Николай Яковлевичъ Гротъ
въ очеркахъ, воспоминаніяхъ и письмахъ
товарищей и учениковъ, друзей и почитателей.
править
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Министерства Путей Сообщенія (Товарищества И. Н. Кушнеревъ и К°), Фонтанка, 117.
Памяти Николая Яковлевича Грота.
правитьАлексѣя Введенскаго 1).
правитьНовая неожиданная утрата! Въ ночь на 23 мая скончался въ своемъ имѣніи (селѣ Кочеткѣ, Чугуевскаго уѣзда, Харьковской губ.), — предсѣдатель Московскаго Психологическаго Общества, профессоръ Н. Я. Гротъ.
Останавливаюсь надъ этою свѣжею могилой въ глубокомъ и тяжеломъ раздумьи.
Дѣятельность покойнаго профессора связана съ исторіей послѣдняго двадцатилѣтія многими и разнобразными нитями. Но двѣ черты налагали на нее особенную печать, — печать своеобразной и свѣтлой личности.
Первою отличительною чертой Николая Яковлевича былъ духъ философскаго прозелитизма, всегда и ярко горѣвшій въ немъ. Онъ былъ философа, въ буквальномъ и собственномъ смыслѣ слова, то-есть горѣлъ истинною любовью къ мудрости. Огонь этой любви живо и непосредственно чувствовался въ немъ всякимъ, кто приходилъ съ нимъ въ соприкосновеніе. Именно- этою стороной своей личности онъ влекъ къ себѣ своихъ многочисленныхъ учениковъ и именно благодаря этой своей особенности, онъ будилъ интересъ къ своей наукѣ во всѣхъ, предъ кѣмъ представалъ, какъ ея служитель.
Вторая черта, неотразимо привлекавшая къ Николаю Яковлевичу, это — необычайная, широта его взглядовъ и терпимость къ иномыслящимъ. Благодаря этой чертѣ, онъ какъ, быть-можетъ, очень и очень немногіе, способенъ былъ группировать около своего завѣтнаго дѣла, дѣла служенія русскому обществу на поприщѣ философіи, людей самыхъ разнообразныхъ складовъ и направленій. Необычайно чуткій и отзывчивый къ малѣйшимъ проблескамъ дѣйствительной мысли, онъ встрѣчалъ ихъ повсюду съ живѣйшею готовностью и участіемъ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ поистинѣ незамѣнимымъ предсѣдателемъ Общества и редакторомъ основаннаго имъ Журнала. Онъ выступилъ на поприще этого широкаго и отвѣтственнаго служенія какъ разъ въ то время, когда ощущалась потребность именно въ такомъ человѣкѣ.
Миръ душѣ твоей, искренній другъ Истины! Вѣримъ, что на порогѣ вѣчности Истина встрѣтила тебя кротко, ибо ты горячо, до страстности любилъ ее и любя искалъ всѣ дни твоей жизни!…
P. S. Мы намѣрены посвятить покойному Николаю Яковлевичу, съ которымъ насъ связывала не только общность интересовъ, но и чувство пріязни, особую статью.
и потухали въ сознаніи моемъ, пока,
не разгорѣлись въ яркое пламя".
Н. Я. Гротъ.
Послѣдній разъ я видѣлъ Николая Яковлевича въ концѣ минувшаго года. Онъ читалъ въ Московскомъ Психологическомъ Обществѣ рефератъ Критика понятія прогресса и въ продолженіе долгаго времени стойко выдерживалъ оживленную оппозицію. Ничто не говорило въ немъ объ утомленіи или упадкѣ силъ. Онъ былъ, какъ всегда, подвиженъ, энергиченъ и бодръ. Еще лучшее впечатлѣніе производилъ Николай Яковлевичъ въ наше предпослѣднее свиданіе, когда, во вредя скромнаго философскаго симпосіона, онъ оживленно бесѣдовалъ въ тѣсномъ кружкѣ о вопросахъ философскихъ и нефилософскихъ: въ головѣ его роились замыслы новыхъ работъ, и надежды, какъ въ юности, манили его въ широкую даль.
Не таково было впечатлѣніе нашей первой встрѣчи. Это было, если не измѣняетъ память, ровно за десять лѣтъ до послѣдняго свиданія, — въ актовомъ залѣ Университета, послѣ диспута г. Гилярова. Диспутъ носилъ странный, чтобы не сказать больше, характеръ. Пренія были осложнены (по винѣ магистранта) личными подробностями и потому носили острый характеръ, повидимому, поднявшій въ душѣ покойнаго Николая Яковлевича цѣлыя тучи горькихъ «эмоцій». Онъ былъ, что называется, выбитъ изъ колеи, огорченъ, взволнованъ и жаловался на страшный мигрень, который, начавшись еще до диспута, достигъ чрезвычайнаго напряженія по его окончаніи.
Припоминая впечатлѣнія другихъ встрѣчъ съ Николаемъ Яковлевичемъ и пересматривая переписку съ нимъ, нахожу, что. несмотря на внѣшнюю подвижность и живость его, онъ. повидимому. никакъ не могъ похвалиться ровнымъ и прочнымъ здоровьемъ. Почти каждое изъ его писемъ содержитъ либо отзвуки только-что перенесеннаго физическаго страданія. либо сообщеніе о дурныхъ предвѣстникахъ въ томъ же смыслѣ. Съ перваго взгляда онъ казался человѣкомъ, несокрушимой энергіи и непочатыхъ силъ. Но тому, кто, чтя въ, немъ полезную для роста нашего самосознанія силу, слѣдилъ за нимъ пристально и внимательно, видно было, что зловѣщіе симптомы тамъ и здѣсь уже сказываются.
Во всякомъ случаѣ, самъ Николай Яковлевичъ, повидимому, временами уже довольно ясно различалъ, хотя еще глухіе и отдаленные, но уже неизбѣжные и неотвратимые удары рокового молота. Въ одномъ изъ хранящихся у меня его писемъ (1894 года), послѣ дѣловыхъ вопросовъ и злобъ дня, онъ говоритъ, между прочимъ, о своемъ «завѣщаніи».. Шутка, конечно! Но шутка, во всякомъ случаѣ, очень серьёзная и внушительная…
У меня нѣтъ данныхъ для того, чтобы судить о причинахъ, подтачивавшихъ, повидимому, крѣпкій отъ природы организмъ покойнаго Николая Яковлевича. Но одну изъ этихъ причинъ я, кажется, все-же могу указать вѣрно. Она коренится, по моему мнѣнію, именно въ томъ, что справедливо ставится покойному философу въ одну изъ главныхъ заслугъ его предъ русскимъ обществомъ. Я разумѣю организацію Психологическаго Общества и основаніе при немъ философскаго Журнала.
И организованное Николаемъ Яковлевичемъ Общество, и созданный имъ Журналъ отличаются однимъ общимъ характеромъ: это есть общество и журналъ людей не единомыслящихъ, а разномыслящихъ. Относительно общества такъ, конечно, и быть должно, — по крайней мѣрѣ по идеѣ: пока оно не утратило своей идеи и опредѣляемаго ею объективно-научнаго характера, оно не можетъ, конечно, превратиться въ дѣло партійное, въ какую-нибудь кружковщину, связанную съ наукой лишь случайными связями. Но журналъ съ сотрудниками разныхъ направленій, уже и при самомъ возникновеніи мысли о немъ, возбуждалъ скептическія недоумѣнія и опасенія. Сравнительно лишь очень немногіе понимали что, хотя и желательно чтобы, напримѣръ, финиковыя пальмы росли на берегахъ Бѣлаго моря, однако, такъ какъ это положительно невозможно, то волей-неволей приходится отказаться отъ утопичной мысли развести тамъ пальмовые сады…
Николай Яковлевичъ ясно понялъ, что даже журналъ безъ опредѣленнаго направленія все-же лучше совершеннаго отсутствія журнала. Больше того: онъ угадалъ, что при данномъ состояніи нашего просвѣщенія и на современномъ уровнѣ нашей научно-общественной мысли, никакой другой оюурналъ не могъ бы имѣть ни вліянія, ни успѣха. Духъ партійности у насъ все еще настолько силенъ, что журналъ съ опредѣленнымъ направленіемъ неизбѣжно принялъ бы такую крайнюю и одностороннюю окраску, при которой онъ никакъ не могъ бы разсчитывать на достаточный для существованія кругъ читателей.
Николай Яковлевичъ не только понялъ это, но и дѣятельно принялся за осуществленіе своей мысли, которая отселѣ становится его главною заботой и едва-ли не главнымъ интересомъ его жизни.
При широтѣ основной точки зрѣнія и при чрезвычайной терпимости покойнаго профессора къ иномыслящимъ, сгруппировать сотрудниковъ было, конечно, не трудно. Но зато очень -трудно было поддерживать въ нихъ надлежащее равновѣсіе настроеній. Всѣ нити сходились въ одномъ редакторѣ. Всѣ теченія русской философской мысли встрѣчались въ немъ. Ему приходилось нейтрализовать всѣ крайности. И, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, трудность положенія, иногда почти безвыходная, не замедлила, сказаться. Одни находили, что редакторъ недостаточно прогрессивенъ, другіе — что онъ недостаточно консервативенъ. Одни жаловались, что онъ покидаетъ путь положительной философіи (позитивизма), къ которой склонялся сначала; другіе находили, напротивъ, что онъ недостаточно рѣшительно идетъ къ спиритуализму. Тамъ и сямъ прорывалось недовольство, принимавшее иногда острую форму. «На меня здѣсь смотрятъ, — писалъ мнѣ однажды Николай Яковлевичъ, — какъ на пьянаго среди трезвыхъ». И я понималъ его и сострадалъ ему…
Положеніе было несомнѣнно трудное. Я не говорю уже о громадной механической работѣ (исправленіи рукописей, дѣловой перепискѣ и пр.). Однажды я выразилъ удивленіе, что одинъ философъ (теперь уже покойный) началъ писать въ Вопросахъ Философіи и Психологіи стилемъ, которымъ онъ не баловалъ своихъ читателей раньше. Николай Яковлевичъ молча вынулъ черновую рукопись этого философа и показалъ: она была до неузнаваемости передѣлана… На мой взглядъ легче было написать статью заново, чѣмъ сдѣлать такія колоссальныя поправки.
Николай Яковлевичъ, пока у него хватало силъ, улаживалъ всѣ инциденты и побѣждалъ всѣ трудности. Но силъ на такую работу могло хватить, конечно, лишь не надолго. А послѣдующая судьба журнала служитъ живымъ и осязательнымъ доказательствомъ того, что перваго редактора Вопросовъ Философіи и Психологіи легче было смѣнить, чѣмъ замѣнить.
Организаціей Общества и основаніемъ журнала, однако, далеко не исчерпывалась многосторонняя дѣятельность Николая Яковлевича. Сверхъ этого, онъ былъ еще профессоръ философіи и обильный философскій писатель. Къ сожалѣнію, я не знакомъ, даже но слухамъ, съ его профессорскою дѣятельностью. Но о значеніи его — какъ философскаго писателя мнѣ уже приходилось и печатно говорить.
Нѣсколько времени тому назадъ, здѣсь же, на страницахъ Московскихъ Вѣдомостей (№ 846, 1897 года), въ одной своей критической замѣткѣ я слѣдующимъ образомъ характеризовалъ значеніе покойнаго философа, какъ писателя:
"Профессоръ Н. Я. Гротъ занимаетъ весьма почтенное и въ то же время весьма своеобразное положеніе въ ряду представителей нашей философіи. Необычайно воспріимчивый и отзывчивый, обладающій рѣдкимъ даромъ творческой концепціи, онъ легко и быстро подслушиваетъ каждый, вновь нарождающійся въ философіи, принципъ, каждую сколько-нибудь значительную и оригинальную мысль, развиваетъ и дополняетъ ее, разрабатываетъ въ цѣлую теорію и въ такой формѣ передаетъ на судъ своимъ читателямъ. Такимъ образомъ, въ теченіе своей двадцатилѣтней учено-литературной дѣятельности, онъ является у насъ однимъ изъ лучшихъ комментаторовъ движенія общеевропейской философской мысли.
"Есть въ этой своеобразно-комментаторской дѣятельности почтеннаго профессора одна чрезвычайно характерная подробность: читателю, внимательно слѣдящему за нею, иногда кажется будто въ тотъ самый моментъ, когда авторъ ставитъ подъ своею работой послѣднюю точку, она является для него уже пережитымъ фазисомъ его философской эволюціи, — фазисомъ, отъ котораго онъ тотчасъ же переходитъ къ другому. Такимъ образомъ, философія профессора Н. Я. Грота еще не отлилась въ законченную форму съ догматическою исключительностью. Это не система, а скорѣе — процессъ мысли, непрерывно развивающійся и, повидимому. еще далеко не завершонный.
«Что такая эволюція естественна и плодотворна, — это не подлежитъ, конечно, сомнѣнію. Эта искренность настойчиво-ищущаго духа, этотъ ничѣмъ достигнутымъ не удовлетворяющійся скептицизмъ обладаетъ особенною, ему одному свойственною, тайною, — тайной философскаго прозелитизма. Онъ заражаетъ другихъ, пробуждаетъ въ нихъ любовь къ исканію истины, а въ этомъ вѣдь и состоитъ самая сущность философіи. Вотъ почему онъ является, такъ сказать, динамическимъ началомъ въ процессѣ философскаго развитія человѣчества, подобно тому, какъ философскій догматизмъ, въ его различныхъ оттѣнкахъ и формахъ. выражаетъ собою статическій моментъ процесса».
Къ этой моей прежней характеристикѣ теперь слѣдуетъ прибавить еще одну черту. Конечно, Николай Яковлевичъ пріобрѣлъ адептовъ философіи прежде всего помимо своего намѣренія — самымъ духомъ своихъ сочиненій, ихъ отзывчивостію и живымъ интересомъ. Но иногда, въ отдѣльныхъ частныхъ случаяхъ, для людей, въ которыхъ онъ замѣчалъ стремленіе къ философіи, которые отдали себя на служеніе ей, — онъ, сверхъ того, являлся, и въ непосредственно-личномъ общеніи, неизсякаемымъ источникомъ многообразныхъ, живыхъ и плодотворныхъ, философскихъ импульсовъ.
Философскій споръ съ нимъ всегда былъ не только въ высокой степени интересенъ, но и поучителенъ: всегда наводилъ онъ на новые вопросы и въ старыхъ вопросахъ открывалъ новыя перспективы. Особенно для молодыхъ и начинающихъ философовъ его вліяніе было незамѣнимо. Будучи самъ весь энергія и подвижность, онъ и другимъ не давалъ успокоиться на возглавіи догматизма, являясь, такимъ образомъ, и въ нихъ живымъ двигателемъ неустанно-прогрессирующей мысли.
О внѣшней поддержкѣ людей, работающихъ на поприщѣ философіи, и говорить нечего: его досугъ, книги, рекомендаціи были къ услугамъ всѣхъ, кого связывала съ нимъ общность любви въ любимой наукѣ.
Къ сожалѣнію, кажется, и эта сторона дѣятельности для Николая Яковлевича оставалась не безъ шиповъ. Философствующіе прозелиты, въ отличіе отъ религіозныхъ, какъ извѣстно, далеко не всегда служатъ похвалою своего учителя, — его славою и утѣшеніемъ. Извѣстная исторія отношеній Аристотеля къ Платону, къ сожалѣнію, повторяется здѣсь довольно часто и, такъ какъ Аристотелями и Платонами исторія не особенно богата, то тѣ отношенія, которыя тамъ умѣрялись силой таланта, въ наше прозаичное время посредственностей обыкновенно принимаютъ болѣе грубыя формы. Николай Яковлевичъ не составлялъ, кажется, исключенія. Въ чашу радостей, вызываемыхъ ростомъ у насъ философскаго сознанія, порою перепадали, повидимому, и капли ѣдкой горечи. Будущій его біографъ, безъ сомнѣнія, отмѣтитъ и эту подробность, какъ одинъ изъ «соопредѣляющихъ факторовъ», ускорившихъ роковую развязку.
Николай Яковлевичъ былъ писателемъ весьма образованнымъ, необычайно обильнымъ и разностороннимъ. Еще въ 1886 году извѣстный Одесскій архипастырь, преосвященный Никаноръ, — близко принимавшій къ сердцу судьбу Николая Яковлевича и со вниманіемъ слѣдившій за его философскимъ развитіемъ, — отмѣтилъ въ немъ, какъ писателѣ, именно эти, только что указанныя, черты. Вотъ что онъ писалъ тогда: «Онъ (профессоръ Гротъ) дѣйствительно философъ необычайно способный, необычайно разнообразный, отлично подготовленный, замѣчательно обильный, замѣчательно ясный въ изложеніи, даже строго логичный въ выводахъ изъ разъ положенныхъ началъ. Философская эрудиція его огромна. Онъ знакомъ съ философами не только новѣйшихъ временъ, но и глубокой эллинской классической древности въ ихъ подлинныхъ твореніяхъ. Замѣчательно знакомство его и съ выводами современной естественной науки, безъ которой нынѣ нельзя строить философію».
Это, какъ я уже сказалъ, было писано еще въ 1886 г. Съ тѣхъ поръ дѣятельность покойнаго профессора сдѣлалась, если, быть можетъ, и не болѣе обильною, то во всякомъ случаѣ еще болѣе отзывчивою и разностороннею. Особенно со времени основанія журнала. Рѣдкая книжка его не приносила съ собою болѣе или менѣе обширной статьи неутомимаго труженика. Вопросы строго научные здѣсь чередовались у него съ отзывами на животрепещущія злобы дня. Простой перечень написанныхъ имъ книгъ, брошюръ и особенно журнальныхъ статей занялъ бы не одну страницу.
Къ сожалѣнію, не легко опредѣлить точку склоненія философіи покойнаго Николая Яковлевича. Дѣло въ томъ, что въ исторіи его развитія было нѣсколько періодовъ. Онъ началъ довольно рѣшительнымъ позитивизмомъ (въ смыслѣ метода); затѣмъ сдѣлалъ крутой, рѣшительный поворотъ къ спиритуализму и, наконецъ, въ послѣдніе годы, повидимому, былъ поглощенъ мыслью о высшемъ синтезѣ обоихъ, пережитыхъ имъ, направленій философской мысли (позитивизма и спиритуализма). Говорю: повидимому, — ибо тайну синтеза, искомаго и желаннаго, онъ все же унесъ съ собою.
Впрочемъ, покойный профессоръ принадлежалъ къ числу тѣхъ мыслителей, для которыхъ, какъ для Лессинга, важенъ не столько результатъ, сколько самый процессъ исканія истины. Вотъ что пишетъ онъ по этому поводу въ своей отвѣтной брошюрѣ преосвященному Никанору (1886 году), имѣющей — къ слову сказать — важнѣйшее автобіографическое значеніе:
"Что мои первыя сочиненія имѣли по преимуществу отрицательный характеръ, а послѣднія являются главнымъ образомъ выраженіемъ положительныхъ взглядовъ — этого я не отвергаю. Всякое построеніе, вещественное и духовное, начинается съ расчистки почвы, на которой должно быть воздвигнуто новое зданіе, и если на этой почвѣ стояло зданіе старое, то даже и съ разрушенія этого стараго зданія, то-есть съ чисто-отрицательной работы.
"Стремясь примирить всѣ знанія и всѣ запросы человѣческой души, философъ поступитъ всего правильнѣе, если будетъ постоянно итти впередъ, сколько возможно мало оглядываясь назадъ, на свои прежніе выводы. Признаюсь, я имѣю привычку, приступая къ новому сочиненію, не перечитывать прежнихъ и при этомъ сознательно руководствуюсь тѣмъ убѣжденіемъ, что желаніе устранить противорѣчіе съ тѣмъ, что я говорилъ ранѣе, можетъ лишь повредить дѣлу истины. Если я вчера еще не зналъ какой-либо стороны истины, то сегодня могу найти ее, и что мнѣ за дѣло, если эта сторона истины ослабитъ смыслъ какого-либо моего прежняго отрицанія?
"Каждое новое утвержденіе, къ чемъ бы оно ни состояло, есть уже устраненіе какого-нибудь отрицанія, а посему и невозможно, увеличивая свои утвержденія и прибавляя къ старымъ новыя, не уменьшать тѣмъ самымъ количество своихъ отрицаній. Лейбницъ думалъ, что всѣ философы правы въ своихъ утвержденіяхъ и неправы въ своихъ отрицаніяхъ. Это — глубокая и вѣрная мысль. И вся философія въ цѣломъ, и процессъ ея развитія у каждаго философа въ частности, есть процессъ умноженія вѣрныхъ утвержденій и уменьшенія невѣрныхъ и одностороннихъ отрицаній, путемъ раскрытія новыхъ сторонъ истины. Посему оглядываются назадъ только самолюбцы, боящіеся упрека въ противорѣчіи и ставящіе литературное тщеславіе свое выше, нежели истину. Тотъ, кто искренно любитъ истину, идетъ, пока идется.
«Философъ, правильно идущій своимъ путемъ впередъ, подлежитъ общему закону движенія въ природѣ. Совершенное движеніе въ природѣ, какъ полагали еще Платонъ и Аристотель и какъ подтвердила отчасти наука, есть движеніе кругообразное. Философъ, идущій прямо впередъ, похожъ на планету, вращающуся около солнца, ибо и истина есть своего рода солнце философской мысли. Онъ похожъ такъ-же на путника, рѣшившагося обойти землю. Сей послѣдній непремѣнно, рано или поздно, идучи неуклонно впередъ, окажется даже своимъ собственнымъ антиподомъ, перейдя отъ восточнаго полушарія въ западное или наоборотъ. Если же онъ никогда не окажется своимъ антиподомъ, то это именно будетъ значить, что онъ поворотилъ назадъ, или же остановился и топчется на одномъ мѣстѣ. Самый совершенный философъ будетъ тотъ, который въ теченіе жизни обойдетъ весь путь относительной человѣческой истины, обниметъ ее со всѣхъ сторонъ и благополучно воротится (съ другой стороны) къ исходной точкѣ своего мышленія. Такими именно идеями руководился и я въ своемъ философскомъ движеніи».
Да проститъ мнѣ почившій собратъ по наукѣ, но, въ интересахъ истины, я долженъ сказать, что всегда видѣлъ въ приведенной страницѣ скорѣе доказательство его замѣчательной діалектической способности, чѣмъ выраженіе истиннаго положенія дѣла.
Начнемъ съ того, что мнѣніе Лейбница, по которому будто бы всѣ философы правы въ своихъ утвержденіяхъ и неправы лишь въ своихъ отрицаніяхъ, — это мнѣніе, по меньшей мѣрѣ, не точно. Если я, напримѣръ, говорю что психическая жизнь человѣка объясняется одними ассоціативными процессами, то это утвержденіе будетъ содержать не истину, но ложь, ибо истиннымъ утвержденіемъ въ данномъ случаѣ было бы лишь такое: психическая жизнь человѣка между прочимъ объясняется и ассоціативными процессами.
Поэтому, далѣе, для философа отнюдь не всегда желателенъ возвратъ къ тому, что служило для него точкой отправленія. Этотъ возвратъ желателенъ лишь въ такомъ случаѣ, если точка отправленія была избрана вѣрно. Тогда истина непосредственная, при возвращеніи къ ней философа, умудреннаго опытами, знаніями и размышленіями, окажется тою же, но въ иной формѣ. Первоначальныя утвержденія философа и въ концѣ философскаго движенія останутся тѣми же и лишь явятся передъ нимъ въ иной формѣ. Такимъ образомъ, движеніе въ этомъ случаѣ, говоря строго, уже не будетъ круговымъ, но — если употреблять сравненіе — будетъ какъ бы восхожденіемъ по ступенямъ винтообразной лѣстницы: съ верхней ступени видна будетъ, конечно, и низшая, лежащая подъ нею, но еще болѣе видно будетъ разстояніе, оказавшееся между ними, благодаря занятію философіей…
Говорю все это затѣмъ, чтобы показать, что, увлекшись задачей оправдать свой переходъ отъ отрицательной философіи къ положительной, покойный мыслитель оказался, до нѣкоторой степени, несправедливымъ къ самому себѣ, — не говоря уже о томъ, что его теоріей возводится въ принципъ и въ общее правило то, что во всякомъ случаѣ имѣетъ значеніе лишь относительное и условное, имѣющее мѣсто и оправдывающееся лишь въ нѣкоторыхъ частныхъ случаяхъ.
Мнѣ кажется, что «переходъ», о которомъ идетъ рѣчь, можетъ быть объясненъ гораздо естественнѣе, проще и сообразнѣе свѣтлому образу почившаго.
Какъ человѣкъ, увлекавшійся и въ своихъ увлеченіяхъ искренній, Николай Яковлевичъ сначала принялъ ту философію, которая была болѣе всего ему извѣстна, какъ наиболѣе въ то время популярная, и которую онъ болѣе понималъ, — философію, манившую его къ себѣ своею понятностію и положительностію (въ смыслѣ метода). Но, затѣмъ, — вслѣдствіе опять той же неподкупной искренности и недюжинности своего таланта, а равно и вслѣдствіе расширенія знаній и размышленій, — онъ сталъ мало-по-малу переходить къ противоположному полюсу мысли. Если первыя философскія работы Николая Яковлевича, касавшіяся психологіи и логики, стоятъ на почвѣ ассоціативно-позитивистической, то вѣдь нѣкоторыя изъ послѣднихъ (какова, напримѣръ, его монографія О времени, напечатанная въ Вопросахъ Философіи и Психологіи) возводятъ читателя на такую высоту умозрѣнія, которая доступна весьма и весьма немногимъ.
Въ отвѣтной брошюрѣ преосвященному Никанору покойный профессоръ, со свойственною ему прямотой и искренностію, самъ указалъ, какъ онъ пришелъ къ тому, что, наконецъ, «отвергъ законность позитивнаго террора», оказывавшаго на него сначала такое давленіе. И преосвященный Никаноръ, блестящій отзывъ котораго о талантѣ философа приведенъ мною выше, по моему мнѣнію, совершенно вѣрно смотритъ на общій ходъ его развитія, когда говоритъ:
«Слабость его философіи заключается (заключалась) не только въ рабскомъ, но и въ страстномъ подчиненіи его, какъ неофита, господствующему духу современной позитивной науки. Нѣкоторые изъ выводовъ его философіи нельзя не признать неосновательными столько же, сколько и рѣзкими въ выраженіи и прямо вредными въ практическомъ приложеніи[1]. Смягчающія обстоятельства, нѣсколько ослабляющія вину его страстнаго увлеченія на сторону современно-научнаго отрицанія, можно находить въ томъ, что между современными свитскими учеными, въ частности между университетскими двигателями науки, онъ одинъ, какъ всѣ, тогда какъ и всѣ у нихъ, какъ одинъ. Въ недавне-прошедшее время онъ и не былъ бы возможенъ иначе, какъ въ такомъ характерѣ солидарности со своими сослуживцами и слушателями, на что и самъ онъ указываетъ, какъ въ частныхъ устныхъ бесѣдахъ, такъ и на публичныхъ лекціяхъ, наконецъ, и въ печати. На цѣлую серію старѣйшихъ своихъ сочиненій онъ самъ махаетъ рукой: „отрицательнаго де направленія; тогда де былъ такой узкій духъ научной нетерпимости“. Теперь же, въ послѣдніе дни, онъ ясно поворотилъ на болѣе прямой путь философствованія, согласнаго сколько съ самоновѣйшими выводами науки, столько же и съ неподвижными староотеческими завѣтами».
Было бы благодарною и въ то же время весьма поучительною работой, если бы кто-нибудь взялъ на себя трудъ составить параллельныя таблицы прежнихъ и послѣдующихъ взглядовъ покойнаго философа на одни и тѣ же вопросы. Тогда оказалось бы, что, вопреки собственному оговору философомъ самого себя, онъ шелъ отнюдь не къ той точкѣ, изъ которой вышелъ. Совершенно напротивъ, въ позднѣйшіе годы онъ шелъ совсѣмъ въ другомъ направленіи и къ другой цѣли. Онъ далъ теперь просторъ всему тому, что прежде, подъ вліяніемъ «позитивнаго террора», имъ если и не отрицалось, то во всякомъ случаѣ отодвигалось на самый отдаленный планъ. Безъ сомнѣнія, это сверженіе «позитивнаго террора» было со стороны почившаго философа подвигомъ, и подвигомъ не легкимъ.
Закончу свою характеристику нѣсколькими общими замѣчаніями.
Николай Яковлевичъ былъ прежде всего благороднѣйшій человѣкъ. Онъ не только съ полною готовностью шелъ навстрѣчу всѣмъ имѣвшимъ до него потребность, особенно изъ среды людей, имѣвшихъ отношеніе къ философіи, но и предупреждалъ эти потребности. Его практическая доброта шла объ руку съ его идейно-теоретическою терпимостью къ иномыслящимъ, а самозамкнутый эгоизмъ былъ равно чуждъ ему и въ той, и въ другой сферѣ. Сильную, основательно и хорошо развитую, мысль онъ привѣтствовалъ точно такъ же, какъ всякое доброе стремленіе, и только къ неискренности и фальши, въ мысли и въ жизни, относился отрицательно.
Николай Яковлевичъ былъ собирателемъ русской философской мысли. До его журнала различныя теченія нашей зарождающейся мысли относились другъ къ другу, если и не всегда враждебно, то почти всегда какъ-то невнимательно, безучастно и даже подозрительно. Только онъ далъ на страницахъ своего журнала возможность людямъ различныхъ складовъ и направленій встрѣчаться другъ съ другомъ лицомъ къ лицу, размѣниваться своими идеями и другъ у друга учиться. Одинъ только критерій и одинъ только судья оставался здѣсь — искренность и серьёзность мысли. Миролюбивая философская нота, написанная рукою Николая Яковлевича въ первой книжкѣ журнала, есть громадная его заслуга, цѣна которой несомнѣнно будетъ расти все выше и выше, по мѣрѣ того, какъ слова этой ноты будутъ забываться все больше и больше.
Николай Яковлевичъ былъ многостороннимъ мыслителемъ, который съ универсальною отзывчивостію соединялъ мужественное исканіе своей философіи. Съ увлеченіемъ неофита онъ посмѣнно переживалъ и «вынашивалъ» всѣ важнѣйшія направленія западной философіи, начиная съ позитивизма, но ни на одномъ изъ нихъ не остановился. Западавшія въ него, подъ вліяніемъ изученія западныхъ мыслителей, искры мысли, по его собственнымъ словамъ, зажигались и потухали въ его сознаніи, пока, разгорѣвшись въ яркое пламя, не освѣтили ему тайниковъ національно-русской философіи, съ ея мистико-религіозною основой. Подробность знаменательная и мало оттѣненная! «Религію я всегда уважалъ, — пишетъ Николай Яковлевичъ въ той же отвѣтной брошюрѣ преосвященному Никанору, которую мы цитировали выше, — и носилъ въ душѣ своей». А что онъ не только самъ стремился къ созданію русской философіи, но и другихъ возбуждалъ къ тому же, — объ этомъ свидѣтельствуютъ написанныя его рукой предисловія къ нѣкоторымъ книжкамъ журнала.
Къ искреннему горю всѣхъ истинныхъ друзей философіи, преждевременная смерть Николая Яковлевича пресѣкла осуществленіе его возвышенныхъ стремленій. Но если Богъ, по слову Златоуста, и намѣреніе лобзаетъ, и желаніе пріемлетъ, то и исторія, въ ея высшемъ смыслѣ, — исторія, судящая по образу вѣчнаго Бога, — несомнѣнно признаетъ заслугу Николая Яковлевича и отведетъ на своихъ страницахъ для него почетное мѣсто: ибо многое онъ сдѣлалъ, но еще большее носилъ въ своемъ намѣреніи и стремленіи.
- ↑ Не слѣдуетъ терять изъ вида, что преосвященный авторъ говоритъ здѣсь лишь о первомъ фазисѣ философіи Николая Яковлевича.