Памяти В. М. Гаршина (Миллер)/ДО

Памяти В. М. Гаршина
авторъ Орест Федорович Миллер

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru

О. Ѳ. Миллеръ.

ПАМЯТИ В. М. ГАРШИНА.

(Ум. 24 марта 1888 г.) Изданіе журнала «Пантеонъ Литературы». С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія Н. А. Лебедева. Невскій просп., д. № 8. 1889.

"Счастье человѣка не въ космосѣ, а въ
томъ микрокосмосѣ, который въ душѣ".

Вотъ отвѣтъ покойнаго одному изъ пріятелей, который думалъ развлечь его указаніемъ на какой-то хорошій видъ^[1]. Это не значитъ, чтобы природа вовсе не привлекала вниманія Гаршина. Онъ даже очень интересовался естественными науками — но она не была способна доставлять ему отдыхъ отъ душевныхъ тревогъ. Стоитъ только вспомнить его сказки, чтобы убѣдиться въ томъ, до какой степени не только въ царствѣ животныхъ, но и въ царствѣ растеній представлялся ему микрокосмъ — внутренній міръ, живая душа, съ мыслію о ко торой онъ такъ и не разставался. Когда онъ увѣрялъ, что сказки его надобно понимать въ прямомъ смыслѣ, что въ нихъ нѣтъ символизма, то ему, разумѣется, слѣдовало вѣрить на слово — но потому, что онъ въ самомъ дѣлѣ представлялъ себѣ природу не иначе, какъ очеловѣченною.

Но не разставаться никогда съ человѣкомъ это значитъ не только не лишать себя высшихъ радостей, но и не спасаться отъ величайшихъ горестей. Сознательная жизнь микрокосма слишкомъ далека отъ той гармоніи, которая съ высоты умозрѣнія усматривается въ космосѣ. Кто-то изъ близкихъ къ Гаршину лицъ замѣтилъ, «что если можно представить себѣ такое состояніе міра, когда въ человѣчествѣ наступила-бы полная гармонія, то это было бы тогда, если-бы у всѣхъ людей былъ такой характеръ, какъ у Всеволода Михайловича». Странно только недоумѣніе замѣтившаго это, что именно человѣкъ, способный бы надѣлить весь міръ такимъ душевнымъ блаженствомъ «былъ-бы самъ глубоко несчастный, душевно больной человѣкъ»^[2]. Очень просто: вокругъ себя замѣчалъ онъ слишкомъ мало душевной гармоніи, а обогатить всѣхъ своимъ неисчерпаемымъ душевнымъ добромъ, не могъ онъ уже потому, что слишкомъ многіе вовсе и не захотѣли-бы у него позаимствоваться.

Хотя Г. И. Успенскимъ замѣчено было не даромъ, что «вопросъ о наслѣдственности въ психическомъ разстройствѣ Гаршина не подлежитъ никакому сомнѣнію»^[3], но были, разумѣется, и особенныя, какъ частныя, такъ и общественныя причины, по которымъ недугъ этотъ достигалъ такой усиленной степени въ столь тонко развитой, нѣжной и чуткой природѣ Всеволода Михайловича. Въ сообщенныхъ о немъ біографическихъ свѣдѣніяхъ многое, конечно, остается еще далеко не выясненнымъ, но имѣются уже очень внушительные намеки. Иное въ этомъ родѣ внесено было и имъ самимъ въ свои разсказы и такія автобіографическія черты въ нихъ уже отмѣчены близкими ему людьми.

"Когда онъ былъ маленькимъ, худенькимъ мальчикомъ, сообщаютъ намъ, большіе темные глаза смотрѣли уже не по дѣтски вдумчиво и грустно… Первое событіе, которое отчетливо вырѣзывалось изъ хаоса раннихъ воспоминаній, была тяжелая разлука съ матерью, которую только одну еще и умѣло любить дѣтское Сердечко. Быть можетъ, въ ту минуту, когда увозили отчаянно плакавшаго ребенка отъ дорогого существа, быть можетъ, тогда и запала въ дѣтскую душу первая искорка скорби… А можетъ быть, ему передалъ свою тихую подавленную грусть его отецъ, «одинокій, изломанный жизнью человѣкъ». "Жизнь скоро и легко исковеркала его, сломавъ въ немъ все доброе, чѣмъ онъ запасся въ юности; но она не внесла и ничего особенно дурного. «Онъ прожилъ съ отцомъ съ 4 до 8 л….Смутно, какъ сквозь сонъ, припоминалась ему глухая малороссійская деревушка, затерянная въ необъятной степи… тѣсная комнатка, долгіе зимніе вечера при тускломъ свѣтѣ сальной свѣчи и среди этой убогой обстановки „немудрящій человѣкъ“, доживавшій свой вѣкъ „безсильный съ безсильной любовью, которую почти всю онъ перенесъ на своего милаго мальчика“^[4].

Рано, слишкомъ рано чуткая душа мальчика стала воспріимчива и къ чужой бѣдѣ. „Еще 4-хъ лѣтнимъ ребенкомъ, наслушавшись разсказовъ слуги-солдата о походахъ и войнахъ, рѣшился онъ идти на войну, чтобы принять участіе въ ея бѣдствіяхъ, для чего принялся за сборы, прощался съ родными, горько плача, и только кое-какъ могъ быть отвлеченъ отъ этой идеи“^[5].

Это не тѣ ребяческія увлеченія разсказами о походахъ, къ какимъ способны вообще едва-ли не всѣ мальчуганы, у которыхъ подобныя увлеченія связываются съ обыкновенной игрою въ солдатики. Впослѣдствіи, по большей части, изъ подобныхъ ребяческихъ увлеченій ровно ничего не выходить. У Гаршина, какъ извѣстно, отозвались они въ годы студенчества, заставивъ его съ 3 к. Горнаго Института перейти въ ряды дѣйствующей арміи. Объясненіемъ подобнаго перехода можетъ служить слѣдующее письмо его отъ 18-го іюня 1876 г.

„За сообщеніе новостей изъ профессорскаго міра весьма благодаренъ, хотя, по правдѣ сказать, электрофорная машина Теплова и соединеніе химическаго и физическаго обществъ интересуютъ меня гораздо меньше, чѣмъ то, что турки перерѣзали 30000 безоружныхъ стариковъ, женщинъ и ребятъ. Плевать я хотѣлъ на всѣ ваши общества, если они всякими научными теоріями никогда не уменьшатъ вѣроятностей совершенія подобныхъ вещей“^[6].

Страшный призракъ этихъ 30000 жертвъ и былъ, разумѣется, первымъ толчкомъ, увлекшимъ его на войну. Что же долженъ былъ онъ почувствовать, когда и во время войны, послѣ нашихъ временныхъ неудачъ, оказались опять возможными тѣже самыя жертвы.

„…Горятъ болгарскія деревни, писалъ онъ. Самихъ болгаръ рѣжутъ. Богатѣйшіе хлѣба, уже готовые, стоятъ неприбранными. Несчастная страна! сколько она заплатитъ выкупа за свое освобожденіе!“^[7]

Возможность повторенія такихъ жертвъ не была, стало быть, устранена и тѣми новыми жертвами, которыя вызывались войной, и о которыхъ съ такимъ ужасомъ вспоминалъ Гаршинъ въ своихъ „Четырехъ дняхъ“ рисуя намъ въ нихъ русскаго раненнаго солдата, которому пришлось оставаться въ продолженіи такого долгаго срока въ нѣсколькихъ шагахъ отъ разлагающагося трупа убитаго имъ феллаха — конечно, неповиннаго въ томъ, что его вызвали изъ Египта и заставили идти на войну. „Я не хотѣлъ этого. Я не хотѣлъ зла никому, когда шелъ драться. Мысль о томъ, что и мнѣ придется убивать людей, какъ-то уходила отъ меня. Я представлялъ себѣ только, какъ я буду подставлять свою грудь подъ пули. И я пошелъ и подставилъ“, — говоритъ устами своего дѣйствующаго лица самъ Гаршинъ, повторяющій тоже и въ воспоминаніяхъ рядоваго Иванова: „мысль о томъ, что нужно дѣлать во время боя, не выразилась бы словами: нужно убить, а скорѣе нужно умереть“.

Все безчеловѣчіе войны заранѣе зато представляется у Гаршина тому „трусу“, въ которомъ онъ очевидно выставилъ опять самого себя, такъ какъ этотъ мнимый трусъ кончаетъ тѣмъ, что самъ добровольно идетъ на войну — по примѣру той молодой дѣвушки, которая идетъ въ сестры милосердія. „Я уже сжилась съ этою мыслію, говоритъ она, и не могу отказаться отъ нея. Хочется хорошего дѣла, хочется оставить себѣ память о хорошихъ свѣтлыхъ дняхъ“. Но она вѣдь будетъ только врачевать раны, наносимыя помимо ея; наносить ихъ самой, а тѣмъ менѣе отнимать жизнь, ей не придется. Не то предстоитъ ему; однако же онъ, преодолѣвъ свою „трусость“, говоритъ ея брату: „совѣсть мучить не будетъ“. Да, чтобы не мучила совѣсть, онъ будетъ не только подставлять свою грудь, но и цѣлить въ чужую, онъ — самъ Гаршинъ, которому была до того дорога всякая жизнь, что, какъ разсказываетъ кто-то изъ близкихъ къ нему, однажды, не болѣе какъ загодъ до своей смерти, онъ обложилъ муравьиную кучу барьеромъ изъ щепокъ и вѣточекъ, чтобы предохранить ее отъ безжалостныхъ ногъ проходящихъ»^[8]. Да, чтобы не мучила совѣсть, онъ неизбѣжно будетъ отнимать жизнь у подобныхъ ему людей, т. е. подвергать себя мученьямъ той-же совѣсти.

Тоже страшное раздвоеніе сказывалось въ немъ, мучило его и въ ту пору, когда писалось одно изъ его позднѣйшихъ произведеній — «Надежда Николаевна». Тутъ представляется намъ замыселъ картины изъ эпической жизни Ильи Муромца, картины, которая должна представить богатыря погруженнымъ въ чтеніе «книги Евангельской»… «Если ударятъ въ правую щеку? заставляетъ его разсуждать художникъ. Какъ-же это такъ, Господи? Хорошо, если ударятъ меня, а если женщину обидятъ, или ребенка тронутъ, или наѣдетъ поганый, да начнетъ грабить и убивать твоихъ, Господи, слугъ? (Словомъ такъ, какъ оно и было на балканскомъ полуостровѣ). Не трогать? Оставить, чтобъ грабили и убивали? Нѣтъ, Господи, не могу я послушаться Тебя! Сяду я на коня, возьму копье въ руки и поѣду биться во имя Твое, ибо не понимаю я Твоей мудрости, а далъ Ты мнѣ въ душу голосъ, и я слушаю его, а не Тебя!» — Художникъ, очевидно, имѣетъ въ виду толкованіе евангельскаго текста Л. Н. Толстымъ, его «непротивленіе злу», связанное съ подставленіемъ не своей только щеки (о которой собственно и говорится въ евангеліи), но также и щеки ближняго. Изъ воспоминаній о Гаршинѣ мы узнаемъ, что «сущность ученія Толстого казалась ему ошибочной, какъ ученія, стремящагося построить жизнь на разсудочной почвѣ», что особенно «ученіе о непротивленіи злу было ему не симпатично», что онъ «любилъ ссылаться при этомъ на русскую исторію, на нашествіе татаръ, напримѣръ, и примѣнять къ такимъ явленіямъ теорію непротивленія злу, въ видѣ deductio ad absurdum»^[9]. До какой степени Гаршинъ въ этомъ отношеніи расходился съ Толстымъ, видно изъ его письма къ покойному И. Н. Крамскому, въ которомъ онъ говорилъ, что въ картинѣ «Христосъ въ пустынѣ» его сразу поразило «выраженіе ненависти ко злу, совершенной рѣшимости бороться съ нимъ. Онъ тотчасъ же бы взялъ, говорилъ Гаршинъ, связку веревокъ и погналъ изъ храма безстыжихъ торгашей» (Эпизодъ, какъ извѣстно совершенно исключаемый Толстымъ изъ евангелія). Тѣмъ не менѣе относительно войны Гаршинъ такъ и не могъ окончательно выйти изъ убійственнаго сознанія раздвоенности. «Илья и Евангеліе! продолжаетъ у него разсуждать художникъ. — Что общаго между ними? Для этой книги нѣтъ большаго грѣха какъ убійство, а Илья всю жизнь убивалъ». Убивалъ, можно бы было прибавить, обороняя родную землю, убивалъ «ради бѣдныхъ вдовъ и малыхъ дѣтей», что было и во время войны съ Турціей, въ которой добровольно участвовалъ Гаршинъ. И какъ-бы въ успокоеніе его совѣсти, тотъ-же художникъ продолжаетъ у него разсуждать про Илью: «а вѣдь онъ святой. Видѣлъ я его въ Кіевѣ… лежитъ вмѣстѣ со всѣми, и справедливо».

Раненный въ первомъ-же боѣ, Гаршинъ долженъ былъ сойти съ кровавой сцены. Но когда зажила рана, онъ сталъ вновь собираться на войну. На возраженія со стороны зауряднаго резонерскаго либерализма онъ самымъ убѣжденнымъ образомъ отвѣчалъ: «Тамъ русскій мужикъ, о которомъ вы сейчасъ говорили, борется и страдаетъ, я хочу итти къ нему на подмогу… Неужели сидѣть здѣсь сложа руки, когда этотъ солдатъ будетъ умирать за насъ». Знавшіе близко Гаршина вспоминаютъ, что онъ «любилъ разсказывать о своихъ военныхъ впечатлѣніяхъ», что въ его правдивыхъ разсказахъ, чуждыхъ малѣйшей тѣни шовинизма, чувствовалась серьёзность и торжественность дѣла, за которое русское войско проливало свою кровь"^[10].

При всемъ томъ, безчеловѣчная сторона войны вызывала у него, рисовавшаго себя въ образѣ «труса», разсужденія такого рода: «огромному, невѣдомому тебѣ организму, котораго ты составляешь ничтожную часть, захотѣлось отрѣзать тебя и бросить. И что можешь сдѣлать противъ такого желанія ты,

…ты, палецъ отъ ноги?»

Тогда какъ, добровольно идя на войну, идя на нее сознательно, онъ никакъ уже не былъ какимъ-нибудь пальцемъ, а былъ одною изъ венъ, примыкающихъ къ мозгу огромнаго организма, или, скорѣе къ его сердцу. Но вотъ уже прямо сознательное участіе въ великомъ организмѣ, радостное ощущеніе своей связи съ нимъ сказалось у Гаршина въ «Воспоминаньяхъ рядового Иванова», а именно въ словахъ: "чувствовалось, что для этой массы нѣтъ ничего невозможнаго, что потокъ, съ которымъ вмѣстѣ я стремился и котораго часть я составлялъ, не можетъ знать препятствій… И всякій думалъ, что тотъ, передъ которымъ проносился этотъ потокъ, можетъ однимъ движеніемъ руки измѣнить его направленіе… и всякій хотѣлъ найти въ словѣ этого одного и въ движеніи его руки невѣдомое, что вело насъ на смерть. «Ты ведешь насъ, думалъ каждый: — тебѣ мы отдаемъ свою жизнь; смотри на насъ и будь покоенъ: мы готовы умереть». Между тѣмъ тотъ, чье слово все для нихъ значило, отразился въ памяти Гаршина вотъ въ какихъ — вовсе не повелительныхъ, вовсе не грозою и страхомъ берущихъ чертахъ. «Я помню, говорилъ онъ, блѣдное, истомленное лицо, истомленное сознаніемъ тяжести взятаго рѣшенія. Я помню, какъ по его лицу градомъ катились слезы, падавшія на темное сукно мундира, свѣтлыми, блестящими каплями; помню судорожное движеніе руки, державшей поводъ, и дрожащія губы, говорившія что-то, должно быть, привѣтствіе, тысячамъ молодыхъ, погибающихъ жизней, о которыхъ онъ плакалъ».

Дѣло въ томъ, что его взглядъ на войну былъ тотъ-же самый взглядъ, который выразился у запомнившаго его въ тотъ мигъ писателя. Дѣло въ томъ, что, вѣрный завѣту своего учителя-поэта, онъ дѣйствительно не забывалъ на своей высокой чредѣ

Святѣйшаго изъ званій — человѣкъ.

Онъ не считалъ нужнымъ подавлять въ себѣ то, что умышленно подавилъ въ себѣ столь маленькій передъ нимъ — не по одному только положенію своему — ротный командиръ Венцель, говорившій рядовому Иванову: «все, что осталось отъ такъ называемыхъ хорошихъ книжекъ, столкнувшись съ дѣйствительностью, оказалось сентиментальнымъ вздоромъ. И теперь я думаю, что единственный способъ быть понятымъ — вотъ»: "А въ поясненіе было тутъ произнесено и самое слово кулакъ. Въ этомъ Венцелѣ, вполнѣ дающемъ волю своему кулаку надъ солдатомъ, а потомъ рыдающемъ отъ того, что въ одномъ сраженіи выбыла изъ строя цѣлая половина его роты — Гаршинъ выставилъ передъ нами то убійственное жертвоприношеніе на алтарь нелѣпаго принципа, какое, увы! считается многими обязательнымъ и на чредѣ, неизмѣримо высшей, чѣмъ та, на которой стоитъ Венцель!

Дума о томъ, что, оставаясь въ военной службѣ и склоняя къ тому и другихъ сколько-нибудь подобныхъ себѣ, можно содѣйствовать исчезновенію въ ней Венцелевскаго принципа, — долго склоняла Гаршина къ тому, чтобы обратить свое временное призваніе въ постоянное. Другими словами, его склоняла къ тому любовь къ народу — въ лицѣ выходящихъ изъ него солдатъ. Сердце тутъ сердцу вѣсть подавало. «Солдаты, сообщаютъ намъ, полюбили его, и память о немъ долго хранилась между ними. Когда позднѣе солдаты роты, въ которой служилъ Всеволодъ Михайловичъ, узнали, что онъ почему-то не получилъ ордена св. Георгія, къ которому былъ представленъ, они крайне сожалѣли, что не присудили ему ротный Георгій — въ надеждѣ, что онъ и безъ того получитъ этотъ орденъ»^[11].

Конечно, Гаршину было дорого мнѣніе о немъ солдатъ конечно, его не могло огорчить неполученіе имъ заслуженнаго ордена, конечно, не ради этого онъ не остался въ военной службѣ. На томъ литературномъ поприщѣ, на которое выступилъ онъ со своими воспоминаніями о войнѣ, ему сразу достался самый блестящій успѣхъ, но это мало его утѣшало. Успѣхъ, какъ успѣхъ, ничего для него не значилъ; мало значила для него и популярность среди молодежи. Литературная слава и популярность что-нибудь значила-бы для него лишь въ томъ случаѣ, если-бы служила порукою, что идеи его приносятъ плодъ. Но онъ также мало вѣрилъ въ это, какъ и его Рябининъ (въ «Художникахъ»). Между тѣмъ онъ могъ-бы примѣнить и къ литературѣ то, что говоритъ у него это дѣйствующее лицо: «я не видѣлъ хорошаго вліянія хорошей картины на человѣка; зачѣмъ-же мнѣ вѣрить, что оно есть?» Это не мѣшаетъ, однако, Рябинину употребить всѣ усилія на то, чтобы хоть одною картиною, но пронять въ самомъ дѣлѣ публику. Онъ доволенъ картиной. «Бѣда только въ томъ, говоритъ онъ, что это довольство не ласкаетъ меня, а мучаетъ. Это — не написанная картина, это созрѣвшая болѣзнь». Точно также не разсказомъ или повѣстью, а «созрѣвшею болѣзнью» было каждое изъ произведеній Гаршина, произведеній, писанныхъ кровью сердца. «Я вызвалъ тебя, обращается Рябининъ къ своему „Глухарю“, не изъ какой нибудь сферы, а изъ душнаго, темнаго котла, чтобы ты ужаснулъ своимъ видомъ эту чистую, прилизанную, ненавистную толпу. Прійди, силою моей власти прикованный къ полотну, смотри съ него на эти фраки, трэны, крикни имъ: я — язва растущая! Ударь ихъ въ сердца, лиши ихъ сна, стань передъ ихъ глазами призракомъ! Убей ихъ спокойствіе, какъ ты убилъ мое»… Точно также могъ бы взывать и Гаршинъ къ своимъ героямъ, которые точно также убили… его спокойствіе…

Такая литературная дѣятельность не могла быть отдыхомъ для души. Душевная болѣзнь, впервые посѣтившая Гаршина еще передъ окончаніемъ курса въ реальномъ училищѣ, вернулась къ нему теперь въ усиленной степени. Всего хуже то, что, когда она прошла, онъ сохранилъ полное сознанье всего, что дѣлалось имъ въ порывѣ безумія, и что сознаніе это — такова ужь была чуткость и мнительность его нравственнаго чувства — соединялось у него съ болью совѣсти. «Хотя и существуетъ, говорилъ онъ, мнѣніе, что человѣкъ съ больнымъ мозгомъ не отвѣтственъ за свои поступки, но я по себѣ вижу, что оно не такъ. То, что называется совѣстью, мучитъ меня ни чуть не менѣе за сдѣланное во время изступленія, какъ если бы его и вовсе не было».^[12] Въ этомъ онъ даже превзошелъ своего Лопатина (въ «Надеждѣ Николаевнѣ»), котораго «дѣло» было прекращено, такъ какъ признано было, что онъ убилъ, защищаясь, но котораго это ни мало не успокоило, такъ какъ, по его словамъ, «для человѣческой совѣсти нѣтъ писанныхъ законовъ, нѣтъ ученія о невмѣняемости».

Между тѣмъ окружающія впечатлѣнія становились тогда все болѣе и болѣе тяжелыми. "Люди съ огрубѣлыми нервами, холодные и равнодушные, и тѣ страдали отъ мучительной неизвѣстности и отъ чувства страха, который испытываетъ человѣкъ, живущій на колеблющейся почвѣ и по глухимъ ударамъ и минутнымъ вспышкамъ пламени догадывающійся о страшной работѣ подземныхъ силъ… Онъ, кроткій и прощающій, съ ужасомъ и тоской смотрѣлъ на страшную борьбу. Наконецъ онъ не выдержалъ безмолвнаго ожиданія и рѣшился на безумную попытку. Онъ хотѣлъ остановить словами любви руки бойцовъ, наносящія удары, напомнить о кротости въ самый разгаръ озлобленія^[13].

Къ этой-то порѣ относится и то, о чемъ вспоминаетъ Г. И. Успенскій въ своей статьѣ о смерти Всеволода Михайловича. «Гаршинъ почти ворвался къ одному высокопоставленному лицу въ Петербургѣ^[14] добился, что лицо это разбудили, и сталъ умолять его на колѣняхъ, въ слезахъ, отъ глубины души, съ воплями раздиравшагося на части сердца, о снисхожденіи къ какому то лицу, подлежавшему строгому наказанью. Говорятъ, что высокое лицо сказало ему нѣсколько успокоительныхъ словъ, и онъ ушелъ». (П. Г. 155, ст. Г. И. Успенскаго).

По другимъ воспоминаніямъ, Гаршинъ тутъ вообще говорилъ о необходимости дѣйствовать на умы не страхомъ, а другими средствами…

Нужно ли говорить о томъ, какъ болѣзненно должна была подѣйствовать на Всеволода Михайловича та ужасающая катастрофа, предотвратить которую онъ старался, смягчительно дѣйствуя въ обѣ стороны…

Болѣзненно должны были отражаться въ его душѣ и тѣ послѣдствія катастрофы, которыя продолжаются до сихъ поръ. "Однажды, принеся вырѣзку изъ какой-то газеты о воспрещеніи празднованья юбилеевъ, Гаршинъ глубоко былъ опечаленъ, что этимъ распоряженіемъ затемняется память народа о свѣтломъ днѣ освобожденія его отъ рабства, о его волѣ, дарованной царемъ Освободителемъ, (передъ которымъ благоговѣлъ покойный)-какъ близко къ сердцу принялъ онъ и извѣстный циркуляръ объ ограниченіи пріема непривиллегированныхъ дѣтей въ гимназіи^[15]). Въ связи съ такимъ настроеніемъ находилось у него, конечно, и то, что "Первая статья Вл. Соловьева "Россія и Европа*' въ В. Е. 88 г. возбудила съ его стороны живое одобреніе. Онъ находилъ въ ней много увлеченій и несправедливо рѣзкихъ отзывовъ, но всѣ крайности и неточности ея отнюдь не нарушаютъ, по его мнѣнію, вѣрности ея основной мысли… «Я бы, говорилъ онъ, велѣлъ эту статью прочитать каждому юношѣ въ Россіи»^[16].

Настроеніе Гаршина и его образъ дѣйствій, кажется намъ вѣрно объясненъ у г. Арсенія Введенскаго, тѣмъ, что «Гаршинъ прежде всего не былъ сыномъ „60 годовъ“, подъ вліяніемъ которыхъ развивался его художественный талантъ, покрайней мѣрѣ, не былъ покорнымъ сыномъ этого страшнаго времени… Скорѣе въ свои 70-е годы онъ явился протестантомъ противъ нихъ, отрицателемъ ихъ… т. е. цитировавшейся тогда фразы, что „кровь освѣжаетъ“, прикрытія факта „борьбы“ за существованіе» ореоломъ идеала, множества теорій, основанныхъ на самыхъ «послѣднихъ словахъ науки», которыми оправдывались понятія и дѣянія, далеко не блиставшія нравственною высотою… Гаршинъ принадлежалъ всею своею душою къ прежнему^[17], истинно гуманическому направленію… Въ немъ недвусмысленно сказалось отрицаніе тѣхъ направленіи, которыя послѣдовали за нимъ и, по болѣе точному и близкому опредѣленію, должны быть названы резонерскими.

«Гаршинъ, заключаетъ тотъ же критикъ, человѣкъ нашихъ дней, не могъ избѣжать воззрѣнія на жизнь чисто реалистическаго, натуралистическаго, но требованія къ ней, какъ идеалистъ, онъ предъявлялъ высоко идеалистическія»^[18]. Да, самымъ безпощаднымъ изобличеніемъ матеріалистическаго взгляда на жизнь является у Гаршина то, что взглядъ этотъ проводится у него не кѣмъ инымъ, какъ инженеромъ съ рыльцомъ въ пушку («Встрѣча»). Приводя своего бывшаго товарища по гимназіи, теперь скромнаго учителя, человѣка честныхъ правилъ, въ свой обширный акваріумъ, онъ толкуетъ ему значеніе этого послѣдняго вотъ какимъ образомъ: «Я люблю всю эту тварь за то, что она откровенна, не такъ какъ нашъ братъ человѣкъ („самоломанный“, по выраженію Тургеневскаго Базарова, напомнимъ мы отъ себя). Жретъ другъ друга и не конфузится… Сколько, еслибъ ты зналъ, они пожираютъ этой мелкой рыбы… и не помышляютъ о безнравственности — а мы? Я только недавно отвыкъ отъ этой ерунды».

Какъ реалистъ и въ тоже самое время идеалистъ, Гаршинъ вполнѣ совпадаетъ съ тѣми двумя великими писателями, съ которыми у него такъ много общаго и въ самомъ выборѣ темъ — съ Ѳ. М. Достоевскимъ и Л. Н. Толстымъ. То, что трактуютъ они въ глубь и въ ширь, является у него въ сжатомъ видѣ, является какъ итогъ. «Въ его маленькихъ разсказахъ и сказкахъ, справедливо замѣчаетъ Г. И. Успенскій, положительно исчерпано все содержаніе нашей жизни, въ условіяхъ которой пришлось жить Гаршину и его читателямъ (наша — не значитъ только русская, — а жизнь людей нашего времени вообще), все до послѣдней черты пережито, перечувствовано имъ самымъ жгучимъ чувствомъ, и именно потому — то и могло быть высказано только въ двухъ, да еще такихъ маленькихъ книжкахъ»^[19], т. е. какъ квинтессенція, какъ экстрактъ.

Вотъ передъ нами въ «Ночи» молодой человѣкъ, покушающійся на самоубійство. Онъ не хочетъ жить, потому что жизнь не дала ему всего того, чего онъ отъ нея требовалъ. При этомъ онъ сознаетъ, что многое зависѣло отъ него, что онъ самъ не хорошъ — но отъ себя ему не уйти, и тѣмъ менѣе ему стоитъ жить. «Онъ вспомнилъ всю грязь своей жизни, перевернулъ всю грязь своей души, не нашелъ въ ней ни одной чистой и свѣтлой частицы, и былъ увѣренъ, что кромѣ грязи въ его душѣ ничего не осталось». Онъ, конечно, преувеличиваетъ, частью этимъ рисуясь передъ самимъ собою, но все же — подъ вліяніемъ той усиленной работы совѣсти, какою смѣнилась въ немъ, наконецъ, прежняя односторонняя работа чести (употребляемъ терминологію одного изъ нашихъ писателей), та работа, о которой онъ теперь вспоминаетъ: «пусть кто нибудь сказалъ бы ему даже десятую часть того, что самъ онъ наговорилъ на себя въ этотъ долгій вечеръ — и на его лицѣ выступила бы краска не стыда отъ сознанія правды упрека, а гнѣва. И онъ съумѣлъ бы отвѣтить обидчику, задѣвшему его гордость, которую теперь онъ самъ, повидимому, такъ безжалостно топталъ». Внезапно раздающійся звонъ колокола напоминаетъ ему объ отдаленномъ прошломъ, о дѣтствѣ, о дѣтской впечатлительности, и «ему стало ужасно жалко этихъ слезъ шестилѣтняго мальчика, жалко того времени, когда онъ могъ плакать отъ того, что въ его присутствіи ударили беззащитнаго человѣка». Онъ чувствуетъ, какъ въ душѣ его опять зазвучали тѣ симпатическія струны, которыя такъ давно уже заглохли въ ней. Одинъ изъ критиковъ выразился, что въ томъ, что онѣ заглохли «онъ сознаетъ свое несчастье, онъ сознаетъ, что его узкій міръ его измучилъ, что, говоря вульгарнымъ языкомъ, выгоднѣе мучиться общимъ горемъ, чѣмъ въ одиночку»^[20]. Мы сомнѣваемся, что бы самъ Гаршинъ употребилъ въ этомъ случаѣ слово выгода. Если горой его, разсказа этимъ внезапнымъ наплывомъ въ душу давно утраченныхъ чувствъ остановленъ отъ самоубійства, — то тотъ же внезапный наплывъ высшей жизни прекращаетъ въ немъ самую жизнь — разрывомъ сердца^[21].

Прямо, пожалуй, и личную выгоду отъ союза съ другими видитъ у Гаршина Attdlea princeps, когда обращается къ окружающимъ ее растеніямъ, говоря: «растите выше и шире, раскидывайте вѣтви, напирайте на рамы и стекла; наша оранжерея разсыплется въ куски и мы выйдемъ на свободу. Если одна какая нибудь вѣтка упрется въ стекло, то, конечно, ее отрѣжутъ, но что сдѣлаютъ съ сотней сильныхъ и смѣлыхъ стволовъ? Нужно только работать дружнѣе и побѣда за нами. „Не вразумились такимъ увѣщаньемъ сосѣднія растенія, закричавъ: несбыточная мечта, вздоръ, нелѣпость! Рамы прочны и мы никогда не сломаемъ ихъ“. Но attalea princeps не падаетъ духомъ; оставаясь „однимъ въ полѣ воиномъ“, она говоритъ: „Я умру или освобожусь“. Еслибы другія дѣйствовали заодно съ нею, и они бы освободились, — теперь же освобождается только она одна и притомъ слишкомъ поздно, — когда солнце уже не грѣетъ и снѣгъ идетъ. Она погибла, но одержала побѣду!

Но возможна побѣдная гибель и безъ малѣйшаго разсчета на что либо для себя-даже и на нѣсколько мгновеній личнаго участія въ доставляемой другимъ лучшей жизни. Такую гибель — тутъ уже выгода рѣшительно ни при чемъ — рисуетъ намъ Гаршинъ въ „Красномъ цвѣткѣ“. Это гибель сумасшедшаго. „Человѣку, говоритъ онъ, который достигъ того, что въ душѣ его есть великая мысль, общая мысль, — ему все равно, гдѣ жить, что чувствовать. Даже жить и не жить“. Но это уже вовсе не сумасшедшая мысль. Помѣшательство, разумѣется, видно въ томъ, что все зло міра представляется воплотившимся въ „красномъ цвѣткѣ, впившемъ въ себя всю невинно пролитую кровь“, цвѣткѣ, который надо сорвать и положить къ себѣ на грудь, чтобы она одна впитала въ себя весь заключающійся въ немъ ядъ. Но въ готовности пожертвовать собою, съ тѣмъ, чтобы на свободѣ отъ зла зажили другіе — нѣтъ помѣшательства, или, если это помѣшательство, то передъ нимъ должна преклониться всякая житейская мудрость. „Красный цвѣтокъ“ — это то произведеніе Гаршина, котораго и одного хватило бы, чтобы упрочить за нимъ вѣчную память. Это верхъ его возвышеннаго идеализма. Вмѣстѣ же съ тѣмъ это и разгадка его собственнаго помѣшательства — той возвратной болѣзни, которая и свела его наконецъ въ преждевременную могилу. Настоящій корень этого помѣшательства — не въ личныхъ невзгодахъ, а въ міровой скорби. Да, для Гаршина эта „міровая скорбь“ — порядочно затасканное слово — было не литературной спеціальностью, не драматическимъ амплуа, а настоящею, дѣйствительною болью, мучительность которой и извела его.

Но подвигъ, соединяемый съ „краснымъ цвѣткомъ“ — все-таки только подвигъ сумасшедшаго, существующій въ его разстроенномъ воображеніи, и, кромѣ его смерти отъ наплыва ощущеніи, не оставляющій по себѣ никакихъ осязательныхъ результатовъ Совершенно за то въ предѣлахъ дѣйствительности совершается и прямо достигаетъ своей цѣли тотъ подвигъ, который изображаетъ намъ Гаршинъ въ „Сигналѣ“. Это подвигъ не культурнаго, а простого человѣка — стрѣлочника на желѣзной дорогѣ. Онъ далекъ отъ какого-либо мірового значенія, но имъ спасается цѣлое множество людей. Притомъ же это настоящій подвигъ, вполнѣ чуждый личной выгоды, даже той, которая заключается въ собственномъ сознаніи, что это подвигъ. Стрѣлочникъ Семенъ, конечно, да текъ отъ такого сознанія, какъ и отъ какой-либо мысли о наградѣ. Ему просто надо спасти тотъ поѣздъ, который можетъ погибнуть отъ мщенія желѣзнодорожному начальству со стороны стрѣлочника Василія. Слишкомъ далеко ужъ зашла въ Васильѣ такъ называемая работа чести, до того заговорило въ немъ чувство обиды, что совершенно остановило въ немъ работу совѣсти — возобновляемую наконецъ въ амбиціонномъ стрѣлочникѣ все тѣмъ же подвигомъ другого и съ другимъ сердцемъ стрѣлочника. Видя, что онъ, отъ окончательно одолѣвшей его слабости, уже выронилъ изъ рукъ тотъ флагъ, который напиталъ своею собственною кровью, такъ какъ некогда было бѣжать за краснымъ флагомъ, чтобы при помощи его остановить поѣздъ, — видя это, Василій беретъ кровавое знамя въ свои руки и тѣмъ довершаетъ освободительное дѣло Семена. „Вяжите меня, говоритъ онъ затѣмъ; — я рельсъ отворотилъ“. Видно, что Семенъ окончательно возстановилъ въ немъ работу совѣсти. Смирный тутъ возобладалъ надъ хищнымъ, побѣда, полная побѣда одержана любовью, безъ какого-либо прибѣганія къ силѣ. Тутъ Гаршину можно было совершенно совпасть съ Л. Н. Толстымъ.

Заглядывая въ душу людей своего круга, Гаршинъ, подобно Толстому заглядывалъ и въ душу людей непосредственныхъ, людей изъ народа. Но не только по этой послѣдней причинѣ нашелъ онъ себѣ и читателей изъ народа, а просто потому, что онъ вообще глубоко заглядывалъ въ душу, чутко откликался на человѣческую бѣду. „Та добра жь віи, мабудь людина, то усё такё жалостливе описуе“ — замѣтилъ о немъ одинъ хохолъ»^[22]. Да, добрый онъ былъ человѣкъ, если описывалъ все такія жалкія вещи. Этими безхитростными словами мы и заключимъ наше поминальное слово о немъ.

---

1. Сборникъ «Памяти Гаршина», стр. 85.
2. Памяти «Гаршина» стр. 107—108. (Воспом. г. Фаусека).
3. Памяти «Гаршина» стр. 152.
4. Памяти „Гаршина“, стр. 131—132. Все, отмѣченное особыми ковычками, взято тутъ изъ разсказа Гаршина „Ночь“.
5. „Памяти Гаршина“, стр. 1 и 2 (статья г. Абрамова).
6. „Памяти Гаршина“, стр. 12—14.
7. Тамъ-же, стр. 19.
8. «Памяти Гаршина», стр. 134.
9. «Памяти Гаршина», стр. 101. Воспом. г. Фаусека (ср. стр. 109).
10. Сборникъ «Красный Цвѣтокъ», стр. 21 и 23. Воспом. М. Павловскаго.
11. «Памяти Гаршина», стр. 19. (Ср. стр. 127).
12. Памяти Гаршина, стр. 94.
13. Памяти Гаршина, стр. 141—142. Ср. въ сборникѣ «Красный Цвѣтокъ», стр. 48—49.
14. Покойному гр. М. Т. Лорисъ-Меликову.
15. «Красный цвѣтокъ», стр. 26. Восп. Васильева.
16. Память Гаршина, стр. 107.
17. Т. е. незадолго предшествовавшему.
18. «Красный цвѣтокъ», стр. 73 и 82.
19. «Памяти Гаршина» стр. 156.
20. «Память Гаршина», стр. 183. Ст. г. Михайловскаго.
21. Толкованіе самого Гаршина въ отвѣтъ на недоумѣніе г. Михайловскаго.
22. По свидѣтельству X. Д. Алчевской (въ книгѣ: «Что читать народу»).