О связи біологическихъ наукъ съ медициною.
править- ) Рѣчь проф. Гэксли, переводъ которой (изъ The Lancet, 1881, ав. 13) мы предлагаемъ нашимъ читателямъ, была произнесена на международномъ медицинскомъ конгрессѣ, происходившемъ въ августѣ 1881 года въ Лондонѣ. Среди многочисленныхъ блестящихъ рѣчей, которыя довелось слышать тремъ тысячамъ участниковъ этого безпримѣрно-удавшагося съѣзда людей науки, рѣчь знаменитаго автора «Положенія человѣка въ природѣ» обратила на себя живѣйшее вниманіе не только однихъ врачей, и не только спеціалистовъ-работниковъ въ другихъ отрасляхъ знанія, но и образованной публики вообще. Имя и сочиненія проф. Гэксли пользуются такою широкою и вполнѣ заслуженною извѣстностью въ нашемъ отечествѣ, что мы можемъ освободить читателя отъ дальнѣйшихъ библіографическихъ замѣчаній съ нашей стороны. Примѣч. переводчика.
Обширная масса теоретическихъ и практическихъ знаній, накопленная трудами приблизительно восьмидесяти поколѣній, смѣнившихъ другъ друга со времени развитія научной мысли въ Европѣ, не имѣетъ на англійскомъ языкѣ такого собирательнаго наименованія, противъ котораго нельзя было бы сдѣлать того или другаго возраженія, и я употребляю терминъ «medecine», «медицина», только какъ наименѣе ведущій къ недоразумѣнію, хотя, какъ всѣмъ извѣстно, это названіе обыкновенно прилагается въ его болѣе узкомъ смыслѣ къ одному изъ главныхъ отдѣловъ медицинской науки[1]. При употребленіи же этого слова въ широкомъ смыслѣ, «медицина» означаетъ не только знаніе извѣстнаго рода, но и подразумеваетъ все многообразное примѣненіе этого знанія къ облегченію страданій, исправленію поврежденіи и сохраненію здоровья живыхъ существъ. Въ дѣйствительности, практическая сторона медицины настолько преобладаетъ надъ всякою другою, что наименованіе «врачебное и цѣлебное искусство» представляетъ одинъ изъ наиболѣе широко распространенныхъ ея омонимовъ.
Представлять себѣ медицину иначе, чѣмъ нѣчто, необходимо связанное съ практическимъ лѣченіемъ больнаго; оказывается настолько затруднительно, что мы склонны забывать о существованіи — и притомъ неизбѣжномъ существованіи — такой вещи, какъ чистая медицинская наука, «патологія», которая находится въ подчиненіи у практическихъ цѣлей не съ большею необходимостью, нежели зоологія или ботаника.
Логическую связь между этою чисто научною доктриною о болѣзни, или патологіею, и обыкновенною біологіею прослѣдить нетрудно. Живое вещество характеризуется присущею ему склонностью проявлять опредѣленные ряды морфологическихъ и физіологическихъ феноменовъ, составляющихъ организацію и жизнь. При нѣкоторомъ данномъ рядѣ условіи, эти явленія остаются, внутри узкихъ предѣловъ, одинаковыми для всѣхъ живыхъ существъ. Они доставляютъ нормальную и типическую характеристику родовъ (species), и, какъ таковыя, представляютъ предметъ изученія обыкновенной біологіи.
Внѣ ряда этихъ условій, нормальное теченіе цикла жизненныхъ феноменовъ нарушается; появляется ненормальное строеніе; надлежащія свойства и взаимныя приспособленія отправленій перестаютъ сохраняться. Степень и важность этихъ отклоненій отъ типической жизни могутъ варіироваться до безконечности. Они могутъ оставаться безъ замѣтнаго вліянія на общее благосостояніе организма или же могутъ способствовать ему. Съ другой стороны, они могутъ имѣть и такой характеръ, что являются препятствіемъ нормальной дѣятельности организма или даже обусловливаютъ разрушеніе его. Въ первомъ случаѣ, эти разстройства относятъ къ обширной и нѣсколько неопредѣленной категоріи «измѣненій и аномалій»; во второмъ, ихъ называютъ поврежденіями, состояніями отравленія или болѣзнями; и какъ таковыя — какъ болѣзненныя состоянія — они входятъ въ область патологіи. Провести какую либо рѣзкую разграничивающую линію между этими двумя классами явленій — невозможно. Никто не можетъ сказать, гдѣ кончаются анатомическія аномаліи (variations), я начинаются опухоли, или гдѣ видоизмѣненіе функціи, которое въ началѣ можетъ даже благопріятствовать здоровью, переходитъ въ заболѣваніе. Можно сказать только, что всякое измѣненіе строенія или отправленія, оказывающееся вреднымъ для организма, принадлежитъ къ патологіи. Отсюда очевидно, что патологія представляетъ вѣтвь біологіи; она — морфологія, физіологія, распредѣленіе, этіологія аномальной жизни. Какъ бы ни казалось очевиднымъ это заключеніе въ настоящее время, оно далеко не было таковымъ въ періодъ младенчества медицины. Ибо такова особенность естественныхъ наукъ, что они постольку представляются независимыми одна отъ другой, поскольку онѣ несовершенны; и связи, соединяющія ихъ въ дѣйствительности, становятся явственными только по мѣрѣ ихъ движенія впередъ. Астрономія не имѣла очевидной связи съ земною физикою до самаго обнародованія «Principia»; связь химіи съ физикою разоблачена въ еще болѣе недавнее время; связь физики и химіи съ физіологіею упорно отвергалась еще на нашей памяти и, пожалуй, можетъ отвергаться иными еще и теперь. Возьмемъ, впрочемъ, случай, доставляющій еще болѣе близкую параллель съ медициною. Наука о сельскомъ хозяйствѣ (agriculture) разработывалась съ самыхъ раннихъ временъ, и уже со временъ отдаленной древности люди достигли значительнаго практическаго искусства въ воздѣлываніи полезныхъ растеній и эмирически установили много научныхъ истинъ, касающихся условій процвѣтанія этихъ растеній, но только уже на глазахъ многихъ изъ насъ химія, съ одной стороны, и физіологія растеній, съ другой, достигли такой стадіи развитія, что онѣ сдѣлались въ состояніи доставить здравыя основы для научной агрикультуры. Подобнымъ же образомъ, и медицина возникла изъ практическихъ нуждъ человѣчества. Сначала, будучи изучаема безъ всякаго отношенія ко всѣмъ другимъ отраслямъ знанія, она долго сохраняла эту независимость — и даже до извѣстной степени сохраняетъ ее еще и теперь. Ея связь съ біологическими науками устанавливалась въ теченіи исторіи лишь медленно, и полные размѣры и интимность этой связи начинаютъ обнаруживаться только въ настоящее время. Врядъ-ли я ошибаюсь, предполагая, что попытка дать краткій очеркъ шаговъ, которые привели философскую необходимость къ исторической дѣйствительности, можетъ быть, не лишена интереса для членовъ этого великаго конгресса, столь глубоко заинтересованныхъ въ научномъ развитіи медицины.
Исторія медицины — полнѣе и законченнѣе, нежели исторія всякой другой науки, за исключеніемъ, можетъ быть, одной астрономіи; и если мы послѣдуемъ настолько назадъ, насколько насъ могутъ вести ясныя историческія свидѣтельства, то перенесемся въ раннія стадіи греческой цивилизаціи. Древнѣйшими госпиталями были храмы Эскулапа; въ этихъ «асклепеяхъ» (asclepeia), всегда воздвигавшихся въ здоровыхъ мѣстностяхъ, возлѣ освѣжающихъ источниковъ, среди тѣнистыхъ рощъ, находили себѣ убѣжище больные и увѣчные, искавшіе помощи бога здоровья. Таблицы, ставившіяся здѣсь, во исполненіе обѣта, получившими исцѣленіе, или сдѣланныя ими надписи на стѣнахъ этихъ храмовъ, содержали, рядомъ съ изъявленіями благодарности за избавленіе, отчеты о симптомахъ перемѣннаго заболѣванія; и изъ этихъ первобытныхъ клиническихъ отчетовъ полужреческая, полуфилософская каста асклепіадовъ позаимствовала данныя, на которыхъ были основаны самыя раннія обобщенія медицины, какъ индуктивной науки. Въ этомъ состояніи патологія, какъ и всѣ индуктивныя науки при ихъ началѣ, была простою естественною исторіею; она отличала феномены болѣзни, классифицировала ихъ и отваживалась дѣлать предсказанія въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ наблюденіе извѣстныхъ, постоянно сосуществующихъ явленій и послѣдствій внушало разумное ожиданіе повторенія ихъ при подобныхъ же обстоятельствахъ. Далѣе этого врядъ-ли она шла. Дѣйствительно, при тогдашнемъ состояніи знанія и условіяхъ философскаго умозрѣнія въ тѣ времена, было бы трудно ожидать, чтобы причины болѣзненнаго состоянія или раціональное объясненіе лѣченія искались такимъ образомъ, какимъ мы ищемъ ихъ теперь. Гнѣвъ божества оказывался тогда достаточною причиною для существованія болѣзни, и сновидѣніе доставляло полную гарантію для терапевтическихъ мѣръ; что всякое физическое явленіе должно необходимо имѣть свою физическую причину — не представлялось тогда всюду подразумѣвающеюся или заявляемою аксіомою, какою это положеніе является современному уму.
Великій человѣкъ, имя котораго неразрывно связано съ основаніемъ медицины, Гиппократъ, зналъ очень мало, — пожалуй, даже ничего не зналъ — по части анатоміи или физіологіи, и онъ, вѣроятно, пришелъ бы въ крайнее недоумѣніе и замѣшательство даже при одной мысли о возможности связи между медициною и зоологическими изслѣдованіями его современника Демокрита. Не смотря на это, поскольку онъ и люди, работавшіе до и послѣ него въ томъ же духѣ, выясняли, какъ результатъ опыта, что раненіе или вывихъ, или лихорадка представляютъ такіе-то и такіе симптомы, и что возвращеніе паціента къ состоянію здоровья облегчается такими-то и такими мѣрами — постольку они устанавливали законы природы и начинали построеніе научной патологіи. Всякая истинная наука начинается съ эмпиризма, хотя она истинна именно въ той мѣрѣ, въ какой стремится перейти изъ эмпирической стадіи въ стадію выведенія (дедукціи) эмпирическихъ истинъ изъ болѣе общихъ. Такимъ образомъ, нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что древніе врачи имѣли весьма мало отношенія или не имѣли и вовсе никакого отношенія къ развитію біологической науки; и что, съ другой стороны, древніе біологи весьма мало интересовались медициной). Не существуетъ никакихъ историческихъ указаній, что асклепіады принимали сколько нибудь видное участіе въ дѣлѣ основанія анатоміи, физіологіи, зоологіи и ботаники. Эти науки, повидимому, скорѣе получили свое начало отъ раннихъ философовъ, которые, будучи одушевляемы характеристичною для грековъ жаждою къ знанію, были по существу натуръ философами (natural philosophes). Пиѳагоръ, Алкмеонъ, Демокритъ, Діогенъ изъ Аполлоніи — всѣ, согласно историческому свидѣтельству, занимались анатомическими и физіологическими изысканіями; и хотя Аристотель, какъ говорятъ, и былъ родомъ изъ одного асклепіадскаго семейства и, вѣроятно, обязанъ своею склонностью къ анатомическимъ и зоологическимъ изслѣдованіямъ своему отцу, врачу Никомаху — все-таки «Historia Animalium» и разсужденіе «De Partibus Animalium» настолько же свободны отъ всякихъ намековъ на медицину, какъ еслибы они были выпущены изъ любой современной біологической лабораторіи.
Можно прибавить тутъ же, что не легко усмотрѣть, какую пользу могъ бы извлечь врачъ временъ Александра изъ тѣхъ біологическихъ знаній, какими обладалъ Аристотель. Его познанія въ анатоміи человѣка были слишкомъ грубы, чтобы оказаться пригодными при распознаваніи болѣзней, его физіологія была слишкомъ полна заблужденій для того, чтобы снабжать данными для патологическаго разсужденія. Но когда Александрійская школа, съ Эразистратомъ и Герофиломъ во главѣ, воспользовалась возможностью изученія строенія человѣческаго тѣла, доставленнаго имъ Птоломеями, цѣнность полученнаго такимъ путемъ большаго количества точныхъ знаній — для хирурга при его операціяхъ, и для терапевта при распознаваніи внутреннихъ разстройствъ — сдѣлалась вполнѣ очевидною, и между анатоміею и. медициною установилась связь, которая начала становиться все тѣснѣе и тѣснѣе. Со времени возрожденія наукъ, хирургія, медицинскій діагнозъ и анатомія пошли рука объ руку. Морганьи назвалъ свое великое твореніе «De sedibus et causis morborum per anatomen indagatis», и не только указалъ путь къ анатомическому изслѣдованію мѣстонахожденія и причинъ заболѣванія, но и самъ замѣчательно далеко двинулся по этой дорогѣ. Биша, различивъ болѣе грубыя составныя части органовъ и отдѣловъ тѣла, одного отъ другихъ, указалъ направленіе, которое должно принять современное изслѣдованіе; пока наконецъ гистологія, — наука, родившаяся только вчера, какъ это можетъ казаться многимъ изъ насъ, — не довела работу Морганьи настолько далеко, насколько можетъ вести насъ микроскопъ, и не расширила владѣній патологической анатоміи до предѣловъ невидимаго міра.
Благодаря тѣснѣйшему союзу между морфологіею и медициною, естественная исторія болѣзни въ настоящее время достигла высокой степени совершенства. Точная топографическая анатомія сдѣлала выполнимымъ изслѣдованіе самыхъ сокровенныхъ частей организма и опредѣленіе болѣзненныхъ измѣненій въ нихъ при жизни; анатомическія и гистологическія посмертныя изслѣдованія снабдили врачей ясными основами для утвержденія на нихъ классификаціи болѣзней и безошибочнымъ мѣриломъ точности или неточности прижизненнаго распознаванія страданія. Еслибы люди могли довольствоваться чистымъ знаніемъ, то крайняя точность, съ которою въ наши дни можно сказать страдальцу, что происходитъ и что можетъ, съ вѣроятностью, еще произойти даже въ самыхъ отдаленныхъ частяхъ его бреннаго тѣла, могла бы представиться паціенту настолько же удовлетворительною, насколько она является уму научнаго патолога, дающаго своему больному требуемое разъясненіе. Но я опасаюсь, что удовлетвореніе, доставляемое этою точностью, имѣетъ весьма ограниченные предѣлы, и даже практическому врачу, который ничуть не недоцѣпиваетъ важность точнаго распознаванія, приходится жаловаться, что всѣ эти его познанія скорѣе препятствуютъ ему поступать ошибочно, нежели помогаютъ поступать правильно. Одинъ изъ невѣрующихъ въ медицину сказалъ однажды, что природа и болѣзнь могутъ быть уподоблены двумъ борцамъ, докторъ же — слѣпому человѣку съ дубиною, который сыплетъ ею удары въ mêléе, иногда попадая въ болѣзнь, а иногда въ природу. Дѣло, конечно, не улучшится существенно, если предположить, что слухъ слѣпца сдѣлался настолько чуткимъ, чтобы дать ему полную возможность отмѣчать каждую стадію борьбы и довольно удовлетворительно предсказывать, какъ она окончится. Было бы лучше ему вовсе не вмѣшиваться, пока не откроются его глаза, пока онъ не будетъ въ состояніи видѣть точное положеніе противниковъ и съ увѣренностью направлять свои удары. Но то, что надлежитъ видѣть врачу — видѣть, конечно, не тѣлеснымъ окомъ, но при помощи яснаго умственнаго зрѣнія — есть извѣстный процессъ и причинная связь явленій, составляющихъ этотъ процессъ. Болѣзнь, какъ мы видѣли, представляетъ разстройство нормальной дѣятельности живаго тѣла; и она остается и должна оставаться непонятною для насъ до тѣхъ поръ, пока мы пребываемъ въ невѣдѣніи относительно природы этой нормальной дѣятельности. Другими словами, истинно научной паталогіи не могло существовать до тѣхъ поръ, пока физіологическая наука не развилась до извѣстной степени совершенства, остававшейся недостигнутою и, въ сущности, недостижимою — до самого недавняго времени.
Поскольку дѣло касается медицины, то физіологіи, подобной той, которая существовала до временъ Гарвея, пожалуй, могло бы вовсе никогда не существовать. Можетъ быть, не будетъ даже преувеличеніемъ сказать, что еще на нашей памяти практическіе врачи, пользовавшіеся вполнѣ заслуженною славою, знали по физіологіи меньше, нежели въ настоящее время можно узнать изъ самаго элементарнаго руководства, и, за исключеніемъ нѣсколькихъ крупныхъ фактовъ, считали остальныя свои знанія по этой наукѣ имѣющими весьма малую практическую важность. Я крайне далекъ отъ того, чтобы порицать ихъ за подобное заключеніе; пока основныя воззрѣнія физіологіи ошибочны, она должна быть безполезна — или даже хуже, чѣмъ безполезна для патологіи. О Гарвеѣ часто говорятъ, что онъ — основатель современной физіологіи, и не можетъ быть никакого сомнѣнія, что разъясненіе отправленій сердца, природы пульса и теченія крови, содержащееся въ его безсмертномъ трудѣ «De motu cordis», прямо произвело переворотъ во взглядахъ людей на природу и связь нѣкоторыхъ изъ важнѣйшихъ физіологическихъ процессовъ у высшихъ животныхъ, въ то время какъ косвенно вліяніе его оказалось, пожалуй, еще болѣе замѣчательнымъ. Но хотя Гарвей и внесъ этотъ крупный вкладъ въ новѣйшую физіологію — вкладъ, значеніе котораго вѣчно останется важнымъ — все-таки его общія воззрѣнія на жизненные процессы оставались существенно тождественными съ воззрѣніями древнихъ изслѣдователей; и въ своихъ «Exercitationes de generatione», особенно въ характерной главѣ «De calido innato», онъ заявляетъ себя настоящимъ сыномъ Галена и Аристотеля. Для Гарвея кровь обладаетъ высшими силами, сравнительно съ другими элементами; она для него — мѣстопребываніе души, одаренной не только вегетальными, но и чувствительными, и двигательными свойствами. Кровь поддерживаетъ и обдѣлываетъ всѣ части тѣла «idque summa cum providentia et intellects in finem certum agens, quasi ratiocinio, quodam uteretur». Передъ нами въ полной силѣ ученіе о «пнеймѣ», — продуктъ философской литейной формы, въ которую полною струею лился анимизмъ первобытныхъ людей въ Греціи. Ненадолго ослабѣло господство этого ученія и послѣ Гарвея. Та же самая, присущая человѣческому уму, склонность воображать, что извѣстный процессъ объясненъ, какъ скоро его приписали нѣкоторой силѣ, о которой неизвѣстно ничего болѣе, кромѣ того, что она представляетъ собою гипотетическое дѣятельное начало этого процесса — повела въ слѣдующемъ столѣтіи къ анимизму Сталя и, позднѣе, къ ученію о «жизненномъ началѣ», объ этомъ «прибѣжищѣ невѣжества» физіологовъ, которое отвѣчало за все и не объясняло ничего — вплоть до самыхъ нашихъ временъ.
Сущность новѣйшей физіологической науки, при ея противоположеніи древней, заключается, по моему мнѣнію, въ ея антагонизмѣ анимистическимъ гипотезамъ и анимистической фразеологіи. Новѣйшая наука предлагаетъ физическія объясненія жизненныхъ явленій или откровенно сознается, что она не можетъ пока предложить никакихъ объясненій. Насколько я знаю, первымъ, кто высказалъ этотъ новый взглядъ на физіологію, кто нашелъ въ себѣ достаточно смѣлости, чтобы установить положеніе, что жизненныя явленія, подобно всѣмъ другимъ явленіямъ физическаго міра, при конечномъ анализѣ, разрѣшаются въ вещество и движеніе — былъ Рене Декартъ. Пятьдесятъ четыре года жизни этого, самаго оригинальнаго и мощнаго мыслителя совпадаютъ, съ излишкомъ на обоихъ концахъ, съ восьмидесятилѣтнею жизнью Гарвея, который пережилъ своего болѣе молодаго современника семью годами и имѣлъ удовольствіе отмѣтить оцѣнку своего великаго открытія, сдѣланную французскимъ философомъ. Дѣйствительно, Декартъ принялъ ученіе о кровеобращеніи, провозглашенное Гарвеемъ, и далъ полный отчетъ о немъ въ своемъ первомъ твореніи, въ знаменитомъ «Discours de la Methode», которое появилось въ свѣтъ въ 1637 году, только черезъ девять лѣтъ послѣ выхода «De motu cordis»; и хотя онъ расходился съ Гарвеемъ во многихъ важныхъ пунктахъ (въ которыхъ, замѣтимъ мимоходомъ, Декартъ ошибался, а Гарвей былъ правъ), онъ всегда говоритъ о немъ съ большимъ уваженіемъ. Прибавимъ, этотъ предметъ представляется Декарту столь важнымъ, что онъ возвращается къ нему въ своихъ «Traité des Passions» и «Traité de l’Homme».
Нетрудно понять, что твореніе Гарвея должно было имѣть особенно важное значеніе для утонченнаго мыслителя, которому мы обязаны какъ спиритуалистическою, такъ и матеріалистическою философіею новаго времени. Какъ разъ въ самый годъ появленія труда Гарвея, — въ 1628 году — Декартъ удалился отъ свѣта, чтобы погрузиться въ одинокую жизнь изслѣдованія и размышленія, плодомъ котораго явилась его философія. И такъ какъ влеченіе его умозрѣній привело его къ установленію абсолютнаго различія въ природѣ между матеріальнымъ и душевнымъ мірами, то онъ былъ логически вынужденъ искать объясненія явленій матеріальнаго міра внутри его самого и, отведя царство мысли душѣ, видѣть въ остальной природѣ только протяженіе и движеніе. Декартъ употребляетъ слово «мысль», какъ эквивалентъ нашему современному термину «сознаніе». Мысль есть функція души, и притомъ единственная функція ея. Естественная теплота и всѣ движенія нашего тѣла — говоритъ онъ — не зависятъ отъ души. Смерть наступаетъ не отъ какихъ нибудь измѣненій души, но только вслѣдствіе разложенія нѣкоторыхъ изъ главныхъ частей тѣла. Тѣло живаго человѣка отличается отъ мертваго такимъ же образомъ, какъ часы или другой автоматическій приборъ (то есть, машина, движущаяся сама собою), — приборъ, находящійся въ заведенномъ состояніи и содержащій въ себѣ физическое начало движенія, къ совершенію котораго приспособленъ механизмъ, — отличается отъ тѣхъ-же самыхъ часовъ или другой машины, когда она сломана, и когда физическое начало ея движенія болѣе не существуетъ. Всѣ дѣйствія, общія для насъ и низшихъ животныхъ, зависятъ только отъ устройства нашихъ органовъ и отъ направленія, принимаемаго духами (animal spirits) въ головномъ мозгу, нервахъ и мышцахъ — совершенно подобно тому, какъ движеніе часоваго механизма производится ничѣмъ инымъ, какъ только силою его пружины и формою его колесъ и другихъ частей. Трактатъ Декарта о человѣкѣ представляетъ очеркъ физіологіи человѣка, содержащій смѣлую попытку объяснить всѣ явленія жизни, кромѣ явленій сознанія, одними физическими соображеніями. Очевидно, для ума, повернувшаго въ этомъ направленіи, Гарвеевское описаніе сердца и сосудовъ, какъ гидравлическаго механизма, должно было представлять нѣчто крайне желанное. Декартъ не былъ простымъ философствующимъ теоретикомъ; онъ былъ внимательно работающій анатомъ и экспериментаторъ и былъ глубоко убѣжденъ въ практической цѣнности новаго проводимаго имъ воззрѣнія. Онъ говоритъ о важности сохраненія здоровья и о зависимости ума отъ тѣла, которая такъ тѣсна, что единственный, можетъ быть, путь къ содѣланію людей болѣе умными и лучшими, чѣмъ они пока представляются въ дѣйствительности, онъ ищетъ въ медицинской наукѣ. «Правда — говоритъ онъ — медицина въ томъ видѣ, въ какомъ она теперь практикуется, содержитъ мало такого, что было бы очень полезно; но, безъ всякаго желанія уменьшать цѣнность вещей, я увѣренъ, что даже среди спеціалистовъ не найдется ни одного, который не заявилъ бы, что все, намъ уже извѣстное, крайне мало по сравненію съ тѣмъ, что еще остается намъ узнать; и что мы могли бы избѣгать безконечнаго множества заболѣваній души, равно какъ и тѣла, и даже, можетъ быть, слабости старческаго возраста, еслибы мы обладали знаніемъ причинъ всего этого и всѣхъ лѣкарствъ, которыми снабдила насъ природа». (Discours de la Méthode, 6-me partie. Изд. Cousin, стр. 193). Декартъ былъ убѣжденъ въ этомъ такъ глубоко, что рѣшился провести остатокъ своей жизни въ попыткахъ пріобрѣсти такое знаніе природы, которое могло бы повести къ построенію лучшей медицинской науки[2]. До-картезіанцы, нашли матеріалъ для дешеваго глумленія въ этихъ стремленіяхъ великаго философа; и почти излишнимъ будетъ прибавлять, что въ тринадцать лѣтъ, истекшихъ между появленіемъ «Discours» и смертью Декарта, онъ не успѣлъ достигнуть многаго для осуществленія своихъ стремленій. Но весь прогрессъ, сдѣланный физіологіею въ теченіе слѣдующаго столѣтія, слѣдовалъ по пути, намѣченному Декартомъ.
Величайшій физіологическій и патологическій трудъ семнадцатаго столѣтія, трактатъ Борелли «О движеніи животныхъ», по всѣмъ его стремленіямъ и цѣлямъ, представляетъ ничто иное, какъ развитіе основнаго воззрѣнія Декарта. То же самое можно сказать и о физіологіи и паталогіи Боэргава, авторитетъ котораго господствовалъ въ медицинскомъ мірѣ первой половины восемнадцатаго столѣтія. Съ возникновеніемъ новой химіи и науки объ электричествѣ, въ послѣдней половинѣ прошлаго вѣка, физіологу представились такія вспомогательныя средства при анализѣ явленій жизни, которыя Декарту не могли и сниться. И большая часть гигантскаго прогресса, достигнутаго въ настоящемъ столѣтіи, представляетъ только оправданіе предвидѣнія Декарта. Ибо этотъ прогрессъ, состоялъ, въ сущности, въ болѣе и болѣе полномъ разложеніи грубыхъ органовъ живаго тѣла на физико-химическіе механизмы. «Я попытаюсь объяснить весь нашъ тѣлесный механизмъ такимъ образомъ, что предполагать, будто непроизвольныя движенія производятся душою, сдѣлается необходимо для насъ не болѣе того, чѣмъ думать, что въ часахъ находится тоже душа, которая заставляетъ ихъ показывать время». Эти слова Декарта могли бы быть взяты, какъ вполнѣ подходящій эпиграфъ, авторомъ любаго современнаго трактата по физіологіи.
Но хотя, какъ я думаю, не можетъ быть никакого сомнѣнія, что Декартъ первый высказалъ основное воззрѣніе на живое тѣло, какъ на физическій механизмъ, — воззрѣніе, представляющее отличительную черту новой физіологіи, при ея противоположеніи древней — онъ впалъ въ заблужденіе, поддавшись естественному искушенію провести во всѣхъ подробностяхъ параллель между машинами, съ которыми онъ былъ знакомъ, — каковы были часы и куски гидравлическаго аппарата, — и живою машиною. Во всѣхъ подобныхъ машинахъ существуетъ центральный источникъ силы, и части машины служатъ только чисто пассивными распредѣлителями этой силы. Картезіанская школа представляла себѣ живое тѣло, именно какъ машину подобнаго рода; и въ этомъ отношеніи послѣдователи ея могли бы поучиться у Галена, которому, — какъ бы ни было дурно употребленіе, сдѣланное имъ изъ ученія о «естественныхъ способностяхъ», — все-таки принадлежитъ великая заслуга наблюденія, что мѣстныя силы играютъ большую роль въ физіологіи. Та же истина была признана и Глиссономъ, но съ достаточною выпуклостью она была выставлена впередъ, впервые, въ ученіи Галлера о «прирожденной силѣ (vis insita) мышцъ». Разъ мышца можетъ сокращаться безъ нерва, картезіанское механическое объясненіе сокращенія ея, вслѣдствіе прилитія жизненныхъ духовъ, теряетъ всякую состоятельность.
Открытія Тремблея клонились въ ту же сторону. Въ гидрѣ, живущей въ свѣжей водѣ, не было найдено ни слѣда того сложнаго механизма, отъ котораго, какъ полагали, зависитъ совершеніе функцій у высшихъ животныхъ. И тѣмъ не менѣе гидра двигалась, питалась, росла, размножалась, и всѣ отдѣльные куски ея обнаруживали всѣ свойства, принадлежавшія цѣлой особи. Наконецъ, трудъ Каспара Ф. Вольфа (Theoria Generations, 1759), удостовѣривъ тотъ фактъ, что ростъ и развитіе какъ растеній, такъ и животныхъ совершаются предварительно существованія ихъ болѣе грубыхъ органовъ и оказываются причинами, а не слѣдствіями организаціи (какъ понималось въ то время) — совершенно подкопалъ основаніе картезіанской физіологіи, какъ полнаго выраженія жизненныхъ явленій. По Вольфу, физическая основа жизни есть жидкость, обладающая «существенною силою (vis essentialis) и „способностью оплотненія (solidescibilitas)“, благодаря чему она производитъ организацію; и это заключеніе, какъ онъ указываетъ, подрываетъ въ корень всю механическую систему.
Въ Англіи, подобное же вліяніе произвелъ великій авторитетъ Джона Гэнтера (Hunter), хотя, должно признаться, что слишкомъ сибиллистическія (sibylline) изреченія, являющіяся плодомъ усилій Гэнтера формулировать свои воззрѣнія, нерѣдко допускаютъ болѣе, нежели одно истолкованіе. Тѣмъ не менѣе, относительно нѣкоторыхъ пунктовъ Гэнтеръ выражается вполнѣ ясно. Напримѣръ, онъ держится того мнѣнія, что „духъ есть только свойство матеріи“ (Introduction to Natural History стр. 6); онъ готовъ отвергнуть анимизмъ (тамъ-же, стр. 8), и его физическое воззрѣніе на жизнь доходитъ до такой полноты, что онъ представляетъ себѣ ее, какъ нѣчто, могущее существовать въ состояніи смѣшенія съ пищею. „Пища, принимаемая нами, — говоритъ онъ — содержитъ въ себѣ въ неподвижномъ состояніи настоящую жизнь и послѣдняя становится дѣятельною не ранѣе того, какъ она попадаетъ въ легкія, ибо здѣсь она освобождается изъ своей темницы“ (Observations on Physiology», стр. 113). Онъ думаетъ также, что «будетъ болѣе согласно съ общими основными началами животной машины предположить, что ни одно изъ ея дѣйствій не производится какимъ либо механическимъ началомъ, но что всякій эффектъ проистекаетъ изъ частичнаго дѣйствія, производимаго вліяніемъ возбудителя на часть, которая дѣйствуетъ, или на какую нибудь другую часть, съ которою эта симпатизируетъ» (тамъ-же, стр. 152). Для Гэнтера, какъ и для Вольфа, съ твореніемъ котораго онъ, вѣроятно, былъ незнакомъ, совершенно ясно, что «чѣмъ бы ни была жизнь, она всенесомнѣнно (most certainly) не зависитъ отъ строенія или организаціи» (тамъ-же, стр. 114).
Конечно, нельзя допустить, чтобы Гэнтеръ въ этихъ словахъ намѣревался отринуть существованіе чисто механическихъ операцій въ животномъ тѣлѣ. Но разсматривая, вмѣстѣ съ Борелли и Боэргавомъ, всасываніе, питаніе и отдѣленіе желѣзъ, какъ операціи, совершающіяся при помощи мелкихъ сосудовъ, онъ расходился съ механическими физіологами, которые считали эти операціи результатомъ механическихъ свойствъ мелкихъ сосудовъ, каковы величина, форма и расположеніе ихъ каналовъ и отверстій. Гэнтеръ, напротивъ того, признаетъ эти операціи дѣйствіемъ не механическихъ, но жизненныхъ качествъ этихъ сосудовъ. «Сосуды — говоритъ онъ — болѣе похожи на полиповъ, нежели всякая другая часть тѣла», и далѣе говоритъ о «живыхъ и чувствующихъ началахъ артерій» и даже о «расположеніяхъ или чувствованіяхъ артерій». «Когда кровь хороша и чиста, то и чувствованія артерій, или расположеніе къ чувствованіямъ, пріятны… Тогда-то они и разносятъ кровь съ наибольшей пользою, увеличивая ростъ всего, возмѣщая потери, поддерживая надлежащій чередъ» и т. д. (тамъ же, стр. 133).
Если мы прослѣдимъ воззрѣнія Гэнтера до ихъ логическаго вывода, то окажется, что жизнь какой нибудь особи изъ высшихъ животныхъ въ сущности представляетъ сумму жизней всѣхъ сосудовъ, каждый изъ которыхъ есть физіологическая единица извѣстнаго сорта, соотвѣтствующая полипу; и такъ какъ здоровье есть результатъ нормальнаго «дѣйствія сосудовъ», то болѣзнь есть послѣдствіе ихъ ненормальнаго дѣйствія. Такимъ образомъ, Гэнтеръ по мысли — какъ и по времени — стоитъ на полдорогѣ между Борелли, съ одной стороны, и Бипій, съ другой. Послѣдній — проницательный основатель общей анатоміи — дѣйствительно перегоняетъ Гэнтера въ своемъ желаніи исключить физическія разсужденія изъ царства жизни. За исключеніемъ истолкованія дѣйствій органовъ чувствъ, онъ не хочетъ дозволить физикѣ имѣть что нибудь общее съ физіологіею. «Прилагать физическія науки къ физіологіи значитъ объяснять явленія живыхъ тѣлъ законами для тѣлъ неодушевленныхъ. Между тѣмъ, это совершенно ложный принципъ; отсюда всѣ послѣдствія его отмѣчены одною и тою же печатью. Оставимъ химіи ея сродство, физикѣ — ея упругость и тяготѣніе. Возьмемъ для физіологіи только чувствительность и сократительность». (Bichat. Anatomie Générale, томъ I, стр. LIV). Изъ всѣхъ неудачныхъ изреченій людей съ выдающимися талантами, только-что приведенное представляется однимъ изъ наиболѣе несчастливыхъ, когда мы поразмыслимъ о томъ, чѣмъ обязана физіологія въ ея настоящемъ состояніи приложенію методовъ и данныхъ физики и химіи. Не будетъ преувеличеніемъ сказать, что половина современнаго руководства къ физіологіи состоитъ изъ прикладной физики и химіи, и что именно при изслѣдованіи явленій чувствительности и сообразительности, физика и химія обнаружили самое могущественное вліяніе. Тѣмъ не менѣе, Biniià оказалъ важную услугу физіологическому прогрессу, настаивая на томъ фактѣ, что явленіе, называемое нами жизнью особи изъ высшихъ животныхъ, не есть невидимый объединяющій орхей, управляющій изъ центральнаго мѣстопребыванія всѣми частями организма, но представляетъ сложный результатъ синтеза отдѣльныхъ жизней этихъ частей. «Всѣ животныя — говоритъ онъ — суть собранія различныхъ органовъ, каждый изъ которыхъ совершаетъ свое отправленіе и на свой манеръ содѣйствуетъ сохраненію цѣлаго. Они представляются спеціальными машинами въ общей машинѣ, составляющей особь. Но каждая изъ этихъ спеціальныхъ машинъ сака слагается изъ многочисленныхъ тканей весьма различныхъ характеровъ, которыя по истинѣ представляютъ элементы этихъ органовъ (тамъ-же, LXXIX). Понятіе о надлежащей жизнедѣятельности приложимо только къ этимъ простымъ тканямъ, а не къ самимъ органамъ» (тамъ-же, LXXXIV). И Биши приступаетъ къ приложенію этой доктрины о синтетической жизни (если я могу такъ назвать его ученіе) къ патологіи. Разъ болѣзни представляютъ только измѣненія жизненныхъ свойствъ, и свойства каждой ткани отличны отъ свойствъ остальныхъ, — очевидно, что и заболѣванія каждой ткани должны отличаться отъ заболѣваній другихъ тканей. Слѣдовательно, во всякомъ органѣ, составленномъ изъ нѣсколькихъ различныхъ тканей, одна изъ нихъ можетъ заболѣвать въ то время, когда другія будутъ оставаться здоровыми; такъ именно и случается въ большинствѣ случаевъ (тамъ же, LXXXV). Въ духѣ истиннаго прорицанія, Биша говоритъ: «Мы достигли эпохи, когда патологическая анатомія должна быть начата съизнова». Ибо, подобно тому, какъ анализъ органовъ привелъ его къ тканямъ, какъ физіологическимъ единицамъ организма, такъ въ послѣдующемъ поколѣніи анализъ тканей привелъ къ клѣткѣ, какъ къ физіологическому элементу тканей. Современное изученіе развитія привело къ тому же результату, и зоологи, и ботаники, изслѣдуя наипростѣйпіія и самыя низшія формы одаренныхъ жизнью существъ, подтвердили великую индукцію теоріи о клѣткѣ. Такимъ образомъ, повидимому, противоположныя мнѣнія, боровшіяся между собою, начиная съ самой середины прошлаго вѣка, оказались, каждое, только половиной истины.
Положеніе Декарта, что тѣло живаго человѣка есть машина, дѣйствія которой объяснимы извѣстными законами вещества и движенія, — несомнѣнно оказывается истиннымъ въ обширной степени. Но также вѣрно и то, что живое тѣло есть синтезъ безчисленныхъ физіологическихъ элементовъ, каждый изъ которыхъ можетъ быть почти описанъ словами Вольфа, какъ жидкость, обладающая «существенною силою» (vis essentialis) и «способностью оплотненія» (solidescibilitas); или, говоря современнымъ языкомъ, какъ протоплазма, способная къ метаморфозѣ въ строеніи и метаболизму (перемѣнѣ) въ отправленіи; такимъ образомъ, единственною машиною въ томъ точномъ смыслѣ, въ какомъ понимала механизмъ картезіанская школа, является та, которая координируетъ и приводитъ въ порядокъ эти физіологическія единицы для образованія одного органическаго цѣлаго. Дѣйствительно, тѣло представляетъ машину, имѣющую характеръ арміи, а не какого нибудь часоваго механизма или гидравлическаго аппарата. Въ этой арміи, каждая клѣтка — солдатъ, органъ — бригада, центральная нервная система — главная квартира и полевой телеграфъ, пищеварительная и кровеносная системы — интендантство. Потери пополняются рекрутами, родившимися въ лагерѣ, и жизнь отдѣльной особи представляетъ компанію, съ успѣхомъ поддерживаемую въ теченіе многихъ лѣтъ, но завершающуюся вѣрнымъ пораженіемъ въ отдаленномъ концѣ.
Пригодность арміи къ дѣлу (efficacy) во всякій данный моментъ зависитъ отъ здоровья каждаго отдѣльнаго солдата и отъ совершенства механическаго устройства, которое имъ управляетъ и приводитъ въ дѣйствіе въ надлежащее время; и, слѣдовательно, если эта аналогія допустима, можетъ существовать только два рода болѣзней: однѣ, зависящія отъ ненормальнаго состоянія физіологическихъ единицъ, другія — отъ нарушенія ихъ координирующаго и питающаго механизма. Отсюда, за установленіемъ клѣточной теоріи въ нормальной біологіи, быстро послѣдовала «целлюлярная патологія», какъ ея логическій дубликатъ, или двойникъ. Мнѣ нѣтъ надобности напоминать вамъ, какимъ великимъ орудіемъ изслѣдованія оказалось это ученіе въ рукахъ Вирхова, — этого геніальнаго человѣка, которому оно обязано своимъ развитіемъ, и который, вѣроятно, оказался бы послѣднимъ, чтобы забыть, что ненормальныя состоянія координирующаго и распредѣлительнаго механизма тѣла представляютъ собою не менѣе важные факторы заболѣванія. Съ этихъ поръ, какъ мнѣ кажется, связь медицины съ біологическими науками опредѣляется съ окончательною ясностью. Чистая патологія представляетъ ту вѣтвь біологіи, которая опредѣляетъ особенное нарушеніе жизни клѣтки или координирующаго механизма, или того и другаго, — нарушеніе, отъ котораго зависятъ явленія заболѣванія.
Знакомые съ настоящимъ состояніемъ біологіи врядъ ли поколеблятся принять, что понятіе о жизни высшаго животнаго, какъ о суммированіи жизней клѣточнаго аггрегата, который приводится въ гармоническое дѣйствіе координирующимъ механизмомъ, образуемымъ нѣкоторыми изъ этихъ клѣтокъ — представляетъ прочное пріобрѣтеніе для физіологической науки. Но послѣдняя форма борьбы между анимистическимъ и физическимъ воззрѣніями на жизнь проявляется въ спорѣ, можно ли физическій анализъ жизненныхъ явленій вести и далѣе этого пункта, — или нѣтъ.
Для однихъ, живая протоплазма представляетъ вещество въ родѣ того, какимъ представлялъ себѣ кровь Гарвей — «summa cum providentia et intellectu in finem certum agens, quasi ratiocinio quodam»; и они смотрятъ на всякую попытку примѣненія принциповъ и методовъ физики и химіи къ изслѣдованію жизненныхъ процессовъ роста, метаболизма и сократительности не съ меньшею неблагосклонностью, нежели смотрѣлъ Bnnià. Они стоятъ на старомъ пути; но только, въ согласіи съ демократическимъ прогрессомъ, который, по заявленію одного великаго публициста, представляетъ роковую характеристику новыхъ временъ, — они, вмѣсто монархическаго начала всепроницающей и наполняющей «души», «anima», подставляютъ республику, образуемую нѣсколькими билліонами, «aimnulae», «маленькихъ душъ».
Другіе, напротивъ того, поддерживаемые крѣпкою вѣрою во всеобщую приложимость принциповъ, установленныхъ Декартомъ, и усматривающіе, что явленія, называемыя «жизненными», не представляютъ, — поскольку Мы имѣемъ какія либо средства познаванія, — ничего болѣе, кромѣ перемѣщенія частицъ вещества — обращаются къ помощи молекулярной физики, чтобы достигнутъ разложенія самой живой протоплазмы на молекулярные механизмы. Если въ общепринятыхъ ученіяхъ физики содержится сколько нибудь истины, то того контраста между живымъ и недѣятельнымъ, или инертнымъ веществомъ, на который такъ сильно на леталъ Бипш, вовсе не существуетъ Въ природѣ ничто не находится въ покоѣ, не существуетъ ничего безформеннаго (аморфнаго); наипростѣйпіая частица того, что людямъ въ своей слѣпотѣ угодно называть «грубою матеріею», представляетъ обширный аггрегатъ молекулярныхъ механизмовъ, совершающихъ сложныя движенія съ огромною скоростью и чутко приспособляющихся ко всякому измѣненію въ окружающемъ мірѣ. Живое вещество отличается отъ другаго по степени, а не по роду: микрокозмъ повторяетъ макрокозмъ; и одна цѣпь причинности связываетъ міръ солнцъ и планетныхъ системъ съ протоплазматическою основою жизни. Съ этой точки зрѣнія, патологія представляетъ аналогію съ теоріей возмущеній въ астрономіи, и теранія превращается въ открываніе средствъ, при помощи которыхъ было бы возможно вводить въ организмъ извѣстную систему силъ, способную устранять всякое даи мое возмущеніе или разстройство. И подобно тому, какъ патологія основывается на нормальной физіологіи, такъ теранія покоится на фармакологіи, — или ученіи о дѣйствіи лѣкарствъ, — которая, строго говоря, составляетъ часть обширной главы біологіи, разсматривающей вопросъ о вліяніи условій на живой организмъ, и не имѣетъ никакого научнаго основанія помимо физіологіи.
Мнѣ кажется, что нельзя найти болѣе обнадеживающаго указанія на прогрессъ медицины въ направленіи къ идеалу Декарта, чѣмъ указаніе, доставляемое сравненіемъ состоянія фармакологіи въ настоящее время съ состояніемъ, въ которомъ она находилась сорокъ лѣтъ назадъ. Если мы разсмотримъ положительныя знанія, пріобрѣтенныя въ столь короткое время относительно образа дѣйствія кураре, атропина, физостигмина, вератрина, стрихнина, бромистаго калія, фосфора — то положительно не останется никакого основанія сомнѣваться, что раньше или позже фармакологъ снабдитъ врача средствами производить любое желательное вляніе на отправленіе любаго физіологическаго элемента тѣла. Короче, сдѣлается возможнымъ вводить въ организмъ извѣстный молекулярный механизмъ, который, подобно хитроумно устроенному торпедо, долженъ прокладывать себѣ дорогу къ той или другой особенной группѣ живыхъ элементовъ и производить среди нихъ взрывъ, оставляя всѣ другіе нетронутыми. Поиски за объясненіемъ состояній заболѣванія въ видоизмѣненной жизни клѣтки; открытіе важной роли, исполняемой въ этіологіи болѣзней паразитными организмами; выясненіе дѣйствія лѣкарственныхъ веществъ при помощи методовъ и данныхъ опытной физіологіи — представляются мнѣ величайшими шагами, какіе когда либо были сдѣланы для утвержденія медицины на научныхъ основахъ. Врядъ ли есть надобность говорить, что они не могли бы быть сдѣланы безъ прогресса въ нормальной біологіи.
Не можетъ быть, слѣдовательно, никакого вопроса относительно характера или цѣнности связи между врачебною и біологическими науками. Не можетъ бытъ никакого сомнѣнія, что будущее патологіи и терапіи, а слѣдовательно и практической медицины, зависитъ отъ степени, до которой лица, занимающіеся этими предметами, освоятся съ методами біологіи и проникнутся основными истинами ея.
Въ заключеніе, я отваживаюсь выразить мысль, что коллективная мудрость этого конгресса не могла бы заняться обсужденіемъ вопроса болѣе важнаго, чѣмъ слѣдующій: какимъ образомъ медицинское образованіе можетъ быть ведено такъ, чтобы безъ обремененія изучающаго безполезными для него подробностями систематики, онъ былъ поставленъ въ возможность твердо овладѣть великими истинами, касающимися животной и растительной жизни, — безъ чего онъ, несмотря на весь прогрессъ научной медицины, все-таки найдетъ себя простымъ эмпирикомъ?