Он был из тех, в ком правда малых истин
И веденье законов естества
В сердцах не угашают созерцанья
Творца миров во всех его делах.
Сквозь тонкую завесу числ и формул
Он Бога выносил лицом к лицу,
Как все первоучители науки:
Пастер и Дарвин, Ньютон и Паскаль.
Его я видел измождённым, в кресле,
С дрожащими руками и лицом
Такой прозрачности, что он светился
В молочном нимбе лунной седины.
Обонпол[1]слов таинственно мерцали
Водяные литовские глаза,
Навеки затаившие сиянья
Туманностей и звёздных Галактей.
В речах его улавливало ухо
Такую бережность к чужим словам,
Ко всем явленьям преходящей жизни,
Что умиление сжимало грудь.
Таким он был, когда на Красной Пресне,
В стенах Обсерватории — один
Своей науки неприкосновенность
Он защищал от тех и от других.
Правительство, бездарное и злое,
Как все правительства, прогнало прочь
Её зиждителя и воспретило
Творцу творить, учёному учить.
Российская усобица застигла
Его в глухом прибрежном городке,
Где он искал безоблачного неба
Ясней, южней и звёздней, чем в Москве.
Была война, был террор, мор и голод…
Кому был нужен старый звездочёт?
Как объяснить уездному завпроду
Его права на пищевой паёк?
Тому, кто первый впряг в работу солнце,
Кто новым звёздам вычислил пути…
По пуду за вселенную, товарищ!..
Даёшь жиры астроному в паёк?
Высокая комедия науки
В руках невежд, армейцев и дельцов…
Разбитым и измученным на север
Уехал он, чтоб дома умереть.
И радостною грустью защемила
Сердца его любивших — весть о том,
Что он вернулся в звёздную отчизну
От тесных дней, от душных дел земли.
