СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ
править
Славянскій міръ, таящій въ себѣ задатки широкой своеобразной будущности, по степени уже достигнутаго имъ развитія, конечно, не можетъ еще сравниться со своими старшими европейскими братьями. Понятно послѣ этого, что и степень достигнутыхъ имъ литературныхъ успѣховъ не можетъ еще быть поставлена въ уровень съ богатыми и самостоятельными литературами главнѣйшихъ народовъ Европы. Изъ болѣе или менѣе рачительнаго ряда писателей направленія подражательнаго у той или другой славянской народности выдается еще очень не много такихъ именъ, которыя бы составляли дѣйствительный вкладъ въ обще-европейскую литературу — какъ по своеобразію своихъ произведеній, такъ и по способности доводить такое своеобразіе до мірового значенія. Славяне и до-сихъ-поръ еще по преимуществу должны хвалиться своею народною словесностью, этимъ безъискусственнымъ, еще не знающимъ авторства и не прибѣгающимъ къ письму, первобытнымъ творчествомъ, богатымъ хранилищемъ котораго служитъ крѣпкая память народная. Сравнительно съ народною словесностью славянъ, очевиднымъ отпечаткомъ разслабленія, поблѣднѣлости, вымиранія отличаются народныя пѣсни другихъ, болѣе образованныхъ народовъ Европы, за-то неизмѣримо богатѣйшихъ литературою, съ широкимъ развитіемъ которой всегда соединяется упадокъ народной словесности. Дѣло въ томъ, что у народа развивающагося правильно, литература собственно представляетъ дальнѣйшую степень развитія тѣхъ началъ, задатки которыхъ заключаются уже въ народной словесности, а потому литературою все болѣе и болѣе упраздняется, особливо по мѣрѣ ея распространенія въ цѣломъ народѣ, безъискусственная словесность народная. Правда, что подобнаго рода правильный ходъ развитія есть представленіе идеальное; въ полномъ смыслѣ его не найдешь ни у одного изъ народовъ Европы, а поэтому-то ни у одного изъ нихъ и ее является окончательно упраздненною словесность народная. Но всего менѣе поводовъ къ ея упраздненію представляетъ славянскій міръ, литературное развитіе котораго всего менѣе отличалось подобною правильностью. При той, все еще недостаточной степени народно-мірового содержанія, какую представляетъ все еще не довольно самостоятельная, болѣе или менѣе съ помощью пересадокъ, тепличнымъ образомъ вырощенная литература славянъ, дѣйствительно своеобразныхъ сторонъ славянскаго міросозерцанія, настоящаго отраженія славянскихъ народныхъ нравовъ и даже славянской народной исторіи приходится искать преимущественно въ славянскихъ народныхъ пѣсняхъ.
Что касается собственно историческаго значенія народнаго эпоса вообще, то оно самымъ удовлетворительнымъ образомъ выясняется въ слѣдующихъ словахъ извѣстнаго собирателя кельтскихъ народныхъ пѣсенъ, Вильмарке: «Отчего до-сихъ-поръ постоянно обходился историками самъ народъ? Откуда такое забвенье о немъ? Отчего не побезпокоились собрать матерьялы для его исторіи? Оттого-что, по всей вѣроятности, долго и не предполагали, чтобы у него могла быть исторія. Да и она въ самомъ дѣлѣ не оказывается занесенною ни въ лѣтописи, ни въ граматы. А между тѣмъ вѣдь она существуетъ: ея хранилищемъ служатъ народныя, передаваемыя по преданію пѣсни»[1].
Въ старину стародавнюю люди болѣе или менѣе книжные, представители тогдашняго образованнаго слоя, смотрѣли на это дѣло иначе. Въ помѣщенномъ во главѣ этой книги литературномъ памятникѣ XII вѣка, нашемъ «Словѣ о полку Игоревѣ», неизвѣстный (т. е. намъ теперь неизвѣстный) сочинитель его рѣзво противопоставляетъ былины, т. е. быль, исторію — замысламъ Бояна, пѣвца, т. е. поэтическимъ замысламъ, пѣснямъ, эпосу. Между-тѣмъ самъ народъ подъ былинами или старинами и до-сихъ-поръ еще разумѣетъ пѣсни съ весьма даже яркою примѣсью самыхъ чудесныхъ вымысловъ, да и людямъ науки съ другой стороны вымыслы эти ни мало не мѣшаютъ видѣть въ нихъ дѣйствительную старину народную, т. е. придавать имъ значеніе историческое не въ узкомъ, буквальномъ, а въ широкомъ и глубокомъ значеніи этого слова.
Дѣло въ томъ, что въ народныхъ нашихъ былинахъ дѣйствительно отражается жизнь самого народа, тогда-какъ былины, приводимыя авторомъ «Слова о полку Игоревѣ», представляютъ намъ собственно лишь князей съ ихъ дружинами. «Слово о полку Игоревѣ» со своимъ, хотя и невѣдомымъ намъ теперь, сочинителемъ, является такимъ образомъ уже не чисто народнымъ произведеніемъ. При всемъ томъ оно, по многимъ своимъ поэтическимъ оборотамъ, оказывается въ самомъ близкомъ родствѣ съ народными пѣснями. «Слово о полку Игоревѣ», какъ и довольно близко подходящія къ нему по строю чешскія пѣсни такъ называемой «Краледворской рукописи», также помѣщенныя въ этой книгѣ во главѣ чешскихъ пѣсенъ, служитъ прямымъ доказательствомъ, что у славянъ совершенно правильнымъ образомъ начиналось зарожденье произведеній личнаго творчества непосредственно изъ корней народнаго эпоса. Къ сожалѣнію, доброе начало такъ и осталось началомъ. Дальнѣйшій историческій ходъ вещей у насъ на Руси оказался рѣшительно неблагопріятнымъ вообще для успѣховъ свѣтской литературы, просто остановившейся въ своемъ развитіи; у братьевъ же нашихъ чеховъ дальнѣйшія историческія судьбы въ скоромъ времени разобщили литературу съ народной словесностью и рѣшительно подчинили первую чуждымъ вліяніямъ.
Внимательный читатель замѣтитъ, что даже въ представляемыхъ здѣсь переводахъ «Слово о полку Игоревѣ» и «Краледворская рукопись», сходныя по своему историческому строю, по воспѣванію въ нихъ дружинъ съ князьями и по отсутствію въ нихъ чудесности (что объясняется единствомъ поэтическаго рода), съ другой стороны довольно сходны и по нѣкоторымъ поэтическимъ образамъ и сравненіямъ. Это послѣднее обстоятельство объясняется единствомъ ихъ народнаго источника, тѣмъ, что какъ авторъ нашего «Слова», такъ и авторы чешскихъ пѣсенъ черпали изъ издавно-наслѣдственнаго запаса устно-народныхъ пріемовъ и оборотовъ, которые не только въ то отдаленное время, но и теперь представляются сходными у различныхъ славянъ.
Нашъ извѣстный изслѣдователь народной старины, Ѳ. И. Буслаевъ, давно уже обратилъ вниманіе на совпаденіе многихъ оборотовъ и образовъ въ «Словѣ о полку Игоревѣ» съ образами и оборотами теперешнихъ народныхъ пѣсенъ — по преимуществу южно-русскихъ, т. е. пѣсенъ той самой мѣстности, которой принадлежитъ и «Слово о полку Игоревѣ». Въ настоящемъ изданіи вслѣдъ за нимъ непосредственно и помѣщаются пѣсни южно-русскія или малороссійскія въ переводѣ (какъ и все въ этомъ изданіи) на нашъ современный литературный языкъ. Первое мѣсто по праву дано тутъ такъ называемымъ думамъ малороссійскимъ, подходящимъ къ «Слову о полку Игоревѣ» и по своему историческому значенію, чуждому всякой чудесной примѣси. Думы составляютъ однако же чисто-народный поэтическій родъ — ту позднѣйшую ступень въ развитіи южно-русской народной словесности, которою упразднена была въ южной Руси ступень древнѣйшая — богатырскій владиміровъ эпосъ, перенесенный на востокъ и на сѣверо-востокъ и доживающій тамъ свой вѣкъ въ видѣ тѣхъ былинъ, о которыхъ упомянуто выше и которыя не вошли въ это изданіе, какъ не требующія перевода. Причина, почему старинныя пѣсни о борьбѣ богатырей стольно-кіевскаго Владиміра съ различными насильниками Русской Земли совершенно были вытѣснены думами, повѣствующими о борьбѣ позднѣйшихъ богатырей — козаковъ съ позднѣйшими насильниками — единоплеменными намъ поляками, давно yжe выяснена у Н. И. Костомарова тѣмъ, что эта послѣдняя борьба, привлекши къ себѣ участіе и вниманіе народа, наполнивъ всю его жизнь, и въ самомъ народномъ эпосѣ не оставила мѣста ни для чего другого — ни для малѣйшихъ воспоминаній о какой либо другой борьбѣ.
Вслѣдъ за думами помѣщаются здѣсь образцы мелкихъ малороссійскихъ пѣсенъ такъ называемаго бытового содержанія. Эти послѣднія представляютъ значительныя сходства съ пѣснями бѣлорусскими, которыя всѣ безъ исключенія принадлежатъ къ разряду бытовыхъ. Въ Бѣлоруссіи не имѣется ничего похожаго на малороссійскія думы; въ ней вовсе не развилась историческая (къ строгомъ смыслѣ слова) пѣсня, хотя въ ней, ни и въ Малороссіи, совершенно забыта былина, этотъ полуисторическій эпосъ о богатыряхъ владиміровыхъ. Если же древнѣйшій эпосъ, совершенно изчезнувъ и въ Бѣлоруссіи, оставилъ тамъ по себѣ пустоту, потому-что ничего не явилось ему на смѣну, то это объясняется тѣми историческими обстоятельствами, которыя совершенно пришибли народную силу въ этомъ несчастнѣйшемъ изъ краевъ Земли Русской. Тяжесть панскаго гнета была такова, что невольно замирала въ устахъ и самая жалоба, раздающаяся только по-временамъ, но за-то выразительно, въ бѣлорусскихъ пѣсняхъ. Самымъ однакоже яркимъ поэтическимъ выраженіемъ бѣдствій народа подъ панскимъ ярмомъ служитъ прекрасная пѣсня изъ угорской Руси, заимствованная въ настоящемъ изданіи изъ сборника Я. Ѳ. Головацкаго. Вообще же угорско-русскія пѣсни, тѣснѣйшимъ образомъ связанныя съ галицкими, очень близко подходятъ вмѣстѣ съ этими послѣдами по строю, оборотамъ и языку къ малороссійскимъ пѣснямъ.
Во главѣ настоящаго изданія такимъ образомъ помѣщаются, вслѣдъ за переводомъ старо-русскаго «Слова о полку Игоревѣ», переводы съ отдѣльныхъ нарѣчій теперешняго русскаго языка. За-то далѣе слѣдуютъ уже переводы пѣсенъ, принадлежащихъ другимъ великимъ отраслямъ славянскаго племени. Первое мѣсто отведено тутъ пѣснямъ юго-славянскимъ: сербскимъ и болгарскимъ, тѣснѣйшимъ образомъ связаннымъ между собою и нерѣдко даже повѣствующимъ (въ отдѣлѣ собственно эпическомъ) объ однѣхъ и тѣхъ же поэтическихъ личностяхъ и событіяхъ. Связанные между собою единствомъ вѣры и, во многихъ отношеніяхъ, судьбы исторической, сербы и болгары вмѣстѣ съ тѣмъ и вѣрою и устойчивостью въ нихъ (не смотря на турецкое иго) своеобразныхъ славянскихъ началъ ближайшимъ образомъ связаны съ нами русскими, да и самый языкъ ихъ, не смотря на извѣстную примѣсь турецкихъ словъ, ближе подходитъ къ нашему, чѣмъ языки большей части другихъ славянъ. Дѣло въ томъ, что владычество турокъ, какъ бы ни было тяжко оно со стороны внѣшней, не дѣйствовало такимъ разлагающимъ образомъ на внутреннюю жизнь народа, на самобытность и независимость его народной личности, какъ оно было у славянъ западныхъ подъ вліяніемъ нѣмцевъ и ихъ различныхъ союзниковъ. Конечно, никакія насилія турокъ не сравнятся съ тѣми, какія испытали по преимуществу многострадальные между западными славянами чехи послѣ своей блестящей гуситской поры, когда они такъ рѣшительно опередили остальную Европу, которая именно за такую ихъ дерзость и насильничала надъ ними такъ долго и такъ неистово[2]. Понятно, что подъ вліяньемъ такихъ неистовствъ у народной громады въ Чехіи могла быть надолго пришиблена и самая историческая память — и въ устно-народной поэзіи чеховъ дѣйствительно замѣтенъ огромный пробѣлъ: полнѣйшее отсутствіе тѣхъ пѣсенъ, которыя замѣняютъ для народа исторію и соотвѣтственно этому называются у насъ былинами или старинами. Напротивъ, именно этими пѣснями неистощимо богаты сербы, прямо первенствующіе въ этомъ отношеніи передъ всѣми другими славянами. Стоитъ вспомнить при этомъ съ другой стороны про отсутствіе былевою отдѣла у бѣлоруссовъ, которое объяснено было выше силою испытаннаго ими гнета. А между тѣмъ вѣдь паны, угнетавшіе бѣлорусскій народъ, не были какою-нибудь чужою, инородною или нехристіанскою силою: это были свои же братья славяне, только принадлежавшіе особой славянской отрасли. Но гнетъ поляковъ въ Бѣлоруссіи все же можетъ быть объясняемъ и тѣмъ, что сами они смотрѣли на себя, какъ на людей иной, высшей вѣры, которая заставляла ихъ видѣть въ русскихъ чуть-ли не инородцевъ. А что же представляетъ намъ сама Польша, Польша въ ея природныхъ предѣлахъ, помимо всякихъ захватовъ у Руси? Развѣ не такой-же точно гнетъ, какъ и бѣлоруссы, испытывалъ польскій простой народъ подъ вліяніемъ польского панства? Вотъ этимъ же самымъ гнетомъ объясняется и отсутствіе въ польской народной словесности, какъ и въ бѣлорусской, пѣсенъ высшаго, героическаго содержанія, пѣсенъ такъ называемыхъ былевыхъ. И вотъ ежели съ этимъ отсутствіемъ ихъ у угнетенныхъ своимъ же вельможествомъ поляковъ сопоставить широкое процвѣтаніе подобныхъ пѣсенъ у сербовъ, не смотря на вѣковое владычество надъ ними чужою и иновѣрною, притомъ даже нехристіанскаго народа — турокъ, то невольно придется прійти къ заключенію, что общественная порабощенность народа во сто кратъ хуже, чѣмъ его политическая подвластность. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что и у насъ на Руси двухвѣковое иго татаръ породило гораздо менѣе золъ, чѣмъ позднѣйшая и нѣсколько долѣе продолжавшаяся закрѣпощенность народа. Извѣстно, что и нашъ русскій былевой эпосъ въ наибольшей полнотѣ сохранился на той сѣверной нашей окраинѣ, куда не проникло крѣпостное право.
Изо всего вышесказаннаго слѣдуетъ, что судьбы народной словесности, какъ и судьбы народовъ, не вездѣ одинаковы. Съ одной стороны словесность народная, какъ и самый языкъ, составляетъ достояніе всенародное: нѣтъ народа безъ языка, и нѣтъ народа, языкъ котораго не доходилъ бы до созданія пѣсенъ. Но чѣмъ болѣе заключаетъ въ себѣ народъ задатковъ исторической жизни, тѣмъ богаче, глубже, многостороннѣе становятся его пѣсни. Появленіе въ народной словесности такъ называемыхъ у насъ былинъ или старинъ служитъ первымъ признакомъ пробужденія во всей громадѣ народной исторического самосознанія. Такое самосознаніе можетъ не пробудиться — и подобныя пѣсни не появляются; или оно можетъ пробудиться, но потомъ заглохнуть подъ вліяньемъ позднѣйшихъ неблагопріятныхъ вліяній — и подобныя пѣсни изчезаютъ изъ памяти. Народная словесность такимъ образомъ представляетъ свои послѣдовательныя ступени развитія, но не всякій народъ проходитъ ихъ всѣ и не всякому удается при этомъ спастись, какъ и въ самой исторической жизни, отъ поворотовъ вспять. Съ другой же стороны народъ, въ силу своихъ историческихъ способностей и удачности достигшій въ своей устной словесности самой высокой ступени, при дальнѣйшихъ успѣхахъ своихъ и удачахъ на историческомъ поприщѣ, долженъ неминуемо ожидать упадка и разложенія въ области устнаго творчества, которое должно все болѣе и болѣе вытѣсняться литературною дѣятельностью, и тѣмъ быстрѣе должно пойти подобное вытѣсненіе, чѣмъ непосредственнѣе будутъ участвовать въ литературной дѣятельности силы всего народа, или, по-крайней-мѣрѣ, чѣмъ непосредственнѣе будетъ пользоваться ею весь народъ.
Если сербскій народный эпосъ занимаетъ такое первенствующее положеніе въ народной словесности славянъ, то это служитъ съ одной стороны признакомъ богатыхъ задатковъ для исторической жизни въ сербскомъ народѣ, указываетъ на то, что задатки эти не были пришиблены и турецкимъ игомъ, съ другой же стороны это объясняется тѣмъ, что въ литературной дѣятельности сербской, послѣ ея старыхъ, да и то далеко не самостоятельныхъ зачатковъ, произошолъ продолжительный перерывъ и застой; новѣйшія же попытки сербовъ на литературномъ поприщѣ еще очень далеки отъ того, чтобы повести къ ослабленью народнаго творчества. Сербскій былевой эпосъ, сохранившійся даже въ большей свѣжести и неиспорченности, чѣмъ нашъ русскій, уступаетъ этому послѣднему только въ объединенности: не смотря на то, что не только многія изъ дошедшихъ до насъ русскихъ былинъ неполны или значительно подновлены, но что многія изъ нихъ, очевидно, совсѣмъ позабыты, и въ нашемъ эпосѣ такимъ образомъ существуютъ большіе пробѣлы — и въ тѣхъ, такъ сказать, уже развалинахъ, которыя у насъ сохранились, замѣчается такая стройная замкнутость въ одинъ кругъ (я разумѣю кіевскій) и сосредоточенность вокругъ одной, нравственно первенствующей личности (Ильи Муромца), какая сербскимъ народнымъ эпосомъ не достигнута. Это вполнѣ соотвѣтствуетъ тому, что и въ исторической жизни русскій народъ достигъ, разумѣется, большаго, чѣмъ народъ сербскій, а то уже разлагающееся состояніе, въ какомъ дошолъ до насъ русскій эпосъ, объясняется съ одной стороны вышеупомянутымъ пришибающимъ дѣйствіемъ крѣпостного права (въ тѣхъ мѣстностяхъ, гдѣ оно господствовало), съ другой же намъ стоитъ только назвать Ломоносова, Посошкова, Слѣпушкина, Кольцова, Никитина, чтобы дать почувствовать, что нѣкоторая часть общенародныхъ умственныхъ силъ уже отводится у насъ изъ области первобытнаго творчества въ область литературы. Тоже самое обстоятельство, даже еще въ сильнѣйшей степени, обнаружилось въ текущемъ столѣтіи у чеховъ и у словаковъ, и это въ свою очередь объясняетъ уже проявляющійся у нихъ гладокъ народнаго творчества, имѣющій усиливаться — чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе.
Только что изложенныя обстоятельства достаточно, кажется, объясняютъ, почему для сербскихъ народныхъ пѣсенъ отведено въ настоящемъ изданіи такъ много мѣста. А соотвѣтственно этому о нихъ придется сказать всего болѣе и въ коемъ вступительномъ очеркѣ.
Сербскій народный эпосъ отличается отъ нашего русскаго тѣмъ, что, особенно живо помня о порѣ непосредственно предшествовавшей турецкому нашествію и непосредственно слѣдовавшей за нимъ, онъ сохранилъ только самыя темни воспоминанія о древнѣйшей порѣ, тогда какъ къ вашемъ русскомъ эпосѣ какъ бы застывшею представляется именно пора древнѣйшая кіевская и къ ней, съ ея стольнымъ (хотя и сильно обаснословленнымъ) княземъ Владиміромъ, пріурочиваются позднѣйшія историческія событія. Напротивъ того въ сербскомъ эпосѣ даже далеко не столь старый и вполнѣ блистательный царь Дулинъ (ум. 1356 г.), этотъ главнѣйшій изъ представителей кратковременнаго могущества Сербіи, стоить совершенно въ сторонѣ отъ господствующій) теченія событій эпическихъ. Былины о царѣ Стефанѣ и затрогиваютъ-то большею частью, только различныя и притомъ чисто баснословна обстоятельства изъ приписываемой ему частей жизни, и имъ остается почти совершенно чадо историческое его значеніе. Но оно вѣдь о не могло привлечь къ себѣ сочувственнаго участья народа, потому-что весь блескъ и могущество, приданные Душаномъ Сербіи, были чисто искусственнаго, а потому и непрочнаго свойства. Душану хотѣлось построить Сербію по плѣнившему его властолюбивое воображеніе византійскому государственному образцу, но это было противно природнымъ условіямъ Сербіи и народъ отнесся къ этому безучастно. Собственно одна пѣсня сербская, помѣщенная у насъ въ самомъ началѣ, при всей легендарной своей обстановкѣ, листа отражаетъ въ себѣ историческое значеніе царя Стефана — и отражаетъ въ несочувственномъ свѣтѣ. Происходившее при немъ столкновенье народнаго сербскаго и византійскаго взгляда на вещи выражается тутъ въ двоякомъ образѣ дѣйствій царя Стефана на заданномъ имъ именинномъ пирѣ. Въ началѣ его царь Стефанъ, по народному, для всѣхъ равно обязательному закону гостепріимства, самъ прислуживаетъ своимъ гостямъ (какъ и нашъ Владиміръ князь стольно-кіевскій). Но сидящее за столомъ у царя духовенство является представителемъ византійскаго взгляда, когда говоритъ, что смотрѣть на это зазорно, что на то у него царя есть слуги. Стефанъ немедленно соблазняется такимъ взглядомъ и перестаетъ прислуживать, но самъ небесный покровитель царя, Стефанъ архангелъ, становится противъ зараженнаго чужими понятіями духовенства на сторону народнаго взгляда, переставая пріосѣнять царя своими крыльями — за то, что онъ не смирился духомъ.
Къ числу историческихъ лицъ, предшествовавшихъ турецкому игу и занесенныхъ въ народный эпосъ, принадлежитъ и краль Вукашинъ, вмѣстѣ съ этимъ званіемъ получившій почти неограниченную власть при молодомъ преемникѣ царя Стефана, Урошѣ, котораго онъ и убилъ потомъ какъ бы изъ благодарности. Эпосъ остается вѣрнымъ исторіи, выставляя Вукашина въ самомъ несочувственномъ свѣтѣ; но похожденія, приписываемыя ему, на половину баснословнаго свойства. Одно изъ нихъ заключается въ томъ, что онъ вѣроломнымъ образомъ губитъ воеводу Момчила, при помощи измѣнившей ему жены (такихъ женъ-измѣнницъ — множество въ эпосѣ всѣхъ народовъ), но, по собственному совѣту умирающаго, не беретъ участницу въ преступленіи за себя, боясь, что она и ему измѣнитъ, а женится на вѣрной сестрѣ Момчила, Евросимѣ. Другое похожденіе Вукашина помѣщено въ настоящемъ изданіи; это — «Построеніе Скадра». Въ основу легло тутъ старинное миѳическое повѣріе, существующее въ эпосѣ разныхъ народовъ, что для успѣха извѣстнаго предпріятія нужна человѣческая жертва. Въ сербской пѣснѣ жертвы этой требуетъ вила, одно изъ тѣхъ, довольно часто въ нихъ попадающихся, миѳическихъ женскихъ существъ воздушнаго свойства, которыя представляются живущими на высокихъ горахъ и въ каменныхъ пещерахъ у водъ. Желая спасти отъ роковой смерти свою жену, Вукашинъ, совершенно согласно съ основными чертами своего нрава, нарушаетъ данную имъ передъ братьями клятву молчать и предоставить это дѣло судьбѣ. Столько же вѣроломнымъ оказывается, впрочемъ, и второе братъ, Углѣша; за-то вѣрнымъ клятвѣ остается третій — такою правдивостью напоминающій сочувственный типъ младшаго брата во всенародныхъ сказкахъ. Ужасная развязка пѣсни поэтически смягчается тѣмъ, что юная жена Гойки, закладываемая въ стѣну, и послѣ смерти сохраняетъ способность питать грудью своего младенца — черта, объясняемая всенароднымъ вѣрованіемъ въ продолжающіяся сношенія между мертвыми и живыми. Нельзя не замѣтить, что самыми первобытными временами отзывается въ нашей пѣснѣ исправленье самими жонами вельможъ служебныхъ обязанностей, напоминающее типъ Навзикаи въ «Одиссеѣ»; съ другой же стороны допотопная грубость понятій слышна въ просьбѣ несчастной Гойковицы — на деньги ея матери купить рабыню и заложить ее въ стѣну вмѣсто нея.
Отголосокъ той же грубой патріархальной поры слышится и въ большой пѣснѣ про бановича Страхинью, жена котораго уведена туркомъ, родной же ея отецъ не хочетъ отпустить на выручку въ ней ея братьевъ, на томъ основаніи, что ей послѣ этого не быть ужь женою Страхиньѣ и лучше ему поискать другой. За-то въ этой же самой пѣснѣ оказывается замѣчательная смягченность — сравнительно со сходными сказаніями про расправу мужа съ женою-измѣнницей у разныхъ народовъ. Вмѣсто обычнаго въ этомъ случаѣ жестокаго самосуда, Страхинья не только самъ прощаетъ жену свою, но и не позволяетъ отцу ея и братьямъ дотронуться до нея пальцемъ. Наконецъ проявленіемъ человѣчности служитъ въ этой пѣснѣ и то, что Страхинья отпустилъ плѣннаго дервиша на свободу, повѣривъ его честному слову. Черта эта вполнѣ соотвѣтствуетъ свидѣтельству императора византійскаго Маврикія, что у славянъ въ обычаѣ было предлагать военно-плѣннымъ, по прожитіи у нихъ опредѣленнаго срока, выкупаться на волю, или оставаться жить вмѣстѣ съ ними въ качествѣ уже свободныхъ людей.
Мѣстомъ, гдѣ происходитъ бой Страхиньи съ обидчикомъ туркомъ, служитъ знаменитое въ эпосѣ и исторіи печальной памяти Косово поле. Надо замѣтить однако же, что оно является въ сербскомъ эпосѣ такимъ же обычнымъ прозвищемъ поля вообще, какъ въ нашихъ былинахъ Куляково поле, а потому и нѣтъ основанія въ боѣ Страхиньи съ Влахъ-Аліей видѣть одинъ изъ эпизодовъ знаменитой косовской битвы, участниками въ которой являются, это правда, и Страхннья и его тесть съ шурьяками, но уже въ особыхъ пѣсняхъ, относящихся къ нѣсколько позднѣйшей порѣ эпической. Предвѣстіемъ этой поры является сонъ, упоминаемый въ пѣснѣ о «Сербской церкви», какъ она называется въ переводѣ А. Н. Майкова («Заданье Раванице» въ сборникѣ Бука Караджича). Впрочемъ, это не столько переводъ, сколько весьма даже вольное возсозданіе, и самый сонъ царицы съ его разгадкою принадлежитъ не сербскому подлиннику, а нашему поэту, хотя нельзя не сознаться, что онъ совершенно въ духѣ народнаго эпоса. Въ подлинникѣ царица просто указываетъ царю Лазарю на то, что слѣдуетъ же и ему, по примѣру предковъ, выстроить церковь на поминъ души; слѣдующія же за тѣмъ блистательныя затѣи царя и скромный совѣтъ Милоша, съ указаніемъ на предстоящее нашествіе турокъ, переданы г. Майковымъ совершенно вѣрно. Царь Лазарь, какъ извѣстно — лицо историческое. Бывъ сперва сановникомъ при царѣ Стефанѣ Душанѣ Сильномъ и потомъ намѣстникомъ двухъ отдѣльныхъ областей въ сербскомъ царствѣ, онъ впослѣдствіи достигъ самодержавной власти и положилъ конецъ междоусобіямъ, слѣдовавшимъ за смертью Душана. Спокойствіе, доставленное имъ Сербіи, было однако же не надолго: турки, съ которыми имѣлъ уже дѣло краль Вукашинъ (убитый послѣ проигранной битвы съ ними въ 1371 г.), неминуемо угрожали самостоятельности Сербіи, какъ о томъ пророчили, по свидѣтельству Милоша, святыя старинныя книги (кньнге староставне). Милошъ — также лицо историческое, одинъ изъ главнѣйшихъ дѣятелей въ роковой борьбѣ съ турками и одинъ изъ любимыхъ героевъ народнаго эпоса. Въ особомъ пересказѣ пѣсни о построеніи царемъ Лазаремъ церкви, онъ становится спасителемъ отъ лютой казни братьевъ царицы Милицы, Юговичей, и отца ея Югъ-Богдана, навлекшихъ на себя опалу царскую страшнымъ корыстолюбіемъ, выказаннымъ ими при ввѣренномъ имъ наблюденіи за постройкою церкви[3]. Такимъ образомъ Юговичи со своимъ старымъ отцомъ являются съ самой непривлекательной стороны не въ одной только пѣснѣ про бановича Страхинью. Между тѣмъ тѣ же самые Юговичи становятся безстрашными защитниками отечества въ пѣсняхъ про косовскую битву — подъ неотразимымъ вліяніемъ того могучаго общенароднаго чувства, которое бываетъ въ состояніи охватывать и проводить сквозь свое очистительное горнило и такихъ людей, которые, каждый самъ по себѣ, въ отдѣльности, отличаются совершенною дрянностью. Юговичи, какъ и всѣ вокругъ нихъ, боятся быть прозванными окаянными трусами и измѣнниками и слагаютъ свои буйныя головы (спасается только младшій) вмѣстѣ со старикомъ Югъ-Богданомъ, въ обыкновенное время, какъ видѣли мы, стоявшимъ не выше ихъ въ нравственномъ отношеніи. Но не побоялся прозваться измѣнникомъ безстыдный Букъ Бранковичъ, этотъ Ганелонъ народнаго сербскаго эпоса[4], за-то и проклинаемый въ каждой изъ пѣсенъ про косовскую битву. По исторіи женатый на одной изъ дочерей Лазаря, какъ и Милошъ, Букъ находился сигамъ послѣднимъ въ давнишней личной враждѣ, и самая клевета на него передъ Лазаремъ, будто бы онъ хочетъ ему измѣнить, (съ больной готовы на здоровую!) существуетъ не только въ эпосѣ, но есть историческій фактъ, засвидѣтельствованный сербскими и греческими писателями, равно какъ и убіеніе Милошемъ султана Мурата[5]. Вводной изъ пѣсенъ про косовскую битву участникомъ въ ней становится и враль Вукашинъ, подобно Юговичамъ съ ихъ отцомъ заглаживающій свои преступленія славною смертью (по исторіи же, какъ видѣли мы, Вукашинъ погибъ еще въ 1371 г., тогда-какъ косовская битва была въ 1389 г.).
Прекрасныя сербскія пѣсни про косовскую битву, какъ не трудно замѣтить, отличаются, за весьма немногими исключеніями въ частностяхъ, перевѣсомъ историческаго строя. Въ нихъ даже ючти незамѣтно той обычной въ эпосѣ примѣси чудеснаго, въ силу которой одиночные богатыри народные расправляются съ цѣлыми вражьими полчищами. Собственно только въ пѣснѣ про Юришича Янка чисто-богатырская, но и то уже значительно умѣренная, стихія сказывается въ томъ, что одинъ онъ удачно совершаетъ расправу а цѣлыми двумя стами янычаровъ. По внутреннему своему настроенію пѣсни о косовской битвѣ проникнуты мужественною грустью и какою-то особенною покорностью неотразимому року. Въ одной изъ нихъ роковое принимаетъ христіанскій вѣроисповѣдный оттѣнокъ, долженствующій успокоительнымъ образомъ дѣйствовать на оскорбленное народное чувство. Царю Лазарю будто бы былъ предоставленъ выборъ между земнымъ и небеснымъ царствомъ, и онъ будто бы самъ предпочелъ мученическимъ исходомъ борьбы съ невѣрными купить царство небесное, потому-что оно — на вѣки, земное же не надолго.
Въ пѣснѣ о Юришичѣ Янкѣ участникомъ косовской битвы является и знаменитый королевичъ Марко. Своего рода намекъ на это имѣется и въ пѣснѣ про Марка и сокола, гдѣ этотъ послѣдній спасается Маркомъ именно во время битвы съ турками на Косовомъ полѣ. Между-тѣмъ всѣ остальныя пѣсни выставляютъ Марка, согласно съ исторіей, не супротивникомъ турокъ, а вѣрнымъ, хотя и не дающимъ себя въ обиду, слугою султана. И при всемъ томъ Марко — любимый богатырь сербскій, представитель цѣлаго особаго круга эпическаго, круга, стоящаго въ сторонѣ отъ пѣсенъ про косовскую битву. Службу своего первенствующаго богатыря туркамъ народъ объясняетъ себѣ неотразимымъ предопредѣленіемъ. Сюда относится пѣсня «Судъ королевича Марка», или, какъ она озаглавлена въ сербсковъ подлинникѣ, «Урошъ и Мрльявчевичи». У малолѣтнаго Уроша, сына царя Стефана Душаеа, оспариваютъ царскій престолъ трое сыновей Мерлявца, тѣ самые, что являются дѣйствующими лицами въ пѣснѣ о «Построеніи Скадра». Но ежели тамъ, какъ видѣли мы, одинъ изъ братьевъ, младшій, отличается великодушной правдивостью, то тутъ всѣ трое въ одинаковой степени руководятся только личною своей выгодой. Съ другой стороны, въ той пѣснѣ не совсѣмъ-то честно дѣйствующею, ради спасенія своей жизни, является и жена Вукашина; здѣсь же она, напротивъ того, внушаетъ своему сыну Марку, что лучше преждевременно сложить голову, чѣмъ принять грѣхъ на душу. И въ другихъ пѣсняхъ про Марка, мать его Евросима постоянно является съ самой сочувственной стороны, возставая противъ проливанья напрасной крови и силою своей материнской власти смягчая суровость сына. Но если она такимъ образомъ выставляется въ сербскомъ эпосѣ вполнѣ заглаживающею единственный свой недобрый поступокъ, то совершенно напротивъ того Вукашинъ все далѣе и далѣе затягивается въ преступленія — въ исполненномъ драматизма теченіи пѣсни про тяжбу его и братьевъ съ Урошемъ. Правдивый судъ Марка въ этомъ дѣлѣ до того озлобляетъ Вукашина, что онъ едва не становится убійцею своего сына, когда же оказывается, что вмѣсто Марка онъ поразилъ ангела, то мысль о карѣ, которая можетъ ему грозить за подобное святотатство, вмѣсто того, чтобы смирить Вукашина, только подстрекаетъ его отомстить виновнику-сыну самою ужасною местью — совершить надъ нимъ нравственное убійство, обрекая его на служеніе туркамъ. Злое заклятіе Вукашина сбывается съ тою неотразимою силою, съ какою вообще дѣйствуетъ, но первобытному народному вѣрованью, всякій заговоръ, съ какимъ бы злымъ умысломъ онъ ни соединялся и какъ бы ни былъ невиненъ тотъ, противъ кого онъ направленъ. Но злому заклятію Вукашина противопоставляются благословенія благодарнаго Марку Уроша, дѣйствующія съ тою же неотразимою силою, но, при всей богатырской славѣ и доблести, наговариваемой ими на Марка, все-таки немогущія снять съ его головы роковое служенье султану. Такъ вотъ какимъ способомъ объясняетъ себѣ народъ то внутреннее противорѣчіе, которое такъ обидно его поражаетъ въ его любимомъ богатырѣ.
Впрочемъ изъ цѣлаго ряда пѣсенъ про Марка видно, что и служа туркамъ онъ заставляетъ ихъ уважать себя и въ своемъ лицѣ народную сербскую силу, вмѣстѣ же съ тѣмъ является, подобно нашему Ильѣ Муромцу, стоятелемъ за народъ, за слабыхъ и сирыхъ. Великій цѣнитель народнаго эпоса, Яковъ Гриммъ, приводитъ, въ видѣ диковины, мнѣніе о любимомъ сербскомъ героѣ автора сербской исторіи, Энгеля: «судя по пѣснямъ, это былъ такой же сорви-голова на войнѣ, какъ пьяница и кутила въ другое время». — «Мнѣ бы хотѣлось знать, спрашиваетъ Гриммъ, достало ли бы у какого-нибудь испанскаго или французскаго историка смѣлости, чтобы подобнымъ образомъ предать поношенью такихъ народныхъ героевъ, какъ Сидъ и Роландъ»[6]. Гриммъ очень хорошо понималъ, что на какого бы героя народнаго ни посмотрѣть съ той узкой точки зрѣнія, какою, очевидно, задался Энгель, всякій бы изъ нихъ могъ представиться и сорви-головой, и пьяницей. Но надо быть болѣе чѣмъ близорукимъ, чтобы изъ-за этихъ грубыхъ сторонъ богатырской природы (но своимъ основнымъ чертамъ единой у всѣхъ народовъ) не видѣть въ народныхъ герояхъ ничего другого, тѣхъ, нерѣдко высокихъ проявленій человѣческаго достоинства, которыя существуютъ въ эпосѣ каждаго народа и у каждаго получаютъ свой особый народный оттѣнокъ.
Сербскій Марко-королевичъ не только грубъ, но и безчеловѣченъ въ пѣснѣ объ арапской царевнѣ, которую, изъ-за ея безобразія, онъ такъ ужасно отблагодарилъ за оказанное ему благодѣяніе, хотя и тутъ, какъ въ сербскомъ, такъ и въ болгарскомъ пересказѣ, лучшая сторона Марка уже заставляетъ его гнушаться этого поступка и горько каяться въ немъ передъ Богомъ. Но съ другой стороны какая мягкость — хотя бы въ заботахъ Марка о соколѣ на Косовомъ полѣ, мягкость, впрочемъ, напоминающая цѣлый рядъ общенародныхъ сказаній о молодцѣ, сострадательномъ и къ животнымъ, и о благодарности этихъ послѣднихъ. За-то уже совершенно своеобразный славянскій оттѣнокъ принимаетъ мягкость Марка въ пѣснѣ о немъ и бегѣ Костадинѣ, которому онъ ставитъ на видъ его три шва (безчеловѣчія), изъ ряду коихъ особенно выдаются прогнанныя имъ изъ-за стола сироты, которыхъ сострадательный Марко одѣваетъ въ богатѣйшія одежды, а послѣ этого ихъ радушнѣйшимъ образомъ принимаетъ и самъ бегъ Костадинъ. Забота о сиротиньѣ сказывается въ различныхъ похожденіяхъ Марка, и именно мысль о ней, а также о нищѣ и убогѣ, заставляетъ его отказаться отъ званія сборщика податей въ пѣснѣ про «Мину изъ Костура». Тоже самое начало проявляется и въ нашихъ русскихъ былинахъ, когда, напримѣръ, Владиміръ-князь упрашиваетъ обиженнаго имъ Илью Муромца ополчиться противъ татаръ — не ради его, князя Владиміра, а ради вдовъ и дѣтей. Не желая разживаться на счотъ этихъ послѣднихъ, Марко не останавливается ни передъ какими опасностями для защиты слабыхъ. Это съ особенною ясностью видно въ пѣснѣ о томъ, какъ отмѣнилъ онъ свадебный откупъ, установленный арапомъ Заморяниномъ на славномъ Косовомъ полѣ, уже принадлежащемъ царю (султану). Проливая, по обычаю многихъ богатырей у различныхъ народовъ, обильныя слезы (даромъ что богатыри грубы), Марко горько тужитъ о томъ, чего пришлось дождаться Косову полю: «послѣ нашего князя честного (Лазаря) поганый арапинъ осмѣливается на тебѣ суды судить!» Со всею силою пробуждается тутъ въ Маркѣ народное чувство: онъ хочетъ отомстить за своихъ, или погибнуть. Самая пощада, оказываемая имъ въ концѣ четыремъ арабскимъ аутамъ, задумана имъ въ видахъ обороны народной: Марко оставляетъ ихъ въ живыхъ для того,
Чтобъ могли они повѣдать людямъ,
Что межъ Маркомъ стало и арапомъ.
Ни дать, ни взять нашъ Илья Муромецъ, щадящій трехъ вражескихъ королевичей подъ Черниговомъ, говоря имъ:
Вы чините вездѣ такову славу,
Что святая Русь не пуста стоитъ,
На Святой Руси есть сильны, могучи богатыри!
Чисто-народное чувство сказывается въ Маркѣ королевичѣ и тогда, когда онъ даетъ почувствовать свою силу султану. Сюда относится пѣсня, и которой узнаетъ онъ саблю своего отца и сносить голову турку — его убійцѣ, а также и та, гдѣ онъ пьетъ вино въ рамазанъ (постъ у турокъ) и такимъ образомъ гордо показываетъ султану, что турецкій законъ для него не законъ. Есть, правда, и такая пѣсня (она не вошла въ это изданіе)[7], гдѣ султанъ засаживаетъ Марка въ тюрьму, но впослѣдствіи ему за-то приходится прибѣгать за помощью противъ враговъ къ тому же Марку, какъ нашему князю Владиміру къ засаженному имъ въ погребъ Ильѣ Муромцу. И долго не подается Марко, ссылаясь на свое истощенье въ тюрьмѣ, такъ-что султану наконецъ приходится ссылаться на сиротинье, совершенно подобно Владиміру князю, тогда-какъ, надо замѣтить, ни въ греческомъ эпосѣ Агамемнонъ, ни въ иранскомъ Рустемъ, ни во франкскомъ Карлъ Великій, точно также умоляющіе о помощи разобиженнаго богатыря, и не думаютъ умолять его ради сиротъ[8].
Цѣлыхъ триста лѣтъ прожилъ Марко, совершая свои богатырскіе подвиги, да и послѣ такой долгой жизни онъ умеръ отъ руки Божіей, а не отъ оружія вражьяго, потому-что ему, какъ и нашему Ильѣ Муромцу, смерть на бою была не написана. Но кромѣ того сказанія про смерть Марка, которое передается нѣснею о ней, существуютъ другія, по которымъ Марко, подобно нашему Ильѣ Муромцу, подобно западнымъ Фридриху Барбароссѣ и Карлу Великому, подобно наконецъ эстонскому сыну Калевы, заключается въ пещеру. Но наступитъ время, и онъ снова выйдетъ оттуда, и тогда только совершитъ то, чего, въ силу заклятья отцовскаго, не могъ совершить при своей первой жизни — освободитъ свой народъ отъ турокъ.
Изъ эпическихъ пѣсенъ, стоящихъ въ сторонѣ отъ двухъ главныхъ круговъ сербскаго эпоса, (про Лазаря и про Марка королевича) на первомъ мѣстѣ поставлена въ этомъ изданіи прекрасная пѣсня про Симеона-найденыша, сходная по своей основѣ съ извѣстнымъ древне-греческимъ сказаніемъ объ Эдипѣ. Подобныя сказанія существуютъ въ различныхъ видахъ у многихъ народовъ; у нѣкоторыхъ, какъ у сербовъ, они до-сихъ-поръ сохраняются памятью, у другихъ издавна уже зашли въ рукописи и подверглись въ нихъ различнымъ искусственнымъ передѣлкамъ. Пѣсня «Сестра и Братья» также принадлежитъ къ числу сказаній, распространенныхъ у разныхъ народовъ, какъ въ пѣсенной, такъ и въ сказочной формѣ. Собственно только пересказомъ ея служитъ въ отдѣлѣ болгарскихъ пѣсенъ носящая заглавіе: «Обитель Врачарница». Пѣсни этого рода служатъ отголоскомъ той отдаленной поры родовой розни, которая съ такою силою сказывается и во множествѣ свадебныхъ народныхъ нѣсенъ. Если самъ женихъ въ этихъ пѣсняхъ представляется невѣстѣ чужимъ чужаниномъ, то понятна и ея отчужденность отъ его родни, способная перераждаться въ такую ненависть, для удовлетворенья которой женщина готова пожертвовать даже своимъ младенцемъ. Собственныя дѣти, приносимыя въ жертву мести — черта, довольно распространенная и въ древне-германскомъ эпосѣ, закрѣпленномъ письменностію еще въ средніе вѣка. Существуя и въ теперешнихъ устныхъ сказаніяхъ у различныхъ народовъ, черта эта служитъ однимъ изъ доказательствъ живучести старины въ необыкновенно крѣпкой народной памяти. Такою же отдаленною стариною отзывается у различныхъ народовъ и сказаніе о злой свекрови, уже довольно смягченнымъ видомъ котораго является трогательная сербская пѣсня про Іову и Мару: въ этой пѣснѣ мать представляется только разлучницею между сыномъ и его милой, тогда-какъ во многихъ сказаніяхъ она прямо оказывается губительницею жены своего сына. Пѣсня про Ваню-Голую Котомку принадлежитъ къ разряду пѣсенъ про похищенье невѣсты, также весьма распространенныхъ повсюду и во всевозможныхъ видахъ. Извѣстно, что насильственный увозъ невѣсты былъ древнѣйшею формою брака у всѣхъ народовъ. Въ нашей пѣснѣ увозъ обманомъ, получающій особый оттѣнокъ оттого, что тутъ ловкостью молодаго серба проведены обидчики сербскаго народа — турки.
Всѣ эти пѣсни могутъ быть отнесены къ разряду сказаній изъ частной жизни, основа которыхъ — общенародная. Это совсѣмъ не то, что эпическія пѣсни первыхъ разрядовъ, отличающіяся по преимуществу своеобразіемъ. За-то опять на мѣстную сербскую почву, и притомъ на почву новѣйшую историческую, переноситъ пѣсня изъ войны сербско-мадярской, помѣщенная въ самомъ концѣ эпическаго отдѣла, и особенно интересная потому, что она, очевидно, сложилась по свѣжимъ слѣдамъ событія. Такія пѣсни, впрочемъ, слагаются у сербовъ чрезвычайно легко, но слагаются, какъ можно видѣть и по помѣщенному въ этомъ изданіи образцу, изъ давнишняго запаса поэтическихъ оборотовъ и образовъ, только примѣняемыхъ къ современнымъ событіямъ. Послѣдніе два тома сборника сербскихъ пѣсенъ Вука Стефановича Караджича именно и занимаютъ такія пѣсни, которыя служатъ, можно сказать, поэтическою современною лѣтописью Сербіи.
При множествѣ пѣсенъ чисто эпическаго строя, сербы могутъ похвалиться и прекрасными лирическими пѣснями, образцы которыхъ составляютъ въ настоящемъ изданіи цѣлый особый отдѣлъ. Лирическими, впрочемъ, онѣ могутъ быть названы собственно потому, что въ каждой изъ нихъ выражается одно господствующее душевное настроеніе — по преимуществу настроеніе любящихся сердецъ — но выражается оно въ формѣ все-же по большей части эпической, иногда же и драматической, т. е. въ видѣ обмѣна рѣчей между двумя дѣйствующими лицами, въ числу которыхъ иной разъ принадлежитъ и вонь, надѣляемый тутъ, какъ и въ эпическихъ пѣсняхъ, способностью проязычить.
Въ самомъ концѣ мелкихъ пѣсенъ помѣщена опять чисто эпическая, принадлежащая въ довольно распространенному роду сказаній про птичью свадьбу, сказаній, не лишонныхъ юмористическаго оттѣнка[9]. Это небольшой обращикъ того рода народной словесности, изъ котораго выработался всѣмъ извѣстный родъ литературныхъ произведеній — басня.
За пѣснями сербскими помѣщаются находящіяся съ ними въ ближайшемъ родствѣ болгарскія. Про двѣ изъ нихъ уже сказано выше, такъ какъ онѣ, собственно говоря, только особые пересказы пѣсенъ, имѣющихся и въ Сербіи. («Исповѣдь Марка-королевича» и «Обитель Врачарница»). Но такова и большая часть прочихъ, вошедшихъ въ это изданіе. «Женитьба короля Шишмана» очень близко подходитъ въ сербскомъ эпосѣ въ «Женитьбѣ Душана»; но и та и другая — только особый видъ того всенароднаго сказанія про опасное сватовство, отпрыскомъ котораго является и наше русское про женитьбу Владиміра князя. Что касается болгарской пѣсни про воеводу Дойчина, то она совершенно близко подходитъ къ сербской про больного Дойчина[10], обѣ же вмѣстѣ являются только варіаціею на всенародную тему измѣны жены. Прямо противоположнаго содержанія пѣсня про Марковицу, вѣрную жену Марка королевича, которой нѣтъ соотвѣтственной въ сербскомъ эпосѣ. Довольно своеобразна также и пѣсня о томъ, какъ Марко отыскиваетъ своего брата, хотя нѣчто подобное имѣется и въ сборникѣ сербскихъ пѣсенъ Юкича и Любоміра. Въ пѣснѣ болгарской особенно замѣчательны золотые волосы Марка королевича — черта, которой соотвѣтственныя имѣются въ сказкахъ и основа которой должна быть миѳическая. Что касается «Марка и Филиппа Мадярина», то это опять только особый пересказъ пѣсни, имѣющейся и у сербовъ. Сродною по содержанію оказывается и пѣсня про Марка и Филиппа Сокола. Попадающаяся въ ней миѳическая же черта — союзъ побратимства (нашего русскаго названаго или крестоваго братства) между Маркомъ и Самодивою (тоже, что у сербовъ вила) встрѣчается въ свою очередь и въ сербскихъ сказаньяхъ про Марка. Въ концѣ пѣсни болгарской замѣчательно то, что Марко требуетъ отъ Сокола девятилѣтней службы. Если сопоставить это съ девятилѣтнимъ же плѣномъ дервиша у бановича Страхиньи, то придется заключить, что, подобно Страхиньѣ, и Марко по истеченіи этого срока долженъ выпустить на свободу своего плѣнника — во старославянскому вышеуказанному обычаю.
Кромѣ болгаръ и сербовъ, къ одной съ нами юго-восточной отрасли славянскаго племени относятся, по извѣстному дѣленію знаменитаго Шафарика, и хорутане, живущіе въ австрійскихъ областяхъ Штиріи, Каринтіи и Крайнѣ. Пѣсни юрутанскія, на этомъ основаніи, и помѣщаются у насъ вслѣдъ за болгарскими. Самая большая изъ нихъ и наиболѣе проникнутая эпическимъ "роемъ — про женитьбу короля Матьяса — по основѣ своей, какъ легко замѣтитъ читатель, напоминаетъ сербскую пѣсню про Марка королевича и Мину изъ Бостура. Другая эпическая же пѣсня — про молодую Бреду — есть лишь одно изъ сказаній про злую свекровь. Особенность хорутанской пѣсни составляетъ то, что злость свекрови тутъ объясняется ея принадлежностью чужому, турецкому племени, тогда-какъ, напримѣръ, и нашихъ русскихъ соотвѣтственныхъ пѣсняхъ (послужившихъ основаніемъ для драмы г. Чаева «Свекровь») она такая же русская, какъ и гонимая ею невѣстка. Но съ другой стороны надо замѣтить, что въ свадебныхъ нашихъ пѣсняхъ, гдѣ столь ужасными иногда представляются и будущая свекровь и женихъ-чужанинъ, этотъ послѣдній также выставляется иногда принадлежащимъ въ чужому, напримѣръ, литовскому племени. Первоначально же чужаниномъ его дѣлала просто его принадлежность чужому, и всѣ пѣсни и сказанія этого разряда происходятъ отъ отдаленныхъ временъ родовой разрозненности и тѣсно съ ней связаннаго насильственнаго захвата невѣсты. Трогательная пѣсня про сиротку Ерицу сложена на любимую всенародную тему — о злой мачихѣ. Что же касается той внезапной смерти отъ горя, какою умираетъ Ерица, то подобная сила горя очень часто выставляется и въ сербскихъ пѣсняхъ, и жертвою ея становятся тамъ не только нѣжныя женщины, но и твердые мужчины. Совершенно знакомою представится каждому читателю пѣсня про Ансельма: это только особый изводъ народной нѣмецкой пѣсни, послужившей основою «Ленорѣ» Бюргера, такъ прекрасно возсозданной нашимъ Жуковскихъ. Но пусть читатель не спѣшитъ заключеніемъ, что пѣсня эта непремѣнно заимствована хорутанами у нѣмцевъ: довольно сходная существуетъ также у галичанъ; и хотя и эти послѣдніе, при своихъ сношеніяхъ съ нѣмцами, также могли бы ее заимствовать, все же надобно подождать, не найдутся ли такія пѣсни и у такихъ славянъ, которые болѣе были устранены отъ вліянья нѣмецкаго, а можетъ-быть, наконецъ, и у другихъ европейскихъ народовъ. Совершенно въ сторонѣ отъ прочихъ стоитъ чисто лирическая, по своему строю, пѣсня о преступникѣ, отличающаяся своего рода нравоучительностью и христіанскимъ оттѣнкомъ раскаянія въ грѣхахъ. Совсѣмъ не то наша извѣстная русская разбойничья пѣсня: «Не шути мати зеленая дубровушка», поражающая такою ужасающею ироніей.
Особую отрасль великаго славянскаго племени составляютъ славяне западные, къ которымъ относятся чехи съ мораванами и словаками (находящіеся между собою въ ближайшемъ родствѣ), поляки и сербы-лужичане. Эта отрасль, какъ оно отчасти уже пояснено было выше, не можетъ похвалиться такимъ богатствомъ народной поэзіи, какъ юго-восточная. Говоря это, я имѣю въ виду теперешній наличный составъ народной поэзіи, тотъ накоплявшійся вѣками запасъ пѣсенъ, который до-сихъ-поръ сохранился въ народной памяти. Но если эта послѣдняя у славянъ западныхъ утратила уже весьма многое, сравнительно съ юго-восточной славянской отраслью, то одинъ изъ западно-славянскихъ народовъ, чехи, можетъ за-то похвалиться такими пѣсенными произведеніями, которыя, оказываясь, по-крайней-мѣрѣ, весьма близкими къ чисто-народной поэзіи, закрѣплялись письменностью еще въ средніе вѣка и дошли до насъ въ отрывкахъ двухъ старыхъ рукописей, найденныхъ въ 1817 году. Одна изъ нихъ, такъ называемая зеленогорская, относилась учоными къ порѣ не позже XI вѣка, и если въ настоящее время возникаютъ сомнѣнія въ такой ея отдаленной древности, то все же она относится — ужь по-крайней-мѣрѣ къ исходу среднихъ вѣковъ. Рукопись эта заключаетъ въ себѣ довольно большой отрывокъ пѣсни «О судѣ Любуши», этой вѣщей старославянской княжны, о которой должно было существовать очень много пѣсенъ, такъ-какъ и тѣ свѣдѣнія о ней, которыя находятся у чешскихъ лѣтописцевъ и хронистовъ — Козьмы Пражскаго (XII), Далимила (XIII—XIV) и Гайка (XVI) — происходятъ, очевидно, изъ эпоса. Дошедшая до насъ пѣсня начинается лирическимъ обращеньемъ къ рѣкѣ Влетавѣ, обращеньемъ, вполнѣ возможнымъ въ настоящихъ народныхъ пѣсняхъ и даже прямо напоминающимъ начало нашей былины про Судана:
Что же ты, матушка Нѣпра рѣка.
Что ты текешь не по старому…
А вода съ пескомъ помутимся.
Если же Влетава мутится отъ того, что враждуютъ родные братья, то и это возможно въ чисто-народныхъ пѣсняхъ. Такъ въ одной галицкой отъ того что братъ пересталъ говорить съ сестрой — и хлѣбъ пересталъ родиться въ нолѣ. Точно также совершенно въ духѣ народной поэзіи и являющіяся далѣе сизыя касатки вѣстницы. Вражда между братьями, которую приходится разсудить Любушѣ, оказывается такою же враждою изъ-за наслѣдства, какъ и вражда трехъ братьевъ въ сербской былинѣ про судъ Марка королевича, и Любуша, подобно Марку, навлекаетъ на себя недовольство — но собственно только старшаго брата, налегающаго на свое право первородства. Значительная разница однако же въ томъ, что Марко въ своемъ рѣшеніи руководится только волею покойнаго царя Душана, тогда-какъ Любуша ссылается на народную волю, на его вѣковѣчный обычай, по которому братья должны или владѣть наслѣдственнымъ имуществомъ нераздѣльно, или же, если дѣлиться, то по ровну. Къ тому же Любушу поддерживаетъ народъ, по рѣшенью котораго — въ данномъ случаѣ даже не долженъ быть допущенъ раздѣлъ, а братья должны владѣть вмѣстѣ. Ярость вслѣдствіе такого рѣшенья старшаго брата, Хрудоша, прямо напоминаетъ ярость также недовольнаго судомъ короля Вукашина. Хотя дѣло окончательно рѣшено народомъ, Хрудошъ вымещаетъ свою злобу на княжнѣ Любушѣ. Оскорбленная имъ, она отказывается отъ власти и предоставляетъ народу выбрать на ея мѣсто мужа съ желѣзною рукою. За этимъ долженъ былъ слѣдовать, въ первоначальномъ цѣльномъ видѣ рукописи, выборъ въ князья Премысла пахаря, которому Любуша должна была отдать свою руку, какъ то видно изъ сказаній, вошедшихъ въ чешскія хроники. Впрочемъ, память объ этомъ событіи сохранилась даже и до-сихъ-поръ въ одной изъ свадебныхъ чешскихъ пѣсенъ, напечатанныхъ въ сборникѣ покойнаго Эрбена (стр. 312). Отрывокъ же, дошедшій до насъ въ зеленогорской рукописи, оканчивается свидѣтельствомъ одного изъ участниковъ народнаго вѣча, Ратибора, что ссылка Хрудоша на свое первородство есть ссылка на нѣмецкую правду, а что у славянъ есть своя, завѣщанная имъ отцами.
Вотъ эта-то ссылка на нѣмецкое право первородства и заставляетъ, между-прочимъ, нѣкоторыхъ учоныхъ думать, что пѣсня о судѣ Любуши никакъ не можетъ относиться къ IX вѣку, потому-что право первородства установилось у нѣмцевъ гораздо позже (хотя Шафарикъ и приводитъ нѣкоторыя, правда, весьма немногія свидѣтельства о существованіи его въ Германіи и до X вѣка). Во всякомъ случаѣ, самое противопоставленіе въ нашей пѣснѣ славянскаго права нѣмецкому сохраняетъ свою силу. Какъ бы поздно ни явился въ германскомъ племени маіоратъ, онъ однако же въ немъ пустилъ корни, тогда-какъ славянамъ всегда представлялся онъ нарушающимъ правду по святому закону. Извѣстно, что даже желѣзной рукѣ Петра Великаго, подъ тяжестью которой сокрушилось столько народныхъ обычаевъ, все-таки не удалось завести у насъ этого западноевропейскаго учрежденія, служащаго одною изъ самыхъ твердыхъ основъ для аристократизма. Не даромъ въ презрительномъ отзывѣ Ратибора о непригодности для славянства нѣмецкихъ порядковъ слышно не пустое народное самомнѣніе, а сознательное исповѣданіе преимуществъ славянскаго равенства.
Но мы видѣли, что народъ, собранный вкругъ Любуши, стоитъ даже не за дѣлежъ по ровну, а за владѣніе безъ раздѣла. Тутъ выражается та особенность древне-славянской семьи, въ силу которой уже въ предѣлахъ ея зараждалась своего рода община. Но еще съ большею ясностію на признаки общины въ самомъ семейномъ быту указывается въ другомъ отрывкѣ, сохранившемся въ той же зеленогорской рукописи и обыкновенно печатаемомъ подъ названіемъ сейма. Въ каждой семьѣ, какъ видно отсюда, въ случаѣ смерти ея главы, дѣти начинаютъ править съобща (съобща же пользуясь, какъ видѣли мы, родовымъ имуществомъ) и выбираютъ себѣ изъ семьи владыку (wlàdybu si z roda wyberùc). Вотъ эти то выборные главы семьи и ходятъ за прочихъ членовъ ея на сеймы, т. е. такія сходбища, на которыхъ собираются для общаго совѣта представители различныхъ семей. Одинъ изъ подобныхъ сеймовъ и рисуетъ намъ пѣсня о судѣ Любуши, эта краснорѣчивая, хотя не вполнѣ сохранившаяся картина общинной жизни славянъ, картина, прекрасное впечатлѣнье которой окончательно дополняется этой дѣвой, творящей судъ — блистательнымъ въ свою очередь проявленіемъ одной изъ сторонъ славянскаго равенства, полнѣйшаго равенства между обоими полами. Такихъ образомъ, если пѣсни въ родѣ хорутанской «Бреды» служатъ до-сихъ-поръ уцѣлѣвшихъ въ народной памяти отголоскомъ временъ, предшествовавшихъ утвержденію общины, временъ родовой разрозненности со свойственнымъ югъ приниженіемъ женщины, то высокое положеніе женщины въ «Судѣ Любуши» со всѣми другими чертами этой прекрасной пѣсни, несомѣнно существовавшей уже въ средніе вѣка, говоритъ объ издавней смягченности нравовъ подъ вліяніемъ общины, той смягченности, какою съ другой стороны отзываются, какъ видѣли мы, и многія стороны сербскаго устнаго эпоса.
Другая чешская рукопись, также сохранившая валъ древнія пѣсни, это такъ называемая краледворская, которую всегда относили однако жь къ порѣ не ранѣе конца XIII или начала XIV в. Въ «Краледворской рукописи» сохранилось цѣлыхъ 14 пѣсенъ — восемь эпическихъ и шесть лирическихъ. Между-тѣмъ-рукопись, писанная самыми мелкими письменами, далеко не полна; скорѣе это только весьма незначительные остатки рукописи. Предметомъ пяти изъ эпическихъ пѣсенъ служатъ историческія войны чеховъ, въ изложеніи которыхъ только весьма мало замѣтна стихія богатырская, а потому эти пѣсни и подходятъ гораздо больше къ «Слову о полку Игоревѣ», чѣмъ къ нашимъ ш юго-славянскимъ былинамъ. Если вѣрно мнѣніе, что пѣсни слагаются по свѣжимъ слѣдамъ событій, то древнѣйшею изъ находящихся въ «Краледворской рукописи» должна быть признана пѣсня про Забоя и Славоя, повѣствующая, какъ полагаютъ, про одинъ изъ тѣхъ боевъ между чехами и франками, которые происходили въ VI, VII и VIII вѣкахъ[11]. Къ тому же пѣсня эта еще сильно отзывается язычествомъ: въ ней говорится о жертвахъ богамъ спасителямъ, о душахъ, порхающихъ по деревьямъ и т. п. Герои пѣсни бьются за старыя языческія вѣрованія и обычаи противъ полчищъ нѣмца Людека (Людовика), служащаго представителемъ обычнаго въ западномъ мірѣ насильственнаго распространенія христіанства. Замѣчательно, что одинъ изъ героевъ, Забой, и самъ является браннымъ пѣвцомъ-вдохновителемъ, и вспоминаетъ про славнаго пѣвца Люміра, двигавшаго своими пѣснями Вышеградъ, подобно тому, какъ авторъ «Слова о полку Игоревѣ» вспоминаетъ про Бояна. Этимъ указывается уже на личное авторство, на пѣвцовъ съ извѣстными именами, тогда-какъ чисто-народныя пѣсни всегда безыменны, ибо въ сложеніи каждой изъ нихъ участвуютъ многіе. И пѣсни «Краледворской рукописи», какъ наше «Слово о полку Игоревѣ», должны быть произведеніемъ уже отдѣльныхъ пѣвцовъ, по всей вѣроятности пѣвцовъ княжескихъ, такъ-какъ предводители дружинъ и являются героями этихъ пѣсенъ. Тѣмъ не менѣе есть в| нихъ черты, отзывающіяся близкимъ знакомствомъ пѣвцовъ съ простонароднымъ эпосомъ. Сюда относится и самый плачъ Забоя, въ которомъ вовсе не слѣдуетъ видѣть изысканной авторской чувствительности, такъ-какъ склонными проливать слезы являются и самые суровые богатыри простонароднаго эпоса. Складомъ богатырскихъ пѣсенъ уже совершенно отзывается то, что молотъ Забоя, выпугнувъ изъ Людека душу, проносится въ войско на пять саженъ, еще же болѣе то, что мечёмъ онъ пролагаетъ себѣ дорогу между врагами (какъ наши богатыри пролагаютъ улицы). За-то участіе въ битвѣ цѣлыхъ дружинъ со стороны чеховъ не согласно съ пріемами богатырскихъ пѣсенъ, въ которыхъ многочисленныя дружины являются только на сторонѣ враговъ, и въ единоличной расправѣ съ ними того или другого богатыря и заключается сущность богатырской силы.
За «Забоемъ и Славоемъ» но времени дѣйствія слѣдуетъ пѣсня про «Честміра и Власлава», относимая учоными уже къ совершенно опредѣленной порѣ, а именно къ 830 г., когда воевода пражскаго князя Неклана, Честміръ, поразилъ луцкаго князя Властислава. Предметомъ пѣсни такимъ образомъ служатъ княжескія междоусобія, нерѣдко происходившія въ чешской землѣ, какъ и у насъ на Руси; потому-то пѣсня эта особенно живо напоминаетъ многія мѣста нашего «Слова о полку Игоревѣ». Въ тому же въ ней, какъ и въ нашемъ «Словѣ» совершенно выдержанъ строй дружиннаго эпоса, столь отличный отъ богатырскаго. Съ другой же стороны языческое міровоззрѣніе, мѣстами дающее себя чувствовать и въ нашемъ «Словѣ», не смотря на его принадлежность уже христіанской порѣ, въ чешской пѣснѣ о Честнірѣ и Влаславѣ сказывается еще въ такой же безпримѣсной полнотѣ, какъ и въ «Забоѣ и Славоѣ». Тутъ тѣ же жертвы богамъ, тѣ же миѳическія существа — Морена и Трясъ (богиня смерти и миѳическое олицетвореніе страха). Пѣсня объ Ольдрихѣ и Болеславѣ, въ которой недостаетъ начала, повѣствуетъ о событіи, относимомъ историками къ 1004 г., а именно — объ изгнаніи изъ Праги овладѣвшаго-было ею Болеслава Храбраго, короля польскаго (того самаго, что забралъ на время и Кіевъ, о чемъ должны были существовать и у насъ особыя пѣсни, какъ можно догадываться по нѣкоторымъ эпическимъ чертамъ въ передачѣ этого событія нашимъ лѣтописцемъ). Тутъ, стало быть, та же повѣсть о междоусобіяхъ, только въ болѣе широкомъ смыслѣ, о междоусобіяхъ между отдѣльными отраслями славянскаго племени, не вполнѣ окончившихся, можно сказать, и въ наше время. За-то пѣсня о Бенешѣ Германычѣ повѣствуетъ снова о битвахъ съ иноплеменниками — злѣйшими врагами славянъ, нѣмцами. Бенешъ — лицо опять историческое, сынъ Германа изъ Ральска, молодецки расправившійся въ 1203 г. при Грубой Скалѣ съ войсками маркграфа Мейсенскаго, вторгшимися въ Чехію въ то самое время, когда король чешскій Премыслъ Оттокаръ I ѣздилъ въ германскому императору Оттону IV. Пѣсня эта въ началѣ отличается лирическимъ складомъ, какъ и многія мѣста нашего «Слова о полку Игоревѣ», о которомъ кромѣ того напоминаютъ въ ней такія сравненія, какъ «искры, летящія отъ мечей, будто молнія съ небесъ».
Позднѣйшая изъ историческихъ пѣсенъ «Краледворской рукописи» — это пѣсня о Ярославѣ, витязѣ оломуцкомъ, являющемся только въ концѣ ея рѣшителемъ долго сомнительнаго боя въ пользу чеховъ. Впрочемъ имена другихъ витязей, Внеслава, Вѣстоня и Братислава, принадлежатъ, повидимому, боянову замышленію, т. е. фантазіи. Самый же бой при Гостынѣ и Оломуцѣ — событіе историческое, происходившее въ 1241 г., когда татары, разгромивъ Русскую Землю (о чемъ и упоминается въ чешской пѣснѣ), коснулись также и Польши, и Чехіи. Поводомъ ко вторженію ихъ въ славянскія земли выставляется въ пѣснѣ корыстолюбіе нѣмцевъ, побудившее ихъ ограбить дочь хана Бублая. Пѣсня эта отъ всѣхъ прочихъ пѣсенъ «Краледворской рукописи» отличается христіанскимъ оттѣнкомъ. Самая внезапно появляющаяся, спасительная для чеховъ туча, получаетъ значеніе чуда, вызваннаго молитвою къ христіанскому Богу. Въ пѣснѣ также не разъ упомянуто объ участіи Богоматери къ христіанамъ, что замѣтно и въ нѣкоторыхъ изъ нашихъ былинъ про татарщину и въ различныхъ нашихъ сказаніяхъ полународнаго, полулѣтописнаго свойства. Но чешская пѣсня о Ярославѣ замѣчательна совершеннымъ отсутствіемъ всякихъ языческихъ отголосковъ, которые такъ двоевѣрно сказываются въ нашемъ «Словѣ о полку Игоревѣ», не смотря на упоминаемую въ немъ Богородицу Пирогощую. Упоминая о татарской ворожбѣ на шестахъ, пѣвецъ «Ярослава» обращаетъ вниманіе на то, что христіане, прямо на оборотъ, ворожбы не знали. Между-тѣмъ извѣстно, какъ долго держалась, да и теперь еще держится, ворожба въ народѣ, хотя и крещёномъ, но далекомъ отъ настоящаго перерожденія въ христіанскомъ духѣ. Вотъ почему изъ выходки пѣвца «Ярослава» противъ ворожбы можно, кажется, заключить, что онъ рѣшительно не былъ простымъ народнымъ пѣвцомъ, а принадлежалъ къ образованному слою общества или, быть-можетъ, даже и въ духовнымъ. Тѣмъ не менѣе, за исключеніемъ миѳическихъ вѣрованій, онъ вполнѣ проникнутъ строемъ народной поэзіи. Это видно, во-первыхъ, изъ тѣхъ поразительныхъ сходствъ въ оборотахъ съ нашимъ «Словомъ о полку Игоревѣ», которыхъ особенно много и оказывается именно у него. Сюда относятся: «задождили стрѣлы, будто ливень, трескъ отъ копій, словно рокотъ грома, блескъ мечей, что молнія изъ тучи» (это послѣднее сравненіе уже встрѣчалось ламъ въ пѣснѣ о Бенешѣ, чѣмъ еще болѣе подтверждается обычность этого оборота, заимствованнаго изъ народной поэзіи)[12]; «выростало горе на долинахъ»; «тяжелая бѣда кругомъ вставала»; «тучи стрѣлъ летѣли въ басурманство, только ночь остановила битву». Сюда же относится и сравненіе Братислава со свирѣпымъ, прямо напоминающее буй-тура-Всеволода въ нашемъ «Словѣ о полку Игоревѣ». Кромѣ же того у пѣвца «Ярослава» встрѣчаются и эпическіе пріемы боя, отзывающіеся богатырскимъ эпосомъ. Сюда относится въ самомъ концѣ ударъ меча Ярослава, разносящій Бублаича до брюха. Это, очевидно, не что иное, какъ обычное въ нашъ былинахъ разсѣченіе на полы, существующее вмѣстѣ съ тѣмъ и въ эпосѣ всевозможныхъ народовъ.
Нельзя не обратить вниманія на тотъ свободный духъ, который съ такою силою сказывается въ слѣдующихъ словахъ пѣсни про «Ярослава», принимая, какъ и многое въ ней, христіанскій вѣроисповѣдный оттѣнокъ:
Неугодна Господу неволя:
Смертный грѣхъ въ яремъ идти охотой.
Передъ этимъ блѣднѣютъ извѣстныя слова Игоря въ нашемъ «Словѣ» о его походѣ: «луче потяту бита, неже полонену быти».
Уже чуждою историческаго значенія является пѣсня о Людишѣ и Люборѣ, относимая ко времени Вячеслава I (1230—1253) собственно потому, что при немъ вошли въ обычай у чеховъ турниры, одинъ изъ которыхъ и составляетъ предметъ поименованной пѣсни. Надобно, впрочемъ, замѣтить, что нѣтъ особенныхъ основаній видѣть тутъ именно турниръ, т. е. рыцарскій бой въ западно-европейскомъ вкусѣ; воинскіе же бои съ надеждой вознагражденья прекрасною дѣвою существуютъ въ эпосѣ разныхъ народовъ — даже такихъ, которые и понятія не имѣли о рыцарствѣ. Да и изъ самой пѣсни видно, что бой не является тутъ просто воинскою игрой, но получаетъ значеніе испытанія силы на случай войны:
Благо ждать войны и въ мірѣ,
Насъ вѣдь нѣмцы окружаютъ.
Рѣшительно ни къ какому опредѣленному времени не можетъ быть отнесена пѣсня о «Збигонѣ». Въ лицѣ его является какой-то насильникъ дѣвичій, изъ рукъ котораго безыменный молодецъ спасаетъ свою любезную. Совершенно къ духѣ народной поэзіи сопоставленіе съ этимъ событіемъ въ человѣческомъ мірѣ соотвѣтственнаго событія въ мірѣ птицъ: тотъ же самый Збигонъ держитъ въ неволѣ голубку, которая наконецъ возвращается къ другу своему голубку, подучая свободу вмѣстѣ съ дѣвицей. Уже не цѣлое сопоставленіе, а простое поэтическое сравненіе представляетъ небольшая пѣсня «Олень»[13], гдѣ дѣло идетъ о прекрасномъ молодцѣ, котораго сражаетъ молотъ злодѣя (то-же первоначальное оружіе и въ «Збигонѣ»), послѣ чего душа выходитъ у него лебединымъ горломъ черезъ уста, какъ у князя Изяслава въ «Словѣ о полку Игоревѣ». Появляющіеся въ концѣ пѣсни кречеты — вѣстники его смерти — напоминаетъ цѣлый эпическій рядъ подобныхъ вѣстниковъ во всенародныхъ сказаніяхъ объ открывшемся преступленіи (куда относятся и «Ивиковы Журавли» въ извѣстныхъ обработкахъ Шиллера и Жуковскаго). Самыя же заключительныя слова пѣсни — о дѣвицахъ, оплакивающихъ молодца — до нѣкоторой степени связываютъ ее съ остальными пятью пѣснями рукописи, которыя всѣ до одной — уже чисто любовнаго содержанія. Въ нѣкоторыхъ оно, какъ и во многихъ сербскихъ пѣсняхъ, выражается въ той сжатой эпическо-драматической Формѣ, о которой говорено было выше; нѣкоторыя же отличаются совершеннымъ лиризмомъ. По тону отчасти подходитъ въ пѣснямъ «Краледворской рукописи» и такъ называемая «Пѣсня на Вышеградѣ», предметомъ которой, какъ замѣтитъ читатель, служитъ также любовь[14].
Сходство всѣхъ мелкихъ пѣсенъ «Краледворской рукописи» съ теперешними народными пѣснями различныхъ славянъ подробно разобрано и доказано братьями Иречками, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что именно эти пѣсни древней рукописи — пѣсни чисто народныя. Читатель, впрочемъ, можетъ и самъ усмотрѣть это, если внимательно сличитъ ихъ со всѣми тѣми, по преимуществу любовнаго содержанія, которыя помѣщены въ настоящемъ изданіи далѣе и заимствованы изъ сборниковъ не только чешскихъ, но даже польскихъ и сербо-лужицкихъ.
Кромѣ пѣсенъ этого рода въ чешскомъ отдѣлѣ помѣщается эпическое сказаніе про Яныша королевича въ прекрасномъ переложеніи Пушкина, которому сказаніе это послужило канвою для его драмы «Русалка»[15].
Совершенно въ сторонѣ отъ другихъ должны быть поставлены двѣ остальныя пѣсни этого отдѣла, пѣсни, очевидно, не народнаго происхожденія, но перешедшія въ народъ и сдѣлавшіяся народными. Это, во первыхъ, пѣсня гуситская, соединенная съ молитвеннымъ обращеніемъ къ народному святому чешскому — Вячеславу; во вторыхъ — сочиненная уже въ ближайшее къ намъ время и полная патріотическаго одушевленія пѣсня «Гей Славяне», съ которою русская публика хорошо знакома по концертамъ г. Славянскаго.
Между моравскими пѣснями на первомъ мѣстѣ является пѣсня про стараго, какихъ имѣется много и въ нашихъ русскихъ сборникахъ. Что же касается слѣдующей за нею «Сестры отравительницы», то тема эта нерѣдко попадается также въ галицкихъ пѣсняхъ, тема же послѣдней пѣсни въ отдѣлѣ моравскихъ — противопоставленіе матери мачихѣ — тема рѣшительно всенародная.
Нѣкоторыя изъ словацкихъ пѣсенъ отличаются историческими воспоминаніями, при болѣе или менѣе лирическомъ строѣ. Одна изъ нихъ — Нитра — не можетъ, однако же, считаться чисто-народною, но только перешедшею въ народъ.
Изъ сборниковъ польскихъ заимствованы въ этомъ изданіи почти исключительно пѣсни любовнаго содержанія. То же можно сказать и про пѣсни лужицкія, изъ ряда которыхъ выдается только помѣщаемая здѣсь въ самомъ, концѣ легенда. Тутъ то же любовь, но любовь уже духовная, мистическая — къ небесному жениху Христу. Извѣстно, что о такой любви говорится въ житіи великомученицы Екатерины. Лужицкая легенда приписываетъ ее безыменной дочери варадинскаго князя, своимъ обѣтомъ безбрачія представляющей женскій противень къ сказаніямъ и стихамъ объ Алексѣѣ божіемъ человѣкѣ. Далѣе же тутъ примѣшивается, существующее также и порознь, сказаніе о посѣщеніи живымъ человѣкомъ рая, причемъ цѣлыхъ сто лѣтъ представляются ему нѣсколькими часами.
Хотя выше и указано было на то, въ какой мѣрѣ народная поэзія славянъ западныхъ уступаетъ народной поэзіи юго-восточной отрасли славянскаго міра и этимъ достаточно объясняется, почему пѣснямъ западной отрасли отведено въ настоящемъ изданіи такъ мало мѣста, все же нельзя съ другой стороны не сознаться, что и сборники пѣсенъ этой отрасли представляютъ много такихъ красотъ, о которыхъ приведенные здѣсь образцы не могутъ дать полнаго понятія.
Въ заключеніе, пишущій эти строки считаетъ нелишнимъ прибавить, что онъ вполнѣ чувствуетъ слабость своего вступительнаго очерка, зависящую какъ отъ ограниченности мѣста, ему отведеннаго, такъ и еще болѣе отъ недостаточной его подготовленности въ вполнѣ удовлетворительной оцѣнкѣ народной поэзіи всего славянства. Предметъ этотъ чрезвычайно широкъ и до-сихъ-поръ остается почти непочатымъ. Пишущему эти строки до-сихъ-поръ удалось со сколько нибудь удовлетворительною полнотою обработать только нѣкоторые отдѣлы народной словесности русской, при чемъ пѣсни и сказанія другихъ славянъ служили ему лишь пособіемъ. Въ настоящемъ очеркѣ, совершенно наоборотъ, пришлось выдвинуть впередъ именно эти послѣднія, наши же русскія пѣсни приводить только въ видѣ сравненій. Понятно, послѣ всего этого, что настоящій очеркъ можетъ считаться только слабой попыткой, обнародованіе которой извиняется лишь желаніемъ — хотя сколько нибудь помочь читателю не безъ нѣкоторой пользы войти въ столь мало еще намъ извѣстную область славянской народной поэзіи. Хорошо будетъ уже и то, если читатель почувствуетъ, какой богатый и разнообразный запасъ представленій хранитъ въ себѣ крѣпкая, и по преимуществу крѣпкая у славянъ, хотя и собравшая дань уже съ цѣлыхъ вѣковъ, непритупленно-свѣжая, чудно-юная память народная!
- ↑ Villemarque, Barzaz Breiz, предисловіе къ 1-му изданію.
- ↑ Что касается этого передового значенія чеховъ въ гуситскую пору, то я могу сослаться даже на писателя, котораго, конечно, никто не можетъ упрекнуть въ излишнемъ пристрастіи къ славянству, а именно на А. Н. Пыпина. (См. его «Обзоръ Исторія Славянскихъ Литературъ», стр. 985.)
- ↑ Бука Караджича «Сербскія Пѣсня», ч. II, № 36.
- ↑ Ганелонъ — извѣстный предатель французовъ при Ронсеваллѣ, виновникъ погибели Роланда — въ знаменитой карловингской поэмѣ «Chanson de Roland».
- ↑ См. А. Соколова: «Объ историческихъ народныхъ пѣcняхъ Сербовъ», Казань, 1854, стр. 24—25.
- ↑ J. Grimm, «Kleinere Schriften», IV, 222.
- ↑ Вука Караджича «Сербскія пѣсни», ч. II, № 67 (Марко и Муса Кеседжія).
- ↑ Замѣчательно, что въ этомъ случаѣ предпочтеніе славянскому эпосу отдаетъ даже нѣмецкій писатель М. Карріеръ, въ своемъ сочиненіи: «Die Kunst im Zusammenhange der Culturentwickeluug» (кн. III, отд. II, стр. 26).
- ↑ Такія пѣсня попадаются и въ русскихъ сборникахъ — подъ заглавіемъ: «Каково птицамъ жить на Руси».
- ↑ Вука Караджича «Сербскія Пѣсни», II, № 78.
- ↑ Таково мнѣніе Шафарика, усвоенное и однимъ изъ новѣйшихъ историковъ чешской литературы, Шемберой. Братья же Иречки въ своемъ изслѣдованіи о краледворской рукописи видятъ въ этой пѣснѣ сказаніе объ одномъ изъ боевъ съ Карломъ Великимъ (вмѣсто kral — король, они читаютъ Karl). Напротивъ издатели извѣстной чешской христоматіи (Wybor z literatury česke) полагаютъ, что время этой пѣсни не могло быть точно опредѣлено, но что во всякомъ случаѣ тутъ разумѣется событіе не ранѣе начала IX вѣка.
- ↑ Совершенно неосновательнымъ представляется мнѣ, именно поэтому, стараніе Шенберы — тождествомъ поэтическихъ оборотовъ въ различныхъ пѣсняхъ «Краледворской рукописи» доказать принадлежность такихъ пѣсень одному и тому же пѣвцу.
- ↑ Доказательствомъ отдаленной древности ея содержанія считаютъ упоминаемый въ ней молотъ — оружіе первобытное. Но надо замѣтить, что въ народной поэзіи можетъ долго удерживаться и то, что уже давно изчезло изъ народнаго быта.
- ↑ Найдена въ отрывочной рукописи XIII ст. Нѣкоторыми, впрочемъ, заподозриваема ея подлинность.
- ↑ «Матеріалы для біографія Пушкина», изд. П. В. Анненкова, стр. 363.