О ЧИСТО-ЭМПИРИЧЕСКОМЪ МЕТОДѢ
1872.
править
(Изъ предисловія къ книгѣ Тэна. «Объ умѣ и познаніи». Переводъ подъ редакціей Н. Страхова. Спб. 1872).
Книга, предлагаемая нами читателямъ въ русскомъ переводѣ, представляетъ большія достоинства. Это не компиляція, не учебникъ, излагающій съ большею или меньшею точностію результаты, добытые наукою; настоящее сочиненіе Тэна имѣетъ всѣ права на названіе оригинальнаго произведенія; авторъ распоряжается своимъ предметомъ, какъ полный хозяинъ, и изложилъ его въ строго-обдуманной и отличной обработкѣ. Читатели, знакомые съ другими сочиненіями нашего автора, знаютъ, въ какую тѣсную связь онъ всегда приводитъ всѣ части своего предмета, какъ любитъ подводить всѣ подробности подъ одну общую точку зрѣнія. Такъ точно онъ поступилъ и здѣсь. При такомъ способѣ работы, не только давно извѣстные факты и теоріи могутъ являться въ новомъ свѣтѣ, получить, такъ сказать, свѣжую постановку; но является желаніе перестройки и самостоятельнаго согласованія частей науки. Въ настоящемъ сочиненіи Тэнъ пытался быть оригинальнымъ и въ этомъ высшемъ смыслѣ слова, и изложилъ нѣкоторыя новыя теоріи.
Оцѣнку этой самобытной работы мы оставимъ до другаго времени; теперь же считаемъ полезнымъ объяснить читателямъ общее содержаніе этой книги, философскую школу, къ которой она принадлежитъ, словомъ не то, что въ книгѣ есть оригинальнаго, а то, чѣмъ она примыкаетъ къ давно утвердившейся и разработываеной наукѣ. Сочиненіе Тэна намъ кажется особенно важнымъ и полезнымъ потому, что принадлежитъ къ философскому направленію, которому нельзя не желать всяческаго успѣха, и которое еще мало у насъ извѣстно и оцѣнено, несмотря на существованіе у насъ нѣкоторыхъ переводовъ и даже самостоятельныхъ попытокъ въ духѣ этой школы.
Школа эта есть англійская психологическая школа, чистый эмпиризмъ въ приложеніи въ изслѣдованію души.
«Опытъ» противополагается «умозрѣнію», эмпиризмъ — раціонализму. Обыкновенно дѣло понимаютъ такъ, что это — два пріема познанія, два метода, которые взаимно исключаютъ другъ друга. Такъ оно и есть въ разныхъ философскихъ умозрѣніяхъ, но едва-ли такъ на самомъ дѣлѣ. При общихъ разсужденіяхъ о научныхъ пріемахъ и методахъ, когда мыслители желаютъ построить теорію способовъ познанія, у нихъ является то разногласіе, о которомъ мы говоримъ. Одни утверждаютъ, что познаніе дается намъ только опытомъ, другіе, что настоящее познаніе достигается только умозрѣніемъ. Является такимъ образомъ абсолютное рѣшеніе вопроса, которое, конечно, совершенно прилично раціонализму, но ни мало не согласно съ эмпиризмомъ.
Ибо опытъ не можетъ дать намъ ничего абсолютнаго, и эмпиризмъ, если хочетъ быть послѣдовательнымъ, не долженъ возводить себя въ теорію. Опытъ, который ничего не знаетъ о сущности вещей, не можетъ ничего знать и о сущности нашего познанія, — слѣдовательно, не можетъ рѣшать и вопросовъ о томъ, что возможно для познанія и что невозможно. Предписаніе, что должно держаться одною опыта можетъ быть выведено лишь изъ нѣкоторой теоріи, изслѣдующей природу познанія и показывающей, что всѣ другіе пути ложны, кромѣ этого. И такъ, эмпиризмъ, чуждающійся всякой теоріи, противорѣчилъ бы самъ себѣ, если бы давалъ такое предписаніе, если бы дѣлалъ точкою своей опоры и отправленія нѣкоторую теорію.
Отсюда намъ открывается идея чистаго эмпиризма, который не впадаетъ въ такія противорѣчія съ своимъ принципомъ. Желая быть вполнѣ эмпирикомъ, я долженъ сказать себѣ: я не знаю, какіе вообще есть возможные способы познанія, какіе изъ нихъ выше, какіе ниже и т. д.; но есть способъ познанія, который я хорошо знаю и котораго намѣренъ держаться, именно опытъ. Я не намѣренъ ничего отрицать, ничему противорѣчить, ни хочу ни въ какой области рѣшать, что возможно и что невозможно; я хочу только добыть всѣ тѣ результаты, которые можетъ дать мнѣ мое орудіе — опытъ.
То, что въ философскихъ наукахъ называется гносеологіею, не составляетъ для эмпирика никакого предмета изслѣдованія. Онъ не задаетъ себѣ вопросовъ: что такое истина? возможно-ли ее достигнуть? заключается-ли источникъ познанія въ нашемъ умѣ, или во внѣшнихъ вещахъ? возможны-ли познанія а priori? и т. д. Всѣ эти вопросы не имѣютъ интереса для того, кто рѣшился искать одного опытнаго познанія. Какъ бы они ни были рѣшены, — дѣло эмпирика оттого нисколько не измѣнится, а потому онъ никакъ ихъ не рѣшаетъ. Всѣ тѣ познанія, которыхъ онъ ищетъ, имѣютъ одинаковую достовѣрность, одинаковое достоинство, одинаковый источникъ; ему не съ чѣмъ ихъ сравнивать и нечему ихъ противополагать.
Но если чистый эмпирикъ не задается общими вопросами о познаніи, то ему, однако-же, предстоитъ не малый трудъ — развить и уяснить себѣ свой методъ. Мало сказать себѣ: буду держаться одного опыта; нужно еще умѣть вездѣ отличать опытъ отъ того, что не есть опытъ. Съ перваго раза кажется очень легко устранить изъ своего познанія всякое умозрѣніе, всякую примѣсь раціональнаго пониманія вещей. Но потомъ оказывается, что для этого нуженъ глубокій критическій трудъ, такъ какъ умъ человѣческій неудержимо вноситъ во всякое познаніе свои раціональныя положенія и формы. Развѣ не опытъ показываетъ, что земля стоитъ, а солнце движется-? Точный анализъ однако же даетъ другой результатъ; оказывается, что ни о чемъ неподвижномъ опытъ не можетъ дать намъ познанія; что неподвижное начало координатъ опредѣляется и дѣлается неподвижнымъ нами самими, и тогда впечатлѣнія нашихъ чувствъ располагаются такъ, что солнце кажется движущимся, а земля неподвижною.
Понятно, что, вообще, развитіе эмпирическаго метода должно было состоять въ постепенномъ ограниченіи познаній, доставляемыхъ намъ опытомъ. Сперва казалось, что опытъ можетъ дать весьма полныя познанія; но, когда анализъ открывалъ въ этихъ познаніяхъ субъективную примѣсь, они получали меньшій размѣръ и другой смыслъ.
Когда Беконъ провозгласилъ опытъ и наведеніе единственнымъ плодотворнымъ путемъ изслѣдованія, то онъ принималъ за дѣйствительныя, объективныя свойства вещей все то, что дается намъ простымъ наблюденіемъ. Какъ онъ, вопреки Копернику, думалъ, что земля стоитъ, а солнце движется, такъ-же точно онъ воображалъ, что, напримѣръ, желтый цвѣтъ золота, его блескъ суть дѣйствительныя свойства этого вещества, и даже не свойства, а составныя части, которыя можно отнять у него и придать ему. При такомъ взглядѣ, опытъ обѣщалъ намъ, повидимому, полное познаніе природы, проникновеніе въ сущность вещей, въ ихъ причины и связь.
Локкъ сдѣлалъ первый и потому величайшій шагъ къ критическому анализу опытнаго познанія, Онъ показалъ, что мы самихъ вещей не знаемъ, и что то, что мы называемъ вещами, состоитъ изъ нашихъ ощущеній. Если твердо держаться опыта, то нужно сказать, что онъ не даетъ намъ ни познаній о внѣшнемъ мірѣ, ни познаній о нашей душѣ. Внѣшній міръ самъ по себѣ намъ не доступенъ; но онъ производитъ впечатлѣнія на наши внѣшнія чувства, и мы знаемъ тѣ ощущенія, которыя происходятъ отъ этихъ впечатлѣній. Точно также, внутренній міръ, наша душа не доступна намъ въ своей сущности; но, посредствомъ нѣкотораго внутренняго чувства, которое Локкъ называетъ вниканіемъ или рефлексіею, мы получаемъ ощущеніе процессовъ и явленій, совершающихся въ нашей думѣ. Желтый цвѣтъ золота или его блескъ не суть свойства самаго золота, а только ощущеніе, возбуждаемое имъ въ нашихъ глазахъ. Точно такъ мы не знаемъ души, но знаемъ ея состоянія и перемѣны въ томъ видѣ, какъ они уловляюся рефлексіею. Такимъ образомъ, изученіе сущностей прекратилось; опыту подлежатъ только субъективныя явленія, не знаніе вещей, а знаніе нашихъ внутреннихъ состояній.
Совершенно неправильно Локка называютъ иногда сенсуалистомъ, Сенсуализмъ есть ученіе, утверждающее, что всѣ наши познанія происходятъ изъ ощущеній внѣшнихъ чувствъ, что эти ощущенія въ различныхъ сочетаніяхъ образуютъ весь міръ нашей души. Такое утвержденіе дѣлается ради простоты, ради подведенія всѣхъ разсматриваемыхъ предметовъ подъ одно общее начало. Ясно, слѣдовательно, что сенсуализмъ есть теорія построенія предметовъ на основаніи отвлеченныхъ апріорическихъ требованій. Такъ натурфилософы доказывали, напримѣръ, что всѣ различныя химическія вещества происходятъ отъ превращенія одной основной матеріи, суть ея различные виды. Такая теорія вовсе не обязательна для химика, изслѣдующаго вещи эмпирически; строго слѣдуя опыту, онъ, напротивъ, обязанъ признавать, что тѣла состоятъ изъ многихъ и различныхъ веществъ. Какъ настоящій эмпирикъ, Локкъ вовсе не думалъ выводить всѣ душевныя явленія изъ одного начала, а призналъ ихъ существованіе во всемъ томъ разнообразіи, въ какомъ намъ представляетъ ихъ опытъ.
Такимъ образомъ, ученіе Локка, перваго философа, строго понявшаго начало опыта, представляетъ прямую противоположность и сенсуализму, и матеріализму, этимъ двумъ теоріямъ, съ которыми обыкновенно его сближаютъ. Обыкновенно говорятъ, что Локкъ представляетъ себѣ душу въ видѣ tabula rasa, которая потомъ исписывается различными фигурами и письменами. Но Локкъ выражался подобнымъ образомъ только для того, чтобы показать, что человѣкъ не обладаетъ запасомъ готовыхъ идей, что нужно отвергнуть это метафизическое объясненіе и просто признать фактъ, что на доскѣ постепенно возникаютъ и образуются извѣстныя фигуры и письмена. Эмпирикъ не имѣетъ права ничего предрѣшать. Требуется отыскать способъ происхожденія этихъ явленій. Можетъ быть, одни изъ нихъ и окажутся сводящимися на другія; но, во всякомъ случаѣ, Локкъ отличалъ на своей tabvla rasa два рода фигуръ — однѣ, происходящія отъ впечатлѣній внѣшнихъ чувствъ, другія, не происходящія изъ нихъ и обнаруживаемыя намъ рефлексіею. Теорія побуждаетъ иногда смѣшивать явленія, но опытъ требуетъ строго различать то, что различается. Уклоняясь отъ всякой теоріи, Локкъ призналъ въ психическихъ состояніяхъ рядъ совершенію особыхъ, самостоятельныхъ явленій, и тѣмъ положилъ начало ихъ правильному изслѣдованію. Такая постановка дѣла прямо противоположна сенсуализму, вся сущность котораго заключается въ стремленіи вывести весь міръ души изъ ощущеній. Можно сказать, что Кондильякъ, выдававшій себя за ученика Локка, былъ въ сущности его антагонистомъ, ибо шелъ прямо противъ основнаго и наиболѣе плодотворнаго пункта учителя.
Но еще въ большей мѣрѣ Локкъ далекъ отъ матеріализма, хотя Вольтеръ, какъ извѣстно, готовъ былъ выдать его почти за тайнаго матеріалиста. Матеріализмъ есть нѣкоторое представленіе о сущности вещей, представленіе очень отчетливое и грубо-ясное. Между тѣмъ, Локкъ училъ, что сущность вещей недоступна опыту; онъ превратилъ всѣ наши познанія въ субъективныя, въ нѣкоторые процессы, только возбуждаемые вещами, но для самихъ вещей посторонніе. Идя по этому пути далѣе, не только нельзя было прійти къ признанію вещества за корень и источникъ всѣхъ вещей, но можно было, прямо наоборотъ, дойти до совершеннаго отрицанія возможности знать матеріальныя вещи. Знать внѣшній міръ невозможно, — говорилъ Беркли, — мы знаемъ только одно — наши идеи. Таковъ, дѣйствительно, выводъ чистою опыта.
Дальнѣйшая исторія опытнаго метода еще болѣе уяснитъ намъ его сущность. Локкъ очень хорошо видѣлъ, что ощущенія не заключаютъ въ себѣ всего, что содержится въ нашей душѣ; но наше познаніе внѣшняго міра онъ всецѣло приписывалъ ощущеніямъ. Такъ это и обыкновенно понимается людьми, незнакомыми съ точнымъ анализомъ этого предмета. Всякій думаетъ, что зрительныя ощущенія уже содержатъ въ себѣ все, что даетъ намъ зрѣніе, то есть цвѣтъ, фигуру, величину, разстояніе предметовъ и пр. Точно такъ мы думаемъ, что слышимъ не только высоту или низость звуковъ, но ихъ продолжительность, большую или меньшую близость, гармонію и диссонансъ и т. д. Внѣшній міръ какъ будто отпечатлѣвается въ нашихъ чувствахъ со всѣми своими размѣрами и отношеніями. Словомъ, наши чувства, повидимому, даютъ намъ совершенно готовыя познанія, готовые образы вещей.
Когда физики нашли, что на задней стѣнкѣ главнаго яблока является уменьшенное изображеніе видимыхъ предметовъ, они думали, что это и есть тѣ образы, которые воспринимаются душою.
Между тѣмъ, точно такъ, какъ нѣтъ въ душѣ готовыхъ идей, которыя ей прирождены иди въ нее вложены, такъ не получаетъ она ни откуда и готовыхъ образовъ; всѣ образы происходятъ въ ней самой, создаются ею самою, а впечатлѣнія внѣшнихъ чувствъ составляютъ только поводъ къ этому созиданію.
Впечатлѣнія зрѣнія сами по себѣ не содержатъ никакихъ образовъ, не опредѣляютъ ни формы, ни величины, ни разстоянія и расположенія предметовъ. Глазъ даетъ намъ только ощущеніе цвѣтовъ и тѣней. Когда слѣпорожденному уже въ зрѣломъ возрастѣ возвращаемо было зрѣніе, онъ не видѣлъ никакихъ предметовъ; ему казалось, что передъ его глазами въ одинаковомъ и близкомъ разстояніи находятся какія-то пятна, одни темныя, другія свѣтлыя, различныхъ цвѣтовъ и оттѣнковъ. Изъ этихъ указаній прозрѣвшій только постепенно научался строить формы и разстоянія предметовъ. Построеніе совершалось, слѣдовательно, не зрѣніемъ, а дѣятельностію души, которая вносила свой порядокъ и смыслъ въ однообразную и смѣшанную массу впечатлѣній.
Въ настоящее время это ученіе о зрѣніи излагается въ каждомъ учебникѣ физики, именно доказывается, что психическая дѣятельность есть необходимое условіе для того, чтобы совершалось зрѣніе. Такъ, въ учебникахъ доказываются слѣдующія положенія:
Мы не видимъ (т. е. не получаемъ прямо изъ ощущеній глаза) разстоянія предметовъ. О разстояніи мы догадываемся или умозаключаемъ но большей или меньшей яркости освѣщенія и по измѣненію въ размѣрахъ предмета. Ярко освѣщенный предметъ мы помѣщаемъ ближе къ намъ, тускло освѣщенный дальше. Большой предметъ мы считаемъ близкимъ, малый — далекимъ: такъ, мушку, летающую передъ глазами, мы иногда принимаемъ за большую птицу, летящую на огромной высотѣ.
Мы не видимъ величины предметовъ. Солнце и луна кажутся намъ одинаковой величины, хотя они безмѣрно различны въ этомъ отношеніи. Величину мы можемъ ясно видѣть только тогда, когда ясно видимъ разстояніе; а такъ какъ разстояніе ни въ какомъ случаѣ не дается прямо ощущеніями, то не дается ими и величина.
Мы не видимъ формы предметовъ. Плоское мы иногда принимаетъ за выпуклое, или вообще за неровное (напримѣръ, въ перламутровыхъ вещахъ); всякій скатъ, всякая гора, если мы стоимъ прямо передъ ними, кажутся намъ несравненно круче, чѣмъ они на самомъ дѣлѣ. Вообще, о формѣ предметовъ мы лишь догадываемся, или умозаключаемъ по ихъ освѣщенію, по измѣненію оттѣнковъ.
И такъ, мы не видимъ внѣшняго міра, а мы его построеваемъ на основаніи тѣхъ указаній, которыя доставляетъ намъ зрѣніе. Между тѣмъ какъ на сѣтчатой оболочкѣ глаза съ неизмѣнною правильностію и точностію изображается все, что должно изобразиться въ силу законовъ, управляющихъ свѣтовыми лучами, образъ міра, создаваемый нами, создается не одинаково, съ различною степенью успѣха, и вотъ причина всѣхъ ошибокъ или такъ-называемыхъ обмановъ чувствъ. Въ психической дѣятельности колебанія и ошибки возможны, тогда какъ въ физическихъ процессахъ они немыслимы.
Тоже самое, что о зрѣніи, нужно сказать и о другихъ чувствахъ. И въ нихъ ощущенія даютъ намъ грубый и смутный матеріалъ, и только психическая дѣятельность, которая возбуждается этими толчками внѣшняго міра, строитъ изъ этого матеріала образы, составляющіе наше познаніе.
Обыкновенно дѣло это понимается такъ: всѣ чувства дурно дѣйствуютъ, не даютъ намъ точныхъ указаній о внѣшнемъ мірѣ; но есть чувство, никогда не вводящее насъ въ обманъ, безошибочное, не требующее никакихъ поправокъ, а напротивъ, служащее основаніемъ всякимъ поправкамъ: это есть чувство осязанія. Хотя предыдущія разсужденія ясно показываютъ, что ощущенія зрѣнія сами по себѣ ничего намъ не даютъ, что, слѣдовательно, совершенно не правы сенсуалисты, думающіе, что наши познанія слагаются изъ ощущеній; однако же, сенсуалисты полагали, что могутъ избѣжать этой трудности, что существуетъ обходъ, который приведетъ ихъ къ желанной дѣли, и этотъ обходъ видѣли въ осязаніи. Они, напримѣръ — извѣстнѣйшій изъ нихъ Кондильякъ, разсуждали слѣдующимъ образомъ: всѣ другія чувства несовершенны, недостаточны по самой своей природѣ: они не даютъ намъ никакого познанія пространственныхъ отношеній, формы, разстоянія, величины предметовъ. Но есть чувство, осязаніе, которое именно эти отношенія и даетъ. Ощущенія этого чувства соединяются, сливаются съ ощущеніями другихъ чувствъ и изъ этого соединенія получается, наконецъ, полное внѣшнее познаніе.
Легко видѣть напередъ, что этотъ выводъ всѣхъ внѣшнихъ воспріятій изъ однихъ ощущеній лишенъ строгости. Если бы даже осязаніе давало намъ прямо пространственныя отношенія, то и тогда все таки требовалась бы особая психическая дѣятельность для того, чтобы внести эти ощущенія въ ощущенія зрѣнія и соединить съ ними. Если мы совершаемъ въ мысли, въ памяти, въ воображеніи нѣчто такое, что прежде совершалось въ ощущеніи, то въ насъ уже происходитъ психическій- процессъ, вовсе непохожій на это ощущеніе. Когда передъ нами обширный ландшафтъ, усѣянный множествомъ предметовъ, то дѣятельность души заключается въ томъ, что она даетъ форму каждому предмету, опредѣляетъ ихъ разстоянія, ставитъ каждый на его настоящее мѣсто, и все это дѣлаетъ относительно предметовъ, которыхъ мы никогда не осязали, не будемъ и не можемъ осязать. Если предположимъ, что въ основаніи этого построенія лежатъ осязательныя ощущенія, то самое построеніе все таки совершается по нимъ, какъ по нѣкоторымъ указаніямъ, а не составляется изъ нихъ, не производится ими.
Но, сверхъ того, анализъ показалъ, что осязательными ощущеніями столь же мало даются намъ пространственныя отношенія, какъ и ощущеніями зрѣнія. Ощущенія осязанія, взятыя сами по себѣ, не содержатъ никакого отпечатка предметовъ, а суть особаго качества пріятныя или непріятныя чувства, подобныя, напримѣръ, чувству холода и тепла. Сколько бы мы ни испытывали подобныхъ чувствъ, мы не получили бы не только никакого понятія о внѣшнихъ предметахъ, но и никакого понятія о положеніи и формѣ частей нашего собственнаго тѣла. Чтобы получить такія понятія, нужно имѣть нѣкоторое основаніе для идей протяженія и сопротивленія, идей, которыя не заключаются въ чисто осязательныхъ ощущеніяхъ, подобно тому, какъ ихъ нѣтъ въ насъ тогда, когда мы чувствуемъ, что намъ холодно или тепло. Идеи эти являются лишь вслѣдствіе болѣе внутреннихъ ощущеній, именно вслѣдствіе того, что мы чувствуемъ движенія, которыя сами производимъ, Тутъ дѣйствуетъ такъ называемое мускульное чувство, ощущеніе внутреннихъ перемѣнъ, которыя, какъ мы знаемъ теперь, совершаются въ мускулахъ. Вотъ тотъ основной, первоначальный элементъ, который служитъ для построенія пространственныхъ отношеній. Если бы мы не могли произвольно искать осязательныхъ ощущеній и не находили бы ихъ въ извѣстномъ порядкѣ и расположеніи, независящемъ отъ нашего произвола, то мы не могли бы получить никакого понятія о протяженіи. Если бы наши движенія были совершенно свободны и не были бы безпрестанно останавливаемы независимо отъ нашей воли, то мы не имѣли бы никакого понятія о сопротивленіи. И такъ, безъ помощи сознанія нашихъ движеній мы изъ однихъ ощущеній не могли бы вывести ни понятія о какихъ-нибудь пространственныхъ отношеніяхъ, ни понятія о полномъ пространствѣ, т. е. о веществѣ. Какъ ощущенія зрѣнія, т. е. болѣе или менѣе яркія и разноцвѣтныя пятна, суть только указанія, изъ которыхъ мы строимъ разстоянія, форму и расположеніе предметовъ, такъ и осязательныя ощущенія суть только знаки, внушающіе намъ идею объ извѣстной совокупности нашихъ движеній, изъ которыхъ и составляется пространственный образъ.
И такъ, вотъ какіе результаты даетъ анализъ познаній, доставляемыхъ намъ внѣшними чувствами. Самое главное въ этихъ познаніяхъ есть дѣятельность нашей души; мы не столько видимъ и осязаемъ предметы, сколько ихъ воображаемъ по тѣмъ грубымъ и неполнымъ знакамъ, которые даются намъ чувствами. Чудесная отчетливость и ясность, которая особенно поразительна въ зрѣніи, есть дѣйствіе нашей души, безпрестанно дорисовывающей тѣ отрывочныя и смутныя черты, которыя сообщаются ей глазами. Вотъ отчего, когда предметъ знакомъ намъ, мы хорошо видимъ его даже на далекомъ разстояніи; если же не знаемъ предмета, то иногда не можемъ его разсмотрѣть даже въ небольшомъ разстояніи и при значительномъ освѣщеніи.
Цвѣта и звуки, формы и размѣры, пространство и время суть созданія нашей души, а не что-либо объективное, не такія дѣйствительныя качества и сущности, которыя воспринимались бы нашею душою, какъ пустымъ вмѣстилищемъ. Вотъ выводъ чистаго опыта. Такъ какъ опытъ не имѣетъ права выходить за свои предѣлы, такъ какъ онъ не рѣшаетъ вопроса о сущности истины и дѣйствительности познанія, то онъ на всякое познаніе смотритъ только какъ на извѣстное состояніе нашей души, приписываетъ ему реальность только въ этомъ субъективномъ смыслѣ и не считаетъ себя въ правѣ разсуждать о томъ иномъ значеніи, на которое познаніе заявляетъ притязанія. Для истиннаго эмпирика, въ противность обыкновенному понятію объ эмпиризмѣ, полную достовѣрность имѣетъ только одинъ внутренній опытъ. Когда человѣкъ говоритъ: я вижу, я дѣйствую, причемъ зрѣніе принимаетъ за настоящее познаніе, и дѣйствіе за реальное, на самомъ дѣлѣ совершающееся дѣйствіе, эмпирикъ долженъ поправить эти выраженія, какъ не точно выражающія то, что даетъ опытъ. Чистое выраженіе опыта будетъ такое: я чувствую себя видящимъ, чувствую себя дѣйствующимъ. Вотъ настоящій голый фактъ, въ которомъ невозможно сомнѣваться.
Мы видѣли, къ чему приводитъ насъ такая точка зрѣнія: она раскрываетъ намъ тотъ душевный механизмъ, тѣ психическіе процессы, о которыхъ мы не имѣли бы никакого понятія, если бы занимались одними окончательными результатами душевной дѣятельности. Въ какой мѣрѣ разрушается объективное познаніе, въ такой мѣрѣ возрастаетъ познаніе субъективное.
Никакое познаніе не имѣетъ силы дѣйствительнаго постиженія вещей, если оно разсматривается только какъ извѣстное состояніе нашей души, возникающее въ ней по нѣкоторымъ поводамъ, при извѣстныхъ условіяхъ. Поэтому, чистый опытъ долженъ былъ повести все къ большему и большему отрицанію способности человѣка познавать вещи. Главный выводъ такого рода былъ сдѣланъ уже давно знаменитымъ эмпирикомъ Давидомъ Юмомъ. Этотъ философъ извѣстенъ тѣмъ, что отвергъ реальность причинной связи явленій; легко показать, что съ чисто-эмпирической точки зрѣнія онъ былъ совершенно правъ.
Познаніе всегда состоитъ въ томъ, что мы полагаемъ нѣкоторую связь между предметами, приписываемъ имъ зависимость другъ отъ друга. Мы никогда не довольствуемся просто тѣмъ, чтобы найти порядокъ и соотношеніе предметовъ въ пространствѣ и времени; мы всегда стараемся связать ихъ болѣе тѣснымъ образомъ. Такъ, одни предметы мы считаемъ главными, центральными, другіе побочными, составляющими принадлежность первыхъ; напримѣръ, солнце есть центръ солнечной системы; атмосфера и даже луна есть принадлежность земнаго шара. Явленія мы связываемъ между собою такъ, что считаемъ главными или послѣдующія, или предыдущія. Въ первомъ случаѣ мы разсматриваемъ болѣе позднія явленія, какъ цѣли, а болѣе раннія, какъ средства для достиженія этихъ цѣлей; во второмъ случаѣ, явленія предшествующія считаются причинами, а послѣдующія дѣйствіями этихъ причинъ.
Всѣ такія и подобныя связи между предметами и явленіями нѣкогда считались вполнѣ реальными, существующими въ самихъ вещахъ. Но эмпиризмъ мало по малу открылъ ихъ субъективную природу и показалъ, что онѣ суть созданія нашей мысли, которыя налагаются нами на данныя, доставляемыя опытомъ. Для чистаго опыта нѣтъ ничего главнаго и побочнаго, нигдѣ нѣтъ ни центра, ни окружности, нѣтъ никакого преимущества ни въ послѣдующихъ явленіяхъ передъ предыдущими, ни въ предыдущихъ передъ послѣдующими. Уже Беконъ возставалъ противъ всякаго объясненія посредствомъ цѣлей; съ тѣхъ поръ отрицаніе телеологіи, мало по малу, стало господствующимъ во всѣхъ естественныхъ наукахъ.
Но, отрицая всѣ другія связи между вещами, натуралисты и всякаго рода эмпирики обыкновенно не трогаютъ одной, — именно причинной связи. Эта связь кажется столь крѣпкою, столь реальною, что на нее-то и опираются при отрицаніи другихъ связей; ее признаютъ за единственную и исключительную связь между вещами, считаютъ вполнѣ достаточною для пониманія міра. Сила этого понятія, очевидно, зависитъ отъ того, что въ нашихъ представленіяхъ самую важную роль играетъ время, что мы прошедшему приписываемъ больше реальности, чѣмъ будущему, и потому скорѣе видимъ въ первомъ основаніе втораго, чѣмъ наоборотъ.
Понятно теперь, какой многозначительный и существенный шагъ сдѣлалъ Юмъ, когда онъ отвергъ существованіе причинной связи, этой послѣдней нити, связывавшей отдѣльныя показанія опыта въ идеальное цѣлое. Юмъ училъ, что, видя, какъ одно явленіе постоянно слѣдуетъ за другимъ, мы только воображаемъ, что одно изъ нихъ другимъ производится; чистый же опытъ не даетъ намъ никакого права на такое представленіе и содержитъ въ себѣ только одно, — неизмѣнный порядокъ явленій, а не связь между ними. Мы сами вкладываемъ эту связь, на которую въ опытѣ нѣтъ ни малѣйшаго указанія. Такимъ образомъ, причинъ явленій мы не знаемъ, ибо знать причины — значило бы знать, какъ изъ сущности одного явленія необходимо вытекаетъ сущность другаго, а подобныхъ познаній опытъ дать не можетъ.
Въ изысканіи причинной связи явленій обыкновенно видятъ нѣкоторое разъясненіе явленій, приближеніе къ ихъ пониманію. Юмъ показалъ, что это пониманіе есть обманчивая видимость; что, находя между двумя явленіями неизмѣнное отношеніе, мы ни мало не подвигаемся въ постиженіи ихъ сущности. Оба явленія остаются столь же непонятными, какъ прежде, и прибавляется еще новая непонятность — неизмѣнное отношеніе между ними.
Такимъ образомъ, Юмъ изгналъ изъ эмпирическаго метода самое упорное изъ всѣхъ метафизическихъ понятій, ту мысль, что сущность однихъ явленій заключается въ другихъ, что одни явленія могутъ быть изъ другихъ выводимы. Это отрицаніе причинъ, точно также, по немногу вошло въ естественныя науки, но вошло лишь съ большимъ трудомъ. Натуралисты долго повторяли съ гордостью такія положенія: тяжесть есть причина паденія тѣлъ, электричество есть причина грозы, пока не догадались, наконецъ, что назвать явленіе — не значитъ объяснить его, что тяжесть, электричество суть только слова, ни мало не уясняющія намъ, отчего тѣла движутся къ землѣ и при извѣстныхъ условіяхъ является электрическое заряженіе. Въ настоящемъ смыслѣ мы не знаемъ причины ни одного, ни самомалѣйшаго явленія, а знаемъ только, что это явленіе наступаетъ, когда соединятся извѣстныя условія. Поэтому, новые натуралисты отбросили всякую мысль объ открытіи причинъ; задача ихъ гораздо скромнѣе: они стараются только съ точностію опредѣлить, при какихъ условіяхъ совершается явленіе, и отказываются проникнуть въ самый процессъ, которымъ явленіе возникаетъ изъ своихъ условій.
«Причина важнѣе своего дѣйствія; причина ему предшествуетъ и содержитъ въ себѣ болѣе, чѣмъ сколько заключается въ немъ». Таковы обыкновенныя понятія, въ силу которыхъ явленія лишаются своей существенности, переносимой мысленно на ихъ причины. Такъ тотъ, кто видитъ причину всѣхъ явленій въ атомахъ и ихъ силахъ, долженъ все признать за пустую игру, за перестановку и перетасовку того, что одно существенно, т. е. атомовъ и ихъ силъ. При чисто-эмпирическомъ методѣ подобные взгляды невозможны. Условія ни чуть не первѣе и не важнѣе того явленія, которое при нихъ возникаетъ. Каждое явленіе, такъ сказать, само коренится въ сущности вещей, и условія суть только обстоятельства, его вызывающія, а не производящія. Положимъ, происходитъ нѣкоторое ощущеніе. Матеріалистъ чувствуетъ тотчасъ поползновеніе вообразить, что ничего не произошло, что только перемѣстились и задрожали нѣкоторые атомы. Но настоящій эмпирикъ видитъ здѣсь явленіе, не только совершенно отличное отъ всякаго матеріальнаго движенія, но безконечно важнѣйшее и глубочайшее, чѣмъ тѣ матеріальныя условія, которыми оно вызвано. Мы можемъ съ точностію опредѣлить тѣ условія, при которыхъ возникаетъ извѣстное ощущеніе, но отнюдь не должны думать, что этимъ мы его объяснили, приблизились къ пониманію его сущности, нашли его причину. Сущности явленій опытъ не берется узнать и не спрашиваетъ о ней; поэтому можно сказать, что каждое явленіе для него одинаково существенно, что, не ища сущности нигдѣ, онъ тѣмъ болѣе не можетъ видѣть ея внѣ того явленія, которое разсматриваетъ; скорѣе же онъ готовъ искать сущность каждаго явленія въ немъ самомъ.
Вслѣдствіе такого пониманія дѣла, у новыхъ натуралистовъ измѣнился и самый языкъ; явились новые термины для новыхъ понятій. Они не говорятъ о причинахъ явленій, ни о ближайшихъ, ни о первыхъ, а говорятъ объ ихъ условіяхъ. Они не употребляютъ выраженія, что одни явленія порождаются или производятся другими, а говорятъ, что они другъ друга вызываютъ, опредѣляютъ. Даже вообще, прежній терминъ причинности или причинной связи Клодъ Бернаръ почелъ нужнымъ замѣнить словомъ детерминизмъ. Старинная аксіома, что всякое явленіе имѣетъ свою причину, нынче выражается такъ: всѣ явленія подчинены детерминизму.
Вотъ нѣкоторыя черты изъ исторіи и правилъ того прекраснаго метода, къ которому примыкаетъ методъ предлагаемой книги Тэна. Несмотря на нѣкоторыя отступленія, существенное содержаніе его книги и существенный ея методъ принадлежитъ англійскимъ психологамъ, чистымъ эмпирикамъ.
Мы распространились объ этомъ предметѣ потому, что самъ Тэнъ не обозначаетъ своего метода, не считаетъ нужнымъ показать, какого философскаго направленія онъ держится. Мы старались поэтому помочь читателю отдать себѣ отчетъ въ этомъ отношеніи, и считали это тѣмъ болѣе нужнымъ, что большинство нашихъ читателей знакомо лишь съ методами совершенно инаго рода. Впрочемъ, и во Франціи книга Тэна составляетъ исключительное явленіе, хотя тамъ, конечно, болѣе извѣстны ученія англійской психологіи; чѣмъ у насъ.
Мы, русскіе, начиная отъ Ломоносова и до нашихъ дней, учились и учимся у нѣмцевъ, и потому привыкли къ ихъ взглядамъ и методамъ. Какъ англичане — по преимуществу эмпирики, такъ нѣмцы — по преимуществу теоретики. Одни любятъ наблюдать и собирать факты, другіе создавать системы, строить общія понятія и взгляды.
Въ знаменательный періодъ европейской исторіи, отъ 1815 до 1848, нѣмцы стали на первое мѣсто въ наукахъ и завладѣли умственнымъ міромъ всѣхъ образованныхъ странъ. Ихъ взгляды до сихъ поръ господствуютъ въ общемъ движеніи наукъ и только въ послѣднее время англійскіе мыслители пріобрѣли значеніе, въ которомъ нѣмцы имъ долго и упорно отказывали. Книга Тэна есть одно изъ самыхъ явныхъ свидѣтельствъ той силы, которую получилъ англійскій эмпиризмъ. У насъ такое свидѣтельство представляется прекраснымъ сочиненіемъ г. М. Троицкаго: Нѣмецкая Психологія въ текущемъ столѣтіи, Москва, 1867. Здѣсь изложены начала эмпирическаго изслѣдованія душевныхъ явленій и проведена параллель между психологическою литературою въ Англіи и Германіи.
Изъ изслѣдованій г. Троицкаго получился, между прочимъ, тотъ любопытный результатъ, что въ прошломъ столѣтіи англійскій эмпиризмъ обнаружилъ сильное вліяніе не только на французовъ, но и на нѣмцевъ, и именно на Канта. Но это вліяніе произвело на тѣхъ и другихъ не одинаковое дѣйствіе, породило явленія, сообразныя съ умственнымъ складомъ того и другаго народа. У французовъ эмпиризмъ выродился въ сенсуализмъ и матеріализмъ; у нѣмцевъ изъ него возникли разныя системы идеализма. Исторія, такимъ образомъ, уже доказала великую оплодотворяющую силу, которой обладаетъ англійское философское направленіе. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, для насъ, русскихъ, находившихся подъ преобладающимъ вліяніемъ литературъ французской и нѣмецкой, была совершенно скрыта истинная природа эмпиризма, и ложныя понятія о немъ до сихъ поръ у насъ господствуютъ. Слѣдуя французамъ, мы привыкли думать, что эмпиризмъ ведетъ къ сенсуализму и матеріализму; слѣдуя нѣмцамъ, мы смотрѣли на всю англійскую философію съ большимъ пренебреженіемъ, какъ на слабую попытку, которую давно поняли и оставили далеко за собою нѣмецкіе мыслители. Мы твердо вѣрили, что у англичанъ нѣтъ ничего, заслуживающаго названія философіи. На самомъ же дѣлѣ, нѣмцы, столь высокомѣрно судившіе объ эмпиризмѣ, вовсе не понимали его сущности. Странно сказать, а между тѣмъ совершенно справедливо, что въ громадной философской литературѣ нѣмцевъ, въ которой безпрестанно упоминаются и обсуждаются Локкъ и Юмъ, нѣтъ ни одного сочиненія, которое бы вѣрно излагало ученія этихъ философовъ. Вотъ почему, мы думаемъ, что г. Троицкій совершилъ важное и трудное открытіе, показавъ намъ дѣйствительный смыслъ англійской психологіи. Его книга разсѣяла давнишніе и упорные предразсудки.
Самъ по себѣ эмпиризмъ имѣетъ безцѣнныя качества. Именно — результаты его вполнѣ достовѣрны, не подвержены никакому колебанію. Какъ бы ни были тѣсны предѣлы, внутри которыхъ онъ имѣетъ силу, для всякаго ищущаго истины пріятно найти въ немъ нѣкоторую точку опоры, запасъ свѣдѣній, совершенно очищенныхъ отъ умозрѣнія, и слѣдовательно не подверженныхъ тѣмъ вопросамъ и сомнѣніямъ, которыми сопровождается умозрѣніе. Чисто-эмпирическіе результаты, какъ мы замѣтили, не противорѣчатъ и не могутъ противорѣчить никакому умозрительному изслѣдованію, если оно ведется съ совершенною строгостію. Но они безпощадно разбиваютъ всякое построеніе, какъ скоро оно основано на произволѣ и фантазіи.
Само собою разумѣется, что опытъ даетъ намъ только то, что онъ можетъ дать. Онъ не указываетъ намъ ни сущности вещей, ни ихъ истиннаго смысла, ни относительнаго ихъ достоинства, ни дѣйствительной связи между ними. Для опыта все существуетъ раздѣльно, всѣ явленія имѣютъ равную дѣну, равное значеніе простыхъ эмпирическихъ данныхъ; всякое другое значеніе, различная цѣль и существенность явленій — принадлежитъ къ области, въ которую опытъ не проникаетъ.
Но, если эмпиризмъ, какъ этого и слѣдовало ожидать, не можетъ вполнѣ удовлетворить нашимъ теоретическимъ потребностямъ, то зато онъ имѣетъ полную силу для практической жизни, для произвольнаго дѣйствія на явленія. Мы можемъ не знать, какъ и почему совершается извѣстное явленіе, какая его цѣль и сущность, но если мы знаемъ условія, при которыхъ совершается это явленіе, то въ нашей власти будетъ повторить его, когда мы пожелаемъ; для этого нужно только осуществить эти условія.
Вотъ гдѣ эмпиризмъ обладаетъ полною силою. Безчисленныя приложенія физики и химіи, удивительныя приспособленія явленій къ нуждамъ и потребностямъ человѣка основаны вовсе не на томъ, что физики и химики постигли сущность вещества, природу силъ въ немъ дѣйствующихъ. Нѣтъ, они успѣли только съ точностію опредѣлить условія, необходимыя для совершенія тѣхъ или другихъ явленій, и этого достаточно для того, чтобы управлять но произволу вещами х силами, неизвѣстными въ своей сущности.
Точно такъ и эмпирическая психологія можетъ стать необходимымъ и достаточнымъ орудіемъ для всякаго, кто желаетъ дѣйствовать на души людей, напримѣръ — для педагога, для врача душевныхъ болѣзней, для судьи и т. д. Цѣли, съ которою нужно дѣйствовать на людей, эмпиризмъ не опредѣляетъ; но какъ скоро цѣль извѣстна, онъ можетъ дать всѣ средства для ея достиженія.
20 окт. 1871.