Сочиненія И. С. Аксакова. Славянофильство и западничество (1860—1886)
Статьи изъ «Дня», «Москвы», «Москвича» и «Руси». Томъ второй. Изданіе второе
С.-Петербургъ. Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 13. 1891
О смертной казни.
правитьВисѣлица, какъ странствующій педагогъ, обходитъ поочередно грады и веси Россійской Имперіи, преподавая свои назидательные уроки. Была она въ Рязани, спустилась внизъ по Волгѣ, погостила въ Саратовѣ, позамѣшкалась на «мирныхъ, благословенныхъ брегахъ Тавриды», въ виду Чатырдага и роскошной синевы Ѳеодосійскаго залива, — завернула въ Одессу, будетъ въ Кіевѣ, — направляется въ Могилевъ, Пинстъ, Минскъ, Витебскъ и Вильну, — вездѣ наставляя и поучая наше полудикое населеніе. Говоримъ — «полудикое», потому что, въ своемъ невѣжествѣ, оно не перестаетъ изумляться и ужасаться, встрѣчаясь съ этимъ непривычнымъ ему просвѣтительнымъ орудіемъ Европейской цивилизаціи, или, по крайней мѣрѣ, тѣхъ Европейскихъ народовъ, которые гордятся своею образованностью. Теперь скоро мы уже совсѣмъ будемъ походить на Европу. Тѣлесныхъ наказаній — явныхъ, публичныхъ, по суду уже нѣтъ (то, что не по суду, то не въ счетъ и печатно не оглашается). Правда, народъ нашъ еще глупъ и ему еще не вполнѣ въ-домёкъ, почему безчестнѣе принять на тѣло наказаніе, чѣмъ на душу преступленіе, и менѣе позорно быть воромъ, чѣмъ быть высѣченнымъ; правда, онъ еще ясно не понимаетъ разницы между насильственнымъ бичеваніемъ и насильственнымъ заточеніемъ, — но все это не измѣняетъ факта; мы же, съ своей стороны, благословляемъ уничтоженіе тѣлесныхъ наказаній не столько ради наказуемыхъ, сколько ради самихъ наказующихъ и зрителей наказанія, — мы находимъ не безполезнымъ, чтобы Россія поотвыкла нѣсколько отъ кулака, отъ побоевъ, плетей и тому подобныхъ вразумленій тѣлесныхъ… Теперь у насъ есть, какъ и въ Европѣ, и траурныя колесницы, и эшафоты, и позорные столбы: правда, народъ нашъ еще простъ, не доразвился еще до воззрѣнія на преступника, какое существуетъ у простонародья цивилизованныхъ странъ Европы: онъ еще попрежнему смотритъ на осужденныхъ, какъ на «несчастныхъ», и преступнику, выставленному у «позорнаго столба», сыплетъ не ругательства, не комки грязи, какъ тамъ, на Западѣ, а свои мѣдныя трудовыя копѣйки… Теперь мы уже не сѣчемъ ни кнутомъ, ни плетьми, — теперь мы вѣшаемъ. Мы обзавелись смертной казнью, какъ и въ образованной Европѣ… Головъ мы не рубимъ, какъ во Франціи, — такихъ машинъ нѣтъ, и мастеровъ такихъ наша молодая практика еще не воспитала: вѣшать несравненно легче, — ну да и въ Англіи вѣшаютъ. Правда, народъ нашъ, какъ мы уже сказали, еще дичится смертной казни, но ничего — привыкнетъ.
Было время и у насъ на Руси, когда жизнь человѣческая не цѣнилась ни во что, когда казнить смертью казалось дѣйствіемъ самымъ простымъ, обычнымъ, пошлымъ — въ старинномъ смыслѣ этого слова: то и дѣло рубилъ топоръ, стягивалась петля, мозжили о земь колеса головы привязанныхъ въ нимъ преступниковъ. Но послѣ оргіи стрѣлецкихъ казней, послѣ лютой, кровавой бироновщины, — возмущенное нравственное чувство Россіи сказалось на высотѣ трона — сердцемъ русской женщины, воспріявшей самодержавную власть и самодержавно отмѣнившей оффиціальное человѣкоубійство. Императрица Елисавета уничтожила смертную казнь; Екатерина II уничтожила пытку. Усталая Россія вздохнула свободнѣй. Историки и судебные архивы не показываютъ, чтобъ увеличилось число преступленій, и нравы не стали хуже, но, напротивъ, смягчились до того, что самый образъ казни изгладился изъ памяти народа, самое понятіе о законности смертной кары сдѣлалось ему чуждо: онъ отвыкъ отъ запаха, зрѣлища и вкуса крови, человѣческая жизнь стала ему цѣннѣй и святѣе… Были, конечно, въ теченіе послѣдовавшей затѣмъ сотни лѣтъ, случаи наказанія смертью, но эти случаи были рѣдки, — до того рѣдки, что всѣ они извѣстны и перечислены въ первыхъ изданіяхъ Свода Законовъ.
Россія утѣшалась и радовалась такимъ нравственнымъ характеромъ своего правосудія. Она справедливо гордилась этимъ преизбыткомъ человѣчности въ своемъ уголовномъ законодательствѣ предъ всѣми уголовными кодексами міра. Дерзнувъ, хотя однажды, поступить самобытно, она опередила Европейскіе народы (какъ отчасти опередила ихъ потомъ и въ крестьянскомъ вопросѣ, въ разрѣшеніи поземельной соціальной задачи). Писатели указывали на это отличіе Россіи, т. е. на отсутствіе смертной казни, какъ на выраженіе народнаго духа, какъ на коренную черту Русской и вообще Славянской національности. Поэты прославляли ея «безкровный судъ»: вспомнимъ хоть стихи Хомякова въ Россіи, и другое напечатанное его сочиненіе, гдѣ съ такою гордостью говоритъ онъ о томъ, что Русское государство не знаетъ, не воспитало «цеха человѣкоубійцъ» — палачей.
Въ 1833 году сооруженъ былъ, наконецъ, славнѣйшій памятникъ прошлаго царствованія — Сводъ Законовъ Россійской Имперіи — сводъ дѣйствующаго, на исторической основѣ, права. Въ XV томѣ, во главѣ наказаній уголовныхъ и исправительныхъ, напрасно стали бы мы искать смертной казни, — она не значится вовсе, она не признана и не узаконена Сводомъ. Напротивъ, въ примѣчаніи въ статьямъ, перечисляющимъ разные виды уголовной кары, упомянуто, что смертная казнь уничтожена самодержавною волею императрицы Елисаветы, и что если затѣмъ и были случаи присужденія казни (которые при этомъ, какъ мы уже выше сказали, всѣ и поименованы — ихъ было всего три), то они составляютъ исключеніе, неизмѣняющее общаго закона, — исключеніе, допущенное поособому всякій разъ разрѣшенію высшей власти и по приговору не обыкновеннаго, а особенно учреждаемаго, сверхзаконнаго, верховнаго уголовнаго суда. Разумѣется, здѣсь всего важнѣе принципъ — и принципъ непримѣненія смертной казни въ уголовнымъ преступленіямъ былъ провозглашенъ Сводомъ Законовъ перваго и втораго изданій.
Такъ было до 1845 года. Въ этомъ году, во всеобщей неожиданности, безъ всякихъ предварительныхъ истолкованій, смертная казнь вдругъ получила у насъ право гражданства и признана нашимъ законодательствомъ, — не посредствомъ какого либо особаго акта признанія, а просто чрезъ изданіе новаго Уложенія о наказаніяхъ. Въ этомъ Уложеніи, въ лѣстницѣ уголовныхъ наказаній, стоитъ на первомъ мѣстѣ смертная казнь, — какъ будто она никогда этого мѣста и не теряла. Какимъ образомъ Россія лишилась вдругъ своей «похвалы», — того, что составляло для нея предметъ утѣшенія и гордости, — почему должна была она измѣнить своему дорогому преданію, — ради чего сочтено было нужнымъ отмѣнить ставшій органическимъ законъ императрицы Елисаветы и отнять у Россіи то отличіе ея уголовнаго кодекса, которымъ она славилась предъ прочими странами Европы — это осталось, по обычаю того времени, для Русскаго общества необъясненнымъ. Можетъ быть, по понятіямъ чиновниковъ-составителей Уложенія, въ этомъ-то отличіи и заключался существенный недостатокъ, и усматривалось несовершенство прежняго кодекса. «Во всей просвѣщенной Западной Европѣ, — такъ, вѣроятно, разсуждали они, — дѣйствуетъ смертная казнь: во Франціи, Германіи, Англіи — вездѣ рубятъ головы или вѣшаютъ, — неужто же допустить дерзкую мысль, что мы ихъ опередили? Не отсталость ли это, скорѣе, съ нашей стороны? Неужто же мы ихъ человѣчнѣе и лучше? И съ чего намъ смѣть быть лучше? Однимъ словомъ, безъ смертной казни какъ-то неловко, — на цивилизованную, на Европейскую страну не похоже»… Много объясненія почти и допустить нельзя. Или развѣ жесточе стали наши нравы? усилились преступленія? оказалась необходимость въ болѣе строгимъ, сдерживающихъ или «репрессивныхъ» мѣрахъ? Но этого никакія историческія данныя не подтверждаютъ и уголовная статистика не доказываетъ, а обнаруживаетъ, наоборотъ, совершенно противное.
Могутъ замѣтить, конечно, что Уложеніе назначаетъ смертную казнь только за политическія или «государственныя» преступленія, за которыя, на практикѣ, случалось и прежде наказывать смертью, — и, вѣроятно, это и было причиной утвержденія 241—254 ст. новаго Уложенія со стороны высшихъ государственныхъ установленій, — но дѣло не въ практикѣ, а въ принципѣ. Такъ или иначе, Россія не имѣетъ болѣе права хвалиться отсутствіемъ смертной казни въ своемъ кодексѣ, и однажды допущенный принципъ, измѣняя цѣлый сложившійся строй понятій, въ своемъ логическомъ развитіи приводитъ неизбѣжно и къ дальнѣйшимъ измѣненіямъ — болѣе практическаго свойства. Въ настоящее время смертная казнь не есть уже что-то непривычное, невиданное и неслыханное. Она прилагается теперь не за одни государственныя преступленія, но и за убійства, за дѣланіе фальшивыхъ ассигнацій (въ сѣверо-западныхъ губерніяхъ), — однимъ словомъ, за преступленія, за которыя въ Уложеніи опредѣлены, со всего точностью, иныя уголовныя наказанія — безъ лишенія жизни. Правда, лишенію жизни подвергаются теперь не на основаніи Уложенія и обычнаго уголовнаго судопроизводства, а по полевому военному суду, — но еслибы преданіе Елисаветы поддерживалось во всей своей жизненной силѣ нашимъ законодательствомъ, то едва и бы вошло въ такой повседневный обычай у нашихъ мѣстныхъ провинціальныхъ администраторовъ — ходатайствовать о допущеніи подобныхъ изъятій изъ общаго хода уголовнаго судопроизводства для преступленій, Уложеніемъ предусмотрѣнныхъ. Защитники смертной казни ссылаются обыкновенно на примѣръ Европейскихъ государствъ, гдѣ еще недавно вопросъ объ отмѣнѣ смертной казни былъ поднятъ и обсуждаемъ почти во всѣхъ представительныхъ собраніяхъ, поочередно, и вездѣ, кромѣ Саксоніи, рѣшенъ отрицательно; т. е. одна Саксонія въ нынѣшнемъ году постановила уничтоженіе смертной казни: въ Австріи, въ Англіи, большинство въ палатахъ высказалось за удержаніе плахи или висѣлицы. Вчера, въ иностранномъ отдѣлѣ, помѣщено нами краткое извлеченіе изъ преній, происходившихъ по сему предмету въ британевовгъ парламентѣ. Собственно по поводу этихъ преній и въ виду того авторитета, который имѣютъ для Русскаго общества примѣры Англіи, мы и сочли нужнымъ сказать сегодня свое слово о смертной казни. Изъ рѣчи Джона Стюарта Милля видно, до какой степени этотъ знаменитый свободо-мысленный писатель увязъ въ рутинѣ Англійскаго практицизма, — до какой степени трудно самому умному изъ Англичанъ отрѣшиться отъ національныхъ вѣковыхъ привычекъ, традицій, и выкарабкаться изъ наслоенныхъ столѣтіями соціальныхъ формацій и понятій. Но Англія, по этому самому, и не можетъ намъ быть указомъ. Въ Англіи, напримѣръ, до сихъ поръ король — а теперь королева — признается главою церкви, и самая церковь есть учрежденіе чисто-государственное, изобрѣтенное статутомъ Генриха VIII. Въ Англіи… но исчислять всѣ уродливыя аномаліи Англійской государственной жизни здѣсь не мѣсто, — рядомъ съ этими аномаліями Англія владѣетъ такимъ сокровищемъ свободы совѣсти, мысли и слова, въ которомъ лежитъ для нея залогъ неоскудѣвающей жизни и цѣлебнаго врачеванія всякихъ золъ. Уже и теперь въ древнемъ Англійскомъ учрежденіи смертной казни сдѣлана брешь: парламентъ отмѣнилъ публичность казни, вполнѣ убѣдившись доводами, что зрѣлище этого, возведеннаго въ святость закона, убійства имѣетъ вредное дѣйствіе на нравы народа. Конечно, такая отмѣна публичности обращаетъ казнь въ какое-то тайное убійство; конечно, при этомъ отнимается у наказанія характеръ и польза «устрашенія и спасительныхъ потрясающихъ впечатлѣній на народныя массы», чѣмъ обыкновенно приверженцы плахи и висѣлицы стараются ихъ оправдывать, — но тѣмъ лучше: починъ сдѣланъ, и на этой нелогической формулѣ остановиться нельзя. Поэтому совершенно не правы тѣ въ Россіи, которые ссылаются, относительно смертной казни, на примѣръ Западной Европы. Они упускаютъ изъ виду, что тамъ, въ настоящее время, все же отъ времени до времени, и всякій разъ настойчивѣе, возбуждается вопросъ объ отмѣнѣ смертной казни, объ ограниченіи случаевъ ея примѣненія, — тогда какъ у насъ, одновременно съ тамошними попытками отмѣны, введена смертная казнь вновь, и съ тамошнимъ ограниченіемъ — предлагается расширеніе случаевъ примѣненія смертной казни! Они забываютъ, что тамъ, въ Англіи напримѣръ, смертная казнь есть древній національный институтъ, котораго дѣйствіе не прерывалось ни разу въ теченіе какихъ нибудь тысячи лѣтъ, — а у насъ она давнымъ-давно утратила характеръ историческаго народнаго учрежденія и преблагополучно прерывалась на цѣлыя сто лѣтъ. Тамъ надо пріучатъ народъ отъ смертной казни, отъ этой тысячелѣтней его привычки, а намъ предстоитъ пріучать его вновь. Тамъ вынуждены ждать, чтобы смягчились нравы, а у насъ приходится ожесточать нравы — зрѣлищемъ человѣкоубійства. Странное дѣло! Странный видъ прогресса представляетъ Русское государство! Вездѣ отъ тьмы идутъ къ свѣту, отъ жестокости къ милосердію, отъ средневѣковаго безчеловѣчія въ человѣчности, — отъ грубости нравовъ къ смягченію нравовъ… У насъ же наоборотъ: мы возвращаемся въ средневѣеовымъ формамъ наказанія, отъ свѣта въ сумраеу. Выходитъ по здравой логикѣ, что наши нравы теперь, въ XIX вѣкѣ, жесточе, суровѣе, преступнѣе, чѣмъ во времена императрицы Елисаветы, въ половинѣ XVIII вѣка?! Тогда можно было обходиться безъ смертной казни, а теперь нельзя??…
Говорить о вредѣ и безнравственности смертной казни мы считаемъ излищнимъ. Это давно разъяснено Европейскою, отчасти и нашею литературой. Но и для невоспитаннаго на литературѣ, а воспитаннаго на словѣ евангельскомъ общества, вполнѣ ясно и несомнѣнно, что убіеніе человѣка, совершаемое хотя бы и мечомъ государственнымъ, противно духу и разуму ученія Христа, — Христа, хотѣвшаго милости, а не жертвы, не желавшаго смерти грѣшника. Для христіанина вполнѣ очевидно, что самовластно и насильственно совращать человѣку (преступнику или грѣшнику) срокъ покаянія, ограничиваемый лишь предѣлами жизни человѣческой, — человѣкъ не въ правѣ…
Все это ясно, несомнѣнно и очевидно, — но, впрочемъ, всего этого, именно у насъ, въ Россіи, даже и доказывать не стоитъ. Да, не стоитъ, — говоримъ это не безъ горечи. Не стоитъ потому, что не нынче, такъ завтра, черезъ нѣсколько лѣтъ, очень скоро, смертная казнь будетъ непремѣнно, неминуемо уничтожена во всѣхъ государствахъ Европы, какъ уничтожена она уже и теперь въ Саксоніи; къ тому идетъ. И какъ уничтожится она въ Европѣ, тогда и для насъ никакихъ уже иныхъ доказательствъ не потребуется, и всѣ наши современные русскіе доморощенные защитники смертной казна, — всѣ, зардѣвшись внезапнымъ стыдомъ, съ неудержимымъ жаромъ негодованія, хоромъ завопятъ о варварствѣ сего учрежденія, о необходимости для Россіи сравняться съ цивилизованными странами Европы, — объ отмѣнѣ смертной казни! И такъ же легко она отмѣнится, какъ была введена, — и никакихъ худыхъ послѣдствій отъ того не будетъ. И получимъ мы, съ подобострастною признательностью, отъ цивилизованной Европы, какъ даръ, какъ ея созданіе, то, что было наше, что принадлежало намъ по праву, что прежде еще Европы создала наша Русская жизнь… Все это будетъ скоро, скоро: можетъ быть Господь еще приведетъ насъ дожить до этого съ вами, читатель…