K. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ VII.
Изданіе А. А. Карцева.
правитьТипо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. № 17, Савостьяновой.
1897.
Паденіе Плевны и дѣло Гартунга.
правитьБоже ты мой! Какихъ только безстыдствъ не вытерпѣла въ послѣдніе дни печатная бумага и какихъ только образчиковъ риторства не выкидывали передъ читателемъ въ послѣднее время!
Событіе, безъ сомнѣнія, весьма важное и пріятное — я говорю о паденіи Плевны и капитуляціи арміи Османа-паши — послужило заманчивымъ поводомъ разразиться тѣмъ якобы патріотическимъ восторгомъ, который, начинаясь обычнымъ:, «итакъ, свершилось», оканчиваясь не менѣе банальнымъ: «итакъ, впередъ, въ Царьградъ!» — отличается не столько обиліемъ искренняго чувства и мысли, сколько обиліемъ восклицательныхъ знаковъ и краткихъ періодовъ.
По странное дѣло! Этотъ публицистическій «восторгъ» словно выдохся отъ слишкомъ частаго и не всегда умѣстнаго употребленія при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, и всѣ. эти трогательныя изліянія вмѣстѣ съ грознымъ кличемъ «въ Константинополь!» имѣли видъ подогрѣтаго кушанья.
Прочитывая за послѣднее время всѣ эти «итакъ, свершилось» или «наконецъ, Плевна пала!», напрасно искали-бы вы свѣжести чувства, оригинальности, искренности. Ничего этого не было! Всѣ точно сговорились и подарили насъ однообразносоставленными статьями съ одними и тѣми-же началомъ, серединой и концомъ. Въ началѣ, конечно: «итакъ», въ серединѣ притягиваніе за шиворотъ изъѣзженнаго многотерпѣливаго «русскаго народа», восхваленіе его доблести и терпѣнія, а въ концѣ, конечно, «ура» и столько восклицательныхъ знаковъ, сколько допускаетъ типографское приличіе. Ни достойной скромности, ни сознанія неумѣстности слишкомъ большой расточительности междометій и восклицательныхъ знаковъ
Только немногія изъ нашихъ газетъ и — надо отдать справедливость и недругу! — въ томъ числѣ «Московскія Вѣдомости» съумѣли отнестись надлежащимъ образомъ къ этому, несомнѣнно важному и пріятному для насъ событію. Московскій органъ выразилъ приблизительно слѣдующее: поболѣе скромности! Событіе, конечно, весьма, важное, но не надо забывать, что Плевна есть искупленіе многихъ жертвъ. Будемъ надѣяться, что мы убережемся отъ новой Плевны и не станемъ обольщать себя легкостью дѣла. Пріятно, конечно, освободиться отъ препятствія, передъ которымъ пало столько человѣческихъ жизней, но отъ скромнаго сознанія до звона во всѣ колокола такъ-же далеко, какъ отъ истиннаго патріотизма до напускного.
Безспорно, извѣстіе о взятіи Плевны, распространившееся по городу въ тотъ-же день, хотя офиціальныя телеграммы еще не были обнародованы, должно было вызвать чувство радости, что однимъ препятствіемъ къ миру меньше. Этимъ, конечно, и объясняется несомнѣнное чувство удовольствія, сказавшееся среди петербургскаго рабочаго люда и выразившееся въ сочувственныхъ демонстраціяхъ, которыя на этотъ разъ не возбудили никакого недоразумѣнія среди городовыхъ и околодочныхъ. И, разумѣется, въ этихъ проявленіяхъ не было и тѣни того шовинизма, которымъ щеголяли на другой день такъ-называемые представители общественнаго мнѣнія. Рабочій людъ инстинктивно понялъ значеніе Плевны, понялъ, что она тормозила дѣло цѣлые шесть мѣсяцевъ, — отсюда чувство довольства и увѣренности, что дѣло ближе къ миру.
Не успѣла еще заняться заря слѣдующаго дня, не успѣли еще мы старую печальную «Плевну» переварить въ новую радостную «Плевну», не успѣли еще сосчитать количества жертвъ войны, какъ въ нѣкоторыхъ печатныхъ листахъ ужь «засіялъ Востокъ», гдѣ русская армія «зажгла наше солнце» (красивую метафору оставляю на отвѣтственности публициста) и мы, россіяне, призывались «властвовать на Востокѣ».
О, Господи, какъ скоро забыли эти «властители» то время, когда раздавалось горькое стенаніе съ припѣвомъ о «мокрой курицѣ»… Еще Плевна не успѣла, такъ-сказать, обсохнуть на губахъ, а передъ читателемъ, на горячихъ' порахъ, рисовалась такая занимательная, чертъ возьми, картина:
«Русскія пушки охраняютъ входъ въ Черное море. Царьградъ сдѣлался свободнымъ пріютомъ разныхъ племенъ, и русскій человѣкъ чувствуетъ себя тамъ, какъ дома (то-есть такъ-же привольно).- Заливъ Золотого Рога наполненъ русскими кораблями, которые принесли туда произведенія нашего юга. Вотъ мечети, съ стройными минаретами, и рядомъ съ ними надъ роскошными садами возвышается крестъ св. Софіи. То, что отнято у христіанскаго Бога, чѣмъ началъ свое торжество турокъ въ Царьградѣ, торжество Магомета надъ Христомъ, то возвращено Христу. Много другихъ христіанскихъ храмовъ гордо возвышаютъ свои куполы, осѣненные крестами. Черное море блещетъ русскими флагами и всѣ порты для насъ открыты (а развѣ до войны были заперты?) Идетъ гигантская работа сооруженія желѣзныхъ дорогъ и въ городахъ Черноморья мирная кипучая дѣятельность. Смѣло и отвалено смотритъ русскій человѣкъ и говоритъ: все это — мое дѣло, все это куплено тяжелымъ трудомъ, дорогою цѣной, но зато и результаты великіе».
«Доживемъ-ли мы до этого?» все-таки сомнѣвается авторъ этой картины и, не предрѣшая вопроса о томъ, «будетъ-ли Плевна преддверіемъ къ Царьграду», все-таки зоветъ: впередъ, впередъ! — чѣмъ и оканчиваетъ благополучно передовую статью.
Картина, какъ видитъ читатель, заманчивая. Публицистъ знаетъ очень хорошо, чѣмъ тронуть добродѣтельнаго подписчика, знакомаго съ «капиталистическимъ производствомъ», если не въ теоріи, то, конечно, на практикѣ. И «корабли», и «гигантская работа сооруженія желѣзныхъ дорогъ», и «мирная кипучая дѣятельность» — все это такъ щекочетъ слухъ пріятными, знакомыми мотивами и сулитъ столько «гешефтовъ», конечно, самаго законно-невиннаго свойства, одно воспоминаніе о которыхъ должно радовать сердце, точь-въ-точь, какъ тѣ медоточивыя рѣчи о развитіи промышленности и торговли, которыми восхищаютъ иностранныхъ лавочниковъ опытные отвѣтственные министры Запада и которыми утѣшаютъ самихъ себя отечественные и совершенно безотвѣтственные (по крайней мѣрѣ, передъ здравымъ смысломъ) наши дѣятели «общества содѣйствія промышленности и торговлѣ», на самомъ дѣлѣ содѣйствующіе развитію болтливости въ отечествѣ.
Но для полноты заманчивой картины недостаетъ еще кое-чего, умышленно или неумышленно пропущеннаго ея авторомъ. Читатель, конечно, догадывается, что въ царьградской «пасторальной симфоніи» недостаетъ «мирныхъ поселянъ», которые, «чувствуя себя въ Царьградѣ, какъ дома», выгружаютъ и нагружаютъ подъ знакомые звуки «охъ, дубинушка, ухнемъ» изъ «русскихъ кораблей» «произведенія юга» и затѣмъ, по окончаніи работъ, надѣваютъ черные сюртуки, перчатки и цилиндры (если только славянофилы не вышлютъ ихъ за это изъ города) и отправляются на лекціи, въ то самое время, какъ жены ихъ, надѣвъ шляпки «Анго», идутъ въ театръ Буффъ. Лунная ночь опускается надъ этимъ пріютомъ промышленности и торговли. Сладкая тишина ночи, смѣнившая гигантскую работу сооруженія желѣзныхъ дорогъ (при 5 % гарантіи), нарушается только бодрствованіемъ городового, который, какъ добрый ангелъ, охраняетъ безмятежный сонъ царьградскихъ жителей и, въ поэтическомъ настроеніи, вполголоса напѣваетъ изъ Гейне:
Море жемчугъ свой имѣетъ,
Небо — звѣздочки свои,
У меня-же въ сердцѣ, въ сердцѣ,
Въ сердцѣ есть своя любовь.
Городовой умолкъ и въ задумчивости склонился надъ заливомъ Золотого Рога. И вспомнилъ онъ, что у него нѣтъ здѣсь яи папеньки, ни маменьки, — они остались въ Лештуковомъ переулкѣ, — и тихія слезы закапали изъ-подъ козырька его кепи прямо въ зеркальную поверхность Золотого Рога. Невдалекѣ зазвучала веселая пѣсня. То поютъ «поселяне», возвращающіеся съ засѣданія «общества содѣйствія промышленности и торговлѣ». Городовой поднялъ голову и прислушивается не съ какой-либо коварной задней мыслью, а просто изъ склонности къ эстетическимъ наслажденіямъ. Вотъ ближе, ближе и до него долетаютъ веселыя слова пѣсни:
Что за чудная столица —
Развеселый Цареградъ…
— Доброй ночи, почтенные граждане! — любезно привѣтствуетъ ночной стражъ.
— И вамъ также, почтенный фараонъ! (причемъ слово «фараонъ» произносится въ ласкательномъ смыслѣ, а не въ томъ, въ какомъ произносятъ петербургскіе извозчики, когда ихъ тоняютъ отъ тротуаровъ и отъ театровъ).
— Каково было засѣданіе?
— Прекрасное. Разсматривался вопросъ о томъ, какъ лучше пить чай: съ сахаромъ или безъ сахара.
— И что-же?
— Мнѣнія раздѣлились: одни находили, что съ сахаромъ, другіе находили, что при извѣстной силѣ воли можно и безъ сахара, однако рѣшили узнать мнѣніе сахарозаводчиковъ и послѣ того ходатайствовать передъ правительствомъ объ изданіи соотвѣтствующихъ правилъ…
— Гмъ! Интересно!..
— Очень даже… Однако, спокойной ночи, любезный фараонъ!
— Спокойной ночи, любезные граждане. Да хранитъ васъ. Господь Богъ и Николай Чудотворецъ!
Они ушли и снова зазвучало въ воздухѣ:
Что за чудная столица —
Развеселый Цареградъ!
А городовой ласково, нѣжно, подъ вліяніемъ воспоминаній о папенькѣ съ маменькой, глядѣлъ имъ вслѣдъ.
Тихими, незамѣтными шагами подъѣхалъ на арабскомъ конѣ, частный приставъ и нѣжно спросилъ:
— Сержантъ! Вы бодрствуете?
— Бодрствую, г. частный приставъ!
— Происшествій и бунтовъ никакихъ?
— Ни малѣйшихъ, г. частный приставъ!
— Какая чудная ночь, сержантъ!
— Очаровательная, г. частный приставъ!
— Вы помните, какъ говоритъ поэтъ:
Какъ милы темныя красы
Ночей роскошнаго Востока!
Какъ сладко льются ихъ часы
Для обожателей пророка!
— Очень хорошо-съ помню, г. частный приставъ, и могу сказать, что не для однихъ обожателей пророка сладко льются ихъ часы!… — не безъ игривости замѣчаетъ городовой.
— Вы думаете, сержантъ? — смѣется г. частный приставъ.
— Думаю, г. частный приставъ… Я, сказать по правдѣ, самъ знаю —
Какая нѣга въ ихъ домахъ,
Въ очаровательныхъ садахъ,
Въ тиши гаремовъ безопасныхъ…
Нынче, по случаю сліянія, я это даже очень хорошо узналъ, г. частный приставъ…
— Ну, будьте здоровы, сержантъ, и помните, что высшая добродѣтель есть исполненіе долга.
— Счастливо оставаться, г. частный приставъ.
Арабскій конь унесъ частнаго пристава — и снова тишина. Съ такимъ вполнѣ натуральнымъ добавленіемъ къ «кораблямъ», «стройнымъ минаретамъ» и «мирной кипучей дѣятельности», мнѣ кажется, картина, набросанная русскимъ публицистомъ, будетъ гораздо полнѣе и, главное, правдивѣе…
— Однако, что-же, въ самомъ дѣлѣ, мы будемъ дѣлать съ Константинополемъ?
Такой вопросъ былъ заданъ на-дняхъ однимъ милымъ молодымъ человѣкомъ, который, казалось-бы, долженъ былъ раньше рѣшенія вопроса о томъ, что онъ будетъ дѣлать съ Константинополемъ, задаться не менѣе важнымъ (по крайней мѣрѣ, для него лично) вопросомъ о томъ, что онъ будетъ дѣлать съ собой, такъ какъ прогулка по Невскому, посѣщеніе театровъ и клубовъ, забѣганіе на «полчаса» въ департаментъ и займы, не только внутренніе, но и внѣшніе, могли, въ концѣ-концовъ, привести этого молодого человѣка въ необходимость стянуть первую попавшуюся подъ-руку кассу и покинуть Старый Свѣтъ для Новаго.
Но удивительная черта въ русскомъ человѣкѣ вообще, а въ бывшемъ воспитанникѣ моднаго училища въ особенности! Этотъ самый близкій и естественный вопросъ именно и не интересовалъ его нисколько и онъ даже всегда обижался, когда слышалъ отъ пріятелей хотя отдаленные объ этомъ намеки.
— Что-жь мы съ Константинополемъ будемъ дѣлать? — снова задалъ онъ вопросъ, очевидно, занятый судьбой этого города гораздо болѣе, чѣмъ своей собственной, и уже третировавшій этотъ вопросъ съ нѣкоторой фамильярностью, водворившейся снова во всемъ существѣ этого добраго малаго вслѣдъ за прочтеніемъ плевнниской телеграммы.
— А вы еще не рѣшили?
— Не рѣшилъ! Только въ этомъ проклятомъ городѣ и затрудненіе, а то остальныя условіе мира ясны, какъ Божій день: Арменія, проливы, контрибуція, флотъ, гирла, независимыя государства подъ нашей властью, съ иностранными принцами во главѣ, — на эти мѣста охотниковъ найдется много — весело засмѣялся онъ, — и занятіе болгарскаго четырехугольника впредь до усмотрѣнія… Но что сдѣлать съ Кон"стантинополемъ, вотъ въ чемъ вопросъ?
Но кто ему могъ дать отвѣтъ? Онъ ушелъ отъ меня подъ бременемъ неразрѣшеннаго сомнѣнія и, разумѣется, ни одинъ мирный петербургскій житель былъ въ тотъ день приведенъ въ смущеніе такимъ назойливымъ вопросомъ молодого человѣка.
Проекты мира уже готовы. Каждая изъ газетъ, начиная съ самой большой и кончая самой маленькой, уже предложила по своему проекту, такъ-что министерству иностранныхъ дѣлъ не остается никакого труда: стоить только выбрать одинъ изъ нихъ и дѣло въ шляпѣ. По куда дѣлось «безкорыстіе» и высокая «освободительная» цѣль? Одинъ только князь А. И. Васильчиковъ въ «Сѣверномъ Вѣстникѣ» рекомендовалъ при заключеніи мира ограничиться контрибуціей турецкаго броненоснаго флота; остальные всѣ уже не довольствуются «освобожденіемъ» и «независимой Болгаріей» съ иностраннымъ принцемъ. Одни хотять непремѣнно поставить пушки у входа въ Босфоръ и захватить всю Арменію съ Эрзерумомъ; другіе, менѣе требовательные, предъявляютъ минимумъ: часть Арменіи съ Карсомъ, Ардаганомъ и Батумомъ.
А относительно «братьевъ славянъ», которыхъ такъ желаютъ устроить наши «братья публицисты», я боюсь, чтобы освобожденные не воскликнули впослѣдствіи, какъ и предрекалъ еще въ шестидесятыхъ годахъ одинъ извѣстный русскій писатель, что «друзья одолѣли!» Вы освободили угнетенныхъ — превосходно, но дайте-же имъ самимъ устроиться; не навязывайте имъ вашихъ услугъ, иногда очень дорогихъ: они сами устроятся, и, конечно, устройство это будетъ имъ стоить гораздо дешевле, чѣмъ исполненіе тѣхъ проектовъ благополучія, которые предлагаются «братьями публицистами».
Все это такія азбучныя истины, которыя, казалось-бы, и стыдно повторять, но, къ прискорбію, именно эти азбучныя истины и исключены нынѣ изъ употребленія, вслѣдъ за упраздненіемъ «внутреннихъ вопросовъ».
Недавно одинъ добродушный и крайне почтенный господинъ настаивалъ въ одномъ домѣ на Карсѣ, Эрзерумѣ, Ардатанѣ и Батумѣ.
— Ваше превосходительство, зачѣмъ они намъ? — скромно замѣтилъ ему молодой статистикъ, скромный, какъ красная дѣвица, и благонамѣренный, какъ большая часть статистиковъ.
— Какъ зачѣмъ?.. Оплотъ!
— Но и турки новый «оплотъ» могутъ возвести…
— Наконецъ, рынки.
— Въ Туркестанѣ тоже рынки, но наша мануфактура все-таки вытѣснена «всѣсвѣтной торговкой»…
Но добродушный господинъ какъ зарядилъ: «оплотъ», «рынки», «торговый флотъ», то такъ и повторялъ эти слова на всѣ лады. Онъ даже разсердился на статистика, который позволилъ себѣ усумниться и въ развитіи торговаго флота, такъ какъ нѣтъ для того надлежащихъ элементовъ, и въ важности «оплота», и въ значеніи «рынковъ», по крайней мѣрѣ теперь, когда на «внутреннемъ рынкѣ» такъ «слабо», такъ «слабо», что на сѣверѣ ѣдятъ мякину за недостаткомъ настоящаго хлѣба, южане волками воютъ, продавая хитрому ростовскому греку хлѣбъ изъ нужды почти что за безцѣнокъ, и вообще…
— Знаемъ мы эти «вообще!» — перебилъ почтенный господинъ. — Вы, господа вообще… По-вашему, такъ и заключить «пустой» миръ?..
Въ разговорѣ приняли участіе и другіе присутствовавшіе и скоро снова зазвучали тѣ «жалкія слова», которыми ежедневно большими порціями снабжаютъ своихъ читателей газеты.
— Нѣтъ, господа! — вдругъ воскликнулъ съ необыкновеннымъ пафосомъ тотъ молодой человѣкъ, который заботится о судьбѣ Константинополя болѣе, чѣмъ о своей собственной, и который появляется рѣшительно вездѣ, гдѣ можно разсчитывать на даровую закуску.
— Нѣтъ, господа… Только въ нечистыхъ рукахъ проходимца вродѣ Наполеона слава можетъ служить оружіемъ для низменныхъ цѣлей… У насъ слава обязываетъ… Мы…
Но тутъ, по счастію, позвали ужинать и мы забыли о славѣ, забыли даже о Плевнѣ и стали разсказывать такія хорошія сплетни про нашихъ общихъ знакомыхъ, что разговоръ скоро принялъ самое вѣрное и единственно возможное у насъ направленіе.
Расходясь, мы порѣшили, что настоящихъ условій мира надо ждать отъ начальства, и направились по домамъ. Одинъ только «молодой человѣкъ», садясь на извозчика, воскликнулъ, какъ Репетиловъ:
— Вези куда-нибудь!
Это было въ одномъ изъ провинціальныхъ окружныхъ судовъ.
Господинъ товарищъ прокурора обвинялъ не безъ огонька. Съ какимъ-то особеннымъ рвеніемъ, которое, мнѣ кажется, слѣдовало бы называть, въ отличіе отъ административнаго рвенія, «рвеніемъ прокурорскаго надзора», старался онъ вывернуть передъ глазами присяжныхъ засѣдателей изнанку человѣческой души, попавшей въ его руки, и выполоскать ее наидобросовѣстнѣйшимъ образомъ во всѣхъ водахъ обвинительнаго краснорѣчія, не жалѣя при этомъ, разумѣется, чернильнаго орѣшка вмѣсто синьки и призывая на помощь географію, исторію, философію, логику и психологію, насколько означенные предметы знакомы были ему изъ газетныхъ фельетоновъ.
Эту благодарную операцію показыванія «изнанки» ретивый обвинитель производилъ съ особеннымъ шикомъ, напоминающимъ шикъ ловкаго гостинодворскаго приказчика, показывающаго покупательницѣ «лицо» какого-нибудь атласа, фая или глясе. Развернувъ и бросивъ ловкимъ движеніемъ матерію на прилавокъ передъ глаза дамы, уже очарованной его нескончаемой болтовней, опытный сердцевѣдъ-приказчикъ нѣсколько секундъ выдерживаетъ паузу и вслѣдъ затѣмъ начинаетъ стрѣлять тѣми похвальными аттестатами матеріи, которые дѣйствуютъ вродѣ шрапнелей на женское сердце.
Однажды я долго любовался, не прерывая рѣчи увлекавшагося приказчика, когда онъ, то встряхивая, то гладя любовно рукой, то бросая, будто съ ожесточеніемъ, ни въ чемъ неповинный рипсъ, игралъ передо мной свою обычную роль. Когда онъ кончилъ, нѣсколько изумленный неподачей съ моей стороны репликъ, я спросилъ его:
— Къ чему вы все это продѣлываете?
Онъ засмѣялся и отвѣтилъ:
— Для видимости.
Мнѣ кажется, если спросить у многихъ изъ господъ прокуроровъ и ихъ товарищей: къ чему они, иной разъ, прибѣгаютъ къ пріемамъ названныхъ джентльменовъ, то они, въ порывѣ откровенности, вѣроятно, отвѣтили бы точно такъ, какъ отвѣтилъ молодой приказчикъ.
Каждый изъ господъ представителей обвинительной власти, конечно, очень хорошо знаетъ, что сидѣнье на скамьѣ подсудимыхъ само по себѣ уже представляетъ весьма драматическій «моментъ», а если при этомъ еще въ перспективѣ виднѣются отдаленныя мѣста Сибири или не столь отдаленныя тундры архангельской губерніи или, наконецъ, арестантскія роты, то едва ли сознаніе такой перспективы не усиливаетъ драматичности момента и не дѣлаетъ обвиняемаго въ глазахъ обыкновеннаго смертнаго уже достаточно несчастнымъ, чтобы, кромѣ выясненія фактовъ, относящихся къ дѣлу, еще выворачивать изнанку его души и заниматься біографическими подробностями, начиная съ зачатія подсудимаго и до той поры, пока онъ не попалъ къ судебному слѣдователю, отъ слѣдователя въ тюрьму, а изъ тюрьмы въ окружный судъ.
Все это въ большинствѣ случаевъ господа обвинители понимаютъ, пока не преступаютъ порога зданія суда. Но разъ они преступили порогъ, надѣли мундиръ и усѣлись за пюпитръ, на нихъ вдругъ нисходитъ то рвеніе, которое слѣдовало бы назвать прокурорскимъ, и тотъ шикъ, о которомъ я упоминалъ выше. Словно бы кто укусилъ его сзади, начинаетъ добродушный въ домашнемъ обиходѣ молодой человѣкъ сперва потихоньку подводить подвохи, затѣмъ, поощряя себя собственнымъ краснорѣчіемъ, входитъ въ область психологіи и своими бѣлыми съ розовыми ноготками пальцами начинаетъ копаться въ самыхъ внутренностяхъ подсудимаго, молодцовато потряхивая ими передъ присяжными засѣдателями, и, наконецъ, уже мечетъ громы и молніи, то возвышая, то понижая голосъ, то дѣлая паузы, то изображая порокъ зловѣщимъ шопотомъ, до той поры, пока не придетъ пора опуститься на кресло, проговоривъ свое знаменитое: «я кончилъ», и онъ не вспомнитъ, что.о пора обѣдать и что вечеромъ не дурно съиграть въ вистъ.
Господинъ товарищъ прокурора былъ очень молодъ и талантливъ. Онъ говорилъ горячо. Сидѣвшія въ залѣ молоденькія дамы подзадоривали его горячность, и онъ однимъ духомъ сочинилъ про подсудимаго романъ, драму и трагедію.
Подсудимый едва ли и заслуживалъ такого упражненія. Это былъ весьма обыкновенный подсудимый, одинъ изъ тѣхъ, которые часто являются въ залахъ окружнаго суда и надъ которыми болѣе опытные прокуроры изощряются гораздо менѣе, такъ какъ на такихъ дѣлахъ публики бываетъ мало, такія дѣла не считаются достойными «общественнаго интереса» и, слѣдовательно, не представляютъ, такъ-сказать, порога, черезъ который можно шагнуть навстрѣчу радостей служебной карьеры. На черной скамьѣ сидѣлъ самый обыкновенный мѣщанинъ, обвинявшійся въ кражѣ со взломомъ. Онъ глядѣлъ пзподлобья и ежился, когда понималъ, что потряхивали его внутренностями. Но такъ какъ большая часть романа, драмы и трагедіи для него оставалась не вполнѣ понятна, то онъ ежился рѣдко, благородныхъ жестовъ не дѣлалъ, а сумрачно поглядывалъ, прозрѣвая впереди, сквозь полусвѣтъ мрачной залы, еще болѣе мрачный полусвѣтъ тюремнаго замка.
Защитникъ, очевидно неприготовившійся, сказалъ нѣсколько «прочувствованныхъ словъ», вспомнилъ, неизвѣстно зачѣмъ, Марка Аврелія и Тита милосерднаго, разсказалъ анекдотъ изъ. жизни Вашингтона, потрясъ нѣсколько разъ стуломъ и, встряхнувъ раза два кудрявой головой, тоже произнесъ «я кончилъ»… но такимъ тономъ, какъ будто объяснялъ, что за защиту онъ. никакого гонорара не получилъ, а потому и кончилъ такъ, рано.
Подсудимый заявилъ, что онъ не виноватъ. Онъ объяснялъ это безсвязно, перепутывая обстоятельства дѣла съ нѣсколькими обрывками фразъ насчетъ дѣтей, и вскорѣ сѣлъ на скамью. Впечатлѣніе отъ заключительнаго слова получилось для подсудимаго неблагопріятное. Ждали чего-нибудь болѣе «трагическаго», а то вдругъ всталъ, сказалъ: «видитъ Богъ, не повиненъ!» и сѣлъ.
Вердиктъ присяжныхъ былъ обвинительный. Обвиненный какъ-то странно замоталъ головой и ушелъ, сопровождаемый жандармами. Молодой представитель обвиненія былъ «героемъ дня». Его всѣ поздравляли съ блестящей рѣчью, молодыя дамы пожимали ему руки. Защитникъ завидовалъ. Было отъ чего радоваться!
Всѣ разошлись по домамъ и сѣли обѣдать, спокойные духомъ. Ни у кого не зародилось сомнѣнія, никто не вспомнилъ о «семьѣ и дѣтяхъ» обвиненнаго; дѣло было слишкомъ обыкновенное: человѣкъ укралъ и получилъ возмездіе; общественная совѣсть была удовлетворена вполнѣ и объ обыкновенномъ ворѣ забыли въ тотъ же день.
Прошло три мѣсяца. Совершенно случайно открылось, что мѣщанинъ обвиненъ былъ по ошибкѣ, вслѣдствіе совпаденія обстоятельствъ. Настоящій виноватый, попавшійся на другомъ дѣлѣ, разсказалъ чистосердечно, какъ онъ тогда совершилъ воровство и какъ, заслышавъ шаги, скрылся, бросивъ поличное случайно проходившему мимо человѣку.
Невинно осужденнаго, разумѣется, вернули. Объ этомъ дѣлѣ во всѣхъ газетахъ было напечатано строчекъ пятнадцать. Къ замѣткахъ выражалось соболѣзнованіе объ ошибкѣ; безъ ошибокъ, конечно, и невозможно. Обвиненію нравоученій не читали. Ни о «позорѣ имени», ни о «разбитой жизни», ни о «семьѣ и дѣтяхъ» никто не проронилъ ни слова, точно у подобнаго человѣка ни имени, ни разбитой жизни, ни семьи и дѣтей и быть не можетъ. Общество, читающее газеты, прочло эти десять, пятнадцать строчекъ и такъ же скоро забыло ихъ, какъ и рядомъ напечатанное извѣстіе о дракѣ въ общественномъ клубѣ…
Въ прошломъ мѣсяцѣ, въ зданіи московскаго окружнаго суда, раздался пистолетный выстрѣлъ. Застрѣлился несчастный генералъ Гартунгъ, обвиненный присяжными засѣдателями, и оставилъ записку, въ которой заявлялъ о своей невиновности. Пистолетный выстрѣлъ произвелъ общее смущеніе. Смутился судъ, смутился господинъ товарищъ прокурора; одинъ изъ присяжныхъ засѣдателей упалъ въ обморокъ; смутилась вся Москва. Заговорили газеты. Въ выстрѣлѣ увидѣли доказательство судебной ошибки, и бѣдному Гартунгу послѣ смерти устроили даже нѣчто вродѣ оваціи. Общество, часто равнодушное къ драмамъ, которыя нерѣдко излагаются въ нѣсколькихъ строчкахъ дневника происшествій, вдругъ возмутилось. Нѣкоторыя газеты прочли нравоученіе прокурорскому надзору, совѣтуя ему поменьше копаться въ душѣ подсудимыхъ.
Я не стану повторять читателю подробностей занфтлебенскаго дѣла. Читатели знаютъ эти подробности изъ газетъ. Замѣчу только, что на судѣ совершенно выяснилось, что Гартунгъ увезъ къ себѣ на домъ такіе документы и книги, какіе увозить, конечно, не имѣлъ права. Виноватъ ли онъ? По закону, разумѣется, да, и присяжные вполнѣ законно обвинили его, но если смотрѣть на дѣло съ точки зрѣнія, не имѣющей ничего общаго съ закономъ, онъ, разумѣется, не виноватъ и, быть можетъ, былъ совершенно искрененъ въ своей посмертной запискѣ.
Онъ, въ силу воспитанія, привычекъ, барской распущенности, сдѣлалъ то, что дѣлаютъ и дѣлали другіе люди одного съ нимъ общества… Онъ, быть можетъ, считалъ себя вправѣ, въ качествѣ душеприказчика, взять къ себѣ домой документы послѣ смерти Занфтлебена, и когда потомъ наслѣдники стали требовать ихъ, онъ, пожалуй, и не прочь былъ вступить съ ними въ соглашеніе, но уже было поздно. Изъ судебнаго слѣдствія выяснилось, что застрѣлившійся былъ человѣкъ, привыкшій хорошо жить и неимѣющій для того средствъ. Онъ былъ въ долгахъ. Въ омутѣ жизни онъ даже не разбиралъ подъ конецъ знакомствъ и былъ окруженъ людьми сомнительной репутаціи. Все это одна изъ тысячи исторій, разыгрывающихся передъ нами со времени освобожденія крестьянъ, которыя врядъ ли не придется видѣть и нашимъ дѣтямъ. Привычка жить широко осталась, а жить не на что. Канва широкая, по которой жизнь выводитъ разнообразные узоры.
«Любезный другъ, писалъ, между прочимъ, къ Гартунгу его пріятель (тоже привлеченный къ суду, но оправданный) въ одномъ изъ писемъ, прочитанныхъ на судебномъ слѣдствіи, — ты окружаешь себя Гришками Отрепьевыми, всѣми возможными мерзавцами въ Москвѣ, добрыхъ-же людей не слушаешь».
Уже изъ этихъ нѣсколькихъ строчекъ письма, въ которомъ самымъ позорнымъ эпитетомъ для опредѣленія дурныхъ людей является названіе «Гришки Отрепьева», видно, съ какой средой, съ какимъ уровнемъ развитія мы имѣемъ дѣло.
Но развѣ могъ прокуроръ стать на такую точку зрѣнія и вмѣсто того, чтобы обвинять, анализировать? Если бы гг. прокуроры становились на эту точку зрѣнія, то тогда едвали -бы не всѣ подсудимые выходили изъ залы суда свободными. Если въ данномъ случаѣ привычка, воспитаніе и т. д. заслуживали анализа, то въ сколькихъ случаяхъ нищета и невѣжество заслуживаютъ еще болѣе тщательнаго анализа? И что-бы сказали про такой анализъ люди «точекъ», готовые по поводу дѣла Гартупга бросить самые рѣшительные знаки препинанія подъ ноги судебнымъ учрежденіямъ?
Печать наша, имѣющая чрезвычайную способность не замѣчать слона и видѣть муху, прочла нравоученіе обвиненію, обвиняя его въ большой страстности. Слова нѣтъ, г. товарищъ прокурора не уберегся и въ данномъ случаѣ и даже похвасталъ «нѣкоторой побѣдой правосудія въ самомъ появленіи генерала Гартунга и его спутниковъ на судѣ». Хвастовство, какъ видите, самое наивное, хотя и нелишенное значенія въ устахъ обвинительной власти, считающей нужнымъ этимъ хвастать. Затѣмъ онъ, разумѣется, выказалъ рвеніе и не забылъ психологіи, — однимъ словомъ, провелъ обвиненіе по всѣмъ правиламъ искусства. Но вѣдь подобные пріемы практикуются не въ первый разъ, практиковались не на одномъ, разбираемомъ дѣлѣ и не однимъ товарищемъ прокурора, обвинившимъ Гартунга, а многими, обвиняющими по большей части самыхъ безхитростныхъ, простыхъ воровъ.
Отчего-же вдругъ такая нетерпимость теперь и терпимость прежде?
«Московскія Вѣдомости», посвятившія этому дѣлу трогательную передовую статью, съ похвальною откровенностью объясняютъ мотивы своихъ нареканій на обвинительную власть и вообще на судъ. Я не понимаю, какъ г. Катковъ, человѣкъ безспорно умный, такъ проговорился. Люди его взглядовъ рѣдко такъ проговариваются. Они не прочь проводить въ жизнь свои взгляды, но на словахъ любятъ первыми повторять: «правда и милость да царствуютъ въ судахъ!»
Вотъ что, между прочимъ, напечатано въ названной передовой статьѣ «Московскихъ Вѣдомостей», дѣлающей строгое внушеніе прокурорскому надзору:
«Обвиненіе должно поступать несравненно осторожнѣе и осмотрительнѣе, когда рѣчь идетъ о привлеченіи къ суду человѣка, пользующагося извѣстностью и занимающаго видное положеніе въ обществѣ, чѣмъ при возбужденіи уголовнаго преслѣдованія противъ лицъ темныхъ, коимъ терять нечего».
Приведенныя строки довольно вразумительны и откровенны. Онѣ высказаны въ смыслѣ, недопускающемъ сомнѣній, и высказаны газетой, имѣющей опредѣленное направленіе и значительный кругъ читателей и единомышленниковъ. Съ этой стороны это заявленіе имѣетъ большое значеніе и можетъ пролить свѣтъ на многія явленія нашей общественной жизни. Равенства передъ судомъ, имѣющагося въ виду Законодателемъ, эти люди откровенно не хотятъ. Съ одной стороны, «осмотрительность», съ другой — «сдѣлай одолженіе, дѣлай съ людьми темными что хочешь, имъ терять нечего». Привилегированное положеніе и сволочь!
По крайней мѣрѣ, совсѣмъ откровенная теорія. Очевидно, ея придерживается не одинъ г. Катковъ. За его спиной стоитъ не мало лицъ, исповѣдующихъ и старающихся проводить тоже самое, но неимѣющихъ храбрости заявить объ этомъ съ той цинической отвагой, съ которой заявляетъ названная газета.
Равенства передъ судомъ богатаго и бѣднаго, знатнаго не не знатнаго, начертаннаго въ Наказѣ судамъ, слѣдовательно, не надо. Слова пусть останутся словами, а на дѣлѣ слѣдуетъ допускать самое тщательное различіе. Такъ проповѣдуетъ вліятельный органъ, приходящій чуть-ли не ежедневно въ ужасъ отъ турецкаго безправія, и это-же самое безправіе предлагаетъ возвести въ догму, точно партія «Московскихъ Вѣдомостей», въ самомъ дѣлѣ, задыхается подъ тяжестью этого равенства передъ судомъ, противъ котораго она такъ ратуетъ.
Знаете-ли что? Отъ такой откровенности дѣлается страшно.
А что, если-бы единомышленники Каткова не только могли; писать, но и предписывать такія правила? Вѣдь тогда-бы и Турція была обѣтованной землей!..