Дѣеписатели древнихъ временъ долго имѣли объ исторіи понятіе, совершенно отличное отъ того, какое теперь мы объ ней имѣемъ. Греки сперва почитали исторію прозаическимъ пѣснопѣніемъ, предназначеннымъ хранить знаменитыя дѣянія предковъ и питать народную гордость, увлекаемые склонностію сердца и стремленіемъ разума, пріученные Гомеромъ и другими пѣснопѣвцами находить въ стихотворныхъ изображеніяхъ прошедшаго времени только хвалы въ честь Героевъ, или видѣть въ нихъ принадлежность общественныхъ празднествъ, или дочитать ихъ поводамъ въ веселому воспоминанію о доблестяхъ отечественнымъ и средствами къ удовлетворенію желанія своего восхищаться музыкою, они искали въ исторіи тѣхъ же выгодъ, тѣхъ же удовольствій. Геродотъ, какъ думать должно, былъ по мнѣнію ихъ счастливый послѣдователь Гомера; ибо самъ онъ объявилъ о себѣ, что намѣренъ только предохранить подвиги людей отъ забвенія и прославить великія и чудесныя дѣла Грековъ и варваровъ[1]. Исторію о сихъ подвигахъ и дѣяніяхъ читалъ онъ передъ цѣлою Греціею, Іонійская проза въ устахъ его была не иное что какъ свободная поезія, «Онъ явился на играхъ Олимпійскихъ, говоритъ Лукіанъ, явился на зрителемъ, но атлетомъ; воспѣвая свои повѣсти, такъ плѣнилъ онъ слушателей, что девять книгъ его исторіи набраны именами дѣвъ Парнасскихъ[2].» Скоро потомъ Геродотъ прославился въ Греціи болѣе всѣхъ Побѣдителей игрѣ Олимпійскихъ. Вездѣ указывали на него перстами, говоря: «Се Геродотъ, Іонійскимъ нарѣчіемъ возвѣстившій о браняхъ. Персовъ, и воспѣвшій побѣды наши[3].»
Патріотическій восторгѣ, коимъ Греція одушевлялись при повѣствованіи объ отеческихъ подвигахъ, былъ основою мнѣнія ихъ о свойствѣ, достоинствѣ и цѣли сочиненій историческихъ: они не искали ни точности, ни поучительныхъ правилъ, а только примѣровъ. Историкъ, желая болѣе разгорячить воображеніе, нежели образовать разсудокъ слушателей своихъ и читателей, старался предлагать имъ не столько основательныхъ сужденій, сколько живыхъ картинъ и піитическихъ вымысловъ. Онъ вѣрилъ современникамъ своимъ, готовымъ внимать повѣствованію обѣ истинной или мнимой славѣ предковъ, а не отдаленному потомству, требующему строгой точности, Самые даже лѣтописцы, собиравшіе родословныя сказанія и извѣстія о древнихъ памятникахъ, водимы были единственно желаніемъ польстить своимъ согражданамъ, и ни на часъ не теряли изъ виду намѣренія имъ понравиться. Геродотъ, описывая преданія Аргоса, Спарты и Аѳинѣ, употребляетъ вводныя повѣсти для забавы своихъ слушателей; многіе ученые мужи думаютъ, что именно для сей причины Историкъ помѣстилъ нѣсколько такихъ повѣстей въ началѣ первой своей книги[4].
Гекатей Милетскій, и кажется первый онъ, догадался, что исторія имѣетъ иную цѣль, иныя обязанности. Недовѣряя всѣмъ народнымъ преданіямъ, онъ началъ приближаться къ здравой критикѣ; но Ѳукидиду предоставлено было назначить предѣлъ между поезіею и дѣеписаніемъ, и показать, какими правилами должна руководствоваться исторія. "Не обманутся тѣ, пишетъ Ѳукидидъ, которые повѣрятъ описанію произшествій, мною тщательно изслѣдованныхъ, не полагаясь ни на пѣснопѣнія поетовъ, представлявшихъ все въ увеличенномъ видѣ и съ прикрасами вымысловъ, ни на повѣсти дѣеписателей, болѣе старавшихся угождать уху, нежели наблюдать точность, описывавшихъ приключенія безъ доказательствѣ, и предлагавшихъ повѣсти, испорченныя временемъ, неправдоподобныя и заслуживающія быть въ числѣ басенъ… можетъ быть моя исторія будетъ менѣе пріятна, ибо я отвергъ таковыя повѣсти; но я почту себя довольнымъ, когда трудѣ мой окажется полезнымъ для тѣхъ людей, которые захотятъ имѣть свѣдѣніе объ истинныхъ произшествіяхъ, по неизмѣняемому ходу естества долженствующихъ нѣкогда возобновиться. Исторія моя есть памятникъ, завѣщенный грядущимъ вѣкамъ, а не такое сочиненіе, которое предназначается къ полученію награды или для минутнаго удовольствія слушателей.
Такія мысли имѣлъ Ѳукидидъ объ исторической точности и о должностяхъ историка, но онъ долгое время оставался безъ подражателей. Пока Греки наслаждались вольностію, и помнили, что ею обязаны были своимъ предкамъ; пока чуждое господство непотемнило между нами тѣхъ прелестныхъ вымысловъ, тѣхъ воспоминаній о сообществѣ боговъ съ земнородными, тѣхъ патріотическихъ чувствованій, кои привязывали ихъ и къ стариннымъ преданіямъ и къ мѣсту рожденія; до тѣхъ поръ не старались они подвергнуть исторію свою строгой точности и удалить прелесть заблужденія. Единственно помышляя о бытіи своемъ и о славѣ народной; они мало заботились объ истинѣ и о будущемъ времени. Въ упоеніи гордости и счастія, они непростирали взоровъ своихъ за предѣлы Греціи. Будучи побѣдоносны и свободны, невоображали себѣ, что потомки ихъ станутъ въ книгахъ искать способовъ одерживать побѣды и пріобрѣтать вольность. Имъ казалось, что исторія пригодна болѣе для награды умершихъ, нежели для наставленія потомства. И самъ Аристотель о пользѣ, законахъ и цѣли исторіи, по видимому, былъ однѣхъ мыслей съ прочими своими одноземцлми. Онъ отдѣляетъ ее отъ поезіи, чтобы съ большею точностію назначить правила для трагедіи и епопеи; но въ раздѣленіи его вовсе невидно, чтобы разсуждая о естествѣ исторіи, онъ избралъ для себя путь Ѳукидидовъ. Когда же Александровы побѣды и Римскія завоеванія отняли у Грековъ выгоды, коими они столь долго наслаждались; тогда начали они жалѣть о своей потерѣ, и скорбя сія послужила для нихъ урокомъ, уже народная слава умолкла; уже не могли они оставлять дѣтямъ наслѣдіе славы своей и свободы; и такъ они захотѣли по крайней мѣрѣ оставить полезныя правила, и добрыми совѣтами замѣнить для дѣтей и внуковъ потерю отеческаго достоянія. И мы не тогда, намъ готовимся завѣщать несчетное богатство дѣтямъ, и мы не тогда, наиболѣе стараемся образовать ихъ сердце, просвѣтить ихъ разумъ, пріучить ихъ къ твердости и постоянству. Греки, немогши дѣтямъ своимъ передать свободы, захотѣли сдѣлать ихъ благоразумными. Могло также статься, что не имѣя уже политической власти надъ современниками, они захотѣли утѣшить себя пріобрѣтеніемъ господства надъ умами потомковъ. Человѣкъ, ничего не имѣя въ настоящемъ, бросается въ будущее, и въ сей пространной области невстрѣчаетъ препонъ своимъ дѣйствіямъ. Что было отдыхомъ и увеселеніемъ для Грековъ, всегда занятыхъ дѣлами общественными, то уже сдѣлалось важною должностію, средствомъ оказать великія услуги человѣческому роду, для Грековъ, свободныхъ мыслить, а не дѣйствовать.
Полибій прежде всѣхъ принялъ Ѳукидидовы правила; онѣ тщательно доказывалъ, что исторія должна содержать въ себѣ полезныя наставленія для всякаго человѣка, и что въ ней необходимо нужно изслѣдованіе причинѣ и дѣйствій. «Ежели, повѣствуя о произшествіяхъ, пишетъ Полибій, умолчишь, отъ какихъ причинъ оныя проистекаютъ, какими средствами произведены въ дѣйство, хорошія или худыя оставили по себѣ слѣдствія; то сочиненіе твое можетъ удостоиться награды, но небудетъ въ немъ наставленій; оно доставитъ минутное удовольствіе, но не найдутъ въ немъ пользы для будущаго времени[5]…. Исторія и трагедія клонятся не къ одной цѣли: послѣдняя должна растрогать и поразишь на.время зрителей рѣчами и картинами правдоподобнѣйшими: а первая, предлагая слова и дѣянія подлинныя, должна научить и оставить навсегда убѣжденіе въ читателѣ[6]. Потому-то и назвалъ онѣ сочиненіе свое-двумя Греческими словами, содержащими въ себѣ смыслѣ: исторія доказывающая, или примѣрами объясняющая правила. Ни одного случая непропускаетъ онъ направлять свой трудъ къ сей практической цѣли, и безпрестанно повторяетъ, что для достиженія въ ней необходимо нужно быть вѣрнымъ истинѣ, какъ всякое живое существо, лишась зрѣнія, становится вовсе безполезнымъ; такъ исторія, когда нѣтъ въ ней истины, дѣлается ни къ чему годнымъ сочиненіемъ[7].»
Многіе историки Греческіе слѣдовали Полибію; нѣкоторые изъ нихъ занимались единственно истолкованіемъ и приноровкою правилѣ сего славнаго дѣеписателя. Впрочемъ они немогли совершенно предохранить себя отъ вліянія свойства народнаго и старинныхъ привычекъ. Свободные Греки отличались піитическимъ cлухомъ, которой не погасъ и въ Грекахъ порабощенныхъ; онъ былъ любезенъ для нихъ, какъ остатокъ свободы и памятникъ славы ихъ предковъ. Діонисій Галикарнасскій полагаетъ, что исторія должна быть училищемъ людей государственныхъ, и называешь ее философіею въ примѣрахъ; однакожъ изо всего видно, что исторію почитаетъ онъ болѣе народнымъ памятникомъ, предназначаемымъ для удовольствія, нежели собраніемъ полезныхъ уроковъ. Геродоту отдаетъ онъ преимущество передѣ Ѳукидидомъ. «Я думаю, пишетъ Діонисій къ Кн. Помпею, что для всякаго желающаго сохранить въ писаніяхъ своихъ человѣческія дѣйствія, первая должность въ томѣ состоитъ, чтобы выбрать содержаніе, хорошее само по себѣ и удобное понравишься читателямъ. Геродотъ поступилъ въ семъ дѣлѣ лучше Ѳукидида. Онъ написалъ всеобщую исторію Грековъ и варваровъ, для того чтобы знаменитыя дѣянія и подвиги предковъ нашихъ въ забвеніи не остались… Напротивъ того Ѳукидидъ повѣствуетъ обѣ одной только войнѣ, которая не была ни славною, ни счастливою, которой никогда бы начинать ненадлежало, и которую должно бы оставишь неизвѣстною для потомства, покрывъ ее завѣсою молчанія. Самъ онъ въ началѣ сочиненія объявляетъ о недостаткахъ своего предмета; самъ онъ говоритъ, что въ сіе время многіе города были расхищены или разрушены то Варварами, то собственными своими согражданами; что никогда чаще неслучались ссылки, изгнанія, убійства; что землетрясенія, засухи, болѣзни и всѣ бѣдствія совокупно истребляли родъ человѣческій. Можно ли статься, чтобы читатели, которымъ обѣщаютъ представить всѣ бѣдствія Греціи, неиспугались самаго начала? Сколько сочиненіе хранящее въ себѣ великія и чудесныя дѣянія Грековъ и Варваровъ превосходнѣе исторіи объ ошибкахъ и несчастіи Греціи, столько Геродотъ имѣетъ преимущества передѣ Ѳукидидомъ въ выборѣ предмета….
Во вторыхъ требуется отъ историка, чтобы онѣ зналъ, чѣмъ начать должно свое сочиненіе и чѣмъ окончить. И въ семъ отношеніи Геродотъ выше своего соперника; онъ сперва предлагаетъ, по какимъ причинамъ варвары напали на Грековъ потомъ далѣе ведетъ повѣствованіе, и оканчиваетъ его постигшимъ варваровъ наказаніемъ. Напротивъ того Ѳукидидъ съ начала описываетъ невыгодное состояніе Греціи, чего ему, какъ Греку и Аѳинянину, совсѣмъ ненадлежало бы дѣлать… вмѣсто того чтобъ говорить о Коринфянахъ, онъ долженъ бы при самомъ началѣ напомнить о знаменитыхъ подвигахъ, которыми соотечественники его прославились послѣ войны Персидской… потомъ долженъ бы онъ, какъ истинный другъ отечества, показать, что Лакедемонцы начали войну единственно по ненависти и зависти, а не по тѣмъ причинамъ, какія были отъ нихъ объявлены… Напослѣдокъ, разсказавши всѣ произшествія, онъ долженъ бы окончить сочиненіе свое удивительнымъ и счастливымъ возвращеніемъ Филейскихъ изгнанниковъ: возвращеніемъ симъ возстановлена свобода Аѳинянъ.
Не болѣе ли походитъ это на планъ исторической поэмы, служащей къ увеселенію дѣтей, которымъ хотятъ разсказывать о дѣяніяхъ, благоденствіи отцовъ ихъ, нежели на подлинную исторію, сочиняемую для потомства? Критикъ продолжаетъ:
„Третія должность дѣеписателя состоитъ въ разсмотрѣніи, что надобно помѣстить въ сочиненіи историческомъ, и что изъ него выключить. Здѣсь опять Ѳукидидъ уступить долженъ первенство. Геродотъ хорошо зналъ, что въ продолжительномъ повѣствованіи отдыхи и промежутки очень пріятны для слушателей, и что непрерываемый ходъ произшествій, какъ бы удачно ни были онѣ предлагаемы, скоро утомляетъ, становится скучнымъ; вотъ для чего рѣшился онъ, подражая Гомеру, составить исторію, вмѣщающую въ себѣ предметы многіе и разнообразные… Напротивъ того Ѳуеидидъ безпрерывно повѣствуетъ обѣ одной и той же войнѣ, за сраженіями слѣдуютъ у него опять сраженія, за военными приготовленіями такія же приготовленія, за рѣчами опять рѣчи, и все сіе до крайности утомительно[8].“
Такъ одинъ изъ лучшихъ Критиковъ древности, увлеченный патріотическимъ чувствомъ, упрекаетъ Ѳукидида въ томѣ, за что благодарить его должно. Не смотря на то однакожь Діонисій Галикарнасскій требуетъ, чтобы исторія была полезнымъ сочиненіемъ, содержащимъ въ себѣ наставленія для Государей и законодателей.
Діодоръ Сицилійскій съ большею точностію держался мнѣнія Полибіева. Въ первыхъ двухъ главахъ предложены мысли сего послѣдняго, только гораздо пространнѣе. Діодоръ называетъ исторію хранилищемъ опытовъ. „Она молодымъ людямъ даетъ опытность стариковъ; въ старикахъ она увеличиваетъ сію опытность; научаетъ простаго гражданина искусству начальствовать; возбуждая въ Государяхъ чаяніе безсмертной славы, заставляетъ ихъ предпринимать полезныя дѣянія; похвалами производить въ воинахъ готовность рѣшиться на всѣ опасности для блага отечества; справедливыми укоризнами отвращаетъ злыхъ людей отъ преступленія[9].“
Равнымъ образомъ и Плутархъ желалъ датъ исторіи направленіе въ нравоучительной цѣли; стараніе изыскивать причины, чтобы одобрять или порочить дѣйствія, почиталъ онъ знакомъ благородно-мыслящей души и достохвальнаго уваженія къ добродѣтели[10]. Однакожь не думалъ онѣ, что историкѣ сочиненію своему долженъ дать форму дидактическую; напротивъ того требуетъ, чтобы онъ взялъ себѣ въ образецъ живописца, и старался бы живымъ изображеніемъ страстей, вѣрнымъ описаніемъ характеровъ сдѣлать повѣствованія свои настоящими картинами[11]. Для примѣра Плутархъ выписываетъ изъ Фукидида многіе отрывки, дѣлающіе такое впечатлѣніе въ читателѣ, какое произвело бы въ немъ самое произшествіе.
Но изъ всѣхъ древнихъ наиболѣе Лукіанъ держался Ѳукидидовыхъ правилъ, которыя послужили ему основою для извѣстнаго сочиненія: О способѣ писать исторію — это лучшее произведеніе пера его. Тутъ Лукіанъ отдаетъ Ѳукидиду такое же преимущество, какое Діонисій Геродоту, я мнѣніе свое предлагаетъ гораздо основательнѣе Галикарнасскаго критика. „Единственное правило и лучшій способѣ написать исторію, говоритъ Лукіанъ, состоятъ въ томъ, что надобно забыть о современникахъ, которые насъ слушаютъ, и только думать о читателяхъ, которыхъ послѣ имѣть будемъ[12].“ Въ прочемъ Лукіанъ не былъ врагомъ стихотворнаго слога, и отнюдь непочиталъ его несовмѣстнымъ съ точностію, первымъ закономъ, и съ пользою, главною должностію историка.
Почти таковъ былъ ходъ мнѣній у древнихъ Грековъ о свойствѣ, цѣли и достоинствѣ историческихъ сочиненій. Полибій произвелъ перемѣну, о которой Ѳукидидъ имѣлъ только понятіе; но Ѳукидидъ былъ человѣкъ съ истиннымъ дарованіемъ; остерегаясь отъ піитическихъ вымысловъ предшественниковъ своихъ, онъ умѣлъ быть живописцемъ, умѣлъ плѣнять слогомъ живымъ и выразительнымъ. Полибій, неуклонно стремясь къ цѣли наставленія, показалъ способъ принятый большею частію новыхъ историковъ; они перестали быть художниками, и сдѣлались философами; они живутъ въ мірѣ умозрительныхъ отвлеченій, древніе жили въ мірѣ вещественномъ; сіи размышляли, тѣ дѣйствовали. Ты хочешь разсказывать: имѣлъ ли ты въ какихъ-либо дѣйствіяхъ участіе, или по крайней мѣрѣ былъ ли когда-либо очевиднымъ свидѣтелемъ дѣйствій? Ибо иначе невозможно сдѣлаться живописцомъ историкомъ еще требуется къ тому способность разсуждать, а по несчастію въ немногихъ людяхъ соединяются два сіи необходимыя преимущества»
[Каченовский М. Т.] О свойстве греческих историков / М. // Вестн. Европы. — 1810. — Ч. 50, N 8. — С. 283-297.
- ↑ Herod, I, Proem.
- ↑ Lus. Herod., siv, act. § 1.
- ↑ Ibid.
- ↑ Marcell., vit. Thucyd., р. 8. Ed. Ducar.
- ↑ Polyb., L. 3, c. 7.
- ↑ Polyb. L. 2, с. 5б.
- ↑ Polyb. L. 1. с. 14.
- ↑ Dionys. Hal. Epist. ad Cn. Pomp. c. 6.
- ↑ Diod. Sic. L. 1. с. 1.
- ↑ Plut. de genio Socratоs.
- ↑ Plut. de gloria Atheniens.
- ↑ Luc. De conscrib. Hist. с. 39.