Павелъ-балаганщикъ.
правитьI.
правитьВъ юности я недурно работалъ на токарномъ станкѣ и занимался этимъ дѣломъ, кажется, даже больше, чѣмъ ученіемъ; по крайней мѣрѣ, разъ случилось, что, отдавая мнѣ не особенно удачное письменное упражненіе, школьный учитель почему-то спросилъ меня, не выточилъ ли я еще подмотку въ подарокъ сестрѣ ко дню рожденья. Этотъ небольшой ущербъ, однако, болѣе чѣмъ вознаграждался знакомствомъ съ превосходнымъ человѣкомъ, съ которымъ сблизило меня это ремесло. Павелъ Паульсенъ былъ искуссный токарь и механикъ. По просьбѣ моего отца, желавшаго, чтобы во всякое занятіе я вносилъ нѣкоторую основательность, онъ согласился обучить меня кое-какимъ пріемамъ токарнаго мастерства.
Павелъ Паульсенъ обладалъ многочисленными познаніями и не только былъ мастеромъ въ собственномъ ремеслѣ, но имѣлъ свои понятія о грядущемъ развитіи ремеслъ вообще, такъ что нерѣдко, при выслушиваніи какой нибудь новоявленной истины, мнѣ и теперь приходитъ въ голову: — Ахъ, вѣдь, старый Паульсенъ говорилъ это еще сорокъ лѣтъ назадъ. — Мнѣ скоро удалось пріобрѣсти его расположеніе, и онъ съ удовольствіемъ сталъ посвящать мнѣ даже свободные вечера, когда я приходилъ къ нему въ неурочный часъ. Мы сидѣли тогда или въ мастерской, или, лѣтомъ, (знакомство наше не прерывалось много лѣтъ) на скамьѣ, подъ большой липой, у него въ садикѣ. Бесѣды, которыя мы притомъ вели, или, вѣрнѣе, мой почтенный пріятель велъ со мною, открыли мнѣ такія вещи и направили мои мысли на такіе предметы, о которыхъ, какъ они ни важны для жизни, я потомъ не встрѣчалъ ни малѣйшаго упоминанія въ моихъ школьныхъ книжкахъ.
Паульсенъ по происхожденію былъ фризъ (голландецъ) и являлся типичнымъ представителемъ своего племени. У него были гладкіе, свѣтлые волосы, умный лобъ и задумчивые голубые глаза; при этомъ, въ голосѣ, по наслѣдству отъ предковъ, слышалась пѣвучесть, свойственная его родной рѣчи.
Жена этого сѣверянина была смугла и нѣжно сложена, а по говору несомнѣнно оказывалась южанкой. Моя мать говорила про нее, что своими летучими глазами она можетъ высушить море, и что въ молодости она была рѣдкою красавицею.
Кромѣ сына, находившагося тогда въ отлучкѣ, у нихъ не было дѣтей; можетъ быть, меня принимали такъ радушно отчасти по этой причинѣ, тѣмъ болѣе, что госпожа Паульсенъ не разъ меня увѣряла, будто у меня такой же веселенькій носикъ, какъ у ея Іосифа. Не скрою и того, что она умѣла готовить какое-то вкусное, но у насъ въ городѣ совершенно неизвѣстное печенье и не забывала по временамъ угощать меня имъ. Словомъ, тамъ было для меня достаточно привлекательнаго. Отецъ тоже одобрялъ мое знакомство съ почтенною и трудящеюся семьей. «Смотри только, чтобы не быть имъ въ тягость», напоминалъ онъ мнѣ иногда. Но я не думаю, чтобы друзья мои когда-либо тяготились мной.
Разъ въ домѣ моихъ родителей, одному старому господину изъ нашего города показали мою послѣднюю и, дѣйствительно, довольно удачную токарную работу. Когда гость выразилъ свое восхищеніе, отецъ возразилъ, что, вѣдь, я почти уже годъ учусь у мастера Паульсена.
— Да? — сказалъ гость. — У Павла-балаганщика?
Я никогда не слыхивалъ, чтобъ у моего друга было такое прозвище, и задалъ вопросъ, можетъ быть, неумѣстный, о томъ, что это значитъ. Но гость усмѣхнулся очень сдержано и не далъ никакихъ объясненій.
На слѣдующее воскресенье супруги Паульсенъ пригласили меня къ себѣ вечеромъ справлять годовщину ихъ свадьбы. Былъ конецъ лѣта, и такъ какъ я пришелъ рано, когда хозяйка еще хлопотала въ кухнѣ, то Паульсенъ увелъ меня въ садъ, гдѣ мы и усѣлись рядомъ на скамьѣ подъ большой липой. Я вспомнилъ о «Павлѣ-балаганщикѣ» и такъ задумался надъ этимъ, что едва отвѣчалъ на его слова; наконецъ, когда онъ почти упрекнулъ меня за разсѣянность, я прямо спросилъ, что означаетъ это прозвище.
Онъ очень разсердился. — Кто тебѣ сказалъ эти глупости? — спросилъ онъ, вскочивши съ мѣста. Но прежде, чѣмъ я успѣлъ отвѣтить, онъ уже сидѣлъ рядомъ со мною. — Ничего, ничего! — сказалъ онъ, подумавши. — Вѣдь, это относится къ самому лучшему, что со мною было въ жизни. Я тебѣ разскажу: времени у насъ еще много.
— Въ этомъ домикѣ и саду я выросъ. Тутъ жили мои добрые родители; тутъ-же надѣюсь, будетъ жить и мой сынъ. Конечно, это было уже давно, но многое изъ тогдашняго времени у меня какъ сейчасъ передъ глазами.
Возлѣ входной двери тогда стояла бѣлая скамейка съ зелеными рѣшеточками вмѣсто спинки и ручекъ. Съ нея видна была въ одну сторону вся длинная улица до самой церкви, а въ другую — до конца города, вплоть до полей. Въ лѣтніе вечера тамъ сиживали мои родители, отдыхая послѣ работы; а подъ вечеръ занималъ ее я и, любуясь пріятнымъ видомъ на востокъ и западъ, готовилъ уроки для школы.
Такъ сидѣлъ я разъ послѣ обѣда (хорошо помню, что былъ сентябрь и.только что отошла наша Михайловская ярмарка) и писалъ задачи изъ алгебры на доскѣ, какъ вдругъ на улицѣ показался странный экипажъ. Это была двуколка, которую везла косматая лошаденка. На ней, между двухъ довольно большихъ ящиковъ, сидѣла бѣлокурая женщина съ неподвижнымъ, точно деревяннымъ лицомъ и съ нею дѣвочка лѣтъ девяти, живо вертѣвшая во всѣ стороны своею черноволосою головкою; рядомъ шелъ, съ поводомъ въ рукѣ, маленькій веселаго вида человѣкъ, у котораго короткіе черные волосы такъ и топорщились изъ-подъ зеленой фуражки.
Такъ двигались они впередъ подъ звонъ колокольчика, который былъ привязанъ у лошади подъ шеей. Когда они доѣхали до нашего дома, повозка остановилась. — Эй, мальчикъ! — крикнула мнѣ женщина. — Гдѣ здѣсь портновскій трактиръ?
Мой грифель давно ужъ не трогался съ мѣста, а тутъ я услужливо вскочилъ и подошелъ къ повозкѣ. — Вы какъ разъ передъ нимъ, — сказалъ я и указалъ на старый домъ съ четыреугольно подрѣзанной липой, который, ты знаешь, и сейчасъ все тутъ же.
Хорошенькая дѣвчоночка привстала между ящиковъ, выставила головку изъ капюшона своего потертаго пальтишка и посмотрѣла внизъ, на меня, своими большими глазами; но человѣкъ сказалъ: «Сиди смирно, дѣвочка!» а мнѣ: «Спасибо мальчикъ!» ударилъ лошадку кнутомъ и подъѣхалъ къ дверямъ указаннаго дома, откуда шелъ уже къ нему навстрѣчу толстый трактирщикъ въ своемъ зеленомъ передникѣ.
Верхній этажъ трактира, гдѣ и теперь вмѣсто оконъ глядятъ на улицу просто деревянныя заставки, искони служилъ пристанищемъ всѣхъ странствующихъ музыкантовъ, канатныхъ плясуновъ или звѣриныхъ укротителей, показывавшихъ свое искусство у насъ въ городѣ. И въ самомъ дѣлѣ: на другое утро, когда я стоялъ у себя, въ верхней комнатѣ, и собирался въ школу отворилась одна изъ этихъ заставокъ, и человѣчекъ съ торчащими черными волосами, высунулъ голову въ окно, вытянулъ обѣ руки, потягиваясь на свѣжемъ воздухѣ; потомъ онъ повернулся назадъ, въ темноту, и я услышалъ, какъ онъ позвалъ: — Лиза! Лиза! — Тогда изъ подъ его руки выглянуло розовое личико, вокругъ котораго черные волосы падали, точно грива. Отецъ показалъ ей пальцемъ на меня, засмѣялся и раза два дернулъ за шелковистыя пряди. Что онъ ей сказалъ, я не могъ разобрать, но, вѣроятно, въ родѣ вотъ чего: — Посмотри-ка Лиза: вѣдь это — вчерашній мальчикъ! Бѣдняга! Онъ сейчасъ рысью побѣжитъ въ школу! А ты, счастливая дѣвочка, только катаешься на нашемъ гнѣденькомъ повсюду! — По крайней мѣрѣ дѣвочка поглядѣла на меня съ состраданіемъ, и когда я осмѣлился привѣтливо кивнуть ей, она очень серьезно кивнула мнѣ въ отвѣтъ.
Скоро отецъ скрылся въ темнотѣ своего чердака. Вмѣсто него, у окна очутилась высокая бѣлокурая женщина; она принялась чесать дѣвочкѣ голову и заплетать ей волосы. Дѣло это производилось молча, и Лиза, очевидно, не смѣла пищать, хотя часто, когда гребень глубоко врѣзывался въ волосы до самаго затылка, ея маленькій ротикъ складывался въ разнообразныя гримасы. Только разъ подняла она руку и пустила по вѣтру длинный волосъ, который повисъ на липѣ. Мнѣ изъ моего окошка было видно, какъ онъ заблестѣлъ, потому что солнце уже проникло сквозь туманъ и свѣтило какъ разъ на верхнюю часть трактира.
Непроницаемо темная глубина чердака также теперь освѣтилась. Въ темноватомъ углу я очень ясно различилъ сидѣвшаго у стола человѣка; въ его рукахъ блестѣло что-то золотое или серебряное; потомъ какъ будто мелькнуло лицо съ громаднымъ носомъ; но сколько я ни таращилъ глаза, я не могъ разобрать, что это такое было. Вдругъ послышался стукъ, точно что-то деревянное бросили въ ящикъ, а затѣмъ человѣкъ всталъ и началъ глядѣть на улицу изъ другого окна.
Тѣмъ временемъ, женщина одѣла черненькую дѣвчоночку въ старенькое красное платьице, а косы уложила вѣночкомъ на круглой головкѣ.
Я все еще смотрѣлъ на нихъ. — Ужъ разокъ то, — думалъ я, — могла-бъ она еще кивнуть!
— Павелъ! Павелъ! — вдругъ раздался снизу голосъ матери.
— Сейчасъ, сейчасъ, матушка! — Я точно окаменѣлъ отъ испуга.
— Ну, — крикнула она опять, — тебѣ ужъ достанется отъ учителя! Развѣ не знаешь, что ужъ давно пробило семь?
Я кубаремъ скатился съ лѣстницы!
Но мнѣ повезло! Учитель какъ разъ снималъ у себя груши, и полъ-училища было у него въ саду, помогая ему руками и зубами. Только въ девять часовъ мы всѣ, съ горящими щеками и веселыми лицами, усѣлись за книжки и грифельныя доски.
Въ одиннадцать, когда я шелъ изъ школы, съ карманами, полными грушъ, на улицѣ показался толстый городской глашатай. Онъ поколотилъ ключомъ въ свой яркій мѣдный тазъ и крикнулъ:
— Механикъ и владѣлецъ театра маріонетокъ, Іосифъ Тендлеръ, прибылъ сюда вчера изъ столичнаго города Мюнхена и даетъ сегодня вечеромъ свое первое представленіе въ залѣ стрѣлковаго общества. Представлено будетъ: «Графъ Зигфридъ и святая Женевьева», кукольная пьеса съ пѣніемъ, въ четырехъ дѣйствіяхъ.
Затѣмъ онъ откашлялся и пошелъ дальше, по направленію противоположному съ тѣмъ, по которому лежалъ мой путь домой. Я сталъ ходить за нимъ изъ одной улицы въ другую, чтобы еще и еще прослушать восхитительную вѣсть, ибо я въ жизни не видывалъ никакой комедіи, а тѣмъ менѣе — кукольной. Когда я, наконецъ, повернулъ домой, то увидѣлъ впереди красненькое платьице: это была дочка комедіантовъ. Несмотря на поношенную одежду, она мнѣ показалась окруженною какимъ то сказочнымъ блескомъ.
Я расхрабрился и сказалъ ей: — хочешь, Лиза, пойдемъ погулять?
Она недовѣрчиво взглянула на меня своими черными глазами. — Погулять? — протянула она. — Вотъ тоже выдумалъ!
— Куда же ты идешь?
— Къ краснорядцамъ иду.
— Купить себѣ новое платье? — спросилъ я довольно глупо.
Она громко разсмѣялась. — Ахъ, поди ты! Нѣтъ, такъ, обрѣзочковъ!
— Обрѣзочковъ?
— Ну, да! Такъ, остаточковъ на платья кукламъ; оно и недорого стоитъ.
Меня осѣнила счастливая мысль. Тогда у одного моего стараго дяди была въ рядахъ лавка съ краснымъ товаромъ, а съ его старымъ прикащикомъ я былъ пріятель. — Пойдемъ вмѣстѣ! — сказалъ я смѣло. — Тогда и вовсе ничего не будетъ стоить, Лиза!
— Что ты? — удивилась она; потомъ мы оба побѣжали въ ряды, въ дядину лавку. Старый Гаврило, какъ всегда, стоялъ въ своемъ сѣромъ сюртукѣ за прилавкомъ, и, когда я объяснилъ ему, что намъ нужно, добродушно выложилъ передъ нами цѣлую кучу «остатковъ».
— Смотри, какая хорошенькая красная матерія! — сказала Лиза и кивнула на клочекъ французскаго ситца съ видимымъ желаніемъ имѣть его.
— Тебѣ пригодится? — спросилъ Гаврило. Еще бы не пригодилось, когда рыцарю Зигфриду къ тому же вечеру нужна была новая куртка!
— Но тогда, вѣдь, нужно и галуновъ! — сказалъ старикъ и принесъ всякихъ золотыхъ и серебряныхъ обрѣзковъ. Вскорѣ къ нимъ прибавились еще зеленые и желтые шелковые лоскутики и ленточки, и довольно большой кусокъ коричневаго плюша. — Бери, дитя, бери, — говорилъ Гаврило. — Это будетъ шкура для вашей Женевьевы, если старая поизносилась. — Затѣмъ онъ завязалъ все это великолѣпіе и далъ дѣвочкѣ въ руки.
— И ничего не стоитъ? — спросила она съ смущеніемъ.
— Да, ничего не стоитъ. — Ея глаза блеснули. — Спасибо.
Рука въ руку съ Лизой, которая несла свой сверточекъ, вышли мы изъ лавки; но, когда стали подходить къ нашему дому, она выпустила мою руку и побѣжала черезъ улицу, въ портновскій трактиръ, такъ скоро, что ея черныя косы затрепались по спинѣ.
Послѣ обѣда, я стоялъ передъ нашею дверью и съ замирающимъ сердцемъ обдумывалъ рискованный шагъ: я хотѣлъ просить у отца денегъ на билетъ. Я удовлетворился бы и галлереей, а она стоила для дѣтей всего два шиллинга[1]. Но прежде чѣмъ я собрался съ духомъ, ко мнѣ подлетѣла Лиза. — Вотъ отецъ прислалъ! — сказала она, и не успѣлъ яѣглянуться, какъ уже убѣжала; въ рукѣ же у меня осталась красная карточка, на которой большими буквами значилось: «первый рядъ».
Когда я поднялъ глаза, то увидѣлъ, что и черноволосый человѣчекъ машетъ мнѣ изъ чердачнаго окна обѣими руками. Я кивнулъ ему. Что за милый народъ должны быть эти комедіанты! — Значитъ, сегодня вечеромъ, — сказалъ я самъ себѣ: — сегодня вечеромъ — въ первомъ ряду!
Ты знаешь домъ стрѣлковаго общества на Южной улицѣ? Тогда еще на входной двери былъ нарисованъ бравый стрѣлокъ, въ ростъ человѣка, въ шляпѣ съ перомъ и съ ружьемъ; но сама постройка была даже хуже, чѣмъ теперь. Большой садъ, который ты знаешь, отдавался подъ пастбище овецъ и козъ. Въ старомъ двухэтажномъ домѣ никто не жилъ и не бывалъ; весь въ щеляхъ, онъ стоялъ среди веселенькихъ сосѣдей, какъ развалина; только въ большомъ, выбѣленномъ известкой, залѣ, занимавшемъ почти весь верхній этажъ, иногда показывали свои штуки силачи или проѣзжіе фокусники.
Насилу наступилъ вечеръ; я не могъ его дождаться, а къ самому концу стало еще тяжелѣе ждать; отецъ никакъ не хотѣлъ меня пустить ранѣе, чѣмъ за пять минутъ до звонка; онъ сказалъ, что для того, чтобы сидѣть смирно въ театрѣ, мнѣ очень не мѣшаетъ поупражняться въ терпѣніи.
Наконецъ, я очутился передъ театромъ. Большая дверь была растворена, и туда входилъ всякій народъ. Въ то время еще охотно посѣщали подобныя развлеченія: до Гамбурга доѣхать было долго и, лишь немногіе, наглядѣвшись на тамошнее великолѣпіе, пренебрегали тѣмъ, что можно было видѣть дома. Поднявшись по витой дубовой лѣстницѣ, я засталъ Лизину мать у входа въ залъ, за кассой. Я подошелъ къ ней совсѣмъ развязно и думалъ, что она поздоровается со мною, какъ со старымъ знакомымъ, но она сидѣла молча и неподвижно, и такъ взяла у меня билетъ, точно я не имѣлъ никакого отношенія къ ея семейству. Слегка огорченный этимъ, я вошелъ въ залъ. Въ ожиданіи представленія всѣ переговаривались вполголоса, а нашъ городской музыкантъ съ тремя товарищами наигрывалъ на скрипкѣ. Первое, что бросилось мнѣ въ глаза, былъ красный занавѣсъ въ глубинѣ зала, надъ музыкантами. Посрединѣ его было нарисовано двѣ длинныхъ трубы, скрещенныхъ надъ золотой лирой, и, что мнѣ показалось всего страннѣе, на мундштукъ каждой трубы надѣто было по маскѣ, повѣшенной за пустыя глазницы; одна маска была мрачная, а другая — смѣющаяся. Первые три ряда были уже заняты; я протискался на четвертую скамью, гдѣ завидѣлъ товарища по школѣ, сидѣвшаго рядомъ со своими родителями. Позади насъ, ряды поднимались все выше, такъ что послѣдній рядъ, такъ называемая галлерея, гдѣ можно было только стоять, возвышался надъ поломъ почти на ростъ человѣка. И тамъ, кажется, было биткомъ набито, хорошо разсмотрѣть я не могъ, потому что немногія сальныя свѣчи, горѣвшія по стѣнамъ въ жестяныхъ подставкахъ, давали очень мало свѣта; тяжелый бревенчатый потолокъ тоже усиливалъ темноту. Мой сосѣдъ началъ мнѣ разсказывать какую то школьную исторію; но я не постигалъ, какъ онъ можетъ думать о чемъ нибудь подобномъ, и не спускалъ глазъ съ освѣщеннаго занавѣса. Вдругъ поверхность его заколыхалась: таинственный міръ за нимъ начиналъ шевелиться. Еще минута — и раздался звонокъ; гулъ разговоровъ между зрителями сразу прекратился, и занавѣсъ взлетѣлъ кверху. Взглядъ на сцену перенесъ меня за тысячу лѣтъ назадъ. Передъ мною былъ дворъ средневѣкового замка съ башнею и подъемнымъ мостомъ; посрединѣ стояло въ оживленной бесѣдѣ два маленькихъ, аршинныхъ человѣчка. Одинъ — съ черной бородой, въ серебряномъ пернатомъ шлемѣ и золотомъ шитомъ плащѣ поверхъ красной нижней одежды — былъ графъ Зигфридъ, онъ собирался въ походъ противъ язычниковъ-мавровъ и приказывалъ своему молодому дворецкому Голо, который стоялъ рядомъ съ нимъ въ синей, шитой золотомъ курткѣ, остаться въ замкѣ для защиты графини Женевьевы. А вѣроломный Голо всячески притворялся, что ему жаль отпустить своего добраго господина безъ себя въ опасный бой. Ведя эти рѣчи, они вертѣли во всѣ стороны головами и размахивали руками. Но вдругъ изъ-за подъемнаго моста послышались тонкіе, протяжные трубные звуки, и въ то же время выскочила изъ за башни прекрасная Женевьева въ голубомъ платьѣ со шлейфомъ и вскинула обѣ руки на плечи мужа: «О, мой любезный Зигфридъ! Только бы тебя не убили жестокіе язычники!» Однако это ничуть не помогло: снова затрубили трубы; графъ прямо и съ достоинствомъ вышелъ по мосту со двора; ясно слышно было, какъ удаляется вооруженный отрядъ. А злой Голо остался хозяиномъ въ замкѣ.
Дальше пьеса пошла такъ, какъ написано у тебя въ хрестоматіи. Я замеръ на скамьѣ, точно очарованный; въ этихъ странныхъ движеніяхъ, въ этихъ тоненькихъ или скрипучихъ кукольныхъ голосахъ, которые и въ самомъ дѣлѣ раздавались изъ ихъ ртовъ, во всѣхъ этихъ маленькихъ фигуркахъ была какая-то таинственная жизнь, притягивавшая мои взоры точно магнитъ.
Во второмъ дѣйствіи было еще лучше. Тамъ въ числѣ замковыхъ слугъ оказался одинъ, въ желтой нанкѣ, котораго звали Петрушкой. Если ужь этотъ былъ не живой, то я и не видывалъ ничего живого; онъ такъ острилъ, что весь залъ дрожалъ отъ смѣха: въ носу у него, который былъ величиной съ колбасу, навѣрно былъ шарниръ, потому что когда онъ разражался своимъ плутовато-глупымъ смѣхомъ, то носъ мотался туда и сюда, точно тоже не зналъ что дѣлать отъ веселья; при этомъ молодецъ разѣвалъ громадный ротъ и щелкалъ челюстями, какъ старый филинъ. — Та-ра-рахъ! — слышно было: такъ онъ всегда выскакивалъ на сцену; затѣмъ становился молча и только поводилъ большимъ пальцемъ; но вертѣлъ имъ такъ выразительно, точно говорилъ. А какъ онъ косилъ глазами! До того соблазнительно, что у публики глаза на лобъ вылѣзали. Я былъ безъ ума отъ этого милаго человѣчка!
Наконецъ, представленіе кончилось, и я опять сидѣлъ дома, уплетая жаркое, которое разогрѣла для меня матушка. Отецъ отдыхалъ въ креслѣ и курилъ свою вечернюю трубку, — Ну, парень, — спросилъ онъ; — что-жъ, онѣ были живыя?
— Не знаю, — отвѣчалъ я и продолжалъ трудиться надъ тарелкой: я еще не могъ разобраться въ томъ, что видѣлъ.
Онъ посмотрѣлъ на меня съ минуту со своею умною улыбкою. — Слушай, Павелъ: не ходи слишкомъ часто въ этотъ кукольный балаганъ, а то какъ бы всѣ эти куклы не побѣжали за тобою въ школу.
Отецъ сказалъ это не даромъ: на другой и на третій день алгебраическія задачи выходили у меня такъ посредственно, что учитель математики пригрозилъ согнать меня съ моего перваго мѣста. Когда я начиналъ соображать въ умѣ: — a + b равно x — c, то въ ушахъ моихъ звучалъ хорошенькій птичій голосокъ прекрасной Женевьевы: «Ахъ, мой любезный Зигфридъ, только бы тебя не истребили жестокіе язычники!» Разъ даже (только этого никто не видалъ) я написалъ на доскѣ: — x + Женевьева. Ночью у меня въ комнатѣ раздалось: — «Трах-та-ра-рахъ!» и милый Петрушка въ своемъ нанковомъ костюмѣ очутился однимъ прыжкомъ у меня въ постели, оперся руками о подушку по обѣ стороны моей головы и, ухмыляясь, закивалъ мнѣ, говоря; «Ахъ, ты, милый братецъ! Ахъ, разлюбезный ты мой братецъ!» При этомъ онъ клюнулъ меня въ носъ своимъ длиннымъ носомъ, такъ что я проснулся. Тогда ужь, разумѣется, я догадался, что все это было во снѣ.
Тайны эти я хранилъ въ сердцѣ и ни при комъ изъ домашнихъ даже не поминалъ о кукольной комедіи. Но въ воскресенье, когда глашатай опять пошелъ по улицамъ, забилъ въ тазъ и сталъ громко возвѣщать: — «Сегодня вечеромъ въ стрѣлковомъ обществѣ: Сошествіе во адъ доктора Фауста, кукольное представленіе въ четырехъ дѣйствіяхъ!» то я ужъ не могъ выдержать. Точно кошка вокругъ горячей каши, началъ я ходить вокругъ отца, который, наконецъ, понялъ мою нѣмую мольбу. «Павелъ», сказалъ онъ, — «пожалуй у тебя сердце надорвется. Лучшее лѣкарство — дать тебѣ наглядѣться до сыта!» — При этомъ онъ полѣзъ въ карманъ жилета и досталъ оттуда два шиллинга.
Я въ ту же минуту выбѣжалъ изъ дому и только на улицѣ спохватился, что до начала комедіи еще цѣлыхъ восемь часовъ. Тогда я побѣжалъ за городъ. Проходя мимо сада за домомъ стрѣлковъ, я невольно остановился; можетъ быть, надѣялся, не выглянутъ ли куклы изъ оконъ, такъ какъ сцена выходила какъ разъ на ту сторону дома. Но туда можно было пробраться лишь черезъ переднюю часть сада, густо усаженную липами и каштанами. Я слегка оробѣлъ и не посмѣлъ идти далѣе. Вдругъ меня въ спину такъ ударилъ привязанный тутъ къ колышку козелъ, что я отлетѣлъ на двадцать шаговъ впередъ. Это помогло; не успѣлъ я оглянуться, какъ былъ уже подъ деревьями.
Былъ хмурый осенній день; съ деревьевъ уже начинали валиться желтые листья; надъ моей головою пролетѣло нѣсколько птицъ; людей не было ни видно, ни слышно. Медленно шелъ я по заросшимъ травою дорожкамъ, пока не добрался до небольшого мощенаго двора, отдѣлявшаго домъ отъ сада. И правда! Во дворъ смотрѣло два большихъ окна; но за маленькими стеклами въ свинцовыхъ рамахъ было черно и пусто и не виднѣлось куколъ. Я постоялъ съ минуту, и мнѣ стало жутко отъ окружавшей меня тишины.
Вдругъ я увидѣлъ, что тяжелыя ворота пріотворяются изнутри, и изъ щели выглядываетъ черненькая головка. — «Лиза!» — закричалъ я. Она вытаращила на меня свои черные глазки. «Господи помилуй!» сказала она. — «А я и не знала, кто это тутъ копошится! Откуда ты взялся?»
— Я? Я гуляю, Лиза. А скажи, развѣ вы сейчасъ ужь представляете комедію?
Она со смѣхомъ покачала головой.
— Такъ чтожь ты тутъ дѣлаешь? — продолжалъ я распрашивать, переходя къ ней черезъ мощеный дворъ.
— Дожидаюсь отца, — сказала она. — Онъ пошелъ на квартиру за тесьмой и гвоздями. Надо все приготовить къ вечеру.
— Такъ ты здѣсь совсѣмъ одна, Лиза?
— Нѣтъ; вѣдь и ты еще тутъ!
— Я хочу сказать, — объяснилъ я, — тутъ ли, въ залѣ, твоя мать?
Нѣтъ, мать оказалась въ трактирѣ, за починкою кукольной одежды; Лиза была одна.
— Слушай, — началъ я тогда, — ты можешь сдѣлать мнѣ одолженіе. У васъ между куколъ есть одна, которую зовутъ Петрушкой; я бы хотѣлъ посмотрѣть на нее поближе.
— Это ты про паяца? — сказала Лиза и на минуту задумалась. — Ну, пожалуй; только надо скорѣй, пока отецъ не вернулся!
При этихъ словахъ мы уже были въ домѣ и поспѣшно взбирались наверхъ по витой лѣстницѣ. Въ большомъ залѣ было почти темно, такъ какъ окна, которыя всѣ глядѣли во дворъ, были загорожены сценой; сквозь щели въ занавѣсѣ пробивались лишь отдѣльные лучи свѣта.
— Иди, — сказала Лиза и подняла коверъ, который висѣлъ у боковой стѣны; мы скользнули подъ него и очутились во храмѣ чудесъ. Только съ оборотной стороны и при дневномъ свѣтѣ храмъ этотъ былъ довольно жалокъ: помостъ изъ драночекъ и досокъ — вотъ каково было мѣсто, гдѣ передо мною такъ правдоподобно протекла жизнь святой Женевьевы.
Впрочемъ, мое разочарованіе оказалось преждевременнымъ: на желѣзной проволокѣ, протянутой отъ одной изъ кулисъ къ стѣнѣ, я увидѣлъ двѣ чудесныхъ куклы; но онѣ висѣли ко мнѣ спиною, такъ что я не могъ ихъ узнать.
— Гдѣ же остальныя, Лиза? — спросилъ я; мнѣ хотѣлось видѣть всю компанію сразу.
— Вотъ тутъ, въ ящикѣ, — сказала она и постучала кулачкомъ по большому ящику, въ углу. — Тѣ двѣ уже готовы; подойди-ка сюда и смотри. Вотъ твой любимецъ — Петрушка.
Въ самомъ дѣлѣ, это былъ онъ. — Сегодня вечеромъ онъ будетъ опять? — спросилъ я.
— Конечно; онъ всегда играетъ!
Я стоялъ, сложивши руки, и глядѣлъ на моего милаго, веселаго молодчика. Онъ висѣлъ на семи шнуркахъ; голова была опущена на грудь, такъ что большіе глаза смотрѣли въ полъ, а красный носъ, точно клювъ, лежалъ на манишкѣ. — Петрушка, Петрушка, — сказалъ я мысленно, — какой ты висишь тутъ жалкій! — А онъ точно такъ же отвѣтилъ: — Погоди, братецъ, погоди до вечера! — Было ли это у меня въ мысляхъ, или самъ Петрушка отвѣтилъ мнѣ?
Я оглянулся. Лизы не было: вѣроятно, побѣжала къ дверямъ посмотрѣть, не идетъ ли отецъ. Только изъ за двери зала раздался ея голосъ: — Но куколъ ты у меня не трогай. — Да только я ужъ не могъ удержаться: потихоньку влѣзъ на стоявшую вблизи скамью и сталъ потягивать сначала за одинъ, а потомъ и за другіе шнурки. Челюсть начала хлопать, руки поднялись, а вотъ и удивительный палецъ принялся вертѣться туда и сюда. Дѣло оказывалось вовсе не труднымъ; я и не воображалъ, чтобы такъ легко было представлять кукольную комедію. Но руки двигались только взадъ и впередъ; я же твердо помнилъ, что въ видѣнной мною пьесѣ Петрушка размахивалъ ими и по сторонамъ, даже поднималъ ихъ надъ головой! Я принялся дергать за всѣ проволоки, попробовалъ даже отогнуть руки собственными руками; но ничего не выходило. Вдругъ внутри куклы что-то слегка треснуло. «Будетъ! — подумалъ я. — Не надо трогать! А то надѣлаешь бѣдъ!»
Потихоньку слѣзъ я со скамейки и тутъ же услышалъ, что вошла Лиза.
— Скорѣй! скорѣй! — вскрикнула она и потащила меня черезъ темное пространство къ винтовой лѣстницѣ. — Оно таки нехорошо, — продолжала она, — что я тебя впустила; но все таки ты, вѣдь, былъ радъ; скажи?
Я вспомнилъ о слышанномъ легкомъ трескѣ и подумалъ: «Ну, это, вѣрно, ничего!» Утѣшая такъ себя, я сбѣжалъ съ лѣстницы и выскользнулъ черезъ черный ходъ наружу.
Одно было вѣрно: Петрушка оказывался просто на просто деревянною куклою. Но Лиза-то какъ мило говорила! И какъ любезно тотчасъ повела меня къ кукламъ! Правда, и она сама въ томъ созналась, ей не слѣдовало дѣлать этого потихоньку отъ отца; только, признаюсь къ моему стыду, эта таинственность не была мнѣ непріятной. Напротивъ, она придавала всему дѣлу особую привлекательность, и улыбка на моемъ лицѣ, вѣроятно, выражала самодовольство, когда я медленно проходилъ обратно между липами и каштанами сада, чтобы попасть на улицу.
Но только среди всѣхъ этихъ пріятныхъ для меня мыслей мнѣ порою слышался легкій трескъ внутри куклы, и весь день, чѣмъ бы я ни старался заняться, никакъ не могъ забыть о немъ.
Пробило семь часовъ. Ради воскреснаго вечера въ стрѣлковомъ домѣ было полно. На этотъ разъ я стоялъ позади, высоко надъ поломъ, на двухшиллинговомъ мѣстѣ. Сальныя свѣчки горѣли въ жестяныхъ подставкахъ; городской скрипачъ съ товарищами пилили на скрипкахъ, занавѣсъ взвился.
Открылась готическая комната съ высокими сводами. Передъ раскрытою книгою сидѣлъ въ длинной черной одеждѣ докторъ Фаустъ и горько жаловался, что ему отъ учености такъ мало толка: ни одного нѣтъ крѣпкаго кафтана, а долговъ — какъ волосъ на головѣ; и вотъ онъ рѣшилъ заключить союзъ съ адомъ. — Кто зоветъ меня? — раздался страшный голосъ изъ-подъ лѣваго свода. — Фаустъ, Фаустъ, не слушай! — воскликнулъ тонкій голосъ справа. Но Фаустъ предался адскимъ силамъ! — «Горе твоей бѣдной душѣ!» — Точно легкое дуновеніе вѣтра прозвучало это восклицаніе ангела, а слѣва раздался на всю комнату оглушительный хохотъ. Въ это время стучатся въ дверь. «Простите, ваша милость». Это — Фаустовъ ученикъ и помощникъ, Вагнеръ. Онъ просилъ дать ему слугу для черной работы по дому, чтобы тѣмъ прилежнѣе предаться наукѣ. «Ко мнѣ приходилъ молодой парень, — говоритъ онъ, — по имени Петрушка и, повидимому, обладающій превосходными качествами». — Фаустъ милостиво киваетъ головой и говоритъ: «Очень хорошо, любезный Вагнеръ. Эту вашу просьбу я согласенъ исполнить». Затѣмъ оба уходятъ…
Вдругъ раздается: «Трах-та-ра-рахъ!» и является онъ. Однимъ прыжкомъ оказывается онъ посреди сцены, и чемоданъ прыгаетъ у него на горбѣ.
"Слава Богу, « подумалъ я: „онъ цѣлъ и невредимъ: прыгаетъ такъ же, какъ въ прошлое воскресенье въ замкѣ прекрасной Женевьевы!“ И странно: хотя не далѣе, какъ утромъ я мысленно призналъ его за обыкновенную деревянную куклу, теперь очарованіе возобновилось.
Онъ оживленно разгуливалъ по комнатѣ и кричалъ; — Ну, если-бъ меня увидѣлъ мой папаша! То-то былъ бы радъ! Онъ всегда мнѣ твердилъ: — Петруша, старайся найти порядочное мѣсто!… — Тутъ онъ отъ радости собрался подбросить кверху свой чемоданъ, и чемоданъ, дѣйствительно, взлетѣлъ, потому что его подняли на проволокѣ, но Петрушкины руки остались неподвижно прижатыми къ тѣлу: онѣ вздрагивали не разъ, но кверху не поднимались!
Петрушка больше ничего не говорилъ и не дѣлалъ. За сценой поднялась тревога, какой-то тихій, но крупный разговоръ, и пьеса, очевидно, прервалась.
У меня сердце замерло: вотъ такъ сюрпризъ! Мнѣ хотѣлось убѣжать, но стыдно было. Только бы не досталось изъ-за меня Лизѣ!
Вдругъ Петрушка на сценѣ затянулъ жалобный вой, повѣсивъ голову и руки, а Вагнеръ появился снова и спросилъ, чего онъ реветъ.
— Ахъ! зубы болятъ! Зубы! — кричалъ Петрушка.
— Ну, дружище, — отвѣтилъ Вагнеръ, — такъ дай взглянуть тебѣ въ зубы! — Не успѣлъ онъ схватить его за громадный носъ и раздвинуть ему челюсти, какъ въ комнату вернулся докторъ Фаустъ.
— Простите, ваша милость, — сказалъ Вагнеръ:
— Этотъ молодой человѣкъ не годится мнѣ для услугъ. Я его отправлю въ лазаретъ.
— Это не трактиръ? — спросилъ Петрушка.
— Нѣтъ, любезный, — отвѣтилъ Вагнеръ. — Это бойня. Тебѣ тамъ прорѣжутъ зубы мудрости, и тогда пройдётъ вся боль.
— Ахъ, ты, Господи! — застоналъ Петрушка. — Бѣдная я тварь! Какая напасть! Зубы мудрости, вы сказали, баринъ? Этого еще никогда не бывало у насъ въ семьѣ! Тогда, пожалуй, мнѣ ужъ нельзя будетъ и шутки шутить?
— Разумѣется, любезный, — отвѣтилъ Вагнеръ, — мнѣ не нужно слуги съ зубами мудрости; эти зубы только для насъ, ученыхъ. Но у тебя есть племянникъ, который тоже просился ко мнѣ на службу. Можетъ быть, — онъ обратился къ доктору Фаусту — ваша милость позволите?.
Докторъ Фаустъ съ достоинствомъ повернулъ голову. — Дѣлайте, какъ хотите, любезный Вагнеръ, — сказалъ онъ, — но не мѣшайте мнѣ въ моихъ занятіяхъ магіей!»
— Слушай, пріятель, — сказалъ сосѣду портновскій подмастерье, опиравшійся впереди меня на перила, — этого вѣдь нѣту въ комедіи! Я знаю. Я недавно смотрѣлъ ее въ Зейферсдорфѣ.
Но тотъ сказалъ только: — Ну, ужъ молчи ты! — и толкнулъ его въ бокъ.
На сценѣ, тѣмъ временемъ, появился Петрушка Второй. Онъ былъ поразительно похожъ на своего заболѣвшаго дядю и разговаривалъ точно такъ же; ему только не хватало подвижного большого пальца, и въ носу, повидимому, не было шарнира.
У меня камень съ души свалился, когда пьеса преспокойно пошла дальше, и я скоро забылъ все окружающее. Явился дьявольскій Мефистофель, въ своемъ огненномъ плащѣ, съ рожками на лбу, и Фаустъ своею кровью подписалъ адскій договоръ: «Двадцать четыре года ты долженъ служить мнѣ, а потомъ я буду твой тѣломъ и душою». Послѣ этого оба они улетѣли по воздуху на волшебномъ плащѣ чорта, а для Петрушки спустилась сверху громадная жаба съ крыльями летучей мыши. «Неужели мнѣ лѣзть на этого адскаго воробушка?» — воскликнулъ онъ, и когда эта штука утвердительно кивнула головой, сѣлъ на нее и полетѣлъ за тѣми вслѣдъ.
Я стоялъ позади, у самой стѣны, откуда мнѣ лучше было видно черезъ головы прочихъ зрителей. Наконецъ занавѣсъ поднялся въ послѣдній разъ.
Срокъ договора прошелъ. Фаустъ и Петрушка вновь у себя на родинѣ. Петрушка сталъ ночнымъ сторожемъ и выкликаетъ часы:
"Какъ жена меня избила!
"На весь городъ осрамила!
"Злой жены вы не берите.
«Полночь бьетъ! Спокойно спите!»
Вдали колоколъ ударяетъ двѣнадцать разъ. Фаустъ, шатаясь, выходитъ на сцену. Онъ пробуетъ молиться, но только воетъ и стучитъ зубами. Сверху раздается громовой голосъ:
— Фаустъ, Фаустъ! Проклятъ будь на-вѣки!
Только что среди огненнаго дождя спустились за бѣднягой три мохнатыхъ чорта, какъ я почувствовалъ, что у меня подъ ногами сдвинулась доска. Я нагнулся, чтобы ее поправить, и въ это время снизу изъ подъ нея мнѣ почудились какіе-то звуки. Я прислушался: похоже было на дѣтскія рыданья. «Лиза! — подумалъ я. — Неужели это — Лиза?» Мое преступленіе снова камнемъ упало мнѣ на сердце; какое мнѣ было дѣло до доктора Фауста и его отправленія въ адъ?!
Съ сильно бьющимся сердцемъ протѣснился я между зрителями и спрыгнулъ съ помоста вбокъ, а затѣмъ торопливо скользнулъ подъ помостъ, подъ которымъ, вдоль стѣны, я могъ пройти, не сгибаясь; но тамъ было темно, такъ что я то и дѣло натыкался на подставки изъ бревенъ и досокъ. «Лиза! — позвалъ я. — Ты-ли это? Что ты тутъ дѣлаешь?»
Она не отвѣтила, только снова раздались рыданія.
— Лиза, — спросилъ я опять, — что съ тобою? Скажи же хоть словечко!
Она приподняла голову. — Что тутъ еще говорить? — отвѣтила она. — Ты свертѣлъ паяца, самъ знаешь!
— Да, Лиза, — отвѣтилъ я пристыженный, — я самъ думаю, что это — я!
— Да, ты! А вѣдь я тебѣ говорила!
— Лиза, что мнѣ дѣлать?
— Да ничего!
— Да что же теперь будетъ?
— Тоже ничего! — Она опять громко заплакала. — А меня… когда приду домой… отхлещутъ кнутомъ!
— Тебя кнутомъ, Лиза? — Я былъ совершенно уничтоженъ. — Да развѣ у тебя отецъ такой строгій?
— Ахъ, онъ-то добренькій! — прорыдала Лиза.
— Значитъ, мать! — О, какъ я въ эту минуту ненавидѣлъ эту женщину, которая со своимъ деревяннымъ лицомъ все сидѣла у кассы.
Со сцены я услышалъ крикъ втораго Петрушки: «Комедія кончена! Ну-ка, Грета, попляшемъ на прощанье!» И въ ту же минуту надъ нашими головами поднялось шарканье и топотъ: всѣ слѣзали со скамеекъ и тѣснились у выхода. Послѣдними вышли музыканты, что я заключилъ изъ гудѣнія контрабаса, когда имъ задѣвали за стѣны. Мало-по-малу все смолкло; только за сценою возились и переговаривались супруги Тендлеры. Черезъ нѣсколько времени и они вышли въ зрительную залу; кажется, они стали тушить свѣчи, сначала у пюпитровъ музыкантовъ, а потомъ по стѣнамъ, потому что дѣлалось все темнѣе.
— Если бы я только зналъ, куда дѣвалась Лиза! — услышалъ я голосъ г-на Тендлера.
— Гдѣ ей быть? — откликнулась жена. — Упрямая она дѣвчонка! Побѣжала, небось, на квартиру.
— Жена, — замѣтилъ отецъ Лизы, — ты ужъ съ ней больно строга… У нея душа-то нѣжная!
— Ахъ, что тамъ! — отвѣтила жена. — Надо же ее наказать. Она знаетъ, что эта чудесная маріонетка у насъ еще отъ покойнаго отца! Ее тебѣ ужъ не поправить, а другой Петрушка ужъ совсѣмъ не то.
Рѣчи гулко раздавались въ пустомъ залѣ. Я присѣлъ на корточки около Лизы; мы взялись за руки и притаились.
— Впрочемъ, и подѣломъ мнѣ, — заговорила опять женщина, стоявшая теперь какъ разъ у насъ надъ головами. — Зачѣмъ я согласилась давать эту безбожную пьесу! Покойный отецъ никогда не давалъ ее въ послѣдніе годы.
— Ну, ну, Тереза! — откликнулся г. Тендлеръ у противоположной стѣны. — Твой отецъ былъ человѣкъ особенный. Эта пьеса даетъ всегда хорошій сборъ, и я думаю, что она поучительна для безбожниковъ, которыхъ много на свѣтѣ.
— Но сегодня она шла у насъ въ послѣдній разъ. И больше не говори мнѣ никогда о ней! — объявила жена.
Тендлеръ промолчалъ, Стало еще темнѣе, — горѣла, повидимому, всего одна свѣча. Мы слышали, какъ оба направились къ выходу.
— Лиза, — прошепталъ я, — вѣдь насъ зовутъ!
— Пускай! — сказала она. — Я не могу… Я не пойду отсюда!
— Такъ и я останусь!,
— А какъ же твои отецъ и мать?
— Я все-таки останусь съ тобою.
Двери залы захлопнулись, Тендлеры сошли внизъ, и мы услышали, какъ они съ улицы заперли входъ.
А мы остались. Съ полчаса мы просидѣли, не говоря ни слова. По счастью, я припомнилъ, что у меня въ карманѣ еще два пряника, купленные по дорогѣ сюда на выпрошенный у матери шиллингъ и забытые мною ради представленія. Я всунулъ въ Лизины ручки одинъ; она взяла его, молча, какъ будто разумѣлось само собою, что я долженъ былъ позаботиться объ ужинѣ, и мы начали угощаться. Но и этому пришелъ конецъ. Я всталъ и сказалъ: «Пойдемъ на сцену; кажется, тамъ свѣтлѣе: я думаю, на дворѣ мѣсяцъ!» И Лиза покорно пошла за мною между перекрещивающимися подпорками въ залъ.
Когда мы зашли за ковры и очутились на сценѣ, яркій лунный свѣтъ лился черезъ выходившія въ садъ окна.
На проволокѣ, гдѣ утромъ висѣли только двѣ куклы, теперь болтались всѣ, какихъ я только что видѣлъ въ пьесѣ. Тутъ былъ и докторъ Фаустъ, съ худымъ, блѣднымъ лицомъ, и рогатый Мефистофель, и три черныхъ мохнатыхъ чертенка, а рядомъ съ крылатою жабою висѣли и оба Петрушки. Совершенно неподвижные при блѣдномъ лунномъ свѣтѣ, они показались мнѣ точно мертвыми. Хорошо еще, что у старшаго Петрушки носъ опять былъ опущенъ на грудь, а то мнѣ могло бы представиться, что его взгляды преслѣдуютъ меня.
Постоявши у театральныхъ подмостковъ и полазавши по нимъ, мы съ Лизою, не зная, что дальше дѣлать, остановились рядомъ у окна.. Поднималась непогода: на мѣсяцъ надвигалась туча; въ саду вѣтеръ срывалъ листья съ деревьевъ.
— Смотри, — задумчиво проговорила Лиза. — Какъ тамъ заволакиваетъ! Теперь моей старенькой тетѣ съ неба ничего не видно.
— Какой тетѣ, Лиза?
— Ну, у которой я жила, пока она не померла.
Опять мы стали смотрѣть въ окно. Вѣтеръ проникалъ сквозь щели неплотно запиравшихся рамъ, и деревянная компанія позади насъ, на проволокѣ, начала похлопывать… Я невольно обернулся и увидѣлъ, что движимыя сквознякомъ куклы качаютъ головами и шевелятъ руками и ногами. А когда больной Петрушка вдругъ закинулъ голову и уставился на меня своими бѣлыми глазами, то я подумалъ, что все-таки безопаснѣе отойти къ сторонкѣ. Недалеко отъ окна, но отгороженный кулисою отъ этихъ висячихъ плясуновъ, стоялъ большой ящикъ; онъ былъ открытъ; на него были небрежно брошены два шерстяныхъ одѣяла, вѣроятно, для укладки куколъ.
Когда я подошелъ къ ящику, то услышалъ, что Лиза зѣваетъ у окна во весь ротъ.
— Ты устала, Лиза? — спросилъ я.
— Охъ нѣтъ, — отвѣтила она и крѣпко скрестила рученки; — мнѣ только холодно.
И въ самомъ дѣлѣ, въ большой пустой залѣ стало холодно; я тоже прозябъ. — Поди сюда, — сказалъя: — мы завернемся въ одѣяла.
Лиза тотчасъ подошла и терпѣливо дала себя укутать: она сдѣлалась совершенно, какъ куколка червяка, только съ той разницей, что оттуда выглядывало хорошенькое личико. — Знаешь, — сказала она и посмотрѣла на меня двумя большими, утомленными глазами: — я залѣзу въ ящикъ. Тамъ тепло!
Мнѣ это понравилось; въ ящикѣ было даже гораздо уютнѣе: онъ походилъ на маленькую комнатку среди окружающей пустоты. Скоро мы, двое бѣдныхъ, глупыхъ дѣтишекъ, очутились въ высокомъ ящикѣ, упираясь спинами и ногами въ его стѣнки. Вдали хлопала тяжелая дверь, а намъ было удобно и не страшно.
— Тебѣ все холодно, Лиза?
— Теперь ни чуточки.
Она прислонила головку къ моему плечу; глаза были уже закрыты. Что-то мой добренькій папа… — пролепетала она еще; потомъ, по ея ровному дыханію, я понялъ, что она уснула.
Съ моего мѣста мнѣ видны были верхнія стекла одного окна. Мѣсяцъ опять выплылъ изъ-за тучъ, скрывавшихъ его одно время; старая тетя снова могла смотрѣть съ неба, и думаю, что сдѣлала это съ удовольствіемъ. На личико, покоившееся рядомъ съ моимъ, падала полоса луннаго свѣта; черныя рѣсницы шелковою бахромою лежали на щечкахъ; аленькій ротикъ тихонько дышалъ; только порою грудь поднималась отъ отрывистыхъ всхлипываній, но скоро и это прекратилось: старенькая тетя ужъ очень ласково глядѣла съ неба. Я не смѣлъ шелохнуться. — «Какъ чудесно было бы, — думалъ я, — будь эта самая Лиза — моя сестра. Тогда бы она всегда была со мною»! У меня не было ни сестеръ ни братьевъ; о братьяхъ-то я не тужилъ, но о жизни съ сестрою мечталъ не разъ и не постигалъ, какъ это товарищи, у которыхъ, дѣйствительно, были сестры, могли съ ними ссориться и драться.
Съ такими мыслями я вѣрно и заснулъ, такъ какъ помню до сихъ поръ, что видѣлъ во снѣ всякую ерунду. Сижу я будто въ мѣстахъ для зрителей, лампы горятъ, а скамьи всѣ пусты, и никого кромѣ меня нѣтъ. Надъ моей головой, подъ самыми балками, скачетъ по воздуху Петрушка верхомъ на адскомъ воробушкѣ и разъ за разомъ кричитъ. «Злой ты братецъ! Злой ты, братецъ»! или жалобнымъ голосомъ: «Рука моя! Рука!»
Вдругъ меня разбудилъ смѣхъ надъ моею головою, а, можетъ быть, и свѣтъ, внезапно упавшій мнѣ въ глаза. — Взгляните-ка на это птичье гнѣздо! — сказалъ голосъ моего отца и прибавилъ суровѣе. — Вылѣзай-ка, молодчикъ!
Этотъ тонъ всегда заставлялъ меня машинально повиноваться. Я открылъ глаза и увидѣлъ у нашего ящика моего отца и обоихъ Тендлеровъ; у самого Тендлера въ рукѣ былъ фонарь. Но я не могъ приподнятся: Лиза, продолжая спать, всею тяжестью лежала у меня на груди. Когда же за нею протянулись двѣ костлявыхъ руки, чтобы вынуть ее изъ ящика, и я увидѣлъ, что надъ нами склонилось деревянное лицо г-жи Тендлеръ, я такъ неистово обхватилъ мою маленькую подругу, что чуть не сорвалъ итальянскую соломенную шляпу съ головы ея матери.
— Ну, ну, мальчикъ! — воскликнула она и сдѣлала шагъ назадъ; а я, все сидя въ ящикѣ, торопливо разсказывалъ, ничуть не щадя себя, обо всемъ, что было утромъ.
— Итакъ, г-жа Тендлеръ, — сказалъ мой отецъ, когда я кончилъ свою исповѣдь — вы можете предоставить мнѣ разсчитаться за это дѣло съ моимъ парнишкой, — При этомъ онъ сдѣлалъ краснорѣчивое движеніе рукой.
— Ахъ да! Ахъ да! — крикнулъ я съ воодушевленіемъ, какъ будто мнѣ предстояло пріятнѣйшимъ образомъ провести время.
Между тѣмъ, проснувшуюся Лизу взялъ на руки ея отецъ. Я видѣлъ, какъ она обвила ручки вокругъ его шеи, и то усердно шептала ему на ухо, то нѣжно засматривала въ глаза и убѣдительно кивала головкой. Тотчасъ послѣ этого комедіантъ схватилъ моего отца за руку — Послушайте, — сказалъ онъ: — дѣти просятъ другъ за друга. Мама, вѣдь и ты не такъ ужъ сердита! простимъ-ка ихъ на этотъ разъ!
Но г-жа Тендлеръ все еще неподвижно выглядывала изъ-подъ большой соломенной шляпы. — Самъ увидишь, каково обходиться безъ Петрушки! — сказала она, строго взглянувъ на мужа.
Въ лицѣ моего отца я замѣтилъ какое-то веселое прищуриваніе, которое дало мнѣ надежду, что буря, на этотъ разъ пронесется мимо; а когда онъ даже обѣщалъ на другой день приложить свое искусство къ испѣленію пострадавшаго, при чемъ соломенная шляпа г-жи Тендлеръ заколебалась самымъ умильнымъ образомъ, то я проникся увѣренностью, что оба мы спасены.
Вскорѣ мы уже маршировали по темнымъ улицамъ: г. Тендлеръ съ фонаремъ впереди, а мы, дѣти, позади старшихъ. Затѣмъ раздалось: «Прощай, Павелъ! Ахъ, какъ хочется спать!» И Лизы ужъ не было! Я и не замѣтилъ, что мы дошли до дому.
На другое утро, вернувшись изъ школы, я засталъ Тендлера съ дочкою уже у насъ въ мастерской.
— Ну, любезный собратъ, — сказалъ мой отецъ, осмотрѣвши внутренность куклы, — будетъ уже совсѣмъ плохо, если мы, два механика, не сумѣемъ поставить этого молодца на ноги!
— Тогда и мама не будетъ больше ворчать, — воскликнула Лиза.
Тендлеръ нѣжно погладилъ черную головку дѣвочки, затѣмъ обратился къ моему отцу, который излагалъ ему свой планъ починки, и сказалъ: — Ахъ вѣдь вотъ что: я совсѣмъ не механикъ. Но мой покойный тесть — вы навѣрно о немъ слышали — тотъ былъ настоящій механикъ, и моя Тереза до сихъ поръ радуется, что она — дочь знаменитаго маріонетщика Гейсельбрехта. Онъ сдѣлалъ и механизмъ въ этомъ Петрушкѣ, а я только вырѣзалъ ему лицо,
— Ну, господинъ Тендлеръ, — отвѣтилъ мой отецъ, — и это ужъ — немалое искусство. И потомъ, скажите мнѣ пожалуйста, какъ это вы управились, когда среди представленія выяснилось злодѣйство моего парня?
Разговоръ начиналъ становится для меня непріятнымъ, но добродушное лицо Тендлера вдругъ освѣтилось плутоватой улыбкой. Да, почтеннѣйшій, — сказалъ онъ — на такой случай у насъ — припасены свои маленькіе фокусы! У насъ есть еще и племянничекъ, Петрушка нумеръ второй, съ точно такимъ голосомъ, какъ у этого!
Я, между тѣмъ, дернулъ Лизу за платье, и мы съ ней благополучно улизнули въ нашъ садикъ. Усѣлись мы подъ этою самою липою, гдѣ сидимъ съ тобой сейчасъ; только тогда на тѣхъ вонъ грядахъ не цвѣла ужъ красная гвоздика; но я отлично помню, что былъ яркій сентябрскій день. Моя матушка вышла изъ кухни и начала бесѣдовать съ дочкою комедіантовъ: ей тоже было любопытно.
Она спросила, какъ ее зовутъ и всегда ли она такъ ѣздила изъ города въ городъ. Да, зовутъ ее Лизой — ужъ я сколько разъ говорилъ это матушкѣ — это ея первая поѣздка; поэтому и говорить она по здѣшнему умѣетъ не Богъ вѣсть какъ… Ходила ли она въ школу? Разумѣется, ходила; только шить и вязать, ее учила старенькая тетя. У той тоже былъ садикъ, и тамъ онѣ сиживали вмѣстѣ на скамеечкѣ; теперь ее учитъ мать, но та ужъ больно строга!
Матушка одобрительно кивнула. Долго-ли пробудутъ здѣсь ея родители, спросила она далѣе. Лиза сама не знала; это — какъ мать… Но обыкновенно они живутъ въ каждомъ мѣстѣ недѣли четыре. — А есть ли у нея теплая шубка для зимней дороги? Вѣдь, въ октябрѣ то будетъ ужъ холодно на открытой повозочкѣ. Ну, Лиза сказала, что шубка-то у нея есть, -только плохенькая; она въ ней мерзла, даже ѣхавши сюда.
Теперь моя добрая матушка добралась какъ разъ до того, къ чему подъѣзжала съ самаго начала. «Слушай ка, Лизанька», сказала она, «у меня въ шкапу виситъ славная шубка еще съ той поры, какъ я была тоненькой дѣвушкой; теперь она мнѣ не годится, а дочки у меня нѣтъ, для которой бы ее приладить. Приходи завтра, Лиза, давай перешивать ее для тебя».
Лиза покраснѣла отъ радости и въ ту же минуту поцѣловала у матушки руку, отчего та совсѣмъ переконфузилась: вѣдь, ты знаешь, у насъ здѣсь не въ ходу такіе пустяки! Къ счастью въ это самое время оба мастера вышли изъ мастерской. «На этотъ разъ спасенъ!» воскликнулъ мой отецъ. «Но…!» онъ многозначительно погрозилъ мнѣ пальцемъ.
Я весело побѣжалъ въ домъ и, по приказанію матери, принесъ большой платокъ. Въ него заботливо завернули Петрушку, чтобы скрыть его отъ любопытныхъ глазъ уличныхъ мальчишекъ; затѣмъ Лиза взяла нашего исцѣленнаго на руки, а самъ Тендлеръ взялъ ее за руку, и они весело пошли по направленію къ стрѣлковому дому.
Съ тѣхъ поръ для насъ началось время яснаго дѣтскаго счастья. Лиза пришла не только на другое утро, но стала ходить каждый день: она непремѣнно сама желала принимать участіе въ шитьѣ своей новой шубки. Положимъ, матушка давала ей работу больше для виду, но она все-таки находила, что дѣвочка довольно старательна. Не разъ усаживался и я рядомъ и читалъ вслухъ изъ «Дѣтскаго Друга», купленнаго какъ то отцомъ для меня на распродажѣ. Чтеніе приводило въ восторгъ Лизу, которая не знала книгъ, кромѣ учебниковъ. «Вотъ ловко!» или: «Чего только не бываетъ на свѣтѣ!» часто восклицала она и складывала ручки на работѣ; порою же взглядывала на меня совсѣмъ умными глазами и говорила: "Да, если только это все правда. Я какъ сейчасъ ее слышу. — Разсказчикъ примолкъ, и на его красивомъ мужественномъ лицѣ появилось выраженіе тихаго счастья, точно все, о чемъ онъ говорилъ, хотя прошло, но не исчезло. Черезъ нѣсколько времени онъ продолжалъ:
— Никогда я не учился лучше чѣмъ въ это время, такъ какъ чувствовалъ, что глазъ отца строже прежняго слѣдитъ за мною, и что знакомство съ комедіантами является какъ бы наградой за величайшее прилежаніе. «Тендлеры — порядочные люди», услышалъ я однажды, какъ говорилъ отецъ. "Трактирщикъ убралъ для нихъ сегодня хорошенькую комнатку, и каждое утро они расплачиваются за харчи, только жаль мало берутъ. Такъ сказалъ мнѣ трактирщикъ, — и это, — прибавилъ мой отецъ, — нравится мнѣ больше чѣмъ ему, потому что они навѣрное копятъ на черный день, подобные люди это рѣдко дѣлаютъ.
Какъ я былъ радъ, что похвалили моихъ друзей! потому что теперь я былъ въ дружбѣ со всѣми ими; даже г-жа Тендлеръ совсѣмъ по-пріятельски кивала мнѣ своей шляпой, когда я, уже не нуждаясь въ билетѣ, бѣжалъ мимо кассы въ зрительный залъ. А какъ я спѣшилъ теперь домой изъ школы! Я зналъ, что застану тамъ Лизу либо у матушки въ кухнѣ, гдѣ она ей помогала, либо на лавочкѣ въ саду съ книжкой или работой. Вскорѣ и я задалъ ей работу, такъ какъ, хорошенько присмотрѣвшись къ дѣлу, задумалъ ни болѣе ни менѣе, какъ завести свой театръ маріонетокъ. Я началъ съ вырѣзыванія куколъ, при чемъ самъ Тендлеръ не безъ добродушнаго лукавства въ маленькихъ глазкахъ помогалъ мнѣ выбирать дерево я вырѣзывать. Въ самомъ дѣлѣ, изъ безформеннаго деревяннаго обрубочка вскорѣ появился большой Петрушкинъ носъ, но нанковый костюмъ паяца казался мнѣ совсѣмъ неинтереснымъ; поэтому Лизѣ пришлось изъ лоскутковъ, которыхъ мы опять добыли у стараго Гаврилы, нашить отдѣланныхъ серебромъ и золотомъ куртокъ и плащей для будущихъ куколъ. По временамъ къ намъ выходилъ изъ мастерской и старый Генрихъ, подмастерье моего отца, который, съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, считался членомъ нашего семейства; онъ бралъ у меня изъ рукъ ножикъ и, пройдясь два-три раза по моей работѣ, придавалъ ей надлежащій видъ. Но моя фантазія не довольствовалась уже и главнымъ Тендлеровскимъ Петрушкой. Мнѣ хотѣлось создать нѣчно еще лучшее. Я изобрѣлъ для собственнаго Петрушки три небывалыхъ и весьма эффектныхъ тѣлодвиженія: онъ долженъ былъ двигать въ обѣ стороны подбородкомъ, трясти ушами и хлопать нижнею губою. Онъ былъ бы изумительный молодецъ, если бы не погибъ, еще не вполнѣ родившись. Къ сожалѣнію, ни графу Зигфриду, ни кому другому изъ кукольныхъ героевъ не удалось произойти на свѣтъ отъ моей руки. Мнѣ больше посчастливилось съ устройствомъ подземной пещеры, въ которой я сиживалъ въ холодные дни на скамеечкѣ вмѣстѣ съ Лизой, при слабомъ свѣтѣ, проникавшемъ сквозь устроенное наверху окошечко, читая ей разсказы изъ «Дѣтскаго Друга», которые она охотно слушала по нѣскольку разъ. Товарищи, правда, дразнили меня и называли бабьимъ прислужникомъ за то, что я проводилъ время уже не съ ними, а съ дочкою балаганщика; но меня это не трогало. Я зналъ, что они пристаютъ изъ зависти, а разъ, когда они ужъ слишкомъ надоѣли, я храбро пустилъ въ ходъ кулаки.
… Но всему на свѣтѣ приходитъ конецъ. Тендлеры переиграли всѣ свои пьесы; кукольный театръ въ стрѣлковомъ домѣ закрылся; они собрались въ дальнѣйшій путь.
И вотъ, въ одинъ бурный октябрскій день я стоялъ за городомъ, на высокомъ степномъ холмѣ, и поглядывалъ то съ печалью на песчаную дорогу, то съ грустнымъ ожиданіемъ на городъ, окутанный туманомъ и лежавшій въ низинѣ. И вотъ рысцей подъѣхала повозочка съ двумя высокими ящиками, запряженная бойкою гнѣдою лошадкою. Тендлеръ сидѣлъ теперь впереди, на скамеечкѣ, а сзади него — Лиза въ своемъ новомъ тепломъ салопчикѣ, рядомъ съ матерью. Я уже прощался съ ними у трактира, но потомъ побѣжалъ впередъ, чтобы увидѣть ихъ всѣхъ еще разъ и, съ позволенія отца, подарить Лизѣ на память томикъ «Дѣтскаго Друга»; кромѣ того я купилъ для нея пакетикъ пирожковъ на нѣсколько скопленныхъ грошей. «Стойте! Стойте!» закричалъ я и кинулся со своего холма къ повозкѣ. Тендлеръ натянулъ возжи, гнѣдко остановился, и я передалъ свои подарки Лизѣ, которая положила ихъ рядомъ съ собою на сидѣнье. И тогда мы, бѣдныя дѣтишки, не говоря ни слова, схватились за руки и громко расплакались. Между тѣмъ, Тендлеръ уже хлестнулъ свою лошадку. «Прощай, мой мальчикъ! Будь умницей и поблагодари еще разъ твоихъ батюшку и матушку».
«Прощай! Прощай!» крикнула Лиза; лошадка дернула, колокольчикъ у нея на шеѣ зазвенѣлъ, маленькія ручки выскользнули изъ моихъ рукъ, и они уѣхали далеко, далеко…
Я опять взошелъ на холмикъ и долго глядѣлъ вслѣдъ повозкѣ, которая медленно тащилась по сыпучему песку. Все слабѣе становилось звяканье колокольчика; еще разъ мелькнулъ бѣлый платочекъ надъ большимъ ящикомъ, а затѣмъ исчезъ въ сѣромъ осеннемъ туманѣ. Тогда смертельная тоска пала мнѣ на сердце при мысли, что я не увижу ее никогда больше, никогда!.. «Лиза!» крикнулъ я. «Лиза!» Но мой крикъ остался безъ отвѣта, и утопавшее въ туманѣ пятнышко совсѣмъ пропало изъ вида за поворотомъ дороги. Тогда я, какъ помѣшанный, побѣжалъ въ догонку. Вѣтеръ сорвалъ съ меня фуражку, въ сапоги насыпалось песку, но сколько я ни бѣжалъ, передо мною была лишь голая степь, да холодное сѣрое небо. Когда, наконецъ, съ наступленіемъ сумерокъ, я вернулся домой, то мнѣ чудилось, будто весь городъ вымеръ. Это была первая разлука въ моей жизни.
Въ послѣдующіе годы, какъ только наступала осень, надъ садами нашего города проносились дрозды, а съ липы у портновскаго трактира слетали первые желтые листья, я нерѣдко сидѣлъ на нашей скамьѣ и ждалъ, не покажется ли, какъ тогда, въ концѣ улицы повозка съ гнѣденькой лошадкой.
Но я ждалъ напрасно: Лиза не возвращалась.
ПРОШЛО двѣнадцать лѣтъ. Послѣ начальной школы, я, какъ и сыновья многихъ другихъ нашихъ ремесленниковъ, прошелъ четвертый классъ гимназіи и поступилъ ученикомъ въ отцовскую мастерскую. Миновало и это время, когда я, кромѣ своего ремесла, успѣвалъ заниматься и чтеніемъ хорошихъ книгъ. Наконецъ, послѣ трехлѣтняго странствованія, я очутился въ маленькомъ городкѣ средней полосы Германіи. Хозяйка, у которой я работалъ, была вдова: сынъ ея, какъ и я, работалъ на чужбинѣ, чтобы исполнить цеховое правило, требовавшее, чтобы каждый, ищущій званія мастера, пространствовалъ нѣсколько лѣтъ въ чужихъ краяхъ. Мнѣ жилось хорошо въ этомъ домѣ: хозяйка обращалась со мною такъ, какъ желала бы, чтобы другіе обращались съ ея сыномъ, и вскорѣ настолько довѣрилась мнѣ, что я сталъ вести ея дѣло почти самостоятельно. Теперь нашъ Іосифъ работаетъ у ея сына и пишетъ, что старуха балуетъ его, точно родная бабушка.
Ну, такъ сидѣлъ я разъ въ воскресенье съ хозяйкою у нея въ комнатѣ. Въ окно какъ разъ видны были тюремныя ворота. Дѣло было въ январѣ, при двадцати градусахъ мороза; порою вѣтеръ со свистомъ срывался съ сосѣднихъ горъ и засыпалъ изморозью мостовую.
— Вотъ хорошо-то въ теплой комнатѣ погрѣться чашечкой кофейку! — сказала хозяйка, наливая мнѣ третью чашку.
Я стоялъ у окна. Мысли мои улетѣли на родину, но не къ любимымъ людямъ, которыхъ я оставилъ; нѣтъ теперь я уже хорошо зналъ, что такое разлука. Матери я самъ закрылъ глаза; но нѣсколько недѣль назадъ умеръ мой отецъ, а при тогдашней медленности передвиженія я не успѣлъ даже проводить его къ мѣсту вѣчнаго покоя. Теперь родительская мастерская ждала сына покойнаго хозяина. Поэтому я обѣщалъ моей доброй хозяюшкѣ пробыть у нея еще нѣсколько недѣль, пока не вернется ея сынъ. Но душа моя не была спокойна: свѣжая могила отца влекла меня домой.
Эти мои мысли были прерваны рѣзкимъ голосомъ съ улицы, очевидно, бранившимъ кого-то. Я поднялъ голову и увидѣлъ чахоточное лицо тюремнаго смотрителя, выглядывавшее изъ полупритворенныхъ воротъ острога; онъ грозилъ кулакомъ какой-то молодой женщинѣ, которая, повидимому, всѣми силами старалась войти въ это избѣгаемое всѣми мѣсто.
— Навѣрно тамъ сидитъ кто нибудь изъ ея родныхъ, — сказала моя хозяйка, также смотрѣвшая на эту сцену со своего кресла.
Между тѣмъ, ворота острога захлопнулись, и молодая женщина, на которой была только короткая развѣвавшаяся накидочка, а на головѣ повязанъ черный платочекъ, медленно пошла по скользкой отъ гололедицы улицѣ. Мы съ хозяйкою молчали и не двигались. Теперь и во мнѣ пробудилось состраданіе, и, кажется, обоимъ намъ думалось, что мы должны помочь, только мы не знали какъ.
Я уже хотѣлъ отойти отъ окошка, какъ та женщина снова прошла мимо. Передъ воротами тюрьмы она остановилась и, колеблясь, сдѣлала шагъ; но потомъ повернулась назадъ, и я увидѣлъ молодое лицо съ темными глазами, которые тревожно и уныло скользили вдоль по улицѣ: казалось, у нея не хватало духа опять подставить себя подъ кулаки чиновника. Медленно и все поглядывая на запертыя ворота, она пошла дальше, видно сама не зная куда. Когда она завернула за уголъ тюремнаго двора, на улицу, ведущую къ церкви, я невольно сорвалъ съ колышка шапку, чтобы идти за нею вслѣдъ.
— Да, да, Паульсенъ, такъ и слѣдуетъ! — сказала добрая хозяйка. — Сходите-ка, а я пока поставлю на плиту кофейникъ!
Я вышелъ изъ дому. Было страшно холодно; все точно вымерло; съ горы, которою кончалась наша улица, грозно глядѣлъ черный еловый лѣсъ; стекла въ окнахъ большинства домовъ были покрыты льдомъ, такъ какъ не у всѣхъ, какъ у моей хозяйки, было въ запасѣ пять сажень дровъ. Я прошелъ переулкомъ на церковную площадь; тамъ, передъ большимъ деревяннымъ распятіемъ, на промерзшей землѣ, стояла на колѣняхъ молодая женщина, склонивши голову, сложивши руки. Я молча подошелъ ближе; когда же она подняла взоръ на окровавленное лицо Спасителя, то сказалъ: — Простите, что прерываю вашу молитву, но вы, вѣдь, чужая въ этомъ городѣ?
Она только кивнула, не мѣняя положенія.
— Мнѣ хочется вамъ помочь, — началъ я. — Скажите, куда вы пойдете?
— А ужъ и не знаю куда! — сказала она беззвучно и опять опустила голову.
— Но черезъ часъ наступитъ ночь, и нельзя долго оставаться на улицѣ въ такую собачью погоду!
— Господь Богъ поможетъ, — выговорила она тихо.
— Да, да! — воскликнулъ я, — И я, пожалуй, думаю что это Онъ послалъ меня къ вамъ.
Она вдругъ точно пробудилась при громкихъ звукахъ моего голоса, потому что встала, нерѣшительно приблизилась, потомъ вытянула шею, все ближе придвигая лицо къ моему, и глаза ея такъ и впились въ меня. — Павелъ! воскликнула она вдругъ, и голосъ ея зазвучалъ радостью. — Павелъ, конечно, тебя мнѣ Богъ посылаетъ!
Гдѣ у меня были глаза? Вѣдь передо мною стояла она, подруга дѣтскихъ игръ, маленькая комедіантова Лиза! Конечно, она превратилась въ прекрасную стройную дѣвицу, и на личико, которое я помнилъ смѣющимся и дѣтскимъ, легло, когда прошло первое ощущеніе радости, выраженіе глубокой печали.
— Какъ ты сюда попала одна, Лиза? — спросилъ я. — Гдѣ твой отецъ?
— Въ острогѣ, Павелъ!
— Твой отецъ, такой хорошій? Но пойдемъ со мною; я здѣсь работаю у одной доброй женщины; она тебя знаетъ: я разсказывалъ про тебя не разъ.
И рука въ руку, какъ бывало въ дѣтствѣ, пошли мы къ дому нашей доброй хозяйки, которая уже ждала насъ, глядя въ окно.
— Это — Лиза! — воскликнулъ я, какъ только мы вошли въ комнату. — Представьте, хозяюшка, это — Лиза!
Добрая женщина всплеснула руками.
— Пресвятая Богородица! Лиза! Такъ вотъ она какая! Но, — продолжала она, — зачѣмъ ты подходила къ тому старому грѣшнику? — И она указала пальцемъ на тюрьму. Вѣдь Паульсенъ говорилъ мнѣ, что ты — дочь честныхъ людей!
Не дождавшись отвѣта, она ввела дѣвушку въ комнату и усадила на свое кресло, а когда Лиза хотѣла заговорить, то поднесла ей дымящуюся чашку кофе.
— Выпей-ка, — сказала она, — и приди въ себя; руки-то совсѣмъ застыли.
И Лиза должна была выпить, причемъ двѣ свѣтлыхъ слезы скатились съ ея рѣсницъ въ чашку, а потомъ ужъ принялась разсказывать.
Я узналъ, что мать ея умерла нѣсколько лѣтъ назадъ. «Не покидай отца — сказала она дочери въ послѣднюю минуту; онъ сердцемъ — дитя, и слишкомъ хорошъ для этого міра».
При этомъ воспоминаніи, Лиза горько заплакала и даже не хотѣла приниматься за вторую чашку кофе, которою хозяйка пыталась унять ея слезы. Лишь черезъ нѣсколько времени она оказалась въ состояніи говорить дальше.
Тотчасъ послѣ смерти матери, ей пришлось взяться за дѣло: заучить со словъ отца всѣ женскія роли кукольнаго театра, чтобы замѣнить покойницу. Затѣмъ, послѣ похоронъ и нѣсколькихъ заупокойныхъ обѣденъ, отецъ и дочь поѣхали дальше и стали попрежнему играть свои пьесы: Блуднаго сына, Св. Женьеву и проч.
Такъ попали они наканунѣ въ большое село, гдѣ остановились пообѣдать. На жесткой скамейкѣ, передъ столомъ, на которомъ они ѣли свою скромную трапезу, старый Тендлеръ заснулъ на полчаса, пока Лиза ходила кормить лошадь. Затѣмъ, плотно завернувшись въ теплыя одѣяла, они снова поѣхали по морозу.
— Только недалеко мы уѣхали, — продолжала Лиза. — Сейчасъ за околицей насъ нагналъ полицейскій изъ села и поднялъ крикъ. У хозяина изъ ящика въ столѣ украли кошелекъ съ деньгами, а отецъ былъ въ той комнатѣ одинъ! Ахъ, у насъ нѣтъ ни родни, ни друзей, ни чести, и никто насъ не знаетъ, никто!
— Дѣвочка, дѣвочка, — сказала хозяйка, подмигивая мнѣ, — не грѣши!
Но я молчалъ, потому что жалобы Лизы казались мнѣ справедливыми. Ихъ воротили въ то село; повозку и все, что въ ней было, задержалъ сельскій староста, а старику Тендлеру приказано было идти въ городъ подъ присмотромъ коннаго полицейскаго. Лиза шла за ними издали, надѣясь, что ей позволятъ сѣсть вмѣстѣ съ отцомъ въ острогъ. Но…. ее ни въ чемъ не подозрѣвали; поэтому смотритель весьма основательно прогналъ ее, какъ навязчивую женщину, не имѣвшую никакого права, на пребываніе среди ввѣренныхъ ему людей.
Лиза все таки не хотѣла этого понять; она находила, что это хуже всякой кары, которая, несомнѣнно, современемъ постигнетъ настоящаго вора; но она прибавляла, что и тому не желаетъ такого мученья, лишь бы только выяснилась невинность ея отца, который, конечно, этого не переживетъ!
Я вдругъ сообразилъ, что и этотъ старый капралъ, и самъ судебный слѣдователь должны считать меня за нужнаго человѣка, потому что у одного я привожу въ порядокъ прядильныя машины, а другому точу его драгоцѣнные перочинные ножики; черезъ перваго я могъ добиться доступа къ обвиняемому, а передъ вторымъ — засвидѣтельствовать, что знаю Тендлера и, можетъ быть, способствовать ускоренію дѣла. Я попросилъ Лизу имѣть терпѣніе, и тотчасъ отправился въ острогъ.
Чахоточный смотритель выразилъ негодованіе на «безстыжихъ бабъ», которыя постоянно лѣзутъ въ камеры къ своимъ мошенникамъ-мужьямъ или отцамъ. Но я сказалъ, что не позволю такъ называть моего стараго друга, пока онъ не обвиненъ по суду, чего, я увѣренъ, никогда не будетъ; и наконецъ, послѣ долгихъ переговоровъ, мы взошли вмѣстѣ по широкой лѣстницѣ наверхъ.
Въ старомъ тюремномъ зданіи даже воздухъ былъ тюремный, и на насъ пахнуло отвратительной духотой, когда мы вступили въ длинный корридоръ, по обѣ стороны котораго находились двери въ одиночныя камеры. У одной изъ нихъ, почти въ самомъ концѣ, мы остановились; смотритель погремѣлъ своею связкою, выбирая ключъ; затѣмъ дверь заскрипѣла, и мы вошли.
Посреди камеры, спиною къ намъ, стояла маленькая худенькая фигурка человѣка, который какъ будто смотрѣлъ вверхъ на сѣрый и унылый кусочекъ неба, виднѣвшійся изъ высокаго окна. На головѣ его я тотчасъ замѣтилъ торчащіе волосы, только они, какъ и окружавшая природа, были теперь окрашены въ цвѣтъ зимы. При нашемъ входѣ, человѣкъ обернулся.
— Вы меня не узнаете, г. Тендлеръ? — спросилъ я.
Онъ мелькомъ взглянулъ на меня и отвѣтилъ: — Нѣтъ, господинъ, не имѣю чести.
Я напомнилъ ему о нашемъ городкѣ и прибавилъ: — Я тотъ самый скверный мальчишка, который тогда свертѣлъ вамъ вашего замысловатаго Петрушку.
— О, ничего! Это — ничего! Давно уже забыто! — возразилъ онъ со смущеніемъ и поклонился.
Очевидно, онъ слушалъ въ полъ-уха, потому что губы его двигались, какъ будто онъ говорилъ самъ съ собою совершенно о другомъ.
Тогда я разсказалъ ему, какъ я встрѣтилъ его Лизу, и только тутъ онъ со вниманіемъ взглянулъ на меня. — Слава Богу! Слава Богу! — сказалъ онъ. — Да, да! Маленькая Лиза и маленькій Павелъ играли когда-то вмѣстѣ! Маленькій Павелъ? Такъ вы — маленькій Павелъ? О, я вамъ вѣрю! И лицомъ то на него похожи! — Онъ кивнулъ мнѣ такъ усердно, что всѣ волосы задвигались на головѣ. — Да, да! Это вы жили у моря; мы больше тамъ не бывали. Хорошее было времячко! Тогда еще жена моя была жива, дочь знаменитаго Гейсельбрехта. «Іосифъ» — говаривала она, — «вотъ еслибъ и людей можно было такъ же дергать за веревочки, то ты управлялся бы и съ ними»!, — Будь она жива, меня и теперь не засадили бы. Господи Боже! Я не воръ, г. Паульсенъ, я не воръ.
Смотритель, ходившій за притворенною дверью по корридору, уже громыхалъ нѣсколько разъ ключами. Я постарался успокоить старика и посовѣтовалъ ему при первомъ же допросѣ сослаться на меня.
Когда я воротился къ хозяйкѣ, она встрѣтила меня восклицаніемъ: — Какая это упрямая дѣвчонка, Паульсенъ! Помогите мнѣ съ нею справиться. Я предлагаю ей комнату переночевать, а она хочетъ идти въ ночлежный домъ, или Богъ знаетъ куда еще.
Я спросилъ Лизу, при ней ли ихъ паспорты.
— Боже! Ихъ задержалъ староста въ томъ селѣ!
— Такъ никто тебя и не пуститъ на ночь, — сказалъ я. Ты это сама отлично знаешь.
Она, конечно, знала, а хозяйка весело потрясла ее за руки.
— Я знаю, — сказала она, — что ты своевольница. Вѣдь онъ мнѣ разсказалъ все до ниточки, какъ вы съ нимъ сидѣли въ ящикѣ; но отъ меня тоже нелегко отдѣлаться!
Лиза въ нѣкоторомъ смущеніи опустила глаза, а потомъ торопливо начала разспрашивать меня объ отцѣ. Отвѣтивши ей на всѣ разспросы, я выпросилъ пару простынь у хозяйки, взялъ отъ себя кое-чего и снесъ самъ въ камеру къ заключенному, на что имѣлъ разрѣшеніе отъ смотрителя. Такимъ образомъ, когда настала ночь, мы могли надѣяться, что въ теплой постели и со спокойною совѣстью нашъ другъ сладко уснетъ даже и въ тюрьмѣ.
На другое утро, только что я собрался къ слѣдователю и вышелъ на улицу, ко мнѣ подошелъ смотритель. — Вышла ваша правда, Паульсенъ, — сказалъ онъ своимъ стекляннымъ голосомъ. — Арестантъ оказался не мошенникомъ. Намъ сейчасъ привели настоящаго вора, а вашего старика мы выпустимъ.
Дѣйствительно, черезъ нѣсколько часовъ отворилась дверь острога, и по командѣ смотрителя къ намъ вышелъ старый Тендлеръ. Такъ какъ только что подали обѣдать, то хозяйка не успокоилась, пока и онъ не усѣлся съ нами за столъ; но онъ едва касался кушанья, и какъ она съ нимъ ни любезничала, отвѣчалъ односложно, а больше молча сидѣлъ рядомъ съ дочерью; только изрѣдка я замѣчалъ, что онъ бралъ Лизину руку и нѣжно гладилъ. Вдругъ на дворѣ зазвенѣлъ колокольчикъ; я узналъ этотъ звонъ, онъ какъ будто доносился изъ поры моего дѣтства.
— Лиза! — сказалъ я тихо.
— Да, Павелъ; я слышу.
Скоро мы вдвоемъ очутились на улицѣ. Въ самомъ дѣлѣ, подъѣзжала та самая телѣжка съ высокими ящиками, которую мнѣ такъ хотѣлось увидѣть, когда я былъ еще дома. Рядомъ съ нею шелъ крестьянскій парень, держа возжи и кнутъ; но колокольчикъ висѣлъ ужъ на шеѣ буланой лошадки.
— А гдѣ же гнѣденькая? — спросилъ я у Лизы.
— Гнѣденькая, — отвѣтила она, — разъ упала у насъ въ оглобляхъ; отецъ тотчасъ сходилъ за ветеринаромъ въ деревню, но жива она не осталась. — При этомъ, слезы полились у ней изъ глазъ.
— Что съ тобою, Лиза? — спросилъ я. — Вѣдь теперь же все благополучно!
Она покачала головой. — Отецъ мнѣ очень не нравится: ужъ больно тихъ. Онъ не переживетъ этого срама.
….Глаза любящей дочери не ошиблись. Едва Лиза съ отцомъ устроились на постояломъ дворѣ, и старикъ сталъ строить планы дальнѣйшихъ поѣздокъ — потому что передъ здѣшними жителями онъ выступать не хотѣлъ — какъ лихорадка принудила его слечь въ постель. Пришлось позвать врача, и болѣзнь затянулась. Боясь, какъ бы это не довело ихъ до нужды, я предложилъ Лизѣ денегъ, но она сказала: — Я съ радостью взяла бы у тебя; но мы не такъ ужъ бѣдны. Тогда мнѣ ничего не осталось, какъ чередоваться съ нею по ночамъ у больного, а потомъ, когда ему стало легче, приходить поболтать съ нимъ, сидя у его кровати.
Такъ подошло мнѣ время ѣхать, а на сердцѣ становилось все тяжелѣе. Мнѣ было просто больно глядѣть на Лизу, потому что ей вмѣстѣ съ отцомъ предстояло вскорѣ опять пуститься по свѣту. Еслибы у нихъ еще былъ свой уголъ! А то гдѣ ихъ искать, чтобы послать вѣсточку или поклонъ? Я думалъ о томъ, что съ первой нашей разлуки прошло двѣнадцать лѣтъ; неужели опять разстанемся на столько же времени, а, пожалуй, и на всю жизнь?
— А ты поклонись отъ меня родному дому, — сказала Лиза, провожая меня въ послѣдній вечеръ до дверей. — Я какъ сейчасъ вижу и скамеечку у вашей двери, и липу въ саду; такъ хорошо мнѣ не бывало нигдѣ на свѣтѣ!
Какъ она это сказала, у меня въ воображеніи точно изъ тьмы вынырнулъ мой родной домъ; мнѣ представились нѣжные глаза матери, твердое и честное лицо отца. — Ахъ, Лиза! выговорилъ я. Какой теперь у меня родной домъ? Тамъ все пусто и мертво.
Лиза не отвѣчала, только взяла меня за руку и посмотрѣла своими добрыми глазами. Тутъ мнѣ показалось, будто я слышу голосъ матушки, и она мнѣ говоритъ: держи крѣпко эту руку и вернись вмѣстѣ съ нею: тогда у тебя опять будетъ родной домъ. И я удержалъ ея руку и сказалъ: вернемся-ка туда съ тобою оба и попытаемся вмѣстѣ внести новую жизнь въ старый домъ, такую же хорошую, какъ вели тѣ, кого и ты любила когда-то!
— Павелъ, воскликнула она, — что ты это говоришь? Я не понимаю!
Но рука ея такъ и дрожала въ моей, а я сказалъ только: Ахъ, Лиза, пойми-же меня!
Она помолчала съ минуту, а потомъ сказала: «я не могу оставить отца».
— Мы и его съ собою возьмемъ, Лиза! Обѣ заднія комнатки въ домѣ теперь пустуютъ: пусть тамъ живетъ и хозяйничаетъ; а старый Генрихъ спитъ рядомъ.
Лиза кивнула. — Только, Паша, вѣдь мы — народъ бродячій. Что то тамъ у васъ скажутъ?
— Будутъ много болтать, Лиза.
— А тебѣ не страшно?
Я только засмѣялся.
— Ну, сказала Лиза, и голосъ ея зазвенѣлъ, какъ колокольчикъ, — коли у тебя храбрости довольно, то у меня ужъ хватитъ!
— Но ты соглашаешься отъ души?
— Да, Паша. Коли не отъ души — и она потрясла черненькой головкой, — такъ я бы никогда и не согласилась!
— И неправда-ли, — продолжалъ Паульсенъ, — теперь ты уже знаешь, кто эта самая Лиза?
— Да госпожа Паульсенъ! — отвѣтилъ я. — Какъ будто я давно не догадался! Она и сейчасъ говоритъ не такъ, какъ мы, и глаза у нея черные подъ тонкими бровями.
Мой пріятель разсмѣялся, а я втихомолку далъ себѣ слово, когда придемъ въ домъ, хорошенько разсмотрѣть г-жу Паульсенъ и удостовѣриться, можно ли еще узнать въ ней комедіантову Лизу. — Но, спросилъ я, — куда же дѣвался старый г-нъ Тендлеръ.
— Милое дитя, — отвѣтилъ мой пріятель, — туда, гдѣ въ концѣ-концовъ всѣ мы будемъ. На зеленомъ кладбищѣ онъ покоится рядомъ съ нашимъ старымъ Генрихомъ, но лежитъ въ могилѣ не одинъ: съ нимъ зарытъ и другой маленькій другъ моего дѣтства. Я разскажу тебѣ про это; только отойдемъ подальше: моя жена можетъ выйти, а я не хочу напоминать ей объ этой исторіи.
Паульсенъ всталъ, и мы съ нимъ вышли въ аллею, которая обходитъ весь городъ, позади садовъ. Встрѣчныхъ попадалось немного, такъ какъ близокъ былъ вечеръ.
— Видишь, — сталъ опять разсказывать Паульсенъ: старый Тендлеръ былъ тогда очень доволенъ, что мы сосватались; онъ вспомнилъ моихъ родителей, которыхъ когда-то зналъ, и почувствовалъ довѣріе ко мнѣ. Кромѣ того, онъ былъ утомленъ бродячей жизнью, а съ тѣхъ поръ какъ, благодаря ей, онъ попалъ на одну доску съ отъявленными негодяями, въ немъ еще усилилось стремленіе къ осѣдлости. Моя добрая хозяйка была не особенно-то рада: она боялась, что, при всемъ желаніи, дочь бродячаго комедіанта не будетъ хорошей женой для ремесленника. Ну, да она уже давно перемѣнила мнѣніе!
Итакъ, черезъ недѣлю я очутился снова здѣсь; изъ горной страны попалъ на берегъ Сѣвернаго моря, въ нашъ старый родимый городъ. Съ помощью Генриха я ретиво принялся за дѣло, а въ то же время убралъ обѣ пустыя заднія комнатки для старика Тендлера. Двѣ недѣли спустя, только что въ садахъ запахло весною, что-то загремѣло по улицѣ. «Хозяинъ! хозяинъ! закричалъ старый. Генрихъ, ѣдутъ! они ѣдутъ!» У крыльца стояла уже повозка съ двумя высокими ящиками. Тутъ были и Лиза, и Тендлеръ, оба краснощекіе и веселые, и съ ними вмѣстѣ вся компанія куколъ, такъ какъ было поставлено неотмѣннымъ условіемъ не разлучать ихъ со старымъ хозяиномъ. Повозочку же мы продали черезъ нѣсколько дней.
А потомъ справили и свадьбу, тихо, смирно. Родныхъ у насъ тутъ не было; только начальникъ гавани, мой старый школьный товарищъ, былъ при вѣнчаніи свидѣтелемъ.
Утромъ, въ день свадьбы, Іосифъ Тендлеръ положилъ передо мною на столъ два мѣшка: одинъ побольше, съ серебромъ, а другой, маленькій съ золотомъ. «Ты у меня ничего не просилъ, Паша, сказалъ онъ; но моя Лиза не совсѣмъ ужъ безприданница. Возьми! Мнѣ они теперь не нужны».
Это были тѣ сбереженія «на черный день», о которыхъ когда-то говорилъ мой отецъ и которыя очень пригодились его сыну при обзаведеніи своимъ хозяйствомъ. Разумѣется, Лизинъ отецъ отдалъ такимъ образомъ все свое состояніе и предоставилъ себя заботамъ своихъ дѣтей; но онъ не остался празднымъ: снова принявшись за свою рѣзьбу, онъ сумѣлъ стать полезнымъ у меня въ мастерской.
Куколъ сложили на чердакъ, въ пристройку. Только по воскреснымъ днямъ онъ бралъ къ себѣ въ комнату то ту, то другую, осматривалъ ихъ проволоки и шарниры, чистилъ и чинилъ ихъ на всѣ лады. Старый Генрихъ стоитъ бывало, въ такихъ случаяхъ, тутъ же со своей коротенькой трубкой и разспрашиваетъ о судьбахъ куколъ, изъ которыхъ каждая имѣла свою исторію; теперь вышло наружу, что искусно выточенный Петрушка въ свое время сосваталъ своего молодого творца и Лизину мать. Иногда, чтобы дать болѣе ясное понятіе о той или другой сценѣ, пускались въ ходъ и проволоки. Мы съ Лизой не разъ стояли на дворѣ, передъ окнами, заросшими дикимъ виноградомъ; но старые ребята въ комнатѣ бывали такъ заняты своею игрою, что только по нашимъ апплодисментамъ замѣчали присутствіе зрителей. Когда настало лѣто, старикъ Іосифъ нашелъ себѣ еще дѣло: онъ взялъ на свое попеченіе садъ, сажалъ и сѣялъ, и по воскресеньямъ, чисто одѣтый, гулялъ между цвѣтниковъ, подрѣзалъ розовые кусты и подвязывалъ гвоздику и левкои къ рѣзнымъ палочкамъ собственной работы.
Такъ жили мы въ согласіи и довольствѣ. Дѣла мои шли все въ гору. О нашемъ бракѣ въ городѣ поговорили нѣсколько недѣль, но такъ какъ почти всѣ были одинаковаго мнѣнія о неблагоразуміи моего поступка, то разговоры, не находя себѣ пищи въ противорѣчіи, скоро замолкли, такъ сказать, изморомъ.
Когда снова наступила зима, нашъ старикъ опять сталъ по воскресеньямъ снимать куколъ съ чердака, и я подумалъ, что всѣ слѣдующіе годы пройдутъ для него въ такой же смѣнѣ занятій. По разъ утромъ онъ пришелъ съ очень серьезнымъ лицомъ къ намъ въ комнату, гдѣ я какъ разъ сидѣлъ за завтракомъ одинъ. «Зятекъ», началъ онъ, какъ бы въ смущеніи, проведя раза два рукою по своимъ непокорнымъ сѣдымъ волосамъ, «не въ моготу мнѣ дольше ѣсть вашъ хлѣбъ изъ милости».
Я не зналъ, къ чему онъ клонитъ, и спросилъ, какъ это пришло ему въ голову; вѣдь онъ работаетъ съ нами въ мастерской, да и дѣло даетъ теперь больше барыша также потому, что въ него вложены его же собственныя деньги.
Онъ покачалъ головой. Этого ему казалось мало, да и деньги эти онъ добылъ отчасти у насъ же въ городкѣ; театральная зала доселѣ существуетъ, и пьесъ онъ еще ни одной не забылъ.
Тутъ я ужъ понялъ, что старое ремесло не даетъ ему покоя: онъ уже неудовлетворялся старымъ Генрихомъ, вмѣсто публики; ему хотѣлось давать представленія публично, при наплывѣ зрителей.
Я попробовалъ его отговорить, но онъ все возвращался къ тому же. Я потолковалъ съ Лизою, и, въ концѣ концовъ, мы уступили ему. Конечно, старику было бы всего пріятнѣе, если бы женскія роли взялась исполнять Лиза, какъ было до свадьбы; но мы съ ней условились притвориться, будто не понимаемъ его намековъ, такъ какъ считали это неприличнымъ для жены ремесленника, владѣющаго мастерскою.
Къ счастью, — или, пожалуй, къ несчастью, — въ городѣ въ то время проживала очень порядочная женщина, когда-то служившая суфлершей при одной драматической труппѣ и, слѣдовательно, имѣвшая нѣкоторую опытность въ театральномъ дѣлѣ. Эта Хромоножка, — какъ ее звали за хромоту, — согласилась на наше предложеніе, и вскорѣ по вечерамъ и воскреснымъ днямъ въ комнаткахъ нашего старика закипѣла работа. У одного окна плотничалъ старый Генрихъ, изготовляя подмостки для театра, передъ другимъ, среди только что намалеванныхъ кулисъ, висѣвшихъ съ потолка комнаты, стоялъ старый комедіантъ и репетировалъ съ Хромоножкою сцену за сценою. Послѣ каждой репетиціи онъ увѣрялъ, что она — умнѣйшая баба; даже Лиза не перенимала такъ быстро. Только пѣніе не шло на ладъ: она все хрюкала басомъ, что совсѣмъ не годилось для прекрасной Сусанны, пѣсню которой она должна была исполнять.
Наконецъ, назначенъ былъ день для представленія. Когда наши обыватели, въ субботу послѣ обѣда, развернули свою еженедѣльную газету, то имъ бросилось въ глаза напечатанное жирнымъ шрифтомъ объявленіе: «Завтра, въ воскресенье, въ семь часовъ вечера, въ залѣ ратуши, театръ Маріонетокъ механика Іосифа Тендлера, здѣсь жительствующаго. Будетъ представлено „Прекрасная Сусанна“, пьеса съ пѣніемъ въ четырехъ дѣйствіяхъ».
Но въ то время у насъ въ городѣ была уже не та безобидная и жадная до зрѣлищъ молодежь, какъ во времена моего дѣтства; съ тѣхъ поръ не мало воды утекло, и особенною разнузданностью стали отличаться ремесленные ученики; прежніе же юные любители театра давно сдѣлались почетными лицами въ городѣ, и мысли ихъ были направлены совсѣмъ на другое. Впрочемъ, все бы еще сошло, пожалуй, благополучно, если бы не черный кузнецъ и его молодцы.
Я спросилъ Паульсена, кто это такой, потому что никогда не слыхивалъ о такомъ человѣкѣ у насъ въ городѣ.
— Еще бы! — отвѣтилъ онъ. — Черный кузнецъ давно ужъ умеръ въ пріютѣ для бѣдныхъ; но тогда онъ былъ такой же мастеръ, какъ и я, только безпорядочный въ работѣ, какъ и въ жизни: трудовыя деньги, заработанныя за день, спускались вечеромъ въ карты и на вино. Онъ еще и отца моего не долюбливалъ, не только потому, что имѣлъ гораздо менѣе заказчиковъ, но съ самой своей юности, когда, будучи его ученикомъ, былъ имъ прогнанъ за какую-то скверную шалость. Потомъ онъ и меня не взлюбилъ; потому что, несмотря на всѣ его старанія, наблюденіе за машинами на только-что тогда устроенной ситцевой фабрикѣ досталось мнѣ, а не ему, и онъ съ сыновьями не пропускали случая выражать мнѣ свою досаду всякими поддразниваніями. А я какъ то и не подумалъ объ этихъ людяхъ.
Такъ подошелъ вечеръ представленія. Мнѣ надо было еще сводить счеты, и все, что случилось, я узналъ потомъ отъ жены и Генриха, которые пошли въ ратушу вмѣстѣ съ тестемъ.
Первые ряды были почти пусты, слѣдующіе тоже не блистали публикой; зато галлерея была биткомъ набита. Представленіе началось, и все шло хорошо; старая Хромоножка твердо и безъ запинки произносила свою роль. Но вотъ дошло до злополучной пѣсни! Напрасно она старалась придать своему голосу болѣе нѣжный оттѣнокъ: дѣйствительно, какъ раньше говорилъ нашъ старикъ, она хрюкала басомъ. Вдругъ съ галлереи раздался голосъ: «Потоньше, Хромоногая! Потоньше!» И когда она, повинуясь этому указанію, попыталась добраться до недостижимыхъ для нея дискантовыхъ нотъ, то вся зала разразилась безумнымъ хохотомъ.
Игра на сценѣ остановилась, и изъ за кулисъ послышался дрожащій голосъ стараго комедіанта: «Почтеннѣйшіе господа, покорно прошу соблюдать тишину!» Петрушка, котораго онъ въ это время держалъ за проволоки и который велъ бесѣду съ прекрасной Сусанною, судорожно замоталъ своимъ удивительнымъ носомъ.
Новый взрывъ смѣха раздался въ отвѣтъ. «Пусть споетъ Петрушка!» — «Русскую пѣсню!» — «Ура, Петрушка!» — «Нѣтъ, пусть споетъ Петрушкина дочка!» — «Да, какъ же! Держи карманъ! Та стала теперь хозяйкою и пѣть уже не станетъ!»
Это продолжалось нѣсколько времени. Вдругъ, ловко пущенный булыжникъ шлепнулся прямо на сцену. Онъ порвалъ Петрушкины проволоки; кукла выскользнула изъ рукъ хозяина и упала на полъ.
Тутъ Тендлеръ вышелъ изъ себя. Несмотря на упрашиванія Лизы, онъ тотчасъ самъ появился на кукольной сценѣ. Его встрѣтили громовыя рукоплесканія, хохотъ, топотъ; и въ самомъ дѣлѣ, старикъ, упиравшійся головою въ потолокъ сцены и рѣзкими тѣлодвиженіями выражавшій свой справедливый гнѣвъ, вѣроятно имѣлъ довольно смѣшной видъ. Вдругъ, среди всего этого гама, занавѣсъ упалъ: старый Генрихъ опустилъ его.
А въ это время я сидѣлъ дома и на меня напала какая-то тревога. Не скажу, чтобы я предчувствовалъ бѣду; но меня тянуло пойти къ своимъ. Когда я вошелъ въ подъѣздъ ратуши, на встрѣчу мнѣ высыпала цѣлая толпа. Всѣ кричали и смѣялись: «Ура! Петрушка померъ! Комедія кончена!» Посмотрѣвши вверхъ, я увидѣлъ на лѣстницѣ черныя лица кузнецовыхъ сынковъ. Они сразу примолкли и пробѣжали мимо меня къ выходу; я же теперь хорошо зналъ, кто всему причиною.
Взойдя наверхъ, я нашелъ залъ почти пустымъ. За сценою на стулѣ, сидѣлъ мой старый тесть точно надломленный, закрывши лицо руками. Лиза, стоявшая передъ нимъ на колѣняхъ, медленно встала, когда увидѣла меня. «Что, Паша, — спросила она, глядя на меня печально: хватаетъ ли у тебя храбрости и теперь?»
Но она, вѣроятно, прочла у меня въ глазахъ утвердительный отвѣтъ, потому что прежде чѣмъ я успѣлъ сказать что-либо, она уже кинулась ко мнѣ на шею и тихонько сказала: «Ну, будемъ только крѣпче стоять другъ за дружку».
И видишь! Это единодушіе и усердный трудъ помогли намъ преодолѣть всѣ невзгоды.
Когда мы встали на слѣдующее утро, то увидѣли у насъ на входной двери написанное мѣломъ это бранное слово: «Павелъ-балаганщикъ» вѣдь, оно употреблялось, какъ брань. Но я преспокойно стеръ его, и настойчиво дѣлалъ то-же и потомъ, каждый разъ, какъ замѣчалъ эту надпись въ общественныхъ мѣстахъ; а такъ какъ знали, что я шутить не люблю, то это скоро прекратилось. Кто тебѣ сказалъ его теперь, вѣроятно, не имѣлъ въ виду ничего дурного; я даже не хочу знать, кто это былъ.
Однако, нашъ старикъ Тендлеръ сталъ съ того вечера совсѣмъ другимъ. Напрасно я объяснялъ ему причины происшедшаго скандала, и говорилъ, что онъ направленъ былъ главнымъ образомъ противъ меня, а никакъ ни противъ него. Вскорѣ, не предупредивши насъ, онъ пустилъ всѣхъ своихъ маріонетокъ съ аукціона, гдѣ они, къ восторгу присутствовавшихъ мальчишекъ и старьевщицъ, были раскуплены за гроши; онъ не хотѣлъ ихъ больше видѣть. Но это средство оказалось неудачнымъ: какъ только улицы освѣтились весеннимъ солнцемъ, такъ на свѣтъ Божій появились одна за другою всѣ распроданныя куклы. Гдѣ дѣвочка сидѣла на порогѣ со святою Женьевой на колѣняхъ; гдѣ мальчикъ сажалъ доктора Фауста верхомъ на чернаго кота; въ одномъ саду, близъ стрѣлковаго дома, однажды очутился графъ Зигфридъ рядомъ съ «адскимъ воробушкомъ» на вишневомъ деревѣ въ качествѣ птичьяго пугала. Нашему старику такъ больно было видѣть подобное поруганіе своихъ любимцевъ, что онъ почти совсѣмъ пересталъ выходить изъ нашего дома и сада. Я хорошо видѣлъ, что онъ горько сожалѣетъ о своемъ необдуманномъ поступкѣ, и мнѣ удалось пріобрѣсти обратно нѣкоторыхъ куколъ; но когда я принесъ ему ихъ, онъ даже не обрадовался, да и вся компанія была уже разрознена. И странно, несмотря на всѣ старанія, я никакъ не могъ провѣдать, куда дѣвалась самая цѣнная изъ маріонетокъ, нашъ замысловатый Петрушка. А безъ него, куда же годились всѣ остальныя куклы?!
Вскорѣ мы увидѣли, что подходитъ къ концу и другое, болѣе серьезное представленіе. Къ нашему старичку вернулась давнишняя грудная болѣзнь, и жизнь его начала видимо угасать. Онъ лежалъ у себя на кровати, терпѣливый и благодарный за каждую мелкую услугу. «Да, да!» говорилъ онъ съ улыбкою и весело поднималъ глаза къ досчатому потолку, какъ будто сквозь него уже видѣлъ вѣчное небо. «Все вышло такъ, какъ быть должно. Съ людьми я никогда не умѣлъ ладить. На томъ свѣтѣ, съ ангелами, думаю дѣло пойдетъ лучше; и во всякомъ случаѣ, Лиза, тамъ вѣдь, будетъ со мною мама».
Добрый старикъ съ дѣтскимъ сердцемъ умеръ. Мы съ Лизою сильно по немъ тосковали; да и старый Генрихъ сталъ ходить по воскреснымъ днямъ, точно потерянный, какъ будто отыскивалъ кого-то и никакъ не могъ найти.
На гробъ нашего старика мы положили всѣ взращенные имъ въ нашемъ садикѣ цвѣты. Его понесли на кладбище всего покрытаго вѣнками; могила была вырыта недалеко отъ ограды. Когда спустили гробъ, то у могилы сталъ нашъ старый священникъ и произнесъ нѣсколько словъ утѣшенія: онъ былъ вѣрнымъ другомъ и совѣтчикомъ моимъ покойнымъ родителямъ; я у него причащался, и вѣнчалъ насъ съ Лизой онъ же. Кладбище было полно народу, какъ будто при погребеніи стараго комедіанта ожидалось какое-нибудь особенное представленіе. И дѣйствительно, случилось нѣчто особенное. Лиза, бывшая рядомъ со мною, судорожно стиснула мнѣ руку, когда священникъ, по обычаю, взялъ приготовленную заранѣе лопату и бросилъ первую горсть земли на гробъ. Земля упала съ глухимъ гуломъ. «Земля еси»… — раздались слова священника; но едва онъ это выговорилъ, какъ черезъ головы присутствовавшихъ перелетѣло что-то, брошенное изъ за ограды, Я сначала подумалъ, что это большая птица, но штука эта упала прямо въ могилу. Мелькомъ оглянувшись, — такъ какъ я стоялъ на пригорочкѣ, — я увидѣлъ, какъ одинъ изъ кузнецовыхъ молодцовъ прижался къ оградѣ, а потомъ побѣжалъ прочь; тутъ я понялъ, что именно случилось. Лиза вскрикнула, священникъ нерѣшительно взялся за лопату во второй разъ: на гробѣ, между цвѣтами и землею, отчасти уже покрывшей ихъ, сидѣлъ старый другъ моего дѣтства — Петрушка-весельчакъ. Однако, онъ глядѣлъ совсѣмъ не весело: онъ грустно повѣсилъ свой громадный носъ, а руку съ удивительнымъ большимъ пальцемъ вытянулъ прямо къ небу, какъ бы объявляя, что переигравши на землѣ всѣ кукольныя пьесы, онъ тамъ начнетъ другое представленіе.
Я видѣлъ все это лишь съ минуту, потому что священникъ вторично кинулъ земли на гробъ: «И въ землю отыдеши». И вмѣстѣ съ комьями, посыпавшимися съ гроба, упалъ нашъ Петрушка въ глубину могилы, гдѣ и исчезъ.
Затѣмъ, съ послѣднимъ комомъ брошенной земли, раздались утѣшительныя слова: «И отъ земли возстанешь для жизни вѣчной».
Когда прочитано было: «Отче нашъ» и провожатые разошлись, старикъ священникъ подошелъ къ намъ.
— Вамъ хотѣли причинить непріятность, — сказалъ онъ, любовно взявши насъ за руки, — но мы примемъ это иначе. Эту куклу, какъ вы мнѣ разсказали, покойный сдѣлалъ еще въ юности, и она послужила орудіемъ къ достиженію имъ семейнаго счастія; затѣмъ, во всю его жизнь, онъ ею развлекалъ по вечерамъ людей въ часы ихъ отдыха, и устами маленькаго шута провозглашалъ не мало истинъ, угодныхъ Богу и полезныхъ людямъ: я самъ былъ разъ тому свидѣтелемъ, когда вы были еще дѣтьми. Оставьте теперь это маленькое произведеніе покоиться со своимъ творцомъ. Это очень подходитъ къ словамъ Писанія: «Не унывайте; ибо добрые найдутъ отдыхъ послѣ трудовъ своихъ».
Такъ и сдѣлали. Тихо и мирно вернулись мы домой, а веселый Петрушка и добрый старикъ Тендлеръ разстались съ нами навѣкъ.
— Все это, — помолчавши, прибавилъ мой пріятель, — доставило намъ немало горя, но мы были молоды и не умерли съ печали. Недолго спустя родился у насъ Іосифъ, и такимъ образомъ намъ дано было все, что нужно людямъ для полнаго счастья.
Мой пріятель замолкъ и сталъ смотрѣть на вечернюю зарю, горѣвшую вдали, за деревьями кладбища; я же уже давно видѣлъ у калитки, къ которой мы теперь подходили, ласковое лицо г-жи Паульсенъ.
— Я такъ и думала, что вы здѣсь! — воскликнула она. — И что у васъ за длинные разговоры! Идите-ка въ домъ! Кушанье уже подано, да тамъ же и гаванный смотритель, и два письма: отъ Іосифа и отъ старой твоей хозяйки! Что это ты такъ на меня уставился паренекъ?
Мужъ ея разсмѣялся. — Я ему кое-что выболталъ, мама. Теперь онъ смотритъ, вправду ли ты — маленькая комедіантова Лиза!
— Вотъ оно что! — воскликнула она, бросивъ на мужа взглядъ, полный любви. — Смотри же хорошенько, паренекъ, а если не разсмотришь, то спроси вотъ его: онъ-то твердо знаетъ.
Паульсенъ молча обнялъ ее одною рукою. Потомъ мы пошли въ домъ праздновать свадебную годовщину.
Чудные были люди Паульсенъ и его Лиза!
- ↑ Шиллингъ — старинная мелкая монета.