Въ Изящной словесности каждаго народа содержится мѣра его просвѣщенія, гражданскаго могущества, благосостоянія. Народъ, неосвободившійся отъ оковъ первобытнаго невѣжества, близокъ къ дикости безсловесныхъ тварей: весьма ограниченныя, немногія нужды, едва примѣтныя отношенія, самый малый кругъ поздній стѣсняютъ языкъ его въ предѣлахъ бѣдности. Народъ угнѣтенный чуждымъ господствомъ, слабый по своей малочисленности, незнакомый съ высокими чувствами своего достоинства и любви къ отечеству, потовымъ трудомъ едва приобрѣтающій немногія потребности для своего существованія, незнающій выгодъ промышленности и торговли, неспособенъ произвести краснорѣчивыхъ витій и поетовъ, наполняющихъ души согражданъ своихъ восторгомъ и доставляющихъ имъ неизъяснимыя наслажденія. Успѣхи просвѣщенія зрѣютъ очень медленно; Римляне семьсотъ лѣтъ дожидались Цицероновъ своихъ и Гораціевъ, которые явились между ними не тогда какъ первые цари ихъ сражались съ близкими народами за бытіе своего малаго государства, но уже въ то время когда Проконсулы Римскіе въ трехъ частяхъ свѣта начальствовали надъ областями.
Говоря объ изящной словесности, надобно имѣть въ виду точнаго измѣрителя оной — я разумѣю вкусъ истинной, основанной на твердыхъ началахъ, общій всѣмъ вѣкамъ и всѣмъ народамъ. Онъ показывалъ разность между первыми Опытами и превосходными твореніями зрѣлаго и образованнаго таланта; и въ симъ-то именно твореніямъ судить надобно о степени просвѣщенія лучшей части гражданъ и благосостояній всего гражданскаго общества.
Въ славной вѣкъ Екатерины Россіяне наслаждались уже разнообразными выгодами народа могущественнаго, изобилующаго всѣми пособіями, великаго и счастливаго. Удивительно ли, что при сей Государынѣ, въ ея царствованіе, приготовленное безсмертными подвигами Петра и материнскою попечительностію Елисаветы, явились Пѣснопѣвцы, достойные самыхъ блистательнѣйшихъ временъ Греціи и Рима? Можетъ быть найдутся люди, которымъ покажется мнѣніе наше слишкомъ увеличеннымъ; въ такомъ случаѣ мы просимъ ихъ о дарованіяхъ писателя судить не по слабымъ его сочиненіямъ. Но по тѣмъ, которыя въ полной мѣрѣ заслуживаютъ одобреніе всѣхъ истинныхъ любителей изящества, и которыя даютъ неотъемлемое право на знаменитость.
Петровъ стяжалъ себѣ сіе безцѣнное право. Въ числѣ его стихотвореній[1] находятся нѣкоторыя образцовыя составляющія наилучшее украшеніе Россійской словесности. Талантъ его извѣстенъ былъ Екатеринѣ, которая, уважай истинное просвѣщеніе, не только неоскорблялась употребленіемъ Славянскихъ словъ въ его одахъ, но удостоивала Сочинителя снисходительною своею бесѣдою. Петровъ былъ любимъ первыми особами въ Государствѣ. Онъ хвалилъ въ одахъ своихъ и посланіяхъ Потемкина, Румянцева, Орловыхъ; но хвалилъ не изъ подлой лести, не по тому единственно что они были знатныя особы; а какъ мудрецъ, какъ вѣрный сынъ Россіи, съ восторгомъ разсуждающій о полезныхъ для Отечества подвигахъ друзей своихъ и согражданъ знаменитыхъ.
Нашъ стихотворецъ учителей, какъ Ломоносовъ, Расинъ, Мильтонъ, Попъ, Клопштокъ и прочіе славнѣйшіе въ свѣтѣ Стихотворцы, то есть онъ сперва знакомился съ древними языками, а потомъ уже занимался языками новыми и употребительными, въ которыхъ успѣлъ весьма не трудно тому, что положилъ хорошее основаніе своей наукѣ, и которые у насъ только, по милости смѣтливыхъ иностранцовъ, почитаются нѣкоторыми за важнѣйшій предметъ ученія и за совершенство образованности. Василій Петровичъ Петрровъ, сынъ одного изъ Московскихъ священнослужителей, былъ нѣсколько времени учителемъ Піитики, Риторики и Греческаго языка въ здѣшней духовной Академій, въ которой и самъ онъ прежде обучался. Покровительству Потемкина обязанъ онъ благодарностію за счастливую судьбу свою; по одобренію сего Мецената онъ 1768 года опредѣленъ былъ въ штатѣ Придворной библіотеки; скоро потомъ его отправили въ Англію, гдѣ въ теченіе пяти лѣтъ онъ научился языкамъ Англійскому, Нѣмецкому и Французскому. Петровъ считался уже при Кабинетѣ переводчикомъ, когда изданъ въ свѣтѣ (1772) Опытъ Историческаго словаря о Россійскихъ Писателяхъ, въ которомъ по исчисленіи напечатанныхъ одѣ его, епистолѣ, надписей, случайныхъ стиховъ, «нѣкоторыми много похваляемыхъ», и перевода первой пѣсни Виргиліевой Енеиды, написано: «Вообще о сочиненіяхъ его сказать можно, что онъ напрягается итти по слѣдамъ Россійскаго Лирика; и хотя нѣкоторые и, называютъ уже его вторымъ Ломоносовымъ; но для сего сравненія надлежитъ ожидать важнаго какого-нибудь сочиненія, и послѣ того заключительно сказать, будетъ ли онъ вторый Ломоносовъ, — или останется только Петровымъ и будетъ имѣть честь слыть подражателемъ Ломоносова.» Натурально; что Петрову неприятно было читать о себѣ приговорѣ столь строгой и притомъ въ словарѣ, гдѣ вовсе не слѣдовало бы произносить о живомъ писателѣ мнѣній, ни на какихъ доводахъ неоснованнаго. Онъ въ самомъ дѣлѣ разсердился; и негодованіе свое изъявилъ въ письмѣ изъ Лондона къ …[2]. Чтобы опровергнуть статью Словаря, онъ хотѣлъ всю книгу сдѣлать смѣтною. Вотъ Забавной отрывокъ изъ упомянутаго посланія, по которому однакожъ было бы не Справедливо судишь о достоинствѣ таланта, славнѣе оказавшаго себя въ одахъ и письмахъ важнаго содержанія:
«…Я шлюсь на Словаря,
Въ немъ имя ты мое найдешь безъ фонаря;
Смотритко тамо я какъ солнышко блистаю,
На самой маковкѣ Парнасса превитаю!
То правда, косна желвь тамъ сдѣлана орломъ,
Кокущка лебедемъ, ворона соколомъ;
Тамъ монастырскіе запечны лежебоки
Пожалованы всѣ въ искусники глубоки;
Коль вѣришь словарю, то сколько есть дворовъ,
Столь много на Руси великихъ авторовъ;
Тамъ подлой на ряду съ писцомъ стоитъ алырщикъ,
Игуменѣ тутъ съ клюкой, тутъ съ мацами батырщикъ;
Здѣсь дьяконъ съ ладономъ, тамъ понамарь съ кутьей?
Съ баклагой збитеньщикъ и водоливъ съ бадьей?
А все то авторы, все мужи имениты,
Да были до сихъ поръ оплошностью забыты:
Теперь свѣтѣ умному обязанъ молодцу,
Что полну ихъ именъ составилъ памятцу,
Въ дни древни, въ старину жилъ, былъ, де царь Вашуто,
Онъ былъ, да жилъ да былъ, и сказка то вся туто.
Такой-то въ едакомъ писатель жилъ году,
Ни строчки на своемъ не издалъ онѣ роду;
При всемъ томъ слогъ имѣлъ, повѣрьте, молодецкой;
Зналъ Греческой языкѣ, Китайской и Турецкой,
Тотъ умныхъ столько-то наткалъ проповѣдей:
Да ихъ въ печати нѣтъ. О! былъ онъ грамотѣй;
Въ семъ годѣ цвѣлъ Фома, а въ едакомъ Ерема:
Какая же по немъ осталася поэма?
Слогъ пылокъ у сего и разумъ такъ летучъ
Какъ молнія въ еѳиръ сверкающа изъ тучь.
Сей первой издалъ въ свѣтѣ шутливую піесу,
По точномъ правиламъ и хохота по вѣсу.
Сей надпись начерталъ, а етотъ патерикъ;
Въ томъ разума былъ пудъ, а въ етомъ четверикъ.
Тотъ истину хранилъ, чтилъ сердцемъ добродѣтель,
Друзьямъ былъ вѣрный другъ и бѣднымъ благодѣтель
Въ великомъ тѣлѣ духѣ великой же имѣлъ,
И видя смерть въ глазахъ былъ мужественъ, и смѣлъ.
Словарикъ знаетъ все, въ комъ умъ глубокъ въ комъ мѣлокъ.
Кто съ нимъ ватажился, былъ другъ ему и братъ,
Во святцахъ тотъ его неменьше какъ Сократъ.
И други, что своимъ дивитеся работамъ,
Сію вы памятцу читайте по субботамъ!
Кагда жъ возлюбленный всеросскій нашъ словарь
Плохъ разумомъ судья, плохъ нашихъ хвалъ звонарь:
Кто жъ будетъ цѣновщикъ сложеній стихотворныхъ,
Кто силенъ различить хорошія отъ вздорныхъ?»
При изданіи Словаря были уже напечатаны разныя стихотворенія Петрова, высокимъ изяществомъ наполненныя. Не понимаю, какъ можно было незамѣтить въ Одѣ на побѣду Россійскаго флота надъ Турецкимъ (1770) неподражаемыхъ строфъ, въ которыхъ вѣрными чертами и яркими красками стихотворчески изображено величественное и ужасное зрѣлище морскаго сраженія!
Полночны Тифисы, защитники Россіи,
Летятъ среди валовъ! Гремящи въ облакахъ
Перуны въ ихъ рукахъ;
Послушны имъ стихіи!
Преходятъ морь стези, гдѣ кроется ихъ врагъ;
Очами ищутъ, гдѣ Турецкой вѣетъ флагъ.
Нашли, обрадуясь пустились, полетѣли!
Всѣхъ руки на ударъ простерты, взнесены,
Всѣ гнѣвомъ разжены!
Постигли; загремѣли!
Я зрю плывущихъ Етнъ побѣдоносный строй,
Какъ ихъ ведетъ морямъ незнаемый Герой!
Ихъ парусы крылѣ; ихъ мачты лѣсъ дремучій!
Вдругъ ступятъ, вдругъ блеснутъ вновь грянутъ, вновь грозятъ!
И идутъ и разятъ
Какъ громомъ тяжки тучи!
Іануарій птамъ и Святославъ летитъ,
И вихремъ за собой и хлябь и дымъ крутитъ!
И (*) горнихъ именемъ поборниковъ зовомый,
(*) Корабль Трехъ Святителей.
Ростиславъ, и съ нимъ Европа межь валовъ
Пускаютъ на враговъ
Безперерывны громы!
Евстафій весь въ огнѣ, бросаетъ огнь и смерть,
Крутится, движется колеблетъ понтъ и твердь!
Тамъ (*) страшная гора привязанна цѣпями,
(*) Корабль Трехъ Іерарховъ, гдѣ находился флота Предводитель.
Какъ разродившійся Везувій, воздухъ рветъ,
Не престая реветъ
И борется съ горами!
Не молкнетъ трескъ снастей, желѣзныхъ свистъ шаровъ;
Густится думъ столбомъ всходя до облаковъ,
Стисненны межь громадъ въ громады волны плещутъ!
И вѣтрилъ бѣизна и дневныхъ свѣтъ лучей
Сокрылись отъ очей,
Одни перуны блещутъ!
О опытъ тягостной нетрепетныхъ сердецъ!
Ужасенъ взору бой, ужаснѣе конецъ.
Тамъ двѣ, крылатыя, двѣ грозные махины
Какъ Етна съ Геклою, одна съ другой слетясь,
Всей тяжестью сразясь,
Вспылали средь пучины!
Ихъ звукомъ, понтъ, брега и воздухъ потрясенъ
И Грекъ и Туркъ вдали содрогся ужасенъ;
Недвижимъ Россъ стоитъ и смертью смерть встрѣчаетъ!
Таковъ талантъ Петрова и такова кисть его! Онъ изображаетъ не для глазъ только, но даже и для слуха, и если въ душѣ читателя неотзываются страшные звуки сего морскаго сраженія, то конечно уже не талантъ, стихотворца тому причиною. При нынѣшнихъ обстоятельствахъ любопытно знать, что въ царствованіе Екатерины Турція два раза начинала, воевать противъ Россіи по наущенію Французскаго Кабинета, которой тайно помогалъ Европѣ въ ея дѣйствіяхъ. Петровъ указываетъ на сіе важное обстоятельство тогдашней политики:
Что тако озаренъ средь темной ночи понтъ!
Не Фебъ ли ускорилъ взлетѣть на горизонтъ?
Нѣтъ, вижду, мстятъ врагамъ разгнѣванные Россы!
Ихъ ето, ихъ горятъ торжественны огни!
Секвана! встань, взгляни,
Какъ гибнутѣ чалмоносцы!
И въ другомъ мѣстѣ той же оды:
Крѣпи, и громомъ ихъ (*), сколь можешь, Галлъ, снабжай;
Себѣ и своему студъ роду умножай!
Прапрадѣды твои въ непросвѣщенны лѣта
Въ слѣдъ (**) Римлянина шли въ далекій юга край;
Ты днесь воюешь втай
На Россовъ за Махмета!
(*) Турковъ.
(**) За Юлемъ Цесаремъ въ Александрію.
Мы видѣли картины піитическаго воображенія. Посмотримъ теперь на правила философа, въ похвальныхъ стихахъ Вельможѣ, разсуждающаго о дѣйствіяхъ нравственнаго міра, и въ то же время почти непримѣтно дающаго полезныя совѣты. Въ началѣ одной своей оды онъ обращается къ Графу Григорію Григорьевичу Орлову, котораго называетъ защитникомъ строгаго Зинонова ученія и стоикомъ посреди великолѣпій трона; потомъ продолжаетъ:
Не розы, не луга, не красныя дубровы,
Я истины суровы
Днесь свѣту возвѣщу.
Богатство, пышность, власть, все съ нами умираетъ,
Преходитъ все какъ сонъ все вѣчность пожираетъ;
Рожденье смертныхъ есть ко смерти первой шагъ;
Едина тлѣнію доброта не причастна,
Едина неподвластна
Мгновенныхъ року благъ.
Уже Римѣ древній палъ, подобно слабой трости,
Уже Катоновы во прахъ истлѣли кости,
Сократовъ пеплъ давно въ ничто преобращенъ;
Но добродѣтель ихъ понынѣ процвѣтаетъ,
Какъ солнце къ намъ блистаетъ
Изъ мрачности временъ.
Многія письма Петрова къ Императрицѣ Екатеринѣ, ко Князю Потемкину, къ Графу Орлову, къ Графу Румянцову наполнены философическими разсужденіями, показывающими умъ зрѣлой, образованной основательнымъ ученіемъ.
Потемкинъ былъ другомъ и покровителемъ Петрова до самой своей кончины, Получивъ увольненіе отъ придворной службы въ 1780 году съ Чиномъ Статскаго Совѣтника и съ пенсіею, Піить нашъ, кажется, большую часть времени своего провелъ при Свѣтлѣйшемъ Князѣ, коего кончину оплакалъ въ прекрасномъ и трогательномъ стихотвореніи:
Увы! почто сей свѣтѣ толь рано ты оставилъ,
И тысячи тобой терзатися заставилъ?
Твой мужественный видѣ не то друзьямъ вѣщалъ,
И исполинскій станъ, иное обѣщалъ;
Цвѣлъ разумѣ, во плещахъ являлась сила многа,
Величественъ былъ взоръ и образѣ полубога;
Вѣнчала сѣдина не всѣ еще власы:
Куда геройскія дѣвалися красы?
Увы! померкли всѣ; все стало смерти жертва;
Достойна долго жить о! како видимъ мертва?
Рыдайте Музы днесь изъ глубины сердецъ:
Осиротели вы; во гробѣ вашъ отецъ!
Что мило вамъ теперь среди земнаго круга,
Лишившимся сего защитника и друга?
Проклятая война! кто выдумалъ тебя?
Природы гнусный врагъ, врагъ обществъ и себя,
Ты, ты естественна рушительница чина,
Толь тяжкаго для насъ урона ты причина!
Въ сердечной горести мы ищемъ средствъ облегчить ее, и кажется намъ иногда, будто находимъ ихъ, когда жалуемся на причину нашего сѣтованія, но горесть наша неуменьшается, и мы чувствуемъ, что жалобы наши несправедливы. Таковъ ходъ движеній сердца человѣческаго. Петровъ недавно обвинялъ войну; теперь онъ перемѣняетъ свои мысли и чувства.
Но ахъ! не брань сего атланта утомила;
Не тягость ратныхъ дѣлъ въ немъ силы преломила,
Со славой брань его сдержали рамена:
Въ миръ рушилась сія Россійскихъ странъ стѣна,
Тогда насъ рокѣ потрясъ, какъ бури перестали;
Тогда ударилъ громъ, какъ бури миновали.
Все показываетъ истинную, а непритворную скорбь Сочинителя. И можно ли по разсчету и съ намѣреніемъ предаваться печальнымъ вспоминаніямъ, которыя въ горести особенно приятны нашему сердцу, ибо питаютъ его какою-то сладостною отрадою? Послушаемъ:
О сколь обманчивы, сколь тщетны судъ надежды!
Чѣмъ мы на свѣтъ семъ ласкаемся, невѣжды!
Высока Промысла незнающи стезей,
Во упованіи спимъ полномъ на князей.
Я первый, я примѣръ, сколь смертные суть слѣпы;
Колико о вещахъ мечтанья ихъ нелѣпы.
Бывъ смертною въ одрѣ не разъ объятъ грозой,
Я мнилъ, что ты, Герой, почтишь мой гробъ слезой;
Что прежде я умру: то мнѣ казали лѣта.
Я скорбенъ былъ; ты здравъ, ты крѣпокъ, полонъ цвѣта;
Судьба, казалось, съ тѣмъ въ живыхъ меня блюла,
Чтобъ было пѣть кому твои, Герой, дѣла:
Какъ ее, впреки моимъ и мыслямъ и желанью,
Я долженъ чтить тебя, чтить слезъ не пѣсней данью;
Преживъ тебя, болѣзнь по смерть въ душѣ питать,
И утѣшенія нигдѣ необрѣтать!
Наемный ласкателъ надулъ бы стихи свой высокопарною и холодною ложью, къ которой и безъ-того уже всѣ слишкомъ много прислушались. Петровъ оплакивая своего благодѣтеля и друга, небоится говорить о его слабостяхъ.
Я зрѣлъ, (повѣдаютъ уста мои не ложь)
Вѣнчанныхъ щастіемъ и славою вельможѣ;
Но зрѣлъ сквозь вѣку тѣнь, иль облакъ издалека!
Ты мнѣ единь въ тебѣ даль видѣть человѣка
Со слабостями; но въ немъ блистательныхъ отликъ
И превосходствъ какій созерцавался ликъ!
Среди разнообразныхъ и многотрудныхъ дѣлѣ службы государственной Князь Потемкинъ неупускалъ случай въ свободные часы питать душу свою высокими разсужденіями о предметахъ, которые составили славу знаменитѣйшихъ философовъ. Вотъ доказательство;
Вообразя бесѣдъ уединенныхъ сладость,
И проливанну мнѣ отъ отчихъ взоровъ радость,
Источники утѣхъ, которымъ дружба мать,
Что долженъ въ сиромъ днесь я сердцѣ ощущать!
Ты пренья велъ со мной о Промыслѣ и рокѣ,
О смерти, бытіи, и цѣломъ міра токѣ;
Премудрая глава! мой днесь вопросъ рѣши:
Какому должно быть той жребію души,
Что съ лучшею себя разставшись половиной;
Живетъ и движется печалію единой
И утѣшенія ту только имать тѣнь,
Что зритъ въ гаданіи коль свѣтелъ твой тамъ день?
Есть особаго рода стихи, которые въ хорошихъ поэмахъ, какъ луна между звѣздами, отличаются необыкновенною красотою. Въ немногихъ счастливо выраженныхъ словахъ заключается иногда мысль обширная, для изъясненія которой надлежало бы въ другомъ случаѣ употребить цѣлой періодъ, но которая отъ того потеряла бы свою силу, подобно спирту вылитому въ большой сосудъ, водой наполненный. Стихотворецъ даетъ разумѣть, что не только свой, но и чуждые народы оплакиваютъ смерть Потемкина, и потомъ говоритъ:
Изъ варварскихъ очей Россійски слёзы льются.
Память Петрова должна быть любезною для всякаго Русскаго сердца. Онъ пророческимъ гласомъ предрекъ[3] славу Bеликаго нашего САМОДЕРЖЦА:
Герой, Герой изыдетъ въ свѣтъ;
Онъ силой свыше облечется;
Поборникъ правды прослыветъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сквозь нѣжную во зракѣ младость
Коль бодрый въ немъ сверкаетъ духъ!
Во очесахъ ліющихъ радость
Написано: Онъ смертнымъ другъ!
Плещьми Героя образуетъ!
Вождя движеньми показуетъ!
Уже изъемлясь изъ пеленъ,
Достигнуть хочетъ въ полубоги;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вражда отъ насъ навѣкъ исчезни,
Союзъ будь крѣпче утвержденъ,
Забуди Рождшая болѣзни:
Утѣшься, АЛЕКСАНДРЪ рождена;
Ему поклонятся языки,
Его почтутъ земны Владыки.
Коль мощный, зри, сердецъ Онъ Царь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Онъ Росской славы звукъ умножитъ,
Жаръ новый пѣснопѣвцамъ вложитъ:
Я сказалъ выше, что талантъ Петрова извѣстенъ былъ Екатеринѣ; прибавлю, что сія Великая Государыня животворнымъ ободреніемъ своимъ принимала участіе въ переводѣ Виригиліевой Енеиды, и даже сообщала Петрову свои замѣчанія о слогѣ. Мы видимъ это въ письмѣ къ Императрицѣ отъ Переводчика, поднесшаго Ей окончанную Виргиліеву поему на Русскомъ языкѣ. Оно принадлежитъ въ исторіи Екатеринина вѣка, ибо показываетъ благое дѣятельныя склонности и упражненія безсмертной Просвѣтительницы своего народа. Каждой питомецъ Музъ возрадуется духомъ, когда узнаетъ, съ какою благородною смѣлостію пролагатель Енеиды, и единственно по праву своего таланта, изъясняется передъ Обладательницею милліоновъ!
Къ Тебѣ, какъ къ Лучшему Наукѣ священныхъ другу,
Исполненъ радости, Монархини, лечу,
Да мой успѣхѣ Тебѣ всѣхъ прежде сообщу.
Бодрившая меня въ теченіи Минерва
О поприща концѣ должна Ты знати перва.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Умѣя и любя Ты смертнымъ строишь щастье,
Умѣешь принимать въ ихъ спѣяньи угастье;
И радость днесь моя должна бытѣ коль жива
Когда Участница во оной такова?
Такъ въ хладныхъ тѣхъ сердцахъ которы вкуса чужды;
Для коихъ мертвъ Маронъ, нѣтъ болѣе мнѣ нужды;
Пусть чѣмъ хотятъ други любуются умы!
Но веселимся симъ успѣхомъ двое мы.
Верховный Судія Россіи и Владыка,
Снизходити судіей Ты быти и языка,
И рѣчію Славянъ, коль видѣнъ въ слогѣ духъ,
Неоскорбляется разсудливый Твой слухъ.
Стараясь Твоему сообразиться нраву,
Я можетъ быть блюду стезю въ писаньи праву!
И просвѣщенъ Тобой, мнѣ мнится, я постигъ
Ту въ тонкость тайну, чѣмъ быть долженъ красенъ стихъ.
Ты мастерскія мнѣ съ пріятностью улыбки,
Казала нѣкогда въ строкахъ моихъ ошибки;
И я, въ усилье думъ и пылкости въ ущербъ,
Велики правила изъ устъ Твоихъ почерпъ.
Онѣ, жаждающу вѣнка похвалѣ зелена,
Мнѣ были тьмою кратъ сладчай чѣмъ Иппокрена.
И тако вправду и священны пилъ струи,
Когда въ моихъ стихахъ поправки есть Твои.
И я одинъ въ толпѣ поющихъ Тя толикой
По справедливости гордяся сей отликой,
Мой смѣло слогъ суду потомковъ предаю
Надеженъ поддержать Тобою честь мою.
Пѣснопѣвцы чужеземные славили Екатерину: Петровъ, какъ любитель изящества, отдаетъ имъ справедливость, но какъ сынъ Россіи, неприученный изъ дѣтства невѣжественно унижаться передъ чужестранцами, онъ умѣетъ гордиться своимъ собственнымъ достоинствомъ, и умѣетъ безъ хвастовства доказать съ выгодной стороны всю важность онаго!
Движенью ихъ сердецъ чудимся въ слогѣ мы,
И признаемъ, они велики суть умы
И просвѣщенія блистающее зарями:
Велики, но они родились за морями,
Взгляни на вертоградъ домашній Ты наукъ;
Мы матернихъ Твоихъ воздѣланіе рукъ.
Поя, должайшихъ лѣтъ Тебѣ мы свыше просимъ,
И просто отъ Твоихъ Твоя Тебѣ приноситъ.
Межъ насъ и тѣхъ творцовъ вся разность на яви:
Въ нихъ больше мастерства, а въ насъ къ Тебѣ любви.
Умѣемъ мы Тебя, хоть некрасно, воспѣти;
Умѣемъ за Тебя сразяся и умрети;
Нося Тебя въ умѣ и въ сердцѣ мы своемъ,
Неприготовяся, какъ чада мать поемъ.
Сей младъ еще, въ свирѣль играетъ предъ Тобою;
Тотъ громкой, возмужавъ, Твой славитъ вѣкѣ трубою;
И на языкѣ томъ, на коемъ Ты сама
Сокровища ліешь намъ сердца и ума
На томъ языкѣ, кой чудесъ Твоихъ орудье.
Ты милость ли явишь иль грозно правосудье;
Отверзешь лишь уста, орлы Твои въ той часъ
Летятъ во всѣ концы исполнити Твой гласъ;
Ты скажешь, поражай, и страшны громы грянутъ!
Ты скажешь, пощади, и молніи престанутъ.
Первая пѣснь Енеиды на Русскомъ языкѣ вышла еще въ 1771 году съ посвященіемъ Великому Князю и съ учеными примѣчаніями, показывающими изящной вкусѣ и классичесную ученость знаменитаго Петрова. Переводчикѣ нашъ спѣшилъ очень медленно; ибо всѣ двѣнадцать Частей напечатаны уже въ 1787 году. Очень жаль, что при сей поемѣ не приложено замѣчаній по прежнему плану: польза ихъ замѣнила бы недостатокъ въ чистотѣ и плавности слога.
Желая по возможности показать читателямъ съ разныхъ сторонъ достоинство нашего Поета, съ удовольствьемъ выписываемъ для нихъ отрывки изъ Посланія къ Графу Румянцову, писаннаго въ Лондонѣ, по случаю притѣсненія Турковъ въ городахъ Задунайскихъ. Здѣсь видно, что Петровъ, превознося подвиги своихъ Героевъ, умѣлъ въ тоже время и веселить ихъ приятными шутками. Разсказѣ его очень забавенъ.
Отъ Галловъ ослѣпленъ покойной Мустафа
Возмнилъ, что троновъ всѣхъ есть мать его софа;
Послушные ему народы скликалъ цѣлы,
И саранчей пустилъ въ полночны рать предѣлы.
Она въ своемъ лету проворна и быстра,
Сама себя грызя, достигнута Днѣстра.
Часть врѣзалась въ Хотинъ уронъ вмѣненъ въ побѣду,
И не одинъ отвѣтъ молебенъ Магомеду.
Удачей сей ольстясь, сооружаютъ мостъ,
Жечь каждый градъ у насъ, деревню и погостъ,
Услышавши свою на сей странѣ ватагу,
Во необычную пришелъ Султанъ отвагу.
Итти ко Кіеву всѣхъ клятвой обязалъ,
И тамо зимовать имъ властно указалъ,
Самъ даже до Москвы мечтой своей просѣкся,
И преждевременно ужь Газіемъ нарекся;
Щастливой вѣстію обрадовалъ Сераль,
Торжествовалъ гордясь среди тюремныхъ краль,
Что побѣдитель онъ, то пишетъ въ Алкоранѣ;
Онѣ сѣтовалъ, зачѣмъ войной пошолъ не ранѣ.
Среди храбрующихъ кичлива старца думъ
Ударилъ въ слухъ его Россійской славы шумъ,
Что всѣ его за Днѣпръ до Кіева преходцы
Истреблены въ конецъ и рать и полководцы;
И вмѣсто, чтобы имъ струи Днѣпровы пить,
Сошелъ съ небесъ указъ въ Днѣпрѣ ихъ намъ топить.
Державный табака куритель тутъ смутился,
И трубку отложа, въ задумчивость пустился.
Опомняся, сказалъ: "не храбрость то, случай;
"Напали въ темнотѣ, напали невзначай.
«Россіянамъ, де, тутъ разливъ рѣки споспѣшенъ.»
Симъ мужъ премногихъ женъ былъ нѣсколько утѣшенъ.
Еще забавнѣе каррикатурное описаніе военнаго совѣта въ главной квартирѣ Великаго Визиря, котораго Вождь Россійскій заперъ въ Шумлѣ, между тѣмъ какъ прочтя войска Турецкія, въ разныхъ крѣпостяхъ находившіяся., также несмѣла выглянуть за окопы.
Разнобунчужныхъ въ мигъ сошлась толпа Пашей,
Увѣчныхъ, раненыхъ, безъ носовъ, безъ ушей.
Какъ недоколоты, съ ножемъ въ гортаняхъ, жертвы,
Всѣ блѣдны, жалостны, трясущися, полмертвы.
Очередь началась съ Пати Абды, которой отъ голода сдѣлался краснорѣчивымъ.
Хлябь мудрости, онъ ротъ широкой отворилъ
И слѣдующу рѣчь со бранью говорилъ:
"Я чаю, господа, вы ето незабыли,
"Въ теченьи сей войны сколь мы нещастны были
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Чтожъ Галлы насъ во брань кровавую маня,
"Твердили, что войны порядка не храня
"Разгонимъ Русскихъ мы одними лишь усами,
"То сущій былъ обманъ пускай-ко выдуть сами.
"Клякусь пророкомъ, лишь свойбъ явили лбы,
«Намъ равно падалибъ бездушны какъ столбы…»
Каждой Паша въ свою очередь предлагалъ побудительныя причины къ скорому заключенію мира, каждой изъявлялъ нехотѣніе свое умереть отъ голода. Вдругъ вбѣгаетъ въ совѣтную, палату объятый ужасомъ казначей визирскій съ плачевнымъ нарѣечіемъ, что пшено, кофе, жаркое и пирожное, разграблены голодною чернью.
Обойми ущьми Визирь внявъ вѣсть, сію;
"Скоряй, сказалъ, скоряй перо и хартію
Съ приборомъ тутъ Бахчи изъ всей метнулся силы,
И пролилъ въ торопяхъ на Визиря чернилы,
«Скоряй, воскликнули отчаянны Паши,
„Хоть кровію своей, чѣмъ хочешь, да пиши.“
Но видя, что Визирь въ великомъ неустрое,
Чернильницу предъ нимъ держать взялися трое,
Онъ восемь разѣ въ нее перо свое купалъ
И восемь разѣ въ нее отъ страха непопалъ
Наконецъ собравшись съ силами, пишетъ донесеніе Султану», и проситъ чтобы дозволено было заключишь мирѣ съ Румянцовымъ, которой
"Во своихъ намѣреньяхъ упругъ,
"Суровъ, и какъ кремень въ переговорахъ тугъ.
"Все Крымъ, твердитъ, да Крымъ, да пристани и море,
«И я на то сдаюсь, бывъ близокъ толь къ уморѣ»
Къ сему же роду сочиненій принадлежитъ и Приключеніе Густава III, Короля Шведскаго, напечатанное въ Москвѣ 1788 года; оно однакожъ непомѣщено въ собраніи недавно изданныхъ стихотвореній Петрова. Желательно, чтобы публика имѣла всѣ труды его вмѣстѣ, неисключая и перевода въ прозѣ Потеряннаго рая Мильтонова, Петровъ скончался 1800 года. Стихи написанные имъ въ послѣдніе годы жизни показываютъ, что крѣпкій талантѣ его неослабѣвалъ съ силами тѣлесными. Онѣ воспѣлъ торжественное вѣнчаніе и мѵропомазаніе на царство Императора Павла, воспѣлъ не Музою, но истиннымъ Богомъ вдохновенный. Какое Величественное описаніе священнаго дѣйствія! какой слогъ возвышенной! Я неимѣлъ намѣренія продолжать свои выписки изъ сочиненій Петрова, которыя безъ сомнѣнія будутъ въ рукахъ каждаго любителя отечественной словесности; но какъ умолчать о чудесномъ явленіи? когда
На свѣтломъ облакѣ сѣдяй Триѵпостасный
Зари чистѣйшій лучь на Павла низпустилъ,
И милость тѣмъ Свою къ нему предвозвѣстилъ,
Трисвятъ! Трисвятъ! Трисвятъ! воспѣвъ небесны силы;
Закрыли зраки ихъ трепещущими крилы.
Свѣтъ Божія лица,
Явленный нѣкогда Израилеву дому,
Восторгъ умы, блеснувъ, какъ молнія безъ грому,
И радость съ трепетомъ объяли всѣхъ сердца!
Благословящія держа надъ Павломъ длани,
Гласъ слыши, Самуилъ, Моей, речетъ, гортани.
Лей, лей,
На Павла радости елей;
Лей, лей до истощанья рога;
Его ко Мнѣ есть вѣра многа.
Хощу по мѣрѣ той Нань дары низпослать,
И благодать возблагодать…
Свершилось таинственное дѣйствіе мѵропомазанія рукою Первосвященника Божія, и ликъ Ангельскій воскликнулъ:
Открывъ маститну грудь,
Какъ исполинъ течетъ въ свой Павелъ путь;
Таинникъ благодати, —
Назначенъ прежде всѣхъ сердцами обладати.
Се Царь, Россія, твой,
Духъ Коего твоя надежда
Вѣнецъ твой свѣтъ, порфира же одежда,
Благоговѣніе отднесь къ Нему удвой.
Онъ славы первенецъ, мѵроухацный Россъ,
И кажда цапля имъ преята,
Печать есть дара Духа Свѣта,
Неприкасайтеcя; Господень Онъ Хрістосъ?
Чтобы съ наслажденіемъ пользовать, ея сими стихами, къ тому надобно напередъ приготовить себя чтеніемъ богослужебныхъ книгѣ. Грекороссійскія церкви, равно какъ для уразумѣнія классическихъ авторовъ потребно, предварительное свѣдѣніе о древностяхъ. Безъ того Славянской книжной языкъ, и слова неупотребительныя въ свѣтскомъ общежитіи останутся невразумительными, или, по крайней мѣрѣ сила ихъ, и значительность непроизведутъ своего дѣйствія. По чиноположенію церковному Государь прежде помазанія мѵромъ читаетъ исповѣданіе вѣры, а по совершеніи онаго, приобщается въ олтарѣ Святымъ Тайнамъ. Къ симъ обстоятельствамъ относятся, слова, произносимыя Первосвященникомъ:
Помазанный Тя Богъ, на гору Тя воздвигъ,
СЪ которой всѣми, созерцаемъ я
Ты долженъ быти немерцаемъ,
Чистъ, свѣтелъ какъ законъ;
Духовенъ, безпристрастенъ,
Высока жребія причастенъ,
Божественныхъ порода лонъ.
Ты вѣру, кою намъ Ходатай міра предалъ,
Устами громкими и сердцемъ исповѣдалъ;
Днесь истину словесъ запечатлѣй твоихъ
И во Святая внидь Святыхъ,
Тебѣ дверь въ оныя отверста
Господня мановеньемъ перста.
Ступи за страшную завѣсу небеси,
И отъ источника безсмертнаго вкуси,
Приявый жизнь въ Себе самъ буди жизнодавецъ,
Со скиптромъ правоты и истины державецъ,
Сынъ кротости, Отецъ утѣхъ,
Готовъ единъ быть жертвой всѣхъ.
Когда и сіе священное дѣйствіе совершилось, снова раздалось пѣніе хора:
Се вѣры исповѣдникъ,
Достойный праотцевъ наслѣдникъ,
По благочестіи пылающъ ихъ огнемъ,
Они всѣ живы въ Немъ.
Отъ нѣжной колыбели
Въ священной погруженъ купели;
Мессію носитъ Онъ въ груди,
Готовъ къ Нему въ жару слезами воскипѣти,
И церкви посреди
Готовъ Его воспѣти?
Поставитъ сѣверъ весь живому Богу храмъ,
И средь Россіи ставъ куриши ѳиміамъ.
И облакъ отъ его кадила
Превыще дневнаго несясь горѣ свѣтила,
Какъ всеприятная предъ Вышняго воня
Взойдетъ нечестіе изъ свѣта вонъ гоня.
Мое намѣреніе было показать нѣкоторыя мѣста изъ сочиненій Петрова, для тога чтобы любители словесности не сочли новаго изданія недостойнымъ занимать мѣсто въ ихъ библіотекахъ.