ПАЛАЧЪ. править
Съ хмурыми лицами, вытянутыми по швамъ руками, стояли на ногахъ арестанты девятой камеры губернской тюрьмы.
— Приказано отыскать желающаго…-- требуется исполненіе умертвій… за удавную голову пятьдесятъ рублей награжденья…. — перебѣгая глазами съ одной арестантской головы на другую, торопливымъ, срывавшимся голосомъ говорилъ старшій тюремный надзиратель Сверчковъ; отступя шага полтора двое его помощниковъ не сводили глазъ съ арестантовъ.
— Работа безъ особенной тягости, сомнѣвающій грѣха получитъ покаяніе, — болѣе увѣреннымъ голосомъ продолжалъ Сверчковъ, — предвидится облегченіе участи наказаній. За десять умертвій — пятьсотъ рублей, за двадцать — тысяча: купецъ не откажется, съ великимъ удовольствіемъ. Порядокъ церемоніи уравнительный; весь синклитъ на одной линіи, безъ особой отлики. Черезъ три дня исполненіе шести умертвій, награжденья триста рублей, работы полчаса времени. Желающій объявись, войди въ соглашенье, совѣтую не отказываться: найдутся посторонніе, останетесь въ сожалѣніи, вторичной выборности не предвидится.
Надзиратели вышли, безпорядочно толпились арестанты.
— Каковъ идолъ?.. А?!.. — загудѣли голоса. — Чесалъ языкомъ, наводилъ соблазнъ… улещивалъ.
— Крючкотворы-ы, — порода извѣстная!
— Пятьдесятъ рублей за голову… говоритъ, не давится!
— Чего ему давиться! — Приказано.
— Нанимайся самъ, коли приказано, не затрогивай постороннихъ.
— Уступаемъ тебѣ получку капиталовъ!
— Нанимайся, коли охота, другихъ толкать нечого.
— Захочу — наймусь, — спрашивать не буду, получу денежки: моя добрая воля!
— Эхъ, ты, лупоглазая хвороба!.. съ суконнымъ рыломъ начальству палачи не надобны.
Расхаживая по камерѣ, сидя на нарахъ, переругиваясь, вступая въ мирные разговоры, заключенные охватывались тревогой, навязчиво пробуждавшимися желаніями. На фонѣ тюремныхъ лишеній, стѣсненій, мелькали заманчивыя картины надзирательскихъ благополучій: пробуждался физическій звѣрь, заглушавшійся отсутствіемъ возможности.
Жердеобразный, истощенный воръ-рецидивистъ, тридцатилѣтній Сенька Пестеревъ, автоматически двигаясь по камерѣ, возбужденно шепталъ: «Триста рублей!.. Триста рублей!.. Тысяча-а!..» — сталкиваясь съ товарищами, наступалъ на ноги, спотыкался, оправлялся, снова двигался.
— Раскрой глаза, одурѣлъ, что ли? Лѣзетъ на людей, что полоумный!
— Дай ему по затылку, очувствуется!
— Въ палачи собрался, жену задабривать деньгами…
— Не подпускаетъ безъ денегъ къ себѣ баба сопляка!
— Полтина банку! — сидя на нарахъ, выкрикнулъ майданщикъ, конокрадъ-цыганъ Сандашка. — Сыграемъ на желающаго, поддержи, товарищи, коммерцію. — Подходи! Подходи!
— Играй одинъ, коли требуется.
— Подходи! Не задерживай! — настойчиво выкрикивалъ Сандашка. — Беремъ паренымъ, жаренымъ: — вино для праздничка, папиросы съ бандеролью… поддержи, майданъ! — не дождавшись игроковъ, обругался.
— Какъ время тянется до вечерней провѣрки! — съ тяжелымъ вздохомъ послышался возгласъ.
— Чего тебѣ провѣрка?! — удивился сосѣдъ.
— Спать… не думать…
— Хитеръ надзиратель, — слышится тягучій голосъ, — издалека крючки забрасывалъ, обходами: прямой дорогой опасился.
— Чего ему опаситься, деньги казенныя.
— По всей тюрьмѣ искали желающаго, цѣна одинакова: пятьдесятъ за голову.
— Извѣстно, одинакова, форсить казной не приходится.
— Въ старину среди бѣлаго дня кнутьями, плетями, людей били, эшафоты выставляли въ базарные дни, — разсказывалъ морщинистый, сѣдобородый старикъ-бродяга «неизвѣстнаго происхожденія», ожидавшій рѣшенія участи. За каторжные, артельные, грѣхи палачъ отъ отца, матери, отрекался, вѣчную память попъ вычитывалъ, кадиломъ кадилъ, какъ надъ мертвымъ, снималъ грѣхи человѣческіе. Служилъ палачъ арестантской артели вѣрой, правдой; убивцевъ-палачей, которые звѣрствовали, артель рѣшала по своимъ законамъ.
— Было, да сплыло! нынѣ порядки натуральные, дѣйствуютъ наймомъ: полсотня съ головы, получай денежки.
— Замутились порядки, — убѣжденно говорилъ старикъ-бродяга, — гнилой туманъ въ душахъ человѣческихъ, дурманомъ опоили людей.
— Время на время не находитъ, кто въ какихъ порядкахъ обнатурился.
— Всякому кушанью своя ложка!
— Опасаться, главное, нечого: грѣховность снимаютъ.
— Не въ опаскѣ дѣло, въ совѣсти.
— Чего говорить! Дѣло барышное, денежки даютъ хорошія.
— Боязно, душа свербитъ, обмираетъ.
— Обвыкаетъ человѣкъ въ рукомеслахъ!
— Грѣхъ закабалять душу дьяволу, анафема, проклятъ палачъ въ настоящей и въ будущей жизни! — воскликнулъ старикъ, относившій наказаніе «по соблазину» душъ православныхъ.
— Тебя не спросятъ, дѣдушка, обойдутся безъ твоей подмоги: ложись спать, годы твои старые, пожилъ, погрѣшилъ, на бѣломъ свѣтѣ, слава тебѣ Господи! не мѣшай намъ о дѣлахъ разговаривать.
— Всякому овошу свое время: доживемъ до старости, въ монахи уйдемъ, грѣхи будемъ замаливать.
— Сейчасъ бы намъ, ребята, дюжину дѣвокъ для разговѣнья! Ха, ха, ха!…-- раскатисто смѣялись собесѣдники.
Время за полночь, въ девятой камерѣ тишина, въ сумракѣ ночи, въ тѣняхъ отъ свѣта керосиновой лампы, смутно виднѣются спящіе люди, слышатся храпъ, глубокіе вздохи, сонное бормотанье, гдѣ-то скребется голодная мышь, глухо доносятся мѣрные звуки шаговъ часового. Скрипнула нара, приподнялся пятидесятилѣтній крестьянинъ Василій Жучковъ, широкоплечій, сѣдобородый, съ сѣрыми, упорными глазами, отбывавшій наказаніе за убійство въ пьяной дракѣ односельчанина. Опираясь локтями на приподнятыя колѣни, прищуривая глаза, тяжело вздыхая, глядѣлъ онъ въ сумракъ палаты; лицо потное, отекшее, нижняя губа отвисла.
— О чемъ задумался, дядя Василій? — шепотомъ спросилъ сосѣдъ.
— Думать не о чемъ, — передумано: думай самъ, коли охота напала! — онъ быстро улегся на нару. Носились въ головѣ нудныя, тяжелыя, мысли: цѣпляясь за факты, сопоставляя, анализируя, въ тайникахъ души складывалось рѣшеніе, подыскивалась опора къ логическому выводу.
— Девять душъ пить, ѣсть, просятъ; сижу въ тюрьмѣ: жена, ребята неповинны. Безъ злобы ударилъ дядю Терентья, — гуляли пріятельски: вино било, грѣхъ попуталъ. Хозяйство рушится, жена, ребята съ голоду пухнутъ: отецъ не поможетъ, люди не помогутъ… даютъ деньги, работа не тяжелая, триста рублей подспорье. Заработаю тысячу, не стыдно въ деревнѣ показаться, почетъ, Жучкову: старшина, писарь, руку подадутъ. Не воспользуюсь, другіе захватятъ, растратятъ деньги на пьянство, на распутныхъ дѣвокъ; заработаю, куплю корову, лѣсъ на новую избу, кобылу въ хозяйство, хлѣбушко въ запасъ; оправимся, возблагодаримъ Создателя! Спрошу отца духовнаго, предстатель онъ престолу Всевышняго, самъ духовныхъ порядковъ не знаю. Надзирателевы виновники… простятъ, безъ злобы руки накладываю: — бѣдность, нужда, полѣзай съ ребятами въ петлю. Наймется другой, заберетъ деньги, добрымъ словомъ не вспомянетъ упокойниковъ: мы панихиду отслужимъ, занесемъ въ поминовенье, какъ сродственниковъ помянемъ въ родителеву субботу. Работа не привычная: на живыхъ людей рукъ накладывать не приходилось, придется выпить вина, потомъ… дастъ Господи, обыкну. Удавился Григорій Тетеркинъ, понятымъ назначили, съ урядникомъ изъ петли вынимали удавленника: ноги на вѣсу, покачивается на веревкѣ, языкъ вывалилъ, глаза выкатилъ, лицо пухлое, что уголь черное. По ночамъ мерещился, являлся: служилъ попъ панихиду, отсталъ, какъ въ воду канулъ. Надзирателевымъ виновникамъ, слышно, на головы мѣшокъ надѣваютъ, скрываютъ лицо присутствующихъ, видѣньевъ не будетъ. Красная рубаха, плисовые шаровары, поясъ съ кистями… не стыдно будетъ въ деревню показаться, зайти въ храмъ Божій въ воскресный день. Ребятъ въ кумачъ одѣну, женѣ шерстяное платье, — будетъ въ чемъ къ добрымъ людямъ въ гости сходить. Дается благополучье, грѣхъ изъ рукъ выпускать, второй разъ не дождешься, надзиратель предупреждалъ. Нужду Господь видитъ, онъ разберетъ на судѣ праведномъ, разсудитъ по-Божьему правыхъ отъ виновныхъ. Нужда, бѣдность, семья изголодалась; злобы, намѣренности, вражды къ надзирателевымъ виновникамъ не имѣю! — приподнявшись, Жучковъ долго, истово, крестился въ сторону образа Спасителя, висѣвшаго въ переднемъ углу.
Старикъ-бродяга Иванъ Непомнящій раздумывалъ:
— Седьмой десятокъ доживаю, исходилъ Сибирь, Россію, отбывалъ въ Карѣ каторгу, закончилъ на Сахалинѣ; жилъ по артельнымъ порядкамъ: рѣшили прикончить палача Пашку, дружно орудовали, полоснулъ ножемъ, не розысками виновника. За Дуньку свою, палачиху, звѣрствовалъ Пашка, вымѣщалъ злобу за Дунькино убойство, — кто удавилъ палачиху? Богу извѣстно! Два года каторга терпѣла, не въ моготу, выяснилось… рѣшили: полоснулъ ножемъ, кишки выпустилъ. Въ каторгѣ палачъ не убивецъ, наказатель, артельный человѣкъ — жалованья казна не платитъ, каторга подкармливаетъ, имѣетъ въ примѣтѣ участь артельниковъ. «Бей, знай мѣру!». Палачу начальство часто въ портки заглядывало. Уходилъ палачъ на поселье, встрѣчались ему наказанные, злобства не имѣли: въ каторгѣ одинъ порядокъ, на волѣ — другой, непохожій. Понимали, соображали палачи: выходило рѣшенье сто плетей, неминучая смерть, мучительская: били, съ передышками. «Разазъ!..» «Дваа-а-а!..» «Три-и-и-и!».
Испыталъ, испробовалъ: восемьдесятъ плетей отсчитали. Везли къ наказанью, каждая жилка тряслась, пальцы судорога сводила, морозъ отъ головы до пятокъ, въ глазахъ темнота. Опамятовался на «кобылѣ», когда голову ремнемъ палачъ прикручивалъ… Рѣзану-у-ло, обожгло огнемъ поясницу, разинулъ ротъ… подавился. Водили каленымъ желѣзомъ по тѣлу, мясо клещами отрывали: обожгутъ, вырвутъ. Восемьдесятъ кусковъ вырвали: живымъ палачъ оставилъ, съ надеждой на волю. Жизневъ не вернешь, затянуть веревку недолго, мудростевъ не требуется.
Закинувъ руки за голову, съ плотно сжатыми губами, закрытыми глазами, лежалъ на спинѣ цыганъ, конокрадъ Сандашка, вырѣшалъ.
— Какъ били, проклятые, до земли не допускали, кто чѣмъ могъ полосовалъ! — поднималось злобное, ненавистническое чувство, ширилось, возстановляло въ памяти озвѣрѣлыхъ, бородатыхъ людей съ палками, кнутьями, камнями въ рукахъ, обезумѣвшихъ отъ злобы, нещадно избивавшихъ. — Сподручника Никиту убили, меня изувѣчили, едва въ больницѣ отлежался: люди не жалѣютъ, мнѣ кого жалѣть? душегубы, разбойники! Два года за рѣшеткой, грозитъ Сибирь, поселенье; деньги даютъ, облегченіе участи, — представлялъ себя въ красной рубахѣ, плисовыхъ шароварахъ: водка, пиво, табакъ турецкій. Осязался женскій образъ, его теплота, страстныя объятья, — онъ вздрагивалъ, зубы стучали, какъ въ лихорадкѣ.
— Нездоровится, что ли? — слышится чей-то вопросъ.
Сандашка молчалъ, навязчивые образы, картины, выплывали въ возбужденномъ мозгу.
— Тридцать шестой годъ отъ роду, — кто пожалѣлъ? Какъ звѣря травили, добраго слова не слыхивали, отца съ матерью добромъ не вспомнишь; кого мнѣ жалѣть? Конокрадство рукомесло тяжелое, кому жизнь дорога, не возьмется, другихъ рукомесловъ не знаю. Попы, чиновники, получаютъ деньги, намъ Богъ проститъ! Ночью вдругъ явятся удавные, языки высунутъ, глаза выкатятъ, схватятъ за глотку! — охватывалъ ужасъ, онъ плотно жмурилъ глаза.
Трушкинъ Федоръ, двадцативосьмилѣтній воръ-хулиганъ, съ узкимъ лбомъ, оттопыренными ушами, изрытымъ оспой лицомъ, всклокоченной головой, вѣчно голодный, лежа на боку, глотая слюну, улыбался, наслаждался.
— Получу за шесть удавныхъ головъ триста рублей, неминуче въ трактиръ зайду: шти горячіе, жаре-еная свинина, потроха съ солеными огурцами. Выпью стаканъ, два водки, пива бутылку, бояться удавныхъ не буду. Чего ихъ бояться? охрана, чиновники, попъ съ крестомъ, — деньги даютъ хорошія! Дѣвку жирную облюбую, чтобъ въ исправности; красная рубаха, шаровары, квасъ ядреный съ похмѣлья въ носъ кидался, гречневая каша съ масломъ! — поворачиваясь съ боку на бокъ, наслаждался картинами благополучій.
— Захвачу тыщу, натолкаю карманы сотенными, въ трактиръ къ Семенъ Григорьичу: съ нашимъ вамъ, сорокъ одно съ кисточкой! — уткнувшись въ нару лицомъ, мечталъ образами сокоролѣтній мѣщанинъ губернскаго города Федоръ Коневъ, попавшій въ тюрьму на трехмѣсячную высидку за разгромъ въ пьяномъ видѣ «заведенія», за золотой браслетъ, очутившійся въ его карманѣ, оказавшійся собственностью «хозяйки» Амаліи Карловны. — Зайду къ Семенъ Григорьичу: пальто въ накидку, пиджакъ съ иголочки. «Ей, чеа-ѣкъ! московскую селянку съ осетровой порціей, графинчикъ померанцевой, пирожковъ съ бѣлорыбицей». Шаровары съ напускомъ, волосы подъ польку, часы съ серебряной цѣпочкой. Поворачивайся! денегъ сколько угодно, некраденыя, отъ трудовъ праведныхъ, по казенному подряду. Самъ губернаторъ съ нашимъ почтеніемъ, господинъ прокуроръ, чиновники, общая свита; завели знакомство, голой рукой не схватишь; сельтерской бутылочку для избавленія тошнотворности. Боже, Господи! кого вижу, усматриваю?! Арфисточки, дѣвочки, мои… пташечки — пожалуйте! первое мѣсто, красная лонжа, сердечное приношеніе. Чего прикажете? Мадерцы, шипучки съ приворотомъ? за вашу красоту, съ нашимъ восхищеніемъ. Господи! царь милостивый! всей нашей душой: получай въ задатокъ четвертную, глазкомъ взглянуть, сахарныя уста, безъ приворотнаго корня! — онъ смаковалъ, отдавалъ приказанія, чекался, цѣловалъ, обнималъ. — Не безпокойтесь! Честно, благородно, денежки заработаны, тысяча цѣлковыхъ въ карманѣ, на собственныя надобности. Пригодился пьяница Федька Коневъ, ему начальство въ ножки поклонилось: пьяница проспится, къ дѣлу годится, дуракъ никогда… цѣну себѣ знаемъ! Не торопитесь, дѣвочки, не безпокойтесь, торопиться некуда: гуляетъ Федькина душа, сине море по колѣна. Ехъ, ты жизнь моя распроклятая! — воскликнулъ онъ громко, дико озираясь, приподнялся на нарѣ. Освѣщенное свѣтомъ лампы окно съ желѣзной рѣшеткой, лежавшіе на нарахъ вповалку товарищи, закоптѣлыя стѣны, смрадный запахъ парашки, пронеслись въ воображеніи висѣльныя деньги, навернулись на глазахъ слезы, захватила смертная тоска.
— Боже… Господи… Царь небесный сохрани, помилуй! — стономъ вырвалось восклицаніе.
— Федька Коневъ кафизьму вычитываетъ! — раздался насмѣшливый возгласъ.
Коневъ свалился на нару, охватило злобное чувство, забушевала ненависть.
— Подлецы! душегубы! отца продадутъ, родную мать изнасилуютъ, обманутъ Господа Бога. Объявлюсь завтра палачемъ, войду въ согласье, заработаю тысячу: руки цѣловать будутъ, величать Федоръ Петровичемъ. Что мнѣ люди? Царь небесный, Вседержитель! Совѣсть пропилъ, счастья не видывалъ, жена давно упокоилась, въ гробъ заколотилъ. Татьяна… Таня… Танюшка… дочка родная, единственная! бѣжала отъ отца, бѣжала отъ пьяницы… бросила… бросила…. Такъ ему, пьяницѣ, сукину сыну… въ палачи ему дорога настоящая!..
— Федька Коневъ людей давить нанялся, съ головы полсотня рублей! — какъ обухомъ ударило собственное сознаніе, онъ замеръ, съежился, дико, безсмысленно озирался.
Съ вечера крѣпко уснувшій Сенька Пестеревъ, за полночь проснулся; царапая голову, вдругъ вспомнилъ предложеніе надзирателя.
— Объявлюсь… не черти горшки обжигаютъ! черезъ мѣсяцъ къ выходу, заработаю, женѣ… глотку заткну; триста рублей вспоможенье. Загубила законная жена, воромъ, грабителемъ, сдѣлала… пропала Сенькина голова! — вспомнились красавица жена, съ жгучими, черными, глазами, ухарскими пѣснями, словами, на языкѣ, доставлявшая тысячи наслажденій, милліонъ мученій, терзаній; мелькали женины любовники, слышались звуки гармоники, пляска жены, которую онъ любилъ звѣриной любовью. — Заработаю деньги, явлюсь къ женѣ не съ пустыми руками.
Принять обязанность палача изъявили согласіе Жучковъ, цыганъ Сандашка, Сенька Пестеревъ: выборъ начальника тюрьмы остановился на Жучковѣ.
— Спасибо, ваше благородіе, пожалѣлъ малыхъ дѣтушекъ! — кланяясь говорилъ избранникъ.