О счастье (Брусянин)/ДО
| О счастьѣ : Изъ пасхальныхъ встрѣчъ |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Ни живые — ни мертвые. — СПб.: Типо-литографія «Герольдъ», 1904. — С. 232. |
Послѣдняя недѣля великаго поста на исходѣ. Скоро наступитъ свѣтлый веселый праздникъ весны — и снова въ душѣ моей проснется знакомая, безотчетная и непонятная тоска. Отчего это, когда другимъ весело, — мнѣ скучно? Отчего это, когда другіе мнѣ кажутся счастливыми, — на душѣ становится еще тоскливѣй?.. Именно, кажутся счастливыми… Люди, ближніе мои, мнѣ кажутся счастливыми, а я не вѣрю въ ихъ счастье, и отъ того, быть можетъ, такъ не весело и живется…
Два дня я брожу по улицамъ Петербурга и присматриваюсь къ кажущемуся счастью другихъ. Я нарочно выбираю многолюдныя и шумныя улицы, чтобы больше встрѣтить кажуще счастливыхъ и довольныхъ людей и, присматриваясь къ ихъ лицамъ, и прислушиваясь къ ихъ говору, начинаю убѣждаться, что они дѣйствительно счастливы, что ихъ счастье — не призракъ… Счастливымъ становлюсь и я…
Всѣ они куда-то торопятся, шумно и толпой двигаясь по широкимъ панелямъ Невскаго, спѣша на извозчикахъ или въ собственныхъ экипажахъ — и я незамѣтно для себя начинаю прибавлять шагу. Люди переполняютъ многочисленные блестящіе магазины, длинной гирляндой тѣснятся на галлереѣ гостиннаго двора, и я начинаю протискиваться вмѣстѣ съ ними въ двери какого-то магазина, потомъ быстро соображаю, что въ моихъ дѣйствіяхъ нѣтъ цѣлесообразности, и возвращаюсь на галлерею. Они спѣшатъ запастись на праздники нарядами, и меня начинаетъ заботить вопросъ, что бы такое купить, чѣмъ бы можно было достойно отмѣтить праздникъ?..
Мои знакомые называютъ меня «неврастеникомъ», оттого въ моемъ поведеніи и нѣтъ строгой планомѣрности и устойчивости…
— Купите «счастье»… «Счастье» купите… барыня хорошая… «Счастье» три копѣечки всего, — выкрикиваютъ въ толпѣ чумазые и оборванные мальчуганы, назойливо приставая къ прохожимъ и предлагая купить какіе-то небольшіе конвертики.
Минута колебанія — и я хотѣлъ было купить конвертикъ съ «счастьемъ», потомъ вспомнилъ, что я — неврастеникъ, и спросилъ себя мысленно: «зачѣмъ?..»
Въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ покупать «счастье», если и я, и толпа, меня окружающая, — мы одинаково «счастливы», и бѣдные мальчуганы, продавцы счастья, вѣроятно, напрасно промокнутъ и прозябнутъ въ туманномъ воздухѣ весенняго ненастнаго дня.
Почему-то особенно рѣзко въ памяти моей врѣзался одинъ изъ нихъ: крошечный, узкоплечій, съ узенькими глазками, въ которыхъ, словно прячась отъ взора постороннихъ, отражалась тихая грусть. Онъ жалобнымъ тягучимъ голосомъ молилъ прохожихъ купить его «счастье», и никто не обращалъ на него вниманія, и мнѣ казалось, въ глазахъ его начинали пробиваться слезы, дѣтскія слезы, чистыя, какъ хрусталь…
Я купилъ у него одинъ конвертикъ и, не разрывая его, сунулъ въ карманъ. Мальчуганъ почему-то внимательно разсмотрѣлъ мою монету, потомъ поднялъ глаза и съ улыбкой на лицѣ посмотрѣлъ на меня: продавъ мнѣ «счастье», онъ сталъ счастливъ и самъ…
Я медленно пробирался въ толпѣ и всматривался въ лица встрѣчныхъ. Все утомленные и озабоченные лица, а въ глазахъ ожиданіе близкой радости! Навстрѣчу мнѣ шли расфранченныя дамы, ихъ сопровождали кавалеры, военные и штатскіе. Медленно двигались въ толпѣ степенные супруги, съ пакетами и свертками въ рукахъ; около нихъ шли дѣти, нарядные и веселые и, останавливаясь около игрушечныхъ магазиновъ, о чемъ-то просили родителей. Встрѣтился сѣдой батюшка, съ безстрастнымъ лицомъ, его перегнали два гимназиста и кадетъ… Въ толпѣ я разсмотрѣлъ странное худощавое, бритое лицо актера, изъ-за него выглянуло молодое цвѣтущее лицо офицера, который все время, пока шелъ, крутилъ свой темный красивый усъ… Повстрѣчался еще священникъ, низенькій, съ моложавымъ лицомъ… Какая-то сѣдая дама въ траурѣ, обогнавъ меня, раскланялась съ батюшкой, сдѣлала шага два впередъ, обернулась и громко окрикнула: «Надя!.. Надюша!..» Изъ толпы къ ней быстро подошла дѣвушка съ курчавыми темно-каштановыми волосами и онѣ обѣ вошли въ какой-то магазинъ. Пыхтя и отдуваясь, прошелъ толстякъ въ цилиндрѣ и съ сигарой во рту. Меня обдало облакомъ ѣдкаго пахучаго дыма… Въ толпѣ мелькнулъ мальчуганъ, продавецъ «счастья», и быстро исчезъ. Откуда-то издалека слышался его тягучій просительный голосъ.
Я вышелъ на Садовую. По панели, мимо галлереи, также сновали люди, вдоль панели стояли извозчики, поджидавшіе сѣдока, другіе, съ сѣдоками, куда-то спѣшили. Ихъ обгоняли громоздкія кареты; громыхали тяжелыя, неуклюжія конки съ одинокими сгорбленными фигурами на имперіалѣ… Срединой улицы два мужика въ передникахъ несли бѣлый глазетовый гробъ, поставивъ его на собственныя головы… Какая-то миловидная дѣвушка, въ поярковой шляпѣ и съ блестящими глазами, уронила на панель пакетикъ въ свѣтло-розовой бумагѣ, взвизгнула и звонко захохотала. Ея спутникъ, студентъ, поднялъ замазанный грязью пакетикъ и потомъ они почему-то долго и весело смѣялись…
Съ туманнаго неба моросилъ мелкій весенній дождь… Въ душѣ у меня снова заныла знакомая, безотчетная и непонятная тоска…
Вечеромъ я снова бродилъ по Невскому, и черныя думы и тоска сопровождали меня въ моемъ одиночествѣ!
Я и самъ не могу понять, почему за послѣдніе дни страстной недѣли и въ продолженіе всей Пасхи мнѣ необыкновенно тоскливо! Я ничемъ не могу объяснить этой страшной тоски! Дни праздника пройдутъ такъ-же, какъ проходили они въ каждый предшествующій годъ. Послѣ двѣнадцати ночи люди будутъ поздравлять другъ друга, цѣлованіемъ скрѣпляя дружбу и братство, а пройдутъ дни праздника — и смѣнившіе ихъ будни породятъ будничныя чувства, будничныя мысли, и злоба, и ненависть станутъ будничными и повседневными; сдѣлаются и люди будничными, скучными, злыми… Стоитъ ли быть кажуще справедливымъ на нѣсколько мгновеній въ продолженіи одного дня или даже цѣлой недѣли, о которыхъ напоминаетъ предупредительный календарь?..
Я задавался этими странными вопросами, бродя по улицѣ, и тоска снова охватила мою наболѣвшую душу…
Улицы опустѣли! Готовясь къ встрѣчѣ свѣтлаго праздника, люди разбрелись по своимъ обиталищамъ, и одиноко бродя по панелямъ, я говорилъ себѣ: «я — счастливъ… счастливъ, потому что одинокъ»…
Я прошелъ Невскимъ до Знаменской церкви, постоялъ у церковной паперти, вмѣстѣ съ другими любопытствующими посмотрѣлъ сквозь чугунную рѣшетку на длинные столы, рядами разставленные въ оградѣ; на столахъ богомольные прихожане устанавливали куличи и пасхи, приготовленные для освященія и, громко разсуждая, спорили о мѣстахъ, тѣснились и перебранивались…
Въ сыромъ воздухѣ пронеслись странные тягучіе звуки рожка. Блестя мѣдной каской, по Лиговкѣ пронесся верховой пожарный, секунду спустя по мостовой загромыхали массивныя колеса пожарнаго обоза, передъ глазами пронеслись блестящія каски на головахъ людей, и нестройный перезвонъ пожарныхъ колоколовъ смѣшался съ гуломъ толпы и грохотомъ экипажей…
Эти обычные будничные звуки разсѣяли мое предпраздничное настроеніе, напоминая о пожарѣ, о суетѣ людей, спасающихъ свое имущество; мнѣ представились ихъ испуганныя лица, мольбы, крики, брань, слезы!.. Какъ быстро чередуются явленія жизни, — вторя имъ, мѣняются мысли и настроенія!..
Зала третьяго класса Николаевскаго вокзала, куда я вошелъ, была переполнена публикою. Все «сѣрыя простыя» лица… пиджаки, короткія кофточки, картузы, платки, чуйки, котомки, сундучки… И только кое-гдѣ жмется въ толпѣ горожанинъ, словно боясь смѣшаться съ «сѣрой» публикой. Но толпа не замѣчаетъ осторожнаго горожанина, свободно, какъ дома, размѣстилась она на скамьяхъ и прямо на полу и шумитъ и гогочетъ въ какой-то изступленной радости передъ разлукой съ туманнымъ Петербургомъ.
Четыре или пять мѣсяцевъ эта толпа жила жизнью столицы, получая краткія свѣдѣнія съ родины о хозяйствѣ, объ урожаѣ или о… Впрочемъ, развѣ перечесть все, чѣмъ богаты деревенскія корреспонденціи!..
Скоро вся эта толпа вольется въ тѣсные вагоны спеціальнаго рабочаго поѣзда и скоро-же угомонится подъ грохотъ вагоновъ и заснетъ, чтобы проснуться гдѣ-нибудь на ближайшей отъ деревни промежуточной станціи или узловой для пересадки на другую дорогу. И каждый изъ этихъ путниковъ везетъ въ свою деревенскую глушь какія-нибудь впечатлѣнія столицы, чѣмъ, конечно, подѣлится тамъ, гдѣ жизнь проще и «глуше»; другіе везутъ въ памяти пересказы изъ увидѣннаго и услышаннаго; третьи увлекутся и выдадутъ какую-нибудь невинную ложь за истину…
Каждый изъ нихъ, конечно, везетъ съ собою деньженки, потому что вѣдь только ради нихъ всѣ они и пріѣзжали въ столицу, видя въ деньгахъ единственно достижимое счастье… Впрочемъ, это темное дѣло: въ чужомъ карманѣ не сосчитаешь!..
Какое-то новое настроеніе овладѣло мною, пока я бродилъ въ этой шумной толпѣ. Я присматривался къ лицамъ и прислушивался къ шумному говору.
— Если бы теперь вотъ вашему брату узду на морду-то, такъ вы не обтрепанными уѣзжали бы домой-то!.. А то посмотришь, — въ которой чуйкѣ онъ стѣны-то кирпичныя выкладывалъ, въ той и домой ѣдетъ! — громко разсуждалъ черноусый мѣщанинъ, сидя на лавкѣ и ни къ кому не обращаясь.
— А, можетъ, пиджаки да брюки-то навыпускъ у насъ въ сундукахъ! — возражаетъ оратору пассажиръ въ чуйкѣ.
— «Въ сундукѣ», — передразниваетъ его ораторъ. — Въ сундукѣ-то, поди, окромя гармоньи ничего нѣтъ!..
— А ты, вѣрно, изъ торговыхъ — узды-то этой самой на тебѣ не видно! — вставляетъ новый ораторъ изъ «сѣрыхъ», высокій здоровый дѣтина въ поношенной поддевкѣ и новомъ картузѣ.
До этого онъ все время молчалъ и насмѣшливо посматривалъ въ сторону ораторствующаго мѣщанина.
— Мы не изъ торговыхъ, а такой-же, какъ и ты, братъ-мастеровой, да только узду-то съ насъ, дѣйствительно, сняли давненько… Больше десяти лѣтъ выжилъ въ Питерѣ-то… Съ отцомъ жилъ, такъ и научился, какъ денежки-то беречь, а теперь и собственную мастерскую въ Саблинѣ имѣемъ… А вы что? — вольница!.. Деньженки-то, поди, всѣ тутъ оставили, а домой-то ни съ чѣмъ, одни гармоньи, карты да водка!.. Лю-ю-ди!..
Съ презрительной усмѣшкой на лицѣ онъ отворачивается въ сторону и смолкаетъ.
Я иду дальше, присматриваясь и прислушиваясь, и оказывается, что ни группа — то новые разговоры: то перебранка, покойная и не злобная, то шумные и веселые возгласы, то тихая и мирная рѣчь.
Пробираясь въ толпѣ бабъ съ котомками за плечами, я подслушалъ, что и здѣсь, въ этой толпѣ, разсуждаютъ о счастьѣ. Одна старушка, обращаясь къ двумъ своимъ собесѣдницамъ и заканчивая рѣчь, говорила:
— Да… родимыя… Счастье ему выпало! счастье… Да такое, что… Въ швейцарахъ теперь служитъ, двадцать рублей въ мѣсяцъ получаетъ, опять-же доходы отъ господъ, а господа добрѣйшей души люди!..
Слушательницы внимали молча и вздыхали.
А мастеровой-моралистъ нравъ: у многихъ изъ пассажировъ рабочаго поѣзда гармоники, и если бы не бдительные жандармы, своими окриками подавляющіе въ самомъ крошечномъ зародышѣ желаніе поиграть на гармоникѣ, — въ залѣ, вѣроятно, слышались бы раздирающіе душу звуки. Говоръ, смѣхъ и изрѣдка брань никто не въ силахъ подавить, и чѣмъ больше наполнялось публикою зало третьяго класса, тѣмъ громче становился говоръ… Всѣ были веселы и довольны, всѣ съ минуты на минуту ожидали отхода поѣзда, не замѣчая времени.
Только одинъ изъ «сѣрыхъ» произвелъ на меня удручающее впечатлѣніе. Одиноко сидѣлъ онъ на лавкѣ, недалеко отъ громаднаго кіота, передъ которымъ теплилась восковая свѣча и, облокотившись на собственную котомку, смотрѣлъ въ полъ опущенными глазами.
Не молодой, сгорбленный и худой, ввалившіеся тусклые глаза, впалыя блѣдныя щеки: вотъ его портретъ. На лицѣ печать печали и страданія и что-то жалкое, одинокое, всѣми оставленное во всемъ его существѣ. Всѣ заняты собою и «своими», а онъ сидитъ одиноко, тяжело дышетъ и по-временамъ кашляетъ.
Недалеко онъ него на лавкѣ, на сундучкахъ и на котомкахъ размѣщалась группа молодежи. «Маляры», — опредѣлилъ я по ихъ котомкамъ съ слѣдами краски и по ихъ скудному «ручному» багажу. Сомкнувшись тѣснымъ кружкомъ, они весело болтали и смѣялись.
Въ шумной толпѣ маляровъ мое вниманіе остановилъ одинъ парень, высокій, широкоплечій, съ круглымъ веснущатымъ лицомъ и съ узенькими зеленоватыми глазами. Лицо его выражало смущеніе и было залито краской стыда. Окружавшіе его товарищи смѣялись надъ нимъ, иногда зло, и на его лицѣ отражалось неудовольствіе, иногда весело-добродушно — и оно расплывалось отъ улыбки.
— Ничего, Панька, не трусь! Пріѣдешь домой — бабушка Ѳекла тебя излѣчитъ, у нее такая «знатная» трава есть отъ этой болѣзни-то! — говорилъ, обращаясь къ нему, одинъ изъ товарищей. Насмѣшка кривила его губы.
— А ловко онъ изъ больницы-то выкарабкался, одному не захотѣлось оставаться! — говорилъ другой, указывая рукою на предметъ общаго вниманія и повернувъ лицо къ улыбавшемуся сосѣду.
— И что врешь! И что врешь!.. Сами отпустили, потому, говорятъ, тебѣ все равно скоро не излѣчиться! — задорно возражаетъ Панька.
— И кралю свою, братъ, оставилъ, — дѣланно-печальнымъ тономъ вставилъ еще кто-то изъ группы сидящихъ.
— Подарочекъ-то отъ этой крали только при себѣ везешь…
— Въ багажъ не сдалъ! — зло шутитъ кто-то.
Маляры громко и весело захохотали, и мнѣ стало ясно, каковъ тотъ «подарочекъ», съ которымъ смущенный юноша вернется въ родную деревушку.
Больной смутился еще больше, догадавшись, что я и еще кое-кто изъ близко стоявшихъ, — мы всѣ слышали и эти краткія замѣчанія съ «крылатыми» словами и этотъ общій хохотъ, полный опредѣленнаго, обидно-горькаго смысла.
Я отошелъ, унося съ собой новое впечатлѣніе. «Подарочекъ» столицы занималъ мои мысли, и мнѣ стало казаться, что и всѣ люди, переполнявшіе этотъ обширный залъ, увозятъ съ собою въ деревню какіе-нибудь «подарочки». Можетъ быть то, ради чего они пріѣзжали въ Питеръ, миновало ихъ, а нечаянное и нежеланное присосалось къ плоти и вошло въ кровь. Но за то много новаго, еще не слыханнаго они услышали, много новаго, не виданнаго, посмотрѣли и, вѣроятно, везутъ съ собою новыя столичныя мысли, можетъ быть, даже и новыхъ пѣсенъ наслышались въ средѣ столичнаго рабочаго населенія.
Дверь на платформу открыли, и толпа густой сплошной массой двинулась изъ зала. Говоръ и шумъ усилились. Минутъ черезъ пять поѣздъ отошелъ отъ станціи.
Я вернулся въ залу, теперь пустынную, съ клубами копоти, дыма и чада… Недалеко отъ кіота толпилась кучка людей: вокзальные сторожа, нѣсколько человѣкъ изъ публики и два жандарма. На грязномъ полу лежалъ незнакомецъ, котораго я видѣлъ одиноко сидящимъ около своей котомки. Лицо его было спокойно, словно онъ уснулъ, кисть правой руки почему-то была придвинута къ лицу, словно онъ хотѣлъ закрыть глаза передъ лицомъ чего-то страшнаго, или хотѣлъ перекреститься, но не успѣлъ.
— Всталъ онъ этакъ, чтобы пойти, какъ и другіе… да… какъ — хрясь объ полъ! — разсказывалъ какой-то очевидецъ жандармамъ.
— Ахъ ты, Господи!.. А!.. Остался!.. — вздыхая, говорилъ кто-то въ толпѣ, окружавшей умершаго.
«Остался», — подумалъ я съ тоской въ душѣ и вышелъ.
Ночь была темная и тихая, и ярко освѣщенная столица гремѣла, готовясь къ встрѣчѣ Свѣтлаго Христова Воскресенія… Гдѣ-то чуть слышно посвистывалъ, должно быть, только что отошедшій поѣздъ…
«Остался», — снова подумалъ я, и знакомая тоска сдавила мнѣ душу…