По партии с.-р. в этот период времени сильной агентуры ни в Петрограде, ни в Москве, ни тем более в других крупных центрах России не было, не потому только, что эта организация несколько изменила во время войны свою партийную тактику и в силу этого работа ее не интересовала департамент, а вследствие того, что она была очень конспиративна. Но тем не менее освещение этой группы было в силе, и по моим требованиям, в особенности в Петрограде, как наблюдение, так и внутреннее проникновение в группу оно было усилено. Указать различия работавших в этой группе сотрудников охранного отделения я не могу, так как, хотя начальник отделения Глобачев и представил мне в особой папке лично на квартиру справки по всей деятельности охранного отделения с некоторыми инструкциями для филеров и с сметами, но я, выслушав его доклад и правдивое сознание о слабости в некоторых противоправительственных организациях агентуры, ограничился беглым просмотром и указанием на необходимость усиления агентуры, папку оставил у себя, дав ее на просмотр пришедшему ко мне С. Г. Виссарионову,[*] прося его просмотреть инструкции, которые, затем, через некоторое время возвратил Глобачеву, а все оставшееся в папке передал ему по оставлении службы, возвратившись после пасхи в Петроград. Но помню одно, что, когда депутат А. Ф. Керенский обратился ко мне с телеграммой по поводу болезни арестованного охранным отделением Ежова (кажется, я правильно назвал эту фамилию) на предмет помещения его в больницу, то я вызвал к себе Глобачева для доклада и от него узнал, что около Ежова, близкого к А. Ф. Керенскому, находилась агентура отделения в лице друга и товарища его (фамилию не припомню), который теперь, после ареста Ежова, может укрепиться около А. Ф. Керенского и быть ценным сотрудником. Но, тем не менее, Глобачев подтвердил, что Ежов сильно заболел (кажется, чахотка в последних градусах), и поэтому я приказал его выпустить. Ежов затем через некоторое время скончался. Как во времена моего пребывания в должности директора, так и на посту товарища м-ра за депутатом А. Ф. Керенским велось усиленное наблюдение, которое, как я знаю, не снималось с него и до последнего времени в силу того, что, по сведениям Красильникова, он состоял членом ц. к. партии с.-р., имел в России крупное значение в партийных прессах, и выступления его в Государственной Думе по бюджету и запросам всегда нервировали правительство.
Что касается Бурцева, то в дополнение к сказанному мною лично Комиссии могу добавить, что я с ним познакомился в тот период, когда он ко мне явился на прием, заранее испросив час по телефону, после удовлетворения мною его письменного ходатайства о разрешении ему приезда в Петроград. В отношении его я искренно считал необходимым исправить ошибку, допущенную сейчас же после моего ухода из должности директора, его задержанием и преданием суду, так как он с первых дней войны был сильным пропагандистом идеи национализации ее не только словом, но путем неоднократного выступления в заграничной прессе; поэтому я широко и отстаивал его просьбы, несмотря на то, что против приезда его на жительство в Петроград был председатель совета и министр юстиции А. А. Хвостов, который, затем, впоследствии брал на свое рассмотрение все о нем дело. Но так как эта мера была проведена путем всеподданнейшего доклада, то при мне это разрешение осталось в силе, и вопрос о нем возник уже при ген. Климовиче. Но вместе с тем я нисколько не уменьшил наблюдения за его сношениями ни в Твери, где, несмотря на все требования департамента, оно проваливалось, ни в Петрограде, имея в виду этим путем выяснить, с кем из чиновничества он знаком, какие и с кем связи его с представителями общественных кругов, и с думскими деятелями, и кто субсидирует его издательскую деятельность.
Затем через давнишнего его знакомого Мануйлова я, кроме указанного выше интервью, получил сведения, подтверждавшие доклад Красильникова об издании книги Илиодором, направленной к разоблачению Распутина и его придворного влияния. Поводом к этому послужила статья Пругавина, помещенная в конце 1915 гада в фельетонном отделе в одной из больших московских газет, под заглавием «Святой чорт», в которой давалась характеристика этому труду Илиодора. В виду этого было приказано принять все меры к ослаблению распространения этого издания. Из моих сношений с Красильниковым, которому были даны мною широкие полномочия принять все меры к изъятию этой книги и ее оригинала, не стесняясь в запретах, выяснилось, что книга эта не издана еще и что по поводу этого издания Илиодор имел переговоры с Бурцевым, который при проезде в Россию заезжал к нему в Христианию. Мануйлов, путем опроса Бурцева, узнал, что издание этой книги, на которую даны были средства из Москвы, отложено до окончания войны и что рукопись Илиодора не заграницею, а в Москве. Пользуясь посещением меня Бурцевым, я, извинившись пред ним за свой вопрос, сам его об этом спросил, и он мне подтвердил это. Конечно, я не позволил себе далее опрашивать его, где именно хранится эта книга, так как Бурцев и Мануйлову об этом не сказал и не мог бы, конечно, сказать мне. Доклад об этом в форме агентурной записки без подписи, составленный Мануйловым, был мною представлен Хвостову. В будущем Хвостов по делу Ржевского уверял А. А. Вырубову, что Ржевского он посылал заграницу для скупки этой именно книги; то же он доложил и государю. Кроме этих сведений, Мануйлов дал еще 2—3 записки, которые, с его слов, у меня на Морской на машинке печатала[*] помощник моего секретаря Крупчанова,[*] о том, что он слышал от Бурцева; но они не имели особого значения и в памяти у меня содержание не осталось. Хранятся они, после представления Хвостову, в политическом отделе.
Что касается двух начальников охранного отделения, столичных центров, сведения коих всегда учитывались и министром внутренних дел и департаментом полиции, в виду влияния этих пунктов на жизнь России, то я застал в Петрограде полковника Глобачева, назначенного после моего оставления должности директора департамента полиции ген. Джунковским, а в Москве полковника Мартынова, который был назначен по моему представлению (согласно указанию С. Е. Виссарионова) А. А. Макаровым, по переходе полковника Заварзина в Одессу. Полк. Глобачева, хотя С. Е. Виссарионов и не считал подходящим для Петрограда, и на министра А. Н. Хвостова, он, как и на Б. В. Штюрмера (о чем мне говорил ген. Климович) производил впечатление несколько вялого человека, я не только оставил, но, после двух испытаний, отстоял и относился к нему с большим доверием и поддерживал его и впоследствии у Протопопова и у А. А. Вырубовой, когда начались против него интриги. При мне он, в изъятие, был награжден раньше времени, по моему ходатайству, чином генерал-майора. В силу этого и чтобы не отрывать его от работы и не нервировать, я ревизии охранного отделения не производил, тем более что, при последовавшей впоследствии усиленной агентуре, даваемые им сведения по Петрограду меня вполне удовлетворили. Что же касается полк. Мартынова, то я и С. Е. Виссарионов несколько разочаровались в нем впоследствии, как в отношении лично к себе, так в бледности, с точки зрения департамента, освещения общественной и партийной жизни Москвы, которая тогда текла особо сильным темпом. Оставляя вопрос отношения его к себе, после оставления мною должности директора, так как я потом убедился, что он так же отнесся и к ген. Джунковскому, я тем не менее, по просьбе ген. Климовича, вопрос об оставлении Мартынова в Москве поставил в зависимость от результатов ревизии его С. Е. Виссарионовым, коего я командировал тогда по ревизиям нескольких управлений. Хотя С. Е. Виссарионов нашел в московском охранном отделении не только упадок осведомительной деятельности, но многие дефекты в хозяйственной части, я, по выслушании личных объяснений полковника Мартынова, его оставил впредь до представления письменного объяснения. После этого я сам ушел, и Мартынов остался до последнего времени.
Распутии-Новых. Во время моего нахождения на посту товарища министра мне пришлось очень близко войти в соприкосновение и особо считаться с влиянием покойного старца крестьянина села Покровского, Тюменского уезда, Тобольской губернии, Распутина, переменившего впоследствии свою фамилию, с соответствующего разрешения, на Новых. Так как я свои сношения с ним и с его большой , почитательницею А. А. Вырубовой продолжал до смерти Распутина, а с А. А. Вырубовой не прерывал знакомства до последних дней (до заболевания ее корью), то я свое показание, или лучше сказать, исповедь разобью на три периода и начну со времени моего директорства.
До назначения моего директором, когда я был вице-директором при П. А. Сухомлинове,[*] мне не пришлось ни в служебной, ни в частной моей жизни сталкиваться с Распутиным. Но в этот период его имя начало просачиваться в средние круги петроградского общества, так как он был принят во дворце великого князя Николая Николаевича его супругою и им самим, бывал в великосветских гостиных, был близок к семье гр. С. Ю. Витте, — которого он до конца своей жизни вспоминал с особой теплотой и о котором он при жизни графа, как он мне сам говорил, неоднократно говорил в высоких сферах, мечтал об обратном его возвращении к власти, познакомился уже с А. А. Вырубовой и через посредство ее вошел и во дворец. В первых шагах Распутина в Петрограде, кроме ректора академии еп. Феофана, разочаровавшегося в нем впоследствии, и тех великосветских кружков, которые интересовались церковными вопросами, куда его ввел еп. Феофан, особую поддержку ему оказывал и предоставлял ему у себя жить Г. П. Сазонов, охладивший свои отношения к нему впоследствии, когда Распутин изменил свой , образ жизни.
Наблюдение за Распутиным в это время, т.-е. при П. А. Столыпине, вел П. Г. Курлов. В чем оно выразилось — следов в департаменте полиции не осталось, но впоследствии и, со слов Распутина, я знаю, что последний с того времени знаком с П. Г. Курловым. При А. А. Макарове, когда я вступил в должность директора и до моего оставления этой должности, я лично также с ним знаком не был, как и А. А. Макаров, и Золотарев избегали возможности с ним познакомиться, не желая этого и впоследствии (я имею в виду А. А. Макарова). Что касается Н. А. Маклакова и ген. Джунковского, то Н. А. Маклаков был в хороших отношениях с Распутиным, не знаю, как он познакомился, но думаю, что через покойного кн. Мещерского, знавшего Распутина и воздававшего ему почет даже еще тогда, когда он не был вхож во дворец. Джунковский же, с первых своих шагов по вступлении в должность, относился к нему отрицательно-демонстративно, несмотря даже на то, что к концу моего директорства влияние Распутина можно было считать прочно установившимся.
Выступление А. И. Гучкова с кафедры Государственной Думы по поводу влияния Распутина повлекло за собой: принятие мер к охране его личности, в силу полученных указаний свыше министром А. А. Макаровым, воспрещение помещения в прессе статей о нем и наблюдение за Гучковым, которое потом мною, при назначении ген. Джунковского, было снято. Вместе с тем, А. А. Макаровым было предложено мне наблюдение за образом жизни Распутина. В силу этого мною с полк. Котеном был выработан план охраны, сводившийся к командированию развитых и конспиративных филеров, коим было поручено, кроме охраны Распутина, тщательно наблюдать за его жизнью и вести подробный филерный дневник, который, к моменту оставления мною должности, представлял собой в сделанной сводке с выяснением лиц, входивших в соприкосновение с Распутиным, весьма интересный материал к обрисовке его, немного односторонне, не личности, а жизни. Затем в Покровское был командирован филер на постоянное жительство, но не для охраны, так как таковая, из постоянных при Распутине филеров, в несколько уменьшенном только составе, его сопровождала всегда и не оставляла его и при поездках, а для сотрудничества, ибо на месте, как выяснилось, агентуры завести и нельзя было, так как служащий элемент, поставленный Распутиным, держался им и мог бы ему передать и специальные наблюдения за ним, а крестьянство местное жило с ним в хороших добросовестных отношениях, и он многое сделал для своего селения.
Такая система двойственного наблюдения продолжалась до моего ухода. Сведения о Распутине докладывались Котеном министрам, товарищам и мне, а то, что поступало в письменной форме, я держал у себя,— в служебном кабинете и не сдавал в департамент; и при своем уходе я эта сведения в форме дела оставил в несгораемом шкафу, внеся его в опись, представленную мною Н. А. Маклакову, но на другой день, по требованию Маклакова в числе нескольких других дел, его заинтересовавших, ему сдал и это дело. У себя лично я только оставил копию сводки его образа жизни.
Председатель совета В. Н. Коковцов очень интересовался личностью Распутина, и я ему о нем докладывал неоднократно, так как он хотел положить конец его влияниям путем доклада о нем государю, о чем я слышал не только от самого В. Н. Коковцова, во и А. А. Макарова, но не знаю докладывал ли он. Впоследствии от Распутина я слышал, что он, незадолго до ухода Коковцова с своего поста, виделся с В. Н. Коковцовым и убеждал его уничтожить винную монополию, о чем Распутин неоднократно, по его словам, говорил государю, и давал понять Коковцову, что это будет стоить ему его поста. Насколько это правильно — я не знаю, так как против В. Н. Коковцова были в ту пору настроены некоторые из влиятельных членов кабинета (Н. А. Маклаков, Щегловитов и В. А. Сухомлинов, а также и кн. Мещерский и ген. Богданович). По уходе своем, В. Н. Коковцов виделся с Распутиным на квартире кн. Андроникова, но особого примирения, по словам князя, между ними не произошло.
Я в эту пору тяготел к кружку покойного ген. Богдановича, с содержанием писем которого, вызвавших даже к нему одно время немилость, направленных против Распутина, я был знаком, так как давал ему и материалы из жизни Распутина за этот период времени. Докладывал ли А. А. Макаров государю в подробностях о Распутине, я не знаю, но только заявляю, что часть писем к Распутину от государыни, кои были у Илиодора, были добыты, при посредстве госпожи Карабович из Вильны Замысловским, а также одним казачьим офицером и переданы лично А. А. Макакаровым государю, что и послужило причиною гнева на Макарова со стороны государыни, не пожелавшей даже принять его, когда он, спустя продолжительное время, был приглашен Б. В. Штюрмером в кабинет на пост министра юстиции, и имело также свое значение и в отношении к уходу его снова в государственный совет. Н. А. Маклаков, хотя и знал мое и ген. Джунковского отношение к Распутину и то, что я снабжал Богдановича сведениями о том, тем не менее ни разу мне по этому поводу не сделал указаний о прекращении снабжения этих сведений Богдановичу быть может потому, что не желал обидеть Богдановича, искренно к нему расположенного.
В последние месяцы моего директорства при Н. А. Маклакове, когда августейшая семья находилась в Ливадии и Распутин был вызван в Ялту, от ялтинского градоначальника, покойного ген. Думбадзе, следовавшего особым распоряжением государя и бывшего под большим воздействием ген. Богдановича, который протежировал Думбадзе, мною была получена шифрованная телеграмма с надписью «лично» приблизительно следующего содержания: «разрешите мне избавиться от Распутина во время его переезда на катере из Севастополя в Ялту». Расшифровывал эту телеграмму работавший в секретарской части департамента А. Н. Митрофанов, посылая мне на квартиру дешифровку, предупредил меня по телефону, что телеграмма интересна. Я подписав препроводительный бланк, послал ее срочно с надписью: «в собственные руки Н. А. Маклакову» и затем по особому, для разговоров -только с министром телефону, спросил его, не последует ли каких-либо его распоряжений, но он мне ответил, что, «нет, я сам». Какие были посланы указания Думбадзе и были ли посланы, я не знаю, но проезд в сопровождении филеров состоялся без всяких осложнений. Этой телеграммы в деле нет, так как Н. А. Маклаков мне ее не возвратил, а Митрофанов, по расшифровке и скрепе порвал подлинник, как это делалось в департаменте с шифрованными телеграммами. Но эти по всей вероятности, помнит, так как я спросил у него копию для своего дела. Сводка филером наблюдений из жизни Распутина, о коей я говорил ранее, в общих чертах рисовала отрицательные» стороны его характера, сводившиеся к начавшейся уже тогда его наклонности к пьянству и его эротическим похождениям. В бытность мою сенаторам ко мне в конце 1914 года обратился через посредство управляющего хозяйственной частью дворцового полковника Балинского, вел. кн. Николай Николаевич, жена которого и он сам перестали уже принимать Распутина с момента его проникновения во дворец, с просьбой, не могу ли я дать сведения о порочных наклонностях Распутина, так как, по словам полк. Балинского, великий князь решил определенно поговорить с государем об удалении Распутина из Петрограда. Сведения эти я дал, черпая материал из имевшейся у меня лично на руках сводки. Впоследствии уже я узнал, что великий князь свое желание осуществил, и Распутин до конца своей жизни, что я сам слышал, не мог этого ему простить, причем пред уходом великого князя на Кавказ, с чьих только слов не знаю, он утверждал, что великий князь мечтает о короне.
Затем, как я проверил впоследствии у самого же Распутина, ген. Джунковский, незадолго до своего ухода, пользуясь исходатайствованным для него еще Н. А. Маклаковым правом непосредственных докладов по штабу и высочайшим проездом государя, воспользовавшись полученными им из Москвы сведениями о недостойном в опьянении поведении Распутина в ложе ресторана «Яр», докладывал о том государю в связи с общей характеристикой; это как мне говорил сам Распутин, вызвало сильный на него гнев государя, — таким он никогда до того даже и не видел государя; но Распутин, в свое оправдание говорил, что он как и все люди — грешник, а не святой. По словам Распутина, государь после этого его долго не пускал к себе на глаза, и поэтому Распутин до конца своей жизни не мог слышать или говорить спокойно о ген. Джунковском. Правда, потом ген. Адрианов, после немецкого погрома в Москве, ушедший[*] из должности градоначальника и находясь под сенаторским расследованием, после свидания с Распутиным в Петрограде, лично и затем в письменном изложении через меня передал А. А. Вырубовой заявление, что никакой, по произведенному им расследованию, неблагопристойности Распутин в Яре не производил. В это время шел разговор об оставлении ген. Адрианова в свите, и он был вызван гр. Фредериксом в Петроград. В свите затем он был оставлен, но, когда значительно позднее, уже по окончании расследования, ген. Адрианов, при министре внутренних дел Протопопове, приехал в Петроград, чтобы представить министру юстиции свою объяснительную записку пред слушанием дела в сенате, и был у меня с просьбой сказать за него несколько слов А. А. Макарову, для чего даже и оставил один экземпляр записки, то он имел в виду передать через Распутина экземпляр и государю, но, как мне говорил Адрианов, Распутин отказался его принять. Когда я, при встрече, спросил Распутина, почему он не захотел повидаться с ген. Адриановым, то он ответил, что ген. Адрианов хотя и дал другое показание, но все-таки ему нужно было в свое время, когда он был градоначальником, посмотреть, что такое полиция о нем писала ген. Джунковскому.
Уйдя из министерства внутренних дел, я, хотя и был назначен с некоторыми затруднениями в сенат, тем не менее остро чувствовал обиду на ген. Джунковского за то, главным образом, что я, не будучи предупрежден, мог бы, если бы меня заранее не осведомили мои друзья, прочитать через 3 дня в «Правительственном Вестнике» о своем назначении, согласно прошению, олонецким губернатором с правом оставления за мною мундира III кл. по старой должности. Это чувство осталось у меня и по назначении моем на должность товарища министра. В промежуток этого времени я не прерывал своих отношений с кн. Андрониковым, хорошо установившихся со времен министерства А. А. Макарова, когда я впервые с ним познакомился. Я часто бывал у него, он также вечером заезжал ко мне, и от него я слышал всегда много интересного из новостей придворных и министерских сфер, так как он, имея широкий круг влиятельных знакомцев и бывая у гр. Фредерикса, Воейкова, у большинства министров, у председателя совета Горемыкина, имел знакомых при великокняжеских дворах, знал многих директоров департаментов почти всех министерств и других чинов из министерств, которые, считаясь с его влиянием у министров, боялись вооружать его чем-либо, поддерживали с ним лучшие отношения и старались исполнить его просьбы, предпочитая его иметь лучше своим хорошим знакомым, чем сильным и опасным врагом. Он в этот период был занят доведенной им затем до конца крупной финансовой операцией по покупке при содействии военного министра Сухомлинова на акционерных началах в Бухаре и Хиве больших земельных площадей, прилегающих к речным артериям. Ко мне он был в ту пору искренно расположен, так как во времена моего директорства у него никаких дел в департаменте полиции не было, и он только пользовался бесплатными проездными билетами на предъявителя. При ген. Джунковском, которого кн. Андроников знал по пажескому корпусу, в силу отрицательного отношения к Андроникову Н. А. Маклакова, и под влиянием просьб к Маклакову со стороны военного министра Сухомлинова, с которым в ту пору, после продолжительной и неразрывной дружбы, кн. Андроников разошелся и повел упомянутую борьбу, последовало увольнение кн. Андроникова от должности причисленного к министерству внутренних дел чиновника, дававшей ему, некоторым образом, официальное положение. Это его задело сильно, и хотя он и был устроен, путем всеподданнейшего доклада обер-прокурора Саблера, на должность чиновника особых поручений при святейшем синоде, но этой обиды он не мог забыть Н. А. Маклакову и, где мог, старался подорвать к нему доверие.
В своих записках к гр. Фредериксу для высоких сфер он давал очерк деятельности министров, сообщал те или другие о них сведения, давал обрисовку событий, волновавших Петроград, и т. д. Записки эти были стильно написаны, в большинстве отличным французским языком, иногда зло обрисовывали какие-либо факты из деятельности или жизни тех высших сановников, против коих что-либо имел князь, и прочитывались им тем, кто был противником этих мер. За этот период времени князь несколько раз писал обо мне, как о человеке, который не был в достаточном отношении использован. Взамен этого я помог ему в выпуске изящно им изданной к 50-летнему юбилею брошюры — о государственных заслугах И. Л. Горемыкина и в составлении ему адреса, подписи на котором были собраны кн. Андрониковым.
В конце апреля 1915 года скончался у меня старший сын, смерть, которого меня сильно поразила. По возвращении в Петроград, осенью, кн. Андроников, узнав о моем прибытии, первый позвонил ко мне, прося зайти. Когда я пришел к нему, то от него я узнал, что за время моего отсутствия он близко сошелся с Распутиным, проник через него в особое доверие к А. А. Вырубовой, вошел в наилучшие отношения с статс-дамой Нарышкиной и что в составе кабинета предстоят большие перемены, которые могут повлечь за собою обратное мое возвращение к активной работе, к чему почва достаточным образом подготовлена, так как им сделано многое в мою пользу. Он ставил условием в будущем действовать с ним солидарно. Когда же я ему сказал, что Распутин, который был в это время на родине у себя, может потом пойти против меня под влиянием недоверия ко мне за прошлое, и так как при оставлении должности моей, когда мне передавали о его желании со мной познакомиться, я тогда, по просьбе жены, от этого уклонился, то он меня успокоил тем, что все уже предусмотрено. Я охотно согласился. Здесь же я познакомился с тобольским епископом Варнавой, который был у князя во время своей борьбы с Самариным по поводу канонизации мощей св. Иоанна тобольского.[*] Сойдясь с ним близко, я помог ему, пользуясь своим знакомством с сотрудниками газет, в сличении статей, освещавших это дело. Узнав затем поближе владыку и поняв многие стороны его души и характера, я искренно относился к нему и все время поддерживал с ним сердечную связь. Мне впоследствии приходилось видеть лиц, предубежденных против него за его связь с Распутиным, которые, познакомившись с ним ближе, резко переменили свое к нему отношение. Я не хочу этим сказать, что он не имел своих недостатков, но они поглощались очень многими хорошими его качествами. Выйдя из простой среды, не получив не только, скажем, особого, но даже и среднего образования, он обладал от природы пытливым умом, наблюдательностью, и, подобно старообрядческому начетчику, был хорошо ознакомлен со священным писанием и догмою; он не потерял связи с народом, знал, что нужно его пастве, и его образные собеседования с народом влекли к нему сердца. Его незлобие и отношение к иноверцам создали ему на месте его служения глубокое к нему почитание со стороны последних. Его народный говор, уснащенный народными поговорками и умело примененными текстами св. писания и примерами из жизни святых, придавал особый интерес собеседованию с ним. Я на это указываю, чтобы объяснить его умиротворяющее влияние и в высоких сферах, где он тонко, дипломатично парализовал, не задевая Распутина, влияние последнего, что однако чувствовал Распутин. Вследствие этого при мне уже можно было наблюдать, что приезды еп. Варнавы нервировали Распутина, он подозрительно относился к нему, старался причинять ему затруднения в приемах в высоких сферах и всячески противодействовал сильному стремлению Варнавы уйти из тобольской епархии на север. Но не могу умолчать, что, сделавши ту или другую неприятность владыке, Распутин через некоторое время старался чем-либо исправить ее. Так, например, даваемое обычно при открытии мощей в епархии архиепископство было заменено очередной звездой, но через промежуток времени, по настойчивым просьбам Распутина, владыке, без его о том напоминания, было пожаловано архиепископство. Отличительною чертою владыки было то, что во время приездов своих в Петроград, он посещал всех своих знакомых и бывших в милости и впавших в немилость, относясь так же к последним, как и тогда, когда они были в силе, что учитывал и не забывал Распутин в своей борьбе с ним. По совету моему, Самарина и кн. Андроникова владыка, в интересах своего дела, в исполнение воли синода, не представился государю, выехал из Петрограда, так как, по сведениям кн. Андроникова, коему Самарин к тому времени предложил официально подать прошение об увольнении, Самарин был в числе лиц, кои должны были уйти из кабинета И. Л. Горемыкина. Но владыка уехал не в свою епархию, а сперва на родину — в одну из северных губерний, а затем в Москву, где и остался, поддерживая сношения с кн. Андрониковым через своего близкого человека, архимандрита Леонида (много, между прочим, вредившего ему в деле управления епархией), в ожидании нового назначения обер-прокурора и скорого приезда Распутина из Покровского, зная, что в данном деле этот последний ему поможет, так как назначение Самарина обер-прокурором состоялось неожиданно для Распутина. Самарина он не знал, но знал, что последний к нему относился отрицательно и что священник Востоков, публично выступавший против Распутина, состоял воспитателем по закону божию детей Самарина.
К этому времени, в конце 1914 года, секретно от жены, я уже познакомился с Распутиным в квартире кн. Андроникова, несколько раз с ним виделся, был два раза у него на квартире по Гороховой ул. В воскресенье туда, после обедни, приезжала А. А. Вырубова пить чай в небольшом кружке избранных Распутиным лиц, и здесь я познакомился с нею. Распутин тоже был у меня один раз, когда я, воспользовавшись отъездом жены из Петрограда в Москву к матери и тем, что дети были в церкви на вечерней службе, пригласил его к себе на чай; но тем не менее, отношения эти не были в ту пору тесными, так как он, я и А. А. Вырубова друг к другу приглядывались. Мне было неловко чувствовать, что они понимают цель моего сближения, так как им тоже в это время было известно, что я до того не был его сторонником и давал сведения о нем Богдановичу и вел. кн. Николаю Николаевичу. Единственно, что их примиряло со мною, это то, что в мое время жизнь Распутина была в безопасности, так как покушение на него, устроенное по инициативе Илиодора,[*] случилось уже после моего ухода, при ген. Джунковском.
Когда кн. Андроников сообщил мне о предстоящих переменах, то под строгим секретом передал мне, что им еще задолго до этого, уже с лета выставлена кандидатура А. Н. Хвостова, которого он сблизил и с дворцовым комендантом Воейковым и с А. А. Вырубовой, что А. Н. Хвостов уже был вызываем во дворец государыней, произвел самое лучшее на нее впечатление и что теперь для Хвостова подготовляется благоприятная почва к приему у государя, что, судя по всему, успех назначения обеспечен и что это делается очень тонко, так что даже Горемыкин не посвящен в это назначение, так как это назначение, как он думает, могло бы встретить противодействие со стороны Горемыкина, имевшего своего кандидата, к провалу которого, путем сообщения о нем некоторых сведений, приняты уже им, кн. Андрониковым, меры и что А. Н. Хвостов, который раньше, будучи губернатором, ко мне относился несколько предубежденно, теперь, под влиянием его, князя, рад будет совместному служению со мною. На другой день было назначено в квартире кн. Андроникова свидание с А. Н. Хвостовым, повлекшее за собою ряд дальнейших свиданий, нас тесно сблизивших, и затем состоялась моя совместная с ним поездка к А. А. Вырубовой, где я встретил доверчивый прием, и к ген. Воейкову, с которым до этого времени я познакомился через кн. Андроникова и у которого бывал неоднократно. Эти сведения меня убедили, что кн. Андроников весьма точно передал мне обстановку дела и что вопрос о переменах в кабинете — вопрос самого: близкого будущего, и предопределено, судя по полученным уже из дворца известиям, назначение А. Н. Хвостова.
Действительно, скоро последовал вызов Хвостова к государю, особо милостивый прием с воспоминаниями о его прошлой службе, сообщение о том, что его назначение состоится на-днях, и согласие на приведение в исполнение преднамеченной А. Н. Хвостовым программы. До опубликования указа дело было в большом секрете, но Андроников познакомил тогда же Горемыкина с положением дела, как с фактом совершившимся, и, пользуясь своим сильным на него влиянием, убедил его не противодействовать, так как это ничего не изменит, добавив, что А. Н. Хвостов будет в будущем считаться с его, Горемыкина, повелениями и что Горемыкин может всегда воздействовать на А. Н. Хвостова через особо близкого человека для Хвостова, министра юстиции А. А. Хвостова, и просит его принять А. Н. Хвостова. Против моего назначения И. Л. Горемыкин ничего не имел, так как я часто бывал у него, и он относился ко мне хорошо. А. Н. Хвостов был у Горемыкина, и тот обещал ему не противодействовать его назначению, если ему не будет предоставлено выбора. Я тоже был у Горемыкина после назначения А. Н. Хвостова, и было условлено, в случае моего назначения, что я буду держать его с ведома министра, о чем он ему и заявил, докладами в известности о настроении России. Это мною в точности исполнялось вплоть до доклада ему о предстоящей смене его, Горемыкина, и назначении на его место Штюрмера, чему Горемыкин не поверил, настолько это было для него неожиданно.
Как только назначение А. Н. Хвостова состоялось, на первом докладе его, как министра, было им испрошено согласие у государя на мое назначение и до опубликования я официально не вступал в должность, фактически уже приступив к ознакомлению с делами, так как безотлучное мое нахождение при А. Н. Хвостове, который мало знал состав министерства и обстановку министерского обихода, само собой ясно подчеркивало близость моего назначения. Только тогда, когда уже было испрошено обо мне высочайшее повеление, я передал об этом жене и должен был сознаться ей о моем знакомстве с Распутиным, и не скажу, чтобы я ей этим доставил удовольствие, так как она, зная мою доверчивость к людям, мою наклонность увлекаться, слабость и неуравновешенность моего характера, высказала мне много соображений, которых, под влиянием жажды к работе и неостывшего, как я сказал ранее, чувства горечи, связанного с моим увольнением, а также и охвативших меня за время службы в Петрограде карьерных побуждений, я тогда не принял в расчет. В особенности горько ей было за мое сближение с Распутиным, что она мне указала, оттенив, что теперь, в силу сложившейся обстановки, я эти отношения должен буду поддерживать и волей-неволей войду в круг влияния этого кружка.
19 мая 1917 года.