О ТОМЪ, КАКЪ ГОРѢЛИ ДРОВА.
правитьА. Пушкинъ.
I.
правитьСтояла поздняя осень. Сырая, холодная темень ненастнаго вечера окутывала N--скій полустанокъ одной изъ нашихъ южныхъ желѣзныхъ дорогъ, и съ нею, этою теменью, совершенно сливались очертанія вокзала. Въ сморонѣ, красною звѣздочкой, брежжился въ воздухѣ сигнальный фонарь, да мерцали тусклыми пятнами два фонаря подъ навѣсомъ вокзала, бросая свѣтлыя полосы на мокрыя доски платформы. Вокругъ шумѣли деревья, простирая изъ мрака свои оголенные сучья, какъ руки. Было пустынно и тихо. Только бренчали шпоры жандарма, одиноко шагавшаго взадъ и впередъ по платформѣ, такъ какъ оставалось лишь нѣсколько секундъ до прибытія поѣзда.
Откуда-то издали донесся, заглушаемый вѣтромъ, слабый звукъ, похожій на свистъ. Въ ту же минуту бренчаніе шпоръ прекратилось. Звукъ слышался явственнѣе. Это былъ, дѣйствительно, свистъ — и не могло оставаться сомнѣнія, что поѣздъ уже близко, хотя въ густой темени, попрежнему, не было видно ни эти.
Но вотъ вдали тускло забрежжилась красная точка. Она росла, приближаясь, и вскорѣ распалась на два огненныхъ круга, подобныхъ глазамъ мчавшагося съ гуломъ изъ мрака чудовища. Поѣздъ гремѣлъ все ближе и ближе, бросая впередъ, на свой путь, два снопа багровыхъ лучей, и вотъ, окутанный облакомъ дыма и пара, подлетѣлъ къ полустанку.
Замедляя, движеніе, онъ замелькалъ мимо платформы вереницeй своихъ освѣщенныхъ, съ запотѣлыми стеклами, оконъ и остановился тамъ.
Колоколъ подъ навѣсомъ платформы издалъ нѣсколько обычныхъ ударовъ — монотонно, лѣниво, какъ бы исключительно ради исполненія формальности, такъ какъ съ N--скаго полустанка не садилось ни одного пассажира.
— Станція N! Поѣздъ стоитъ двѣ минуты!
Раздалось нѣсколько звуковъ изъ растворенной и снова захлопнутой двери, промелькнули двѣ-три фигуры изъ поѣздной прислуги — и только. На платформѣ все было спокойно.
Продребезжалъ серебристою трелью свистокъ оберъ-кондуктора.
Поѣздъ охнулъ, громыхнулъ цѣпями, задвигался окнами, — причемъ нѣсколько разъ озарились во тьмѣ и опять въ ней пропали усатая рожа жандарма, малиновая фуражка начальника станціи, уголъ навѣса, столбъ, другой, третій, четвертый, — и, бросая во тьму два снопа багровыхъ лучей, помчался дальше будить своимъ гуломъ и грохотомъ вечернюю тишь.
Въ наставшемъ снова безмолвіи вокругъ полустанка лишь шумѣли, попрежнему, колыхаясь, деревья. Но теперь на платформѣ мелькала какая-то тѣнь. Это былъ человѣкъ, а у ногъ его лежалъ чемоданъ, почему въ этомъ лицѣ слѣдовало признать пассажира — единственнаго, оставленнаго на N--скомъ полустанкѣ проѣхавшимъ поѣздомъ.
— Эй, послушайте! Кто тутъ есть? Эй! — взывалъ пассажиръ, безпомощно обводя глазами окружающій мракъ.
— Свезти, что ли, требуется? — откликнулся тотчасъ же голосъ, принадлежавшій низенькому мужичонкѣ, словно изъ-подъ земли выросшему передъ пріѣзжимъ и тотчасъ же овладѣвшему его чемоданомъ.
— Въ гостиницу. Какая у васъ тутъ получше гостиница?
— Въ гостиницу… Хм… Гостиницъ-то нѣтъ у насъ, баринъ… Вотъ на постоялый дворъ если, можно!
— Это, значитъ, грязь, гадость?
— Нѣтъ, почему же, баринъ, позвольте! Къ Дымову вотъ, напримѣръ, а не то къ Лупалихѣ можно… У Лупалихи завсегда господа останавливаются.
— Ну, вези куда знаешь!
— Къ Лупалихѣ, значитъ? — радостно воскликнулъ мужикъ.
— Все равно, говорю! Только живѣе, пожалуйста.
— Въ минуту. Пожалуйте, баринъ!… Вотъ сюда-съ, къ этой телѣжечкѣ… Эка темень-то, Господи, эка темень! Ну, ужь и погодку Богъ далъ!… Извольте садиться, чемоданчикъ-то я вашъ въ ножки поставлю… Вотъ такъ, хорошо будетъ! А къ Лупалихѣ я васъ живою рукой предоставлю. Лупалихой останетесь много довольны, у Лупалихи завсегда господа останавливаются! — лопоталъ во мракѣ возница, копошась около своей телѣжонки, въ которой сидѣлъ уже пріѣзжій.
Затѣмъ онъ взгромоздился на облучокъ, цнокнулъ и крикнулъ:
— Н-но, думай!
Колеса зашуршали по грязи.
— Изъ Москвы будете, баринъ? — словоохотливо запыталъ мужичонко. Подождавъ отвѣта и не получивъ его, онъ хотѣлъ было предложить новый вопросъ, какъ сѣдокъ отозвался отрывисто:
— Нѣтъ, не изъ Москвы.
— Такъ-съ… Изъ Питера, значитъ?
— Вотъ что, любезный, прибавь-ка ходу, пожалуйста, а то ты словно съ мертвымъ плетешься! — оборвалъ его холоднымъ тономъ пріѣзжій.
Возница замолкъ, какъ бы оскорбленный въ своей добродушной провинціальной любознательности, считающейся совершенно законной по отношенію къ дѣламъ ближняго, тѣмъ паче, если этотъ ближній — совсѣмъ новое лицо, и во всю остальную дорогу не раскрывалъ уже рта.
Лошадь, затрусившая было слабою рысцой, поплелась опять шагомъ. Дорога, надо полагать, была отвратительная, судя по тому, что телѣжка напоминала движеніемъ застигнутый бурею челнъ, и пріѣзжій былъ принужденъ безпрестанно хвататься то за правый, то за лѣвый бокъ своего утлаго экипажа, чтобы не вывалиться. Мракъ былъ кромѣшный. Въ воздухѣ сѣялась мокрая пыль и по временамъ налетающій вихрь обдавалъ все тѣло пронзительнымъ холодомъ. Оріентироваться относительно мѣстности — была ли то улица, площадь или поле — не представлялось ни малѣйшей возможности. Только въ одномъ мѣстѣ загремѣли и запрыгали подъ колесами доски, изъ чего можно было заключить, что телѣжка проѣзжала по мосту. Затѣмъ она покатилась ровнѣе. Кое-гдѣ замелькали освѣщенныя окна. Путешественникъ понялъ, что онъ теперь находится въ обитаемомъ мѣстѣ.
Наконецъ, телѣжка остановилась, и пріѣзжій услышалъ, какъ шлепнулись спрыгнувшія на земь ноги возницы.
Прямо передъ путниками темнѣлось какое-то низенькое строеніе, вродѣ забора, въ которомъ оказались ворота. Сбоку мерцали, бросая лучи на поверхность огромнѣйшей лужи, два освѣщенныхъ окна.
За воротами раздался лай собаки.
Мужичонко покопошился у лошади и затѣмъ фигура его мелькнула мимо одного изъ оконъ, послѣ чего ярко рванулся во мракъ потокъ свѣта, вмѣстѣ съ гуломъ людскихъ голосовъ, изъ широко распахнутой двери, которая тотчасъ же снова захлопнулась, поглотивъ мужичонку.
Немного погодя, дверь опять отворилась, выпустивъ спѣшношагавшаго человѣка, который держалъ въ рукѣ зажженный фонарь, и слѣдовавшаго за нимъ по пятамъ возницу пріѣзжаго. Оба промелькнули мимо него и скрылись въ калиткѣ, рядомъ съ воротами, которыя тотчасъ же, протяжно скрипя, растворились. Телѣжка, со своимъ сѣдокомъ, вкатилась во дворъ. Выскочившій откуда-то изъ темноты большой рыжій песъ бросился къ лошадямъ и залаялъ.
— Но-о, Волчокъ, цыцъ! Дуракъ, своихъ не узналъ? Вотъ, Ѳедоръ, барину хорошую комнату нужно, — говорилъ мужичонко, выволакивая изъ телѣжки чемоданъ, между тѣмъ какъ человѣкъ съ фонаремъ, стоя по-одаль, свѣтилъ. — Безпремѣнно хорошую, Ѳедоръ, съ тѣмъ и везъ, понимаешь?
— Понимаемъ, какъ не понять! — мрачнымъ голосомъ отвѣчалъ человѣкъ съ фонаремъ, ёрзая свободною рукою за пазухой темной жилетки, поверхъ розовой ситцевой рубахи, что въ совокупности съ легкими брюками составляло костюмъ его.
— Баринъ въ гостиницу думалъ, — взваливая на плечо чемоданъ, сообщалъ мужичонко, отъ котораго, къ удивленію, несло уже водкой, — да гдѣ у насъ тутъ гостиницы?
— Какія у насъ тутъ гостиницы! — подтвердилъ человѣкъ съ фонаремъ и мрачно прибавилъ: — Пожалуйте, господинъ!
Слѣдуя путеводнымъ лучамъ фонаря, пріѣзжій прошелъ мимо навѣса, подъ которымъ виднѣлась группа распряженныхъ телѣгъ съ закинутыми кверху оглоблями, пахло навозомъ и сѣномъ и слышалось чавканье и храпъ лошадей, затѣмъ поднялся, держась за перила, по утлой деревянной лѣстницѣ, укрѣпленной на тонкихъ столбахъ снаружи стѣны, прошелъ сѣни и очутился посреди большой темной комнаты.
Оставивъ фонарь, человѣкъ въ жилеткѣ исчезъ и скоро вернулей съ старомодною керосиновою лампой, которую поставилъ на столъ.
— Самоваръ! — лаконически распорядился пріѣзжій.
Человѣкъ въ жилеткѣ тотчасъ же скрылся, унеся съ собою фонарь.
Сваливъ въ уголъ багажъ, извощикъ стоялъ безъ шапки передъ пріѣзжимъ и кланялся.
— Прибавить бы слѣдовало… Старался!
И, получивъ, возгласилъ:
— Добраго здоровья вашей милости, съ пріѣздомъ честь имѣю проздравить!
Затѣмъ тоже скрылся.
Путешественникъ остался одинъ.
Бросивъ на столъ дорожную сумку и освободившись отъ верхняго платья, онъ сдѣлалъ нѣсколько машинальныхъ движеній по комнатѣ, потомъ остановился и бѣглымъ взглядомъ окинулъ ея обстановку.
Комната была въ два окна, съ вымазанными бѣлою краской стѣнами, на которыхъ квадратными пятнами темнѣлись картинки. Въ углу висѣлъ образъ. У дверей стояла большая изразцовая печь. Вдоль одной стѣны тянулся диванъ краснаго дерева съ овальнымъ столомъ передъ нимъ, а у противуположной стѣны помѣщалась желѣзная кровать на тоненькихъ ножкахъ, съ ситцевою подушкой и сѣрымъ, жиденькимъ одѣяломъ. Нѣсколько стульевъ дополняли убранство.
Пріѣзжій пощупалъ диванъ и постель, затѣмъ приложилъ ладонь къ печкѣ. Недовольное выраженіе лица его сдѣлалось еще болѣе кислымъ и онъ сказалъ вслухъ, по привычкѣ людей, проводящихъ жизнь въ одиночествѣ:
— Чортъ знаетъ! Безобразіе!
Потомъ онъ обратилъ вниманіе на висѣвшія на стѣнахъ картинки. Двѣ оказались портретами высочайшихъ особъ, третья — подъ ними — изображала Скобелева на бѣломъ конѣ, съ поднятою саблей, среди клубовъ дыма и массы солдатъ; всѣ три были лубочнаго происхожденія, съ сильнымъ преобладаніемъ краснаго и голубого цвѣтовъ. Въ видѣ шедёвра, красовалась надъ диваномъ премія Нивы, съ висѣвшими надъ нею, въ рамкѣ и за стекломъ, «полицейскими правилами».
Затѣмъ пріѣзжій подошелъ къ окну и уставился въ него, заложивъ руки за спину. На улицѣ было темно, какъ въ трубѣ, и только двѣ золотистыя полосы падали черезъ дорогу, отражаясь на поверхности лужи. Онъ стоялъ какъ разъ надъ тѣмъ помѣщеніемъ, куда давеча скрылся извощикъ. И опять, какъ и давеча, вырвался въ темень потокъ яркаго свѣта, въ которомъ на этотъ разъ вырисовывались колыхавшіяся тѣни двухъ человѣкъ, и звуки сиплыхъ ихъ голосовъ нарушили безмолвіе улицы. Свѣтъ тотчасъ же потухъ, но пьяные продолжали колыхаться передъ захлопнутою дверью. Одинъ въ чемъ-то убѣждалъ другого, а тотъ упирался.
— Нѣтъ, еще это онъ погоди-итъ… Постой, кумъ ты мнѣ, али нѣтъ?
— Пойдемъ! Ла-адно!
— Нѣтъ, ты постой!… Кумъ ты, аль нѣтъ?
— Ладно-жь, пойдемъ! Эхъ, пойдемъ!
— Еще онъ у меня погоди-итъ! Еще онъ у меня… Кумъ, а кумъ! Такъ, али нѣтъ?
— Пойдемъ, чего тутъ, пойдемъ!
— Погоди-итъ!
Голоса затихли въ отдаленіи.
Протекло минутъ съ десять, а пріѣзжій все продолжалъ стоять у окна, не перемѣняя своего положенія, какъ бы застывъ. Онъ не обернулся и въ то время, когда человѣкъ въ жилеткѣ внесъ въ комнату подносъ съ чайнымъ приборомъ. Поставивъ его на столъ рядомъ съ лампой, человѣкъ въ жилеткѣ исчезъ и опять скоро вернулся съ клокотавшимъ во всѣ пары самоваромъ.
Теперь путешественникъ стоялъ, обернувшись лицомъ, во все не отходя отъ окна и устремивъ разсѣянный взглядъ по направленію къ столу.
— Чай у васъ свой, господинъ, или заварить прикажете?
— А? Что? — встрепенулся тотъ, какъ бы выходя изъ оцѣпенѣнія, — да… нѣтъ, — заварите!
Человѣкъ въ жилеткѣ устремился было къ дверямъ, но его остановилъ медленный голосъ пріѣзжаго:
— Что я хотѣлъ?… Да!… У васъ что тутъ внизу? Шинокъ?
— Харчевня-съ!
— Харчевня?
— Такъ точно.
Человѣкъ въ жилеткѣ помолчалъ, ожидая дальнѣйшихъ вопросовъ, но пріѣзжій медленно повернулся къ окну и снова уставился въ темень. Человѣкъ въ жилеткѣ вышелъ изъ комнаты.
Когда онъ вернулся, неся чай для заварки, пріѣзжій опять стоялъ обернувшись лицомъ и, не отходя отъ окна, тѣмъ же разсѣяннымъ взоромъ созерцалъ самоваръ.
— Прикажете заварить?
— Какъ? — опять встрепенулся пріѣзжій, — а, да! Заварите!
Человѣкъ въ жилеткѣ привычнымъ движеніемъ всполоснулъ чайникъ кипяткомъ изъ-подъ крана, выплеснулъ въ чашку, насыпалъ чаю, залилъ его и, отойдя въ уголъ, сказалъ:
— Теперича позвольте васъ попросить… Насчетъ, значитъ, вашего вида…
И такъ какъ пріѣзжій продолжалъ молча смотрѣть на него разсѣяннымъ взглядомъ, то человѣкъ въ жилеткѣ прибавилъ, качнувъ головой по направленію къ преміи Нивы:
— Требовается… Строго нынче-съ, сами изволите знать!
Тотъ медленно досталъ изъ бокового кармана бумажникъ, вынулъ оттуда сложенный вчетверо листъ и, подойдя къ столу, молча положилъ его на подносъ.
— Прикажете завтра васъ разбудить? — спросилъ человѣкъ въ жилеткѣ, вертя въ рукахъ документъ пріѣзжаго.
— Нѣтъ… не нужно… я самъ… Постойте! — быстро вернулъ онъ устремившагося было къ дверямъ человѣка въ жилеткѣ. — Что я хотѣлъ?…
Лицо пріѣзжаго выражало трудныя потуги мышленія. Онъ даже приложилъ руку ко лбу, какъ бы силясь выдѣлить главный вопросъ изъ хаоса угнетающихъ его постороннихъ мыслей. Постоявъ такъ нѣсколько времени, онъ, очевидно, вдругъ вспомнилъ, что ему нужно, и торопливо воскликнулъ, словно боясь опять упустить тотъ вопросъ, который такъ долго ему не давался:
— Завтра приведите мнѣ лошадей! ПаруІ Къ двѣнадцати!
— Куда нанимать прикажете?
— Въ Мокрый Хуторъ. Знаете Мокрый Хуторъ?
— Еще бы, помилуйте съ! Это господина Вырезубова? Какже-съ! И самого Андрея Иваныча, и Павла Андреича, и Дарью Андреевну очень хорошо даже знаемъ… Еще-бы-съ!
При перечисленіи этихъ именъ угрюмое лицо человѣка въ жилеткѣ какъ бы преобразилось. Онъ даже осклабился и самый тонъ его изъ недовѣрчиваго и даже какъ будто враждебнаго, съ которымъ онъ раньше все время обращался къ пріѣзжему, превратился въ почтительный. Онъ спросилъ:
— Къ самимъ господамъ изволите ѣхать?
— Къ самимъ господамъ. Далеко это будетъ отсюда?
Человѣкъ въ жилеткѣ отставилъ впередъ правую ногу, вытянулъ руку и, устремивъ глаза въ потолокъ, нерѣшительно началъ:
— Да какъ вамъ сказать, господинъ… Чтобы, значитъ, вамъ не соврать… Верстъ пятнадцать будетъ до Мокраго. Нѣтъ, больше пятнадцати! Верстъ восемнадцать… Да, такъ точно, верстъ восемнадцать всѣхъ наберется! — успокоительно тряхнулъ головой человѣкъ въ жилеткѣ.
Помолчавъ, онъ прибавилъ:
— Андрей Иванычъ завсегда у васъ останавливаются. Лѣтомъ какъ-то здѣсь были-съ, проѣздомъ въ губернію, такъ тоже стояли у насъ… Это они завсегда-съ… Вмѣстѣ съ барышней, Дарьей Андреевной… Не ночевали, а такъ только, чаю откушали. Вотъ въ этой самой комнатѣ. Да-съ!
И, пятясь къ дверямъ, человѣкъ въ жилеткѣ еще разъ спросилъ:
— Лошадей ровно къ двѣнадцати-съ?
— Ровно къ двѣнадцати, — подтвердилъ пріѣзжій, смотря на него своимъ прежнимъ разсѣяннымъ взглядомъ, и вдругъ сказалъ неожиданно, какъ бы повинуясь припадку словоохотливости:
— Такъ вы, значитъ, хорошо знаете Андрея Иваныча… Гм… Я какъ-то былъ здѣсь давно… Жилъ даже цѣлое лѣто… Но вотъ этого мѣста совершенно не помню. Правда, кажется, здѣсь еще не было тогда желѣзной дороги… Вѣдь N — это мѣстечко?
— Мѣстечко-съ.
— И, должно быть, прескверное! Не правда ли, да? — прибавилъ съ какою-то блѣдною усмѣшкой пріѣзжій.
Человѣкъ въ жилеткѣ тоже осклабился и, полуобернувшись къ стѣнѣ, медленно ее погладилъ ладонью.
— Какъ вамъ сказать-съ… Мѣсто, положимъ, не то чтобы очень… Натурально, не Петербургъ, али Харьковъ тамъ, напримѣръ… Ну, а, все-таки, што-жь? Тоже люди живутъ-съ!
— Грязь, темень ужасная! — съ приливомъ какого-то неожиданнаго негодованія воскликнулъ пріѣзжій, какъ бы даже волнуясь, — совершенно помойная яма! И холодъ! Вотъ здѣсь, напримѣръ, ужасъ какъ холодно! Я не знаю, какъ спать даже буду!
Онъ передернулъ плечами, охваченный нервическою дрожью, и круто закончилъ:
— Вотъ что, затопите-ка печку!
— Печку? что-жь… Затопить печку можно-съ… Почему-жь? Это можно даже сейчасъ…
— Да, да, да, пожалуйста! Сейчасъ же, сейчасъ же и затопите.
— Сею минутою-съ! — подтвердилъ человѣкъ въ жилеткѣ, исчезая за дверью.
Пріѣзжій казался теперь охваченнымъ какимъ-то необычайнымъ волненіемъ. Онъ быстро шагалъ взадъ и впередъ, потирая руки и бросая нетерпѣливые взгляды на дверь. Когда появялись дрова, онъ воскликнулъ:
— Ну, вотъ, слава Богу!
Съ грохотомъ сбросивъ передъ печкой охапку полѣньевъ, человѣкъ въ жилеткѣ, сидя на корточкахъ, принялся ихъ методически складывать, одно за другимъ, въ видѣ клѣтки, затѣмъ чиркнулъ спичкой, зажегъ вытащенный изъ-за пазухи ворохъ разной удобосгораемой дряни, который долженъ былъ имѣть значеніе растопки, и подложилъ подъ дрова. Пріѣзжій слѣдилъ за всѣмъ этимъ съ самымъ живымъ интересомъ.
Когда, наконецъ, человѣкъ въ жилеткѣ, исполнивъ свое дѣло, ушелъ, онъ перенесъ отъ стѣны стулъ, поставилъ его въ близкомъ разстояніи отъ печки, сѣлъ и устремилъ глаза на огонь.
II.
правитьТеперь его охватило полное и глубокое чувство покоя, котораго онъ не зналъ уже нѣсколько дней, начиная съ момента сборовъ въ дорогу, и дальше, во всѣ перипетіи этого послѣдняго времени, особенно въ эти три докучные дня, проведенные въ вагонѣ, съ суетою на станціяхъ, тревожнымъ полусномъ, полубдѣніемъ, безпрестанною смѣной лицъ и монотоннымъ стукомъ колесъ неустанно бѣгущаго поѣзда.
И вотъ теперь, наконецъ, онъ одинъ и можетъ о многомъ подумать, что мелькало пока въ головѣ въ видѣ безсвязныхъ клочковъ; онъ чувствуетъ, что вполнѣ собою владѣетъ, такъ какъ съ тѣхъ поръ, когда еще только впервые въ немъ зародилась мысль объ этой поѣздкѣ, онъ прошелъ цѣлый рядъ колебаній, сомнѣній и даже, минутами, припадковъ отчаянія, пока не остановился на этой мысли уже безповоротно… Онъ рѣшилъ тогда, что нужно порвать съ своимъ прошлымъ, совсѣмъ, совершенно порвать, чтобы не возвращаться болѣе къ нему никогда.
Бывало, давно еще, трясясь на извощикѣ или подвигаясь въ толпѣ уличнаго пестраго люда, онъ видѣлъ себя далеко, въ какомъ-то особомъ краю, гдѣ нѣтъ этого вѣчно-хмураго неба, нависшаго надъ холодными стѣнами петербургскихъ домовъ, облѣпленныхъ вывѣсками, ни этой вѣчной сутолоки блѣдныхъ, озлобленныхъ или измученныхъ лицъ, мелькающихъ въ грохотѣ неустанно кипящей уличной жизни… Какой это былъ край?… Представленія были неуловимы и смутны, но внутреннимъ своимъ существомъ онъ сжился съ нимъ, сроднился, въ то время какъ тѣлесная оболочка принадлежала еще постылому окружающему. Это было что-то волшебное, яркихъ красокъ и очертаній, мощно зовущее лучезарнымъ своимъ обаяніемъ неизвѣданной области, въ которой все другое — и небо, и люди, и чувства ихъ, и понятія, — гдѣ нѣтъ ничего, ничего, что здѣсь такъ надоѣло, измучило… Это была та «блаженная страна», о которой поется въ пѣснѣ, гдѣ
Не темнѣютъ неба своды,
Не проходятъ тишина…
Люди тамъ просты, безхитростны. Несложны ихъ интересы и безмятежны ихъ радости, какъ и самая жизнь, что струится неторопливымъ теченіемъ подъ низкими кровлями домиковъ, которые дремлютъ въ чащѣ душистыхъ садовъ, шепчущихъ, какъ-бы баюкая, тихія рѣчи: «Придите къ намъ вы, всѣ, скорбящіе и озлобленные, и мы дадимъ вамъ покой и забвенье»… И мнилось еще ему, будто лежитъ онъ въ высокой травѣ и надъ нимъ качаютъ своими головками полевые цвѣты, а онъ весь замираетъ въ сладкой истомѣ, какъ бы колышась въ волнахъ птичьихъ звуковъ и степныхъ ароматовъ…
Онъ тихо снялся со стула и сдѣлалъ нѣсколько медленныхъ шаговъ взадъ и впередъ, съ глазами, устремленными куда-то, въ неопредѣленную даль, и застывшими въ выраженіи мечтательной нѣги.
Огонь въ печкѣ, между тѣмъ, разгорался. Внизу, подъ дровами, пламя мелькало короткими язычками, какъ бы робко пробуя силы съ окутывавшею ихъ густою массой бѣло-сизаго дыма. Тамъ и сямъ прорываясь настойчиво, они лизали кору нижнихъ полѣньевъ, а дымъ бѣжалъ выше, къ верху всей груды, словно сосредоточивая тамъ свою силу, чтобы воспрепятствовать огню разгуляться. Но смѣлѣе и упорнѣе огонь простиралъ свою власть, и внизу, подъ дровами, онъ уже стойко хозяйничалъ, а два ближайшихъ полѣна сбоку обуглились и уже горѣли, тихо шипя и потрескивая.
Пріѣзжій стоялъ, устремивъ глаза на огонь. Глаза эти неподвижно покоились на одной точкѣ, и въ нихъ яркими искорками переливалось пламя печи. Но не это, не картину горѣнія дровъ созерцали они, а что-то другое, совсѣмъ постороннее, какія-то дальнія, видимыя имъ однимъ перспективы, а на лицѣ оставалось выраженіе прежней мечтательной думы.
Онъ сдѣлалъ опять нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ, потомъ повернулся къ дивану, сѣлъ на него и снялъ со стола большую дорожную сумку. Она была тяжела и набита биткомъ. Онъ раскрылъ ее и вынулъ по порядку нѣсколько вещицъ, пріобрѣтенныхъ имъ передъ самымъ отъѣздомъ, безсмысленныхъ и безполезныхъ, но считаемыхъ необходимыми въ дорогѣ: были тутъ, между прочимъ, маленькій складной фонарикъ, величиной съ портсигаръ, зажигательница, сама собой вспыхивавшая, и проч. Онъ разложилъ все это на столъ, рядомъ съ лампой, потомъ вскрылъ другое отдѣленіе сумки. Тамъ лежалъ старый сафьяный портфель, который онъ вынулъ, а сумку бросилъ затѣмъ на диванъ. Портфель былъ наполненъ пачкой бумагъ, похожихъ на письма. Это были, дѣйствительно, письма, за періодъ пятнадцати лѣтъ, замѣчательныя по тѣмъ или другимъ обстоятельствамъ, сопряженнымъ съ ихъ полученіемъ, и потому удостоившіяся быть сохраненными. Изъ пачки ихъ онъ выбралъ одно, а прочія оставилъ лежать на столѣ.
Это былъ конвертъ большого формата, а въ немъ оказался исписанный кругомъ листъ почтовой бумаги, въ который былъ вложенъ кабинетный портретъ. Письмо онъ отбросилъ въ сторону, а портретъ положилъ передъ собою на столъ, подвинулъ лампу поближе и, спрятавъ голову въ руки, замеръ въ одномъ сосредоточенномъ созерцаніи.
Это былъ портретъ молодой дѣвушки, южнаго типа. Оригиналъ его непремѣнно долженъ былъ быть красавицей — несомнѣнной, неоспоримой, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ точки зрѣнія строгой эстетики, онъ не выдержалъ бы самой снисходительной критики. Въ немъ не было и слѣда той античной гармоніи линій, которая присутствуетъ въ древнихъ статуяхъ, возбуждающихъ, какъ увѣряютъ, въ душѣ чистаго художника благоговѣйный восторгъ. Нѣтъ, тутъ было совершенно другое. Это была красота не холодной статуи, окаменѣвшаго символа чистой, отвлеченной мечты, а наша, земная, плотская, способная пробудить лишь земныя и грѣшныя мысли.
Портретъ былъ поясной. Пышный бюстъ южной красавицы облегалъ пестро-вышитый станъ малороссійской рубашки. Руки были сложены на-крестъ. На бѣлой, словно точеной шеѣ, съ обвивавшею ее цѣлою пасмой тяжелыхъ «намистъ», сидѣла задорно головка, съ буйною волной черныхъ волосъ, спадавшихъ на плечи двумя толстыми змѣями. Верхняя губка была чуть-чуть приподнята кверху, обнажая полоску мелкихъ зубовъ. Изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ глядѣли темные, безъ блеску, глаза; если бы нужно было имъ дать какой-либо эпитетъ, то названіе «бархатныхъ» глазъ шло къ нимъ лучше всего. Лѣнивою нѣгой и спокойною, замкнутою силой и страстью дышало лицо на портретѣ…
III.
правитьВдругъ одно изъ полѣньевъ щелкнуло точно изъ пистолета, и нѣсколько искръ вылетѣло чуть не на самую середину комнаты.
Онъ какъ бы опомнился, провелъ рукой по лицу и откинулся на спинку дивана.
Медленнымъ взоромъ онъ обвелъ самоваръ, стаканъ съ недопитымъ и простынувшимъ чаемъ, стѣны комнаты, съ виднѣвшимися на нихъ, въ видѣ темныхъ квадратовъ, картинками… При тускломъ мерцаніи лампы, тамъ, ближе къ окнамъ, контуры предметовъ сливались съ сѣрымъ сумракомъ, между тѣмъ какъ другая часть комнаты была залита розовымъ заревомъ печки, гдѣ дрова горѣли теперь уже ровно и дружно.
Съ тѣмъ тупымъ, сосредоточеннымъ, такъ сказать, внутрь себя взглядомъ, какой бываетъ у человѣка, занятаго одною, одолѣвающею все постороннее, мыслью, онъ протянулъ руку къ письму и принялся его перечитывать.
На конвертѣ былъ штемпель почтоваго отдѣленія въ N, а судя по довольно истрепанному виду письма, можно было думать, что оно многократно уже имъ перечитано. Дѣйствительно, онъ зналъ его буквально наизусть. Несмотря на то, онъ каждый разъ съ новымъ наслажденіемъ углублялся въ его изученіе, смакуя, можно сказать, каждую букву его, каждый знакъ препинанія, какъ юноша, получившій посланіе отъ предмета своей первой любви.
А, между тѣмъ, въ этихъ мелкихъ, съ завитушками, строчкахъ письма, которыми онъ теперь, въ безчисленный разъ, упивался, не было ничего похожаго на бурныя изліянія страсти или нѣжный лепетъ стыдливой любви. Писано оно было мужскимъ, некрасивымъ и старательнымъ почеркомъ, изобличавшимъ руку, не привыкшую къ частому обращенію съ перомъ, и начиналось укорами въ долгомъ забвеніи, послѣ чего слѣдовали сообщенія о житьѣ-бытьѣ пишущаго, жалобы на нездоровье и проч. Затѣмъ шли таковыя строки:
«И опять повторяю тебѣ: пріѣзжай-ка къ намъ, въ самомъ дѣлѣ! Ну его къ бѣсу, вашъ Питеръ! Говорю, какъ честной человѣкъ. Я все читаю въ послѣднее время столичныя ваши газеты. Цѣлыхъ двѣ штуки ихъ, братъ, выписываю. Вижу изъ нихъ, что у васъ стало теперь поспокойнѣе. Такъ ли? Вѣдь, тоже и имъ нельзя часто вѣрить. Мы хотя и въ провинціи, а тоже кое-что иногда и смекаемъ. Конечно, я отсталой человѣкъ, иногое иной разъ и въ толкъ не возьму, что касательно современной политики и всѣхъ этихъ вопросовъ, но подоплекой-то, братъ, очень основательно чувствую. Что это ныньче за люди пошли и чего хотятъ они, спрашивается? Раздумаешься иной разъ на эту матерію и даже одурь возьметъ. Не то сумасшедшіе, не то звѣри какіе-то! Иной разъ думается: ужь не болѣзнь ли это какая особенная, а то, можетъ, переучились ужь слишкомъ, умъ-то вотъ и заходитъ за разумъ, какъ говоритъ поговорка. А все Питеръ вашъ подлый, онъ-то все это и дѣлаетъ! Ужь ты это какъ знаешь, хочешь спорь со мной или нѣтъ, а я твердо на этомъ стою и буду повторять до послѣдняго своего издыханія!»
Затѣмъ слѣдовали еще нѣсколько разсужденій на ту же тему, обильно уснащенныхъ восклицательными знаками. Письмо заканчивалось такъ:
"Ей-ей, пріѣзжай, братъ! Напиши только заранѣе, а еще лучше телеграфируй, когда именно думаешь, — я на станцію къ твоему пріѣзду лошадей бы послалъ. А ужь какъ радъ-то буду тебѣ, ты и представить не можешь! Ручаюсь, что тебѣ будетъ у меня хорошо. Всѣ тебя ждутъ и очень интересуются. А погода стоитъ у насъ на рѣдкость, торопись, пока не испортилась.
Кавуны ныньче у насъ уродились божественные, вотъ самъ отвѣдаешь. Спать ты будешь у меня въ куренѣ, на бакшѣ. Помнишь курень, что за прудомъ? Собственно, это мое любимое мѣсто, ну, да ужь тебѣ уступаю. Какъ это утречкомъ проснешься, а солнце-то вокругъ тебя въ зелени и раннимъ холодкомъ на тебя повѣваетъ. Отдай все, да и мало! Дорочка ждетъ тебя тоже и поклонъ посылаетъ. Какъ-то недавно были мы въ Харьковѣ и она тамъ снималась. Посылаю тебѣ одну фотографію. Ни за что не хотѣла давать, я уже чуть не силой взялъ и вотъ при семъ прилагаю. Узнаешь ли? Совсѣмъ дивчина дебелая. А Павелъ, ученикъ твой бывшій, коли помнишь его, теперь вдвое толще меня. Получилъ недавно письмо отъ него. Полкъ его стоитъ теперь, пишетъ, въ Моршанскѣ. Однако, прощай, утомился дюже и даже въ глазахъ зарябило. Обнимаю тебя крѣпко и остаюсь
Андрей Вырезубовъ".
Мокрой Хуторъ.
20 августа 188* года.
Прошло почти два уже мѣсяца, какъ онъ получилъ это письмо. Онъ прочиталъ тогда его наскоро. Лишь только дошелъ онъ до подписи, какъ тотчасъ же изъ «Андрея Вырезубова», украшеннаго фантастическимъ росчеркомъ, воскресъ живьемъ въ его памяти этотъ полузабытый чудакъ, и упомянутый въ датѣ письма «Мокрый Хуторъ», и много-много другого изъ прежней полосы его жизни, что казалось навѣки уже похороненнымъ подъ слоемъ другихъ, позднѣйшихъ его впечатлѣній…
Тогда онъ только что окончилъ гимназію и собирался въ университетъ. Стояла весна. Семейство, въ которомъ онъ жилъ репетиторомъ, покидало Петербургъ, собираясь уѣзжать въ одну изъ внутреннихъ губерній. Онъ напечаталъ въ газетахъ объявленіе, въ томъ, приблизительно, родѣ, что, дескать, «молодой человѣкъ, окончившій съ успѣхомъ гимназію, предлагаетъ уроки по древнимъ языкамъ», причемъ было прибавлено: согласенъ въ отъѣздъ. Спустя два дня, къ нему явился пожилой господинъ, съ краснымъ лицомъ и сѣдыми усами, который съ первыхъ же словъ разразился проклятіями Петербургу, по поводу только что выдержанной имъ, по какой-то причинѣ, баталіи съ дворникомъ, а затѣмъ заявилъ, что онъ — полковникъ въ отставкѣ, Андрей Ивановичъ Вырезубовъ, проживаетъ безвыѣздно въ своемъ родовомъ хуторѣ, называемомъ «Мокрымъ», въ Харьковской губерніи, N-скомъ уѣздѣ, пріѣхалъ въ Петербургъ по дѣламъ и вотъ теперь задержался по причинѣ отыскиванія учителя для своего «сорванца», котораго нужно приготовить къ осени для поступленія въ гимназію. Затѣмъ послѣдовалъ обмѣнъ взаимныхъ условій, дѣло было тотчасъ же покончено, и на другой уже день новонанятый преподаватель катилъ со своимъ принципаломъ, оказавшимся однимъ изъ милѣйшихъ и добродушно болтливѣйшихъ въ мірѣ людей, по николаевской желѣзной дорогѣ.
Въ тотъ годъ стояло чудное лѣто. Онъ не зналъ никогда больше такого… Это была совершенно особая полоса его жизни, и больше она не повторялась уже никогда. Два мѣсяца протекли, какъ два дня, и еще долго спустя потомъ въ Петербургѣ, зимнею порой, при свѣтѣ своей одинокой керосиновой лампы, озарявшей углы его студенческой комнаты, онъ вспоминалъ, какъ детали какого-то свѣтлаго, полузабытаго сна, и безмятежное небо, повисшее опрокинутою чашей надъ сбѣгающею по склону холма вереницей бѣлыхъ мазанокъ, и полускрытый деревьями домикъ съ красною крышей, и сонный прудъ, съ плавающими на немъ чашечками желтой кувшинки и блѣдно-зеленою ряской, сидя надъ которыми, бывало, онъ, вмѣстѣ со своимъ ученикомъ, пучеглазымъ, желтоволосымъ Павлушей, удилъ карасей… Вотъ они, вкупѣ и влюбѣ, бокъ-о-бокъ, а заходящее солнце, склоняясь за вершину холма, грѣетъ своими косыми лучами ихъ спины и отражаетъ на безмятежной поверхности пруда длинныя тѣни обоихъ прилежныхъ удильщиковъ… А на другомъ берегу расположился самъ Вырезубовъ и, легонько попыхивая изъ торчащей въ его сивыхъ усахъ носогрѣйки, тоже не сводить глазъ съ поплавка своей удочки… Всѣ трое не шелохнутся, какъ каменные, не издавая ни слова, ни звука… "Папаша! Павлуша! Алексѣй Иванычъ! — пѣвуче окликаетъ ихъ издали чей-то дѣтскій голосокъ, — идите вече-ерять! — И на румяномъ фонѣ заката обозначается вдругъ маленькая фигурка, въ свѣтленькомъ платьицѣ, Даши, называемой всѣми домашними Дорочкой.
Детали тускнѣли, подъ наплывомъ новыхъ лицъ и событій, въ сумятицѣ пестрой, лихорадочной жизни, среди новыхъ чувствъ, новыхъ мыслей, порывовъ молодого задора, свѣтлыхъ иллюзій, тяжелыхъ щелчковъ, утѣхъ самолюбія, паденій, раскаянія… Прочь, прочь! Зачѣмъ, вспоминать?
И вотъ опять эпизодъ — опять въ Петербургѣ, въ одно зимнее, туманное утро. Это было три года назадъ, но помнится ему, будто случилось только вчера.
— Фу-у, чтобы чортъ побралъ ваши лѣстницы! Насилу нашелъ, братъ, тебя! Ну, и забрался же ты на экую вышку! Да что глаза-то таращишь? Иль не узнаешь Вырезубова?
Да, это онъ, это его коренастая фигура, съ краснымъ, добродушнымъ лицомъ и сѣдыми усами. Онъ стиснулъ въ своихъ мощныхъ объятіяхъ хозяина, вглядѣлся въ него и воскликнулъ:
— Э-ге-ге! Да какъ же ты постарѣ-ѣлъ!… Ну, да и то сказать, шутка ли? Десять, вѣдь, лѣтъ не видались!
Затѣмъ онъ сѣлъ и принялся разсказывать. Въ Петербургѣ онъ третій день, вмѣстѣ съ дочерью. Пріѣхалъ сюда по дѣламъ. Пробудетъ еще нѣсколько дней, а затѣмъ опять въ Мокрый Хуторъ.
— Надоѣло, ажъ тошно! Дорочка проситъ остаться подольше, ну да нѣтъ, покорный слуга! И то деньжищъ просадилъ цѣлую кучу… Сколько бабьихъ тряпокъ однѣхъ накупилъ, хоть магазинъ открывай!… Да, братъ, Дорочка-то теперь ужь невѣста! Не узнаешь, навѣрно! А Павлушку-то, ученика своего бывшаго, помнишь? По военной пошелъ! Изъ гимназіи взялъ: латынь одолѣла, чортъ бы побралъ ее!… Теперь офицеръ. Выше меня на цѣлую голову… Вотъ какъ, братъ, время идетъ!
Хозяинъ слушалъ молча, разсѣянно, и такія мысли проносились въ его головѣ:
«Чудаки, этотъ провинціальный народъ! Ну, что я ему? А, вѣдь, вотъ отыскалъ! О своихъ домашнихъ дѣлахъ мнѣ докладываетъ… Удивительная живучесть привязанностей!»
Уходя и прощаясь, старикъ вручилъ ему адресъ, прибавивъ, что ждетъ его завтра къ обѣду.
Молодой человѣкъ обѣщалъ, но, оставшись одинъ и раздумавшись, рѣшилъ: «Не пойду! Чего ради мнѣ слушать его болтовню?»
Однако, судьба распорядилась иначе и уклониться отъ посѣщенія ему не пришлось.
На другой день, лишь только онъ собрался было, по обычаю, уйти обѣдать въ свой ресторанъ, какъ на порогѣ появился вдругъ Вырезубовъ, который воскликнулъ:
— А, ужь готовъ? Ну, вотъ, и отлично! А я нарочно заѣхалъ!
Волей-неволей пришлось покориться, и, спустя нѣсколько времени, онъ уже сидѣлъ въ довольно грязненькомъ номерѣ «меблированныхъ комнатъ», на Невскомъ, въ обществѣ Андрея Иваныча и его Дорочки.
Послѣднюю онъ, дѣйствительно, не узналъ бы, если бы встрѣтилъ на улицѣ. Вмѣсто маленькой дѣвочки, звавшей его когда-то «вечерять», онъ увидѣлъ передъ собою взрослую шестнадцатилѣтнюю барышню, которую слѣдовало уже называть Дарьей Андреевной, причемъ ощутилось то состояніе легкой натянутости, которое неизбѣжно бываетъ при представленіи молодаго человѣка дѣвицѣ. Впрочемъ, оно очень скоро исчезло, и оба вошли въ свои роли, одинъ — стараго пріятеля и своего человѣка, другая — хозяйки. Обѣдъ Вырезубовы брали изъ ресторана, но на этотъ разъ старикъ захотѣлъ, во что бы то ни стало, придать трапезѣ домашній оттѣнокъ, что, вслѣдствіе ихъ положенія жильцовъ меблированныхъ комнатъ, вызвало рядъ затрудненій, придавшихъ обѣду комически-оживленный характеръ. Молодой человѣкъ невольно упрекнулъ себя за то враждебное чувство, съ которымъ онъ было отнесся къ радушному приглашенію Андрея Иваныча.
Онъ почувствовалъ, какъ сразу слетѣло съ него то выраженіе замкнутой сдержанности, съ которымъ онъ велъ себя со старикомъ наканунѣ, и онъ сдѣлался веселъ, болтливъ, откровененъ; какъ будто тѣ добрыя и свѣжія чувства, которыя лежали въ природѣ его, вдругъ освободились отъ какой-то наносной коры, и ему стало легко и свободно. Вспоминались старое время и знакомыя лица. Вмѣстѣ съ тѣмъ, все его вниманіе было приковано къ Дорочкѣ, такъ какъ въ ней-то и былъ главный фокусъ лучей, освѣтившихъ его угрюмую петербургскую душу.
На первый взглядъ она ничѣмъ не поражала вниманія. Она была въ томъ переходномъ періодѣ, когда недавній ребенокъ формируется въ женщину, лицо еще не пріобрѣло опредѣленности линій, за то чѣмъ-то яснымъ и чистымъ вѣяло отъ всей ея полудѣтской фигуры, съ недоразвившимся бюстомъ и тонкими, красноватыми ручками, тою здоровою свѣжестью, которая носятся въ дыханіи весенняго утра, обѣщающаго погожій солнечный день.
Когда онъ, позднимъ уже вечеромъ, вернулся къ себѣ, въ свою холостую, угрюмую комнату, ему показалось, что онъ принесъ вмѣстѣ съ собою что-то доброе, свѣтлое, озарившее ея молчаливыя стѣны.
На другой день онъ съ утра пошелъ къ Вырезубовымъ.
Во всѣ эти нѣсколько дней пребыванія ихъ въ Петербургѣ онъ былъ съ нимъ почти неразлученъ. Онъ сопровождалъ ихъ повсюду: въ театръ, въ эрмитажъ, по музеямъ. Старикъ показывалъ дочери все, что въ нашей столицѣ можно было найти замѣчательнаго. Видѣли они и торжественную архіерейскую службу въ Исакіевскомъ соборѣ, ходили и къ Палкину слушать органъ.
— Пользуйся, матушка, пока случай есть, — говорилъ Вырезубовъ, — по крайней мѣрѣ, когда пріѣдемъ домой, будетъ что вспомнить!
Самъ онъ относился ко всѣмъ этимъ осмотрамъ петербургскихъ диковинокъ какъ къ нѣкоторой отцовской повинности, вытекающей изъ желанія сдѣлать пріятное дѣтищу. Самъ по себѣ, онъ тяготился столичною жизнью, возвращался часто мыслями къ своему Мокрому Хутору, который онъ предпочиталъ всему остальному на свѣтѣ, и, вѣрный своей исконной ненависти ко всему петербургскому, не пропускалъ каждый разъ случая укорить нашу столицу въ какой-нибудь несимпатичной чертѣ, обращаясь съ комичнымъ злорадствомъ въ сопровождавшему повсюду ихъ вѣрному спутнику, въ которомъ онъ, въ данный моментъ, олицетворялъ весь ненавистный ему Петербургъ.
— Вотъ, братъ, этого ужь у насъ не найдешь, — нѣ-ѣтъ, извини!
— Гдѣ у васъ? Въ Мокромъ Хуторѣ? — со смѣхомъ спрашивалъ тотъ.
— Ну, да, въ Мокромъ Хуторѣ! — кипятился старикъ. — Не о Мокромъ Хуторѣ рѣчь! Возьмемъ хоть бы Харьковъ… Вотъ о чемъ я говорю!
— Въ вашемъ Харьковѣ только грязь да жиды! — поддразнивалъ спутникъ.
И, обращаясь къ Дорочкѣ, спрашивалъ:
— Ну, а вамъ, Дарья Андреевна, нравится въ Питерѣ?
— Нравится, — отзывалась спокойнымъ голосомъ дѣвушка.
— И по Мокромъ Хуторѣ вы не скучаете?
— За Мокрымъ? — спрашивала задумчиво Дорочка, и, потомъ, какъ бы провѣривъ свои ощущенія, прибавляла рѣшительно: — "нѣтъ, за Мокрымъ я пока не скучаю!
Въ ея рѣчи, какъ и въ рѣчи отца ея, безпрестанно встрѣчались тѣ уклоненія въ оборотахъ и выраженіяхъ, которыя составляютъ характерную принадлежность южанъ. Самъ Вырезубовъ говорилъ, напримѣръ: «Всѣ, братъ, въ Питерѣ у васъ фастуны! Это хвактъ!» Но то, что у старика выходило комичнымъ, въ устахъ его дочери звучало какою то своеобразною граціей, и молодой человѣкъ иногда даже нарочно подыскивалъ случаи, чтобы она могла согрѣшить противъ чистоты языка.
— Посмотрите, Дарья Андреевна, — кивалъ онъ, напримѣръ, на противуположную сторону улицы, гдѣ виднѣлись идущіе, по окончаніи классовъ, рѣзвою гурьбой, гимназисты, и прибавлялъ съ обезпокоеннымъ видомъ: — что, кажется, эти мальчуганы дерутся?
Дорочка, не подозрѣвая коварства, прищуривала свои бархатные каріе глазки и, взглянувъ въ указанномъ ей направленіи, произносила спокойно:
— Нѣтъ… просто играются…
Это «играются» приводило его въ настоящій восторгъ.
Особенно ему нравилось въ ней выраженіе какой-то спокойной, сосредоточенной сдержанности, съ которой она относилась ко всему окружающему. Она ни передъ чѣмъ не восхищалась, не ахала, какъ это часто бываетъ съ молодыми дѣвицами. Она только смотрѣла — молча и пристально. И это отнюдь не было признакомъ холодной натуры или недостаточно развитой способности воспринимать впечатлѣнія. Напротивъ, она всецѣло отдалась своимъ ощущеніямъ, и это можно было подмѣтить, наблюдая ее въ тѣ минуты.
Разъ онъ имѣлъ случай особенно хорошо ее наблюдать, когда они были вмѣстѣ, всѣ трое, въ театрѣ, на Риголетто.
Они пріѣхали передъ самымъ началомъ спектакля, и первые звуки увертюры раздались какъ разъ въ ту минуту, когда вошли они въ ложу.
Театръ былъ полнёхонекъ, партеръ представлялъ сплошную массу головъ, въ ложахъ было множество хорошенькихъ женщинъ. Не беря въ руки бинокля, Дорочка осмотрѣлась вокругъ разсѣяннымъ взглядомъ и устремила глаза на опущенный занавѣсъ, какъ будто за нимъ скрывалось самое главное, а все остальное было излишне и, пожалуй, даже мѣшало. Но вотъ занавѣсъ зашумѣлъ и взвился, и Дорочка приковалась взорами къ сценѣ.
По окончаніи акта, молодой человѣкъ обратился къ ней съ предложеніемъ пройтись по фойе, но она отказалась. Отвѣчая ему, Дорочка на минуту повернула лицо свое, и тутъ онъ замѣтилъ на немъ выраженіе, которое впервые его поразило. Смуглое личико дѣвушки все пылало румянцемъ и глаза свѣтились особенно. Они, эти глаза, не сверкали, не искрились, а именно какъ-то свѣтились, ровнымъ и тихимъ огнемъ, какъ бываетъ въ горѣніи лампы, и ему показалось въ эту минуту, что и сама она вся тоже тихо горитъ и свѣтится спокойнымъ внутреннимъ пламенемъ, разливающимся по всему ея существу.
Она не покинула ложи до самаго окончанія спектакля.
Затѣмъ случилось одно происшествіе, довольно обыкновенное во время театральныхъ разъѣздовъ, при особенно обильномъ скопленіи публики.
Сжатые въ плотной толпѣ хлынувшей по корридорамъ и лѣстницамъ публики и стараясь не раздѣлиться, они, всѣ трое, медленно двигались къ выходу. До самаго подъѣзда все шло благополучно. Но въ самыхъ дверяхъ, напираемые сзади толпою, они уже не могли удержать за собою позицію и очутились всѣ въ разсыпную. На площади, у театральнаго портика, шла настоящая давка людей, конныхъ жандармовъ, каретъ и извощичьихъ санокъ. Молодой человѣкъ успѣлъ во-время подхватить подъ руку Дорочку, но старикъ Вырезубовъ исчезъ.
Послѣ нѣсколькихъ безъуспѣшныхъ попытокъ его отыскать, имъ пришлось отказаться отъ этого. Молодому человѣку удалось убѣдить свою спутницу, что съ отцомъ ея ничего не случилось, и что, по всей вѣроятности, пріѣхавъ домой, она тамъ его встрѣтитъ.
Была прелестная ночь. Чуть морозило. На небѣ горѣлъ полный мѣсяцъ.
На углу они взяли извощика.
Дорогою оба молчали. Снѣгъ звонко хрустѣлъ подъ санями. Придерживая за талію дѣвушку, спутникъ ея видѣлъ весь ея профиль, неподвижно вырѣзывавшійся на фонѣ голубовато-прозрачнаго воздуха. Морозъ опушилъ бѣлымъ инеемъ ея рѣсницы и кончикъ пряди волосъ, выбившейся изъ-подъ барашковой шапочки… Онъ, искоса, долго смотрѣлъ на нее — и вдругъ ему захотѣлось увидѣть глаза ея, услыхать звукъ ея голоса.
— Чудная ночь! — сказалъ молодой человѣкъ.
Какъ онъ ожидалъ, она медленно повернула къ нему свое личико, и ея бархатные каріе глазки, казавшіеся теперь, отъ сосѣдства посеребренныхъ морозомъ рѣсницъ, совершенно черными, съ ихъ обычно спокойнымъ и вдумчивымъ выраженіемъ, остановились на лицѣ ея спутника.
— Да… Чудная ночь… — тихо уронила она.
Она больше не сказала ни слова, только дѣвственныя губки ея раскрылись и снова сомкнулись, а грудь поднялась волнообразнымъ движеніемъ, какъ бы впивая въ себя свѣжесть и тишь этой безмятежной мѣсячной ночи. Затѣмъ взглядъ ея устремился опять въ голубовато-прозрачную даль, и передъ молодымъ человѣкомъ былъ одинъ только профиль ея.
Только и словъ было произнесено между ними во всю дорогу до дому. Да и слова не шли съ языка… Теперь, когда онъ такъ близко сидѣлъ къ этой дѣвушкѣ, охвативъ ее рукою за талію, ему казалось, что онъ совсѣмъ-совсѣмъ близко къ ней, знаетъ давно и не разставался съ ней никогда, что все уже извѣстно и переговорено между ними, они давно уже знаютъ и понимаютъ другъ друга, и ничего уже больше не нужно, какъ сидѣть вотъ такъ, близко другъ къ другу, отдаваясь всѣмъ своимъ существомъ этому глубокому чувству покоя и свѣтлаго, безгрѣшнаго счастья, которымъ поетъ твое сердце, и знать, что вотъ тутъ, рядомъ съ тобою, звучитъ тѣмъ же самымъ въ отвѣтъ тебѣ близкое сердце…
Онъ вдругъ опомнился. Санки стояли уже у подъѣзда… Неужели они уже успѣли пріѣхать?… Онъ словно упалъ съ облаковъ.
Онъ машинально вылѣзъ, помогъ выйти Дорочкѣ, расплатился съ извощикомъ и позвонилъ къ швейцару.
За дверью послышался старческій кашель, стукъ ключа, попадающаго въ замочную скважину, затѣмъ звякнула ручка и дверь отворилась.
Лунный свѣтъ стоялъ по всей лѣстницѣ. Чѣмъ-то таинственнымъ и даже мистическимъ вѣяло отъ этого ряда ступеней, облитыхъ луннымъ сіяніемъ, съ падавшими на нихъ узорчатыми тѣнями рѣшетки перилъ, и терявшихся во мракѣ площадокъ, словно въ какой-то невѣдомой глубинѣ катакомбъ.
Они были уже передъ дверью меблированныхъ комнатъ — и ему вдругъ подумалось, какъ пойдетъ одинъ онъ домой, вспомнилась его холостая одинокая комната, мракъ и безмолвіе ночи…
Она была тутъ, въ двухъ шагахъ отъ него, стоя невидимкой во мракѣ, и ему показалось, что она уходитъ куда-то далеко-далеко отъ него, и сладкое обаяніе близости исчезаетъ какъ сонъ, и вотъ все сейчасъ кончится… А внутри что-то томило, нудило и просилось наружу…
— Дарья Андреевна, — сказалъ онъ вдругъ, прерывая молчаніе, и страненъ ему самому показался звукъ его голоса: онъ былъ словно чужой, не его, да и то, что хотѣлъ сказать онъ сейчасъ, вырывалось помимо воли его. — Послушайте… Я хочу вамъ сказать… Я сейчасъ вотъ уйду, и Богъ знаетъ, когда повторится еще эта минута… Вы уѣдете опять въ Мокрый Хуторъ, а я опять останусь одинъ… Вы, конечно, забудете и меня, и эту самую ночь, въ которую мы сейчасъ ѣхали вмѣстѣ… Можетъ быть, когда опять мы встрѣтимся съ вами, и вы, и я уже будемъ не тѣ… Но я просилъ бы васъ помнить всегда эти минуты… Можетъ быть, вамъ не совсѣмъ понятно, что я вамъ говорю, не понятно и то, зачѣмъ я это вамъ говорю… Все равно! Помните только, что я сейчасъ вамъ скажу. Эти минуты были самыми счастливѣйшими въ жизни моей. Почему? Слишкомъ долго, да и не нужно вамъ знать!… Все, что есть во мнѣ чистаго, добраго, воскресила во мнѣ эта ночь, когда я такъ близко былъ съ вами… Ну, а затѣмъ… Вотъ и все! Только это я и хотѣлъ вамъ сказать! А теперь вы исполните одну мою просьбу. Дайте мнѣ пожать и поцѣловать вашу ручку.
Онъ протянулъ впередъ свои руки — и въ нихъ очутились ея трепещущіе, горячіе пальцы. Онъ прильнулъ къ нимъ губами и въ ту же минуту почувствовалъ… что это, неужели ему померещилось? — нѣтъ, нѣтъ, онъ ясно почувствовалъ ея жаркое дыханіе у себя на лицѣ и тихій, прерывистый шепотъ:
— Я тоже… никогда… Я сама… Я всегда, всегда буду…
Въ эту минуту дверь распахнулась и свѣтъ изъ прихожей облилъ ихъ обоихъ.
— А вотъ и папаша!
Это сказала она, это былъ ея голосъ — обыкновенный, которымъ она всегда говорила, и ему показалось, что то, что было сейчасъ, случилось во снѣ.
Она была уже въ дверяхъ. Онъ стоялъ на площадкѣ и не трогался съ мѣста.
— Что же вы не входите? — обернулась Дорочка. — Сейчасъ будемъ чай пить.
— Я не войду, — угрюмо и холодно отвѣтилъ онъ ей, — я усталъ, хочу спать! До свиданія!
Онъ круто повернулся и сталъ спускаться по лѣстницѣ.
На улицѣ была та же прелестная ночь… Онъ снялъ шапку и шелъ такъ, не покрытый, освѣжая пылающій лобъ.
«Вотъ оно — счастье! — шепнулъ онъ, подымая вверхъ свою обнаженную голову. — Неужели, неужели это была одна только минута и ничто другое для меня невозможно?»
И вдругъ, словно въ насмѣшку, ему вспомнилось полученное сегодня утромъ письмо молоденькой жены одного пріятеля, въ которомъ она, въ безцеремонныхъ выраженіяхъ любовницы, требовала отчета, гдѣ онъ скрывается, такъ какъ она который уже разъ не можетъ застать его дома.
Да, это былъ только сонъ!
И потомъ, спустя сутки послѣ той ночи, когда онъ стоялъ на платформѣ николаевской желѣзной дороги и провожалъ отъѣзжающихъ къ себѣ домой Вырезубовыхъ, ему вспомнилась освѣщенная луннымъ сіяніемъ лѣстница, тогдашнее его состояніе, пожатіе горячей женской руки и прерывистый шепотъ… Онъ взглянулъ на Дорочку. Она, улыбаясь, кивала ему изъ окошка вагона.
«Что я имъ и что они мнѣ!» — подумалось ему въ это время.
Поѣздъ свиснулъ, охнулъ и тронулся. Онъ стоялъ и смотрѣлъ, какъ двигались по порядку вагоны.
Онъ остался одинъ на опустѣвшей платформѣ и дождался, пока поѣздъ совсѣмъ не скрылся изъ глазъ.
«Что я имъ и что они мнѣ?» — повторилъ онъ еще разъ про себя.
Онъ двинулся съ мѣста и побрелъ во-свояси къ своему одиночеству.
IV.
правитьПолная тишина царствовала въ комнатѣ, нарушаясь лишь извнѣ порывами вѣтра, который буйствовалъ въ уличномъ мракѣ, стуча по временамъ дождевыми каплями въ оконныя стекла. Самоваръ давно уже потухъ и пріѣзжій, должно быть, совсѣмъ забылъ о немъ, судя по тому, что, наливъ стаканъ чаю и сдѣлавъ нѣсколько глотковъ, онъ больше къ нему не притрогивался. Онъ продолжалъ сидѣть на диванѣ, оставивъ лежать на столѣ письмо и портретъ, но мысли его теперь, очевидно, обратились къ другому. Облокотившись одною рукой о колѣно и присловивши къ ней голову, онъ другою, свободною рукой придвинулъ къ себѣ пачку писемъ и сталъ медленно ихъ перебирать по порядку.
Дрова теперь совсѣмъ прогорѣли и раскаленныя головни рдѣли пурпуромъ и золотомъ, уподобляясь руинамъ какого-то волшебнаго замка, готоваго съ минуты на минуту разсыпаться.
Пусть ихъ горятъ! Мы ни на самое малѣйшее время не можемъ оставлять безъ вниманія человѣка за столомъ на диванѣ, погруженнаго теперь въ старыя письма. Ихъ много, за періодъ пятнадцати лѣтъ, и всѣ они — пестрая лѣтопись разныхъ событій, свѣтлыхъ и горестныхъ, рядъ отрывочныхъ чертъ разныхъ лицъ, живыхъ и умершихъ, присныхъ и знаемыхъ, и ушедшихъ далече… Теперь со всѣмъ этимъ покончено разъ навсегда, и весь этотъ ворохъ старыхъ, пожелтѣлыхъ листковъ почтовой бумаги подымаетъ въ его головѣ рой представленій, блѣдныхъ, безформенныхъ, какъ бываетъ при возбужденіи въ памяти нѣкогда видѣннаго, безсвязнаго сна.
Пусть онъ ихъ перечитываетъ! Мы не можемъ, не въ нашихъ слабыхъ авторскихъ силахъ разбираться въ калейдоскопической путаницѣ неуловимыхъ образовъ и отрывочныхъ сценъ. Нѣтъ, мы отказываемся отъ этой задачи и, слѣдуя устарѣлому, но — увы! — неизбѣжному пріему разскащиковъ, предпочитаемъ употребить это время на то, чтобы коснуться подробнѣе тѣхъ обстоятельствъ, благодаря которымъ вечерній поѣздъ курско-харьковской желѣзной дороги примчалъ и высадилъ здѣсь этого одинокаго путника, который сидитъ теперь на этомъ постояломъ дворѣ и, вмѣсто того, чтобы спать, развлекаетъ себя самымъ неподходящимъ въ дорогѣ занятіемъ.
Съ этою цѣлью мы должны вернуться немного назадъ, къ минувшему лѣту.
Это лѣто онъ провелъ въ Петербургѣ. Большинство его знакомыхъ разъѣхалось и онъ чувствовалъ себя вполнѣ одинокимъ. Выпадали дни, когда ему приходилось ни съ кѣмъ не перемолвиться словомъ. Это состояніе онъ испытывалъ еще первый разъ въ своей жизни и находилъ въ немъ какую-то особую прелесть. Онъ даже намѣренно избѣгалъ всякихъ встрѣчъ съ знакомыми лицами. День его проходилъ по опредѣленной программѣ, которую онъ самъ составилъ себѣ и неуклонно держался ея. Вставалъ онъ поздно и, проглотивъ стаканъ чаю, не одѣтый, не мытый, тотчасъ же принимался за работу. Это была одна научная компиляція, которую слѣдовало непремѣнно кончить до осени. Такъ проходило время до обѣда. Затѣмъ онъ совершалъ свой туалетъ и отправлялся въ «Москву», что на углу Невскаго и Владимірской улицы, гдѣ было у него одно опредѣленное мѣсто за столикомъ, между окномъ и дверью въ буфетную комнату. Здѣсь онъ обѣдалъ и затѣмъ погружался въ газеты. Въ этомъ послѣобѣденномъ кейфѣ проходило часовъ около двухъ, послѣ чего онъ вставалъ и отправлялся на улицу. Если позволяла погода, все остальное время до полночи посвящалось фланированью. Плетясь медленнымъ шагомъ по тротуару, безцѣльно глазѣя по сторонамъ на магазинныя окна, на лица прохожихъ, онъ чувствовалъ въ себѣ состояніе благодушной апатіи вмѣстѣ съ сознаніемъ, что вотъ онъ — одинъ, ни отъ кого не зависитъ и вполнѣ располагаетъ какъ своимъ временемъ, такъ и расположеніемъ духа. Онъ чувствовалъ въ эти минуты, что попадись ему на встрѣчу какой либо знакомый, это разстроило бы его на весь остатокъ этого дня. И такъ, онъ бродилъ, поворачивая изъ улицы въ улицу, переходя перекрестки. Затѣмъ являлось ощущеніе усталости и скуки. Онъ тотчасъ же вскакивалъ въ конку или кликалъ извощика, а затѣмъ, спустя нѣсколько времени, его можно было увидѣть въ толпѣ, наполняющей садъ какого-либо изъ увеселительныхъ мѣстъ. Часа въ два пополуночи онъ появлялся въ стѣнахъ своего обиталища, усталый, съ пустотой въ головѣ (что только и требовалось), бросался въ постель и тотчасъ же засыпалъ глубокимъ, похожимъ на оцѣпенѣніе, сномъ.
А, между тѣмъ, то, что испытывалъ онъ въ добровольномъ своемъ одиночествѣ, что заставляло его искать толпы и движенія и что сперва мимолетнымъ мотивомъ мелькало среди тогдашнихъ его впечатлѣній, съ нѣкоторыхъ поръ стало выступать все сильнѣе и настойчивѣе и разъ заполонило его окончательно. Онъ почувствовалъ это въ тотъ памятный вечеръ, къ двадцатыхъ числахъ августа мѣсяца, когда онъ въ обычномъ порядкѣ короталъ свое время.
На этотъ разъ попалъ онъ въ «Аркадію». Погода выдалась сѣрая, нѣсколько разъ принимался накрапывать дождь, но садъ былъ наполненъ обычною публикой. Давно легли уже сумерки. Горѣли бѣломолочные шары электричества, и въ его синеватомъ, какъ бы лунномъ сіяніи, высоко въ воздухѣ, надъ протянутою между высокихъ столбовъ съ тихо вѣявшими на верхушкахъ ихъ флагами сѣткой, держась носкомъ ноги за трапецію, рѣяла тѣнь иностранной дѣвицы въ трико. Она висѣла внизъ годовой и плавно покачивалась, вмѣстѣ съ трапеціей, подъ медленный темпъ музыки игравшаго на эстрадѣ оркестра, а снизу смотрѣла на нее плотная масса мужскихъ и женскихъ головъ. Выраженіе равнодушной апатіи и глубокой, хронической скуки виднѣлось на всѣхъ этихъ лицахъ, однообразно-приличныхъ мужскихъ и раскрашенныхъ женскихъ, съ тѣмъ безжизненнымъ, трупнымъ оттѣнкомъ, который придаетъ чертамъ человѣка холодный электрическій свѣтъ. Но вотъ висѣвшая внизъ головой акробатка взмахнула руками, тѣло ея изогнулось дугой, разставшись съ своею точкой опоры, — и въ тотъ же моментъ она стояла уже на трапеціи, улыбаясь, раскланиваясь и посылая внизъ поцѣлуи… И вся эта масса людей, что слѣдила за нею съ выраженіемъ апатіи и скуки на лицахъ, грянула «браво» и забила въ ладоши. Но въ то, же самое время, какъ рты разѣвались и хлопали руки, выраженіе апатіи и скуки продолжало оставаться на лицахъ.
Онъ тоже стоялъ и смотрѣлъ, и въ то самое время, когда вокругъ него затрещали апплодисменты, взглядъ его ненарокомъ упалъ на лицо одного господина, отдѣленнаго отъ него фигурами двухъ человѣкъ. Поднявъ вверхъ, какъ и всѣ, свою голову въ модной фетровой шляпѣ, онъ апплодировадъ вмѣстѣ съ другими, и пожилое, интеллигентное, съ золотыми очками, лицо еге улыбалось, обнажая крѣпкіе и ровные зубы. Этотъ господинъ былъ знакомъ ему, но только онъ думалъ, что его еще нѣтъ въ Петербургѣ. «Встрѣча!» — мелькнуло въ мозгу его, и уже не враждебное чувство, какое въ послѣднее время испытывалъ онъ при видѣ знакомыхъ, а нѣчто другое, болѣе сильное, что-то вродѣ тревоги и страха, сжало его сердце, словно тисками, и онъ, пугливо, какъ воръ, увидѣвшій вдругъ полицейскаго, замѣшался въ толпу и, очищая локтями дорогу, выбрался на просторное мѣсто.
Антрактъ представленія, назначеннаго въ тотъ день въ театрѣ, окончился, и толпа валила къ деревянному зданію, съ горѣвшими на фронтонѣ фонариками и пестрѣвшими на стѣнахъ афишами.
«Смотрите здѣсь, глядите тамъ,
Нравится-ль все это вамъ?…»
прозвучалъ вдругъ въ ушахъ его фальшиво напѣваемый кѣмъ-то, среди дефилировавшей мимо него пестрой толпы, популярный мотивъ оперетки, и въ ту же минуту глаза его наткнулись на фигуру молодого человѣка въ пенснэ. Съ тѣмъ же ощущеніемъ тревоги и страха, онъ сдѣлалъ движеніе уклониться отъ встрѣчи, такъ какъ это былъ тоже знакомый, котораго онъ считалъ тоже отсутствующимъ. И этотъ, какъ первый изъ видѣнныхъ, тоже его не замѣтилъ.
«Съѣзжаются всѣ, чортъ бы побралъ ихъ!» — пробормоталъ въ почти вслухъ, устремляясь впередъ по темной аллеѣ. У него былъ тоже билетъ въ театръ, но мысль о томъ, что тамъ, среди публики, онъ можетъ опять наткнуться на этихъ господъ, измѣнила его намѣреніе досмотрѣть до конца оперетку. Постоявъ въ нерѣшимости, онъ сѣлъ на оказавшуюся близко скамейку, потомъ, спустя нѣсколько времени, всталъ и направился къ выходу.
На встрѣчу ему валила новоприбывшая публика, — та характерная, грязноватая публика, которая всегда является къ концу каждаго гулянья. Было немало и пьяныхъ. У подъѣзда, съ сіявшимъ въ круглыхъ фонаряхъ электричествомъ, бѣсновался на полчище тѣснившихся со своими пролетками у тротуара извощиковъ, осипшій отъ крика, жандармъ. Гремя, подъѣзжали другія пролетки, а съ нихъ соскакивали франты въ лѣтнихъ костюмахъ и накрашенныя веселыя дѣвы въ необъятныхъ турнюрахъ и умопомрачающихъ шляпахъ.
Онъ не взялъ извощика, не сѣлъ даже въ конку, а пѣшкомъ, медленнымъ шагомъ, направился въ городъ.
То глубокое, щемящее чувство тоски, которое испытывалъ онъ въ теченіе цѣлаго вечера, охватило теперь все его существо. Съ этою тоской онъ познакомился въ продолженіе этого лѣта, особенно въ послѣдніе дни. Она появлялась всегда съ наступленіемъ сумерокъ, и онъ искалъ отъ нея спасенія въ толпѣ. Тамъ, среди мельканья людей, обрывковъ рѣчей, звуковъ музыки, мысли его принимали безразличный, хаотическій видъ, мѣшая одной какой-либо взять перевѣсъ, а особенно — той, самой главной, отъ которой онъ старался избавить себя всѣми силами. Но сегодня попытки его остались напрасными. Отъ всего, что онъ видѣлъ, получилось одно впечатлѣніе отвращенія и скуки. Но все же онъ думалъ, что ему, какъ всегда, удастся убить этотъ вечеръ, глубокою ночью вернуться домой и заснуть мертвымъ сномъ, въ обычномъ порядкѣ. Однако, вышло не такъ, и вотъ онъ бредетъ, не дождавшись конца, словно кто его выгналъ. Да и состояніе его было такое, точно его, дѣйствительно, выгнали… Что, въ самомъ дѣлѣ, заставило его устремиться изъ сада? Вздоръ, глупость, и онъ самъ теперь, разбирая, дивился тому ощущенію, которое имъ овладѣло при видѣ господина въ очкахъ и молодого человѣка, напѣвавшаго мотивъ изъ оперетки.
Онъ зналъ хорошо, что то былъ испугъ — испугъ при мысли о возможности увидѣться, вступить въ разговоръ, а затѣмъ, можетъ быть, провести съ тѣмъ или другимъ цѣлый вечеръ. Одна перспектива этой возможности заставила его искать спасенія въ бѣгствѣ. А, между тѣмъ, и тотъ, и другой изъ этихъ господъ принадлежали къ числу его хорошихъ знакомыхъ, онъ противъ нихъ ничего не имѣлъ, равно какъ и они противъ него тоже ничего не имѣли, даже, вѣроятно, обрадовались бы, встрѣтившись съ нимъ въ первый разъ со времени послѣдняго свиданія зимою, но онъ тогда же, въ ту же минуту, почувствовалъ, что не можетъ заставить себя къ нимъ подойти, словно между ними и имъ, за время этихъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ, успѣла возникнуть стѣна, которую ничто не можетъ разрушить.
«Собрались!… Съѣзжаются!» — шепталъ онъ, направляясь черезъ Строгановъ мостъ, и одна эта мысль повела въ его воображеніи цѣлый рядъ другихъ лицъ, о которыхъ онъ забылъ уже думать и которыя теперь тоже «съѣзжаются»… И тоже самое чувство тревоги и страха вдругъ овладѣло имъ, когда онъ подумалъ, что вотъ, можетъ быть, не дальше, какъ завтра, ему суждено столкнуться на Невскомъ съ тѣмъ или другимъ изъ этихъ забытыхъ знакомыхъ…
И вотъ опять начинается то, отъ чего онъ успѣлъ уже отвыкнуть, даже забыть о томъ, — все та же, проклятая, постылая канитель, которая такъ терзала его еще въ прошлую зиму… Никогда еще не былъ такъ радъ онъ наступленію лѣта, какъ ныньче! Оно сулило ему покой и свободу. Онъ ждалъ и томился съ момента перваго дыханія весны, когда по улицамъ побѣжали ручьи и въ первый разъ ворвался въ его комнату, сквозь распахнутое настежь окно, грохотъ и гулъ уличной жизни. Онъ не собирался никуда уѣзжать, онъ зналъ, что и потомъ, какъ и раньше, глаза его будутъ видѣть стѣны этой самой меблированной комнаты, въ которой онъ живетъ уже два года; онъ просто ждалъ лѣта, ради этого самаго лѣта, называемаго петербуржцами мертвымъ сезономъ, потому что на время его замираетъ та сутолока, которую величаютъ общественною жизнью, въ видѣ спектаклей, журфиксовъ, болтовни и волненій по поводу всякаго газетнаго вздора, перемалыванья разныхъ «вопросовъ», сплетень про ближняго, отъ нечего дѣлать, и пакостей этому ближнему, ради «куска». Каждый разъ, видя на улицѣ тяжело ползущій возъ съ мебелью, онъ испытывалъ въ сердцѣ волненіе. И когда, наконецъ, онъ впервые прошелся по опустѣвшему Невскому, онъ почувствовалъ себя легко и свободно, такъ какъ тогда могъ сказать себѣ съ полнымъ правомъ, что остался одинъ. И вотъ эти двѣ встрѣчи сейчасъ словно повѣяли на него чѣмъ-то зловѣщимъ. А, между тѣмъ, эти два человѣка, которыхъ онъ увидѣлъ въ «Аркадіи», не имѣли ничего общаго между собою. Пожилой господинъ интеллигентнаго вида былъ чиновникъ средняго ранга, либералъ, изъ солидныхъ, слѣдящій по вопросамъ экономическаго положенія отечества и самъ кое-что въ этомъ родѣ пописывающій. Юноша, напѣвавшій каскадный мотивъ, былъ студентъ, кончающій курсъ въ одномъ изъ спеціальныхъ заведеній столицы и въ часы досуга прожигающій жизнь… А тамъ съѣдутся еще и еще, господа, состоящіе на государственной службѣ, господа либеральныхъ профессій, дамы, дѣвицы разнаго сорта: и просто дѣвицы-невѣсты, и дѣвицы-курсистки — и завертится опять колесо въ обычномъ порядкѣ.
Теперь, только теперь онъ подумалъ объ этомъ, и въ ту же минуту передъ нимъ ярко, отчетливо стали замѣтны симптомы пробуждающейся жизни столицы, необычайное движеніе людей, экипажей и конокъ, наполненныхъ публикой, которое становилось, чѣмъ дальше, тѣмъ ощутительнѣе… А тамъ, впереди, на беззвѣздномъ, заволоченномъ тучами небѣ, какъ отблескъ пожара, свѣтилось надъ городомъ мутное зарево, которое раньше чѣмъ что-либо другое обращаетъ на себя вниманіе пріѣзжаго, когда онъ, изъ окошка вагона подходящаго вечеромъ поѣзда, съ волненіемъ вперяетъ свой взоръ въ окрестную тьму, при магическомъ возгласѣ, произносимомъ кондукторомъ: «Петербургъ!» Онъ подвигался все дальше и дальше въ область этого мутнаго зарева, подъ вліяніемъ думъ оставивъ за собой острова, незамѣтно пройдя весь Каменно-островскій проспектъ, съ неподвижно-застывшимъ, какъ у лунатика, взоромъ, машинально переходя перекрестки и давая дорогу извощикамъ, и, незамѣтно для себя самого, очутился на Невскомъ.
Двигался потокъ пѣшеходовъ. Гремѣли кареты и дрожки. Мчались, звоня оглушительно, конки. Сверкалъ газъ въ магазинахъ, отбрасывая тусклыя полосы свѣта на сырыя тротуарныя плиты, съ мелькающими на нихъ тѣнями прохожихъ. Въ мглистомъ, безвѣтренномъ воздухѣ сіяли, какъ звѣзды, огни электричества, проливая на все окружающее свой холодный, мистическій свѣтъ.
Онъ какъ бы пришелъ въ себя, оглушенный, растерянный. Онъ такъ ужь отвыкъ отъ всей этой сутолоки, что его поразило нѣчто подобное тому ощущенію, которое долженъ испытать человѣкъ, заснувшій въ темнотѣ и спокойствіи и вдругъ открывшій глаза при свѣтѣ и шумѣ. Ощущеніе это было совсѣмъ неожиданное. Въ послѣднее время, если онъ не проводилъ вечеръ дома за книгой, въ тишинѣ своей комнаты, передъ ночующимъ въ ней на столѣ до утра самоваромъ, ему приходилось всегда возвращаться къ себѣ лишь глубокою ночью, по пустымъ и безмолвнымъ улицамъ города. И вотъ теперь, въ первый разъ, онъ вдругъ очутился въ самомъ развалѣ.
Въ немъ сильнѣе, чѣмъ давеча, когда бродилъ онъ въ «Аркадіи», заныло то самое, что во все это послѣднее время, каждый разъ, съ захожденіемъ солнца, словно откуда-то извнѣ, какъ нѣкое холодное, незримое чудище, неотвратимо вползало въ душу его, овладѣвая всѣмъ его существомъ… Оно ощущалось даже физически. Холодѣли руки и ноги. Мозгъ словно стынулъ, работая медленно, вяло и какъ бы даже утрачивая способность отражать впечатлѣнія. Исчезало сознаніе послѣдовательности и связи между явленіями, какъ это бываетъ во снѣ. Предметы и лица словно тускнѣли, принимая значеніе какихъ-то фантомовъ или существъ посторонняго міра, — и ощущеніе глубокой и безъисходной пустоты одиночества облегало всю его душу.
Безсознательно отдавшись теченію двигавшагося по тротуару народа, онъ дошелъ до Знаменской площади. Мельканье и шумъ раздражали и угнетали его… Вернуться назадъ — нехватало рѣшимости. Онъ свернулъ въ сторону, къ Лиговкѣ, и устремился по набережной, мимо вокзала николаевской желѣзной дороги.
Здѣсь было пустынно и мрачно. Онъ шелъ безцѣльно и машинально, безъ размышленія, куда и зачѣмъ, весь охваченный тою же невыносимою пустотой одиночества, отъ которой нельзя было ни уйти, ни забыться. Одно представленіе возможности быть теперь дома, въ стѣнахъ своей комнаты, ужасало его.
Онъ шелъ, удаляясь все больше отъ Невскаго, шумъ котораго становился все глуше и глуше, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ каждымъ шагомъ впередъ, ощутительнѣе выступалъ особый характеръ, свойственный этимъ мѣстамъ, похожимъ на какое-нибудь провинціальное захолустье, съ унылыми, грязными домишками, зловѣщими трактирами и портерными, съ визжащими на блокѣ дверями, куда нырялъ убогій, обтерханный людъ, между тѣмъ какъ оттуда, изъ спертаго, туманнаго воздуха вырывались въ уличный мракъ гомонъ хмѣльныхъ голосовъ и сиплая пѣсня.
Онъ рѣдко бывалъ въ этихъ мѣстахъ, и теперь ему вдругъ показалось, что онъ не въ Петербургѣ, а гдѣ-то далеко отъ него, бездомный, одинокій скиталецъ, никому неизвѣстный, ненужный, который не знаетъ, куда и зачѣмъ онъ бредетъ, не знаетъ даже, куда можетъ приклонить свою голову.
Онъ все шелъ и шелъ, медленнымъ, плетущимся шагомъ, въ сторонѣ отъ построекъ, держась неуклонно перилъ и съ понуренною, внизъ головой. Вдругъ кто-то, сбоку толкнулъ его. Онъ машинально попятился и только въ эту минуту увидѣлъ загораживавшую ему дорогу какую-то тѣнь. При тускломъ отблескѣ мигавшаго вдали фонаря онъ разсмотрѣлъ убогую женскую фигуру въ платочкѣ. Она шла на встрѣчу ему и теперь поровнялась. Онъ хорошо разглядѣлъ немолодое лицо, съ грубыми, испитыми чертами.
— Мужчина, пойдемте ко мнѣ… — хриплымъ басомъ фельдфебеля произнесла фигура въ платочкѣ.
Онъ тупо взглянулъ на нее, посторонился и тронулся дальше. Образъ захолустной прелестницы мелькнулъ и исчезъ, не оставивъ въ немъ впечатлѣнія ни отвращенія, ни жалости, какъ все, что проходило передъ его глазами въ теченіе этого вечера. Все это были фантомы, выступавшіе и тотчасъ же исчезавшіе опять въ пустотѣ. Но оно, это зрѣлище жалкой фигуры съ вызывающею фразой уличной Фрины, въ этой темной глуши, въ виду этихъ убогихъ домишекъ и грязной канавы, въ своемъ трагическомъ сочетаніи контрастовъ, представлялось послѣднимъ звеномъ, которымъ должна была для него заключиться вся цѣпь явленій этого дня.
Въ то время, когда стоялъ онъ въ толпѣ, созерцавшей эквилибристическія упражненія иностранной дѣвицы въ «Аркадіи», затѣмъ шелъ по Невскому, въ шумѣ и грохотѣ его лихорадочной жизни, — въ немъ неотступно сидѣло сознаніе своей отдѣленности отъ всего окружающаго, потому что вездѣ, и тамъ, въ неподвижной, праздной толпѣ, и въ сумятицѣ, блескѣ и шумѣ уличной жизни, и здѣсь, на набережной грязной канавы, въ несущихся изъ мрачныхъ трактировъ звукахъ пьянаго гомона, и даже вотъ въ этой несчастной прелестницѣ, — повсюду, во всемъ чуялось присутствіе того могучаго пульса, который бьется ѣо всей массѣ живыхъ индивидовъ и въ каждомъ изъ послѣднихъ въ отдѣльности, соединяя въ одну неразрывную цѣпь, посредствомъ интересовъ добра, или зла, или эгоистическаго удовлетворенія потребностей настоящей минуты, во имя чего бы то ни было, свойственнаго существу человѣческому, во что оно имѣетъ надежду и вѣру, что знаетъ, желаетъ и любитъ.
И вдругъ, въ эту минуту, съ нимъ произошло нѣчто особенное.
Онъ увидѣлъ себя плотно прижавшимся къ периламъ канала. Онъ стоялъ неподвижно, судорожно сцѣпивъ похолодѣвшія руки, навалившись всѣмъ тѣломъ на переплетъ желѣзной рѣшетки и смотрѣлъ пристально внизъ. Тамъ были холодъ и мракъ, и лишь одинокою звѣздочкой дрожалъ отблескъ огня отъ стоявшаго на противуположной сторонѣ фонаря, пуская вокругъ золотистыя змѣйки… Онъ былъ совершенно одинъ-одинёхонекъ и нигдѣ вокругъ ни души не виднѣлось…
Онъ стоялъ, цѣпенѣя и ощущая, какъ мозгъ въ его черепѣ словно стынетъ и каменѣетъ, а въ костяхъ распространяется холодъ. Его совершенно покинуло сознаніе пространства и времени. Онъ чувствовалъ только нѣчто, внѣ его находящееся, неизъяснимое и неотвратимо-могучее, зовущее внизъ, въ холодъ и мракъ, что какъ бы простираютъ къ нему любовно объятія, проникая собою его душу и тѣло, приглашая исчезнуть и все позабыть…
Онъ все стоялъ, устремивъ глаза на блестящую звѣздочку съ игравшими вокругъ нея золотистыми змѣйками. Вдругъ все тѣло его затряслось мелкою, лихорадочною дрожью и челюсти застучали одна о другую. Болѣзненное ощущеніе какой-то острой и липнущей сырости охватило его спину и грудь. И въ ту же минуту въ его представленіи возстали стѣны его теплой комнаты, озаренныя лампой, и кипящій на столѣ самоваръ…
Онъ отшатнулся прочь отъ перилъ, весь охваченный ужасомъ и пережитыхъ моментовъ, и своей позы надъ перилами набережной, и тишины, и безлюдія этого мѣста, и своего одиночества…
Гдѣ-то, по мостовой, стучали колеса.
Онъ бросился прочь съ тротуара и дикимъ и радостнымъ голосомъ крикнулъ:
— Извощикъ!
И устремившись впередъ, на встрѣчу раздававшемуся все ближе во мракѣ стуку колесъ, онъ завопилъ еще громче:
— Извощикъ!
Сдѣлавъ еще нѣсколько быстрыхъ шаговъ, онъ увидѣлъ тащившагося порожнемъ на пролеткѣ извощика, мирно клевавшаго носомъ подъ лѣнивое переступанье копытъ бѣлой клячи.
Онъ растолкалъ его, вскочилъ, не торгуясь, и голосомъ человѣка, спасающагося отъ погони, воскликнулъ:
— Живѣе!
Бѣлая кляча затрусила слабою рысцой.
Онъ глубоко засунулъ руки въ карманы и съёжился, притянувъ къ груди подбородокъ. Вся его фигура имѣла теперь видъ человѣка, охваченнаго жестокимъ ознобомъ. Онъ, дѣйствительно, зябъ, стискивая челюсти, чтобы онѣ не стучали, и прижимая другъ къ дружкѣ колѣни. Онъ чувствовалъ теперь изнеможеніе во всемъ организмѣ и настоятельную потребность согрѣться. Отъ времени до времени онъ понукалъ извощика ѣхать скорѣе, и тогда бѣлая кляча пускалась въ галопъ, вскидывая свои худые бока. Переѣздъ казался ему безконечнымъ.
Наконецъ, очутился онъ у себя.
Было уже поздно, и отворившая ему дверь горничная, въ юбкѣ и накинутомъ на голыя плечи платкѣ, имѣла озлобленно-заспанный видъ. Рѣдкую ночь не приходилось ему подымать ее со сна своимъ позднимъ возвращеніемъ домой, но почему-то только теперь обратилъ онъ вниманіе на ея сморщившееся въ кислую гримасу лицо, въ отблескѣ стеариноваго огарка, который она держала въ рукѣ, и, почувствовавъ неловкость и угрызеніе, онъ сказалъ про себя:
«Баста, съ завтрашняго же дня надо прекратить эти поздніе приходы домой!»
— Письмо къ вамъ тамъ есть, вечоръ принесли! — буркнула горничная, исчезая въ своей каморкѣ направо.
Онъ прошелъ въ свою комнату, зажегъ лампу и тотчасъ же взглядъ его упалъ на лежавшее на видномъ мѣстѣ письмо.
Почеркъ не напомнилъ ему ничего, и адресъ былъ на редакцію того изданія, въ которомъ онъ работалъ, изъ чего вытекало то заключеніе, что писавшее лицо должно быть для него совсѣмъ неизвѣстно. На-ощупь, пакетъ, кромѣ письма, сулилъ еще что-то. Все это должно было быть интереснымъ, и, дѣйствительно, его вдругъ охватило волненіе, какое бываетъ въ предчувствіи чего-то, совсѣмъ неожиданнаго. Въ немъ даже сердце забилось.
Дрожащими пальцами вскрылъ онъ конвертъ. Въ немъ лежалъ мелко-исписанный листъ почтовой бумаги, въ который былъ завернутъ кабинетный женскій портретъ. На послѣдній посмотрѣлъ онъ мелькомъ, весь пожираемый нетерпѣніемъ взглянуть поскорѣе на подпись и узнать, что обѣщаетъ ему это письмо. Если бы въ тѣ минуты онъ былъ въ состояніи отдавать отчетъ въ своихъ ощущеніяхъ, то онъ бы нашелъ, что состояніе его походитъ на то, какое бываетъ въ тѣхъ случаяхъ, когда обстоятельства открываютъ вдругъ передъ нами нѣчто роковое, внезапное, производящее переворотъ во всей нашей дальнѣйшей судьбѣ.
Онъ отыскалъ послѣдній уголъ листа, разобралъ подпись «Андрей Вырезубовъ» — и тотчасъ же показалось ему удивительно, что раньше онъ не могъ догадаться, кто долженъ былъ быть этотъ писавшій.
Онъ прочиталъ письмо разъ, другой и третій. Дойдя до конца, онъ начиналъ опять съ середины, шелъ опять вверхъ, перечитывалъ по нѣскольку разъ отдѣльную фразу, одно выраженіе. По временамъ онъ чувствовалъ, какъ что-то застилаетъ, словно туманомъ глаза его, причемъ рѣютъ и расплываются ряды строкъ мелкаго, курчаваго почерка, и какъ что-то щемитъ и саднитъ въ груди. И когда, наконецъ, онъ почувствовалъ, что не можетъ больше читать, отодвинулъ письмо, облокотился на столъ и провелъ рукой по лицу, то замѣтилъ, что оно все облито слезами.
Онъ не стыдился этихъ слезъ и не старался удерживать ихъ, потому что это были тихія и отрадныя слезы, которыя проливаются въ состояніи чистаго, умиленнаго чувства. Лишь одной молодости свойственно плакать такими слезами, — и вотъ теперь, въ ночной тишинѣ, сидя одинъ-одинёхонекъ за этимъ письмомъ, онъ ощутилъ себя юношей былаго періода и вспомнилъ то время. Онъ вспомнилъ южное лѣто, степь, Мокрый Хуторъ, старика съ сѣдыми усами, маленькую, черноглазую, съ звонкимъ голосомъ, дѣвочку, озаренную свѣтомъ заходящаго солнца…
«Дорочка, Дорочка», — прошепталъ онъ среди безмолвія ночи и тотчасъ же всталъ передъ нимъ новый образъ, этой же Дорочки, преображенной десяткомъ лѣтъ жизни въ стройную дѣвушку, а затѣмъ потянулась вереница другихъ впечатлѣній: и театральный спектакль, и Риголетто, и морозная, лунная петербургская ночь, и прерывистый, многозначительный шепотъ, и судорожное пожатіе горячей женской руки. А тамъ — платформа вокзала николаевской желѣзной дороги, усѣянная группами ѣдущихъ и провожающихъ, и свистъ паровоза, и мелькнувшее въ послѣдній разъ въ окошкѣ вагона блѣдное личико, и снѣжная даль съ исчезающею точкой уходящаго поѣзда, а потомъ — сѣрый день, пустота, одиночество.
И онъ все сидѣлъ, облокотившись на столъ, бодрствуя одинъ-одинёхонекъ среди всѣхъ обитателей, погруженныхъ въ крѣпкій полуночный сонъ «меблированныхъ комнатъ», а на него смотрѣлъ со стола, въ тихомъ мерцаніи лампы, портретъ южной красавицы въ малороссійскомъ костюмѣ. Время текло, и минутная стрѣлка часовъ, висѣвшихъ на стѣнѣ въ корридорѣ, успѣла не разъ уже обойти вокругъ циферблата, но онъ все сидѣлъ, какъ прикованный, безъ сознанія мѣста и времени, весь во власти очаровательныхъ грезъ, которыя вились надъ его головой, а въ сердцѣ звучали давно замолкшія струны, въ отвѣтъ на слова бодрой надежды и обѣщанія счастья, что шептало, казалось, ему это, дышавшее жизнью и нѣгой, лицо на портретѣ.
Въ комнатѣ давно стоялъ уже полный разсвѣтъ, и лампа тускло горѣла, бросая красноватый отблескъ на стѣны. Тогда онъ пришелъ въ себя и, восклонясь отъ стола, оглядѣлся по комнатѣ. Предметы слабо очерчивались въ сумракѣ ненастнаго осенняго утра, а часы въ корридорѣ гулко и медленно пробили пять. Загасивъ лампу, онъ всталъ и побрелъ къ своей одинокой постели. И только когда онъ раздѣлся, легъ и натянулъ на себя одѣяло, онъ почувствовалъ усталость и тупую истому во всемъ организмѣ. Въ мысляхъ стояли старикъ съ сѣдыми усами и высокая, стройная дѣвушка въ малороссійскомъ костюмѣ, а сердце щемило какою-то глухою и сладкою болью. А затѣмъ незамѣтно подкрался и сонъ и разомъ спуталъ всѣ впечатлѣнія этого дня въ одинъ безразличный хаосъ.
Съ этой-то именно памятной ночи и началась его новая жизнь.
Въ сущности, все вокругъ оставалось по-старому и ничего новаго не вошло въ его обиходъ, а, между тѣмъ, каждый, кто захотѣлъ бы сравнить его, теперешняго, съ тѣмъ человѣкомъ, какого онъ представлялъ изъ себя этимъ лѣтомъ, замѣтилъ бы существенную въ немъ перемѣну. Начать съ самаго главнаго: онъ выглядѣлъ гораздо свѣжѣе, бодрѣе. Онъ выглядѣлъ человѣкомъ, выздоровѣвшимъ отъ какой-то, вѣдомой ему одному и постоянно его угнетавшей болѣзни. Это сказывалось и въ походкѣ его, и въ звукѣ голоса, и въ выраженіи глазъ. «А знаете, вы этимъ лѣтомъ отлично поправились», — слышалъ онъ каждый разъ при встрѣчахъ съ знакомыми, — и онъ молчалъ и улыбался, таинственно смѣясь про себя надъ ихъ близорукостью. Каждый разъ въ этихъ случаяхъ онъ испытывалъ глубокое наслажденіе отъ сознанія того, что вотъ всѣ они смотрятъ и видятъ его, и никто, никто положительно не знаетъ, въ чемъ дѣло, и это — тайна его, которую онъ носитъ въ себѣ и бережетъ про себя. Иногда, среди разговора, онъ, незамѣтно для себя самого, переставалъ слушать своего собесѣдника, мысль его улетала совсѣмъ далеко-далеко, взглядъ останавливался въ неопредѣленномъ пространствѣ и на лицѣ выступало выраженіе мечтательной думы… И когда, въ вдругъ наставшемъ молчаніи, онъ замѣчалъ на себѣ устремленный съ недоумѣніемъ взглядъ собесѣдника, онъ произносилъ съ торопливымъ смущеніемъ: «Да, да, да, я совершенно съ вами согласенъ!» — и думалъ про себя въ то же самое время: «Ахъ, какъ все это надоѣло и скучно!» Въ эти минуты онъ ощущалъ въ себѣ нѣчто похожее на то состояніе, въ которомъ долженъ находиться человѣкъ, который открылъ золотоносную жилу, но не говоритъ про нее никому, никто про это не знаетъ, и въ то время, какъ мысли его витаютъ вокругъ того укромнаго мѣста, гдѣ скрыто его дорогое сокровище, всѣ окружающіе смотрятъ на него по-старому, просто, не подозрѣвая въ немъ богача, а онъ про себя наслаждается мыслью: «Эхъ вы, простаки! Погодите, я васъ всѣхъ удивлю!»
Въ томъ-то и была вся сила и все обаяніе того, что онъ зналъ про себя, что это была его личная тайна, которую онъ холилъ и нѣжилъ своими сокровенными мыслями и чувствами, и если бы онъ кому-нибудь себя выдалъ, хотя бы даже намекомъ, то разомъ бы долженъ былъ потускнѣть тотъ свѣтлый внутренній храмъ, который онъ самъ себѣ создалъ и который только дотолѣ и могъ быть чистъ и святъ для него, пока оставался въ своей недоступности для постороннихъ, равнодушныхъ очей. Онъ былъ самъ единственный его архитекторъ, хозяинъ и критикъ — и всякое чужое вторженіе въ эту, ему одному доступную, область равнялось бы полному ея разрушенію.
V.
правитьВъ комнатѣ раздалось чье-то покашливанье и затѣмъ послышался скрипъ половицы.
Онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, восклонился отъ разбросанныхъ по столу писемъ и стремительно воззрился.
Слабо очерчиваясь въ сумракѣ растворенной двери, виднѣлась фигура, въ которой онъ узналъ человѣка въ жилеткѣ, державшаго въ рукѣ зажженный фонарь.
— Чего вамъ? — рѣзко окликнулъ его пріѣзжій.
Человѣкъ въ жилеткѣ, поставивъ въ уголъ фонарь, сдѣлалъ шагъ въ комнату.
— Я насчетъ печки-съ… Думалъ, значитъ, не пора ли закрыть.
Въ рукахъ его была кочерга, съ которою онъ и прошелъ въ уголъ комнаты, наклонился къ устью печи и затѣмъ раздались оттуда трескъ и шипѣнье разворошенныхъ головней.
Пріѣзжій слѣдилъ за всѣмъ этимъ съ нетерпѣливымъ вниманіемъ, и когда человѣкъ въ жилеткѣ кончилъ свое дѣло и выпрямился, онъ отчеканилъ, сдерживая свое раздраженіе:
— Вотъ о чемъ я васъ попрошу… Не хлопочите, пожалуйста, о печкѣ и успокойтесь! Я самъ пригляжу за ней и закрою трубу, когда будетъ нужно. Ложитесь спать, а завтра приведите лошадей, какъ я сказалъ, въ двѣнадцать часовъ… Спокойной ночи!
И, желая показать, что дальнѣйшее присутствіе въ комнатѣ человѣка въ жилеткѣ мѣшаетъ ему, пріѣзжій тотчасъ же погрузился опять въ свои письма. Черезъ минуту онъ оторвался отъ нихъ, чтобы взглянуть, исполнилъ ли тотъ его приказаніе. Человѣка въ жилеткѣ уже не было въ комнатѣ. Онъ грузно и медленно спускался по лѣстницѣ внизъ, держась одной рукой за перила, а въ другой неся фонарь и стараясь защититъ его отъ вѣтра, который порывисто несся изъ мрака, вмѣстѣ съ косымъ и крупнымъ дождемъ.
Спустившись во дворъ, гдѣ подъ защитой строенія было значительно тише, человѣкъ въ жилеткѣ обошелъ его со всѣхъ сторонъ, направляя повсюду свѣтъ фонаря. Откуда-то вылѣзъ Волчокъ и подошелъ, махая хвостомъ и ласкаясь. Человѣкъ въ жилеткѣ заглянулъ подъ навѣсъ, гдѣ стояли повозки и были привязаны лошади, и, выйдя оттуда, толкнулъ какую-то дверь. Она открыла темное помѣщеніе, гдѣ пахло жильемъ и слышался храпъ. Онъ направилъ во внутрь свѣтъ фонаря, который пробѣжалъ по нѣсколькимъ бородамъ и носамъ спавшихъ въ повалку людей. Повидимому, удовлетворенный осмотромъ, человѣкъ въ жилеткѣ приперъ опять дверь и замелькалъ со своимъ фонаремъ по направленію къ воротамъ. Онъ открылъ калитку и вышелъ на улицу. Въ ту же минуту порывомъ вѣтра загасило фонарь. Человѣкъ въ жилеткѣ ругнулся и сталъ запирать ставни у оконъ харчевни, гдѣ еще свѣтился огонь. Покончивъ съ этимъ дѣломъ, онъ опять вернулся во дворъ, задвинулъ засовъ у калитки и скрылся подъ лѣстницей въ дверь, которая вела въ харчевню со двора.
Тамъ теперь не было уже ни одного посѣтителя. При свѣтѣ маленькой керосиновой лампы съ закоптѣлымъ стекломъ, сама хозяйка, Лупалиха, пожилая толстая женщина, одѣтая по-городски, но съ платочкомъ на головѣ, устанавливала на полку посуду. Въ углу медленно чикалъ маятникъ старинныхъ часовъ съ большимъ бѣлымъ циферблатомъ съ изображеніемъ розы.
— Ѳедоръ? — вопросительно окликнула Лупалиха.
— Я! — отозвался человѣкъ въ жилеткѣ, переступая порогъ. Онъ поставилъ въ уголъ фонарь, почесался подъ мышками и зѣвнулъ во весь ротъ.
— Былъ во дворѣ?
— Вездѣ обошелъ… Погода… ажъ съ ногъ бьетъ!
— Ау верхняго барина былъ?
— Бы-ылъ… — протянулъ медленно Ѳедоръ и съ задумчивымъ видомъ почесалъ въ затылкѣ.
— Спитъ, иль сидитъ еще?.. Ты бы вотъ насчетъ печки…
— Да ужь знаю, чего тутъ… И печку смотрѣлъ… И барина видѣлъ: сидитъ еще… Только вотъ этотъ самый баринъ… гм!
Ѳедоръ сжалъ губы съ значительнымъ видомъ и покрутилъ головой.
— А что? — тревожно раскрыла глаза Лупалиха и впилась ими въ лицо человѣка въ жилеткѣ.
— А то вотъ, Макаровна, что какъ бы намъ съ нимъ бѣды не навить…
Лупалиха попятилась, не спуская глазъ съ Ѳедора, и только воскликнула упавшимъ отъ испуга до шепота голосомъ:
— Бреши!
— Брешу или нѣтъ, а только думать слѣдоваетъ! — мрачно настаивалъ Ѳедоръ.
— Бове милый! Да что-жь ты… Съ чего… Самъ не ты говорилъ, что ѣдетъ онъ въ Мокрый.
— Ну, да, потому онъ туда лошадей заказалъ, да мало ли что…
Ѳедоръ погрузился въ молчаніе и устремилъ задумчивый взоръ въ неопредѣленную точку, какъ бы комбинируя и приводя въ порядокъ свои подозрѣнія. Лупалиха тоже безмолвствовала и только смотрѣла на него во всѣ глаза, поравенная таинственнымъ страхомъ. Наконецъ, она воскликнула, не будучи дольше ужь въ силахъ сдерживать своего нетерпѣнія:
— Да что онъ, говорилъ, что ли, что?
— Ничего не говорилъ… Прогналъ только меня, когда я былъ, насчетъ печки… «Уходите, говоритъ, оставьте въ покоѣ!»… Посмотрѣлъ такъ на меня, будто вотъ съѣстъ сейчасъ… Извѣстно, что мнѣ было съ нимъ разговаривать?.. Ушелъ… Уйти-то ушелъ, да только, не будь дуракъ, кое-что замѣтилъ… Еще давеча онъ мнѣ какимъ-то дурнымъ показался. Самоваръ спросилъ, а чаю не пьетъ… Говорю ему что-то, а онъ и въ толкъ не беретъ: смотритъ, вылупилъ глаза, какъ баранъ на воду… Ну, братъ, думаю, знать, у тебя не всѣ дома… Только потомъ ужь, признаться, когда онъ о Мокромъ сталъ говорить, я втупикъ всталъ и на себя еще попенялъ, что о человѣкѣ неладно подумалъ… А вотъ теперь, какъ вошелъ, такъ и опять мнѣ въ мысли вступило, что вретъ это онъ… Въ Мокрый-то онъ, можетъ, и ѣдетъ, да только не въ этомъ тутъ штука… Что-нибудь у него да есть на умѣ!… Давеча это разсказываю ему я про Андрея Иваныча да про Дарью Андреевну, — онъ ничего, какъ будто и слушаетъ, — а только я по глазамъ его вижу, что у него все не то на умѣ… Вотъ и сейчасъ, когда былъ — звѣрь-звѣремъ на меня посмотрѣлъ! Что за диво опять съ тобой, думаю… Поглядѣлъ на столъ то — эге-ге, голубчикъ, вотъ оно штука-то въ чемъ! Мокрый Хуторъ!… Ха-ха! Какой тутъ Мокрый Хуторъ!… На дурака тове напалъ!
Человѣкъ въ жилеткѣ подмигнулъ однимъ глазомъ и презрительно хмыкнулъ.
Лупалиха не спускала глазъ съ Ѳедора и слушала его изъ всѣхъ силъ. Она ничего не понимала.
— Ну, а на столѣ-то, на столѣ-то что ты увидѣлъ? — спросила она, наконецъ.
— На столѣ-то что? — переспросилъ человѣкъ въ жилеткѣ. — На столѣ-то бумаги… Цѣлая куча бумагъ!
— Бумаги! Какія бумаги?
— А бѣсъ ихъ знаетъ, какія! Можетъ, письма, а можетъ — другое что… Я почемъ знаю! Только штука-то въ томъ, зачѣмъ онъ такъ меня испугался, когда я пришелъ? Вотъ и надо теперь разсудить…
— Что разсудить?… Господи! Ѳедоръ! Я ничего въ толкъ не возьму!
— А вотъ то разсудить, что дѣло тутъ не спроста! Да! Какія теперь времена, а? Что въ Питерѣ-то дѣлается — слыхали?… То-то вотъ и оно! А баринъ этотъ изъ Питера, да, по документу-то евоному, еще и не служитъ нигдѣ… Да что ужь тутъ говорить, онъ меня съ самаго начала въ сумлѣніе ввелъ… Вонъ оно что!
— Что же ты думаешь, Ѳедоръ?
— А то думаю, что завтра, чѣмъ свѣтъ, шепнуть надо въ полиціи… Какъ тамъ хотятъ, такъ и дѣлаютъ… Ну, да и теперь все же еще не мѣшаетъ присматривать… Такъ, однимъ глазомъ, а я еще за нимъ посмотрю…
Оба собесѣдника на время погрузились въ молчаніе. Вокругъ нихъ было тихо. Только маятникъ на стѣнѣ усыпительно чикалъ.
Вдругъ оба подняли головы и взглянули другъ на друга въ одно и то же мгновеніе. Надъ ними теперь раздался глухой и мѣрный стукъ въ потолокъ.
— Ишь, неймется ему! — пробормоталъ человѣкъ въ жилеткѣ, поднимая вверхъ голову. — Опять заходилъ!
— Опять заходилъ? — переспросила Лукалиха.
— Опять заходилъ!
И оба, въ молчаніи, стали прислушиваться.
Онъ ходилъ теперь нервически быстрыми шагами по комнатѣ.
Всѣ эти листки почтовой бумаги — всевозможныхъ сортовъ, отъ атласистыхъ, тонко прозрачныхъ, до толстыхъ и грубыхъ, какъ лубъ, исписанныхъ разными почерками, иные — запачканные и побурѣвшіе отъ долгаго времени, другіе — сохранившіе вполнѣ свою свѣжесть, — всѣ они, эти листки, недавно еще бывшіе сложенными въ аккуратную пачку, теперь валялись разбросанными въ самомъ хаотическомъ видѣ на всемъ пространствѣ стола. Нѣсколько писемъ попало и на диванъ… Два или три валялось даже и на полу.
Онъ шагалъ взадъ и впередъ, отъ стѣны до стѣны, съ блѣднымъ лицомъ, съ неподвижнымъ, остановившимся взглядомъ. Затѣмъ мало-по-малу шаги его стали дѣлаться болѣе спокойными, ровными, и, наконецъ, онъ остановился вдругъ среди комнаты, медленно приблизился снова къ дивану и тихо на него опустился.
Онъ былъ блѣденъ попрежнему и взглядъ его сохранялъ остановившееся свое выраженіе. Онъ сидѣлъ неподвижно, какъ изваяніе, и словно прислушиваясь.
Онъ слушалъ теперь, какъ вѣтеръ тянулъ за окномъ свою заунывную пѣсню. Этотъ вѣтеръ преслѣдовалъ его еще давеча, но почему-то только теперь онъ сталъ къ нему вдругъ прислушиваться, ловя въ его звукахъ каждую отдѣльную ноту, вникая во всѣ переливы тоновъ, гдѣ слышались и мольбы, и стенанія, и гнѣвъ, и угрозы, а въ то же самое время передъ нимъ цились и сплетались, какъ въ хороводѣ, снова возникшіе призраки прошлаго.
Ему вспомнился одинъ, подобный же вечеръ… Это было давно, въ Петербургѣ. Точно вотъ такъ, какъ теперь, сидѣлъ онъ одинъ, за столомъ, въ свой комнатѣ. Также, какъ и теперь, на столѣ лампа горѣла, а за окномъ плакалъ вѣтеръ. Передъ нимъ лежало письмо, которое онъ пробѣжалъ уже нѣсколько разъ и весь былъ подавленъ впечатлѣніемъ прочитаннаго. Это было письмо издалека, и онъ думалъ о немъ, въ то самое время, какъ слухъ его былъ прикованъ въ заунывному пѣнію вѣтра. И казалось ему, что въ тотъ поздній часъ, когда весь огромный городъ заснулъ, и затихъ дневной гулъ его улицъ, ожилъ міръ иныхъ звуковъ, которые пропадаютъ безслѣдно въ волнахъ лихорадочной жизни, при солнечномъ свѣтѣ, и только теперь, во мракѣ безмолвной ночи, полились они всѣ во мглу холоднаго петербургскаго неба и скорбною пѣснью тоски и проклятія гуляютъ по поднебесью.
И вотъ опять, въ эту минуту, спустя нѣсколько лѣтъ послѣ той ночи, снова передъ нимъ это письмо… Вонъ оно, на синеватой бумагѣ, написанное крупнымъ, размашистымъ почеркомъ, рядомъ съ глазированнымъ миніатюрнымъ листкомъ, украшеннымъ щегольскою монограммой изъ имени той пикантной бабёнки, съ которой онъ вмѣстѣ ставилъ рога ея мужу… Давно уже всѣ отношенія къ ней замѣнились однимъ холоднымъ презрѣніемъ, а, вѣдь, было время, когда онъ передъ ней замиралъ и терзался… Письмо на синеватой бумагѣ выглядываетъ однимъ уголкомъ изъ-подъ любовной записки, и какимъ суровымъ укоромъ звучитъ начертанная на страницахъ его эта фраза: «…Да не будутъ тебѣ эти слова гласомъ вопіющимъ въ пустынѣ! Дѣло не въ крупныхъ силахъ, не въ подвигахъ. Мы всѣ строители одного великаго зданія и несемъ каждый свой камень для общаго дѣла. Пусть мы не увидимъ конца нашей работы, пусть многіе изъ насъ упадутъ при началѣ, изнемогшіе или раздавленные, — наши мѣста заступятъ другіе, и зданіе будетъ окончено! Вѣрь въ себя, вѣруй въ дѣло и не давайся въ обманъ людской пошлости и своему эгоизму, и если захочешь, то сдѣлаешь, потому что кто хочетъ, тотъ можетъ…»
Проклятіе! Именно теперь, въ эту ночь, когда онъ такъ полно и глубоко ощущаетъ въ себѣ свое отрѣшеніе отъ старыхъ химеръ и иллюзій и готовъ вступить въ новую жизнь по единымъ разумнымъ и вѣчнымъ законамъ природы, — опять звучатъ голоса изъ навѣки похороненнаго прошлаго!… Замолчите, проклятые! Онъ не хочетъ васъ слушать!
Онъ самъ въ себѣ растеребилъ снова то, что, какъ онъ полагалъ, давно уже въ немъ улеглось и затихло. И все это сдѣлалъ съ нимъ старый хламъ, который, Богъ знаетъ зачѣмъ, онъ бережетъ, словно какое сокровище, и повсюду съ собою таскаетъ!…
Онъ вдругъ вскочилъ съ мѣста и принялся торопливо, порывисто собирать старыя письма, комкая ихъ въ одинъ безпорядочный ворохъ. И когда на столѣ оказалось одно только письмо Вырезубова, съ лежавшимъ, попрежнему, сверху него женскимъ портретомъ, онъ сгребъ этотъ ворохъ въ обѣ руки, подошелъ быстро къ печкѣ и, размахнувшись, бросилъ въ огонь…
VI.
правитьСтарыя письма затлѣлись и вспыхнули. Онъ смотрѣлъ, какъ горѣли они, и когда, вмѣсто бумаги, осталась лишь кучка чернаго пепла, разметалъ его кочергой во всѣ стороны, потомъ опустился на стулъ противъ печки и устремилъ глаза на раскаленные уголья.
Они сверкали и рдѣлись, подобно растопленной массѣ червоннаго золота. Прозрачный голубой огонекъ легкими струйками пробѣгалъ по всей ихъ поверхности, и они тихо шуршали и шевелились, словно дыша и изнемогая въ жаркой истомѣ.
Онъ размѣшалъ кочергой всю эту золотистую массу. Кое-гдѣ она вспыхнула яркимъ огнемъ. Но это было уже послѣднимъ дыханіемъ его исчезающей жизни. Сдѣлавъ свое дѣло и пожравши весь матеріалъ, который былъ ему предоставленъ, онъ самъ умиралъ, не находя себѣ пищи… Только вонъ тамъ, въ уголку, онъ еще слабо возился съ одною головешкой… Вѣроятно, это было какое-нибудь сырое полѣно, которое долго не поддавалось огню, упорно дымя и треща, и вотъ даже теперь, когда всѣ дрова уже сгорѣли, оно упрямо не хотѣло сдаваться.
Онъ ударилъ по головешкѣ нѣсколько разъ кочергой. Она испустила цѣлый снопъ искръ, вспыхнула было и тотчасъ погасла… Нѣтъ, она рѣшительно заявляла протестъ, эта упрямая одна головешка!
На нѣсколько минутъ его развлекло это занятіе, и онъ вспомнилъ, какъ въ дѣтствѣ, бывало, онъ любилъ сидѣть, вотъ точно также, какъ и теперь, передъ топящеюся печкой и слѣдить за постепеннымъ исчезаніемъ дровъ. Первая топка печей послѣ лѣта была всегда для него вродѣ какого-то праздника. Всѣ въ домѣ потакали этой его ребяческой слабости и давали ему полную волю хозяйничать съ печкой; онъ видѣлъ въ этомъ занятіи свою спеціальность и немало ею гордился.
Особенно въ густыя зимнія сумерки, когда черный мракъ висѣлъ въ комнатѣ, стушевывая предметы въ одну безразличную темень, онъ любилъ смотрѣть на огонь пылающихъ дровъ.
И какія только мысли ни роились тогда въ его дѣтскомъ мозгу!… Образы изъ прочитанныхъ книжекъ и собственныя созданія фантазіи возникали и путались въ прихотливой игрѣ яркаго пламени, а онъ, сидя во мракѣ, воображалъ себя въ какомъ-то сказочномъ царствѣ… Даже потомъ уже, взрослымъ, когда случалось наблюдать горѣніе дровъ, онъ чувствовалъ всегда надъ собой эту власть фантастическихъ образовъ, неуловимыхъ чувствъ и безплодныхъ мечтаній, послѣ чего онъ всегда неохотно возвращался въ міръ обыденной дѣйствительности…
«Странное явленіе… Да! — медленно плелась теперь мысль въ его головѣ. — Удивительно это вліяніе, которое производитъ на человѣка зрѣлище горѣнія дровъ… Я увѣренъ, что это долженъ испытывать каждый… Вотъ и теперь я положительно чувствую, что не могу, не могу освободиться отъ этого… Фу, какое состояніе проклятое!… Лечь развѣ спать?…»
Онъ оглядѣлся по комнатѣ, какъ бы ища въ ней предмета, который бы могъ приковать къ себѣ его мысль, дать его думамъ другое теченіе. Даже будетъ достаточно, если онъ просто, сейчасъ вотъ, сію минуту, встанетъ, отойдетъ отъ этого мѣста и обратить свое вниманіе на что-либо другое, но онъ такъ и остался сидѣть, и глаза его были, попрежнему, прикованы къ печкѣ, словно тамъ было что-то притягивающее.
Уголья теперь, потухали, покрывшись мѣстами легкимъ сизымъ налётомъ. Одна головешка, съ которой огонь уже покончилъ, наконецъ, свое дѣло, перегорала и тлѣла, слабо хрустя. Онъ не сводилъ съ нея глазъ, сидя истуканомъ на стулѣ и цѣпенѣя въ томъ состояніи, отъ котораго онъ хотѣлъ и не имѣлъ силъ избавиться.
Что-то особенное съ нимъ совершалось. Онъ чувствовалъ это всѣмъ своимъ существомъ, безотчетно и непреодолимо, какъ нѣчто внѣ его находящееся, съ чѣмъ невозможно бороться. Оно овладѣло имъ съ той самой минуты, какъ только онъ сжегъ здѣсь, въ этой печкѣ, старыя письма…
Странное дѣло! То, отъ чего онъ считалъ себя навсегда отрѣшившимся и что онъ снова растеребилъ въ душѣ своей чтеніемъ бумажнаго хлама, неотступно гнѣздилось въ ней. Онъ сжегъ эти проклятыя письма и самый ихъ пепелъ развѣялъ, но это оказалось совсѣмъ безполезнымъ, даже напротивъ: теперь оно еще сильнѣе и настойчивѣе мучило. Сгорѣлъ старый хламъ, этотъ ворохъ ненужной бумаги, но то, что въ немъ заключалось, оказалось живучѣе. Этотъ ворохъ представлялъ собою реликвіи, лѣтопись цѣлой полосы его жизни, — не даромъ же берегъ онъ его и не разставался съ нимъ никогда. Повинуясь порыву, онъ сжегъ его и испытывалъ теперь негодованіе и злость на себя. Словно онъ самъ оплевалъ все свое прошлое и поглумился надъ нимъ, надъ молодостью, надъ тѣмъ, во что нѣкогда вѣрилось, что заставляло биться сильнѣе его сердце… И вотъ теперь еще громче, болѣзненнѣе звучали въ немъ старыя струны, которыя, казалось ему, навсегда уже порвались и замолкли.
О, какъ было бы теперь хорошо заснуть и забыться! Но не было мира въ душѣ его, а въ головѣ, словно влекомые вихремъ осенніе листья, въ безпорядкѣ кружились и путались мысли.
Онъ съ отчаяніемъ осмотрѣлся по комнатѣ. Молчаливо и равнодушно глядѣли на него бѣлыя стѣны, съ преміей Нивы, Скобелевымъ на бѣломъ конѣ и «полицейскими правилами». На столѣ подслѣповато мерцала лампа.
Онъ провелъ рукой по своему горячему лбу, силясь уловить и связать въ одну нить мятущійся хаосъ мыслей, что-то преодолѣть и рѣшить, и въ то же самое время онъ чувствовалъ, что изнемогаетъ въ безплодныхъ усиліяхъ, словно что-то невидимое и непонятное стоитъ передъ нимъ, и туманитъ разсудокъ, и парализируетъ его силы и волю, и смѣется, и дразнитъ…
Вдругъ его взглядъ обратился на головешку, которая все еще продолжала медленно тлѣть въ упрямомъ своемъ одиночествѣ между горячими угольями, — и въ ту же минуту все существо его охватилось приливомъ какой-то безотчетной и неистовой злобы. Онъ схватилъ кочергу и принялся колотить изъ всѣхъ силъ головешку, словно она-то и была тѣмъ самымъ предметомъ. который все время дразнилъ и смѣялся надъ нимъ, и мѣшалъ ему думать спокойно.
Когда съ нею было покончено, онъ всталъ и прошелся по комнатѣ.
Случайно взглянулъ онъ на столъ и тотчасъ же увидѣлъ на немъ письмо Вырезубова, съ лежавшею на немъ фотографіей… Онъ совсѣмъ позабылъ о нихъ, своихъ старыхъ друзьяхъ, раздѣлявшихъ въ послѣднее время его одиночество, и ему показалось, что они смотрятъ на него съ укоризной. Не они ли одни во все это время давали ему силу и бодрость, не они ли вдохнули въ него упованія и вѣру, преобразивъ въ того человѣка, котораго но узнавали при встрѣчахъ знакомые?
Онъ придвинулъ къ себѣ письмо и портретъ и взглянулъ на то и другое… Странное дѣло! Онъ не испытывалъ теперь тѣхъ ощущеній, которыя были для него въ послѣднее время обычнымъ явленіемъ и для возбужденія которыхъ служили они талисманомъ… Или съ нимъ произошло что-то особенное, или талисманъ потерялъ свою силу.
Онъ взялъ въ обѣ руки портретъ и поднесъ его близко къ лицу… Онъ ждалъ, что по-старому на него взглянутъ съ привѣтомъ темные, бархатные глазки красивой «дивчины» и изъ полураскрытыхъ губокъ ея онъ услышитъ опять прерывистый шепотъ, который потрясъ его въ ту незабвенную ночь послѣ театра, когда они оба стояли въ безмолвіи озаренной луннымъ сіяніемъ лѣстницы, когда трепещущіе, горячіе пальцы очутились въ рукѣ его и страстное дыханіе неожиданно скользнула у него по лицу…
Да, это была все та же, прежняя Дорочка, и тѣ же глаза ея, и тѣ же полураскрытыя губки, но только теперь лишь, въ эту минуту, онъ уловилъ вдругъ въ лицѣ ея совсѣмъ новое, не замѣченное прежде имъ выраженіе… Выраженіе тупой, лѣнивой апатіи стояло во взорѣ портрета и слова холодной насмѣшки звучали въ устахъ его:
«Смѣшной ты, нелѣпый мечтатель! Съ чего вообразилъ ты себѣ, что я тебя помню и жду? Мнѣ тебя и не нужно совсѣмъ… И я, и всѣ тѣ, къ которымъ ты такъ ретиво стремишься, принадлежимъ къ самой простой породѣ людей… чего ты хочешь, чего ты ожидаешь отъ насъ? Ты ищешь простоты и поэзіи? Ну, да, наши интересы не сложны, мы живемъ просто, безъ хитростей, какъ слѣдуетъ людямъ, чувствующимъ вокругъ себя дыханіе природы, и намъ неизвѣстно, что вы тамъ выдумываете въ своихъ каменныхъ стѣнахъ городовъ, съ чѣмъ носитесь и сами себя попусту мучите… Вотъ, вѣдь, и ты чѣмъ только себя не калѣчилъ! Ну, а для меня все это вздоръ и ничего мнѣ не нужно, кромѣ здороваго мужа, которому я буду рожать ребятишекъ, варить борщъ и исполнять всю программу семейнаго счастія, для котораго ты уже не годенъ!»
Онъ тихо положилъ портретъ Дорочки на прежнее мѣсто, отошелъ отъ стола, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ и снова опустился на стулъ противъ печки, словно она влекла его къ себѣ какимъ-то невѣдомымъ ему обаяніемъ.
Уголья совсѣмъ уже подернулись пепломъ, только кое-гдѣ еще тлѣясь тусклыми искорками… И вотъ, когда пройдетъ еще полчаса, — послѣдняя искра погаснетъ, а тамъ, гдѣ горѣли дрова, опять займутъ свое мѣсто холодъ и мракъ.
Холодъ и мракъ! Онъ чувствовалъ, какъ вползли они теперь въ душу его, и не было болѣе въ ней ничего: ни грёзъ о неизвѣданномъ счастьѣ, ни воспоминанія о призракахъ погребеннаго прошлаго… Все, все исчезло, и вмѣсто того тамъ были теперь только холодъ и мракъ. Голова работала спокойно и холодно, и всѣ нестройныя мысли улеглись и затихли. Изъ всего, что онъ передумалъ и перечувствовалъ за эти часы своего одиночества, созрѣло и ясно стояло теперь передъ нимъ одно положеніе — неожиданное и даже внезапное, изъ котораго вытекало рѣшеніе твердое и безповоротное, какъ логическій выводъ: то, о чемъ онъ мечталъ въ эти послѣдніе мѣсяцы, что наполняло собою все его существо, повлекло и примчало сюда, — было лишь фикція, призракъ, больная мечта, и ѣхать ему было совсѣмъ не куда, не зачѣмъ — и дальше онъ никуда не поѣдетъ!
Онъ все сидѣлъ на своемъ стулѣ у печки, сцѣпивъ кисти рукъ, съ тусклымъ, остановившимся взглядомъ, устремленнымъ за потухшіе уголья. Да, они уже потухли совсѣмъ, и тамъ, гдѣ назадъ тому часа полтора пылали дрова, были теперь холодъ и мракъ. И повсюду они — холодъ и мракъ… И тамъ, позади, и вокругъ, и дальше, въ невѣдомомъ, безконечномъ пространствѣ грядущаго — холодъ и мракъ. И какъ это странно, что никому не приходитъ такая простая мысль въ голову! Смѣняются одно за другимъ поколѣнія; создаютъ идеалы они въ безплодныхъ усиліяхъ разгадать тайну и цѣль бытія, страдаютъ и борются, заливаютъ землю потоками крови, а дѣло такъ просто, какъ то, что произошло въ этой печкѣ. Были дрова — и сгорѣли. Росло гдѣ-то дерево, ель, сосна или береза, но явился топоръ и порубилъ его на дрова; потомъ сложили дрова эти въ печку, зажгли — и вотъ они горятъ и пылаютъ ровно и дружно, исполняя свое назначеніе безотчетно, безсмысленно, не зная почему и зачѣмъ это съ ними творится. А потомъ сгорѣли дрова и нѣтъ уже ихъ, а въ печкѣ осталась одна лишь зола… Ну, а если предположить вдругъ, что природа дала бы имъ сознаніе и способность предвидѣнія будущаго, — спрашивается, не возмутились ли бы они тогда противъ своего положенія, какъ та головешка?
Онъ сидѣлъ и рѣшалъ эти вопросы, все не сводя глазъ съ темнаго отверстія печки, съ блѣднымъ, окаменѣлымъ лицомъ, которое какъ-то вдругъ похудѣло, осунулось. Богъ вѣсть, сколько времени просидѣлъ онъ такимъ образомъ. Можетъ быть, пролетѣло лишь съ десятокъ минутъ, а, можетъ быть, прошелъ цѣлый часъ. Наконецъ, онъ тихо пошевелился, какъ просыпающійся, встрепенулся и всталъ.
Онъ медленно осмотрѣлся по комнатѣ. Не то онъ въ ней что-то отыскивалъ, не то хотѣлъ что-то сдѣлать. Движенія его были размѣренны, медленны, потому что онъ теперь ощущалъ въ себѣ какое-то необычайно-глубокое и тупое спокойствіе.
Онъ зналъ уже, что не поѣдетъ въ Мокрый Хуторъ, и ему теперь думалось, что тамъ знаютъ всѣ, что онъ уже въ дорогѣ, и ждутъ.
Написать, извѣстить о перемѣнѣ рѣшенія?
Письменныхъ принадлежностей на столѣ не оказывалось. Позвать человѣка, потребовать чернилъ и бумаги?
Поздно; вѣроятно, всѣ теперь уже спятъ.
Вдругъ его взглядъ упалъ на листокъ синеватой почтовой бумаги, который лежалъ между краемъ подноса и блюдечкомъ. Вѣроятно, давеча, когда онъ хваталъ и жегъ старыя письма, оно туда завалилось и онъ его впопыхахъ не замѣтилъ. Онъ взялъ въ руки листокъ и увидѣлъ, что послѣдняя страница была совершенно пустая. На ней можно было написать нѣсколько строкъ.
Онъ сѣлъ на диванъ, досталъ изъ кармана бумажникъ, въ которомъ была записная книжка, вытащилъ тоненькій записной карандашикъ и придвинулъ къ себѣ письмо на синеватой бумагѣ.
VII.
правитьВѣтеръ утихъ, но дождь еще лилъ, хотя уже слабѣе. Въ воздухѣ начинало яснѣть, но сѣрая мгла продолжала окутывать все густою пеленой. Была та пора среди ночи, когда все живое не можетъ противиться владычеству сна. Спали всѣ люди на постояломъ дворѣ, спалъ Волчокъ въ своей будкѣ, спали лошади, между телѣгъ, подъ навѣсомъ.
Одинъ только маятникъ стукалъ мѣрно и неустанно. Эти удары особенно рѣзко и отчетливо раздавались въ ночной тишинѣ, и въ ладъ этимъ звукамъ, тоже мѣрно и неустанно, раздавалось откуда-то чье-то дыханіе съ носовымъ присвистомъ и сапомъ. Эти звуки издавалъ спящій Ѳедоръ, вкушая сладкіе маки на своемъ импровизированномъ ложѣ, въ обычномъ порядкѣ устроенномъ на полу, за прилавкомъ харчевни. За стѣной, въ спальнѣ хозяйки, тоже царили сонные звуки, но это былъ уже цѣлый оркестръ, въ который входили и глухой контрабасъ, и нѣжная флейта.
Здѣсь сонъ властвовалъ въ полной силѣ своей.
Ѳедоръ спалъ всегда крѣпкимъ сномъ, не смущаемымъ, при томъ, никогда сновидѣніями. Хозяйка его тоже никогда не имѣла основаній пожаловаться на то, что люди съ слабыми нервами называютъ безсонницей, за то очень часто, послѣ особенно плотнаго ужина, видѣла длинные и даже страшные сны, во время которыхъ она стонала и бредила.
И такъ, оба они спали крѣпкимъ, предъутреннимъ сномъ и вдругъ оба проснулись сразу, почти одновременно.
Ѳедоръ, какъ всегда, ничего не видѣлъ во снѣ и, между тѣмъ, пробудился такъ, ни съ того, ни съ сего, словно отъ одного толчка. Онъ открылъ во мракѣ глаза и, ощущая въ себѣ жакое-то странное безпокойство, спросилъ соннымъ голосомъ:
— Кто тутъ?
Никто ему не отвѣтилъ. Онъ былъ совершенно одинъ. Сердцевидныя отверстія въ ставняхъ слабо сѣрѣли во мракѣ, означая настающее утро. Маятникъ стучалъ на стѣнѣ.
— Ай-яй-яй! Убилъ, убилъ! — дико крикнула вдругъ за стѣнной Лупалиха.
Затѣмъ раздался тяжкій стонъ ея и, прежде чѣмъ испуганный Ѳедоръ успѣлъ вскочить на ноги, она произнесла соннымъ голосомъ:
— Фу-у, Господи!… Навожденіе!
— Что вы, Макаровна? — спросилъ ее Ѳедоръ, догадавшійся, что она видѣла сонъ и теперь пробудилась.
— Ты не спишь, Ѳедоръ? — слабо подала голосъ Лупалиха.
— Нѣтъ… Чего вы кричали?
— Охъ, Боже мой, Боже мой! Фу-у!
— Сонъ, что ли, видѣли?
— Сонъ… Барина видѣла…
— Какого барина?
— Верхняго барина… Рыжій будто, страшный такой…
— Да онъ и не рыжій совсѣмъ, Богъ съ вами!
— Ну, а я рыжаго видѣла… Лицо, будто, бѣлое, бѣлое, а глаза какъ угли горятъ… Влѣзъ, будто, въ окошко и идетъ, и идетъ на меня, а глаза-то страшные, страшные!… Хочу я крикнуть, а голоса нѣтъ… Раньше-то видѣла все бумаги какія-то. Много бумагъ… То-есть, нѣтъ, погоди… Сперва были все раки…
— Раки?
— Ну, да, печеные раки… Будто вокругъ-то меня все раки, все раки… Много такъ раковъ! А потомъ будто бумаги, а потомъ и онъ въ окнѣ появился… Господи, думаю, что ему нужно? А онъ все подходитъ, подходитъ — да потомъ, какъ вдругъ изъ ружья въ меня — бацъ!
— Изъ ружья? Съ ружьемъ, значитъ, былъ?
— Богъ его знаетъ, откуда-то ружье вдругъ взялось у него… Да громко такъ, явственно, словно и теперь даже слышу… Тутъ я и проснулась.
— Гм… Ставнемъ стукнуло, вѣрно… — проговорилъ, сквозь зѣвоту, соннымъ голосомъ Ѳедоръ, умостившись опять на своемъ ложѣ, — ишь, бѣсъ возьми его душу, и во снѣ даже снится!…
Ранній свѣтъ засталъ Ѳедора уже на ногахъ. Первымъ дѣломъ, онъ устремился въ полицію, чтобы сообщить кому слѣдуетъ свои подозрѣнія насчетъ пріѣзжаго, но тамъ сказали ему «дурака», и онъ, очень недовольный результатомъ своего путешествія, возвращался домой.
Дождь давно пересталъ. Дулъ легкій вѣтеръ. Воздухъ былъ ясенъ и чистъ. Солнце еще не показывалось, но края облаковъ на восточной сторонѣ горизонта, неподвижною громадой застывшихъ въ синевѣ безмятежнаго неба, все ярче алѣли и золотились, и казалось, что вотъ-вотъ, съ минуты на минуту, брызнутъ лучи и засіяетъ прелестное утро.
Задумчивымъ, разочарованнымъ шагомъ возвращался Ѳедоръ домой. Медленно переступилъ онъ порогъ двери, ведущей въ харчевню… Онъ чувствовалъ себя пристыженнымъ.
Въ харчевнѣ онъ разсчитывалъ встрѣтить Лупалиху и приготовился было принять свой обычный сурово назидающій видъ, но тамъ ея не было. Онъ заглянулъ черезъ дверь въ сосѣднюю комнату — и тамъ ея не было тоже. Онъ вышелъ во дворъ — и тутъ вдругъ поразило его одно обстоятельство.
Весь дворъ былъ заставленъ выкаченными изъ-подъ навѣса повозками, частью уже совершенно запряженными и готовыми тронуться въ путь, но никого изъ ихъ хозяевъ ночлежниковъ налицо не оказывалось. Только Волчокъ, съ хозяйственнымъ видомъ, да пѣтухъ, въ сопровожденіи своего гарема, бродили между ногъ лошадей и колесъ.
Въ ту же минуту кто-то крикнулъ ему, тревожнымъ голосомъ, сверху:
— Иды швидче! Бачь, отъ ее таке?!
Ѳедоръ тотчасъ же понялъ, что весь народъ наверху, у пріѣзжаго, и что тамъ что-то случилось.
Онъ быстро взбѣжалъ по лѣстницѣ вверхъ. Дверь, ведущая изъ комнаты въ сѣни, была растворена настежь, и въ нее виднѣлась группа молча стоявшихъ людей. Между ними была и Лупалиха.
Вся эта группа стояла плотною стѣной, повернувшись въ дивану. Всѣ смотрѣли на что-то.
Ѳедоръ торопливо протискался — и вдругъ, передъ самыми двоими глазами, увидѣвъ то самое, на что смотрѣли другіе.
Во-первыхъ, онъ увидѣлъ сидѣвшаго неподвижно на диванѣ пріѣзжаго. Онъ сидѣлъ, грузно отвалившись на спинку дивана и склонившись всѣмъ корпусомъ на правую сторону. Сперва онъ производилъ впечатлѣніе спящаго, но тусклый взглядъ широко-раскрытыхъ и остановившихся глазъ говорилъ про другое. У края одного изъ вѣкъ виднѣлась какая-то жалкая, одинокая муха, которая, можетъ быть, раньше коченѣла гдѣ-нибудь въ теиномъ углу, и вотъ только теперь, оживленная за ночь топившеюся печкой, устремилась къ мѣсту общей сенсаціи. Она тихо бродила, взлетала и опять опускалась на прежнее мѣсто, а тусклый взглядъ человѣка оставался все также неподвижно-спокойнымъ.
Онъ былъ мертвъ. На правомъ вискѣ его зіяла темная рана, откуда тянулась внизъ, по-плечу и груди, захватывая часть крахмальной сорочки, струя запекшейся крови. Небольшой револьверъ валялся на диванѣ возлѣ пріѣзжаго.
Далеко, на востокѣ, поднявшись изъ за гряды облаковъ, вдругъ вспыхнуло и заиграло своими лучами яркое солнце. Золотистый столбъ свѣта перерѣзалъ наискось комнату, озаривъ безмолвную группу людей, диванъ съ сидящимъ покойникомъ, столъ съ простывшимъ на немъ давно самоваромъ и лежащими рядомъ съ нимъ фотографическимъ женскимъ портретомъ, какимъ-то письмомъ и клочкомъ синеватой почтовой бумаги, на которомъ было криво написано карандашомъ нѣсколько словъ…
И въ ту же минуту равнодушно бродившая по лицу покойника муха вдругъ зажужжала, взлетѣла и весело закружилась въ лучахъ яркаго солнца…