О Трагедіи.
править(*) Лессингъ былъ преобразователемъ Нѣмецкаго театра. Весьма полезно знать мысли сего знаменитаго Писателя. Пер.
Искренно благодарю тебя за краткое извлеченіе изъ Разсужденія твоего о Трагедіи; оно весьма понравилось мнѣ со многихъ сторонъ, между прочимъ и по тому что даетъ мнѣ поводъ объявить свое мнѣніе. Размысли, другъ мой, внимательнѣе обо всемъ, что я сказать намѣренъ; ибо легко могло статься, что я самъ всего не обдумалъ.
Очень можетъ быть, что сему положенію Трагедія должна исправлять нравы, обязаны мы нѣкоторыми, хотя и не громкими, но хорошо обдуманными произведеніями, ето очень можетъ быть, говорю, хотя таковое замѣчаніе твое кажется болѣе остроумнымъ, нежели по моему мнѣнію справедливымъ. Однакожъ я утверждаю, что никакое положеніе не можетъ столь много способствовать произведенію лучшихъ трагедій, какъ сіе: Трагедія должна возбуждать страсти.
Признаемъ на минуту и то и другое положеніе справедливыми; тогда можно будетъ достаточныя показать причины, по чему одно положеніе должно имѣть невыгодныя, a другое лучшія послѣдствія. Первое не по тому имѣетъ дурныя послѣдствія, что будто бы оно ложно; нѣтъ, но по тому что оно гораздо отдаленнѣе послѣдняго. Первое представляетъ одну цѣль, a послѣднее средства. Ежели я имѣю средства, то конечно имѣю и цѣль; но не льзя сказать на оборотѣ. И такъ ты долженъ имѣть сильнѣйшія на то причины, по чему отступаешь отъ Аристотеля, и мнѣ желательно, чтобы ты изъяснилъ ихъ.
Прежде всего посмотримъ, какія страсти возбуждаетъ Трагедія. Пускай дѣйствующія лица могутъ предаваться всѣмъ возможнымъ страстямъ, приличнымъ важности содержанія; но всѣ ли сіи страсти возбуждаются въ то же время и въ зрителѣ? Радуется ли онъ? влюбляется ли? дышетъ ли гнѣвомъ, мщеніемъ? Не спрашиваю, заставляетъ ли стихотворецъ своего зрителя одобрять сіи страсти въ представляемыхъ на сценѣ лицахъ; не хочу знать, заставляетъ ли онъ зрителя самаго чувствовать сіи страсти, я не только одного, но и многихъ зрителей?
Однимъ словомъ, я не нахожу никакой другой страсти, возбуждаемой Трагедіею, кромѣ состраданія. Ты скажешь: a ужасъ, a удивленіе?.. Но по моему мнѣнію ужасъ и удивленіе не суть страсти. Здѣсь возсядьте на судебныя кресла свои, любезные друзья мои, Николаи и Мендельзонъ! выслушайте меня и будьте моими судьями.
Ужасъ въ Трагедіи есть не что иное какъ внезапное потрясеніе нашего состраданія, — будетъ ли извѣстенъ предметъ онаго, или не будетъ. На примѣръ, вдругъ выходитъ жрецъ съ сими словами: Едипъ! ты убійца Лаія! Я ужасаюсь внезапно, увидѣвъ добродѣтельнаго Едипа несчастливымъ; мое состраданіе тотчасъ возбуждается. Другой примѣръ: является привидѣніе, — я ужасаюсь; мысль, что сіе привидѣніе могло явишься только для чьего-нибудь несчастія, темное представленіе въ умѣ моемъ несчастія сего, хотя я не знаю, на кого падетъ оно, — исторгаютъ мое сожалѣніе, которое называется ужасомъ. — Обратимся къ удивленію. Оно въ трагедіи, скажу кратко, есть смягченное состраданіе. Герой несчастливъ; но онъ столь вознесенъ превыше своихъ злополучій, онѣ самъ толико гордится ими, что ужасъ начинаетъ ослабѣвать въ душѣ моей, я могу болѣе завидовать сему несчастливцу, нежели сожалѣть обѣ немъ.
И такъ видимъ здѣсь три степени: ужасъ, сожалѣніе, удивленіе; лѣстница же называется состраданіемъ; ужасъ и удивленіе суть не что иное, какъ первыя впечатлѣнія, a начало и конецъ принадлежатъ состраданію. — Стихотворецъ посредствомъ ужаса предваряетъ состраданіе, a посредствомъ удивленія смягчаетъ. Путь въ состраданію бываетъ утомительнымъ для зрителя, если первый ужасъ не возбуждаетъ тотчасъ его внимательности; и равнымъ образомъ состраданіе не приноситъ никакой пользы, когда не можетъ облегчаемо быть удивленіемъ. И такъ, если по справедливости все искусство трагическаго стихотворца состоитъ въ вѣрномъ возбужденіи и продолженіи одного состраданія; но я утверждаю въ семъ случаѣ, что назначеніе Трагедіи есть точно слѣдующее: она должна распространятъ нашу сострадательность. Долгъ ея не только что научать насъ быть сострадательными къ тому или другому несчастному, — но еще и дѣлать чувствительными до того, чтобы несчастный во всякое время и во всякомъ видѣ насъ трогалъ и поражалъ. Въ етомъ, другъ мой, ссылаюсь я на такое положеніе, которое можетъ тебѣ достаточно доказать нашъ Мендельзонѣ, если бы ты противъ собственнаго сердца твоего захотѣлъ въ немъ усумниться. Самый сострадательный человѣкъ есть самый добрый, и самый ревностный исполнитель всѣхъ общественныхъ добродѣтелей, всѣхъ подвиговъ великодушія. Посему, кто дѣлаетъ насъ сострадательными, тотъ дѣлаетъ насъ лучшими, — и Трагедія, дѣлая одно, дѣлаетъ и другое, или, она дѣлаетъ одна для другаго.
Такимъ же образомъ думаю я о Комедіи. Она должна помогать намъ удобно замѣчать всѣ роды смѣшнаго. Кто къ етому способенъ, тотъ и въ поведеніи своемъ будетъ избѣгать смѣшнаго, a чрезъ то будетъ становиться благоразумнѣе и благонравнѣе. — Я столько углубленъ въ теперешнія замѣчанія свои, что при первомъ драматическомъ сочиненіи готовъ приложить пространное разсужденіе о состраданіи и смѣхѣ; здѣсь постарался бы сравнить то и другое между собою, и показать, что слезы наши равно происходятъ отъ смѣшенія печали съ радостію, какъ и смѣхъ отъ подобнаго же смѣшенія приятности съ неприятностію, и показалъ бы, какъ можно превращать смѣхъ въ слезы, — если съ одной стороны удовольствіе можетъ возрастать до радости, а съ другой неудовольствіе до горести. —
Трагедія должна сколько возможно болѣе возбуждать состраданія: слѣдовательно всѣ лица, представляемыя несчастными, должны имѣть добрыя свойства, а главное лицо должно быть всѣхъ несчастнѣе; достоинство и несчастіе должны находиться въ непрерывной связи между собою. Герои или главное лицо не должно спокойно и равнодушно взирать на свои собственныя добродѣтели. Конецъ Трагедіи отдается на благоусмотрѣніе стихотворца, — захочетъ ли онъ увѣнчать добродѣтель успѣхомъ, или представить ее болѣе занимательною въ печальной развязкѣ; желаю только, чтобы главныя лица въ ходѣ дѣйствія были всѣхъ несчастнѣе. Къ сему ходу дѣйствія непринадлежитъ окончаніе.
Ужасъ, какъ сказано мною, есть внезапно потрясенное состраданіе. — Трагедія, исполненная ужаса безъ состраданія есть молнія безъ грома. — Удивленіе, какъ выше сказано, есть смягченное состраданіе. Если же главную цѣль Трагедіи составляетъ состраданіе; то надобно, чтобы оно смягчалось какъ можно рѣже: стихотворецъ не долженъ слишкомъ много и долго предоставлять своего героя одному только удивленію, — и Катон, какъ стоикъ, для меня есть невыгодное трагическое лицо. Герой, достойный удивленія, служитъ предметомъ для Епопеи, а достойный состраданія предметомъ для Трагедіи. Есть ли хотя одно мѣсто у Гомера, Виргилія, Тасса, или Клопштока, гдѣ бы герой возбуждалъ состраданіе? И находили ль хотя въ одной древней трагедіи героя, который бы исторгалъ болѣе удивленія, нежели состраданія.