С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.
Это было совсѣмъ особенное село, какого я раньше не встрѣчалъ въ Сибири.
Вдали отъ тракта и Енисея — единственныхъ путей сообщенія въ округѣ, изолированное отъ людскихъ поселеній, — ближайшая деревня была за шестьдесятъ верстъ оно словно нарочно забралось въ самую глубину тайги, словно умышленно старалось отгородить себя отъ окружающаго міра. «Вотъ я пять лѣтъ служу здѣсь, — говорилъ мнѣ передъ отъѣздомъ исправникъ, — а еще не удосужился побывать, — никуда не по дорогѣ. Да и село тихое, подати платятъ исправно, мертвыхъ тѣлъ нѣтъ».
Онъ распорядился заблаговременно выслать подставныхъ лошадей на середину того станка въ шестьдесятъ верстъ, который былъ передъ этимъ селомъ.
Судя по типамъ лицъ, рѣзко отличавшимся отъ окружающаго населенія, и по наиболѣе часто встрѣчавшейся въ селѣ фамиліи Зыряновъ, — это были потомки зырянъ, выселившихся изъ Вологодской губерніи, о чемъ, кажется, говорилъ и исправникъ. Сами жители, какъ это повсемѣстно приходится встрѣчать въ Сибири, давно забыли о своей прежней родинѣ и помнили только одно, «что дѣдушки пришли изъ Россіи».
И всѣмъ своимъ внѣшнимъ видомъ село рѣзко выдѣлялось отъ тѣхъ трактовыхъ селъ, къ которымъ я присмотрѣлся: — не было того, что характерно для трактовыхъ селъ — огромныхъ городского типа домовъ богатѣевъ въ центрѣ, лачужекъ и землянокъ съ пузырями въ окнахъ недавнихъ переселенцевъ по краямъ села, не было и того, что приходилось встрѣчать въ тяготѣющихъ къ золотопромышленности деревняхъ — раскрытыхъ дворовъ, запущеннаго хозяйства.
Давно насиженное мѣсто и зажиточность сытаго мужика сразу бросались въ глаза: прекрасныя избы съ фасонистыми манерными, стариннаго типа крыльцами, съ замысловато рѣзными карнизами, огромные дворы, масса скота.
Также бросались въ глаза чистота и опрятность внутри избъ, несмотря на то, что я уже присмотрѣлся къ чистотѣ и опрятности сибиряковъ, такъ рѣзко отдѣляющихъ сибирскія крестьянскія избы отъ русскихъ.
И на всемъ этомъ селѣ, на всемъ населеніи сытомъ, хорошо одѣтомъ, чисто и опрятно живущемъ, лежало что-то неуловимое, жизнерадостное и сильное, что производило на меня такое хорошее, такое бодрящее впечатлѣніе. Праздникъ ли создавалъ это настроеніе — я пріѣхалъ въ масленицу, — или книжки, которыя я видѣлъ въ нѣкоторыхъ избахъ и которыхъ я никакъ не ожидалъ встрѣтить въ этомъ глухомъ мѣстѣ, — я не знаю.
Бывшая въ селѣ эпидемія кори, изъ-за которой я и пріѣхалъ, не портила впечатлѣнія. Пока «гумага», — донесеніе о неизвѣстной болѣзни, появившейся на людяхъ, ходила изъ Зыряновки въ волость, изъ волости къ засѣдателю и потомъ въ городъ, и мирно дожидалась меня, работавшаго за нѣсколько сотъ верстъ въ другомъ концѣ округа, эпидемія успѣла почти прекратиться: кто осилилъ болѣзнь выздоровѣлъ, кого она осилила, — умеръ, и мнѣ пришлось лѣчить только вызванныя корью послѣдовавшія заболѣванія. Работы было немного; я быстро кончилъ осмотръ больныхъ и направился къ старостѣ, у котораго остановился.
Все, что было особеннаго въ этомъ оригинальномъ селѣ, было собрано, какъ въ фокусѣ, въ домѣ старосты.
Длинная крестьянская связь, сложенная изъ такихъ бревенъ, которымъ «вѣку не будетъ», высокая свѣтлая «горница», широкія лавки каждая изъ одной лѣсины какой-то монументальной лиственницы, такой же полъ, — все это выглядѣло солидно и прочно, поражало педантической чистотой и какой-то культурностью. Ярко вычищенный пузатый самоваръ кипѣлъ на покрытомъ бѣлой скатертью столѣ, уставленномъ шаньгами и всякими прикусками, вокругъ стола виднѣлись вымытыя и причесанныя лица хорошо одѣтыхъ дѣтей; самъ староста, невысокаго роста коренастый человѣкъ съ рѣдкой растительностью на лицѣ, по случаю моего пріѣзда былъ одѣтъ въ тонкаго сукна кафтанъ. Въ горницѣ было, впрочемъ, кое-что, чего я не встрѣчалъ въ другихъ избахъ, — стѣны были увѣшаны иллюстраціями и преміями «Нивы», рядомъ съ божницей была полка съ книжками, сверху которыхъ лежалъ номеръ той же «Нивы» и на стѣнѣ висѣла гитара.
— Все Палъ Палычъ ребятишкамъ надавалъ, — проговорилъ староста, замѣтивши, что я внимательно разсматривалъ стѣны.
Мы сѣли пить чай. Съ тѣмъ чувствомъ собственнаго достоинства, которое такъ отличаетъ сибиряка отъ русскаго крестьянина, староста началъ разсказывать мнѣ про свое село.
— Доктора я ужъ и не помню, когда мы здѣсь видали. Засѣдатель — и то вотъ третій годъ никакъ не соберется. На бугрѣ мы, кругомъ тайга и болотина, — это вы вотъ зимникомъ проскочили, а лѣтомъ и конный не проѣдетъ, топь. Старики облюбовали.
По лицу его не видно было, чтобы онъ огорчался топью и тайгой и рѣдкими посѣщеніями засѣдателя: но пятна и на солнцѣ есть.
— Медвѣдь шибко обижаетъ. Ужъ такъ и считай ему въ лѣто двѣ-три скотины со двора, — лошади, либо коровы. Это еще что! А вотъ бѣда, ежели ягода не уродится въ тайгѣ — стадами выходятъ. Какъ на овесъ выйдутъ, такъ за ночь поле и высосутъ. Бѣда!
Должно быть и медвѣдь былъ еще не большой бѣдой, судя по тому, какъ, улыбаясь, онъ выговорилъ: «въ родѣ засѣдателя онъ у насъ, медвѣдь-то, — подати требуетъ», и я даже не увѣренъ, какія подати онъ считаетъ менѣе убыточными.
Я допивалъ свой чай, у крыльца погромыхивала бубенцами готовая тройка, съ улицы доносились пѣсни и звуки гармоники, мимо оконъ проходили группы хорошо одѣтыхъ дѣвокъ и парней, когда странная фигура, медленно двигавшаяся по улицѣ, остановила мое вниманіе.
Это былъ очень высокій старикъ, худой и немного сутуловатый, въ коротенькомъ осеннемъ пальто, очень узкихъ брюкахъ, топорщившихся на длинныхъ ногахъ, обутыхъ въ резиновыя калоши, съ обмотаннымъ вокругъ шеи длиннымъ сибирскимъ шарфомъ и въ маленькой войлочной шапочкѣ, въ родѣ тѣхъ, какія въ мое время носили студенты и изъ-подъ которой выбивалась буйная волна великолѣпныхъ сѣдыхъ волосъ. Лица я не замѣтилъ. Эта странная фигура съ «профессорской» головой, въ старенькомъ осеннемъ пальтишкѣ и въ узенькихъ брючкахъ, была такъ поразительна на фонѣ морознаго сибирскаго дня въ глухомъ заброшенномъ полузырянскомъ селѣ, что я съ невольнымъ изумленіемъ спросилъ хозяина:
— Кто это?
— Палъ Палычъ…
Сѣрое лицо старосты освѣтилось и онъ, улыбаясь, повторилъ такимъ тономъ, будто онъ мнѣ говоритъ то, что я долженъ безъ него знать и какъ будто этимъ сказано все:
— Палъ Палычъ…
Мнѣ показалось, что и на лицахъ жены и дѣтей, оживленно обернувшихся къ окну, промелькнуло то же свѣтлое, улыбающееся настроеніе.
— Онъ… Палъ Палычъ, — подтвердила жена старосты. — Къ кому это онъ пробирается?
— Къ Сѣдыхъ, — бойко выговорилъ тоненькимъ голосомъ мальчикъ лѣтъ десяти-одиннадцати. — Дѣдушку Кудина нонче поминаютъ.
— И то… должно къ нему, — проговорилъ староста, — любилъ дѣдушку Анкудина Палъ Палычъ-то.
— Да кто же онъ? — нетерпѣливо спросилъ я.
— Палъ Палычъ-то? — переспросилъ староста и подбирая слова, какъ будто своимъ вопросомъ я поставилъ его въ величайшее затрудненіе, отвѣчалъ:
— Нашъ онъ… У насъ на селѣ живетъ.
Очевидно, на моемъ лицѣ выражалось недоумѣніе и староста продолжалъ:
— Давно живетъ… Прижился у насъ. Еще покойника родителя моего грамотѣ училъ.
Я смотрѣлъ на немолодое лицо старосты съ тронутыми сѣдиной висками и бородой и удивленно выговорилъ:
— Сколько же ему лѣтъ?
— Какъ сказать?.. — Мой собесѣдникъ задумался. — Съ попомъ мы принимались какъ-то считать, — ужъ восемь десятковъ стукнуло; гляди, — что больше. Молоденькимъ его пригнали къ намъ, этапомъ, а за какія дѣла — знать не могу… Родитель сказывалъ — офицеръ былъ, и изъ какихъ мѣстовъ зналъ, родитель-то. Только я-то вотъ запамятовалъ. Погоди, погоди! — оживился онъ, — маленькій я былъ, мощу-то въ Россіи нашли, святого-то человѣка…
— Тихона Задонскаго? — догадался я.
— Вотъ, вотъ, вотъ… Задонскій, изъ тѣхъ мѣстовъ. Палъ Палычъ — въ ту пору родитель сказывалъ — съ его стороны, землякъ молъ.
— Что же онъ здѣсь дѣлаетъ?
— Писаремъ онъ у насъ сельскимъ. Пятнадцать рублей въ мѣсяцъ міръ ему кладетъ. Ну и учитъ…
— Развѣ у васъ училище есть?
— Нѣтъ, такъ вольно по домамъ больше… Отвели мы ему избу, да скучать сталъ одинъ-то. Сколько у кого ребятъ, столько и дней тамъ живетъ, туда всѣ и сходятся.
Староста задумался.
— Старъ сталъ Палъ Палычъ… Боится одинъ ночевать.
— И ладно учитъ?
Староста оживился.
— Вотъ какъ учитъ! Случай у насъ былъ… Съ попомъ самимъ съ покойнымъ пріятель онъ былъ, такъ мальчишку его обучалъ въ губернію въ классъ. Попъ-то послѣ сказывалъ, на экзаменѣ всѣхъ зашибъ, никому пикнуть не далъ. Учитель-то спроситъ что, а онъ ему впередъ десять словъ. Говорили мнѣ люди: въ лѣкаря вышелъ поповъ-то сынъ гдѣ-то за Иркутскимъ городомъ.
Староста видимо гордился Павломъ Павловичемъ и продолжалъ выкладывать мнѣ:
— Такого-то села всю округу исходи — не найдешь. Всѣхъ Палъ Палычъ-то переучилъ, — дѣвчонки и тѣ книжки читаютъ!
А предо мною промелькнули согбенныя плечи стараго учителя, и пронеслись долгіе годы житья «пригнаннаго» офицера въ этомъ отдѣленномъ тайгой и болотиной отъ міра селѣ и съ чувствомъ, близкимъ къ ужасу, я выговорилъ:
— Сколько же онъ времени у васъ живетъ? Неужели пятьдесятъ лѣтъ безвыѣздно?
— Чатъ, съ чѣмъ-нибудь… Все у насъ. Кинулся было на пріиски… Давно было. Молодой я былъ, жениться собирался; пошли въ ту пору пріиски эти, такъ, вотъ, и онъ было… Да недолго, года съ три тамъ прожилъ, — къ намъ же вернулся. И мѣсто хорошее имѣлъ, а не полюбилось. Сами знаете порядки тамъ: порютъ, душу изъ людей выматываютъ, Палъ Палычу это не по сердцу. Какъ напьется, бывало, такъ и ругаться: подлецы, говоритъ.
— Пьетъ развѣ?
— Не то, чтобы безперечь… Находитъ на него временнымъ дѣломъ. Въ родѣ тоски… Все больше весной: такъ вокругъ святой недѣли и пьетъ, — и мѣсяцъ, и два пьетъ. Мы ужъ такъ и знаемъ, — ну, бережемъ его, кого ни на есть приставляемъ, чтобы чего не было. А тамъ опять человѣкъ человѣкомъ.
— И теперь пьетъ?
— Не пропускаетъ… Нынѣшнюю Пасху думали пропадетъ. Руки на себя наложить хотѣлъ…
А ужасъ за человѣка, за одинокую человѣческую душу, мучившуюся и тосковавшую рядъ долгихъ лѣтъ, все росъ во мнѣ. Мнѣ такъ хотѣлось побольше узнать, обо всемъ разспросить.
— Почему онъ домой не ѣдетъ? Получаетъ ли письма? Съ кѣмъ ведетъ компанію?
— Домой… Можетъ и дома-то у него нѣтъ, — раздумчиво говорилъ староста. — А насчетъ родныхъ онъ никогда не говорилъ. Да и какіе чай родные? И у насъ-то вотъ Анкундинъ послѣдній померъ, который по годамъ-то ровенъ былъ съ Палъ Палычемъ…
Сѣрое лицо моего собесѣдника все свѣтлѣло и голосъ сдѣлался мягкимъ и задушевнымъ.
— Съ нами водится… Крестниковъ да крестницъ однихъ сколько у него на селѣ! И насъ-то всѣхъ переучилъ. Первый человѣкъ у насъ Палъ Палычъ! — воодушевился онъ. — Къ примѣру, свадьба, или поминки, храмовой праздникъ, — за первый столъ! Вѣдь бережемъ мы его: одежу, обутку справляемъ.
Я вспомнилъ «одежу» и «обутку» Павла Павловича и спросилъ:
— Развѣ ему не холодно въ такомъ пальтишкѣ?
— Вотъ поди жъ ты: ко всему пріобыкъ онъ у насъ, а одежу по нашему носить не хочетъ, все городскую справляетъ.
— Тоже насчетъ рубахъ… — вмѣшалась было хозяйка, и сконфузилась.
Я заинтересовался и спросилъ:
— Что же насчетъ рубахъ?
— Мы, бабы, шьемъ ему портки, да рубахи-то… Сердится, коли холщевыя сошьешь… Тонкое любитъ, спать, говоритъ, не могу въ холщевомъ-то. Изъ городу полотно возитъ. Вотъ вы про компанію спрашивали, а полякъ-то… — обратилась она къ мужу.
— Вотъ, вотъ… съ полякомъ у него компанія была, — отозвался хозяинъ. — Лѣтъ, гляди, тридцать назадъ поляка къ намъ пригнали, — видѣли на въѣздѣ лавочку, — онъ торговалъ. Тоже прижился, — тетку мою за себя взялъ. Такъ вотъ все, бывало, вмѣстѣ… Какъ найдетъ на Палъ Палыча полоса, такъ сейчасъ къ поляку и пойдутъ чертить. Тоже и попъ-покойникъ не отставалъ, съ ними же. И я помоложе былъ, — заглядывалъ, — у Палъ Палыча вотъ и гитару перенялъ, — онъ указалъ глазами на висѣвшую на стѣнѣ гитару.
— Какъ, Санча, — обратился онъ къ сыну, пѣсню-то Палъ Палычъ все поетъ?
«Не слышно шуму городского, на Невской башнѣ тишина и на штыкѣ у часового горитъ полночная луна; а бѣдный вьюноша, ровесникъ младымъ цвѣтущимъ деревамъ, въ глухой тюрьмѣ заводитъ пѣсню и вотдаетъ тоску волнамъ»… скороговоркой, однимъ духомъ выговаривалъ мальчикъ.
— А дальше-то какъ, Санча? жалостно такъ… — понукала его мать.
— «Сломись вѣнчальное кольцо, навѣкъ закройся мое сердце, не быть мнѣ мужемъ и отцомъ», попрежнему быстро выпалилъ мальчикъ.
Полное, лѣнивое лицо хозяйки оживилось.
— Ужъ такъ ли жалостно поетъ это Палъ Палычъ. Но голосъ-то я знаю, а вотъ слова-то плохо помню, — обратилась она ко мнѣ: — «присваталъ я сибѣ ниволю, мой жребій слезы да тоска, а я молчу ли тали долю» — жалостнымъ голосомъ, нараспѣвъ, проговорила хозяйка.
— Развѣ такъ, мамка, — смѣясь прервалъ ее мальчикъ — ,,молчу и таю долю, не взяла моя судьба"…
— Эту самую пѣсню… — вмѣшался староста. — Пьяненькій-то плачетъ, бывало, да поетъ, а на гитарѣ подыгрываетъ. И полякъ поетъ, тоже любитъ эту пѣсню. А то по-польскому пѣть примутся: польска не згинула… И попъ по-польскому выучился, тоже поетъ — голосистый былъ.
Всѣ замолчали, староста неопредѣленно улыбался.
— Не все смирный Палъ Палычъ-то. Ино мѣсто пьяный-то ругать примется, — разсказывалъ онъ, улыбаясь, какъ-будто именно это доставляло ему удовольствіе.
— «Брюханы», говоритъ, «идолы».
Онъ снова замолчалъ.
— Пріятели-то его пропали… Попъ сначала померъ въ одночасье. Съ нонѣшнимъ-то не лады у нихъ, — все грозится попъ-то: — не по закону учишь… А потомъ и полякъ кончился, году еще нѣтъ. Ужъ какъ Палъ Палычъ тосковалъ послѣ него, какъ тосковалъ! Не въ очередь запилъ…
Погромыхивая бубенцами, тройка несла меня по селу. При въѣздѣ, противъ убогой лавочной вывѣски, я нагналъ высокаго сгорбленнаго человѣка въ поношенномъ осеннемъ пальто и, поровнявшись, снялъ шапку и поклонился. Павелъ Павловичъ тоже снялъ свою шапчонку, при чемъ его роскошные сѣдые волосы разсыпались, на меня глянуло старое, худое, сморщенное лицо, съ длинными сѣдыми, пожелтѣвшими, какъ бываетъ у много-курящихъ людей, усами, и равнодушные, утомленные, мутные глаза на минуту остановились на мнѣ изъ-подъ тяжелыхъ опущенныхъ вѣкъ.
Мнѣ совѣстно было останавливаться и о чемъ-нибудь заводить разговоръ съ Павломъ Павловичемъ.