Пальцы (Ивченко)

Пальцы : Рассказ
автор Валериан Яковлевич Ивченко

Источник: Ивченко В. Я. Все цвета радуги. — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. — С. 57.

— Ну, так вот, — продолжал свой рассказ доктор, — обошёл я таким образом свою лечебницу и решил уже пройти к себе, так как, по-видимому, всё было в порядке…

— Вы один ходите по лечебнице? — полюбопытствовал один из нас, слушателей.

— Когда один, когда в сопровождении служителя.

— И не боитесь?

— Да чего же бояться-то, Бог мой?!

— Как чего! Мало ли что может придти в больную голову?

Доктор взглянул своими большими, круглыми глазами, поверх очков, на говорившего и, добродушно улыбнувшись, проворчал:

— Молодой друг мой! Ежели вы меня будете прерывать таким образом, то вы никогда не узнаете о том, что может придти в больную голову.

— Извиняюсь, доктор…

— А я — продолжаю. Так как, по-видимому, всё было в порядке, то я решил пройти в свой кабинет и самым позорным образом улечься спать, несмотря на то, что был всего лишь одиннадцатый час ночи, час, признаваемый добрыми россиянами постыдным для употребления оного на отдых. За границей спят или готовятся ко сну, а у нас, обыкновенно, собираются в гости. Но я очень был уставши. Накануне ночью мне приходилось вставать два раза: мои больные чудили вовсю. Бог его знает… но при резкой перемене погоды, или при особом каком-то ветре, что ли, они начинают волноваться, приходят в возбуждённое настроение, и тут уж гляди в оба, а то начудят, и тогда приводи-ка всё снова в порядок, а их — в христианскую веру…

Доктор замолчал, оглядел нас и серьёзно спросил того молодого человека, который недавно прервал его:

— А что, незаметно, чтобы я очень уж поседел?

Тот внимательно оглядел доктора и сказал:

— Нет, не видать. У вас давно проседь. А разве с вами случилось что-нибудь необыкновенное?

Доктор засмеялся.

— Нет, я к тому, что болтлив стал — первый признак старческого слабоумия. Ведь я вам начал рассказывать об одном, а свернул, Бог весть, куда. Этак ведь, пожалуй, и надоешь…

Но тут уж мы все запротестовали хором. Доктор, — наш любезный и гостеприимный хозяин, — умел рассказывать хорошо, а главное — у него всегда находился в запасе какой-нибудь исключительный случай… да как, впрочем, и не быть исключительному случаю в запасе у врача психиатрической лечебницы.

— Ну ладно, ладно, меня ведь лестью не возьмёшь. Обещал рассказать — расскажу, только не взыщите, ежели будет не очень интересно; вон, вишь, мой молодой друг уже успел в своём воображении сочинить целый роман во вкусе Эдгара По: со мной, мол, случилось нечто необыкновенное, и я поседел за одну ночь. А необыкновенного-то тут ничего и не было; разве только то, что была страстная суббота. Собственно бы надлежало идти к заутрене, но, говорю вам, был я уставши, да и весь день прошёл в хлопотах… Но вот я опять отвлёкся! Ну-с, так вхожу к себе в кабинет — я сплю в кабинете, вот на этом диване; спальня маленькая у меня, а здесь воздуху много, хоть отбавляй, — вхожу в кабинет и начинаю потихоньку разоблачаться. А совесть немножечко мучает: всегда я в эту ночь с больными в церкви, но сегодня — не могу! Видит Бог — не могу, и всё тут! Ноги не держат, глаза слипаются, а вид постланной на диване постели так заманчив, так заманчив, что прямо даже до сладострастия. Так вот завалюсь и проснусь только утром. Отчего и не поспать утомлённому, или, как теперь любят говорить, переутомлённому врачу? С больными к заутрене я просил отправиться своего помощника, благо недалеко: церковь наша в этом же коридоре, только в самом конце, за угол направо… коридор делает колено, и там где он поворачивает… Господи! Ну, как же не старость? Ведь вот: топчусь как кляча, разбитая на ноги, и ни с места!

— Да, вы сегодня отвлекаетесь, — заявил молодой человек, любивший иногда подразнить доктора, который был к нему очень расположен.

Но доктор вдруг прекомично разозлился. Глаза его стали ещё круглее, очки как-то запрыгали на носу, и усы ощетинились, потому что он выпятил вперёд губу.

— Что?! «Отвлекаетесь»! Ничего не отвлекаетесь, а говорю, потому что всё это нужно для дальнейшего. И ещё буду вам расписывать подробности. А вы — «отвлекаетесь»! Я ведь не романист, может, что и нескладно — это уж с тем возьмите, а только то, что я говорю, всё нужно. А вы, мой молодой друг, похожи на читательницу-даму: ей бы всё только «места с разговорами», а что сплошь, то она прокидывает — мол неинтересно, автор отвлекается…

— Ну, ещё раз извиняюсь, только продолжайте.

— То-то, продолжайте!.. Продолжаю. Вот, как видите, здесь у меня, у изголовья, низенькая ширма… а у ширмы становится на ночь столик, на котором спички, свечка, книга. Свечка становится каждый раз новая, потому что я сделал себе привычку спать при огне и терпеть не могу всяких ночников с плавающими на масле фитильками и с масляной вонью. Просто, зажигаю свечу и при её тусклом, в такой большой комнате, свете так сплю, как дай Бог всякому молодому человеку. А вот уж книга кладётся напрасно: более трёх-четырёх строк прочитать не удаётся — веки закрываются, и книгу еле успеваю водворить на место. Да… так вот…. там, — доктор указал головой, — у меня, как вам вероятно небезызвестно, столовая. Ну-с, по случаю, значит, наступающего Светлого Праздника, на столе стояла в эту ночь пасха, с воткнутым в неё цветком неопределённого цвета, походившим, впрочем, скорее не то на коралл, не то на орденскую розетку. Но не в том дело, а дело в том, что стояла пасха, кулич и блюдо с красными яйцами.

— И всё это нужно для рассказа? — не утерпел молодой человек.

Доктор строго взглянул на него:

— Ежели я говорю, значит нужно… С красными яйцами… Ведь вот этакая манера сбивать человека!.. С красными яйцами…

— И яйца нужны?

— Ого-го! Да ещё как! Слушайте же дальше. Теперь пойдём живее. Нужна была обстановка, ибо действие не бывает, как вам вероятно известно, в безвоздушном пространстве. А теперь пойдёт действие. Впрочем ещё два слова…

Молодой человек поднял глаза к небу.

— Ладно, ладно! Изображайте отчаяние… Я не понимаю, зачем нетерпеливые люди заставляют других рассказывать?.. А впрочем, Бог с вами, продолжаю. Так вот я и хотел сказать, что… Да что же я хотел сказать? Да! Припоминаю! Я хотел сказать, что я хоть и не женат, а пасха там, куличи и весь этот ритуал у меня всегда в порядке, потому что у моего помощника есть тёща, не та, которую эксплуатируют в драматических и иных произведениях, а премилая тёща…

— И тёща нужна? — опять перебил юноша.

— Кому — мне? — засмеялся доктор. — Нет, спасибо. Это уж вы себе приобретайте. Впрочем, вас Бог накажет и пошлёт вам настоящую тёщу, как следует по всем статьям usus’а^[1] и семейного права… А ведь, пожалуй, — помолчав прибавил доктор, — тёща-то будто и лишняя и появилась тут к слову, чтобы вам сказать, кто мне все эти штуки заготовил. Это она — ежегодно, а потому была упомянута мною больше для достоверности и почёта, а так же, как благодарное воспоминание о трогательной христианской заботливости к старому холостяку в такой торжественный день. И помощник, и его жена, и тёща звали меня к ним разговляться, но, говорю вам, меня смертельно тянуло спать, и я отказался. Так вот, я разделся, посмотрел, не заперта ли дверь — я её никогда не запираю, чтобы, «в случае чего», служитель, сторож или сиделка могли войти и позвать меня. Я улёгся. Свеча горела; для порядка я взялся за книжку, но даже, кажется, не успел и раскрыть её. Сон налетел на меня вихрем. Я заснул крепко и спал, долго ли, коротко ли — не знаю. Только, вдруг, неожиданно, точно в бок меня толкнуло, просыпаюсь и глазам своим не верю!..

Доктор, очевидно, для эффекта, сделал паузу, и мы терпеливо ожидали возобновления рассказа. Но он молча стал пить чай, не обращая никакого внимания на наше возбуждённое любопытство.

— Ну и что же? — спросил его молодой человек.

— А вот допью, в горле пересохло…

Допив чай, он продолжал:

— В комнате — тьма как в ухе у араба. Свеча не горит. Что, думаю, за история? Не может быть, чтобы я проспал уже всю ночь; к утру всегда оставался ещё значительный кончик горящей свечи. Да и если бы было утро — так было бы светло, а не арабская темень. Не понимаю! Щупаю спички, нахожу, зажигаю, смотрю на часы. Оказывается, проспал я не больше часа, и теперь начало двенадцатого. Осматриваюсь, стараюсь догадаться, почему бы свече потухнуть? Ничего не могу в толк взять!! А любопытство разбирает. Подумал было, не форточка ли открыта, и не пахнул ли на свечу ветер; но со своего ложа вижу, что форточка закрыта даже на задвижку. Поворачиваюсь, однако, лицом к спинке дивана, чтобы свет свечи не резал глаз, и засыпаю вновь как младенец, и даже во сне снится мне, что будто ничего этого со свечей не было, а только так мне пригрезилось. Ну, обычный припев: долго ли, коротко ли, а только опять чувствую, что что-то неладно, и опять же внезапно просыпаюсь. Что за чертовщина!

— Опять темно? — спросили мы.

— Представьте! Свеча не горит, в комнате египетская тьма!

— Прежде арабская, а теперь египетская? — пошутил юноша.

— Ну, да…

— Какая же разница?

— Огромная-с, мой молодой друг. Потому египетская, что это уж начинало походить на одну из казней египетских. Ну, что же я делаю? Исследую фитиль; вижу, будто кто-то сжал его пальцами и снял нагар. Каково?! Ну, натурально, думаю — спиритизм. Весь век не верил, даже, можно сказать, издевался, а тут, грешен, в эту минуту, уверовал. Сказать вам, государи мои? Жутко мне стало. То есть так жутко, что даже до тошноты; к сердцу подкатывает, в висках стучит; словом, такая дрянь, что не приведи Бог. Свеча тускло мерцает длинным, неверным пламенем; тень моя на стене качается и перегибается на потолок, и такая длинная, длинная. В комнате делается страшно… Кажется мне, что рядом с моей тенью качается другая. Ну, дети мои, думаю: «Ау! Галлюцинации!!» Выпучиваю глаза, пялю их и чем более напрягаю зрение, тем яснее вижу вторую тень. Да что же это такое?! Прислушиваюсь, в комнате тихо как в могиле, но представьте… уж этого я не сумею вам объяснить… чувствую я, чувствую всем существом своим, внутренним чутьём каким-то, что я не один, что есть тут живая, невидимая душа, что кто-то живёт здесь вместе со мной, кто-то вдыхает вместе со мной воздух этой комнаты. Это — необъяснимое ощущение, и обыкновенными словами не передать его, да и необыкновенными — тоже. Это надо переиспытать и перечувствовать. Ну, теперь смейтесь надо мной, сколько угодно…

— А что? — спросили мы, сгорая от нетерпения.

— Да то, что вы сами сделали бы на моём месте?

— Да что именно?

— Я начинаю взывать дрожащим от волнения голосом: «О, кто ты, дух, который поселился в моей комнате? Зачем ты пришёл сюда? Что хочешь ты поведать?» — ну и всякие, этой подобные, глупости. Ответа нет. Молчание сгущается как газ, превращаемый в жидкость. Ещё жутче становится, потому что мой голос продребезжал как звон разбитого старого колокола, и я не узнал его. Но он оставил какой-то звуковой след в полумраке комнаты. И что-то тяжело завздыхало — где? Невозможно понять. Не то близко, не то далеко, не то внутри самого меня. Ну, говорю вам, такое поганое состояние, что и описать невозможно. Однако, что же делать дальше? Поворачиваюсь лицом к свечке и чувствую, как какой-то кошмар начинает давить меня. Однако, употребляю все усилия, чтобы не уснуть и таращу глаза на пламя. И вдруг, что же я вижу? Из-за низенькой ширмы, вижу я, выдвигаются сверху два бледных как воск пальца, направляются к пламени свечи и зажимают его… Свеча гаснет.

«— Кто здесь? — кричу я сдавленным голосом, которого опять не узнаю, и начинаю дрожать и холодеть под одеялом.

Ответа никакого. Уж не знаю, откуда взялось у меня мужество, и я снова, вытянув руки из-под одеяла, зажигаю свечу и слежу за ней. Проходит минут пять, и опять те же пальцы направляются из полутьмы комнаты и зажимают пламя — свеча гаснет.

Тут уж мною овладевает ужас. Я укрываюсь с головой и стараюсь не думать. Но ужас растёт, и если вы, други мои, знаете только из книжек, что значит с психологической, физиологической и иных точек зрения чувство или ощущение ужаса, то вы ровно ничего не знаете по этому поводу. Но вдруг ко мне начинает возвращаться сознание — разумное отношение к действительности. Я начинаю кое о чём догадываться. Страх мало-помалу покидает меня, сердце бьётся ровнее, и мне уже не так холодно. Быстро я откидываю одеяло, зажигаю свечу, сую ноги в туфли и ловким поворотом, одним прыжком, оказываюсь за ширмой. Ну, и всё дело объяснилось чрезвычайно просто. Смотрю и вижу: там сидит на корточках один из моих пациентов, некий Сморгунин, — мужчина рослый, худой и бледный. Волосы его всклокочены, ночная рубаха расстёгнута, глаза мутные, светло-серые, точно кусочек пасмурного неба, и тем более страшные, что огромные, и в них выражение не то ненависти, не то испуга, не то какого-то тупого животного безучастия, словом, неопределённое выражение, которое свойственно в некоторые минуты моим милым пациентам. Но особенно неприятное впечатление всегда производили на меня его длинные, бледные, точно восковые, пальцы, в которых было что-то цепкое, липкое, присасывающееся как у пьевры.

Ну, гляжу на него во все глаза и вижу: левую руку с длинными пальцами он вытянул к ширме и приподымается всем корпусом, чтобы опять проделать со свечей свою идиотскую выдумку, а в правой что-то держит, обёрнутое, вместе с рукой, в угол своей длинной рубахи.

— Как вы сюда попали? — строго спрашиваю его.

— Мы? Разве нас много? Ах, да! Тело моё и дух мой. Дух мой не выносит света! Потуши свечку, — кричит он и протягивает свои пальцы. — Зачем свет, когда мир во тьме? И на душе потёмки? Я потушу свечку. Мне не надо света. Я ненавижу свет.

— Не сметь трогать свечку! — строго говорю я и смело подхожу к нему.

Он вздрагивает, и, вдруг, вижу, как левая его рука опускается под моим взглядом, который вообще на них действует, потому что на них нужно глядеть особенно… Но зато правая подымается, и в ней оказывается… револьвер! Мой собственный револьвер, который у меня лежал в ящике письменного стола и был заряжен всеми шестью пулями!

„Э, — думаю, — дело плохо!“

— Опусти револьвер! — приказываю ему и впиваюсь в него взглядом.

Но на этот раз ни строгий тон, ни упорный взгляд не действуют. Он старается не смотреть на меня, отводит свой взор от моего, но рука с револьвером подымается и оказывается на уровне моего лица.

И вдруг он начинает радостно смеяться. Смех его отвратительный, дробненький, гаденький.

— Я тебя сейчас убью, — спокойно и тихо говорит он, и я слежу за его длинным и цепким пальцем, впившимся в спуск. Я не свожу с него глаз, в надежде, что когда замечу малейшее движение в нём, то успею отстраниться. — Я тебя убью. Я давно подбираюсь к тебе и ищу тебя. Ты — злой дух. Вся злоба мира вошла в твои глаза, — продолжает он бредить. — И я ненавижу, ненавижу тебя, и тебе не жить больше. Вот только проклятый свет мешает… Потуши свечку.

— Не смей трогать свечку! — опять кричу ему. — Ты думаешь, что во мне злой дух? Во мне его нет…

— Но был? — спрашивает он недоверчиво.

— Был.

— Где же он теперь?..»

— Уж, право, не могу вам теперь объяснить, — прервал свой рассказ доктор, — каким путём мне пришло на ум то, что я ему сказал. В обращении с этими субъектами никогда не нужно терять присутствия духа и всегда надо найтись, выдумать что-нибудь такое, что бы подействовало на их расстроенное и странно направленное воображение.

«— Где? — спокойно отвечаю я. — В яйце. В красном яйце там, в столовой, в самом верхнем, он спрятался туда.

— Правда? — радостно кричит больной. — Пойдём туда, я это проверю. Но если ты соврал — не жить тебе.

— Пойдём, — говорю.

Ловким манёвром я его пропускаю вперёд, а сам иду сзади. Он подходит к столу, впивается взглядом в яйца.

— Которое? — спрашивает он.

Наверху, венчая пирамидку, лежит красное яйцо с буквой В, налепленной на нём из золотой бумажки; другой буквы, X, не видать, так как она находится на другом боку яйца.

— Это что же, буква В? — спрашивает он меня и недоверчиво смотрит в глаза.

— Это — его буква, — отвечаю. — Вельзевул. В — Вельзевул, понимаешь? Он спрятался в этом яйце, потому что боится тебя.

Сморгунин начинает радостно смеяться своим частым дробненьким смехом.

— Я его убью, — шепчет он мне решительно. — Выстрелю в упор.

— Зачем? — спокойно отвечаю я. — Лучше разбить скорлупу — этого он боится больше всего и тотчас же умрёт.

— Ты думаешь?

— Уверен. Как же мне не знать этого?

— А, да! Ведь это твой дух. Хорошо.

Он берёт яйцо своими цепкими пальцами и машинально кладёт револьвер на стол.

„Ура! Спасён!“ — думаю я и тихонько из-за его спины стаскиваю револьвер и кладу его под скатерть, а на образовавшийся горб набрасываю две салфетки.

Больной, с выражением омерзения на лице, схватывает яйцо и со всей силой хлопает его об пол. Яйцо оказывается всмятку, и он растирает своими босыми ногами вытекший желток и, в безумной радости, шепчет:

— Ага! Не ушёл, не ушёл-таки! Хотел утечь? Нет, не утечёшь.

И в это самое время раздаётся пасхальный благовест и доносится до нас с улицы из города.

Больной вздрагивает. Лицо его просветляется.

— Слышишь? — спрашивает он, обращаясь ко мне.

— Слышу… А что?

— Слышишь, какой радостный звон? Слышишь, как небеса радуются, что я уничтожил его? Я спас и тебя, и себя. И теперь, в награду за это, ты должен будешь выпустить меня из этого проклятого дома, где столько зла и горя, и где царит Безумие.

— Конечно, выпущу, — говорю, — и сам с тобой убегу!

А в то же время думаю: „Когда же начнётся движение в коридоре, и больные станут расходиться от заутрени?“

И, наконец, слышу. Шум, разговоры… Дверь отворяется, и входит служитель с испуганным лицом. Я быстро выхожу к нему.

— Ваше превосходительство, — убитым голосом говорит он мне, и я делаю ему знак говорить тише. — Не доищемся больного. Всё здание обошёл. Должно быть, опять убежал… Сморгунин.

— Он здесь, — говорю.

— Как здесь?

— Здесь, у меня в столовой. Захотел разговеться, — шучу я, потому что уж окончательно пришёл в себя.

Мы идём в столовую. Вижу: как ни в чём не бывало, сидит Сморгунин, самым мирным и спокойным образом, и ест пасху, отковыривая её прямо чайной ложечкой. Однако, при виде служителя он вдруг теряется, ещё более бледнеет, вытягивает вперёд руки, и я опять вижу его тонкие, длинные пальцы, и мне опять делается жутко.

— Я — ничего, я убил его… Можете успокоиться, — говорит он. — А я — ничего, ничего. И он, — указывая на меня пальцем, продолжает больной, — он выпускает меня отсюда, и ты не смеешь трогать меня. Ты — кто? Ты — служитель Безумия… А я — его убийца.

— Он и не тронет тебя, — говорю ему, — а только проводит в комнату и подаст тебе одеться. Нельзя же выйти так на улицу в праздник.

— А! Тогда дело другое, — соглашается Сморгунин. — Ну, так я, заодно, возьму уж и этот цветок.

— Бери.

Он вытаскивает цветок из тёщиной пасхи и победоносно уносит его, идя впереди служителя и поминутно оглядываясь на меня и подмигивая мне самым таинственным образом.

У дверей он не выдерживает и спрашивает меня:

— А ты? Разве тебя не отпускают?

Я грустно и отрицательно качаю головой.

Он уходит, а я ложусь спать».

Доктор кончил рассказ и закурил папиросу.

— А то вот ещё, какой со мной был странный случай, — начал он вновь, после некоторой продолжительной паузы. — Вы видите, друзья мои, и, в особенности, вы, молодой друг мой, как быстро рассказывается, когда никто не прерывает… Ну, так вот слушайте и не мешайте, я сегодня в ударе…

И он начал новый рассказ о другом странном случае.

Примечания

1. лат.