Константин Леонтьев. Произведения: http://knleontiev.narod.ru/articles.htm
Авторъ настоящаго критическаго этюда Константинъ Николаевичъ Леонтьевъ--одинъ изъ наиболѣе своеобразныхъ и въ высшей степени интересныхъ нашихъ писателей.
Интересенъ онъ и по своей яркой и разнообразной, кипучей и полной переворотовъ, необычайно богатой внѣшнимъ и внутреннимъ содержаніемъ жизни, и по столь многогранному и сложному и въ то же время столь цѣлокупно единому и простому въ своей основѣ міросозерцанію, и по особенностямъ своего оригинальнаго и смѣлаго, полнаго несокрушимой силы и тонкой, нѣжной граціи литературнаго таланта, и по своеобразію своей литературной судьбы.
Происходя изъ стараго, но уже нѣсколько обѣднѣвшаго дворянскаго рода, родился онъ 13 января 1831 года въ родовомъ имѣніи отца--селѣ Кудиновѣ, Калужской губ., Мещовскаго уѣзда. Первоначальное домашнее воспитаніе онъ получилъ подъ руководствомъ матери своей Ѳеодосіи Петровны, урожденной Карабановой, отлично кончившей курсъ въ Петербургскомъ Екатерининскомъ Институтѣ и лично извѣстной покойной Императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ. Поступивъ затѣмъ въ кадетскій корпусъ, онъ вскорѣ перевелся изъ него въ Калужскую гимназію. По окончаніи въ ней курса поступилъ (въ 1849 г.) въ Ярославскій Демидовскій Лицей, но тамъ тогда такъ мало занимались, что онъ испугался и соскучился, и среди зимы того же года перешелъ на медицинскій факультетъ Московскаго университета, поселившись въ домѣ своихъ московскихъ родственниковъ. За годъ до полнаго окончанія университетскаго курса онъ, въ числѣ нѣсколькихъ другихъ студентовъ, выразилъ желаніе, по случаю начала Крымской кампаніи, поступить на военно-ме-ицинскую службу и, сдавъ экзаменъ на степень лѣкаря (въ маѣ 1854 г.), отправился въ Крымъ военнымъ врачомъ. Но дѣятелъность его въ качествѣ медика продолжалаеь всего семь лѣтъ (1854—1861 гг.): сначала онъ состоялъ врачомъ Бѣлевскаго егерскаго полка, затѣмъ младшимъ ординаторомъ Керчь-Еникальскаго и Ѳеодосійскаго военныхъ госпиталей и, наконецъ, по окончаніи военныхъ дѣйствій, сельскимъ и домашнимъ докторомъ въ нижегородскомъ имѣніи барона Д. Г. Розена.
Въ началѣ шестидесятыхъ годовъ К. Н. Леонтьевъ мѣняетъ уже поприще медика на поприще дипломата, занимая въ теченіе десяти лѣтъ (1868—1873 гг.) должности: сначала секретаря консульства на островѣ Критѣ, затѣмъ управляющаго консульствомъ въ Адріанополѣ, вице-консула въ Тульчѣ и, наконецъ, консула въ Янинѣ и Салоникахъ. Столь блестяще начатая дипломатическая карьера обрывается удаленіемъ его на Аѳонъ, гдѣ онъ въ уединеніи, подъ руководствомъ аѳонскихъ старцевъ, проводитъ около года (въ 1871 г.). Выйдя вскорѣ послѣ того въ отставку, онъ съ 1873 года жилъ то помѣщикомъ на родинѣ, въ своемъ прекрасномъ Кудиновѣ, то послушникомъ Николо-Угрѣшскаго монастыря, близъ Москвы, то въ Варшавѣ помощникомъ редактора газеты «Варшавскій Дневникъ», а съ 1881 г. вновь поступаетъ на службу и поселяется въ Москвѣ уже цензоромъ Московскаго цензурнаго комитета.
Въ 1887 г. К. Н. Леонтъевъ окончательно вышелъ въ отставку и поселился полу-помѣщикомъ, полу-монахомъ въ Оптиной пустыни, снявъ у монастыря въ аренду отдѣльный домъ съ садомъ, у самой монастырской стѣны. Лѣтомъ 1891 г. онъ, съ благословенія извѣстнаго Оптинскаго старца о. Амвросія, подъ духовнымъ руководствомъ котораго находился до самой его смерти, принялъ тамъ тайный постригъ съ именемъ Климента и въ концѣ августа того же года переѣхалъ въ Сергіевъ посадъ, гдѣ 12 ноября того же 1891 года скончался и похороненъ близъ Троицкой Лавры, въ Геѳсиманскомъ (Черниговскомъ) скиту.
Писать покойный К. Н. Леонтьевъ началъ очень рано. Еще будучи студентомъ, онъ принесъ на просмотръ самому знаменитому русскому писателю того времени И. С. Тургеневу свои первые опыты. Тургеневъ отнесся къ начинающему писателю въ высшей степени внимательно и любезно, ободреяіемъ своимъ и похвалой окрыливъ первые его литературные шаги. Но первыя студенческія произведенія Леонтьева, — драматическая пьеса «Женитьба по любви» (1851 г.) и первыя главы повѣсти «Булавинскій заводъ» (1852 г.), — предназначенныя для петербургскихъ журналовъ — «Современника» и «Отечественныхъ Записокъ», были запрещены цензурой и не явились въ свѣтъ. Первымъ произведеніемъ его, появившимся въ печати, была повѣсть «Благодарность», въ рукописи носившая названіе «Нѣмцы». Напечатана она была въ 1854 г. въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» (литер. отд., №№ 6—10), за подписью ***. Литературнымъ воспріемникомъ ея при появленіи въ печати былъ М. Н. Катковъ, отнесшійся къ юному автору ея съ неменьшимъ вниманіемъ и любезностью, чѣмъ И. С. Тургеневъ, и, — какъ разсказывалъ мнѣ впослѣдствіи покойный К. Н. Леонтьевъ, — въ знакъ особаго поощренія и трогательной ласки, вынесшій ему самъ первый литературный гонораръ его въ простомъ нитяномъ кошелькѣ, наполненномъ золотомъ.
К. Н. Леонтьевъ блестяще оправдалъ надежды своихъ литературныхъ воспріемниковъ, — и знаменитаго романиста, и знаменитаго публициста, — ставъ крупнымъ и въ высшей степени своеобразнымъ писателемъ и въ той и въ другой области.
Особеннымъ своеобразіемъ и красотой въ области беллетристики отличаются его повѣсти и разсказы изъ жизни на Востокѣ, печатавшіеся преимущественно въ «Русскомъ Вѣстникѣ» М. Н. Каткова и затѣмъ вышедшіе отдѣльно, въ трехъ томахъ, подъ общимъ заглавіемъ «Изъ жизни христіанъ въ Турціи», М. 1876 г. Центральное мѣсто среди нихъ по удивительной художественности, мастерству душевнаго анализа, необыкновенно тонкой, филигранной работѣ и прекрасному, кристально чистому языку занимаютъ «Воспоминанія загорскаго грека Одиссея Полихроніадеса».
Какъ публицистъ и писатель въ области религіозно-философской мысли, К. Н. Леонтьевъ необычайно оригиналенъ, самобытенъ и смѣлъ. Большинство статей его этого рода вошли въ сборникъ, названный имъ «Востокъ, Россія и Славянство», М. 1885—1886 гг., два тома. Наиболѣе крупная и по значенію и по размѣрамъ статья этого сборника — «Византизмъ и Славянство».
Совершенно особое мѣсто среди сочиненій К. Н. Леонтьева занимаетъ напечатанная первоначально въ «Русскомъ Вѣстникѣ» (1879 г., кн. 11 и 12), затѣмъ изданная отдѣльною брошюрой своеобразная біографія «Отца Климента Зедергольма, іеромонаха Оптиной пустыни», замѣчательная по тонкости и глубинѣ анализа человѣческой души вообще и монашеской въ особенности. Въ 1909 г. Шамардинскій монастырь переиздалъ эту брошюру третьимъ изданіемъ. Значитъ, она расходится, имѣетъ свой кругъ читателей (всего скорѣе среди монашества и людей, имѣющихъ съ нимъ соприкосновеніе). Изъ другихъ его произведеній нѣтъ ни одного, которое было бы переиздано.
Вообще литературная судьба К. Н. Леонтьева своеобразна и трагична. У него были при жизни, есть и теперь отдѣльные восторженные поклонники; были при жизни, есть и теперь--даже небольшіе кружки горячихъ почитателей, ставящихъ его очень высоко; но большая публика, широкіе круги читателей не знали его при жизни, не знаютъ и теперь, прямо не имѣли и не имѣютъ о немъ никакого понятія. Объясняется это прежде всего тѣмъ, что онъ безстрашно и непреклонно плылъ «противъ теченія», шелъ противъ господствовавшаго въ его время «духа вѣка», за которымъ шла современная ему толпа. Часть противниковъ его, болѣе простодушная, искренно не понимала его, — до того ей рѣчи его казались странными и дикими; другая же часть, болѣе понятливая, намѣренно предпочитала не разъ уже испытанную предательскую тактику замалчиванія--слишкомъ рискованному съ такимъ силънымъ, какъ онъ, противникомъ активному отпору, открытому, честному бою съ поднятымъ забраломъ. Къ тому же онъ былъ слишкомъ своебразенъ и самобытенъ, слишкомъ, какъ говорится, «на свой салтыкъ», чтобы примыкать къ какому-либо хоть сколько-нибудь видному направленію, хоть скольконибудъ вліятельной партіи, чтобы имѣть въ нихъ поддержку. На него всѣ какъ-то покашивались, даже изъ людей родственныхъ и близкихъ ему по убѣжденіямъ, пугаясь его необычайной порой смѣлости и кажущейся парадоксальности.
Послѣ смерти его, особенно въ послѣднее время, разговоры о немъ въ печати стали какъ-будто болѣе частыми, но зато, къ сожалѣнію, нерѣдко довольно вздорныыи: о мертвомъ можно говорить, что угодно, рядить его въ какія угодно перья, — отпора отъ него не встрѣтишь. Пронеслось и стало даже какъ будто утверждаться сближеніе его съ Ницше, названіе его «русскимъ Ницше». Этимъ, кажется, по старому холопству нашему предъ Европой, думали сдѣлать ему даже большой комплиментъ. Но большой ли комплиментъ или большая обида, — а большой интересъ къ К. Н. Леонтьеву въ широкихъ слояхъ русской читающей публики это вызвать во всякомъ случаѣ могло; могло, слѣдовательно, создать и спросъ на его сочиненія и познакомить, наконецъ, русскаго читателя съ настоящимъ К. Н. Леонтьевымъ, съ такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, а не съ такимъ, какимъ его изображаютъ его теперешніе истолкователи. Но этого не случилось, — и не могло случитьея, потому что… сочиненій К. Н. Леонтьева въ продажѣ нѣтъ: они, кромѣ брошюры «О. Климентъ Зедергольмъ», стали библіографическою рѣдкостью. Ихъ давно слѣдовало бы переиздатъ, но у наслѣдниковъ его нѣтъ средствъ, а издателей не находится.
И вотъ, добродушная читающая публика наша до пресыщенія зачитывается пресловутымъ европейцемъ Ницше, въ сотняхъ тысячъ экземпляровъ выброшеннымъ на русскій книжный рынокъ въ едва грамотныхъ и въ совершенно безграмотныхъ переводахъ; имя и сочиненія его навязли у нея въ зубахъ, — а сочиненій одного изъ величайшихъ и оригинальнѣйшихъ выразителей самобытной русской культурной мысли, К. Леонтьева, она не читаетъ, не знаетъ и не можетъ знать, — ихъ нѣтъ въ продажѣ; самаго имени его среди нея почти никто не знаетъ.
Странное положеніе, удивительно своеобразная и трагическая лптературная судъба!
Издаваемый нынѣ критическій этюдъ К. Н. Леонтьева о романахъ гр. Л. Н. Толстого «Война и Миръ» и «Анна Каренина» помѣщенъ былъ первоначально въ «Русском ъ Вѣстникѣ» 1890 г. (кн. 6 — 8).
Погребенный въ старыхъ книжкахъ журнала, онъ почти недоступенъ вниманію читающей публики. А между тѣмъ статья эта оченъ оригинальна и интересна. Особенно интересна она въ двухъ отношеніяхъ: во-первыхъ, какъ въ высшей степени своеобразный и цѣнный вкладъ въ литературу о Толстомъ, въ которой, по случаю недавней смерти его, столъ многимъ хотѣлось бы теперь хорошенько разобраться, и, во-вторыхъ, какъ послѣдняя, предсмертная большая статья Леонтъева, его «лебединая пѣснь», литературный завѣтъ его слѣдующимъ поколѣніямъ русскихъ писателей, для которыхъ она должна бы стать настольною книгой. Эго — итогъ мнѣній его о русской художественной литературѣ, однимъ изъ видныхъ представителей которой былъ онъ самъ, накопившихся въ немъ подъ конецъ его жизни, — мнѣній о литературномъ анализѣ, о стилѣ литературномъ и о томъ литературномъ вѣяніи, подъ которымъ онъ воспитался и выросъ и которое переросъ.
Гр. Л. Н. Толстой и К. Н. Леонтьевъ были почти однолѣтки (Леонтьевъ былъ на три года моложе) и литературные сверстники. Были они знакомы и лично, хотя и встрѣчались не часто. Послѣдняя встрѣча ихъ была въ Оптиной пустыни, гдѣ гр. Л. Н. Толстой посѣтилъ К. Н. Леонтьева, написавшаго вскорѣ послѣ того въ той же Оптиной пустыни свой критическій этюдъ о его романахъ.
Въ разговорѣ съ покойнымъ гр. Л Н. Толстымъ я слышалъ въ 1888 г. слѣдующее мнѣніе его о К. Н. Леонтъевѣ:
--Его повѣсти изъ восточной жизни-- прелесть. Я рѣдко что читалъ съ такимъ удовольствіемъ. Что касается его статей, то онъ въ нихъ все точно стекла выбиваетъ; но такіе выбиватели стеколъ, какъ онъ, мнѣ нравятся.
Когда я передалъ К. Н. Леонтъеву эти слова о немъ гр. Л. Н. Толстого, онъ очень смѣялся.
Таково было мнѣніе Толстого о Леонтьевѣ. Мнѣніе же Леонтьева о Толстомъ читатели найдутъ на слѣдующихъ страницахъ этой книги.
I.
правитьОдинъ изъ нашихъ извѣстныхъ ученыхъ и писателей, нѣсколько лѣть тому назадъ, разбирая въ пріятельской бесѣдѣ достоинства «Анны Карениной», замѣтилъ, между прочимъ, что «тотъ, кто изучаетъ „Анну Каренину“ — изучаетъ самую жизнь».
Я думаю, что цѣнитель этотъ былъ правъ и что романъ этотъ — въ своемъ родѣ такое совершенство, которому, и по необычайной правдивости, и по глубинѣ его поэзіи, ничего равнаго нѣтъ ни въ одной европейской литературѣ XIX вѣка. Есть стороны, которыми онъ стоитъ выше «Войны и Мира».
Изучать эти два великія произведенія русскаго искусства чрезвычайно любопытно и поучительно.
Это къ тому же и наслажденіе.
Литературный грѣхъ мой состоитъ въ томъ, что я вообще вовсе не безусловный поклонникъ нашей современной русской школы, заслужившей въ послѣднее время такую громкую міровую славу. Для иностранцевъ она нова и поражаетъ ихъ прежде всего тѣмъ, чѣмъ она отличается отъ литературъ западныхъ, давно имъ знакомыхъ.
Само содержаніе, сама русская жизнь, съ которою они такъ мало знакомы — должна представлять для нихъ большой интересъ, не говоря уже о многихъ особенностяхъ художественнаго стиля нашего.
И я, какъ русскій, конечно, радуюсь тому, что намъ хоть въ чемъ-нибудь, наконецъ, отдаютъ справедливость и честь; и для того, чтобы ясно понять, какъ высоко поднялись мы въ умственномъ отношеніи за послѣднія тридцать лѣтъ, мнѣ стоитъ только вспомнить слова, сказанныя Тургеневымъ въ 50-хъ годахъ.
Юношей я былъ чрезмѣрнымъ почитателемъ «Записокъ Охотника» и однажды спросилъ его: почему онъ не переведетъ ихъ самъ по-французски и не издастъ въ Парижѣ?
— Какъ можно намъ претендовать на міровое значеніе! Достаточно и того, если въ Россіи насъ читаютъ, — отвѣчалъ Тургеневъ.
Теперь иныя времена. Русская литературная школа реалистическаго періода исполнила свое назначеніе. Отъ Гоголя до Толстого включительно, — отъ веселыхъ «Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки» до трогательныхъ «Народныхъ разсказовъ», — наша литература дала много прекрасныхъ и нѣсколько великихъ произведеній.
И за этотъ же промежутокъ — между фантастическимъ идеализмомъ первыхъ повѣстей Гоголя и полу-религіозностью послѣднихъ разсказовъ Толстого — она въ предѣлахъ реализма пережила множество колебаній отъ самыхъ изящныхъ и благоухающихъ произведеній Тургенева («Фаустъ», «Вешнія воды», «Первая любовь») — до безсмысленно грубыхъ очерковъ Рѣшетникова.
Нѣтъ спора, современная русская школа (отъ Гоголя до Толстого) богата въ предѣлахъ своего реализма; она самобытна: она содержаніемъ своимъ можетъ даже дать иностранцамъ очень ясное понятіе о русской дѣйствительности.
Всѣмъ этимъ она вполнѣ заслужила свою недавнюю міровую славу, и намъ остается только удивлятьея тому, какъ поздно спохватились и открыли эту литературную Америку западные критики и цѣнители.
Все это такъ; но тѣмъ не менѣе, радуясь душевно, что европейцы наконецъ-то прозрѣли, оцѣнили и поняли то, что мы давно знали и цѣнили (не спрося у нихъ хоть въ этомъ позволенія), я все-таки нахожу, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ наша школа просто несносна, даже и въ лицѣ высшихъ своихъ представителей.
Особенно несносна она со стороны того, что можно назвать въ однихъ случаяхъ прямо языкомъ, авъ другихъ общѣе: внѣшней манерой, или стилемъ.
Но это недовольство общимъ духомъ и общимъ стилемъ всей почти школы не можетъ и не должно препятствовать не только критической справедливости, но даже и нѣкоторымъ умственнымъ пристрастіямъ въ предѣлахъ этой не вполнѣ одобряемой школы. Можно (и даже иногда весьма полезно) по движенію естественной эстетической реакціи предпочитать этой русской школѣ истекающаго полустолѣтія (отъ 40-хъ до 90-хъ годовъ) безъ разбора все то, что только на нее не похоже: «Чайльдъ — Гарольда» и «Ундину» Жуковскаго, Житія святыхъ (по славянски) и философскіе романы Вольтера, эѳирные стихи Тютчева и бѣшеные революціонные ямбы Барбьё, В. Гюго и Гёте, Корнеля и Кальдерона, «Племянницу» Евг. Туръ и первыя повѣсти М. Вовчка, «Лукрецію Флоріани» Ж. Санда и «Сказанія» инока Парѳенія о св. мѣстахъ, Оды Горація въ переводѣ Фета и Manon Lescaut, трагедіи Софокла и дѣтскія эпическія пѣсни новыхъ грековъ. (И говоритъ она тогда, и сказываетъ громко: «Послушайте, деревья вы „такого-то села“, послушайте, вы сосны „вотъ такого“). Все равно — какое бы ни было во всѣхъ этихъ перечисленныхъ вещахъ основыое содержаніе; все равно — каково бы ни было направленіе мыслей и чувствъ, убѣжденій и пристрастій у того или другого изъ названныхъ авторовъ; все равно — какъ ни разнородна манера всѣхъ этихъ стилей и школъ, все-таки во всѣхъ нихъ содержится для человѣка, выросшаго на новѣйшей и преобладающей русской школѣ, нѣкоторая цѣлебная сила.
Все-таки, ни въ „Житіяхъ“, ни у Вольтера, ни въ „Чайльдъ-Гарольдѣ“, ни въ „Лукреціи Флоріани“, ни у Гёте, ни у Корнеля, ни даже у М. Вовчка и старца-Аксакова никто „не разрѣзываетъ безпрестанно котлеты, высоко поднимая локти“; никто не ищетъ все „тщеславіе и тщеславіе“, „безхарактерность и безхарактерность“. Нигдѣ во всемъ перечисленномъ не коробитъ взыскательнаго цѣнителя ни то, что „Маня зашагала въ раздумьи по комнатѣ“; ни „Тпрру!“ ---сказалъ кучеръ, съ видомъ знатока глядя на задъ широко разставляющей ноги лошади».., Ни что-нибудь въ родѣ: «Потугинъ потупился, потомъ, осклабясь, шагнулъ впередъ и молча отвѣтилъ ей кивкомъ головы!» На всемъ этомъ, — и русскомъ, и не русскомъ, и древнемъ, и новомъ, — одинаково можно отдохнуть послѣ столь долголѣтняго «шаганія», «фырканья», «сопѣнья», «всхлипыванья», «нервнаго наливанія водки», «брызганья слюною» въ гнѣвѣ (у Достоевскаго, напр., брызгаются слюной люди слишкомъ часто, — чаще, чѣмъ въ природѣ) и т. д.
Я по крайней мѣрѣ очень давно уже (съ 60-хъ годовъ) и много разъ въ жизни моей отдыхалъ на всемъ этомъ или русскомъ, но не нынѣшнемъ, или вовсе не русскомъ.
Если даже и допустить, что все это говоритъ во мнѣ лишь одинъ эстетическій капризъ, или пресыщенность литературной «гастрономіи» (я и на это, пожалуй, согласенъ), то тѣмъ не менѣе я черезъ эту причуду еще не лишенъ способности различать, — и въ предѣлахъ этой наскучившей мнѣ, какъ читателю и цѣнителю, русской школы, — автора отъ автора, твореніе отъ творенія, геніальность дѣйствительную отъ популярности и славы и т. д. Я думаю — нѣтъ? Думаю, что не лишенъ этой способности различать.
Не слишкомъ любя общій духъ и общій стиль нашей школы, я все-таки, какъ современникъ ея, на ней самъ выросшій, не могу же не испытывать на самомъ себѣ силы ея достоинствъ въ ея лучшихъ и глубочайшихъ произведеніяхъ.
И гр. Толстой не только не чуждъ общимъ порокамъ нашел преобладающей школы, но онъ даже заплатилъ крайне обильную дань этимъ порокамъ въ теченіе своей долгой литературной дѣятельности.
Въ иныхъ случаяхъ онъ былъ съ этой стороны еще хуже многихъ слабыхъ писателеи, шероховатѣе, несноснѣе ихъ въ мелочахъ. Тѣмъ болѣе былъ онъ въ этихъ случаяхъ тяжелъ, что требованія вкуса мы къ нему имѣли право предъявлять строгія.
Но онъ же со дня зачатія и со времени созданія «Войны и Мира» до того неизмѣримо (хотя и на той же почвѣ шероховатаго и ненужнаго) переросъ всѣхъ современниковъ своихъ во всѣхь другихъ хорошихъ отношеніяхъ, что на пути правдиваго и, такъ сказать, усовершенствованнаго реализма-- ничего больше прибавить нельзя.
Его на этомъ поприщѣ превзойти невозможно, ибо всякая художественная школа имѣетъ, какъ и все въ природѣ, свои предѣлы и свою точку насыщенія, дальше которыхъ идти нельзя.
Это дотого вѣрно, что и самъ гр. Толстой послѣ «Анны Карениной» почувствовалъ потребность выйдти на другую дорогу — на путь своихъ народныхъ разсказовъ и на путь моральной проповѣди.
Онъ, вѣроятно, догадался, что лучше «Войны и Мира» и «Карениной» онъ ужъ въ прежнемъ родѣ, въ прежнемъ стилѣ ничего не напишетъ; а хуже писать онъ не хотѣлъ. Я здѣсь, конечно, не о томъ говорю, полезно или вредно это новое его направленіе; говорю лишь о томъ, что онъ прежній свой стиль оставилъ, — вѣроятно, по геніальному чутью.
И онъ этимъ почти полувѣковымъ общерусскимъ стилемъ пресытился, наконецъ! Слава Богу!
Къ тому же и въ позднѣйшей дѣятельности графа Толстого мы имѣемъ право различать: его моральную проповѣдь отъ его новыхъ мелкихъ разсказовъ; его несчастную попытку «исправить» христіанство и замѣнить потребности личной вѣры — обязанностями практической этики отъ его счастливой мысли измѣнить совершенно манеру повѣствованій своихъ.
Первое дѣло, --дѣло его проповѣди — стоитъ внѣ вопросовъ художественной критики, и когда рѣчь идетъ, какъ у меня преимущественно, о «стилѣ и вѣяніи», — то мы можемъ пока оставить эту проповѣдь совершенно въ сторонѣ.
Но дѣло такихъ разсказовъ, какъ «Свѣчка», «Три старца», «Чѣмъ люди живы» и т. д., — напротивъ того, прямо касается того вопроса о внѣшнихъ пріемахъ (имѣющихъ, впрочемъ, великое внутреннее значеніе), о которомъ я намѣренъ подробнѣе говорить въ слѣдующихъ главахъ. Я полагаю, что послѣдняя перемѣна въ «манерѣ» графа Толстого совершилась даже вовсе независимо отъ нравственнаго направленія этихъ мелкихъ разсказовъ и отъ спеціальнаго назначенія. Духъ содержанія ихъ и самые сюжеты могли бы быть и другіе. Напримѣръ: религіозное начало могло бы быть выражено въ нихъ гораздо сильнѣе, чѣмъ выражено оно теперь, при странномъ расположеніи автора къ чистой этикѣ. (Оговорюсь мимоходомъ: странно это расположеніе именно въ геніальномъ умѣ и въ наше время --послѣ цѣлаго вѣка неудачныхъ надеждъ на эту чистую мораль!). Или, напротивъ того, содержаніе этихъ повѣстей, образцовыхъ по языку и поэтическому «вѣянію», могло бы быть, при другомъ еще какомъ-либо настроеніи автора, вовсе безнравственнымъ, языческимъ, грѣшнымъ, сладострастнымъ… и т. д.
3дѣсь — не объ этомъ рѣчь, не о томъ, что разсказано, а лишь о томъ, какъ оно разсказано.
Изященъ въ простотѣ и глубинѣ своей сжатости «Каменный гость» Пушкина. И также изящна, проста и глубока его же ночная бесѣда Пимена съ Григоріемъ въ Чудовомъ монастырѣ. Но въ первомъ произведеніи блестящая безнравственностъ возведена сознательно въ идеалъ жизни. А вторая сцена дышитъ суровой и въ то же время благоухающей святостью.
Проста, изящна, чиста и избавлена отъ всякихъ «натуралистическихъ» вывертовъ — извѣстная и прекрасная маленькая повѣсть г. Лѣскова «Запечатлѣнный ангелъ». Она при этомъ не только вполнѣ нравственна, но и нѣсколько болѣе церковна, чѣмъ разсказы гр. Толстого.
И очень тоже изящны и безукоризненны по чистотѣ и простотѣ своей формы весьма многія произведенія прежней французской литературы, по содержанію и направленію ужъ ничуть не наставительныя (напримѣръ, хотя бы «Фредерикъ и Вернеретта» и другія повѣсти Альфреда де-Мюссе; онѣ очень чисты, просты по формѣ, но по содержанію соблазнительны).
Вотъ о чемъ я говорю.
Для меня, повторяю, тутъ важно не то, о чемъ теперь пишетъ графъ Толстой, а то, какъ онъ пишетъ.
Важно то, что самому геніальному изъ нашихъ реалистовъ, еще въ полной силѣ его дарованія, наскучили и опротивѣли многіе привычные пріемы той самой школы, которой онъ такъ долго былъ главнымъ представителемъ.
Это многозначителъный признакъ времени!
Движеніе это замѣтно не у одного графа Толстого, но у многихъ. Оно очень замѣтно и у младшихъ писателей нашихъ: у г. Гнѣдича, Орловскаго и т. д.
У этихъ младшихъ все меньше и меньше встрѣчаются тѣ несносные выверты, обороты и выходки, въ которыхъ такъ долго воспитывала всѣхъ насъ наша русская школа отъ 40-хъ до 80-хъ годовъ.
У Толстого это движеніе, эта особого рода реакція зародилась только гораздо раньше, чѣмъ у всѣхъ другихь (она давала себя предчувствовать уже въ ясно-полянскихъ мелкихъ разсказахъ и отрывкахъ); зародилась раньше и выразилась ярче, рѣзче и успѣшнѣе, чѣмъ у другихъ.
II.
правитьДва главныя произведенія графа Толстого «Анну Каренину» и «Войну и Миръ» не только можно, но и должно другъ другу равнять. Сравнивая ихъ частноети и отдавая, при такомъ подробномъ разсмотрѣніи, преимущество то одному, то другому, необходимо признать, что сумма ихъ достоинствъ одинакова.
Въ «Войнѣ и Мирѣ» задача возвышеннѣе и выборъ благодарнѣе; но по этой-то самой причинѣ, что въ «Аннѣ Карениной» авторъ былъ больше предоставленъ самому себѣ и что ему здѣсь уже не помогало извнѣ данное историческое величіе событій, — а надо было, въ пестротѣ мелькающихъ явленій современнаго потока, избрать самому нѣчто и «прикрѣпить» это избранное «долговѣчной мыслью», — хочется этому автору «Карениной» отдать преимущество предъ творцомъ народной эпопеи.
Трагизма, потрясающихъ сценъ, разумѣется, въ «Войнѣ и Мирѣ» больше. И, сверхъ того, самый родъ трагизма лучше. Въ эпопеѣ люди сражаются за отчизну (съ обѣихъ даже сторонъ, ибо французы вели наступателъныя войны для преобладанія Франціи, для выгодъ своей отчизны). Въ современномъ романѣ — война «охотниковъ» русскихъ за Сербію является только въ дали и безусловио осуждается авторомъ. Есть два самоубійства (неудачное и удачное), и есть мысли о самоубійствѣ у Левина; это несравненно мрачнѣе и даже пошлѣе; но въ этомъ уже виновенъ не графъ Толстой, а современная жизнь. Это такъ же дано извнѣ, какъ даны были ему извнѣ для «Войны и Мира» пожаръ Москвы и Бородинскій бой. Трудно и написать большой, правдивый и занимательный романъ изъ нынѣшней русской дѣйствительности, чтобы не было въ немъ хотя бы помысловъ о самоубійствѣ, до того оно въ жизни стало, къ несчастію, обычно.
Во всякомъ случаѣ ужъ и то великая заслуга «Войны и Мира», что тамъ трагизмъ — трезвый, здоровый, не уродливый, какъ у столъкихъ другихъ писателей нашихъ. Это не то, что у Достоевскаго — трагизмъ какихъ-то ночлежныхъ домовъ, домовъ терпимости и почти что Преображенской больницы. Трагизмъ «Войны и Мира» полезенъ: онъ располагаетъ къ военному героизму за родину; трагизмъ Достоевскаго можетъ, пожалуй, только разохотить какихъ-нибудь психопатовъ, живущихъ по плохимъ меблированнымъ комнатамъ.
И даже въ «Аннѣ Карениной» оба самоубійства, и Вронскаго и Анны, тонутъ въ такомъ обиліи здоровья, силы, тѣлесной красоты, блеска, мира и веселья, что они не могутъ счишкомъ глубоко оскорбить сердце и вкусъ нормальнаго читателя.
Въ обоихъ романахъ неимовѣрная тонкость ума Толстого не смогла убить его здороваго чувства или, скажемъ, «чутъя»…
Историческая или, точнѣе сказать, прямо политическая заслуга автора въ «Войнѣ и Мирѣ» огромная. Многіе ли у насъ думали о 12-мъ годѣ, когда онъ такъ великолѣпно и неизгладимо напомнилъ о немъ? Весьма немногіе! И несмотря на то, что графъ довольно «тенденціозно» и тео-филантропически порицаетъ войну то самъ, то устами добраго, но вѣчно-растеряннаго Пьера, онъ все-таки до того правдивый художникъ, что читателю очень легко ни его самаго, ни Пьера не послушаться и продолжать взирать на войну, какъ на одно изъ высшихъ, идеальныхъ проявленій жизни на землѣ, несмотря на всѣ частныя бѣдствія, ею причиняемыя. (Бѣдствія постоянно, — замѣтимъ кстати, — сопряженныя для многихъ и сь такими особыми радостями, которыхъ миръ не даетъ!).
А это въ нашъ вѣкъ еще далеко не излѣченнаго помѣшательства на «всеобщемъ утилитарномъ благоденствіи» — великая политическая заслуга!
Почему я предпочелъ выше слово «политическая» слову «историческая» заслуга, сейчасъ скажу. Подъ выраженіемъ «историческая» заслуга писателя подразумѣвается скорѣй заслуга точности, вѣрности изображенія, чѣмъ заслуга сильнаго и полезнаго вліянія… Вотъ почему. — Насколько вѣрно изображеніе эпохи въ «Войнѣ и Мирѣ» — рѣшитъ еще не легко; но легко признать, что это изображеніе оставляетъ въ душѣ читателя глубокій патріотическій слѣдъ. При нашей же наклонности все что-то подозрѣвать у самихъ себя, во всемъ у себя видѣть худое и слабое прежде хорошаго и сильнаго — самые внѣшніе пріемы гр. Толстого, то до натяжки тонкіе и придирчивые, то до грубости — я не скажу даже реальные, а реалистическіе или натуралистическіе — очень полезны. Будь написано немножко поидеальнѣе, попроще, пообщѣе — пожалуй и не повѣрили бы. А когда видитъ русскій читатель, что графъ Толстой еще много повнимательнѣе и попридирчивѣе его, когда видитъ онъ, этотъ питомецъ «гоголевскаго» и «полу-гоголевскаго періода», — что у Льва Николаевича тотъ герой (настоящій герой) «засопѣлъ», тотъ «захлипалъ», тотъ «завизжалъ»; одинъ герой — оробѣлъ, другой — съинтриговалъ, третій — прямо подлецъ, однако — за родину гибнетъ (напр., молодой Курагинъ); когда замѣчаетъ этотъ вѣчно колеблющійся русскій чтецъ, что гр. Толстой почти надъ всѣми дѣйствующими лицами своими немножко и подсмѣивается (кажется надъ всѣми, за исключеніемъ: Государя Александра Павловича, Андрея Болконскаго и злого Долохова — почему-то…), тогда и онъ, читатель, располагается уже и всему хорошему, высокому, идеальному больше вѣритъ.
Русскому читателю нашего времени (особенно средняго положенія въ обществѣ) мало того реализма, который говоритъ: тотъ слабъ, а тотъ коваренъ; одинъ жестокъ, другой смѣшонъ, безтактенъ, жалокъ и т. д. Это еще, положимъ, реализмъ, умѣренный и правдивый; мы всѣ немощны и грѣшны; но этого, я говорю, намъ мало… Намъ необходимо, чтобы кто-нибудь засопѣлъ носомъ и т. д. Нѣтъ нужды, что читатель самъ вовсе не такъ ужъ часто въ жизни замѣчаетъ, что люди сопятъ, плюются въ гнѣвѣ и т. д. Но его «корифеи» ужъ такъ воспитали, что при бородавкѣ онъ больше повѣритъ благородству, при сопѣніи больше будетъ сочувствовать любви и т. д., а если еще при этомъ кто-нибудь «нервнымъ движеніемъ налилъ себѣ рюмку водки», а потомъ не улыбнулся, а «осклабился», то довѣріе будетъ полное!..
Въ моихъ глазахъ, — готовъ каяться, — все это огромный недостатокъ, общій больше или меньше всѣмъ русскимъ повѣстямъ и романамъ, начиная отъ «Мертвыхъ душъ» (тутъ оно еще на мѣстѣ) и почти до «Чѣмъ люди живы» гр. Толстого (здѣсь, слава Богу, уже ничего этого нѣтъ!..) Развѣ одни женскіе таланты — Евгенія Туръ, М. Вовчокъ, Кохановская — избавились отъ этого… И я помню, до чего я еще въ 60 году вздохнулъ свободнѣе, когда услыхалъ милую, музыкальную, благоухающую (хотя и либерально-тенденціозную) рѣчь М. Вовчка. — О томъ же, да не такъ!
«Таковъ, Фелица, я развратенъ» въ эстетикѣ, но не могу, подобно Державину, сказать далъше: — «но на меня весь свѣтъ похожъ»… Напротивъ! Кто виноватъ, я или лучшіе наши писатели и публика, не знаю! Пусть буду я виноватъ въ моихъ «дамскихъ» съ этой стороны вкусахъ, но я не отказывался отъ нихъ въ теченіе 30-ти лѣтъ[1]), — не откажусь, конечно, и теперь.
Но и графъ Толстой все-таки правъ, я это понимаю. Онъ правъ двояко: онъ правъ потому, что чувствовалъ долго непобѣдимую потребность такъ, а не иначе наблюдать, такъ, а не иначе выражаться; онъ не могъ перейти къ простому и чистому стилю послѣднихъ народныхъ разсказовъ, не насытившись предварительно всѣми этими шишками и колючками натуральной школы, не превзойдя далеко другихъ (напримѣръ, Тургенева) даже и на этой почвѣ грубоватой преизбыточности. Не отслуживши до пресыщенія одному стилю, трудно, а быть можетъ и невозможно, художнику вступитъ на новый путь.
Во-вторыхъ, графъ Толстой правъ еще и потому, повторяю, что сознательно или безсознательно, но сослужилъ читателямъ патріотическую службу всѣми этими мелкими внѣшними приниженіями жизни; они это любятъ и черезъ это больше вѣрятъ и высокому и сильнѣе поражаются тѣмъ, что у него изящно.
III.
правитьКогда Тургеневъ (по свидѣтельству г. П. Боборыкина) говорилъ такъ основательно и благородно, что его талантъ нельзя равнять съ дарованіемъ Толстого и что «Левушка Толстой — это слонъ!» то мнѣ все кажется — онъ думалъ въ эту минуту особенно о «Войнѣ и Мирѣ». Именно — слонъ! Или, если хотите, еще чудовищнѣе, — это ископаемый сиватеріумъ во плоти, — сиватеріумъ, котораго огромные черепа хранятся въ Индіи, храмахъ бога Сивы. И хоботъ, и громадность, и клыки, и сверхъ клыковъ еще рога, словно вопреки всѣмъ зоологическимъ приличіямъ.
Или еще можно уподобить «Войну и Миръ» индійскому же идолу: — три головы, или четыре лица, и шесть рукъ! И размѣры огромные, и драгоцѣнный матеріалъ, и глаза изъ рубиновъ и брилліантовъ, не только подо лбомъ, но и на лбу!! И выдержка общаго плана и до тяжеловѣсности даже неизсякаемыя подробности; четыре героини и почти равноправныхъ (въ глазахъ автора и читателя), три героя (Безухій, Болконскій, Ростовъ, Наташа, Марія, Соня и Елена). Психическій анализъ въ большей части случаевъ поразительный именно тѣмъ, что ему подвергаются самые разнообразные люди: Наполеонъ, больной подъ Бородинымъ, и крестьянская дѣвочка въ Филяхъ на совѣтѣ; Наташа и Кутузовъ; Пьеръ и князь Андрей; княжна Марія и скромный капитанъ Тушинъ; Николинька Болконскій и оба брата Ростовы… Замѣтимъ тутъ, кстати, что и между двумя братьями этими — Николаемъ и Петей, — замѣтна большая разница при первой ихъ встрѣчѣ съ боевою опасностью: Николай, оказавшійся позднѣе офицеромъ храбрымъ и надежнымъ, робѣетъ и пугается въ первомъ сраженіи; шестнадцатилѣтній Петя ничуть. Я замѣтилъ эту разницу при первомъ чтеніи и спрашивалъ себя: потому ли это только, что автору не хотѣлось повторяться или есть на это въ самыхъ дѣйствующихъ лицахъ физіологическая причина? И я нашелъ, что есть. У Пети воображенія, энтузіазма больше; Николай тупѣе и и много положительнѣе; если молодой человѣкъ не совсѣмъ трусъ по природѣ, то сильное воображеніе, воински настроенное, до того можетъ овладѣть имъ, что о собственной опасности ему и не думается, геройская фантазія заглушаетъ природное чувство страха: — у Николая воображеніе было слабо и пе могло замѣнить привычки; ему необходимо было «обстрѣляться». Такихъ замѣчаній можно сдѣлать множество.
Кто у насъ такъ хорошо, такъ возбудительно и такъ страшно, такъ гомеричееки и въ то же время такъ современно описывалъ мелкія и кровавыя битвы? Гоголь — въ Тарасѣ Бульбѣ? Да, но это только гомерически, а не современно; душою этихъ далекихъ и грубыхъ людей мы жить не можемъ, какъ живемъ душою штатскаго Пьера, Андрея, энергическаго идеалиста, и обыкновеннаго, но хорошаго русскаго офицера — Николая Ростова.
И кто, съ другой стороны, въ наше время такъ красиво, такъ тонко и какъ бы благоуханно изображалъ свѣтскія сцены? Напр., этотъ балъ въ присутствіи Государя, гдѣ съизнова помолодѣвшій вдовецъ Болконскій въ бѣломъ мундирѣ танцуетъ съ обезумѣвшей отъ успѣха Наташей и гдѣ, «черезъ каждые три такта вальса на поворотѣ, какъ бы вспыхиваетъ развѣваясь бархатное платье» Елены Безуховой?
У кого мы это еще найдемъ? — Только у Маркевича въ «Четверти вѣка» и «Переломѣ». Но вѣдь и тутъ первый путь былъ проложенъ Толстымъ (безъ отрицательнаго оттѣнка).
И въ изображеніи этого бала въ Петербургѣ, и позднѣе — въ описаніи московскаго бала въ «Карениной» (того бала, гдѣ Анна неожиданно отбиваетъ Вронскаго у Китти), и въ картинѣ скачекъ придворныхъ (во второмъ же романѣ) мы увидимъ только поэзію правды и не отыщемъ ни тѣни отрицанія, насмѣшки, недоброжелательства, какъ увидимъ всегда эту тѣнь у Тургенева, когда онъ переступаетъ порогъ настоящей гостиной; въ большую же бальную залу онъ никогда и не дерзалъ вступать съ полной свободой и безпристрастіемъ, подобно Толстому и Маркевичу. Или, какъ третій примѣръ необычайной широты и богатства содержанія въ «Войнѣ и Мирѣ», возьмемъ еще отношеніе автора къ религіозному чувству. Настоящихъ, набожныхъ православныхъ людей изъ высшаго круга изъ числа главныхъ лицъ романа, строго говоря, только трое: старый Кутузовъ, Николай Ростовъ по временамъ и княжна Марія постоянно. Я оставлю пока и Николая Ростова и Свѣтлѣйшаго въ сторонѣ, а сравню только по этому поводу княжну Марію съ Лизой Калитиной изъ «Дворянскаго Гнѣзда». Лиза — это, конечно, самая прелестная и благородная изъ героинь Тургенева; ея чистый, святой образъ останется вѣчнымъ украшеніемъ нашей словесности; но все-таки и по этому поводу приходится опять отдать Толстому преимущество въ дѣлѣ творчества, а Тургеневу еще разъ воздать нравственную честь за безпристрастіе его оцѣнки: «Толстой — это слонъ». (Извѣстно, что слонъ можетъ хоботомъ своимъ и большое бревно поднять легко и бросить въ сторону и бабочку снять бережно съ цвѣтка).
Про Лизу Калитину мы знаемъ, что она вѣровала и боялась Бога; она говорила Лаврецкому: «Мы всѣ умремъ…» Мы знаемъ разсказы ея няни о мученикахъ, на крови которыхъ расцвѣтали цвѣты; мы съ умиленіемъ помнимъ восклицаніе маленькой Лизы: «Желтый фіоль?» по поводу этой священной крови и этихъ чудныхъ цвѣтовъ! Мы чувствуемъ именно то, что чувствовалъ благородный Лаврецкій, когда она, уже монахиней, прошла, опустивъ голову, мимо него съ одного клироса на другой… Мы благодарны Тургеневу за то, что онъ ничего не сталъ въ этомъ случаѣ анализировать, а сказалъ только, что есть въ жизнц положенія, о которыхъ нейдетъ распространяться; на нихъ можно «толъко указатъ и пройти мимо!..» Я не забылъ этихъ словъ, и теперь безъ книги пишу ихъ на память, а когда подумаю о нихъ, мнѣ и теперь — черезъ 28 лѣтъ — плакать хочется… Но… (опять — это «но», все въ пользу Толстого… Что дѣлать!) Но мы видимъ въ Лизѣ все только извнѣ, мы видимъ ее такъ, какъ видѣлъ Лаврецкій, ибо Тургеневъ анализируетъ душу почти всегда только у одного главнаго своего героя, у того, который ближе всѣхъ къ нему самому по душевному строю; а для анализа Толстого нѣтъ преградъ ни въ темпераментѣ человѣка, ни въ возрастѣ, ни въ половыхъ различіяхъ, ни даже въ зоологическихъ, ибо на мгновеніе онъ и на то указываетъ, что почувствовалъ быкъ, что подумала собака, что сообразила лошадь. Можно развѣ замѣтить одно, что національное начало больше, чѣмъ все остальное, можетъ ему сопротивляться, ибо французовъ въ «Войнѣ и Мирѣ» онъ анализируетъ гораздо слабѣе, чѣмъ своихъ. У Наполеона, напр., ничего человѣческаго уже не видно, а только — гордость, жестокость и тщеславіе. Такъ ли это?
Лизу Калитину мы видимъ очами Лаврецкаго; религіозность княжны Маріи мы сами знаемъ ближе, потому что вмѣстѣ съ авторомъ не разъ проникаемъ въ самыя нѣдра души ея, видимъ не только чистоту ея православныхъ принциповъ, но иногда присутствуемъ и при внутренней борьбѣ ея чувствъ и помысловъ. Пріѣзжаетъ въ Лысыя Горы молодой Курагинъ свататься за нее; невѣстка княгиня Лиза и компаньонка m-lle Бурьенъ одѣваютъ ее получше, но имъ не удается сдѣлатъ княжну красивѣе; напротивъ того, она стала еще хуже.
«Княжна Марія осталась одна. Она не исполнила желанія Лизы и не только не перемѣнила прически, но и не взглянула на себя въ зеркало. Она, безсильно опустивъ глаза и руки, молча сидѣла и думала. Ей представлялся мужъ, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдругъ въ свой, совершенно другой міръ»… Ее позвали къ чаю.
«Она очнулась и ужаснулась тому, о чемъ она думала. И прежде чѣмъ идти внизъ, она встала, вошла въ образную и, устремивъ глаза на освѣщенный лампадой черный ликъ большого образа Спасителя, простояла предъ нимъ нѣсколько минутъ со сложенными руками. Въ душѣ княжны Маріи было мучительное сомнѣніе. Возможна ли для нея радость любви, земной любви къ мужчинѣ? Въ помышленіяхъ о бракѣ княжнѣ Маріи мечталось и семейное счастье, и дѣти, но главною, сильнѣйшею и затаенною ея мечтою была любовь земная. Чувство было тѣмъ сильнѣе, чѣмъ болѣе она старалась скрывать его отъ другихъ и даже отъ самой себя. „Боже мой, говорила она, какъ мнѣ подавить въ сердцѣ своемъ эти мысли дьявола? Какъ мнѣ отказаться такъ навсегда отъ злыхъ помысловъ, чтобы спокойно исполнятъ волю Твою?“ И едва она сдѣлала этотъ вопросъ, какъ Богъ уже отвѣчалъ ей въ ея собственномъ сердце… „Не желай ничего для себя, не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должны быть неизвѣстны тебѣ; но живи такъ, чтобы быть готовою ко всему. Если Богу угодно будетъ испытать тебя въ обязанностяхъ брака, будь готова исполнить его волю“. Съ этою успокоительною мыслью (но все-таки съ надеждой на исполненіе своей запретной земной мечты) княжна Марія вздохнувъ перекрестилась и сошла внизъ, не думая ни о своемъ платьѣ, ни о томъ, какъ она войдетъ и что скажетъ. Что могло все это значить съ предопредѣленіемъ Бога, безъ воли котораго не падаетъ ни одинъ волосъ съ головы человѣческой.»
Графъ Толстой умѣетъ съ равнымъ успѣхомъ изображать не только разные роды страстныхъ чувствъ, но и работу мысли при различныхъ вѣрованіяхъ. Вспомнимъ только, для сравненія съ этимъ ходомъ настоящихъ православныхъ мыслей княжны, тѣ поэтическія и туманныя мечты какого-то филантропическаго пантеизма, въ которыхъ умиралъ ея даровитый и несчастный братъ.
Да и это ли толькоі Какіе контрасты: пожаръ Москвы и дѣтскія игры, дѣтскія милыя выдумки въ доброй семьѣ Ростовыхъ; эти столь различныя и одинаково интересующія насъ пары; морозы въ полѣ и балы во дворцахь, императоры и мужики въ лаптяхъ, деревенскія охоты, военныя попойки, солдатская болтовня!.. Цѣломудріе и чувственность, съ одинаковой правдой выраженныя. Этотъ толстый и дряхлый воинъ Кутузовъ, который то молится, то хитритъ, то плачетъ, то наканунѣ Бородина читаетъ себѣ спокойно французскій романъ и шутитъ съ попадьей! И, почти ничего не дѣлая, всего достигаетъ!.. Это изумительно!
И еще — одна оригинальная манера автора: пріостановивъ иногда надолго и ходъ дѣйствія и работу своей внѣшней наблюдательности, раскрывать внезапно предъ читателемъ какъ-бы настежь двери души человѣческой и, приставивъ къ глазамъ его (иной разъ чутъ не насильно) какой-то свой собетвенный психическій микроскопъ, погрузить его (читателя этого) въ міръ фантазіи то наяву, то въ полуснѣ, то во снѣ, то въ разгарѣ сраженія, то на одрѣ медленной и кротко-примиряющей смерти.
Даже сама эта философія фатализма, цѣлыми крупными кусками, вопреки всѣмъ принятымъ обычаямъ, вставленная въ разсказъ; и, наконецъ, — эта явная филантропическая тенденція, все сильнѣе и сильнѣе обозначающая нить свою по мѣрѣ приближенія къ концу странной, ни на что другое не похожей, но великой эпопеи!..
Можно не сочувствовать этой тенденціи; необходимо даже умѣть строго отличать ее отъ настоящаго христіанства, но нельзя не дивиться самобытности и смѣлости автора, не побоявшагося обычныхъ упрековъ въ неумѣстномъ резонёрствѣ!
IV.
правитьНѣсколько раньше я говорилъ о выборѣ эпохи, и сказалъ, что одно другого стоитъ — изобразить такъ прекрасно 12-ый годъ, годину всенароднаго тріумфа, или жизнь современнаго намъ высшаго круга съ безпримѣрнымъ безпристрастіемъ, тонкостію и глубиною. Теперь я хочу поговорить не о выборѣ эпохи, а о томъ, насколько общее «вѣяніе» двухъ этихъ изображеній вѣрно и соотвѣтственно духу самихъ эпохъ.
Чутье этого «духа» и этого «вѣянія» — одно изъ самыхъ невыразимыхъ словами, но вмѣстѣ съ тѣмъ одно изъ самыхъ сильныхъ нашихъ чувствъ. Факты, главныя событія могуть быть переданы вполнѣ вѣрно и точно; люди этой эпохи и этой мѣстности будутъ въ книгѣ поступать въ болышинствѣ случаевъ именно такъ, какъ поступали они въ жизни, но воздухъ, такъ сказать, общій будетъ у одного писателя вполнѣ вѣрный времени и мѣсту, а у другого — невѣрный или менѣе вѣрный; эту разницу можно найти иногда и у одного и того же автора въ двухъ разныхъ его произведеніяхъ.
Разница эта происходитъ иногда оттого, напримѣръ, какимъ языкомъ разсказываются событія, приключенія дѣйствующихъ лицъ, оттого, какими выраженіями передаются чувства героевъ и т. д. Мнѣ даже иногда кажется, что именно отъ этого, повидимому только внѣшняго пріема и зависитъ весь тотъ неуловимый, но поражающій «колоритъ» или «запахъ» времени, мѣста и среды, о которыхъ я говорю, та общая всему произведенію психическая музыка, на которую я указываю. Для полной иллюзіи, для полнаго удовлетворенія мнѣ недостаточно того, что мнѣ разсказано, для меня важно и то, какъ оно разсказано и даже кѣмъ, — самимъ ли авторомъ, напр., или человѣкомъ того времени, той мѣстности, той націи и вѣры, того сословія, которыя авторомъ изображаются. Въ послѣднемъ случаѣ, при удачномъ пріемѣ, иллюзію сохранить гораздо легче, чѣмъ въ первомъ, когда авторъ отъ себя разсказываетъ не о своей средѣ. Впрочемъ, инымъ писателямъ до того удается овладѣть духомъ чуждой среды, что и разсказъ — прямо отъ своего имени — остается вѣренъ этому духу, — вѣренъ не только по содержанію, по сюжету, не только по главному направленію мысли, но и по стилю, по языку, и вообще по тѣмъ внѣшнимъ пріемамъ, которые вполнѣ соотвѣтствуютъ внутреннему психическому строю изображаемаго.
О Пугачевскомъ бунтѣ намъ разсказывали двое: Пушкинъ отъ лица Грпнева, человѣка того времени, и графъ Саліасъ самъ отъ себя. Очень можетъ быть, что у графа Саліаса было въ рукахъ гораздо больше источниковъ и документовъ, чѣмъ у Пушкина (я этого не знаю, но могу допустить); быть можетъ, онъ слышалъ и разсказовъ больше, чѣмъ Пушкинъ. Воображеніе графа Саліаса, напрактикованное цѣлымъ тридцатилѣтіемъ наблюдательности мелочной, ненасытной, тяжеловѣсной въ своихъ тонкостяхъ (ибо таково оно у всѣхъ главныхъ и лучшихъ предшественниковъ его), — воображеніе это не въ силахъ было удовлетвориться тѣмъ высокимъ и чистымъ, «акварельнымъ» пріемомъ, на которомъ остаиовился трезвый геній Пушкина, и авторъ «Пугачевцевъ» сообщилъ намъ великое множество подробностей, бытъ можетъ (не знаю), и вѣрныхъ, быть можетъ, только очень наглядныхъ и распреяркихъ, какъ о бытѣ барства въ XVIII вѣкѣ, такъ и о тѣхъ звѣрскихъ свирѣпостяхъ, которымъ можетъ предаваться нашъ русскій «народъ-богоносецъ», когда надъ нимъ не поднятъ государственный бичъ! Все это очень наглядно, очень подробно, все правдоподобно, а можетъ быть даже очень вѣрно и точно. Послѣдняго, какъ сказано, я не знаю.
Помнится мнѣ, напр., что-то въ родѣ этого: Пугачевъ съ товарищемъ, рѣшившись поднять бунтъ, въ дикой радости скачутъ во весь опоръ по степи и кричатъ: «Держисъ, Москва! Вдарю подъ жилки!» (кажется — въ такомъ родѣ, книги у меня теперь нѣтъ). Оно можетъ быть и такъ: не ударю, а «вдарю!». Но вотъ въ чемъ бѣда, — отъ этого ужъ до смерти надоѣвшаго намъ за столько лѣтъ звуко-подражанія и передразниванія все-таки меньше вѣетъ XVIII вѣкомъ, чѣмъ отъ чистаго, простого и краткаго старо-дворянскаго разсказа о «Капитанской дочкѣ!» Читая Пушкина, искренно вѣришь, что это писалъ Гриневъ, который самъ все это видѣлъ; читая гр. Саліаса, такъ и хочется закрыть книгу и сказать себѣ: «Знаю я все это! „Ваше скоро-діе!“ — „Тп-рру“ (на лошадь)… и т. д. Давно, давно знакомыя, нѣсколько корявыя мелочи Тургенева (въ первыхъ вещахъ особенно) и столькихъ, столькихъ другихъ, не исключая, къ сожалѣнію, даже и самого Толстого!! („Васясо!“ то-есть, ваше сіятельство», — смотри: «Утро молодого помѣщика»; или «ожигъ, — жигъ-жигь!»… это точатъ саблю, — «Война и Миръ»).
Отъ разсказа Гринева вѣетъ XVIII вѣкомъ; отъ «Пугачевцевъ» гр. Саліаса пахнетъ бо-ми и 70-ми годами нашего времени; ужъ не вѣеть, а стучитъ и долбитъ нѣсколько переродившейся до-нельзя разросшейся натуральной школой.
Отъ излишней придирчивости, подробности и даже тонкости наблюденія выходитъ грубо.
Можно то же самое чувство испытать и пря сравненіи двухъ небольшихъ повѣстей изъ народнаго быта самого графа Льва Толстого: одной прежней и одной новой. Новыя (послѣ Карениной написанныя) въ этомъ смыслѣ, въ смыслѣ вѣянія народнымъ духомъ — несравненно выше и правдивѣй, не говоря уже о томъ, что онѣ гораздо изящнѣе. Я прошу не вѣрить мнѣ на слово, а потрудиться просмотрѣть только хоть начало ярко раскрашенной и рельефно расковыренной, деревянной «Поликушки» и начало блѣдно и благородно-фарфоровыхъ «Чѣмъ люди живы», «Упустишь огонь»… или арабскаго разсказа «Вражье лѣпко».
Конечно, въ послѣднихъ разсказахъ и «вѣянія» этого простонароднаго несравненно больше, чѣмъ въ «Поликушкѣ». Если вообразить себѣ, что трогательную (по содержанію) исторію Поликея собрался разсказывать добрый и умный крестьянинъ того времени, то, разумѣется, надо ожидать, что онъ разскажетъ ее скорѣе такъ, какъ гр. Толстой разсказалъ объ «Ангелѣ» у сапожника или о неугасающей «Свѣчкѣ», чѣмъ такъ: «Карета была заложена, но ямщикъ мѣшкалъ, — онъ зашелъ въ ямскую избу. Въ избѣ было жарко, душно, темно и тяжело, пахло жильемъ, печенымъ хлѣбомъ, капустой и овчиной. Нѣсколько человѣкъ ямщиковъ было въ горницѣ; кухарка возилась у печн; на печи, на овчинахъ, лежалъ больной.
— Дядя Xведоръ, а дядя Xведоръ! — сказалъ молодой ямщикъ… (и т. д.).
— Ты чаво, шабала, Ѳедьку спрашиваешъ? — отозвался одинъ изъ ямщиковъ»… и т. д. Смотри «Три смерти» гр. Л. Толстого; т. II. («Вдарю подъ жилки!» — «Ожигъ-жигъ-жигъ!» — «Ваше скородіе!» — «Васясо!» и т. д.). Тутъ и до «Толды-колды» гораздо меньше остается, чѣмъ отъ великаго до смѣшного!
По этому поводу мнѣ вспоминается превосходная критическая статья Евгенія Маркова о поэзіи Некрасова. Статья эта, по совокупности своихъ достоинствъ, по неподражаемой вѣрности своихъ критическихъ толкованій (весьма Некрасову невыгодныхъ) — такое же въ своемъ родѣ совершенство, какъ статья Бѣлинскаго о Пушкинѣ. По-моему, послѣ статьи Бѣлинскаго о Пушкинѣ мало можно сказать сушественнаго и новаго о характерѣ Пушкинскаго генія (да и не сказали даже на самомъ празднествѣ 1880 года), и послѣ статьи Евгенія Маркова тоже почти нечего строго-правдиваго изречь о топорномъ и неискреннемъ дарованіи Некрасова. Евг. Марковъ, между прочимъ, отозвавшись презрительно о мелочной сатирѣ Некрасова и противопоставивъ ему сатириковъ дѣйствительно великихъ, — противопоставляетъ потомъ его лженароднымъ стихосплетеніямъ стихи и пѣсни дѣйствительно народныя и указываетъ на то, какъ эти послѣднія всегда нѣжны и милы, какой въ ихъ ласкательности свѣтитъ примиряющій лучъ.
И правда, что, если бы о «Морозѣ-Красномъ носѣ» вздумалъ бы написать трогательную поэму не исковерканный модной злостью и дурными привычками «натуральной школы» петербургскій редакторъ, а скромный и полуграмотный прасолъ Кольцовъ, такъ и «Даръюшку, Дарьюшку» его не такъ, какъ Некрасовскую, пожалѣли бы люди съ прямымъ чувствомъ и съ неиспорченнымъ вкусомъ. А иоэзіи настоящей у Кольцова была бы бездна!
Или если бы какая-нибудь простая дѣвушка, мѣщанка или горничная (изъ тѣхъ, которыя еще не говорятъ: «обязательно» и «безразлично»), если бы такая умная, но еще, слава Богу, не «интеллигентная» дѣвушка захотѣла разсказать намъ что-нибудь о себѣ или о своей подругѣ, то ея разсказъ больше бы напоминалъ намъ прелестныя первыя повѣсти Марка Вовчка, чѣмъ «Записки Охотника», скорѣе послѣдніе разсказы гр. Толстого, чѣмъ его первыя повѣсти.
Она скорѣе ужъ начала бы такъ: «Я родомъ-то издалека, свой край чуть помню; увезли меня оттуда по шестому году. Вотъ только и помню я длинную улицу да рядъ избушекъ дымныхъ; въ концѣ улицы, на выгонѣ, двѣ березы…» (М. Вовчекъ: «Игрушечка»).
Чѣмъ такъ: «Въ одномъ богатомъ селеніи, весьма значительномъ по количеству земли и душъ (и т. д.), у скотницы родилась дочь. Это обстоятельство, въ сущности весьма незамѣчательное, имѣло, однако…» («Деревня», пов. Григоровича 40-хъ годовъ).
Вотъ что я позволю себѣ назвать «вѣяніемъ» или «невѣяніемъ» эпохи или среды.
Не только, что разсказано, но и какъ разсказано? Какими внѣшними пріемами мнѣ сообщено? Вотъ вопросъ.
И если я съ подобными требованіями обращусь къ обоимъ большимъ романамъ Толстого, то, несмотря на всѣ великія достоинства «Войны и Мира», я найду, что «Анна Каренина» имѣетъ свои преимущества, именно со стороны здраваго и хорошаго реализма.
Если я спрошу себя:
— Такъ ли чиста внѣшняя работа въ «Войнѣ и Мирѣ», какъ въ «Аннѣ Карениной»?
Мнѣ хочется сказать: «Нѣтъ, не такъ чиста».
— Такъ ли точенъ и зрѣлъ психическій анализъ въ полу-эпопеѣ, полу-хроникѣ «Войны», какъ въ современномъ романѣ, столь искусно раздвоенномъ на два пути?
Нѣтъ, не такъ точенъ и зрѣлъ.
— Такъ ли общее вѣяніе «Войны и Мира» вѣрно духу и стилю жизни 12-го года, какъ вѣяніе «Анны Карениной» вѣрно духу и стилю нашего времени?
Мнѣ кажется, что не такъ вѣрно. И наконецъ:
— Можно ли сказать о «Войнѣ и Мирѣ» то, что сказалъ объ «Аннѣ Карениной» русскій цѣнитель, котораго слова я приводилъ выше, то-есть, что по этому второму роману «можно изучать самую жизнь?»
Не думаю.
V.
правитьСперва объ анализѣ.
Во второмъ романѣ, когда необходимо было довести гордаго, твердаго, спокойно-самоувѣреннаго и одареннаго всѣми благами міра Вронскаго до внезапнаго самоубійства, гр. Толстой понялъ, что одной страсти къ Аннѣ и однихъ внѣшнихъ препятствій недостаточно для этого. Нужно было предварительно унизить его хоть сколько-нибудь въ его собственныхъ глазахъ. Но какъ этого достичь? Мужчина не въ силахъ его преднамѣренно унизить; Вронскій убьетъ его или самъ будетъ убитъ въ единоборствѣ, но никогда не будетъ противникомъ униженъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, какъ унижены бываютъ у Тургенева почти всѣ слабодушные герои его; какъ у Толстого же бывалъ нерѣдко, если не униженъ, то хоть разстроенъ Левинъ, энергичный и храбрый, но безтактный, съ людьми неловкій и застѣнчивый. Вронскій не таковъ. Какъ же съ нимъ справитъся? Въ какія исключителъныя, но въ то же время естественныя условія поставить его, чтобы онъ потерялъ свое «нраветвенное равновѣсіе»? Гр. Толстой нашелъ эти условія. Вронскаго унизила передъ некрасивымъ, старымъ, прозаическимъ мужемъ любимая женщина на одрѣ всѣми ожидаемой смерти. И вспомнимъ еще, что незадолго передъ этимъ Вронскій, какъ нарочно, въ первый разъ въ жизни самъ въ себѣ усомнился, самъ себѣ не понравился, вслѣдствіе знакомства съ однимъ иностраннымъ принцемъ. Принцъ надоѣлъ ему своимъ тонкимъ и глубокимъ высокомѣріемъ, и въ непріятныхъ ему чертахъ этого высокопоставленнаго иностранца онъ увидѣлъ въ увеличительное стекло свои собственныя черты и воскликнулъ: «Глупая говядина! Неужели я такой?»
И вотъ, когда Анна послѣ этого заставила его просить прощенія у Каренина, — онъ застрѣлился безъ долгой борьбы. — «Минуты двѣ, опустивъ голову съ выраженіемъ напряженнаго усилія мысли, стоялъ онъ съ револьверомъ въ рукахъ неподвижпо и думалъ. „Разумѣется“, — сказалъ онъ себѣ» и т. д.
Какая правда! — Вронскій до того былъ непривыченъ къ униженію и самоосужденію, что и этого для него было довольно.
Всякому извѣстно, что люди, привычные къ обидамъ и скорбямъ, не такъ легко посягаютъ на свою жизнь, какъ не привычные, не притерпѣвшіеся. Молодые, напримѣръ (въ наше, по крайней мѣрѣ, время), чаще старыхъ рѣшаются на самоубійство. И въ газетныхъ извѣстіяхъ нерѣдко случается встрѣчать основательно выраженное удивленіе тому, чго «самоубійца и безъ того былъ старъ».
Эта психологическая особаго рода подготовка Вронскаго къ попыткѣ самоубійства до того изумительно вѣрна и въ то же время оригинальна; она представляетъ собою такой правильный tour de force таланта, что за ней, пожалуй, можно признать чисто-научное достоинство.
Могу привести здѣсь и другой, равносильный этому, но вовсе не однородный примѣръ. Это по поводу гриба, который помѣшалъ Сергѣю Ивановичу Кознышеву посвататься за Вареньку. Только-что онъ готовъ былъ признаться, что она ему очень нравится, она нашла большой грибъ и перебила ему не столько мысли, сколько чувства. Некстати прибѣжали и дѣти. Именно чувства ему перебили, ибо мысли-то у человѣка, привыкшаго къ публичной діалектикѣ, подобный вздоръ не могъ бы перебить. Но для того, чтобы охладить недавнее и не сильное разсудительное увлеченіе человѣка солиднаго, кабинетнаго, давно «осѣвшаго» въ прекрасномъ общественномъ положеніи, достаточно было этого гриба и дѣтскаго крика. Застыла мгновенно капля горячаго чувства, готовая излиться изъ сосуда души его, переполненнаго поэзіей сельской жизни и этой милой встрѣчей съ «подходящей» ему дѣвушкой. Она застыла, эта капля, и тотчасъ же опытный разсудокъ сказалъ себѣ: «На что это?» --Все это, конечно, привлекательно, но… не вѣрнѣе ли холостымъ дожить жизнь?"
И — ни слова болѣе.
Эта черта анализа психическаго стоитъ подготовки Врон-скаго къ пистолетному выстрѣлу въ грудь! — Черта тоже своеобразная, но вполнѣ индивидуальная и точная. Ни Вронскаго, страстнаго и рѣшительнаго при всей его видимой сдержанности, ни князя Облонскаго, легкомысленнаго и влюбчиваго эпикурейца, ни Левина, колеблющагося, правда, но въ то же время и весьма стремительнаго — этотъ грибъ не удержалъ бы. Левину онъ (этотъ грибъ) мысли какъ разъ, пожалуй, перебилъ бы на цѣлый день, но чувства на вѣки вѣковъ онъ ни за что бы ему не порвалъ.
Къ числу такихъ же удивительныхъ по красотѣ, по тонкости и вѣрности наблюденій относится, между прочимъ, и то мѣсто, гдѣ Вронскій, задумчиво и разсѣянно садясь въ коляску, чтобы ѣхать на скачки, залюбовался на мгновенье «переливающимися столбами толкачиковъ-мошекъ».
Вспомнимъ, что въ это время онъ и счастливъ и взволнованъ: Анна только что сказала ему, что она отъ него беременна. Въ ихъ любовь, въ ихъ страсть дотолѣ только пріятную, впервые примѣшивается гораздо болѣе серьезное, пожалуй даже и трагическое начало или, по крайней мѣрѣ, смутная боязнь чего-то строгаго и опаснаго… Людей энергическихъ, увлекаемыхъ страстью и жизненною борьбой еще не утомленныхъ — такой серьезный оттѣнокъ въ чувствѣ, такіе намеки жизни на возможность какого-то трагизма не пугаютъ, а только еще больше возбуждаютъ и располагаютъ къ большей твердости. и рѣшимости. Но какъ бы ни былъ человѣкъ твердъ и покоенъ по внѣшности (т.-е. при встрѣчахъ и дѣлахъ съ другими людьми), даромъ это возбужденіе не дается; всякій человѣкъ въ подобныя минуты внутренно, наединѣ съ самимъ собою, не совсѣмъ таковъ, какимъ онъ бываетъ обыкновенно… Вронскій вовсе не мечтатель; онъ ничуть не расположенъ долго задумываться о чемъ-то, разсѣиваться чѣмъ-то и т. д. Онъ спѣшитъ, къ тому же, на скачку. И вдругь онъ, вмѣсто того чтобы просто сѣсть въ экипажъ, засматривается на «мошекъ, толкущихся на солнцѣ!» Признаюсъ, что, читая это въ первый разъ, я подумалъ, что это одна изъ тѣхъ описательныхъ замѣтокъ Толстого, которыя ни къ чему не ведутъ, анализъ для анализа, замѣтка для замѣтки. «Такъ бываетъ, что кто-нибудь, нѣтъ-нѣтъ, да и заглядится на мошекъ». Но, читая дальше, я скоро покаялся и почтилъ автора самымъ искреннимъ восторгомъ. Я не стану распространяться здѣсь о великолѣпномъ описаніи офицерскихъ скачекъ; я надѣюсь, что всѣ сами хорошо помнятъ, сколько поводовъ собралось тогда разомъ для того, чтобы нарушить въ душѣ Вронскаго именно то спокойствіе, которое и по словамъ тренера-англичанина было ему необходимо для торжества надъ Махотинымъ. Извѣстіе о беременности Анны, присутствіе Государя и всего Двора, присутствіе Анны и ея мужа, непріятныя замѣчанія брата, спортсменскія чувства сами по себѣ и, на самомъ днѣ души, нѣкоторое расположеніе къ непривычной задумчивости, къ мечтательной разсѣянности, расположеніе не совсѣмъ во-время засмотрѣться на мошекъ… И вотъ Вронскій, тоже въ минуту разсѣянности, ошибочнымъ, неловкимъ движеніемъ переломилъ спину любимому коню!
Когда я дочелъ до того мѣста, когда Фру-фру упала, я понялъ и все значеніе этихъ «мошекъ на солнцѣ». Именно у Вронскаго. Замѣчу еще по поводу этихъ самыхъ мошекъ и другую глубокую черту, другую тонкую, но очень крѣпкую связь: Вронскій--немного живописецъ по натурѣ, и въ Италіи пытается даже, хотя и не успѣшно, заниматься серьезною живописью.
Въ приготовленіяхъ Анны къ самоубійству, вообще превосходно изображенныхъ, есть тоже двѣ черты, особенно значительныя и все дальнѣйшее опредѣляющія. Одна черта — это громко при Аннѣ выраженное мнѣніе незнакомой дамы въ вагонѣ (дамы, которая, замѣтимъ, сама казалась Аннѣ даже оченъ непріятной): «На то данъ человѣку разумъ, чтобы избавиться отъ того, что его безпокоитъ». Другая черта — это то, что Анна на самоубійство быстро и окончательно рѣшается только тогда, когда мужикъ, работающій что-то около рельсовъ, напоминаетъ ей мгновенно все прошлое, начиная отъ работника, раздавленнаго на рельсахъ при первой ихъ встрѣчѣ съ Вронскимъ.
До фразы непріятной дамы и до той минуты, когда она увидала рабочаго, Анна еще сама навѣрное не знала, что она съ собой будетъ дѣлать.
Конечно, Анна не разъ и прежде слыхала это мнѣніе, что «разумъ научитъ выходу»; но это общій психологическій законъ, что самая вѣрная и древняя или, напротивъ того, самая остроумная и новая мысль тогда только дѣйствуетъ на насъ сильно и вліяетъ на поступки наши, когда мы къ воспріятію ея подготовлены чувствами.
Чувства наши подготовлены; чужая мысль поражаетъ насъ сильно; и воля наша приводитъ эту мысль въ исполненіе.
Случайно, но во-время высказанное непріятной дамой избитое мнѣніе имѣло на подготовленное чувствами рѣшеніе Анны вліяніе умственное, раціоналистическое, такъ сказать. Видъ рабочаго потомъ подѣйствовалъ мгновенно, какъ нѣчто почти мистическое, на воображеніе и волю.
Это удивительно!
Въ предварительныхъ размышленіяхъ Анны есть еще одна очень трогательная и вѣрная замѣтка; она видитъ вывѣску: «Тютькинъ coiffeur; jr me fais coifeur par Тютькинъ… Я это скажу ему», и улыбнулась; но въ ту же минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего с.мѣшного! Минутный проблескъ смѣшного, веселаго и добродушнаго посреди всѣхъ ужасовъ душевнаго смятенія. Это часто случается, особенно съ людьми живого характера; въ самыя жестокія минуты жизни приходитъ неожиданно на умъ какой-нибудь забавный и вееелый вздоръ. Но связи съ будущимъ дѣйствіемъ это вѣрное и тонкое наблюденіе не имѣетъ. И я нарочно привелъ его здѣсь только для противуположенія, чтобы выяснить лучше мой взглядъ на разные роды анализа у Толстого и на ихъ сравнительную цѣнность.
Интересно также сравнить оба приготовленія къ самоубійству: приготовленія Вронскаго и приготовленія Анны.
И тотъ и другая, конечно, приведены къ этому поступку цѣлымъ рядомъ и внутреннихъ процессовъ и внѣшнихъ толчковъ. Но разница все-таки большая. Вронскій сильнѣе волей, тверже. Онъ заранѣе знаетъ, чего хочетъ. Анна впечатлительнѣе, подвижнѣе, боязливѣе; она до послѣдней минуты, до встрѣчи съ рабочимъ--не знаетъ еще, что она сдѣлаетъ. Рѣшеніе Вронскаго зависитъ, прежде всего, отъ его собственнаго тяжелаго и внимательнаго разсужденія; онъ обдумываетъ свое рѣшеніе одинъ въ своей комнатѣ. Нѣтъ и никакихъ внѣшнихъ толчковъ, никакихъ чужихъ мнѣній, накакихъ рѣшающихъ и случайныхъ встрѣчъ. Онъ обдумалъ; онъ сказалъ себѣ: «Разумѣется!» — и выстрѣлилъ.
Анна выѣхала изъ дома безъ всякаго плана и рѣшенія; ея рѣшеніе слагается почти инстинктивно, подъ воздѣйствіемъ случайныхъ впечатлѣній. «И вдругъ, вспомнивъ о раздавленномъ человѣкѣ, въ день ея первой встрѣчи съ Вронскимъ, она поняла, что ей надо дѣлать.»
Не знаю, у кого и гдѣ мы еще найдемъ такія поразительно вѣрныя жизни личныя варіаціи на одну и ту же психологическую тему.
Кажется, ни у кого въ мірѣ.
VI.
правитьКъ области душевнаго анализа относятся и всѣ тѣ мѣста въ романахъ Толстого, гдѣ его дѣйствующія лица видятъ и слышатъ что-нибудь во снѣ и въ полу-снѣ дремоты и пробужденія или думаютъ что-нибудь въ полусознательномъ состояніи болѣзни и предсмертнаго изнеможенія. Или, наконецъ, наяву и въ полномъ сознаніи воображаютъ что-нибудь полуфантастическое.
На долю кн. Андрея Болконскаго выпали у автора всѣ главные случаи физически-болѣзненной и предсмертной психологіи.
Сначала раненый въ голову подъ Аустерлицемъ, кн. Андрей лежитъ на полѣ сраженія и смотритъ на небо, — «далекое, высокое и вѣчное». Къ нему подьѣзжаетъ Наполеонъ и, замѣтивъ, что онъ лежитъ навзничь съ брошеннымъ подлѣ него древкомъ знамени, говоритъ:
— Вотъ прекрасная смерть!
Болконскій знаетъ, что это Наполеонъ, котораго онъ прежде очень высоко цѣнилъ. «Но въ эту минуту Наполеонъ казался ему маленькимъ, ничтожнымъ человѣкомъ сравнительно съ тѣмъ, что происходило теперь между его душой и этимъ высокимъ, безконечнымъ небомъ, съ бѣгущими по немъ облаками» .. и т. д. «Онъ желалъ только, чтобъ эти люди (которые подъѣхали) помогли ему и возвратили бы его къ жизни, которая казалась ему столь прекрасною: потому что онъ такъ иначе понималъ ее теперь». И т. д.
Прекрасно! Но позволю себѣ здѣсь мимоходомъ только замѣтить: во 1-хъ, не слишкомъ ли все это ясно и сознательно для такого именно рода пораженія въ голову? И вообще — нѣтъ ли иногда у гр. Толстого нарушенія какой-то перспективы въ изображеніи внутреннихъ нашихъ процессовъ. Не слишкомъ ли смѣло (съ точки зрѣнія реалистической точности) онъ представляетъ умственному оку нашему на одномъ и томъ же уровнѣ и въ однихъ и тѣхъ же размѣрахъ чувства сильныя и опредѣленныя и чувства мимолетныя, чуть замѣтныя; мысли ясныя, рѣзкія и мысли смутныя, едва и заслуживающія даже названія мыслей? Когда я читаю описанія, подобныя сейчасъ приведенному, гдѣ человѣкъ, чуть живой, неспособный даже слова выговорить какъ слѣдуетъ, начинаетъ лежа навзничь съ расшибленной головой и глядя на безконечность неба, отрекаться отъ военнаго героизма и строить новую теорію прекрасной и гуманной жизни, тогда какъ все это могло лишь въ высшей степени туманно мелькнуть передъ нимъ, такъ мелькнуть, что онъ этого бы никогда послѣ и не вспомнилъ бы; когда я читаю это мѣсто, то мнѣ сейчасъ представляется рисовальщикъ, который, рисуя въ анатомическомъ театрѣ съ препарата какую-нибудь ткань нашего тѣла, доступную невооруженному глазу (напримѣръ, хоть кожу на рукѣ), — вздумалъ бы въ нѣсколькихъ мѣстахъ представить ее срѣзанною и въ эти отверстія или ранки вставилъ бы въ одинаковомъ масштабѣ и на томъ же уровнѣ мельчайшія ячейки и тончайшія волокна, доступныя только самому сильному микроскопу.
И потому — несмотря на всю высокую поэзію этого мѣста, вся психологія его представляется мнѣ не столько состояніемъ самого раненаго кн. Болконскаго, сколько состояніемъ автора, силящагося вообразить себя въ его положеніи и воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы еще лишній разъ, осудить великое и сверхчеловѣческое учрежденіе войны. Если бы князь Андрей думалъ это гораздо позднѣе, тогда когда рана его стала уже заживать, — было бы, я думаю, вѣрнѣе.
Еще немного погодя, но все въ тотъ же день, очнувшись опять уже въ французскомъ госпиталѣ, Болконскій глядитъ на образокъ, которымъ благословила его сестра, и думаетъ о томъ, что такое Богъ.
Онъ говоритъ себѣ: «Какъ бы счастливъ и покоенъ я былъ, ежели бы могъ сказать теперь: Господи, помилуй меня!.. Но кому я скажу это? Или это сила--неопредѣленная, непостижимая, къ которой я не только не могу обращаться, но ко-торой не могу выразить словами, — великое все или ничего; или это тотъ Богъ, который вотъ здѣсь зашитъ въ этой ладонкѣ княжной Марьей? Ничего, ничего нѣтъ вѣрнаго, кромѣ ничтожества всего того, что мнѣ понятно, и величія чего-то непонятнаго, но важнѣйшаго».
Еще позднѣе, раненый второй разъ уже смертельно подъ Бородинымъ, кн. Андрей, изстрадавшійся и слабый, бредитъ, то засыпая, то пробуждаясь, то снова собираясь заснуть ночью въ избѣ. Онъ видитъ «бѣлаго сфинкса», — это лежитъ, тоже раненый, капитанъ Тимохинъ, согнувъ колѣно, покрытый бѣлой простыней, и потомъ, рядомъ съ этимъ неподвижно лежащимъ сфинксомъ, является въ дверяхъ «другой, стоящій бѣлый сфинксъ» — Наташа въ ночной кофточкѣ и юбкѣ…
Эго изображеніе полусна и полу-пробужденія, поперемѣннаго перехода изъ горячечнаго бреда въ состояніе правильнаго сознанія — дотого прекрасно, дотого глубоко и правдиво, что я не нахожу подходящихъ словъ для выраженія моего изумленія! Изо всей этой удивительной страницы я бы выбросилъ только одно — это опять попытку неудачнаго и натянутаго звукоподражанія: «и пити, пити-пити и тити, и пити-пити-бумъ, ударилась муха»…
Признаюсь, я даже понять не могу, что это такое? Муха ли большая въ самомъ дѣлѣ бьется о потолокъ избы, или это потребность самого больного повторять одно и то же безсмысленное слово? Послѣдній случай встрѣчается нерѣдко; я самъ изъ своей давней врачебной практики помню, что одинъ впечатлительный 14-лѣтній мальчикъ, даже и не въ бреду, а только въ жару лихорадочномъ чувствовалъ потребность повторять безпрестанно небывалыя слова, и это его очень утѣшало. Это непонятное, эстетически безтактное и ни съ чѣмъ предыдущимъ и послѣдующимъ несвязанное: «пити-пити и тити» --по-моему просто ужасно… Однажды мнѣ пришлось читать громко «Войну и Миръ» двумъ очень молодымъ, но умнымъ и развитымъ мужу и женѣ изъ крестьянъ; я это мѣсто (и всѣ подобныя ему) пропускалъ. Мнѣ было неловко и стыдно передъ ними въ этихъ мѣстахъ за автора и за произведеніе, которое ихъ обоихъ интересовало и восхищало дотого, что по окончаніи чтенія они безпокоились о судьбѣ Пьера, какъ о живомъ человѣкѣ. Молодая жена говорила: «ну, слава Богу, что Пьеръ устроился; только бы съ его безхарактерностью--не разорился бы онъ»! А мужъ возражалъ: --«Ну, нѣтъ, теперь Наташа не дастъ ему разориться». О крѣпостномъ правѣ они оба и забыли, хоть сами были дѣти крѣпостныхъ, дотого графъ Толстой сумѣлъ заставить ихъ полюбить своихъ дворянъ. И вотъ, утѣшаясь вмѣстѣ съ ними, молодѣя самъ, какъ читатель, подъ вліяніемъ ихъ сердечной свѣжести, — я, уже не разъ и прежде читавшій эту дивную, но шероховатую книгу, зналъ заранѣе, что вотъ-вотъ близится какой-нибудь непріятный камень преткновенія и сбраеывалъ его, почти не запинаясь, съ прекраснаго, цвѣтущаго пути. Съ великой радостью увидалъ я, что въ Аннѣ Карениной никакихъ этихъ уродливыхъ звукоподражаній уже нѣтъ. Конечно, авторъ самъ понялъ, что они вовсе неумѣстны и непріятны. Я говорю — самъ понялъ, потому что самые лучшіе критики наши (насколько мнѣ помнится) за это и за все подобное не дерзали укорять графа Толстого.
Но верхомъ совергшенства въ этой области психическаго анализа надо считать разсказъ о тихой смерти князя Андрея въ Ярославлѣ. Здѣсь и поэзія и правда соединилисъ въ такой прекрасной мѣрѣ, выше которой подняться невозможно. Предсмертные дни князя Андрея и самая смерть его, по моему мнѣнію, превосходятъ неизмѣримо все, что въ этомъ родѣ есть у графа Толстого. Эти страницы лучше бреда въ деревнѣ, на ночлегѣ, уже потому одному, что тутъ никакая чепуха, въ родѣ «пити-пити», никакая несносная муха не суется разрывать прекрасную кружевную ткань чувствъ, которой мы восхищаемся.
Описаніе смерти князя Болконскаго гораздо выше описаній и медленной смерти Ивана Ильича и внезапной смерти офицера Проскухина подъ Севастополемъ («Севастополь въ маѣ мѣсяцѣ, 1855 г.»). И въ томъ и въ другомъ изображеніи гораздо меньше и поэзіи и правды, чѣмъ въ изображеніи послѣднихъ дней и минутъ князя Андрея. Чтобы было яснѣе — я выпишу всѣ три примѣра почти сполна и попрошу ихъ перечесть и сравнить внимательно.
«Въ это мгновеніе, еще сквозь закрытыя вѣки, глаза его поразилъ красный огонь, и съ страшнымъ трескомъ что-то толкнуло его въ середину груди; онъ побѣжалъ куда-то, споткнулся на подвернувшуюся подъ ноги саблю и упалъ на бокъ».
"Слава Богу, я только контуженъ, " — было его первою мыслью, и онъ хотѣлъ руками дотронуться до груди, но руки его казались привязанными, и какія-то тиски сдавили голову. Въ глазахъ его мелькали солдаты, и онъ безсознательно считалъ ихъ: «одинъ, два, три солдата, а вотъ, въ подвернутой шинели, офицеръ», — думалъ онъ. Потомъ молнія блеснула въ его глазахъ, и онъ думалъ, изъ чего это выстрѣлили: "изъ мортиры или изъ пушки? Должно быть, изъ пушки. А вотъ еще выстрѣлили, а вотъ еще солдаты: «пять, шесть, семь солдатъ идутъ, идутъ все мимо». Вму вдрутъ стало страшно, что они раздавятъ его. Онъ хотѣлъ крикнуть, что онъ контуженъ, но ротъ былъ такъ сухъ, что языкъ прилипъ къ нёбу и ужасыая жажда мучила его. Онъ чувствовалъ, какъ мокро было у него около груди: это ощущеніе мокроты напоминало ему о водѣ, и ему хотѣлось бы даже выпить то, чѣмъ это было мокро. «Вѣрно я въ кровь разбился, какъ упалъ», подумалъ онъ, и, все болѣе и болѣе начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавятъ его, онъ собралъ всѣ силы и хотѣлъ закричать: «возьмите меня!» Но вмѣсто этого застоналъ такъ ужасно, что ему страшно стало слушать себя.
Потомъ какіе-то красные огни запрыгали у него въ глазахъ, а ему показалось, что солдаты кладутъ на него камни; огни все прыгали рѣже и рѣже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Онъ сдѣлалъ усиліе, чтобы развинуть камни, вытянулся и уже больше не видѣлъ, не слышалъ, не думалъ и не чувствовалъ. Онъ былъ убитъ на мѣстѣ осколкомъ въ середину груди.
Съ этой минуты начался тотъ, три дня не перестававшій, крикъ, который такъ былъ ужасенъ, что нельзя было за двумя дверями безъ ужаса слышать его. Въ ту минуту, какъ онъ отвѣтилъ женѣ, онъ понялъ, что онъ пропалъ, что возврата нѣтъ, что пришелъ конецъ, совсѣмъ конецъ, а сомнѣніе такъ и не разрѣшено, такъ и остается сомнѣніемъ.
— У! уу! у! — кричалъ онъ на разныя интонаціи. Онъ началъ кричать: «не хочу!» и такъ продолжалъ кричать на букву «у».
Всѣ три дня, въ продолженіе которыхъ для него не было времени, онъ барахтался въ томъ черномъ мѣшкѣ, въ который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Онъ бился, какъ бьется въ рукахъ палача приговоренный къ смерти, зная, что онъ не можетъ спастись, и съ каждой минутой онъ чуветвовалъ, что, несмотря на всѣ усилія борьбы, онъ ближе и ближе становился къ тому, что ужасало его. Онъ чувствовалъ, что мученіе его и въ томъ, что онъ всасывается въ эту черную дыру и еще больше въ томъ, что онъ не можетъ пролѣзть въ нее. Пролѣзть же ему мѣшаетъ признаніе того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправданіе своей жизни цѣпляло и не пускало его впередъ и больше всего мучило его.
Вдругъ какая-то сила толкнула его въ грудь, въ бокъ, еще сильнѣе сдавило ему дыханіе, онъ провалился въ дыру, и тамъ въ концѣ дыры засвѣтилось что-то. Съ нимъ сдѣлалось то, что бывало съ нимъ въ вагонѣ желѣзной дороги, когла думаешь, что ѣдешь впередъ, а ѣдешь назадъ, и вдругъ узнаешь настоящее направленіе!
«Да, все было не то», сказалъ онъ себѣ, «но это ничего». Можно, можно сдѣлать «то». Что жъ «то?» спросилъ онъ себя и вдругъ затихъ.
Это было въ концѣ третьяго дня, за два часа до его смерти. Въ это самое время гимназистикъ тихонько прокрался къ отцу и подошелъ къ его постели. Умирающій все кричалъ отчаянно и кидалъ руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистикъ схватилъ ее, при-жалъ къ губамъ и заплакалъ.
Въ это самое время Иванъ Ильичъ провалился, увидалъ свѣтъ, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это еще можно поправить. Онъ спросилъ себя: что же «то?» — и затихъ прислушиваясь. Тутъ онъ почувствовалъ, что руку его цѣлуетъ кто-то. Онъ открылъ глаза и взглянулъ на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла къ нему. Онъ взглянулъ на нее. Она съ открытымъ ртомъ и съ неотертыми слезами на носу и щекѣ, съ отчаяннымъ выраженіемъ, смотрѣла на него. Вму жалко стало ее.
«Да, я мучаю ихъ», подумалъ онъ. «Имъ жалко, но имъ лучше будетъ, когда я умру». Онъ хотѣлъ сказать это, но не въ силахъ былъ выговорить. «Впрочемъ, зачѣмъ же говорить, надо сдѣлать», подумалъ онъ. Онъ указалъ женѣ взглядомъ на сына и сказалъ:
— Уведи… жалко… И тебя… Онъ хотѣлъ сказать еще «прости», но сказалъ «пропусти» и, не въ силахъ уже будучи поправиться, махнулъ рукой, зная, что пойметъ тотъ, кому надо.
И вдругъ ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, то вдругъ все выходитъ сразу и съ двухъ сторонъ, съ десяти сторонъ, со всѣхъ сторонъ.
Жалко ихъ, надо сдѣлать, чтобы имъ не больно было. Избавить ихъ и самому избавиться отъ этихъ страданій. «Какъ хорошо и какъ просто», подумалъ онъ. «А боль»? спросилъ онъ себя. «Ее куда?» «Ну-ка, гдѣ ты, боль»?
Онъ сталъ прислушиваться.
«Да, вотъ она. Ну что жъ, пускай боль».
«А смерть? Гдѣ она?» Онъ искалъ своего прежняго привычнаго страха смерти и не находилъ его. --Гдѣ она? какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вмѣсто смерти былъ свѣтъ.
— Такъ вотъ что! — вдругъ вслухъ проговорилъ онъ. — Какая радость!
Для него все это произошло въ одно мгновеніе, и значеніе этого мгновенія уже не измѣнялось. Для присутствующихъ же агонія его продолжалась еще два часа. Въ груди его клокотало что-то, изможденное тѣло его вздрагивало. Потомъ рѣже и рѣже стало клокотанье и хрипѣнье.
— Кончено! — сказалъ кто-то надъ нимъ.
Онъ услыхалъ эти слова и повторилъ ихъ въ своей душѣ. Кончена смерть, сказалъ онъ себѣ. Вя нѣтъ больше.
Онъ втянулъ въ себя воздухъ, остановился наполовинѣ вздоха, потянулся и умеръ.
Князь Андрей не только зналъ, что онъ умретъ, но онъ чувствовалъ, что онъ умираетъ, что онъ уже умеръ наполовину. Онъ испытывалъ сознаніе отчужденности отъ всего земного и радостной и странной легкости бытія. Онъ, не торопясь и не тревожась, ожидалъ того, чтб предстояло ему. То грозное, вѣчное, невѣдомое и далекое, присутствіе котораго онъ не переставалъ ошущать въ продолженіе всей своей жизни, теперь для него было близкое и, по той странной легкости бытія, которую онъ испытывалъ, почти понятное и ощущаемое……………………
Прежде онъ боялся конца. Онъ два раза испыталъ это страшное, мучительное чувство смерти, конца, и теперь уже не понималъ его.
………………
Засыпая, онъ думалъ все о томъ же, о чемъ онъ думалъ все это время, — о жизни и смерти. И больше о смерти. Онъ чувствовалъ себя ближе къ ней.
«Любовь? Что такое любовь?» — думалъ онъ.
«Любовь мѣшаетъ смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все связано одною ею. Любовь есть Богъ, и умереть — значитъ, мнѣ, частицѣ любви, вернуться къ общему и вѣчному источнику». Мысли эги показались ему утѣшительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало въ нихъ, что-то было односторонне-личное, умственное, — не было очевидности. И было то же безпокойство и неясность. Онъ заснулъ.
Онъ видѣлъ во снѣ, что онъ лежитъ въ той же комнатѣ, въ которой онъ лежалъ въ дѣйствительности, но что онъ не раненъ, а здоровъ. Много разныхъ лицъ ничтожныхъ, равнодушныхъ являются передъ княземъ Андреемъ. Онъ говоритъ съ ними, споритъ о чемъ-то ненужномъ. Они собираются ѣхать куда-то. Князь Андрей смутно припоминаетъ, что все это ничтожно и что у него есть другія, важнѣйшія заботы, но онъ продолжаетъ говорить, удивляя ихъ, какія-то пустыя остроумныя слова. Понемногу, незамѣтно, всѣ эти лица начинаютъ исчезать, и все замѣняется однимъ вопросомъ о затворенной двери. Онъ встаетъ и идетъ къ двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Отъ того, что онъ успѣетъ или не успѣетъ запереть ее, зависитъ все. Онъ идетъ, спѣшитъ, ноги его не двигаются, и онъ знаетъ, что не успѣетъ запереть дверь, но все-таки болѣзненно напрягаетъ всѣ свои силы. И этотъ страхъ есть страхъ смерти за дверью стоитъ оно. Но въ то же время, какъ онъ безсильно, неловко подползаетъ къ двери, это что-то ужасное, съ другой стороны, уже надавливая, ломится въ нее. Что-то нечеловѣческое — смерть — ломится въ дверь, и надо удержать ее. Онъ ухватывается за дверь, напрягаетъ послѣднія усилія, — запереть уже нельзя — хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и надавливаемая ужаснымъ дверь отворяется и опять затворяется.
Еще разъ оно надавило оттуда. Послѣднія сверхъестественныя усилія тщетны, и обѣ половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умеръ.
Но въ то же мгновеніе, какъ онъ умеръ, князь Андрей вспомнилъ, что онъ спитъ, и въ то же мгновеніе, какъ онъ умеръ, онъ, сдѣлавъ надъ собой усиліе, проснулся. «Да, это была смерть. Я умеръ — я проснулся. Да, смерть — пробужденіе», вдругъ просвѣтлѣло въ его душѣ, и завѣса, скрывавшая до сихъ поръ невѣдомое, была приподнята передъ его душевнымъ взоромъ. Онъ почувствовалъ какъ бы освобожденіе прежде связаныой въ немъ силы и ту странную легкость, которая съ тѣхъ поръ не оставляла его.
Съ этого дня началось для князя Андрея вмѣстѣ съ пробужденіемъ отъ сна — пробужденіе отъ жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему болѣе медленно, чѣмъ пробужденіе отъ сна относителъно продолжительности сновидѣнія.
Ничего не было страшнаго и рѣзкаго въ этомъ, относительно медленномъ, пробужденіи.
Послѣдніе дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марія и Наташа, не отходившія отъ него, чувствовали это. Онѣ не плакали, не содрогались и, послѣднее время, сами чувствуя это, ходили уже не за нимъ (его уже не было, онъ ушелъ отъ нихъ), а за самымъ близкимъ воспоминаніемъ о немъ, — за его тѣломъ. Чувства обѣихъ были такъ снльны, что на нихъ не дѣйствовала внѣшная, страшная сторона смерти, и онѣ не находили нужнымъ растравлять свое горе. Онѣ не плакали ни при немъ, ни безъ него, но и никогда не говорили про него между собой. Онѣ чувствовали, что не могли выразить словами того, что онѣ понимали.
Онѣ обѣ видѣли, какъ онъ все глубже, медленно и спокойно опускался отъ нихъ куда-то, туда, и обѣ знали, что это такъ должно быть, и что это хорошо.
Его исповѣдывали, причастили; всѣ приходили къ нему прощаться. Когда ему привели сына, онъ приложилъ къ нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобъ ему было тяжело и жалко (княжна Марія и Наташа понимали это), но только потому, что онъ полагалъ, что это все, что отъ него требовали; но когда ему сказали, чтобъ онъ благословилъ его, онъ исполнилъ требуемое и оглянулся, какъ будто спрашивая, не нужно ли еще что-нибудь сдѣлать.
Когда происходили послѣднія содроганія тѣла, оставленнаго духомъ, княжнаМарія и Наташа были тутъ.
— Кончилось?! — сказала княжна Марія, послѣ того, какъ тѣло его уже нѣсколько минутъ, неподвижно, холодѣя, лежало предъ ними. Наташа подошла, взглянула въ мертвые глаза и поспѣшила закрыть ихъ. Она закрыла ихъ и не поцѣловала ихъ, а приложилась къ тому, что было ближайшимъ воспоминаніемъ о немъ.
«Куда онъ ушелъ? Гдѣ онъ теперь?..»
И только…
VII.
правитьВъ этихъ трехъ изображеніяхъ смерти превосходно и со всею возможною, доступною человѣческому уму, точностью соблюдены всѣ тѣ оттѣнки и различія, изъ которыхъ одни зависятъ отъ рода болѣзни или вообще пораженія организма, а другія отъ характера самого умирающаго и отъ идеаловъ, которыми онъ жилъ.
Проскухинъ ничѣмъ не боленъ, смерть его внезапная, въ тревогѣ и смятеніи битвы. У него, конечно, есть постоянная мысль о смерти потому, что кругомъ его бьютъ людей, но нѣгь никакой подготовки чувствъ къ разлукѣ съ жизнъю. Проскухинъ къ тому же вовсе не идеаленъ ни въ какомъ смыслѣ; онъ и не религіозенъ, не православенъ по чувствамъ, какъ другой офицеръ Михайловъ, описанный гр. Толстымъ въ томъ же очеркѣ. Михайловъ, ушибленный до крови въ голову камнемъ, думаетъ, что онъ убитъ, и восклицаетъ мысленно: «Господи! пріими духъ мой!» Проскухинъ, напротивъ того, воображаетъ, что онъ только контуженъ, и о Богѣ и душѣ своей вовсе не вспоминаетъ.
Можно вообразить съ приблизительною удачей смятеніе мыслей и чувствъ во время сраженія у дюжиннаго человѣка, не труса, но и не особенно храбраго и никакого высокаго идеала въ душѣ своей не носяшаго. Это можно испытать въ часы военныхъ опасностей, совершенно независимо отъ того, чѣмъ для насъ кончится сраженіе: смертью ли, раной ли, или благополучно.
Но мы рѣшительно не знаемъ, что чувствуетъ и думаетъ человѣкъ, переходя эту неуловимую черту, которая зовется смертью. Изобразить смѣну чувствъ и мыслей у раненаго или контуженнаго человѣка — есть художественная смѣлость; изобразить же посмертное состояніе души есть уже не смѣлость, а безсильная претензія — и больше ничего.
Я потому и нахожу, напримѣръ, что въ изображеніи послѣднихъ дней и минутъ князя Андрея — не только поэзіи, но и правды больше, чѣмъ въ смерти Проскухина и Ивана Ильича, что въ этихъ послѣднихъ двухъ смертяхъ гр. Толстой рѣшительнѣе позволяетъ себѣ заглядывать за страшную и таинственную завѣсу, отдѣляющую жизнь земную отъ загробной, а въ описаніи кончины кн. Андрея онъ очень искусно избѣгаетъ этого.
Проскухинъ убитъ, «не видитъ, не слышитъ» и т. д.
У Ивана Ильича, напротивъ того, въ самыя послѣднія минуты и страха никакого не было потому, что и смерти не было.
Вмѣсто смерти былъ свѣтъ. «Кончена смерть», сказалъ онъ себѣ. «Ея нѣтъ больше. Онъ втянулъ въ себя воздухъ, остановился на половинѣ вздоха, потянулся и умеръ».
Конечно, такой изворотъ въ художественномъ смыслѣ несравненно умнѣе, глубже и тоныпе, чѣмъ рѣшительныя увѣренія, что Проскухинъ ничего не думалъ и не ви-дѣлъ.
Здѣсь, въ изображеніи послѣднихъ минутъ Ивана Ильича, художникъ искусно оставляетъ читателя въ недоумѣніи: что такое этотъ свѣтъ и т. п.? Быть можетъ, это затемненное сознаніе, нѣчто въ родѣ полубреда… И быть можетъ, это предчувствіе иной, несравненно болѣе ясной личной жизни, чѣмъ эта жизнь духа, еще связанная земною, извѣстною намъ плотью.
Не надо забывать, при этомъ сужденіи, что между «Севастопольскими Очерками» и «Смертыо Ивана Ильича» прошло для гр. Толстого цѣлыхъ тридцать лѣтъ умственной работы и разнороднаго житейскаго опыта, и тогда будетъ понятно, что въ послѣдней повѣсти онъ постарался избѣжатъ своей прежней грубой рѣшительности. Иванъ Илыічъ просто «умеръ», и только. Это лучше и съ точки зрѣнія научной точности. Мы не имѣемъ никакого раціональнаго права утверждать, что душа не безсмертна и что послѣ того онѣмѣнія, оцѣпенѣнія и охлажденія тѣла, которое мы зовемъ смертью, душа тоже ничего не чувствуетъ. И прибавимъ даже, что чѣмъ мы строже будемъ относиться къ научной точности, тѣмъ менѣе мы будемъ имѣть раціональнаго права отвергать то, чего мы не знаемъ по опыту. Здѣсь, именно здѣсь, по вопросу о посмертномъ состояніи человѣка, — и вѣра, и метафизическія склонности наши вступаютъ въ полныя права. Незнаніемъ точной науки въ этомъ случаѣ очищено поле не только для сердечныхъ вѣрованій, но и для философическихъ предпочтеній. Боль сердца нашего и его жажда безсмертія пріобрѣтаютъ на этомъ полѣ, очищенномъ и уступленномъ добросовѣстною, феноменальною наукой — раціональныя права. Разумъ мой, нигдѣ съ этою феноменальною наукой на этомъ пути не сталкиваясь, имѣетъ, такъ-сказать, разумное право слѣдовать указаніямъ чувства, которое такъ нерѣдко бываетъ лишь правдивое предчувствіе будущей разсудочной истины.
И такъ, въ этомъ смыслѣ полунаучной, или даже и совсѣмъ научной точности, самая смерть Ивана Ильича лучше, вѣрнѣе смерти Проскухина.
Умеръ, и только. Но все-таки этотъ «черный мѣшокъ» и этотъ «свѣтъ» на яву--опять нѣчто въ родѣ безсильной попытки…
Несравненно лучше взялся за дѣло гр. Толстой въ описаніи медленнаго и почти безболѣзненнаго умиранія кн.
Андрея. Я сказалъ, что тутъ и правды, и поэзіи больше, чѣмъ въ смертяхъ Ивана Ильича и Проскухина.
Прежде скажу о правдѣ, или о точности. Я сказалъ, что хорошо, что, изображая самыя послѣднія минуты Ивана Ильича, авторъ оставилъ насъ въ недоумѣніи — какой онъ свѣтъ на мгновеніе увидалъ, и въ какомъ состояніи былъ въ эти минуты умъ умирающаго, въ полусознаніи или полубредѣ; что это лучше, чѣмъ рѣшительное и грубое опредѣленіе посмертнаго состоянія Проскухина. Но все-таки, это состояніе недоумѣнія моего для меня гораздо хуже, чѣмъ то несравненно болѣе ясное впечатлѣніе, которое оставляетъ во мнѣ картина послѣднихъ часовъ и минутъ князя Андрея. Здѣсь тоже сказано просто, коротко и ясно: "Когда происходили послѣднія содроганія тѣла, оставленнаго духомъ, княжна Марья и Наташа были тутъ.
— Кончилось?! сказала княжна Марья.
«Куда онъ ушелъ? Гдѣ онъ теперь?!.»
Прекрасно! И больше ничего намъ не нужно; подготовленные предсмертными подробностями и прекрасною картиной медленнаго изнуренія и душевнаго просвѣтлѣнія Андрея, мы вполнѣ удовлетворены тѣмъ, что авторъ въ самую послѣднюю минуту ограничился наиболѣе естественнымъ пріемомъ: онъ поставилъ себя въ эту минуту на мѣсто Наташи и кн. Марьи, а не на мѣсто самого умирающаго или умершаго. Такъ-то оно вѣрнѣе!
И относительно предшествующаго самымъ послѣднимъ минутамъ состоянія кн. Андрея надо тоже сказать, что гр. Толстой, изображая свои собственныя страшныя мысли о смерти (оно ломится въ дверь) въ видѣ сновидѣнія Андрея въ полузабытьи, — прямѣе, чѣмъ въ изображеніи какого-то чернаго мѣшка и какого-то свѣта, удовлетворяетъ требованіямъ психическаго реализма. Кн. Андрей спитъ или полуспитъ и полубредитъ, онъ во снѣ видитъ, что онъ умеръ, и просыпается… Эго правдоподобно и содержитъ вмѣстѣ съ тѣмъ далекій и глубокій намекъ на нѣчто мистическое, на пробужденіе вѣчной души, послѣ тѣлесной смерти.
Въ необычайной поэтичности изображенія послѣднихъ дней жизни и тихой, трогательной кончины Андрея Болконскаго также множество правды и психологической, и медицинской. Обѣ правдивости станутъ еще яснѣе, если опять сравнить эту смерть со смертію Ивана Ильича. Впрочемъ, здѣсь я, сравнивая обѣ эти смерти, — не одной только работѣ и не одному только творчеству хочу отдать предпочтеніе предъ другою работой или творчествомъ, а самому кн. Андрею предъ Иваномъ Ильичемъ. Работа или творчество (за указаинымъ прежде исключеніемъ «мѣшка» и «свѣта») одинаково прекрасны въ обоихъ случаяхъ; но самъ Иванъ Ильичъ — это одинъ изъ ничтожныхъ героевъ гр. Толстого; Андрей же Болконскій — самый поэтическій изъ всѣхъ героевъ. Ивана Ильича самъ авторъ жалѣетъ только какъ страдальца, но онъ презираетъ его характеръ, его жизнь, его идеалы… Кн. Болконскаго онъ любитъ; онъ видимо восхищается имъ, не скрывая его недостатковъ.
Кн. Андрей умираетъ тихо, на рукахъ двухъ любимыхъ и любящихъ его женщинъ; умираетъ медленно отъ глубокой и обширной раны, полученной въ міровой битвѣ подъ великимъ и славнымъ Бородинымъ.
Иванъ Ильичъ кончается тоже доволыю медленно, но жестоко и ужасно во всѣхъ отношеніяхъ. И здѣсь, какъ я говорилъ уже, сохранена авторомъ строго и медицинская, и нравственная правда. Многія хроническія страданія брюшныхъ органовъ причиняютъ жесточайшія боли. Мнѣ кажется, что гр. Толстой хотѣлъ указать на образованіе внутренняго нарыва, когда онъ упомянулъ о внезапно начавшейся подъ конецъ стрѣляющей и винтящей — жестокой боли. Это не наружное нагноеніе огнестрѣльной и открытой раны это совсѣмъ иной процессъ, истинно ужасный! Видалъ я и самъ такихъ умирающихъ. Нравственное состояніе Ивана Ильича тоже истекаетъ и изъ рода болѣзни, и изъ собственнаго характера его. Его озлобленіе на людей, его непримиримость, его бѣшеный ропотъ на Бога, о которомъ онъ вообще видимо вовсе и не думаетъ, а вспоминаетъ о Немъ на минуту лишь для того, чтобы и Его укорить за свои страданія — все это естественно. Этотъ человѣкъ никогда не искалъ ничего высшаго, идеальнаго ни въ религіи, ни въ любви къ женщинѣ, ни въ области мысли для мысли, ни даже въ политикѣ. Доволенъ онъ былъ на землѣ сравнителъно малымъ, среднимъ — во всемъ. Доволенъ не вслѣдствіе побѣды смиренія и страха Божія надъ гордымъ умомъ, надъ страстнымъ сердцемъ, надъ могучею фантазіей, какъ бываетъ нерѣдко доволенъ и среднимъ, и малымъ, и даже горестнымъ и низкимъ человѣкъ, богатый дарами природы, подъ долгимъ давленіемъ аскетическихъ идеаловъ и религіозныхъ чувствъ. Нѣтъ! Иванъ Ильичъ былъ, какъ многіе, просто-напросто доволенъ своею буржуазностію! Онъ не думалъ ни о чемъ высокомъ, страшномъ, широкомъ, чудовищномъ, идеальномъ, — и событіе страшное, высокое, чудовищное въ своемъ родѣ — смерть безсмысленная, неожиданная, неотвратимая и, по самой причинѣ своей (легкому ушибу) въ высшей степени обидная, захватила его врасплохъ. Въ загробную жизнь онъ, видимо, не вѣритъ, хотя и причастился кой-какъ по предложенію жены; ибо кто вѣритъ въ эту жизнь, тотъ объ ней часто и здоровый думаетъ, заставляетъ себя даже нерѣдко насильно думать о ней и причаститься очень радъ и здоровый. Больной Иванъ Ильичъ, къ несчастію его, ни въ чемъ не симпатиченъ. Въ одномъ только всякій можетъ (и даже пожалуй, что и долженъ) ему сочувствоватъ, — это въ его досадѣ на притворство и ложь окружающихъ, изъ которыхъ никто (кромѣ мужика Герасима) не умѣетъ ему прямо сказать: «да, ты умираешь! Готовься!»
Эта отвратителъная «деликатность», въ высшей степени унижающая наше достоинство какимъ-то воображеніемъ, что больному горькая правда непремѣнно отравитъ послѣдніе его дни и часы, не знаю когда и кѣмъ введена въ обычай. Вѣрно одно то, что этотъ малодушный обычай доказываетъ глубину безвѣрія в средѣ нашего по-дурацки просвѣщеннаго большинства. Человѣкъ самъ вѣрующій, напротивъ того, побоится не сказать умирающему, что онъ долженъ умереть. Онъ помнитъ изреченіе: «въ чемъ застану — въ томъ и сужу», и, какъ ни жалко и ни больно будетъ огорчить близкаго страдальца, онъ подавитъ въ себѣ эту жалость; онъ сочтетъ обязанностью своею хоть усиленіемъ страха подвинуть его къ покаянію и серьезному богомыслію… Въ монастыряхъ, въ этихъ спасительныхъ хранилищахъ христіанскихъ преданій — никогда не стѣсняются говорить людямъ заранѣе прямо, что ихъ ожидаетъ смерть…
Но въ той, буржуазно-дѣловой, душевно-опустошенной средѣ, въ которой вращался Иванъ Ильичъ (средѣ — увы! слишкомъ намъ знакомой!) не позволяется съ христіанскимъ мужествомъ приготовлять людей къ смерти…
Негодуя на это, Иванъ Ильичъ былъ правъ; хоть и это правдивое негодованіе у него происходило тоже не отъ обладанія высшимъ какимъ-нибудь идеаломъ (которымъ обладаетъ и мужикъ Герасимъ: «всѣ помирать будемъ)» — а просто отъ раздраженія на всѣхъ и на все.
Смерть Ивана Ильича — это отвратительная и вѣрно-изображенная проза смерти человѣка прозаическаго и дюжиннаго. Смерть князя Андрея — это также съ неменьшею правдой изображенная поэтическая кончина человѣка, еще и въ здоровомъ состояніи идеально всегда настроеннаго.
Князя Андрея, я сказалъ, гр. Толстой любитъ и даже какъ будто восхищается имъ. Выше, полнѣе, идеальнѣе кн. Андрея гр. Толстой не изображалъ никого. Я не говорю, что онъ его идеализировалъ; ничуть; я говорю, что Болконскій самъ у него вышелъ идеальнымъ. Это правдиво, глубоко и необычайно тонко изображенный идеалистъ, характера твердаго и энергическаго. Онъ выше всѣхъ другихъ главныхъ молодыхъ героевъ, и въ «Войнѣ и Мирѣ», и въ «Карениной». Николай Ростовъ — просто хорошій человѣкъ; онъ не уменъ; у него сильныя убѣжденія сердца, но нѣть уже никакихъ стремленій ума. Благородный и мыслящій Пьеръ безобразенъ своею тучностыо и неловкостыо; онъ смѣшонъ; онъ безхарактеренъ, и самое безстрашіе его на половину происходитъ отъ задумчивости и разсѣянности. Левинъ — умомъ такой же идеалистъ и «искатель», какъ кн. Андрей, но гораздо безтолковѣе его; онъ къ тому же не имѣетъ его внѣшней тонкости, ловкости, красоты, физическаго изящества и вообще какъ-то грубѣе, нескладнѣе его, менѣе во всецѣлости своей поэтиченъ.
Вронскій поэтиченъ по внѣшности; онъ предъ кн. Андреемъ имѣетъ даже одно преимущество (очень въ нашъ вѣкъ важное): онъ гораздо здоровѣе его и духомъ, и тѣломъ, покойнѣе, тверже, ровнѣе; но онъ тупѣе Болконскаго; онъ несравненно больше его «terre a terre». Вронскій поэтиченъ только со стороны, объективно поэтиченъ; субъективно, умомъ своимъ, онъ не слишкомъ идеаленъ. Если онъ идеалистъ въ сердечныхъ чувствахъ своихъ, то это не столько по натурѣ, сколько благодаря тонкому воспитанію и рыцарскому духу, еще не угасшему въ средѣ нашей военной знати. Ограничивъ съ этой стороны силы Вронского, и безъ того богатыя, авторъ обнаружилъ этимъ пріемомъ своимъ великій художественный тактъ и удивительное чувство мѣры. Рѣшившись придать столь сильному характеру Вронскаго еще и умъ Левина или кн. Андрея, — надо было бы писать и романъ уже совсѣмъ иной; пришлось бы изображать романъ изъ молодости великаго, геніальиаго человѣкъ, который подавлялъ бы своими душевными силами все окружающее, и неудобно было бы вести вровень съ его исторіей скромную, помѣщичью и моральную исторію Левина. (И такъ какъ есть — на половинѣ Левина и Китти все-таки немножко поскучнѣе, чѣмъ на половинѣ Анны и Вронскаго).
И такъ, — даже и Вронскій, въ совокупности своихъ качествъ, приключеній и своихъ наклонностей и стремленій, — менѣе поэтиченъ, чѣмъ кн. Андрей. Придерживаясь прежней терминологіи, можно сказать, что идеальность и поэтичность Болконскаго и объективна, и субъективна, т.-е. и намъ, читателямъ, и Наташѣ, и Пьеру онъ представляется красивымъ, очень храбрымъ, очень умнымъ, тонкимъ, образованнымъ, дѣловымъ, благороднымъ и любящимъ все прекрасное. И гордость, и честолюбіе его, и нѣкоторые капризы его, и даже сухость съ женой (столь скучною) — все это нравится намъ. И собственный внутренній міръ его исполненъ идеалъныхъ и высокихъ стремленій: къ серьезной дружбѣ, къ романической любви, къ патріотизму, къ честной, заслуженной славѣ и даже къ религіозному мистицизму, который, къ сожалѣнію, не успѣлъ только принять болѣе опредѣленной и ясной (догматической) формы.
Вотъ каковъ князь Андрей у Толстого.
Перебирая мысленно всѣхъ лучшихъ героевъ нашей литературы со времень Онѣгина и до Троекурова (у Маркевича) включительно, вспоминая Печорина, Рудина и т. д., нельзя не притти къ тому выводу, что, по совокупности и изящныхъ, и высокихъ свойствъ, — кн. Андрей, принимаемый какъ живой, дѣйствительный человѣкъ (и безъ отношенія къ эпохѣ), выше и полнѣе ихъ всѣхъ! За исключеніемъ развѣ физической силы и здороваго духа, какъ я уже упоминалъ, ибо съ этой стороны Вронскій и Троекуровъ превосходятъ его.
И вотъ этотъ человѣкъ, исполненный надеждъ и дарованій, раненъ смертельно въ страшной битвѣ за родину… И онъ медленно и кротко умираетъ на рукахъ преданной сестры и недавно еще такъ страстно любимой имъ Наташи!
Поэтичнѣе этой смерти придумать невозможно, и вся эта поэзія сплошь ничто иное, какъ истинная правда жизни. Ни одной фальшивой ноты, ни одной натяжки, ни тѣни преувеличенія, или того, что зовутъ «ходульностью».
Кн. Андрей долженъ былъ такъ идеально умирать!
Но гр. Толстой реалистъ: онъ помнитъ, что какъ бы ни былъ идеаленъ въ предсмертныхъ помыслахъ своихъ человѣкъ, чистота и постоянство такихъ помысловъ зависятъ много и отъ рода болѣзии, отъ которой онъ умираетъ. Кн. Андрей умираетъ, изнуряемый медленно наружнымъ нагноеніемъ, — быть можетъ у него нѣсколько были повреждены и кишки. Служа военнымъ врачемъ во время Крымской войны, я видѣлъ самъ, какъ большею частію тихо и мирно гасли люди и отъ обширныхъ нагноеній, и отъ хроническаго пораженія кишокъ. Равнодушіе, какая-то отрѣшенность отъ всего окружающаго… Такъ угасаетъ и князь Андрей, думая о міровой любви, о смерти и о Богѣ (такъ, по крайней мѣрѣ, какъ онъ Бога могъ понимать, при своемъ филантропическомъ пантеизмѣ).
Правда, хотѣлось бы, очень хотѣлось бы на этомъ свѣтло-голубомъ, небесномъ и безконечномъ фонѣ его слишкомъ общихъ мечтаній начертать твердые и ясные контуры догматическаго христіанства. Больно, что ихъ нѣтъ — этихъ начертаній на слишкомъ блѣдной и безбрежной лазури его внутренняго міра! — Очень больно, что нѣтъ у насъ уже возможности помочь перерожденію этого гуманнаго и туманнаго пантеизма въ тотъ твердый и архитектурный спиритуализмъ, который составляетъ отличительный характеръ настоящаго (церковнаго) христіанства! Пріятно, что къ этой «кончинѣ живота» можно приложить почти всѣ трогательные эпитеты церковнаго моленія: — и «мирная кончина», и «безболѣзненная» и, конечно, ужъ «не постыдная», а «честная и славная!» Но оченъ обидно, что главнаго изъ этихъ эпитетовъ «кончина живота христіанская» — произнести нельзя! Конечно, жаль, и больно, и обидно.
Но и самое сожалѣніе этого рода доказываетъ только, до чего Толстой можетъ стать иногда «властителемъ нашихъ думъ» и до чего въ хорошемъ смыслѣ реальны у него самыя идеалъныя его лица.
По православному чувству — намъ невозможно, даже и при всей доброй волѣ, сочувствовать своевольнымъ и безформеннымъ вѣрованіямъ князя Андрея, — но въ то же время невозможно намъ его самого не любить; невозможно и не наслаждаться геніемъ автора, «благоговѣя богомольно передъ святыней красоты».
Подобнаго, равнаго этому описанію смерти кн. Болконскаго, и въ томъ же родѣ, мы не найдемъ ничего ни въ «Аннѣ Карениной», ни въ какомъ-либо другомъ изъ сочиненій гр. Толстого. Нѣтъ у нсго другого описанія смерти, равнаго этому по высотѣ поэзіи.
Въ «Карениной» — есть двѣ смерти: смерть Николая Левина отъ чахотки и самоубійство Анны.
Неудачное посягновеніе Вронскаго ыа свою жизнъ ограничилось лишь обморокомъ отъ кровотеченія, и потому о немъ здѣсь не нужна и рѣчь.
Разсказъ о смерти Николая Левина можетъ считаться безукоризненно-точнымъ, какъ образецъ наблюденія чисто внѣшняго надъ умирающимъ извѣстнаго рода. На смерть чахоточнаго это все очень похоже. Все наблюденіе ведется отъ лица Константина Левина, и въ душу самого Николая Левина авторъ на этотъ разъ не проникаетъ. Какъ художеетвенный пріемъ — это очень похвально въ данномъ случаѣ. Анализомъ внутреннимъ Толстой занимался уже много въ другихъ случаяхъ, и читателя это могло бы, наконецъ, утомить, тѣмъ легче, что самъ-то Николай Левинъ, сколько ни жалѣй его любящій его съ дѣтства братъ, намъ-то все-таки не особенно интересенъ. Это одинъ изъ тѣхъ несносныхъ, неисправимыхъ и потерянныхъ (чаще всего по собственной винѣ) русскихъ людей, которыхъ въ наше время такъ много и къ которымъ относиться терпѣливо (и то до извѣстнаго предѣла) можно только по наивысшему чувству христіанской любви; но нравиться кому же они могутъ?
Разсказъ о смерти Николая Левина безукоризненно точенъ, но поэзіи — ни въ самомъ Николаѣ, ни въ картинѣ его кончины нѣтъ никакой.
Что касается до насильственной и внезапной смерти Анны, то тутъ и рѣчи, конечно, не могло быть о процессѣ умиранія собственно. Долгая и подробная рѣчь идетъ лишь о тѣхъ размышленіяхъ и чувствахъ, послѣдовательность которыхъ привела, наконецъ, героиню къ послѣднему рѣшенію. И эта послѣдовательность, какъ я уже говорилъ, выдержана до изумительнаго совершенства.
Но вся точность эта, по-моему, испорчена заключительными словами, когда Анну уже потащило за спину колесо вагона: «И свѣча, при которой она читала, исполненную тревогъ, обмановъ и зла, книгу, вспыхнула болѣе яркимъ, чѣмъ когда-нибудь, свѣтомъ, освѣтила ей все то, что прежде было во мракѣ, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла».
Что такое эти слова? — Эта свѣча и т. д.? Красивое иносказаніе, и больше ничего! Ловкій оборотъ для прикрытія полнаго незнанія и непониманія дѣйствительности въ такую минуту. — Какая свѣча? --Какъ это она и ярче вспыхнула, и затрещала? И въ какомъ смыелѣ навсегда потухла? — вникнувъ хоть немного въ самое дѣло, снявши поэтичную оболочку красивыхъ словъ, — ничего и вообразить здѣсь нельзя…
«Обманъ» этихъ послѣднихъ словъ нельзя назвать даже и «возвышающимъ насъ». Вѣдь въ словахъ: «свѣча навсегда потухла» заключается прямой намекъ на отрицаніе личнаго безсмертія. — Ибо не только человѣкъ, всѣмъ сердцемъ вѣрующій въ безсмертіе души, но и тотъ, кто только допускаетъ въ умѣ возможность этого безсмертія, не можетъ никакъ вообразить, что послѣ смерти стало темнѣе, стало ничего не видно. — Напротивъ того, — независимо даже отъ безусловнаго подчиненія нашего догматическимъ указаніямъ христіанства, однимъ разумомъ такой человѣкъ, признающій безсмертіе души, долженъ неизбѣжно дойти до предположенія, что мы послѣ смерти видимъ и понимаемъ все несравненно яснѣе и неизмѣримо шире прежняго. Что-нибудь одно изъ двухъ: или нѣтъ безсмертія, и тогда, конечно, — все мракъ и «нирвана», или есть безсмертіе, и тогда душа освобождается отъ стѣсняющихъ ее узъ земной плоти; другими словами — видитъ, слышитъ и понимаетъ все лучше и яснѣе.
Въ какой мѣрѣ видитъ яснѣе, въ какихъ отношеніяхъ понимаетъ лучше — мы не знаемъ; но во всякомъ случаѣ предполагать, что душа видитъ хуже и понимаетъ темнѣе послѣ смерти — мы никакъ не можемъ. Такое предположеніе разума о болѣе ясномъ посмертномъ пониманіи — ничуть не противорѣчитъ и ученію церкви о загробныхъ наградахъ и наказаніяхъ, о вѣчномъ блаженствѣ и вѣчныхъ мукахъ, — ибо и блаженствовать въ высшей степени нельзя безъ высшаго самосознанія, и мученіе, чтобы достичь наисильнѣйшей степени, должно быть вполнѣ сознательнымъ. А если такъ, то какое же «возвышеніе духа» мы найдемъ въ «обманѣ» тѣхъ лишнихъ, хоть съ виду и поэтическихъ словъ («свѣча» и т. д.), которыми авторъ прикрылъ ловко и красиво что-то… невѣріе ли свое или непослѣдовательность своей мысли… не знаю?
И безъ того «все такъ дурно» въ жизни, не только по мнѣнію Анны, доведенной своею страстью до отчаянія, но, видимо и по слишкомъ ужъ строгому мнѣнію автора… И вдругъ и тамъ--или нѣтъ вовсе ничего, или есть, но гораздо темнѣе.
Итакъ, въ этихъ словахъ: «свѣчка», «мракъ» — нѣтъ ни строгой точности, ни настоящей поэзіи. Настоящую поэзію не сорвешь съ явленія, какъ одежду или маску: она есть сущность прекраснаго явленія.
Когда графъ Толстой отъ своего лица нарисовалъ намъ страшный сонъ князя Андрея, когда оно (смерть) ломилось въ припертую дверь, — эту поэзію, и трогательную, и ужасную, насильно, такъ сказать, не оторвешь отъ самаго дѣла. Это оно страшно и загадочно, какъ сама смерть, и фантастично, какъ сновидѣніе. Здѣсь — и поэзія, и точность, и реальность, и возвышенность!..
«Свѣчка» Анны — это «мѣшокъ» и «свѣтъ» Ивана Ильича наяву; это что-то въ родѣ неясной, не особенно счастливой аллегоріи… А «навсегда потухла» — это то же, что въ смерти Проскухина — «ничего не видѣлъ, не слышалъ» и т. д.
Почемъ графъ Толстой это знаетъ? Онъ изъ мертвыхъ не воскресалъ и съ нами послѣ воскресенія своего не видался. Вѣрить же ему, напримѣръ, такъ, какъ вѣрятъ люди папѣ или Вселенскому Собору, или духовному старцу — мы вѣдь ничуть ни разумомъ, ни сердцемъ не обязаны.
Вотъ еще, между прочимъ, почему я, говоря о смерти князя Андрея, сказалъ, что и въ «Аннѣ Карениной» ничего равнаго этимъ страницамъ нѣтъ.
Въ описаніи смерти Николая Левина много правды, но мало поэзіи; въ изображеніи послѣдней минуты Анны нѣтъ твердой правды, и поэзія послѣднихъ словъ — поэзія обманная; это именно то, что зовется риторикой — красивая фраза безъ опредѣленнаго и живого содержанія.
Въ изображеніи смерти кн. Андрея есть все…
Въ главахъ вступительныхъ моихъ я говорилъ, что вообще поэзіи и грандіозности въ «Войнѣ и мирѣ» гораздо больше, чѣмъ въ «Карениной». Эта мысль моя приложима, какъ нельзя лучше, и къ этому частному вопросу: какъ и гдѣ лучше изображена смерть въ романахъ Толстого. Всѣ изображенія смертей и предсмертныхъ минутъ въ «Войнѣ и мирѣ» въ своемъ родѣ превосходны и вѣрны дѣйствительности вообще (съ ихъ внѣшней стороны особенно). Такова мгновенная смерть Пети Ростова въ пылу боевого одушевленія; такова и простая, православная, почтенная и кроткая, хотя и довольно обыкновенная кончина добраго старика графа Ростова. Очень хороша была бы и смертъ стараго князя Болконскаго, пораженнаго апоплексіей оттого, что Бонапартъ «осмѣлился» притти въ Россію, — если бы не случилось тутъ автору погнаться еще разъ за тѣмъ несноснымъ звукоподражаніемъ, отъ котораго въ «Карениной» онъ, слава Богу, совсѣмъ отказался. Напримѣръ: «Го-го бои!» — говоритъ умирающій старикъ; это, извольте вѣрить — значитъ «душа болитъ!» — И дочь догадывается!
Это «го-го», конечно, настолько же неумѣстно и претенціозно, какъ и намѣреніе увѣрить насъ, что послѣ смерти все темно; но оно вдобавокъ еще и ужасно нескладно и безъ надобности какофонично. Но сама по себѣ апоплексія надменнаго патріота екатерининскихъ временъ отъ изумленія и гнѣва, что французы какіе-то осмѣлились вступить даже въ Смоленскую губернію — это и вѣрно и возвышенно.
Даже смерть отъ родовъ молодой жены кн. Андрея изображена у автора съ особаго рода высокимъ трагизмомъ, въ жизни весьма нерѣдкимъ. Сама по себѣ эта молодая женщина не располагаетъ къ себѣ сердце читателя. Такъ какъ мужъ ея, напротивъ того, почти съ перваго появленія своего, становится любимцемъ нашимъ, и сочувствіе наше къ нему все растетъ и растетъ — то княгиня Лиза возбуждаетъ у насъ нѣкоторое нерасположеніе къ себѣ уже тѣмъ однимъ, что она не понимаетъ мужа и во всемъ какъ бы помѣха ему; характеръ ея какой-то средній и ничтожный; она ниже всѣхъ другихъ молодыхъ женщинъ «Войны и мира». Лживая, порочная и грубая сердцемъ «Эленъ Безухова» — и та, по крайней мѣрѣ, крупнѣе ея во всемъ. Она безпрестанно возмущаетъ нравственное чувство читателя; княгиня Лиза даже и этого рода сильнаго впечатлѣнія не производитъ; мы только тяготимся ею изъ участія къ ея даровитому мужу. И вотъ эта дюжинная, но красивая и вовсе не злая, а только пустая женщина гибнетъ неожиданно, исчезаетъ мгновенно со сцены жизненной, произведя на свѣтъ ребенка отъ того самаго мужа, которому она такъ надоѣла. Никто не винитъ, конечно, кн. Андрея; но всякій понимаетъ, какъ ему было больно и даже совѣстно, когда онъ видѣлъ этотъ жалобно раскрытый ротикъ, который точно будто хотѣлъ сказать: «За что вы это со мной сдѣлали?». И этотъ, тоже неожиданный пріѣздъ мужа съ войны, — мужа, который самъ былъ такъ долго при смерти отъ раны! Этотъ роковой зимній вечеръ въ богатомъ княжескомъ имѣніи!.. Да — это истинный трагизмъ! Это поэзія жизненной правды!
Не могу воздержаться еще, чтобы не напомнить здѣсь и объ Анатолѣ Курагинѣ. Его смерть не описана; мы только знаемъ, что онъ умеръ, вѣроятно, отъ послѣдствій ампутаціи. Но мы вмѣстѣ съ Болконскимъ видимъ этого глуповатаго красавца и безстыднаго повѣсу рыдающимъ, какъ дитя, на ампутаціонномъ столѣ, послѣ Бородина, гдѣ и онъ не хуже другихъ бился за родину. И вмѣстѣ съ княземъ Андреемъ не только прощаемъ ему, но даже любимъ его, жалѣемъ всѣмъ сердцемъ въ эту великую минуту.
Да, смертей много въ «Войнѣ и мирѣ», и всѣ онѣ изображены — и разнообразно, и превосходно. Этого рода возвышеннаго гораздо меньше въ «Карениной».
Что касается до другого вопроса, до вопроса о большей, по-моему мнѣнію, органической связности душевнаго анализа съ развитіемъ самаго дѣйствія въ «Аннѣ Карениной», то объ этомъ надо говорить еще разъ особо, сверхъ того, что я сказалъ выше.
VIII.
правитьЯ кончилъ о психическомъ анализѣ болѣзненныхъ и предсмертныхъ состояній; теперь обращусь къ описаніямъ сновидѣній, дремоты и полусна въ здоровомъ состояніи и разныхъ фантазированій на яву. Въ «Войнѣ и Мирѣ» есть нѣсколько такихъ изображеній, и всѣ они хороши, хотя и въ разной степени.
Примѣромъ послѣдняго состоянія (т.-е. фантазіи на яву) можетъ служить капитанъ Тушинъ на своей баттареѣ у Шёнграбена, когда онъ, совсѣмъ забывая объ опасности и увлеченный артиллерійскою стрѣльбой, воображаетъ, что тамъ, «гдѣ дымятся непріятельскіе выстрѣлы, кто-то невидимый куритъ трубку»… и т. д.; прозываетъ одну изъ своихъ пушекъ «Матвѣевной» и восклицаетъ мысленно: «Ну, Матвѣевна, матушка, не выдавай!»
Или еще: — «Ишъ задышала опять, задышала!» (про звукъ то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрѣлки, представлявшейся ему чьимъ-то дыханіемъ).
«Муравьями представлялись ему французы около своихъ орудій». «Красавецъ и пьяница, первый нумеръ втораго орудія, въ его мірѣ былъ дядя».
«Самъ онъ представлялся себѣ огромнаго роста, мощнымъ мужчиной, который обѣими руками швырялъ французамъ ядра».
Примѣромъ прекрасно изображеннаго, чистаго, настоящаго сновидѣнія можетъ служитъ сонъ Николеньки Болконскаго (въ концѣ «Войны и Мира»):
"Николенька, только-что проснувшись въ холодномъ поту, съ широко раскрытыми глазами, сидѣлъ на своей постели и смотрѣлъ передъ собою. Страшный сонъ разбудилъ его. Онъ видѣлъ во снѣ себя и Пьера въ каскахъ, такихъ, которыя были нарисованы въ изданіи Плутарха. Они съ дядей Пьеромъ шли впереди огромнаго войска. Войско это было составлено изъ бѣлыхъ, косыхъ линій, наполнявшихъ воздухъ, подобно тѣмъ паутинамъ, которыя летаютъ осенью и которыя Десаль (гувернеръ) называлъ le fil de la Vierge. Впереди была слава, такая же, какъ и эти нити, но только нѣсколько плотнѣе. Они, — онъ и Пьеръ, — неслись легко и радостно все ближе и ближе къ цѣли. Вдругъ нити, которыя двигали ихъ, стали ослабѣвать, путаться; стало тяжело. И дядя Николай Ильичъ остановился передъ ними въ грозной и строгой позѣ.
«Это вы сдѣлали? сказалъ онъ, указывая на поломанные сургучи и перья. Я любилъ васъ, но Аракчеевъ велѣлъ мнѣ, и я убью перваго, кто двинется впередъ!»
«Николенька оглянулся на Пьера, но Пьера уже не было. Пьеръ былъ отецъ — князь Андрей, и отецъ не имѣлъ образа и формы, но онъ былъ, и, видя его, Николенька почувствовалъ слабость любви: онъ почувствовалъ себя безсильнымъ, безкостнымъ и жидкимъ. Отецъ ласкалъ и жалѣлъ его. Но дядя Николай Ильичъ все ближе и ближе надвигался на нихъ. Ужасъ охватилъ Николеньку, и онъ проснулся».
Первоначальная дремота засыпанія овладѣваетъ Петей Ростовымъ съ вечера передъ партизанскимъ нападеніемъ на французовъ и передъ его неожиданною для читателя смертыо.
Полудремота утренняго пробужденія, когда человѣкъ еще видитъ и даже думаетъ что-нибудь во снѣ, а между тѣмъ его будятъ другіе люди, и слова этихъ людей путаются у него съ его собственными думами — это странное состояніе тѣла и духа очень правдиво представлено тамъ, гдѣ Пьера Безухова, уснувшаго послѣ Бородина на постояломъ дворѣ, будитъ его берейторъ словами «запрягать надо». А онъ полуспитъ, полуслышитъ и, размышляя въ неоконченномъ сновидѣніи о своей теофилантропіи, почти восклицаетъ: «да, да, не соединять, а сопрягать надо!»
Эти всѣ три примѣра чисто-физіологическіе; и капитанъ Тушинъ на баттареѣ, и Петя, засыпающій на телѣгѣ, и гр. Безухій на постояломъ дворѣ — всѣ трое здоровы, не ранены, не больны и не умираютъ. По-моему, сонъ Николеньки это — самое лучшее изо всего этого. — «Войско — паутина, слава — тоже паутина, только потолще». — Дѣти, и особенно дѣти впечатлительныя и образованныя, не только во снѣ, и на яву и въ полномъ здоровьѣ, нерѣдко бываютъ въ такомъ состояніи полубреда и фантастическаго творчества, въ которое взрослые впадаютъ на яву только при исключительныхъ условіяхъ болѣзни, полупомѣшательства, поэтическаго (отчасти даже преднамѣреннаго) возбужденія при сочиненіи стиховъ и т. п. — И у дѣтей практическій разумъ въ эти минуты бездѣйствуетъ; ничто не сдерживаетъ безсознательнаго творчества ихъ духа; они тогда не стѣсняются, не стыдятся, и всякій изъ насъ видѣлъ такихъ дѣтей, которыя сочиняютъ при играхъ своихъ удивительныя вещи, — нерѣдко до-нельзя остроумыыя и оригинальныя.
Понятенъ поэтому и правдивъ сонъ нѣжнаго и уже довольно начитаныаго Николеньки Болконскаго. Въ немъ рядомъ съ необычайно творческою фантазіей отразились ближайшія, вчерашнія впечатлѣнія: поломанные сургучи, споръ старшихъ объ Аракчеевѣ; и вмѣстѣ съ тѣмъ отъ этого сна вѣетъ эпохой. — Плутархъ, каски древнія, военная слава… Классическое тогда не «зубрили» насильно въ подлинникахъ для укрѣпленія памяти и воли, но читали для своего удовольствія и для развитія чувства и ума, хотя бы и во французскихъ переводахъ. — Отъ этихъ касокъ Плутарха такъ же, какъ отъ фантастическихъ «сфинксовъ» въ полубредѣ раненаго кн. Андрея, — вѣетъ эпохой; въ этомъ, хорошемъ смыслѣ — все это реальнѣе этого несноснаго ультра-натуралистическаго, но не натуральнаго «питити-ти-бумъ», на который я уже указывалъ. Сновидѣніе Николеньки, сверхъ того, такъ же эѳирно въ своей поэзіи, какъ и удивительный полубредъ его прекраснаго отца.
Дремота Пети Ростова хороша, но ее портитъ это «ожигъ-жигъ-жигъ!», на которое я уже горько жаловался. Вѣдь не похоже все-таки.
Пробужденіе Пьера («запрягать» — «сопрягать») — это вѣрно. Это во всѣ времена и у всѣхъ людей возможно — полу-слышать, полу-нѣтъ чужія слова и отвѣчать на нихъ съ просонья, иногда даже нѣчто безсмысленное.
У Пьера случайно, вслѣдствіе предшествующихъ теченій его сонныхъ мыслей, вышло нѣчто умное; но, во 1-хъ, такъ ли правильно текутъ мысли во снѣ? — И такъ ли хорошо помнятся мысли сна, какъ помнятся отрывочные его образы? Здѣсь у меня невольное сомнѣніе.
Остается капитанъ Тушинъ съ его «дымками», «трубкой» и «Матвѣевной».
Тушинъ, конечно, сынъ или бѣдныхъ, или не очень бѣдныхъ, но весьма не тонкихъ тогдашнихъ дворянъ; воспитанія « сѣроватаго»; однако — артиллеристъ « ученый», даже немного «вольтерьянецъ», и, судя и по внѣшнему виду, тѣлосложенія тонкаго, впечатлительнаго; вѣроятно, онъ отъ природы не лишенъ воображенія. — Онъ храбръ и при этой храбрости, видимо, нѣсколько мечтатель; а я уже говорилъ прежде, что воинственно настроенное воображеніе всегда утрояетъ природную храбрость. Игра воображенія (игра, впрочемъ довольно простенькая: --трубка, Матвѣевна) помогаетъ ему не думать о смерти и доводитъ до полнаго, героическаго самозабвенія. Все это возможно, и все это прекрасно уже потому, что рисуетъ характеръ; а вотъ «сопрягать — запрягать» ничуть характера Пьера именно не рисуетъ; оно изображаетъ только довольно справедливо случайный физіологическій фактъ. — Но вѣдь все случайное и все излишнее, къ дѣлу главному не относящееся, — вѣковыя правила эстетики велятъ отбрасывать. — И я бы съ удовольствіемъ выбросилъ и это излишнее физіологическое наблюденіе.
Всѣ эти перечисленные внутренніе процессы души изображены въ «Войнѣ и Мирѣ» прекрасно; но я все настаиваю на томъ, что при разборѣ строгомъ мы найдемъ въ этого рода описаніяхъ «Войны и Мира» меньше той органической связи съ будущимъ дѣйствующихъ лицъ, — связи, которая, при внимательномъ чтеніи подобныхъ же мѣстъ въ «Аннѣ Карениной», бросается въ глаза.
И, сверхъ того, для меня остается вопросомъ: могъ ли гр. Толстой вообразить внутренніе процессы людей 12-го года такъ вѣрно и точно, какъ онъ можетъ представлять себѣ эти самые процессы у своихъ современниковъ? Я спрашиваю: въ томъ ли стилѣ люди 12-го года мечтали, фантазировали и даже бредили и здоровые, и больные, какъ у гр. Толстого? — Не знаю, право: такъ ли это? — Не слишкомъ ли этотъ стиль во многихъ случаяхъ похожъ на психическій стиль самого гр. Толстого, нашего чуть не до уродливости индивидуальнаго и геніальнаго, т.-е. исключительнаго современника?
Не знаю, правъ ли я въ моемъ инстинктивномъ сомнѣніи. Но знаю одно, что и при первомъ чтеніи въ 68 году я это не-вѣяніе вообще 12-мъ годомъ почувствовалъ, и даже тогда почувствовалъ такъ сильно, что въ первое время былъ очень недоволенъ «Войной и Миромъ» за многое, и, между прочимъ, за излишество психическаго анализа; «слишкомъ ужъ наше это время и нашъ современный умъ», — думалъ я тогда. — Читалъ я съ увлеченіемъ, но, прочтя, усумнился и былъ долго недоволенъ. — Немного погодя я прочелъ статью Н. Н. Страхова въ «3арѣ», образумился и благодарилъ его даже за нее при свиданіи; благодарилъ за то, что онъ исправилъ мой односторонній взглядъ. Г. Страховъ смотрѣлъ больше на великое содержаніе, я--на слишкомъ современную форму: на всю совокупность тѣхъ мелочей и оттѣнковъ, которые составляютъ этотъ стиль, или это «вѣяніе». — Съ тѣхъ поръ (со времени добраго урока г. Страхова) я перечелъ «Войну и Миръ» нѣсколько разъ, и могучій духъ Толстого со всякимъ разомъ все больше и больше подчинялъ меня; но все-таки, его духъ, а не духъ эпохи. Я, какъ «упрямый Галилей», твержу про себя: прекрасно, но вѣетъ что-то не тѣмъ! — Могу здѣсь повторить слова Бюффона: — «Le style--c’est l’homme!» (самъ Толстой). — Не могу сказать: "Le style c’est l’epoque! — A если вникнуть въ обѣ эти мысли, то пожалуй, что моя передѣлка--«lе style — c’est l’epoque» будетъ точнѣе и яснѣе, чѣмъ изреченіе Бюффона.
Все это послѣднее разсужденіе мое не претендуетъ на рѣшительность. — Я очень буду радъ, если мнѣ основательно докажутъ, что сомнѣнія тутъ неумѣстны и что гр. Толстой могъ воображать и изображать мечтанія, фантазіи и сны людей 12-го года такъ же легко и вѣрно, какъ мечтанія, фантазіи и сны своихъ современниковъ. Я люблю работу мысли; но мнѣ кажется, что я еще больше люблю восхищаться, люблю адмирацію. Однако, я хочу оправдывать и разумомъ это мое восхищеніе. — Безъ помощи разумныхъ оправданій оно слабѣе и потому доставляетъ меньше наслажденія.
IX.
правитьВъ «Аннѣ Карениной», какъ я уже говорилъ, нѣтъ ни подробныхъ описаній бредовъ, ни изображеній внутреннихъ душевныхъ процессовъ, при медленномъ умираніи отъ болѣзней. Фантазированій на-яву тоже нѣтъ (такихъ, напримѣръ, какъ у капитана Тушина); но есть мечтанія, есть мгновенныя и многозначительныя самозабвенія и задумчивости; есть сны и процессы засыпанія.
Постараюсь быть точнымъ: главныя мѣста подходящаго рода въ «Карениной» — слѣдующія: 1) Засыпаніе Анны въ вагонѣ. 2) Одновременные страшные сны Анны и Вронскаго, и 3) Облако Левина, при встрѣчѣ съ Китти на большой дорогѣ.
Разберемъ все это внимательно и сравнимъ эти мѣста другъ съ другомъ и съ подходящими мѣстами въ «Войнѣ и Мирѣ». Я думаю, что послѣ этого сравненія окажется то, на что я еще вначалѣ указывалъ: въ «Карениной» личной фантазіи автора меньше, наблюденіе сдержаннѣе, за то психологическій разборъ точнѣе, вѣрнѣе, реальнѣе, почти научнѣе; разливъ поэзіи сдержаннѣе, но за то и всякаго рода несносныхъ претыканіи и шероховатостей гораздо меньше; натянугыхъ передразниваній вовсе нѣтъ.
А главное, при этомъ сравненіи мы убѣдимся въ томъ, что всѣ эти мѣста въ «Карениной» болѣе органически связаны съ ходомъ дѣла, чѣмъ подобныя же мѣста въ «Войнѣ и Мирѣ»; и не только уже не возбуждаютъ ни тѣни сомнѣнія, но и безусловно восхищаютъ почти научною, я говорю, точностью «психо-механики» Толстого. Хороша, конечно, эта психо-механика и въ «Войнѣ и Мирѣ», но въ «Карениной» она доведена до поразительной ясности.
И такъ, Анна засыпаетъ въ вагонѣ.
«Она чувствовала, — что нервы ея, какъ струны, натягиваются все туже и туже на какіе-то завинчивающіеся колышки. Она чувствовала, что глаза ея раскрываются больше и больше, что пальцы на рукахъ и ногахъ нервно движутся, что внутри что-то давитъ дыханье и что всѣ образы и звуки въ этомъ колеблющемся полумракѣ съ необычайною яркостыо поражаютъ ее. На нее безпрестанно находили минуты сомнѣнія, впередъ ли ѣдетъ вагонъ, или назадъ, или вовсе стоитъ. Аннушка ли подлѣ нея, или чужая? „Что тамъ, на ручкѣ, шуба ли это или звѣрь? И что — сама я тутъ? Я сама или другая?“ Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало ее въ него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться. Она поднялась, чтобъ опомнитъся, откинула пледъ и сняла перелину теплаго платья. На минуту она опомнилась и поняла, что вошедшій худой мужикъ, въ длинномъ нанковомъ пальто, на которомъ не доставало пуговицы, былъ истопникъ, что онъ смотрѣлъ термометръ, что вѣтеръ и снѣгъ ворвались за нимъ въ дверь; но потомъ опять все смѣшалось… Мужикъ этотъ съ длинною таліей принялся грызть что-то въ стѣнѣ, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его чернымъ облакомъ; потомъ что-то страшно заскрипѣло и застучало, какъ будто раздирали кого-то; потомъ красный огонь ослѣпилъ глаза, и потомъ все закрылось стѣной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно, а весело. Голосъ окутаннаго и занесеннаго снѣгомъ человѣка прокричалъ что-то ей надъ ухомъ. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъѣхали къ станціи, и что это былъ кондукторъ». И только…
Теперь сонъ Вронскаго…
«Вронскій заснулъ. Онъ проснулся въ темнотѣ, дрожа отъ страха, и поспѣшно зажегъ свѣчу. — „Что такое? Что? Что такое страшное я видѣлъ во снѣ? — Да, да. Мужикъ-обкладчикъ, кажется, маленькій, грязный, со взъерошенною бородой, что-то дѣлалъ, нагнувшись, и вдругъ заговорилъ по-французски какія-то странныя слова. Да, больше ничего не было во снѣ“, сказалъ онъ себѣ. „Но отчего же это было такъ ужасно?“ Онъ живо вспомнилъ опять мужика и тѣ непонятныя французскія слова, которыя произносилъ этотъ мужикъ, — и ужасъ пробѣжалъ холодомъ по его спинѣ».
Анна говоритъ Вронскому о томъ, что она видѣла ужасный сонъ.
— Сонъ? — повторилъ Вронскій и мгновенно вспомнилъ своего мужика во снѣ.
— Да, сонъ, — сказала она. — Давно ужъ я видѣла этотъ сонъ. Я видѣла, что я вбѣжала въ свою спальню, что мнѣ нужно тамъ взять что-то, узнать что-то: ты знаешь, какъ это бываетъ во снѣ, — говорила она, съ ужасомъ открывая глаза, — и въ спальнѣ въ углу стоитъ что-то.
— Ахъ какой вздоръ! Какъ можно вѣрить…
Но она не позволила себя перебить. То, что она говорила, было слишкомъ важно для нея.
— И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужикъ со взъерошенною бородой, маленькій и страшный. Я хотѣла бѣжать, но онъ нагнулся надъ мѣшкомъ и руками что-то копошится тамъ…
Она представила, какъ онъ копошился въ мѣшкѣ. Ужасъ былъ на ея лицѣ. И Вронскій, вспоминая свой сонъ, чувствовалъ такой же ужасъ, наполнявшій его душу.
Онъ копошится и приговариваетъ по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассируетъ: il faut battre le fer, le broyer, le petrir… — И я отъ страха захотѣла проснуться, проснулась… но я проснулась во снѣ. И стала спрашивать себя: что это значитъ? И Корней мнѣ говоритъ: «родами, родами умрете, родами, матушка…» И я проснулась…
— Какой вздоръ, какой вздоръ! --говорилъ Вронскій, но онъ самъ чувствовалъ, что не было никакой убѣдительности въ его голосѣ.
Сравнимъ между собою эти мѣста. Сравненіе ихъ пригодится и для взвѣшиванія относительныхъ достоинствъ подобныхъ же мѣстъ въ «Войнѣ и Мирѣ».
Схожіе сны Анны и Вронскаго, по-моему, есть та высшая степень психическаго анализа, о которой я говорилъ. Засыпаніе Анны въ вагонѣ — низшая. Безъ картины этого засыпанія «Анны» не нарушилась бы ничуть внутренняя связь будущихъ чувствъ и дѣйствій героини съ ея прошедшими и неизгладимыми впечатлѣніями. Картинка засыпанія — это подробное описаніе для описанія, изображеніе для изображенія, послѣдовательное сцѣпленіе чувствъ только въ настоящемъ; еще съ прошедшимъ оно можетъ быть связано, пожалуй, но и то не безъ натяжки, тою мыслью, что Анна ѣдетъ домой, къ мужу, уже почти влюбленная и взволнованная. Но это гораздо больше отражается въ состояніи ея души при чтеніи англійскаго романа, чѣмъ при засыпаніи. Она читаетъ романъ, но ей самой хочется жить и все испытывать. Ну, а видѣть въ полуснѣ вокругъ себя не то, что есть, не узнавать своей горничной, принимать старую даму за звѣря и т. д. — это возможно и безъ любви къ Вронскому, и дальнѣйшее поведеніе Анны возможно, конечно, безъ этой картины. Это именно то, что я зову избыточностью, тяжеловѣсностью тонкостей. Вѣдь и пухъ много вѣситъ, когда его много; и такихъ тяжеловѣсныхъ тонкостей въ «Войнѣ и Мирѣ» гораздо больше, чѣмъ въ «Карениной».
Совсѣмъ не таково художественное и психологическое значеніе сходныхъ сновъ Анны и Вронскаго. Дремоту Анны безъ ущерба и красотѣ, и связи съ дальнѣйшимъ дѣйствіемъ можно бы выпустить; выбросить же эти два схожіе сна изъ романа — значило бы не только лишить его одного изъ лучшихъ его поэтическихъ украшеній, но и грубымъ образомъ нарушить поразительно тѣсную психическую связь между прошедшимъ и будущимъ героини. Вспомнимъ: рабочій, раздавленный машиной при первой встрѣчѣ Анны и Вронскаго; Вронскій видитъ его обезображенный трупъ, Анна слышитъ о немъ. Они видятъ позднѣе въ Петербургѣ сходные сны. Черезъ столько-то времени Анна ложится на рельсы и гибнетъ; почти въ послѣднюю минуту она видитъ рабочаго и т. д.
Вотъ это глубина и вѣрность геніальныя. Ни избытка, ни празднаго, такъ сказать, описательства тутъ нѣтъ.
Связь психическая между неизмѣннымъ прошедшимъ, мгновеннымъ настоящимъ и неизвѣстнымъ будущимъ сохранена и видна чуть не до математической точности. И, сверхъ этой реально-психической связности, есть еще во всемъ этомъ и нѣкоторый просвѣтъ на нѣчто таинственное, пророческое: раздавленный рабочій на желѣзной дорогѣ, при первой встрѣчѣ уже почти влюбленныхъ; мужикъ, работающій надъ желѣзомъ, въ общемъ, одновременномъ сновидѣніи, и опять рабочій передъ самою смертью Анны на рельсахъ.., Одинъ взглядъ на этого человѣка рѣшаетъ судьбу ея. До этого взгляда она все еще не рѣшила, что ей съ собой дѣлать.
Не подобныя ли минуты имѣлъ въ мысли покойный Катковъ, когда, по разсказу Н. А. Любимова, говорилъ: «Не мы владѣемъ жизнью, а жизнь владѣетъ нами» и т, д.?
Теперь объ «облакѣ» Левина и о «дубѣ» въ лѣсу, черезъ который два раза проѣзжаетъ овдовѣвшій Андрей Болконскій, прежде встрѣчи съ Наташей и послѣ этой встрѣчи. Эти двѣ картины почти однородны съ психологической точки зрѣнія. Если въ одновременныхъ снахъ Анны и Вронскаго есть нѣчто объективное, отъ сознанія людей прямо независимое, то въ этомъ «лѣсѣ» князя Андрея и въ «облакѣ» Левина прелестно изображена другая черта нашей душевной жизни: сознаваемая нами аллегорическая связь природы съ нашимъ сердцемъ и умомъ. Въ снахъ Анны и Вронскаго природа (или вѣрнѣе — невидимо управляющій этою природой Духъ) заставляетъ ихъ видѣть то, чего они не искали. Здѣсь же оба героя Толстого увидали въ природѣ сами то, чего искало ихъ сердце: символы ихъ собственнаго внутренняго состоянія. Андрей, угрюмый, одинокій, но еще сердцемъ вовсе не устарѣвшій, раннею весной ѣдетъ черезъ лѣсъ и видитъ, что все зелено, только одинъ большой дубъ стоитъ нагой и печальный; возвращаясь лѣтомъ (послѣ первой встрѣчи съ Наташей), онъ видитъ, что и дубъ, наконецъ, одѣлся листомъ и сталъ прекрасенъ… Это говорится какъ будто отъ автора, но мы понимаемъ, что слѣдъ этой, еще не вполнѣ примѣненной къ жизни, аллегоріи остался въ воображеніи Андрея. Отношенія Левина къ «облаку» нѣсколько сознательнѣе и тоньше, но не въ томъ личномъ смыслѣ, чтобы Левинъ былъ самъ сознательнѣе или тоньше Андрея, — нѣтъ, въ этомъ они равны, я думаю, — а въ томъ обще-житейскомъ смыслѣ, что двухъ совершенно тождественныхъ состояній духа въ жизни не бываетъ, а бываютъ только однородныя и схожія.
И то и другое прекрасно, и то и другое вѣрно, и то и другое исполнено поэзіи. Но, все-таки, на сторонѣ ,,облака" одно преимущество, преимущество болѣе явной, близкой связи съ будущимъ героя. «Дубъ» Андрея состоитъ еще въ очень дальней и туманной связи съ любовбю его къ Наташѣ (это не балъ въ Петербургѣ, на которомъ «вино ея молодости ударило ему въ голову»), а измѣненіе «облака» есть явленіе одновременное съ происходящею въ самомъ Левинѣ внезапною перемѣной. Эта-то символическая одновременность и поражаетъ какъ его самого, такъ и читателя.
Если мы теперь, разсмотрѣвши всѣ эти сновидѣнія, сны и полусны и мечтанія въ «Аннѣ Карениной», обратимся еще разъ къ тѣмъ примѣрамъ, которые я приводилъ изъ «Войны и Мира», то намъ станетъ ясно, мнѣ кажется, то, что я говорилъ: фантазіи въ послѣднихъ больше, больше поэзіи, но меньше органической связи съ дальнѣйшимъ дѣйствіемъ.
Сонъ Николеньки, напримѣръ, прелестенъ: это верхъ поэзіи и правды въ настоящемъ, но съ будущимъ онъ не въ связи; этимъ сномъ эпопея кончается. Что было съ Николенькой дальше — мы не знаемъ.
Фантазированія капитана Тушина во время боя подъ Шенграбеномъ весьма возможны; они очень оригинальны и могутъ служить для полноты изображешя его собственнаго характера. Но сдѣлать все свое геройское дѣло онъ могъ бы въ этотъ день и безъ этихъ фантазій. Эти фантазіи или этотъ почти дѣтскій бредъ на яву — не связанъ съ главнымъ дѣйствіемъ ничуть. Онъ можетъ имѣть большую цѣну лишь самъ по себѣ, а не по отношенію къ чему-либо дальнѣйшему.
Описаніе дремоты Пети Ростова ночъю, на телѣгѣ, передъ набѣгомъ на французовъ, тоже ничего за собой не влечетъ. И не будь описана эта дремота — Петя точно такъ же могъ бы утромъ и храбрость свою показать, и быть убитымъ, или, напротивъ того, остаться въ живыхъ. Есть физіологическая вѣрность въ описаніи самой дремоты; связи нѣтъ ни съ чѣмъ.
Дажо великолѣпное изображеніе полубредовъ Андрея Болконскаго и высокая картина его тихой смерти прекрасны лишь сами по себѣ; но все-таки эти состоянія его души не влекутъ за собой никакихъ его дѣйствій впослѣдствіи, ибо онъ вслѣдъ за этимъ умираетъ. Они, — эти внутреннія состоянія, — не могутъ дѣйствовагь даже на другихъ присутствующихъ лицъ, ибо они имъ недоступны, неизвѣстны, и все то главное, что случается потомъ съ Наташей, съ Пьеромъ и княжной Марьей, могло бы случиться и тогда, если бы кн. Андрей былъ просто убитъ наповалъ, подобно Петѣ Ростову. Пьеръ могъ бы жениться на Наташѣ; княжна Марья могла бы вытти за Николая Росгова и всѣ трое, Пьеръ, княжна Марья и Наташа, могли бы сохранить точно такъ же о князѣ Андреѣ священную память. Правда, Наташѣ не пришлось бы покаяться передъ нимь и ходить за нимъ, и, главное, мы, читатели, были бы лишены нѣсколькихъ образцовыхъ страницъ и высокаго эстетическаго наслажденія; но все-таки мы не видимъ: почему бы Наташѣ и такъ не вытти за Пьера? Покаяніе хранилось бы въ душѣ, а потомъ бы остыло. И здѣсь связь чувствъ съ будущимъ дѣйствіемъ не особенно сильна.
Весьма возможно, что та глубокая связь мыслей и чувствъ у дѣйствующихъ лицъ съ ихъ будущимъ, о которой я говорю, соблюдена авторомъ и въ «Войнѣ и Мирѣ» съ большою строгостью. Я не обратилъ на нее вниманія, а другіе, можетъ статься, и обратили.
Пе отвергаю этой возможности. Но вѣдь я началъ съ того, что смиренно покаялся въ субъективности моего суда. Прошу этого не забывать. Однако, и безъ всякихъ лишнихъ претензій — я могу считать себя достаточно начитаннымъ, достаточно въ жизни опытнымъ, достаточно и со стороны природнаго вкуса не обиженнымъ, чтобы и при самомъ холодномъ, при самомъ отрѣшенномъ состояніи разума имѣть право на нѣкоторое довѣріе къ своему собственному чувству, уже столько лѣтъ не уступающему ни какимъ бы то ни было чужимъ возраженіямъ, ни своимъ собственнымъ сомнѣніямъ по этому поводу.
Для меня эта связь въ «Карениной» несравненно виднѣе, чѣмъ въ «Войнѣ и Мирѣ».
Положимъ, это уже относится не къ психологіи дѣйствующихъ лицъ, о которой я говорилъ много, и не къ творческой психологіи автора, о которой я еще собираюсь сказать въ концѣ статьи, а къ психологіи читателя, критика или цѣнителя вообще.
Такъ что жъ за бѣда?
Развѣ непосредственное сначала, непреходящее послѣ, непобѣдимое годами впечатлѣніе критика или просто опытнаго читателя не имѣетъ никакой уже цѣны?
Вѣдь никто не отрицаетъ возможности наблюдать самого себя, поннмать умомъ свои чувства и иаходить имъ не только объясненія, но и основательныя оправданія.
Предостерегаютъ при этомъ только отъ страстности и лицепріятія.
Но какое же тутъ мѣсто лицепріятію, когда сравниваютъ не авгора съ другимъ авторомъ, а два произведенія одного и того же автора? Работа мысли тутъ совершенно отвлеченная, на столько отвлеченная, на сколько въ современной эстетикѣ это возможно.
А потому мое «я» можетъ, какъ выразился одинъ изъ нашихъ философовъ, смѣло «сѣсть въ уголъ» и оттуда смотрѣть на себя, какъ на читателя, и спрашивать: — «что ты чувствовалъ, когда въ первый разъ читалъ оба эти романа въ 68 и 75 году, и что ты чувствуешь теперь?»
И я, читатель, отвѣчаю моему другому, уже наичистѣйшему и наистрожайшему "я, « сидяшему въ углу: И тогда, и теперь, когда я „Каренину“ прочелъ три раза, а „Войну и Миръ“ пять разъ, --я чувствовалъ и чувствую все то же: я вижу въ „Аннѣ Карениной“ яснѣе, чѣмъ въ „Войнѣ и Мирѣ“, ту связь, о которой я говорилъ!»
Я готовъ допустить, что она есть и въ «Войнѣ и Мирѣ»; но, чтобы ее отыскать, я долженъ, сверхъ этого предлагаемаго нынѣ труда, еще нарочно, прямо уже съ цѣлью подобнаго розыска, въ шестой разъ перечесть «Войну и Миръ», потому что сама собой упомянутая связь мнѣ въ глаза не бросиласъ сразу, какъ въ «Карениной». Сверхъ того, я даже знаю, я увѣренъ, что она есть и тамъ, въ болѣе скрытномъ, менѣе обнаруженномъ видѣ, ибо иначе сами характеры лицъ не были бы такъ полны, такъ ясны, такъ естественны и выдержанны. (Впрочемъ — безъ отношенія къ эпохѣ, а лишь въ болѣе общемъ смыслѣ). Эга связь тамъ — или болѣе скрыта въ самомъ дѣйствіи, или, что тоже весьма важно для правильнаго суда, она въ «Войнѣ» передъ душой читателя заслонена большимъ обиліемъ другихъ эстетическихъ богатствъ, а въ «Карениной» она виднѣе потому, что все остальное значительно бѣднѣе. Какъ бы ни былъ читатель опытенъ, внимателенъ, впечатлителенъ и привыченъ вмѣщать многое разомъ въ умѣ и сердцѣ своемъ, все-таки основнымъ, общимъ законамъ душевной жизни онъ остается подчиненнымъ. Разомъ всѣ впечатлѣнія не пріемлются съ одинаковою силой, особенно при первомъ, всегда непосредственномъ, болѣе простодушномъ, такъ сказать, чтеніи.
И вотъ, если и есть въ «Войнѣ» эта связь, не только скрытая (какъ въ самой жизни), но и сознательно авторомъ обнаруженная, читателю рѣшительно не до нея, — не только при первомъ чтеніи, но и при многихъ послѣдующихъ (какъ случилось со мной).
Нашествіе Наполеона, Аустерлицъ и Бородинская битва, пожаръ Москвы, блескъ двора, интриги и ошибки генераловъ, знаменитыя историческія лица, такіе прелестные образы, какъ Наташа и кн. Андрей, всѣ эти бреды, сны, широкія фантазіи; эти стратегическіе обзоры автора, его философія, наконецъ — она можетъ не нравиться (какъ не нравится она и мнѣ), но она занимаетъ, она привлекаетъ вниманіе…
За всѣми этими крупными и тяжелыми или яркими, выпуклыми и блестящими продуктами авторскаго творчества, быть можетъ и незамѣтна та очень тонкая, но тоже яркая и чрезвычайно крѣпкая сѣть внутренней психической связи, которая, въ менѣе содержательномъ и менѣе обремененномъ второмъ романѣ, такъ рѣзко бросается въ глаза.
Намъ ли только это такъ видно, или самъ авторъ въ «Карениной» захотѣлъ сознательно надъ этою стороной дѣла больше потрудиться и ярче освѣтилъ именно эти руководящія точки потому, что самъ былъ менѣе развлеченъ и отягощенъ другимъ, — не знаю.
Къ нашей ли это, къ моей читательской психологіи относится, какъ вопросъ о размѣрахъ и количествахъ воспріятія, или къ психологіи творчества, какъ вопросъ о возможности и невозможности равномѣрнаго и одновременнаго созрѣванія всѣхъ сторонъ дѣла при художественномъ трудѣ, — рѣшить не берусь.
Предоставляю это людямъ болѣе меня свѣдущимъ и болѣе привычнымъ къ отвлеченной работѣ мысли. Самъ же не могу безъ помощи другихъ отрѣшиться отъ мысли, что душевный анализъ въ «Карениной» точнѣе, зрѣлѣе и поразительнѣе.
Есть еще одинъ особый родъ душевнаго анализа, который вошелъ у насъ въ моду уже съ 40-хъ и 50-хъ годовъ. Графъ Толстой имъ тоже въ свое время много занимался. Его можно назвать анализомъ подозрительности или излишняго подглядыванія.
Напримѣръ: «такая-то статсъ-дама, произнося имя Императрицы Маріи Ѳеодоровны, или вообще говоря о царской фамиліи, дѣлаетъ грустное лицо»… или Кутузовъ, краснорѣчиво и тонко объясняясь съ австрійскимъ генераломъ, — видимо, «самъ съ удовольствіемъ слушаетъ себя». (Часть II, гл. III). Или еще (часть II, глава I): --«видно было, что раздраженіе полкового командира понравилось ему самому», и т. п,
Этого рода придирки и предположенія могутъ быть въ натянутости и какъ бы изысканности своей нерѣдко весьма неосновательны и ни къ чему особенному въ развитіи характеровъ не приводятъ, нс говоря уже о томъ, до чего эта привычка нашихъ авторовъ наскучила.
Есть одно мѣсто въ «Войнѣ и Мирѣ», гдѣ этотъ анализъ подозрительности является даже совершенно неумѣстнымъ и несправедливымъ; это тамъ, гдѣ графъ Толстой подозрѣваетъ всѣхъ матерей въ чувствѣ зависти къ брачному счастію дочерей своихъ.
Въ III-ей части «Войны и Мира», въ главѣ II-й описывается тотъ вечеръ и ужинъ въ домѣ Курагиныхъ, когда богатаго Пьера Безухова почти врасплохъ помолвили съ Еленой. Анна Михайловна Друбецкая позцравляетъ Курагину-мать съ этою помолвкой; но княгиня Курагина молчитъ, до того «ее мучила зависть къ счастію дочери».
Но это мѣсто еще такъ и быть! — Семью Курагиныхъ, вообще лишенную нравственныхъ принциповъ и нравственныхъ чувствъ, можно отдать автору на растерзаніе; но за кого я готовъ по поводу подобной же придирки горячо заступиться и напасть на автора--это за добрую и чадолюбивую графиню Ростову, самимъ авторомъ, по всѣмъ признакамъ, любимую. Она показываетъ сыну Николаю письмо Андрея Болконскаго, уже помолвленнаго съ Наташей, «съ тѣмъ затаеннымъ чувствомъ недоброжелательства, которое всегда есть у матери противъ будущаго супружескаго счастія дочери».
Ну къ чему эта натяжка!?. Что допустимо въ княгинѣ Курагиной, то вовсе неестественно въ честной и доброй графинѣ Ростовой! — Если бы это написала женщина, то можно было бы еще, пожалуй, печально задуматься и спросить себя: — «А можетъ быть она навѣрное объ этомъ знаетъ?» — Да и то, если уже подозрѣвать и придираться, то я бы въ подобномъ случаѣ охотнѣе сталъ бы подозрѣвать самую эту романистку въ какой-нибудь личной досадѣ на свою собственную мать или на матерей какихъ-нибудь подругъ, чѣмъ обвинять всегда и всѣхъ пожилыхъ матерей въ такомъ не только дурномъ, но и глупомъ чувствѣ.
Теперь уже я, въ свою очередь, хочу придираться за это къ графу Толстому и настойчиво спрашиваю: на что ему была эта почти уродливая и ни на чемъ вѣрномъ не основанная выходка? — Можетъ быть, это дурное душевное движеніе старой графини связано съ чѣмъ-нибудь дальнѣйшимъ? — Можетъ быть, это чуть видное сѣмя зла разростется позднѣе въ большое дерево? — Быть можетъ, Ростова-мать какими-нибудь рѣчами и поступками разстроитъ бракъ дочери съ Болконскимъ? — Нѣтъ, объ этомъ и помину не будетъ. Вести себя старая графиня будетъ во всемъ этомъ дѣлѣ до конца безукоризненно, и чувства ея къ виноватой даже дочери останутся добрыми. Она даже безпрекословно допуститъ князя Андрея умирать въ своемъ домѣ на рукахъ Наташи. — Связи, значитъ, не будетъ ни съ чѣмъ дальнѣйшимъ.
Или, можетъ быть, автору необходимо было придумать это дурыое, нечистое движеніе материнскаго сердца лишь для того, чтобы графиня Ростова не вышла ужъ слишкомъ совершенна. Авторъ любитъ и цѣнитъ людей идеальныхъ въ жизни, но онъ въ искусствѣ не хочетъ идеализаціи; онъ желаетъ, чтобы всѣ наилучшіе люди его романовъ были со слабостями, недостатками и не безъ весьма дурныхъ, хотя бы и преходящихъ чувствъ.
Но вѣдь графиня Ростова и такъ не совершенство; она — хорошая жена, добрая женщина, любящая, ласковая мать; но она, во-первыхъ, никакимъ особеннымъ умомъ не отличается, иногда нѣсколько капризна, гораздо менѣе добра и великодушна, чѣмъ мужъ (напримѣръ — въ дѣлѣ подводъ для раненыхъ послѣ Боронина); съ бѣдной Соней, которая вполнѣ отъ нея зависитъ, она поступаетъ даже очень жестоко и неблагородно, называя ее въ глаза интриганкой за ея столь естественное желаніе стать женой неизмѣнно любимаго Николая. Не достаточно ли и всего этого для того, чтобы тѣни, мѣшаясь въ мѣру со свѣтлыми чертами, дѣлали ея характеръ вполнѣ выпуклымъ?
Разумѣется, достаточно. Сверхъ того, это подмѣчаніе и сочиненіе нечистаго чувства вовсе не относится у автора спеціально къ душѣ гр. Ростовой, а ко всѣмъ матерямъ, выдающимъ хорошо и удачно своихъ дочерей замужъ. Выдать хорошо ихъ нужно, но незавидовать и не ощущать какого-то тайнаго недоброжелательства-- будто бы нельзя! Боже мой! Какая натяжка и какая чрезмѣрная психологическая претензія! Кто докажетъ общность и неизбѣжность такого безсмысленнаго движенія? — Никто.
Дѣло и не въ этомъ, а въ томъ, что гр. Толстой, когда писалъ эти строки, еще не вполнѣ отдѣлался именно отъ тѣхъ дурныхъ привычекъ русской школы, о которыхъ я выше говорилъ. Анализъ анализу рознь. Анализъ просто — анализъ здравый: человѣкъ чувствуетъ вотъ то-то; впечатлѣніе остается въ умѣ и въ сердцѣ сильное, положимъ; позднѣе вслѣдствіе этого онъ дѣлаетъ то-то. Или это скучный и даже дѣйствительной жизни вовсе невѣрный анализъ придирокъ и подозрѣній. Человѣкъ чувствуетъ ни съ того ни съ сего и даже ни къ чему непремѣнно что-то дурное, мелкое, низкое, злое, малодушное. Нѣтъ ли и въ этомъ своего рода отрицательнаго преувеличенія? Или не было ли у всѣхъ авторовъ нашихъ, вскормленныхъ духомъ 40-хъ годовъ, у самихъ въ подобныхъ случаяхъ мелкаго чувства, вродѣ стыда высокаго, нѣкотораго глубоко укоренившагося въ ихъ сердцахъ литературнаго малодушія передъ привычками отрицанія? Я думаю, что это было, и что самъ Л.Н.
Толстой, при всей своей силѣ и самобытности, смолоду заплатилъ этой слабости обильную дань
И кто же не платилъ этой дани? Литературу 40-хъ и 50-хъ годовъ привыкли у насъ теперь хвалить почти огульно, съ цѣлыо прогивопоставить ее грубой, прямо революціонной, свирѣпой и, сверхъ всего этого, весьма хамоватой и нескладной литературѣ 60-хъ и 70-хъ годовъ. Но и въ этой хваленой литературѣ 40-хъ и 50-хъ годовъ надо различать двѣ стороны--теоретическую, такъ сказать, и практическую. Съ одной стороны, эстетическіе взгляды, эстетическiя теоріи, эстетическое міровоззрѣніе вообще; критику философіи жизни и прекраснаго. Съ другой — художественное исполненіе, художественная практика, стихи, повѣсти, романы, драматическія творенія. Въ этомъ различеніи можно найти весьма важную точку опоры для сужденія о нѣкоторыхъ сторонахъ нашей словесности.
Теоріи эстетическія были у насъ въ тѣ времена очень высоки и глубоки по идеалу, ибо онѣ были подъ вліяніемъ германской идеальной критики и философіи, выше которой едва ли уже можно на той же почвѣ подняться.
Практика же художественная приняла у насъ очевь скоро болѣе или менѣе отрицателъный, насмѣшливый, ядовитый и мрачный характеръ.
Практика эта подпала подъ подавляющее вліяніе Гоголя. Или, точнѣе сказать, подъ вліяніе его послѣднихъ, самыхъ зрѣлыхъ, но именно ядовитыхъ, мрачныхъ односторонне-сатирическихъ произведеній, изображавшихъ лишь одну пошлость и пошлость жизни нашей.
Вѣдь не возвышенный паѳосъ «Тараса Бульбы», «Рима» или «Страшной мести», не могучая фантазія повѣсти «Вій», не милая веселость «Вечеровъ близъ Диканьки» оставили сильный, глубокій и до сихъ поръ трудно изгладимый слѣдъ на послѣдующей литературѣ; но или прямо сатира «Мертвыхъ душъ», ,Ревизора" и т. д., или изображеніе горькихъ, жалкихь и болѣзненныхъ явленій нашей жизни, некрасивый трагізмъ нашихъ будней (особенно городскихъ) въ «Шинели», «Невекомъ проспектѣ» и «Запискахъ сумасшедшаго».
Можно даже позволить себѣ сказать прямо, что изъ духа, этихъ трехъ послѣднихъ петербургскихъ повѣстей Гоголя вышелъ и развился почти весь болѣзненный и односторонній талантъ Достоевскаго точно такъ же, какъ почти весь Салтыковъ вышелъ изъ «Ревизора» и «Мертвыхъ душъ».
Тургенева и Толстого можно, конечно, поставить въ болѣе тѣсную и прямую связь съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ, ибо въ ихъ произведеніяхъ мы находимъ и много изящныхъ образовъ изъ русской жизни, а у Достоевскаго и Щедрина нѣтъ уже и тѣни изящнаго; они и не умѣли его изображать.
Однако, всѣмъ извѣстно, что и Тургеневъ, и Толстой весьма постепенно, а не вдругъ привыкли видѣть въ жизни образованнаго русскаго общества черты болѣе положительныя, характеры болѣе сильные, образы болѣе изящные. Они оба съ годами становились смѣлѣе и смѣлѣе въ этомъ отношеніи.
Съ годами они оба, въ разной мѣрѣ и при разныхъ условіяхъ, отвыкали видѣть вездѣ только бѣдность и ничтожество духа и жизни. Тургеневъ, къ несчастью, поддавался не разъ сызнова чужимъ революціоннымъ тенденціямъ и этимъ лишалъ свой талантъ самобытности; но Толстого ужъ ни въ чемъ подобномъ обвинять нельзя: онъ былъ всегда независимъ и, коли былъ не правъ, такъ «на свой салтыкъ», какъ говорится. Расположеніе видѣть вездѣ только бѣдность духа и только ничтожество жизни у него слабѣло само собой, и онъ, начавши съ «Дѣтства и Отрочества», гдѣ такъ много той придирчивости и мелочной подозрительности, о которой идетъ рѣчь, оконилъ «Анной Карениной», гдѣ этого весьма мало, и народными разсказами, гдѣ обо всѣхъ этихъ «штукахъ» и изворотахъ, слава Богу, и помину нѣтъ.
Не мѣшаетъ также вспомнить тутъ и о военныхъ севастопольскихъ разсказахъ.
Въ томъ же очеркѣ «Севастополь въ маѣ 1855 года», изъ котораго я выписалъ о смерти Проскухина, эта потребность разыскивать у всѣхъ людей и при всякомъ случаѣ тщеславіе выразилась особенно сильно.
Выписокъ я здѣсь дѣлать не стану; кто не помнитъ, пусть самъ посмотритъ.
Люди сражаются, умираютъ; каждый съ часу на часъ можетъ ожидать смерти или увѣчья, а между тѣмъ каждый офицеръ безпрестанно тревожится о томъ, какъ съ нимъ обойдутся тѣ офицеры, которые стоятъ выше его въ обществѣ, богаче, элегантнѣе, знатнѣе и т. д.
Очеркъ почти въ началѣ характеризуется вопросомъ: «отчего Гомеръ и Шекспиръ писали о томъ-то и о томъ-то (о славѣ, любви и т. д.), а не о тщеславіи, а теперь все пишутъ о тщеславіи?».
По поводу этого вопроса можно бы много поговорить. Но я воздержусь, сдѣлаю надъ собой усиліе, ибо я и такъ, по природному складу моему, расположенъ отвлекаться въ сторону.
Скажу только кратко о двухъ сторонахъ этого дѣла.
Во-первыхъ, во времена Гомера и Шекспира, вѣроятно, и не находили ничего худого и презрѣннаго въ томъ, что человѣкъ думаетъ о томъ, какъ взглянутъ на него люди высшіе, болѣе знатные, сильные, болѣе блестящіе и такъ далѣе. Эю казалось такъ естественно, такъ просто, что и безпокоится тутъ не къ чему.
Во-вторыхъ, желаніе нравиться, производить на людей выгодное впечатлѣніе пробуждается въ людяхъ не при видѣ однихъ только высшихъ. Въ наше, напримѣръ, «демократическое» время искательство у низшихъ, у толпы, у простолюдиновъ стало еще сильнѣе и вреднѣе древняго, вѣковѣчнаго и естественнаго желанія хоть чѣмъ-нибудь да сравниться съ высшими (оставаясь даже и на своемъ мѣстѣ), понравиться имъ, получить доступъ въ ихъ общество и т. д.
Тутъ, замѣтимъ еще, вовсе и не одно самолюбіе въ дѣйствіи. Нерѣдко это просто хорошій вкусъ; человѣкъ находитъ, что высшее общество лучше, пріятнѣе, веселѣе… И во многихъ случаяхъ онъ правъ.
Къ чему такія болѣзненныя, эгалитарнаго духа и натянутыя придирки?
Это опять тѣ же микроскопическія нервныя волокна, которыя рисовальщикъ изобразилъ въ видѣ крупныхъ, настоящихъ нервовъ и выставилъ ихъ въ неправильной перспективѣ на передъ.
Вотъ если бы какое-нибудь мелкое движеніе самолюбія заставило человѣка измѣнить долгу и любви, или какому-нибудь другому высокому дѣлу или чистому чувству, — то можно его за это осудить. А если люди дѣло свое дѣлаютъ, долгъ свой исполняютъ, какъ исполняютъ его болѣе или менѣе всѣ русскіе офицеры въ очеркахъ Толстого, такъ что же за бѣда, что они позабавятся немножко и тѣмъ стремленіемъ къ высшимъ, которое молодой (въ то время) авторъ называлъ спеціально тщеславнымъ?
Спеціально и неправильно, именно потому, что слишкомъ спеціально, ибо тщеславиться можно всѣмъ, чѣмъ угодно, — самыми противоположными вешами: роскошыо и суровымъ образомъ жизни; щегольствомъ и неряшествомъ; знатнымъ и низкимъ происхожденіемъ; гордымъ характеромъ и смиреніемъ духа.. и т. д.
Да къ тому же и то сказать: почему гр. Толстой зналъ навѣрное въ 55 году, что чувствовали разные офицеры?
Вѣдь это одно лишь подозрительное предположеніе ума, еще незрѣлаго и болѣзненнымъ отрицаніемъ 50-хъ годовъ въ одну сторону сбитаго. Наконецъ, — да будетъ прощена мнѣ эта «личность», — если гр. Толстой, смолоду и не устоявшись внутренно, самъ былъ таковъ, — то мы не обязаны вѣрить, что онъ черезъ это зналъ твердо, вѣрно и душу всѣхъ другихъ… Прибавлю еще кстати и то, что всѣ эти самолюбивыя и тщеславныя движенія гр. Толстой въ то время находилъ только у людей образованнаго класса. О самолюбіи и тщеславіи солдатъ и мужиковъ онъ вездѣ молчитъ.
Почему это? — Потому ли, что онъ ихъ внутреннихъ процессовъ вообще не въ силахъ разбирать? — Потому ли, что ему психологическій анализъ и Левинской собаки Ласки (на охотѣ), и самого Напалеона І-го показался доступнѣе, чѣмъ анализъ чувствъ и мыслей Каратаева и другихъ «простыхъ» русскихъ людей?
Или потому, что онъ думаетъ, будто у мужиковъ и солдатъ нѣтъ того же самаго самолюбія и тщеславія, какъ и у насъ? Неужели, изучавши ихъ такъ долго, гр. Толстой это думаетъ? — Я тоже ихъ знаю недурно, и нахожу, что во многомъ они, эти русскіе простолюдины, еще самолюбивѣе и тщеславнѣе насъ.
Частыя приложенія этихъ общихъ чувствъ могутъ быть у нихъ иныя, формы проявленія несхожія съ нами, и больше ничего; сущность все та же.
И кухонный мужикъ Герасимъ въ «смерти Ивана Ильича» у себя въ деревнв, или вообще въ своемъ обществѣ, могъ точно также быть связанъ своего рода обычаями, --приличіями и тщеславіемъ, какъ Иванъ Ильичъ былъ связанъ всю жизнь обычаями и приличіями своего круга — и вытекающимъ изъ этой зависимости тщеславіемъ.
Я скажу даже больше: простолюдины въ своемъ кругу гораздо больше нашего изъ самолюбія боятся нарушить приличія. Я приведу только одинъ примѣръ (а ихъ бездна!). У насъ въ городахъ и въ среднемъ обществѣ, и въ высшемъ, приходятъ люди другъ къ другу въ гости, разговариваютъ по цѣлымъ часамъ, сидятъ и уходятъ, не претендуя ни на какое угощеніе. Имъ хочется видѣться, поговорить, и только. Пусть же попробуетъ московская горничная, или дворникъ пригласить къ себѣ знакомыхъ такъ, по нашему? 3асмѣютъ, осудятъ, оскорбятъ самолюбіе. Знаю это по опыту. Живя въ Москвѣ еще недавно, я не разъ говорилъ служителямъ моимъ: «Что вы не зовете къ себѣ никогда гостей? — Никто къ вамъ не ходитъ? Вамъ скучно». И они отвѣчали мнѣ: «У насъ по-вашему нельзя: пришли; ну, чаю выпили — и ушли, а то и такъ; у насъ это дорого обойдется; поставь имъ и то, и другое. Иначе засмѣютъ».
Неужели гр. Толстой ничего этого не знаетъ? Да между нами еще есть люди, которые даже самолюбіе свое нерѣдко полагаютъ именно въ томъ, чтобы дѣлать въ обществѣ все по-своему, а простолюдинамъ и въ голову не приходитъ пренебрегать общественнымъ мнѣніемъ своей среды. Они мнѣніе этой среды принимаютъ къ сердцу живѣе нашего.
Дѣло въ томъ, что во времена Гомера и Шекспира міросозерцаніе преобладало религіозно-аристократическое, или героическое и, слѣдовательно, болѣе эстетическое, чѣмъ нынѣшнее. А нынче преобладаетъ міровоззрѣніе утилитарно-моральное съ эгалитарною наклонностыо. Потому-то съ 40-хъ годовъ и въ нашей литературѣ такъ неуклюже размножились всѣ эти подозрѣнія и придирки.
Чрезвычайно пріятно видѣть, что уже въ «Войнѣ и Мирѣ» психологическій анализъ гр. Толстого сошелъ съ этого узкаго и ложнаго пути и принялъ характеръ болѣе здравый, добрый, такъ-сказать, разнообразный и органическій
Что касается до «Анны Карениной», то въ ней этого рода анализа еще меньше. Тщеславіе есть, разумѣется, — какъ ему не быть? и мѣстами оно даже очень сильно выражено въ поведеніи лицъ; но авторъ самъ, видимо, меньше его разыскиваетъ и меньше прежняго о немъ безплодно сокрушается.
Мнѣ представляется, что въ «Аннѣ Карениной» самая насмѣшливость автора, мѣстами очень тонкая, остроумная и милая, принимаетъ тотъ добродушный и примирительный характеръ, которымъ дышетъ юморъ Гончарова и его насмѣшка… Ни желчи, ни злобы, ни придирокъ, а просто сама жизнь со всею полнотой ея и съ тѣмъ равновѣсіемъ зла и добра, которое доступно въ ней чувству здравомыслящаго человѣка.
Этотъ Гончаровскій почти «елейный», тонкій и добрый характеръ комизма, юмора или насмѣшки въ приложеніи къ жизни круга высшаго и богатаго — въ нашей литературѣ совершенная новость. И эта новость, къ тому же, свидѣтельствуетъ о нѣкоемъ весьма правдивомъ и почтенномъ чувствѣ, подъ вліяніемъ котораго находился авторъ во время созрѣванія этого послѣдняго своего романа.
Мы не знаемъ, что пменво онъ имѣлъ въ виду; но если, паче чаянія, онъ думалъ написать романъ «отрицательный»' то онъ ошибся.
Насильно извлечь отрицаніе можно изъ всего: Добролюбовъ сумѣлъ и Островскаго представить отрицательнымъ писателемъ, и молодой Громека нашелъ, что Вронскій безсодержателенъ потому, что онъ не мечется туда и сюда въ этихъ проклятыхъ исканіяхъ, которымъ предается у насъ теперь такое множество бездарныхъ и безхарактерныхъ людей.
Ну, да вѣдь это какъ кому угодно. А для человѣка, не исказившаго своего чувства подобными исканіями невозможнаго, жить умомъ и душой въ «Аннѣ Карениной» просто весело.
И весело оно не такъ, какъ бываетъ весело въ волшебной и героической сказкѣ, а такъ, какъ бываетъ весело въ жизни дѣйствительной, когда она широка, умна, изящна и драматична. Жизнь, изображенную въ «Аннѣ Карениной», можно осудить строго только съ одной стороны: она недостаточно религіозна, недостаточно православна.
Но это уже вина русскаго общества, а не графа Толстого. Православная жизнь въ Россіи есть, и за самые послѣдніе годы она даже сильно стала возрастать; но въ городахъ, и даже въ помѣщичьихъ имѣніяхъ, и вообще въ міру ее надо разыскивать тамъ и сямъ, какъ оазисы. И чтобы видѣть ее въ болѣе опредѣленномъ, развитомъ состояніи, въ болѣе разнообразномъ и болѣе ясномъ видѣ, надо вращаться около большихъ нашихъ монастырей, въ нравственной связи съ которыми состоитъ еще, слава Богу, у насъ большое множество вѣрующихъ и образованныхъ мірянъ и знатнаго, и средняго класса.
Для описанія этой настоящей православной жизни, тоже не лишенной ни пороковъ и слабостей, ни драматизма и поэзіи, надо имѣть особаго рода опытъ, котораго у графа Толстого не было. А чтобы изображать такую жизнь, которой онъ не знаетъ и ясно не понимаетъ, гр. Толстой слишкомъ реалистъ и слишкомъ съ художественной стороны добросовѣстенъ.
Достоевскій могъ, по своей лирической и субъективной натурѣ, вообразить, что онъ представляетъ намъ реальное православіе и русское монашество въ «Братьяхъ Карамазовыхъ». Для Достоевскаго его собетвенныя мечты о небесномъ Іерусалимѣ на этой землѣ были дороже какъ жизненной правды, такъ и истинныхъ церковныхъ нравовъ, но у гр. Толстого сама филантропическая тенденція его никогда не могла испортить жизненной поэзіи и жизненной правды. Что бы ни думалъ самъ авторъ о жизни, изображенной имъ въ «Аннѣ Карениной», мы ее любимъ, эту жизнь; и хоть и можемъ жалѣть, что съ нею не связанъ и надъ ней не вознесенъ идеалъ болѣе церковный и аскетическій (ибо она бы тогда стала во многомъ еще лучше), но все-таки можно удовлетвориться до нѣкоторой степени ея содержательностью и полнотой. Особенно при твердой увѣренности, что «небеснаго Іерусалима» на знакомой намъ этой землѣ никогда не будетъ.
X.
правитьТеперь о грубостяхъ, неопрятностяхъ и вообще о физическихъ собственно подмѣчаніяхъ и наблюденіяхъ. Грубость грубости — рознь. Я вовсе не противъ грубости безусловно. Я даже люблю ее тамъ, гдѣ она кстати. Я, главное, противъ «нескладицы» языка современнаго, извращеннаго, извороченнаго туда и сюда тѣми «шишками», «колючками» и «ямами» натурализма, о которыхъ я не разъ уже поминалъ; я противъ ни къ чему не ведущей какофоніи и како-психіи нашего почти всеобщаго стиля; я противъ этого взбиванія нечистой пѣны до самаго потолка, — взбиванія, равносильнаго сладкой риторической пѣнѣ прошлаго вѣка; равносильнаго по излишеству, но вовсе не равноцѣннаго по достоинству; ибо во сто разъ лучше пѣна душистая и нѣсколько даже слащавая, могущая, при даровитости ритора, возвысить помыслы наши, чѣмъ цѣлая куча мусора и дряни, облитой безполезными помоями. Когда у Толстого Иванъ Ильичъ ходитъ «на судно» — это ничего. Иванъ Ильичъ — больной, умирающій человѣкъ. Мнѣ это здѣсь нравится. А когда у Гоголя Тентетниковъ, просыпаясь по утру, все лежитъ и все «протираетъ глаза», а глаза у него «маленькіе», --то это и очень гадко и ненужно. Хочется сейчасъ же поѣхать къ генералу Бетрищеву и сказать идеальной Улинькѣ: «Послушайте — не выходите замужъ за Тентетникова; онъ по утру, по свидѣтельству самого Н. В. Гоголя, ужасно противенъ!» Зачѣмъ это? — Черта Ивана Ильича — живая черта; его жалко. «Протираніе маленькихъ глазъ» у молодого человѣка, въ котораго влюблена высокочтимая авторомъ героиня — это ужъ не черта, а какая-то дубина, какое-то бревно эстетическаго претыканія. Могъ онъ и не протирать глаза всякій разъ; могли быть и глаза побольше. Ничего тутъ органическаго нѣтъ, а только отвратительно.
И въ «Войнѣ и Мирѣ», и даже въ «Аннѣ Карениной» (хотя гораздо менѣе) мы найдемъ примѣры, подобные и тому, и другому.
Когда Андрей Болконскій ѣдетъ съ Кутузовымъ въ коляскѣ, и Кутузовъ разсуждаетъ о томъ, что придется положить много народу въ предстоящихъ сраженіяхъ, Андрей, глядя на давній шрамъ на вискѣ стараго полководца, съ почтеніемъ думаетъ: «Кутузовъ самъ перенесъ уже всѣ личныя опасности военнаго дѣла, и потому онъ имѣетъ право такъ разсуждать». Это прекрасно, какъ психическій анализъ души Андрея, и достаточно, какъ физическое наблюденіе. То-есть оно было бы достаточно, если бы сказано было просто: «шрамъ» или «глубокій шрамъ»; но именно то, что я зову дурными привычками натурализма, заставило графа Толстого прибавить: «чисто промытыя сборки шрама». Физическая опрятность знаменитаго и свѣтскаго воина мнѣ очень нравится, но не могу по этому случаю похвалить тоже знаменитаго и тоже свѣтскаго литератора за эту ненужную туалетную подробность. Замѣчу еще мимоходомъ по поводу той же страницы, на которой идетъ рѣчь о «промытомъ шрамѣ». Нѣсколько выше Кутузовъ, прощаясь съ Багратіономъ, передъ Шенграбенскимъ сраженіемъ, со слезами благословляетъ его. Это прекрасно. «Онъ притянулъ къ себѣ лѣвою рукой Багратіона, а правою, на которой было кольцо, видимо-привыч-и ы м ъ жестомъ перекрестилъ его и подставилъ ему пухлую щеку…» и т. д. Я спрашиваю: на что мнѣ знаніе, которою именно рукой онъ его притянулъ? И на что тутъ кольцо? О томъ, что Кутузовъ былъ толстъ, что у у него щеки были пухлыя, шея пухлая, руки, вѣроятно, тоже пухлыя — мы давно и такъ знаемъ, слышали не разъ уже и услышимъ еще. Этотъ оттѣнокъ «видимо-привычнымъ жестомъ» — тоже выраженіе или наблюденіе не простое, не неизбѣжное, а одно изъ тѣхъ, которыя какъ-то завелись у насъ съ 40-хъ годовъ, — и всего такого множество въ «Войнѣ и Мирѣ».
Перевернемъ еще страницу назадъ. Князь Болконскій поссорился съ обознымъ офицеромъ и хотѣлъ его ударить. «Офицеръ махнулъ рукой и торопливо отъѣхалъ прочь». Черезъ двѣ строки: «Князь Андрей… торопливо отъѣхалъ отъ лѣкарской жены и т. д.» Само по себѣ это слово «торопливо» — нихудо, ни хорошо. Но всѣ до того у насъ привыкли машинально его употреблять, считая долгомъ подражать «корифеямъ», — что ужъ самимъ «корифеямъ» -то давно бы пора разлюбить его. Еще, и все на той же страницѣ (часть 2-я, глава XIII): «Неевицкій, пережевывая что-то сочнымъ ртомъ», зоветъ къ себѣ Андрея Болконскаго. Конечно, онъ могь звать его и не пережевывая ничего. Вѣдь это все таже «избыточность наблюденія», о которой я говорилъ вначалѣ.
(-- Да, Маша, я васъ разлюбилъ, — процѣдилъ Евгеній Мерзавцевъ, разрѣзывая котлету и высоко поднимая локти)…
И хотя ротъ у всякаго человѣка «сочный», пока онъ здоровъ, — такъ что о ртѣ Несвицкаго можно было бы и не говорить, — но такъ и быть — пусть ротъ его будетъ особенно сочный; но вѣдь мы и это знаемъ еще съ того времени, какъ наши жгли мостъ на рѣкѣ Энсѣ. И тамъ былъ тотъ же штабный офицеръ Несвицкій, и тамъ онъ шутилъ съ другими офицерами, «пережевывая пирожокъ въ своемъ красивомъ, влажномъ ртѣ». (Глава VI, та же часть).
Во всемъ этомъ, приведенномъ здѣсь, нѣтъ, конечно, ничего неприличнаго, грубаго и неопрятнаго. Но это нескладно и не нужно — вотъ горе… Ужъ лучше — неприличное…
Возьмемъ еще примѣръ, наиболѣе рѣзкій. Когда замужняя Наташа въ концѣ книги выноситъ показывать въ гостиную дѣтскія пеленки, на которыхъ пятно изъ зеленаго стало желтымъ, то хоть это и весьма не красиво и грубо, — но оно здѣсь кстати; оно имѣетъ большое значеніе. Это показываетъ, до чего Наташа, подобно многимъ русскимъ женщинамъ, распустилась замужемъ, и до чего она забываетъ, за силой своего материнскаго чувства, какъ другимъ-то, даже и любящимъ ея семью людямъ, ничуть не интересно заниматься такими медицинскими наблюденіями. Вѣдь и самому близкому другу дома достаточно будетъ слышать отъ нея, что ребенку лучше. Гр. Толстой отъ себя хвалитъ Наташу за то, что она, вышедши замужъ, вовсе перестала заботиться о своей наружности; но читатель не обязанъ соглашаться съ нимъ въ этомъ; читатель вынужденъ только признать и на этотъ разъ, до чего сила таланта сумѣла и въ этомъ послѣднемъ и неряшливомъ фазисѣ развитія любимой героини сдѣлать ее симпатичной и занимательной!
Поэтому-то я считаю, что эти пеленки не только допустимы въ реалистическомъ искусствѣ, но даже и очень нужны.
Но, когда Пьеръ «тетёшкаетъ» (непремѣнно тетёшкаетъ. Почему же не просто «няньчитъ»?) на большой рукѣ своей (эти руки!!) того же ребенка, и ребенокъ вдругъ мараетъ ему руки — это ничуть не нужно, и ничего не доказываетъ. Это грязь для грязи, «искусство для искусства», натурализмъ самъ для себя. Или, когда Пьеръ въ той же сценѣ улыбается «своимъ беззубымъ ртомъ». Это еще хуже. На что это? — Это безобразіе для безобразія. И ребенокъ не ежеминутно же мараетъ родителей; и года Пьера Безухова (даже и въ концѣ книги) еще не таковы, чтобы непремѣнно не было зубовъ; могли быть, могли и не быть. Это уже не здравый реализмъ; это «дурная привычка», вродѣ привычки русскихъ простолюдиновъ браться не за замокъ бѣлой двери, а непремѣнно «захватать» ее пальцами тамъ, гдѣ не нужно.
Позволю себѣ повторить еще разъ, что я говорю здѣсь не про одну собственно грубую или собственно неопрятную наблюдательность, но и вообще про излишнюю физическую наблюдательность, такъ, какъ прежде говорилъ объ излишней психической придирчивости русскихъ романистовъ. Напримѣръ: Наташа безъ всякой нужды ударяется въ дверь головой, когда, по возвращеніи въ разоренную Москву, впервые встрѣчается съ Пьеромъ и взволнованная уходитъ. Мнѣ такъ кажется: если бы она ударилась объ дверь передъ объясненіемъ въ любви къ Пьеру или вообще передъ какимъ-нибудь разговоромъ, а не послѣ, то могло бы еще что-нибудь очень важное психическое съ этимъ физическимъ быть въ связи; точно такъ же, какъ грибъ С. И. Кознышева; или та «бумажка на тарелкѣ», которую на обѣдѣ Багратіона подавали Пьеру, а Долоховъ схватилъ ее прежде его, и Безухій, уже раздраженный, тотчасъ же вызвалъ его за это на дуэль. Ударилась Наташа прежде, — сѣла бы, заплакала; Пьеръ взялъ бы ее за руку и т. д. Они, оба смягченные и растроганные (она — физическимъ страданіемъ, онъ--состраданіемъ), объяснились бы слово за слово въ любви. Но послѣ, но уходя изъ комнаты, — это ни къ чему! — Это не грибъ Сергѣя Ивановича, не бумажка Долоховаи Пьера; это даже не пеленки--это случайность для случайности, это нятяжка реализма. Если бы, предположимъ, кто-нибудь изъ старшихъ родныхъ или знакомыхъ гр. Толстого и разсказалъ бы ему, что въ 13-мъ году такая-то тетка его, похожая на Наташу, въ подобномъ именно случаѣ, тоже уходя, ударилась головой объ дверь; или что у графа Безбородко (положимъ) въ то время, когда у него еще родились дѣти, уже не было зубовъ, то такъ какъ ни то, ни другое ни съ чѣмъ внутреннимъ органически не связано, а само по себѣ очень некрасиво, то и слѣдовало бы все это пропустить.
Если же опять вспомнить о Гоголѣ по этому поводу, то обнаружится вотъ что: Гоголь — и хуже и лучше. Хуже, слабѣе Толстого тѣмъ, что онъ уже вовсе не умѣетъ въ томъ же самомъ сочиненіи, страницъ 5—10 спустя, вознаградить насъ, какъ вознаграждаетъ Толстой, за всѣ эти «промытые шрамы», пеленки, сопѣнія и беззубости, то такимъ тонкимъ описаніемъ бальнаго женскаго туалета, которому могла бы позавидовать всякая женщина-авторша, — то изящнымъ изображеніемъ Императора Александра, то другими чертами изъ жизни лгодей XIX вѣка, столь поэтическими, что онѣ могли бы найти себѣ мѣсто и на самыхъ благоухающихъ страницахъ Авроры Дюдеванъ. У Гоголя въ его позднѣйшихъ романахъ и повѣстяхъ (изъ средне-дворянской великорусской жизни) ничего подобнаго, конечно, мы не найдемъ. Пріемы Толстого разнообразнѣе, полнѣе и ближе подходятъ къ полнотѣ и разнообразію дѣйствительной жизни. Но именно поэтому-то, то-есть потому, что Гоголь односторонне интензивенъ — ему и необходимы были и «запахъ Петрушки», и «пупъ» Ноздревскаго щенка, и «икота» (которою начинается «Тяжба»), и «обмокни» вмѣсто «Евдокія».
— «Гоголь — c’est un genre, a y другихъ у вашихъ — это все ни къ селу, ни къ городу». Такъ говорила, бывало, мнѣ въ 50-хъ годахъ одна очень умная московская дама, пріятельница Хомякова. Говорила она мнѣ это по поводу очерка «Уѣздный лѣкарь» въ «Запискахъ охотника», которыя вообще были ей не по душѣ, а меня, юношу, восхищали тогда до того, что я ставилъ ихъ гораздо выше «Мертвыхъ душъ». Позднѣе я съ удивленіемъ понялъ, что эта дама была во многомъ правѣе меня… «Gogol c' est un genre!..» У него почти нѣтъ середины между поэзіей и паѳосомъ «Рима», «Т. Бульбы», «Вія» и мерзостью запустѣнія «Мертвыхъ душъ» и «Ревизора». А зачѣмъ экстензивному, почти неисчерпаемому, Толстому эти излишества — не знаю. Довольно бы и органическихъ, Шекспировскихъ, крупныхъ грубостей; довольно бы пеленокъ, грязныхъ пальцевъ на ногахъ у Пьера въ плѣну. На что же эти мелкія шероховатости и намъ и ему? «Дурныя привычки» --больше ничего.
До смерти надоѣло это наше всероссійское «ковыряніе» какое-то! Чувствую, что и мое это слово «ковыряніе» гадко и грубо; но ни хуже, ни лучше не могу уже найти выраженія! И я вѣдь — воспитанникъ той же школы, но только протестующій, а не благоговѣющій безусловно.
Въ громкомъ чтеніи вся эта непростота рѣчи особенно замѣтна; эти повторенія: «торопливо», «неволъно», «невольно», «чуждый», «чуждый», «нервно», «нервно», «пухлое», «пухлое» и т. д., «сочный ротъ», «беззубый ротъ»; эти частыя психическія подсматриванія и ненужныя наблюденія тѣлесная — въ громкомъ чтеніи, не только у Толстого, но и у большинства лучшихъ нашихъ авторовъ — у Тургенева, Писемскаго, Достоевскаго — иногда просто несносны! И у Толстого — эти именно недостатки или, вѣрнѣе, излишества — несравненно еще замѣтнѣе, рѣзче и учащеннѣе, чѣмъ у другихъ.
Можетъ быть, потому, что у него все, всѣ силы, свойственныя нашей школѣ, и высокія, и худыя — вдесятеро больше, чѣмъ у другихъ… И свѣтъ и тѣни рѣзче. Я ужъ сказалъ: онъ сиватеріумъ въ разрядѣ — пахидермовъ.
XI.
правитьНайдемъ ли мы все это — не совсѣмъ похвальное: и грубости, и легкія грубоватости, и ненужныя подмѣчанія и всѣ тѣ «шншки» претыканія въ самомъ языкѣ, въ самой рѣчи, о которыхъ я такъ искренно и давно горюю, — найдемъ ли мы все это, спрашиваю я себя, въ «Аннѣ Карениной?» Найдемъ, конечно, но въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ въ «Войнѣ и Мирѣ».
Слѣдовало бы ожидать, что авторъ въ романѣ современномъ допуститъ всего этого больше, чѣмъ въ эпопеѣ-хроникѣ 12-го года, ибо все это: и придирчивый, душевный разборъ, вѣчно готовый что-то подкараулить, и «промытый шрамъ», и безъ всякой крайности «беззубый ротъ», и «высоко поднимая локти», и «сюсюканье» (см. у Достоевскаго почти вездѣ), и все этому подобное — есть русская литературная особенность новѣйшаго времени, вовсе не свойственная временамъ Консульства и Первой Имперіи. Я ужъ говорилъ, что взыскательному цѣнителю, для наивысшей степени его эстетическаго удовлетворенія, дороги не одни только событія, ему дорога еще и та обще-психическая музыка, которая ихъ сопровождаетъ; ему дорого вѣяніе эпохи. Во времена Аустерлица и Березины — въ чужую душу слишкомъ далеко не углублялись (развѣ изъ практическихъ цѣлей, чтобы кто-нибудь «не подвелъ бы»); если замѣчали у кого-нибудь прыщикъ, то въ созерцаніе его, вѣроятно, не находили долгомъ современности погружаться; Гоголя еще не читали; и самъ Гоголь (т.-е. малороссійскій средней руки дворянинъ) не сталъ бы и писать тогда о «Шинели» и «Мертвыхъ душахъ», а вѣроятно писалъ бы оды о какихъ-нибудь «народо-вержущихъ волканахъ» и, познакомившись съ генераломъ Бетрищевымъ, не сталъ бы описыватъ подробно, какъ онъ «умывается», а воспѣлъ бы его храбрость въ стихахъ… Въ этомъ родѣ:
Возстань, безстрашный вождь, Бетрищевъ благородный!
Въ то время все было у насъ проще (т. е. малосложнѣе). Наблюдательность гораздо поверхностнѣе, вкусы въ высшемъ кругу отборнѣе и въ то же время «иностраннѣе», такъ сказать, и однообразнѣе, чѣмъ теперь. Самоотверженія на дѣлѣ, быть можетъ, было и больше, чѣмъ теперь (не знаю), но самоосужденія безъ нужды, изъ одной любви къ нему, или по подражательной привычкѣ ума, несравненно меньше и т. д.
Можно бы, я говорю, ожидать поэтому, что въ романѣ изъ жизни 12-го года всего этого, и Гоголевскаго, и Тургеневскаго, будетъ гораздо меныне, а въ «Аннѣ Карениной» очень много. Однако, случилось наоборотъ. Случилось это оттого, что «Война и Миръ» написалась графу Толстому прежде, «Анна Каренина» послѣ. Художники, очень бога-тые духомъ, отслуживши съ успѣхомъ и до сытости одной манерѣ, спѣшатъ перейти къ другой. Не только чужое-- близкое, чужое — вчерашнее, чужое — современное, чужое-- родственное имъ наскучаетъ и претнтъ; но и свое собственное, уже излившееся въ знакомую и удовлетворительную форму, имъ скоро становится постылымъ. Они ищутъ новыхъ путей, новыхъ формъ--и нерѣдко находятъ ихъ. Такъ случилось и съ двумя романами графа, Толстого. Онъ сбылъ съ души своей въ первую книгу огромный и разнообразный запасъ личнаго матерьяла, --сбылъ и вышелъ на новый путь съ ношей облегченною, но вовсе не исчерпанною. Эгого лично — художественнаго запаса осталось еще достаточно, чтобы дать намъ въ «Карениной» прекрасное содержаніе; и вмѣстѣ съ тѣмъ тяжесть запаса была уже на столько уменьшена, что съ порядкомъ, чистотой и правдивостью работы можно было легче справиться. Самый языкъ, даже и при громкомъ чтеніи, сталъ ровнѣе и пріятнѣе. Зеркало художественнаго отраженія стало чище и вѣрнѣе. Ни поэзія, ни ясность не утратились ничуть; стерлось только то, что «засидѣли» несносныя мухи натуральной школы. Казалось бы, что нужно дальней эпопеѣ быть объективнѣе, а близкому роману--субъективнѣе; вышло наоборотъ. Придерживаясь терминологіи, любимой въ то время, когда были молоды Герценъ, Катковъ, Бакунинъ и Бѣлинскій, можно сказать, что «Война и Миръ» — произведеніе болѣе объективное по намѣренію, но объективность его очень субъективна; а «Каренина» — произведеніе болѣе субъективное, по близости къ автору и эпохи, и среды, и по характеру главнаго лица — Левина, но субъективность его объективировалась до возможной степени совершенства.
Вопросъ теперь: въ «Аннѣ Карениной» эти скверныя мушиныя пятнышки нашего натурализма — всѣ ли они стерлись или не всѣ?
Конечно не всѣ. Стерлись они до-тла у Толстого только въ мелкихъ народныхъ разсказахъ («Чѣмъ люди живы», «Свѣчка» и т. д.); стирались они значительно, впрочемъ, и гораздо еще раньше: въ «Кавказскомъ плѣнникѣ», въ превосходномъ разсказѣ «Богь правду любитъ», и вообще въ небольшихъ разсказахъ для дѣтей и для народа. (Счастливыя дѣти! Счастливый народъ! Они литературно благовоспитаннѣе насъ: имъ не нужно этого «мушинаго засиживанія» художественныхъ зеркалъ! Съ этой стороны, конечно, Житія Святыхъ, «Бова Королевичъ» и «Битва русскихъ съ кабардинцами» воспитываютъ лучше, чѣмъ «Мертвыя души», чѣмъ «Записки охотника», или чѣмъ безумные извороты больного и безсилънаго самолюбія въ сочиненіяхъ Достоевскаго!..).
Итакъ, гдѣ же эти лишнія пятна въ "Карениной? — Я нападаю только на лишнія. Посмотримъ.
Сидитъ новобрачная Китти Левина и глядитъ на «затылокъ и красную шею мужа», который занятъ у стола. Глядитъ «съ чувствомъ собственности». Понятно, остроумно, цѣломудренно и нужно.
Пріѣзжаетъ Анна въ Петербургъ изъ Москвы, послѣ знакомства съ Вронскимъ, и въ первый разъ замѣчаетъ, что у стараго мужа «уши торчатъ противно изъ-подъ цилиндра». Тоже понятно, тонко, вѣрно и опрятно. Но когда Каренинъ, засыпая около жены, уже влюбленной въ другого, начинаетъ «свистать» носомъ — меня коробитъ. Отвратительно, неловко и ненужно. Или еще, когда Вронскій при товарищахъ моетъ «свою тоже красную шею»… Этого, положимъ, физически противнымъ нельзя назвать. Противнаго нѣтъ ничего въ загорѣлой шеѣ сильнаго мужчины. Даже это, какъ нѣкая сила своего рода, можетъ и понравиться, какъ нравится всегда самому графу Толстому здоровый солдатскій или мужицкій потъ на свѣжемъ воздухѣ. Но такъ какъ товарищи Вронскаго — не Китти и не Анна, --то это совсѣмъ и не нужно. Это обременительно, какъ «сочный ротъ» Несвицкаго и какъ «пухлая щека», «пухлая рука» Кутузова.
Но вотъ, подъ самый конецъ этой прекрасной и обдуманнои книги, мы встрѣчаемъ одно такое мѣстечко, гдѣ ужъ не одна, а десять, кажется, мухъ посидѣли долго и «насидѣли» такъ густо, что и соскоблить нельзя!
Это больной зубъ Вронскаго передъ отъѣздомъ въ Сербію.
Вронскій, послѣ трагической смерти Анны, ѣдетъ сражаться за славянъ. Онъ снарядилъ на свой счетъ цѣлый отрядъ. Мрачный, неутѣшный, убитый, но все такой же твердый и рѣшительный, онъ ходитъ взадъ и впередъ по платформѣ.
Вронскій ходитъ и разговариваетъ съ С. И. Кознышевымъ, который играетъ въ этомъ случаѣ ту дѣятельную роль, которую игралъ И. С. Аксаковъ во время подвиговъ Черняева въ Сербіи.
Заставить скрытнаго и гордаго Вронскаго высказывать свои сердечныя чувства такъ просто и откровенно Кознышеву, который съ нимъ вовсе не былъ близокъ и до этой минуты даже и не любилъ его, — это выдумка по истинѣ геніальная! Именно ему! Кому же другому? Конечно, не брату и не матери, которые всегда были противъ его любви къ Аннѣ. Не товарищу какому-нибудь; всѣ они, эти военные товарищи, должны были теперь нестерпимо тяготить Вронскаго: они напоминали ему невозвратные дни восторговъ, борьбы и счастья; къ тому же, многіе изъ нихъ были слишкомъ легкомысленны въ дѣлахъ сердца и не подходили къ глубокой натурѣ Вронскаго. Не съ Левинымъ же, угловатымъ и къ Вронскому нерасположеннымъ, было свести его на этой платформѣ и заставить высказыватъся съ откровенностью, вовсе ему не обычною! Съ кѣмъ же? Появленіе Кознышева превосходно разрѣшило эту художественную задачу автора. Оно дало возможность дорисовать до идеальнаго совершенства характеръ молодого графа, — сложный и цѣльный, сдержанный и, когда нужно, прямой, во всѣхъ случаяхъ жизни — силъный.
Вронскаго съ Кознышевымъ соединялъ общій интересъ: сербская война. Правда, у Кознышева сербскія дѣла — главная цѣль; имъ движетъ политическая мысль; Вронскій же-- подъ вліяніемъ личнаго горя; и Сербія для него не цѣль, а средство; исходъ, достойный его энергіи и практическаго ума. Но ближайшій интересъ, все-таки, у нихъ теперь съ Сергѣемъ Иванычемъ одинъ и тотъ же. Сергѣй Иванычъ пламенно желаетъ торжества сербамъ и русскимъ охотникамъ; но вѣдь и Вронскій, который до тѣхъ поръ о Сербіи, вѣроятно, и не думалъ, — теперь, разумѣется, желаетъ того же. Сверхъ того, Кознышевъ--человѣкъ лѣтъ солидныхъ, благородный, умный и серьезный, внушающій довѣріе; исторія Вронскаго съ Анной, конечно, и ему, какъ и всѣмъ, извѣстна, а главное (для Вронскаго), при всѣхъ качествахъ Сергѣя Иваныча, онъ — человѣкъ всей этой исторіи вовсе чуждый и поэтому ничего у Вронскаго между строкъ не читающій… И вотъ съ этимъ чужимъ человѣкомъ, уѣзжая быть можетъ, «на убой», Вронскій говоритъ о жестокомъ горѣ своемъ охотнѣе, откровеннѣе, чѣмъ говорилъ бы ои съ Петрицкимъ, съ братомъ, Серпуховскимъ и даже съ Япівинымъ. Удивительно! Но опять-таки — бочка геніальнаго меда и ложка этого «мушинаго» дегтя!
«У Вронскаго болитъ зубъ, и слюна наполняетъ ему ротъ».
Ну, позвольте, развѣ ужъ и не можетъ случиться, чтобы
молодой, знатный, красивый и здоровый герой поѣхалъ на войну и безъ насморка, и безъ слюнотеченія, и безъ спазмовъ въ желудкѣ? Я думаю, что можетъ случиться. И эта зубная боль ни къ чему психическому, ни къ чему органическому ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ не относится. Вронскій и безъ того достаточно разстроенъ, а у Сергѣя Иваныча, по безмолвному объ этомъ свидѣтельству самого автора, никакого особеннаго внутренняго процесса не происходитъ по поводу зубной этой боли у собесѣдника. Это не «пеленки» Наташи, не «затылокъ» Левина въ міросозерцаніи Китти, ни «уши» Каренина въ умѣ и сердцѣ Анны.
Это доказываетъ только, что гр. Толстой, докончивъ послѣднею поэтическою чертой (отъѣздомъ въ Сербію) высокій и вполнѣ реальный характеръ своего высокаго героя, какъ-будто испугался излишней, по его мнѣнію (хотя въ жизни и весьма возможной), поэзіи и… посадилъ поскорѣе на прекрасный портретъ разомъ съ полдюжины этихъ натуралистическихъ «мухъ!»
Этотъ больной зубъ не есть требованіе жизни; это личная потребность автора, еще не вполнѣ пресыщеннаго натурализмомъ. Некрасивое и ненужное страданіе это относится не къ жизненной психологіи дѣйствующаго лица, а къ литературной психологіи самого романиста.
Вотъ о чемъ я говорю! Анализъ и анализъ, замѣчанія и подмѣчанія, стиль и стиль. Анализъ органическій и анализъ чрезмѣрный и придирчивый; наблюденіе, ведущее къ чему-нибудь, и наблюденіе, ни къ чему не ведущее; стиль правдивый и трезвый въ реализмѣ своемъ и стиль частаго «претыканія» на мелкія кочки и ямки самаго даже языка черезъ это…
И въ «Аннѣ Карениной», какъ видно изъ приведенныхъ примѣровъ, все это попадается, но рѣже, чѣмъ въ «Войнѣ и Мирѣ». Работа чище, Анализъ психическій сталъ вѣрнѣе, органически солидарнѣе съ дѣйствіями людей и т. д. Языкъ, даже и при громкомъ чтеніи, сталъ пріятнѣе. Ну и «мухъ» всякаго рода поменьше. И у великихъ дарованій есть свои умственные предѣлы. Лично-геніальный Толстой, все-таки, выросъ на тройномъ русскомъ отрицаніи, на отрицаніи политическомъ, т.-е. на отрицаніи всего соціально-высшаго, — это разъ. Результатъ: чрезмѣрное поклоненіе мужику, солдату, армейскому и простому Максиму Максимычу и т. п. Потомъ на отрицаніи моральномъ, -въ первыхъ произведеніяхъ, особенно въ «Дѣтствѣ» и Севастопольскихъ очеркахъ: — все тщеславіе и тщеславіе! Анализъ односторонній и придирчивый; искусственное, противоестественное возведеніе микроскопическихъ волоконъ и ячеекъ въ размѣры тканей, доступныхъ глазу невооруженному. И, наконецъ, на отрицаніи эстетическомъ: на подавляющихъ примѣрахъ великаго Гоголя и отчасти на слабостяхъ Тургенева, который, подъ вліяніемъ времени, портилъ свой нѣжный, изящный, благоухаюшій талантъ то поползновеніями на нѣчто въ родѣ юмора, котораго у него было мало, то претензіями на желчь. Я говорю «претензіями», ибо если ужъ хочешь упиваться изступленною желчью, такъ надо не Тургенева читать, а Щедрина, или «Записки изъ Подполья» Достоевскаго. У Щедрина желчь сухая, злорадная, подлая какая-то, но сильная въ этой своей подлости; у Доетоевскаго же желчь больная, смѣшанная съ горькими, нерѣдко глубоко умиляющими слезами. Толстой росъ на всей этой нашей отрицательной школѣ, и хотя онъ великолѣпно переросъ ее въ двухъ большихъ романахъ своихъ, но и на нихъ еще слишкомъ замѣтны рубцы отъ тѣхъ натуралистическихъ сѣтей, въ которыхъ смолоду долго бился его мощный талантъ.
Совсѣмъ этихъ рубцовъ, этихъ мухъ, этихъ шероховато-
стей и шишекъ не видно только на простонародныхъ разсказахъ его. Эти мелкіе разсказы подобны прекраснымъ сосудамъ изъ чистаго, полупрозрачнаго, бѣлаго и дорогого фарфора. Искуеный рисовальщикъ нѣжно и сдержанно разбросалъ на нихъ цвѣтки голубые и розовые, золотыя черточки и какихъ-нибудь божьихъ коровокъ съ черными пятнышками на красныхъ и палевыхъ спинкахъ. Ars longa, vita brevis! Увы! даже и для генія!
XII.
правитьПродолжаю все о томъ же.
Языкъ, или, общѣе сказать, по-старинному стиль, или еще иначе выражусь — манера разсказывать — есть вещь внѣшняя, но эта внѣшняя вещь въ литературѣ то же, что лицо и манеры въ человѣкѣ: она — самое видное, наружное выраженіе самой внутренней, сокровенной жизни духа. Въ лицѣ и манерахъ у людей выражается пе-сравненно большпе безсознательное, чѣмъ сознательное; на-тура или выработанный характеръ больше, чѣмъ умъ; по этой внѣшности многіе изъ насъ выучиваютея угадывать разницу въ характерахъ, но едва ли найдется человѣкъ, который бы по манерамъ и по лицу двухъ другихъ людей, не зная ихъ мыслей, не слыхавши ихъ разговоровъ, могъ бы опредѣлить различіе въ ихъ умахъ. Подобно этому и въ литературно-художественныхъ произведеніяхъ существуетъ нѣчто почти безсознательное, или вовсе безсознательное и глубокое, которое съ поразительною ясностью выражается именно во внѣшнихъ пріемахъ, въ общемъ течепія рѣчи, въ ея ритмѣ, въ выборѣ самихъ словъ, иногда даже и въ невольномъ выборѣ. Другихъ словъ авторъ не находитъ; онъ ихъ забылъ или не любитъ ихъ, вслѣдствіе какихъ-нибудь досадныхъ сочетаній въ его представленіяхъ. Онъ привыкъ къ другимъ словамъ, и отъ нихъ его не коробитъ. («Коробитъ» это тоже нынѣшнее слово, --весьма некрасивое; я его не люблю, но тоже привыкъ къ нему).
Разумѣется, «столъ» у всякаго будетъ «столъ» и «стулъ» — «стулъ»; но ужъ «человѣкъ» — у одного такъ и будетъ просто человѣкъ; а у другого въ наше время — господинъ, или даже индивидъ, или субъектъ. «Развитой господинъ», «удивительный субъектъ!» Заставьте человѣка съ хорошимъ вкусомъ употребить не въ насмѣшку выраженіе-- «интеллигентъ», заставьте его написать это слово просто и серьезно безъ ковычекъ, — онъ ни за что не согласится. Лучше я произнесу какое-нибудь непристойное слово, чѣмъ вмѣсто «умный человѣкъ» позволю себѣ сказать «развитой господинъ!» И такъ далѣе. Объ одномъ и томъ же люди разнаго времени, разнаго пола и разнаго эстетическаго воспитанія выразятся различно. Въ чертахъ широкихъ эта разница замѣтна и на цѣлыхъ націяхъ. Французы (особенно прежніе) предпочитаютъ брать все повыше жизни. Русскіе послѣдняго (еще не завершеннаго) полу-гоголевскаго періода--какъ можно ниже. Англичане занимаютъ середину. Нужно, напримѣръ, сказать, что одно изъ дѣйствующихъ лицъ мужского пола чего-нибудь испугалось. Англичанинъ скорѣе всего скажетъ просто, не преувеличивая ни въ ту, ни въ другую сторону, ни вверхъ, ни внизъ: «Сильно испугавшись, Джемсъ стоялъ неподвижно» и т. д. Французъ: «Альфредъ затрепеталъ! Смертельная блѣдность покрыла его прекрасное лицо… Онъ удалился, однако, съ достоинствомъ».
Русскій писатель предпочтетъ выразиться такъ: «Мой герой струсилъ, какъ подлецъ, и потащился во-свояси». Быть можетъ, даже еще лучше: «поперъ домой».
Это все относительно выбора отдѣльныхъ словъ и цѣлыхъ фразъ. Теперь тоже о складѣ рѣчи и манерѣ изложенія. Писатели прежніе, давніе, въ повѣствовательныхъ произведеніяхъ своихъ предпочитали вообще разсказывать отъ самихъ себя на нѣсколькихъ страницахъ, отъ времени до времени только вставляя отрывки изъ разговоровъ дѣйствующихъ лицъ или даже только самыя характерныя ихъ слова и фразы. Теперь собственно свой разсказъ авторъ старается сократить, быть можетъ сознательно въ угоду читателю, слишкомъ нетерпѣливому, подвижному, избалованному быстротой нынѣшней жизни; а можетъ быть, и непроизвольно, потому что самъ привыкъ такъ писать, — и иначе ему не нравится. Разсказъ отъ автора нынче вообще короче, а все мѣсто занято разговорами, движеніями и мелкими выходками самихъ дѣйствующихъ лицъ, нерѣдко до ненужной, утомительной нескладицы. Это называется «дѣйствіе», или «живость изображенія».
Нужно, напримѣръ, сказать, что раздумье героини было прервано тѣмъ, что ее позвали къ чаю. Прежній, давній авторъ, даже и къ реализму расположенный, предпочелъ бы сообщить намъ объ этомъ, положимъ, такъ:
«Но ея глубокое раздумье длилось недолго. Ее позвали пить чай, и она пошла, печально и со страхомъ помышляя о томъ, какое тяжелое объяснеяіе ей предстоитъ съ отцомъ!»
А нынче:
« — Это ужасно! Это ужасно! Какъ мнѣ быть? повторяла она, качая головой и глядя на свои чистые и розовые ногти. (Это непремѣнно тоже нужно почему-то).
„ — Барышня, пожалуйте кушать чай, --басисто проговорилъ вошедшій слуга“.
И хорошо если еще только такъ — басисто! А то бываетъ и подробнѣе. Напримѣръ: „Дверь отворилась со скрипомъ. Мухи, которыя расположились было на ней отдохнуть, слетѣли цѣлымъ роемъ. Подавшись только однямъ бокомъ впередъ и просунувшись немного въ полуотворенную дверь, Архипъ выставилъ свое ухмыляющееся лицо“… (а можетъ быть даже и „рябую рожу“) и т. д.
Не понимаю — на что это? Это, по моему мнѣнію, глубокая порча стиля; отъ этихъ примѣровъ надо охранять учениковъ и юношей. Можно допустить эту манеру только какъ исключеніе, а не ставить ее въ примѣръ, какъ высшій образецъ или какъ неизбѣжную форму. Можно выносить эту манеру у такихъ писателей, какъ Толстой, Писемскій, Тургеневъ; можно и должно даже, хотя и морщась, прощать имъ ее или за другія заслуги, или за то, что у Толстого, напримѣръ, и эти, сами по себѣ ненужныя, штуки выходятъ нерѣдко искуснѣе, чѣмъ у всѣхъ другихъ. Онъ ииогда очень ловко и находчиво пользуегся этими дурными привычками общей школы, чтобы подарить насъ какимъ-нибудь очень забавнымъ или глубокимъ психическимъ наблюденіемъ. Но тутъ кстати будетъ вспомнить еще разъ древнюю поговорку: „quod licet Іоѵі, non licet bovi“; да еще и наоборотъ: „quod licet bovi, non licet Іоѵі“. То-есть съ одной стороны: „что сходитъ съ рукъ Толстому, то у дарованія средняго очень противно“; а съ другой наоборотъ: „что прилично г-ну NN, того не встрѣтить у Толстого было бы очень пріятно“!
Замѣчу тутъ еще вотъ что: болынинство нынче находитъ, что такъ писать: „Барышня, пожалуйте чай кушать“, — реальнѣе, правдивѣе, чѣмъ такъ: „Ее позвали пить чай“.
Такъ ли это? Можно усомниться. Въ самой жизни, въ жизни вещественной, положимъ, происходитъ дѣйствительно такъ. Войдутъ, скажутъ и т. д. Даже, пожалуй, и мухи слетятъ съ двери и отъ сидѣнья ихъ останутся пятна. Но такъ ли оно, все это, запечатлѣвается въ жизни духа нашего? Въ памяти нашей даже и отъ вчерашняго дня остаются только нѣкоторые образы, нѣкоторые слова и звуки, нѣкоторыя наши и чужія движенія и рѣчи. Они — эти образы, краски, звуки, движенія и слова — разбросаны тамъ и сямъ на одномъ общемъ фонѣ грусти или радости, страданія или счастія; или же свѣтятся, какъ рѣдкіе огни, въ общей и темной безднѣ равнодушнаго забвенія. Никто не помнитъ съ точностью даже и вчерашняго разговора въ его всецѣлости иразвитіи. Помнится только общій духъ и нѣкоторыя отдѣльныя мысли и слова. Поэтому я нахожу, что старинная манера повѣствованія (побольше отъ автора и въ общихъ чертахъ, и поменьше въ видѣ разговоровъ и описанія всѣхъ движеній дѣйствующихъ лицъ) реальнѣе въ хорошемъ значеніи этого слова, т.-е. правдивѣе и естественнѣе по основнымъ законамъ нашего духа.
Конечно, еще разъ скажу, не легко освободиться отъ привычекъ времени и школы даже и геніямъ; для этого надо или, пресытившись данною школой почти до отвраще-нія и какъ читатель и какъ авторъ, сознательно искать новыхь иутей, старый клинъ выбивать новымъ клиномъ; иногда даже наоборотъ: вчерашній клинъ выбивать о ч е и ь старымъ и забытымъ, часто преднамѣренно чужимъ и противоположнымъ, иностраннымъ, древнимъ; или надо имѣть уже въ собственной натурѣ что-нибудь особое, физіологическое, отъ крайностей и рутины господствующаго стиля невольно отклоняющее. Не геніальность тутъ непремѣнно нужна; нужна, я говорю, физіологическая или другая какая-нибудь особенность пола, возраста, среды и т. д.
У насъ, напримѣръ, начиная съ конца 40-хъ годовъ и до сихъ поръ, женскіе таланты, прямо вслѣдствіе природныхъ наклонностей своихъ, меньше поддались вліянію гоголевщины и натуральной школы вообще. Самыя даровитыя изъ нашихъ женщинъ-авторовъ, — Евгенія Туръ, М. Вовчокъ и Кохановская, — по формѣ, по стилю, по манерѣ всѣ три больше уклонились отъ этого принижающаго давленія, чѣмъ болѣе богатые и болѣе содержательные таланты современныхъ имъ мужчинъ. „Племянница“, „Три поры жизни“ и другія повѣсти Евгеніи Туръ написаны языкомъ чистымъ, простымъ, — стародворянскимъ, такъ сказать, — языкомъ, напоминающимъ больше тридцатые года, чѣмъ сороковые. О нѣжной, кружевной и гармонической рѣчи М. Вовчка я говорилъ уже прежде. Кохановская тяжелѣе ихъ, мѣстами даже гораздо грубѣе; этимъ она ближе двухъ другихъ писательницъ подходитъ къ современнымъ мужчинамъ. Но за то ея поэзія такъ могущественна и самобытна, ея языкъ мѣстами такъ живописно-оригиналенъ и страстенъ, что за нѣкоторыя неловкости въ изложеніи она вознаграждаетъ сторицей. Иногда она напоминаетъ и что-то гоголевское, — но какое?.. Она напоминаетъ положительныя стороны великой гоголевской музы: его мощный паѳосъ, его выразительныя, лирическія, пламенныя отношенія къ природѣ и т. п. Кстати замѣчу и нѣчто о содержаніи, о выборѣ героевъ и способѣ освѣщенія ихъ наружности и характеровъ. Мужчины, особенно тѣ, которые героинямъ болѣе или менѣе нравятся, освѣщены у всѣхъ этихъ трехъ жеыщиыъ гораздо выгоднѣе, чѣмъ даже у Тургенева, то-есть, у самаго изящнаго — въ этомъ отношеніи и въ то время — автора-мужчины (я вѣдь говорю о временахъ до Болконскаго, до Облонскаго, Троекурова, Вронскаго и т. д.). Князь Чельскій у Евг. Туръ („Племянница“) нравственно гораздо хуже Лаврецкаго; но эстетическій лучъ женской склонности освѣщаетъ его выгоднѣе, чѣмъ могло озарить Лаврецкаго сердечное уваженіе къ нему его создателя-мужчины. Въ романѣ „Три поры жизни“ Евгенія Туръ груститъ надъ судьбой слабаго, но интереснаго героя; она не презираетъ и не унижаетъ его, какъ болѣе или менѣе презирали и унижали своихъ слабыхъ героевъ почти всѣ писатели того времени: Писемскій — Тюфяка, Гончаровъ--Александра Адуева, Тургеневъ--столь многихъ своихъ героевъ. (Толстой позднѣе ихъ презиралъ немножко своего Оленина въ „Казакахъ“). Разсказчицы М. Вовчка, большею частію молодыя крестьянки, горничныя и т. п., вслѣдствіе эмансипаціонной тенденціи автора много и часто обвиняютъ „господъ“; но и этихъ самыхъ господъ (обольстителеи, напримѣръ), этимъ милымъ разсказчицамъ и въ голову не приходитъ лишними придирками или какъ-нибудь по внѣшности даже--унизить и омерзить. Ея горничныя и крестьянки опрятнѣе съ этой стороны нашихъ лучшихъ дворянъ-художниковъ: „elles sont plus comme il faut“ въ своемъ стилѣ. Что касается до Кохановской, то о ней съ этой стороны и говорить нечего: отрицательная и революціонная критика 60-хъ годовъ ставила ей именно въ упрекъ то, что она даже о тѣхъ людяхъ, которыхъ она не любитъ, говоритъ съ паѳосомъ (напримѣръ, о людяхъ слишкомъ европейскаго воспитанія).
Итакъ, не геній же какой-нибудь, превосходящій столь крупные таланты Тургенева, Достоевскаго, Писемскаго и Гончарова, придалъ этимъ женскимъ талантамъ ихъ особую оригинальность, не о и ъ создалъ сравнительную положительность ихъ міровоззрѣнія, не геній очистилъ, у каждой посвоему, языкъ и весь внѣшній стиль отъ всѣхъ тѣхъ „шишекъ, наростовъ, колючекъ и мухъ“, о которыхъ мнѣ самому надоѣло ужъ и повторять. Не геній, конечно, а естественная наклонность женщинъ къ болѣе поэтическому, опрятному, „положительному“ взгляду на жизнь, на литературу… и… на живыхъ мужчинъ, на моделей своихъ созданій.
То же самое, что этимъ тремъ женщинамъ далъ въ литературѣ ихъ полъ, Сергѣю Тимоѳеевичу Аксакову доставилъ возрастъ его, когда онъ, кажется, 70-лѣтнимъ уже старцемъ создавалъ свою дивную, безукоризненную „Семейную хронику“.
Вотъ вещь, отъ которой истинно вѣетъ и временемъ, и мѣстомъ, и средой!
И старикъ Аксаковъ самъ не былъ геніемъ, но „Семейная хроника“ --сочиненіе геніальное въ томъ смыслѣ, что оно истинно „классическое“. Оно ужъ ничѣмъ, ни одною фалынивою чертой не испортитъ ни вкуса, ни языка, ни привычекъ наблюденія тому, кто попалъ подъ его вліяніе; оно только можетъ исправить ихъ, вывести на болѣе чистую, прямую, трезвую дорогу. И сверхъ того--оно ни при какомъ настроеніи ума не оскорбитъ ничѣмъ самаго разборчиваго, строгаго, самаго причудливаго вкуса. Не оскорбитъ „Семейная хроника“ этого вкуса такъ же, какъ не можетъ его оскорбить весь Пушкинъ, какъ не оскорбляютъ его „Ундина“ Жуковскаго или послѣдніе, народные разсказы Толстого.
Наскучить можетъ все, даже и совершенство. Можно не читать болѣе это ничѣмъ не оскорбляющее и совершенное; но если прочитать когда-нибудь и въ десятый разъ, то впечатлѣніе эстетическое будетъ все то же-- чистое какое-то, и судъ будетъ все одинаковый: это безупречно!
XIII.
правитьЯ сравниваю не Аксакова съ Толстымъ; это совсѣмъ нейдетъ. Я сравниваю только „Семейную хронику“ и „Анну Каренину“ съ „Войной и Миромъ“. Произведеніе съ произведеніемъ, и то съ одной только стороны. Я сравниваю вѣяніе съ невѣяніемъ. Есть такія произведеыія--удивительныя въ своемъ одиночествѣ. Геніальныя, классическія, образцовыя сочиненія негеніальныхъ людей; эти одинокія сочиненія своимъ совершенствомъ и художественною прелестью не только равняются съ твореніями перворазрядныхъ художниковъ, но иногда и превосходятъ ихъ. Таково у насъ „Горе отъ ума“. Грибоѣдовъ самъ не только не геніаленъ, но и не особенно даже талантливъ во всемъ другомъ, и прежде, и послѣ этой комедіи написанномъ. Но „Горе отъ ума“ геніально. Самая несценичность его, по моему мнѣнію, есть красота, не порокъ. (Сценичность, какъ хотите, все-таки есть пошлость; сценичность все-таки не что иное, какъ подчиненіе ума и высшихъ чувствъ условіямъ акустическимъ, оптическимъ, нервности зрителей и т. д.). „Горе отъ ума“ истияно неподражаемо, и, въ этомъ смыслѣ, оно гораздо выше болѣе всякому доступнаго и болѣе сценическаго „Ревизора“. Въ „Горѣ отъ ума“ есть даже теплота, есть поэзія; сквозь укоризны и досаду Чацкаго (или самого автора) просвѣчиваетъ все-таки какой-то лучъ любви къ этой укоряемой, но родной Москвѣ… Какая же любовь, какая поэзія въ сѣромъ „Ревизорѣ“? Никакой. Въ „Разъѣздѣ“ послѣ „Ревизора“ ея гораздо больше. И въ другихъ литературахъ встрѣчаются такія одинокія и классическія произведенія, геніальныя творенія негеніальныхъ авторовъ. Во французской дитературѣ есть двѣ такія вещи, какъ бы сорвавшіяся съ пера авторовъ въ счастливую и единственную минуту полнаго внутренняго озаренія. Это — „Paul et Virginie“ Бернардена-де-Сенъ-Пьерра и „Manon Lescaut“ аббата Прево. Въ англійской словесности къ этому же разряду надо отнести „Векфильдскаго священника“ и, пожалуй, „Дженни Эйръ“. Если бы Вертера написалъ не Гёте, а кто-нибудь другой, то и его можно бы сюда причислить.
У насъ, кромѣ „Горя отъ ума“ и „Семейной хроники“, я ничего сюда подходящаго не могу припомнить. Развѣ великолѣпное „Сказаніе иыока Парѳенія“ о святыхъ мѣстахъ, столь справедливо впервые оцѣненное Аполлономъ Григорьевымъ. „Семейная хроника“ вотъ--дивный образецъ того соотвѣтственно духу времени вѣянія, о которомъ идетъ рѣчь. „Мысль обрѣла языкъ простой и голосъ страсти благородной“! Степень углубленія „въ душу“ дѣйствующихъ лицъ, выборъ выраженій, складъ и течеыіе рѣчи русской, общій характеръ міровоззрѣнія--все дышитъ изображаемою эпохой. Всли при этомъ вспомнить еще о другомъ, тоже правдивомъ, хотя и несравненно слабѣйшемъ сочиненіи того же Аксакова, о „Дѣтскихъ годахъ Багрова-внука“, то естественность и даже до нѣкоторой степени физіологическая неизбѣжность этого соотвѣтственнаго эпохѣ „общаго дыханія“ станетъ еще понятнѣе. С. Т. Аксаковъ видѣлъ самъ всѣхъ дѣйствующихъ въ „Хроникѣ“ лицъ; онъ жилъ съ ними, росъ подъ ихъ вліяніемъ, у нихъ учился говорить и судить, его внутренній міръ былъ полонъ образами, рѣчами, тономъ, даже физическими движеніями этихъ, давно ушедшихъ въ вѣчность, людей. Неизгладимый запасъ этихъ впечатлѣній хранился въ „Элизіумѣ“ его доброй и любящей души до той минуты, когда ему вздумалось подѣлиться съ нами своимъ богатствомъ и воплотить навѣки такъ безукоризненно и такъ прекрасно эти дорогія для его сердца тѣни прошлаго.
Конечно, во всемъ есть извѣстная мѣра (или, точнѣе сказать, есть мѣра вовсе не извѣстная, но легко ощутимая); есть мѣра удаленія психическаго и мѣра близости, благопріятныя для полноты результата. Будь Сергѣй Тимоѳеевичъ человѣкъ только того времени и той среды, будь онъ не сынъ Тимоѳея Степановича, а младшій братъ его, положимъ, не дожившій ни до Жуковскаго, ни до Пушкина и Гоголя, ни до Хомякова и Бѣлинскаго, не переживи онъ даже многихъ (почти всѣхъ) изъ этихъ перечисленныхъ писателей, --онъ бы не смогъ написать „Семейную хронику“ такъ, какъ онъ написалъ ее: онъ написалъ бы ее хуже, безцвѣтнѣе. Или, вѣрнѣе — онъ совсѣмъ бы не сталъ тогда писать объ этомъ, не нашелъ бы все это достаточно интереснымъ.
Разумѣется, вліяніе не только знаменитыхъ ровесниковъ, но и младшихъ талантовъ и даже собственныхъ сыновей, столь счастливо одаренныхъ и обширно образованныхъ, сдѣлало свое дѣло. Всѣ эти вліянія помогли прекрасному стар-цу лишь ярче освѣтить то, что жило въ немъ такъ глубоко, такъ неизмѣнно, полусознательно и долго; но изломать его по-своему не могъ никто, — даже Гоголь, котораго онъ, слышно, такъ чтилъ. Онъ былъ и слишкомъ старъ и слишкомъ свѣтелъ для грубаго и печальнаго отрицанія.
Во „благовременіи“ онъ принесъ свои благоухающіе, здоровые плоды и скончался. Къ нему идетъ стихъ Тютчева:
Оно просіялъ и угасъ!
Да, можно вѣрить и нельзя не чувствовать, что поэзія „Семейной хроники“ — поэзія именно своей эпохи; общій духъ ея--духъ того времени и той среды, --духъ, который ждалъ только для воплощенія въ образахъ и звукахъ — возбуждагощихъ вліяній позднѣйшаго періода. Не только отъ дѣйствій и рѣчей героевъ, но и отъ рѣчей самого автора въ „Семейной хроникѣ“ вѣетъ болѣе простою и спокойною эпохой, точно такъ же, какъ въ „Аннѣ Карениной“ все дышитъ своимъ временемъ, уже несравненно болѣе сложнымъ и болѣе умственно взволнованнымъ. Но про „Войну и Миръ“ я не рѣшусь того же сказать такъ прямо. Я сомнѣваюсь, не довѣряю; я колеблюсь…
Позволю себѣ здѣсь для большаго уясненія моей критической мысли вообразить еще нѣчто, уже невозможное, какъ событіе, но какъ ретроспективная мечта весьма, я думаю, естественное. Позволю себѣ вообразить, что Дантесъ промахнулся и что Пушкинъ написалъ въ 40-хъ годахъ болыной романъ о 12-мъ годѣ. Такъ ли бы онъ его написалъ, какъ Толстой? Нѣтъ, не такъ! Пусть и хуже, но не такъ. Романъ Пушкина былъ бы, вѣроятно, не такъ оригиналенъ, не такъ субъективенъ, не такъ обремененъ и даже не такъ содержателенъ, пожалуй, какъ „Война и Миръ“; но зато ненужныхъ мухъ на лицахъ и шишекъ „претыканія“ въ языкѣ не было бы вовсе; анализъ психическій былъ бы не такъ „червоточивъ“, придирчивъ--въ однихъ случаяхъ, не такъ великолѣпенъ въ другихъ; фантазія всѣхъ этихъ сновъ и полусновъ, мечтаній наяву, умираній и полуумираній не была бы такъ индивидуальна, какъ у Толстого; пожалуй, и не такъ тонка или воздушна, и не такъ могуча, какъ у него, но за то возбуждала бы мечыне сомнѣній… Философія войны и жизни была бы у Пушкина иная и не была бы цѣлыми крупными кусками вставлена въ разсказъ, какъ у Толстого. Патріотическій лиризмъ былъ бы разлитъ ровнѣе вездѣ, не охлаждался бы безпрестанно теофилантропическимиоговорками; и „Бога браней благодатью“ былъ бы „запечатлѣнъ нашъ каждый шагъ“. „Двѣнадцатый годъ“ Пушкина былъ бы еще (судя по послѣднему, предсмертному повороту въ умѣ его) произведе-ніемъ гораздо болѣе православнымъ, чѣмъ, „Война и Миръ“. Пушкинъ освѣтилъ бы скорѣе свое твореніе такъ, какъ освѣщена была недавно одна превосходная статья въ журналѣ „Вѣра и Разумъ“ о той же борьбѣ Наполеона съ Александромъ и Кутузовымъ, чѣмъ такъ, какъ у Толстого. У Толстого Богъ--это какой-то слѣпой и жестокій фатумъ, изъ рукъ котораго, я не знаю, какъ даже и можно избавиться посредствомъ одного свободнаго избранія любви. Въ статьѣ „Вѣры и Разума“ Богъ--это Богъ живой и личный, котораго только „пути“ до поры до времени „неисповѣдимы“. Пушкинъ не сталъ бы даже (вѣроятно) называть отъ себя бѣгущихъ въ каретахъ и шубахъ маршаловъ и генераловъ французскихъ „злыми и ничтожными людьми, которые надѣлали множество зла“… какъ „въ душѣ“ не называли ихъ, навѣрное, въ 12 году тѣ самые герои русскіе, которые гнали ихъ изъ Москвы и бранили ихъ по страсти, а не по скучно-моральной философіи. Тогда воинственность была въ модѣ, и люди образованные были прямѣе и откровеннѣе нынѣшнихъ въ рыцарскомъ міровоззрѣніи своемъ. Теперь вѣдь даже и тѣ, которые по какимъ-либо соображеніямъ жаждутъ войны, до самаго манифеста о войнѣ лгутъ, что не желаютъ ея: „война есть бѣдствіе“, и только! — Иначе не смѣетъ теперь никто говорить Послѣ же манифеста, на другой же день, всѣ вдругъ обнажаютъ свои „умственные“ мечи и бряцаютъ ими (наконецъ — то, искренно!) до тѣхъ поръ, пока заключится миръ. Въ то блаженное для жизненной поэзіи время идеаломъ мужчины былъ воинъ, а не сельскій учитель и не кабинетный труженикъ!
У Пушкина религіозное освѣщеніе было бы ближе къ обще-національному; можетъ быть, и весьма субъективное по искренности, оно было бы менѣе индивидуальнымъ по манерѣ и менѣе космополитическимъ по духу, чѣмъ у Толстого. И герои Пушкина, и въ особен-ности онъ самъ отъ себя, гдѣ нужно, говорили бы почти тѣмъ языкомъ, какимъ говорили тогда, т.-е. болѣе простымъ, прозрачнымъ и легкимъ, не густымъ, не обремененнымъ, не слишкомъ такъ или сякъ раскрашеннымъ, то слишкомъ грубо и черно, то слишкомъ тонко и „червлено“, какъ у Толстого.
И отъэтого именно „общее вѣяніе“, обще-психическая музыка времени и мѣста были бы у Пушкина точнѣе, вѣрнѣе; его твореніе внушало бы больше историческаго довѣрія и вмѣстѣ съ тѣмъ доставляло бы намъ болѣе полную художественную иллюзію, чѣмъ „Война и Миръ“. Пушкинъ о 12-мъ годѣ шісалъ бы въ родѣ того, какъ написаны у него „Дубровскій“, „Капитанская Дочка“ и „Арапъ Петра Великаго“. Не этотъ ли невѣрный „общій духъ“, не эта ли, слишкомъ для той эпохи изукрашенная и тяжелал въ своихъ тонкостяхъ „манера“ Толстого возбудила покойнаго Норова, какъ очевидца, возразить Толстому такъ рѣзко и… вмѣстѣ съ тѣмъ такъ слабо? Не умѣли русскіе люди того времени ни такъ отчетливо мыслить, ни такъ картинно воображать, ни такъ внимательно наблюдать, какъ умѣемъ мы. Силой воли, силой страсти, силой чувства, силой вѣры, --этимъ всѣмъ они, вѣроятно, превосходили насъ, но гдѣ же имъ было бы равняться и бороться съ нами въ области мысли и наблюденія! И возраженіе Норова было до того слабо и блѣдно, что я, напримѣръ, у котораго память недурна, ничего теперь не помню изъ всей этой его замѣтки, кромѣ того, что мимо „пробѣжала лошадь съ отстрѣленною мордой“ и что „солдаты наши хотѣли приколоть раненаго товарища, который корчился въ предсмертныхъ судорогахъ“. Чувство, чутье у Норова, вѣроятно, было вѣрное; мысль бѣдна, воображеніе слабо, и онъ не сумѣлъ отстоять по-своему ту эпоху, которую любилъ и которую, по его мнѣнію, не совсѣмъ такъ изобразилъ Толстой.
Возвращаясь на мгновеніе еще разъкъ предполагаемому роману Пушкина, я хочу еще сказать, что, восхпщаясь этимъ не существующимъ романомъ, мы подчинялись бы, вѣроятно, въ равной мѣрѣ и генію автора, и духу эпохи. Читая „Войну и Миръ“ тоже съ величайшимъ наслажденіемъ, мы можемъ, однако, сознавать очень ясно, что насъ подчиняетъ не столько духъ эпохи, сколько личный геній автора; что мы удовлетворены не „вѣяніемъ“ мѣста и времени, а своеобразнымъ, ни на что (во всецѣлости) не-похожимъ, смѣлымъ творчествомъ нашего современника. Восхищаясь „Войной и Миромъ“, мы все-таки имѣемъ нѣкоторое право скептически качать головой… Лица „Семейной хроники“, лица „Анны Карениной“ вѣрны не только самимъ себѣ съ начала и до конца, общечеловѣчески, психологически вѣрны, они исторически правдоподобны, — они вѣрны мѣсту и времени своему. Точно такъ же были бы вѣрны себѣ и эпохѣ лица въ воображаемомъ мною Пушкинскомъ романѣ, если судить по „Арапу“ и „Дубровскому“. И лица, и „вѣяніе“, и сами изображаемые люди, и личная музыка ихъ творца-разсказчика — дышали быне нашимъ временемъ.
Въ „Войнѣ и Мирѣ“ лица вполнѣ вѣрны и правдоподобны только самимъ себѣ, психологически, — и даже я скажу больше: точность, подробность и правда ихъ общепсихической обработки такъ глубока, что до это-го совершенства, конечно, не дошелъ бы и самъ Пушкинъ, по складу своего дарованія любившій болыне смотрѣть на жизнь а vol d’oiseua, чѣмъ рыться въ глубинахъ, выкапывая оттуда рядомъ съ драгоцѣнными жемчужинами и гадкихъ червей натуралистическаго завода. Что касается до тѣхъ же лицъ „Войны и Мира“ (въ особенности до двухъ главныхъ героевъ — Андрея и Пьера), взятыхъ со cтороны ихъ вѣрности эпохѣ, то позволительно усомниться… Вообще о лицахъ этихъ я не могу говорить такъ рѣшительно, какъ говорилъ объ излишествахъ наблюденія, о придирчивости анализа, о нескладицѣ языка, о нѣкоторой избитости обще-русской и обще-натуралистической манеры…
Когда мнѣ въ десятый разъ говорятъ: „рука мясистая“, ,,рука пухлая», «рука сухая», — я не сомнѣваюсь ничуть въ томъ, что я правъ, досадуя на это.
Когда меня увѣряютъ, что Кутузовъ «любовалея своею рѣчью», — я съ брезгливостью (не физическою, а умственною и моральною) восклицаю: — «Старо! Старо! Наслышалисъ мы этого и у Тургенева, и у Достоевскаго, и у самого гр. Толстого еще въ „Дѣтствѣ и Отрочествѣ“ до пресыщенія. Это не тотъ здоровый, почти научный анализъ, которымъ всякій долженъ восхищатъся у Толстого и котораго примѣры я приводилъ… Это анализъ ломаный, ненужный, дѣлающій изъ мухи слона!»
Когда мнѣ авторъ разсказываетъ (какой бы то ни было авторъ: Писемскій, Тургеневъ или самъ Толстой — все равно) не такъ:
«Она сидѣла въ раздумьѣ у окна, когда ее позвали пить чай»…
А такъ:
— «Барышня! пожалуйте чай кушать, басисто и глупо ухмыляясь»… и т. д.
Я могу повиниться, что, отвращаясь отъ второй манеры, — я эстетическій мономанъ, художественный психопатъ, если окажется, что никто рѣшительно мнѣ въ этомъ, почти акустическомъ, требованіи не сочувствуетъ; но и тутъ я не колеблюсь, а чувствую и чувствую сильно разницу.
Я могу колебаться въ опредѣленіи цѣнности или правильности этого страннаго моего чувства; не не могу не сознавать его силы и не хочу разставаться съ нимъ, даже и въ случаѣ признанія его уродливымъ. И всегда скажу: прямоіь простой, нѣсколько даже растянутый и медлителъный, или, наоборотъ, слишкомъ сокращенный разсказъ отъ лица авто-ра лучше, чѣмъ эта вѣчная нынѣшняя сценпчность изложенія.
— («Да! сказалъ тотъ-то, поглядывая искоса на свой, отлично вычищенный съ утра, сапогъ». —
— «Ахъ! воскликнулъ этотъ-то, прихлебывая давно остывшій чай, поданный ему еще часъ тому назадъ Анфисой Сергѣевной, кухаркой среднихъ лѣтъ, въ клѣтчатомъ платьѣ, сшитомъ за 2 рубля серебромъ портнихой Толстиковой». — Нѣтъ, господа! Довольно… довольно!.. Это нестерпимо, даже и у Толстого).
Въ первыхъ двухъ случаяхъ, то-есть въ осужденіи излишествъ, шероховатостей ІІ подглядываній — я прямо правъ.
Въ третьемъ вопросѣ («ее позвали пить чаи» и «барышия, пожалуйте») я, быть можетъ, все еще хочу ѣздить но шоссе четверней въ коляскѣ, когда всѣ другіе предовольны желѣзными дорогами и ничуть не тяготятся ихъ неудобстваміт, ихъ рабствомъ, тѣснотой и мелкою тряской. — Тамъ я увѣренъ въ своей умственной правотѣ; здѣсь я и не претендую быть правымъ; я лишь доволенъ своимъ страннымъ вкусомъ. (Не теряю, впрочемъ, надежды, что хоть немногіе другіе поймутъ меня, вспомнивъ о нѣкоторыхъ собственныхъ мнмолетныхъ чувствахъ, сходныхъ съ моими)…
Когда же дѣло касается до того, вѣрны ли лица въ «Войнѣ и Мирѣ» духу эпохи или «запаху» ея, — такъ сказать, — я только колеблюсь и сомнѣваюсь. — Предлагаю то себѣ, то автору строгіе вопросы и, — послѣ долгихъ, очень долгихъ колебаній и умственной борьбы, — склоняюсь наконецъ къ тому, что нѣкоторыя лица безусловно достовѣрны (напр. Ник. Ростовъ, Денисовъ, Долоховъ), другія же, напр. Пьеръ Безухій и Андрей Болконскій… не знаю!
Замѣчу еще, что пріятнаго въ такихъ сомнѣніяхъ мало — для того, кто любитъ разбираемое произведеніе, какъ я люблю «Войну и Миръ».
Напомню опять, что я счетомъ пять разъ перечелъ эту книгу и теперь еще всякій разъ, когда этотъ самый трудъ мой требовалъ справки, я, раскрывая ее то тамъ, то сямъ, зачитывался и откладывалъ до завтра работу…
Если меня кто-нибудь увѣритъ, что освѣщеніе характера Пьера Безухова такъ же вѣрно своей эпохѣ, какъ освѣщеніе характеровъ Левина, Вронскаго и Каренина — вѣрно нашей, — я буду очень радъ.
Не знаю только, легко ли это рѣшить.
XIV.
правитьЕще настаиваю на вопросѣ: "до такой ли степени вѣрны своей эпохѣ — Пьеръ Безухій и Андрей Болконскій, до какой вѣрны своему времени Левинъ и Вронскій? Они, какъ и всѣ лица «Войны и Мира», могутъ быть психологически вѣрны въ общемъ смыслѣ, безъ отношенія къ эпохѣ; но я не знаю, вѣрны ли они исторически во всѣхъ оттѣнкахъ ихъ изображенія. Можно усомниться прежде всего въ томъ, такъ ли ужъ были тонки и сложны въ мысляхъ своихъ реальные образцы того времени — Пьеръ Безбородко (положимъ) или Андрей Волхонскій… Что они говорили не совсѣмъ тѣмъ языкомъ, которымъ говорятъ Безухій и Болконскій — въ этомъ почти нѣтъ сомнѣнія. Иначе остались бы какіе-нибудь слѣды въ русской литературѣ начала этого вѣка, въ мемуарахъ и другихъ писъменныхъ памятникахъ. Положимъ, многіе и теперь у насъ думаютъ и говорятъ сложнѣе глубже и гораздо смѣлѣе, чѣмъ пишутъ и печатаютъ. Положимъ, между ясною для себяи умною собственной мыслью и умѣньемъ или даже рѣшеніемъ передать ее ппсьменно другимъ проходитъ много времени даже и у писателей опытныхъ, а не только у людей умныхъ, но мало пишущихъ; однако, все-таки приходится предположить такую несоразмѣрность: русскіе литераторы, поэты и мыслители первой четверти нашего столѣтія проще, малосложнѣе, поверхностнѣе, блѣднѣе въ своихъ мысляхъ и писаніяхъ, чѣмъ двое свѣтскихъ людей того же времени, изъ которыхъ одинъ (Пьеръ) безъ выдержки, обо всемъ пробуетъ думать, но ни на чемъ остановиться не можетъ, и ничего, кромѣ масонскаго дневника не пишетъ; а другой (Андрей), хотя и съ выдержкой, и думаетъ тоже очень много, но такъ непривыченъ къ связности и твердости мысли, что при встрѣчѣ съ семинаристомъ Сперанскимъ пораженъ ученою, западною связно-стью его мышленія. Конечно, правъ былъ Громека, когда въ эпилогѣ[2] своемъ говорилъ Левину ("на этотъ разъ какъ бы прямо графу Толстому): "я теперь какъ во снѣ и не "могу хорошенько этого разобрать, но я помню, что наяву "я зналъ, что и Болконскій и Безухій были оба — вы: Болконскій — сухой вы; а Безухій--тоже вы, но вы, когда вы «бываете добрымъ и открытымъ всему міру». Назвать сухимъ кн. Андрея, положимъ, такая же ошибка и неправда, какъ назвать Вронскаго безсодержательнымъ (какъ назвалъ его тотъ же Громека), но Громека правъ въ томъ, что гр. Толстой заставилъ своихъ двухъ главныхъ героевъ 32-го года думать почти-что своими думами въ «стилѣ» 60-хъ годовъ; обоихъ этихъ свѣтскихъ людей, выросшихъ отчасти на своей тогдашней русской словесности, или скудной или подражательной, отчасти на французской литературѣ, богатой, но напыщенной, онъ заставилъ думать мыслями человѣка геніальнаго, во-первыхъ; во-вторыхъ, лично весъма оригинальнаго и, вдобавокъ, уже пережившаго (болѣе или менѣе) Гёте, Пушкина, Гегеля, Шопенгауера, Герцена, славянофиловъ и, сверхъ всего, двухъ весьма тоже тонкихъ въ психическомъ анализѣ предшественниковъ своихъ — Тургенева и Достоевскаго.
Здѣсь, впрочемъ, надо остановиться и сказать вотъ что. Я не сочувствую необдуманной привычкѣ нашихъ критиковъ безпрестанно ставить наравнѣ эти имена. И все только эти имена… Это несправедливо: «Тургеневъ, Толстой, Достоевскій; Достоевскій, Тургеневъ, Толстой; Толстой, Достоевскій, Тургеневъ». Толстого, правда, необходимо упомянуть: онъ--вѣнецъ реальной школы, онъ — самое выешее и полное ея проявленіе. Но почему же, напримѣръ, не сказать иногда: «Толстой, Маркевичъ, Писемскій?». Или: «Толстой, Кохановская, Маркевичъ?»… Равная слава, равный успѣхъ вовсе еще не ручаются за равное достоинство. Я бы посовѣтовалъ (кстати сказать) молодымъ начинающимъ критикамъ сызнова самимъ провѣрить все это, а не ронять, какъ-будто нечаянно и по привычкѣ во слѣдъ за другими, сь перана бумагу эти три, вовсе не равноправныя имени.
Упомянувъ сейчасъ о Достоевскомъ и Тургеневѣ по поводу анализа, я вовсе не желаю равнять ихъ съ Толстымъ; я хотѣлъ только сказать, что хотя гр. Толстой и высоко превзошелъ ихъ обоихъ на этомъ пути, но вѣдь они раньше его стали этимъ заниматься. Въ особенности важенъ тутъ Тургеневъ, болѣе схожій съ нимъ по выбору среды и по роду таланта, (а не по размѣрамъ его, конечно). Разу-мѣется, анализъ Тургенева гораздо однороднѣе и односто-роннѣе, чѣмъ анализъ Толстого; это, за немногими исключе-ніями, все толъко одно и то же--самолюбивое раскаяніе, до-сада на себя и нерѣшительность умнаго и впечатлительнаго, но слабаго человѣка. Самоосужденіе героя или его тоска. Анализъ Достоевскаго довольно однороденъ въ своей болѣзненной, пламенной, изступленной исковерканности.
Вспомнимъ для примѣра начало «Записокъ изъ подполъя».
«Я человѣкъ больной. Я злой человѣкъ. Непривлекательный я человѣкъ. Я думаю, что болитъ у меня печень. Впрочемъ, я ни шиша (Сколько злости въ этомъ „шишѣ“!) не смыслю въ моей болѣзни и не знаю навѣрное, что у меня болитъ. Я не лѣчусь и никогда не лѣчился, хотя медицину и докторовъ уважаю. Къ тому же я еще и суевѣренъ до крайности; ну, хоть на столько, чтобы уважать медицину. (Я достаточно образованъ, чтобы не быть суевѣрнымъ, но я суевѣренъ). Нѣтъ-съ, я не хочу лѣчиться со злости» и т. д. и т. д. Безсильное раздраженіе все возрастаетъ и возрастаетъ. И нѣсколько болѣе, нѣсколько менѣе, этотъ однообразный мотивъ слышенъ даже и въ тѣхъ произведеніяхъ Достоевскаго, въ которыхъ онъ пытается стать болѣе объективнымъ.
Анализъ же Толстого здравъ, спокоенъ, разнороденъ и трезвъ. Нельзя ихъ и съ этой стороны равнять; но я сказалъ, что самъ Толстой все-таки читалъ смолоду и Тургенева и Достоевскаго; а Пьеръ Безухій и кн. Болконскій не читали еще въ началѣ этого вѣка ни «Лишняго человѣка», ни «Бѣдные люди» и «Униженные»; не знали еще ни Онѣгина, ни Печорина, ни Гегеля, ни Шопенгауера, ни Ж. Санда, ни Гоголя.
Ну, правдоподобно ли, чтобы они, эти люди временъ Консульства и Имперіи, думали почти въ томъ же стилѣ, въ какомъ думаемъ мы теперь, мы, обремененные иногда донельзя всѣми рѣчами и мыслями нашихъ предшественниковъ, переболѣвшіе всѣми болѣзнями ихъ, пережившіе всѣ увлеченія ихъ?.
Что-то не вѣрится!
Хочу здѣсь еще разъ прибѣгнуть къ тому средству (для болыней наглядности), къ которому я прибѣгалъ уже одинъ разъ, когда воображалъ, что Пушкинъ написалъ романъ изъ жизни 12-го года. Хочу несуществующимъ и невозможнымъ разъяснить существующее. Вообразимъ, что гр. Толстой написалъ «Войну и „Миръ“, но не временъ Александра I, а тоже „Войну и Миръ“ временъ болѣе къ намъ близкихъ, временъ севастопольской осады и придунайской борьбы съ турками. Во время этихъ битвъ гр. Толстому было самому уже далеко за 20 лѣтъ; и онъ въ этихъ 50-хъ годахъ съ одной стороны уже былъ весьма извѣстнымъ писателемъ, а съ другой принималъ личное участіе въ войнѣ. Онъ зналъ отлично, какъ думали тогда миогіе люди и какъ выражались; зналъ, до чего доходила именно въ то время придирчивость и болѣзненная утонченыость психологическаго анализа въ самой жизни, даже между друзьями. (См. „Дѣтство, Отрочество и Юность“, отношенія Николая Иртеньева съ кн. Неклгодовымъ, и многія другія сочиненія того времени). Онъ могъ бы лнчно засвидѣтельствовать, что въ 50-хъ годахъ разрывы и ссоры, напримѣръ, между тонко развитыми пріятелямъ происходили гораздо рѣже изъ-за политическихъ взглядовъ, чѣмъ нынче, и гораздо чаще изъ-за того, на что жаловался Щигровскія Гамлетъ Тургекева, говоря, что „кружокъ“ — это нѣчто ужасное; что въ кружкѣ „каждый считаетъ себя въправѣ запускать грязную руку въ чужую внутренность“. (Прошу извинить, если я слово въ слово не припомню) и т. д. Гр. Толстой знаетъ по опыту, что политическое броженіе Россіи съ начала 60-хъ годовъ, разстроивъ глубоко наше общество, произвело, однако, съ этой стороны значительное личное въ нась „оздоровленіе“, какъ любилъ выражаться Аксаковъ. Мы съ тѣхъ поръ несравненно меньше стали придираться къ „натурѣ“ ближняго и стали строже къ оттѣнкамъ его „направленія“. Образованные, умные и тонкіе люди годовъ по-реформенныхъ стали такъ, сказать, „тенденціознѣе“, чѣмъ люди дореформенные; но они зато сдѣлались трезвѣе въ личныхъ отношеніяхъ. На чертѣ этого общественнаго и личнаго перелома высится въ нашей памяти кровавая трагедія трехлѣтней борьбы нашей на берегахъ Дуная и въ Крыму. Я самъ служилъ тогда военнымъ лѣкаремъ и пережилъ все это юношей. Я увѣренъ, что гр. Толстой помнитъ, какая несоразмѣрная разница была тогда между самолюбивою „Гамлетовскою“ тонкостью и шаткостью однихъ и простотой, несложностью другихъ, какъ ниже, такъ и выше первыхъ въ обществѣ стоявшихъ, между „Рудиными“, Олениными, „Лишними людьми“, съ одной стороны, и между тѣми Волынцовыми, князьями Н. (свѣтскій соперникъ несчастнаго и умнаго Чулкатурина въ („Лишнемъ человѣкѣ“) и Вронскими того времени, которые начальствовали въ Крыму надъ „простыми русскими людьми“ и вмѣстѣ съ ними гибли за родину. Передъ „Каратаевыми“ этого времени дѣйствительно выучилиеь смиряться люди высшаго класса, но не Волынцовы (см. „Рудинъ“), не Николаи Ростовы или Вронскіе 50-хъ годовъ, которые, любя этихъ Каратаевыхъ, охотно ихъ при случаѣ сѣкли и звали подъ часъ „скотами“, смирялись же передъ „народомъ“ во времена нашеи съ графомъ молодости Лаврецкіе, Аксаковы, подъ часъ даже болѣе западные Рудины и Бельтовы…
Для меня въ высшей степени сомнительно, напримѣрь, могъ ли гр. Безухій въ 12-мъ году поклоняться Каратаеву и вообще солдатамъ именно такъ, какъ онъ поклоняется имъ. Вотъ что онъ думаетъ послѣ Бородина:
„О, какъ ужасенъ страхъ, подумалъ Пьеръ, и какъ позорно я отдался ему! А они… они все время до конца были тверды, спокойны“… Они, въ понятіи Пьера, были солдаты, — тѣ, которые были на батареѣ, и тѣ, которые, кормили его, и тѣ, которые молились на икону. Они — эти странные, невѣдомые ему доселѣ люди, они ясно и рѣзко отдѣлялись въ его мысли отъ всѣхъ другихъ людей.
„Солдатомъ быть, просто солдатомъ. Войти въ эту общую жизнь всѣмъ существомъ, проникнуться тѣмъ, что дѣлаеіъ ихъ такими. Но какъ скинуть съ себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внѣшняго человѣка? Одно время я могъ быть этимъ. Я могъ бѣжать отъ отца, какъ я хотѣлъ. Я могъ еще послѣ дуэли съ Долоховымъ быть посланъ солдатомъ“. И въ воображеніи Пьера мелькнулъ обѣдъ въ клубѣ, на которомъ онъ вызвалъ Долохова, и благодѣтель въ Торжкѣ. И вотъ Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходитъ въ Англійскомъ клубѣ. И кто-то знакомый, близкій, дорогой, сидитъ вь концѣ стола. Да это онъ! Это благодѣтель. „Да вѣдь онъ умеръ?“ подумалъ Пьеръ. „Да, умеръ, но я не зналъ, что онъ живъ. И какъ мнѣ жаль, что онъ умеръ, и какъ я радъ, что оыъ живъ опять!“ Съодной стороны стола сидѣли Анатоль, Долоховъ, Несвицкій Денисовъ и другіе такіе же (категорія этихъ людей такъ же ясно была во снѣ опредѣлена въ душѣ Пьера, какъ и категорія тѣхъ людей, которыхъ онъ называлъ они), и эти люди, Анатоль, Долоховъ, громко кричали, пѣли; но изъ-за ихъ крика слышенъ былъ голосъ благодѣтеля, неумолкаемо говорившій, и звукъ его словъ былъ такъ же значителенъ и непрерывенъ, какъ гулъ поля сраженья, но онъ былъ пріятенъ и утѣшителенъ. Пьеръ не понималъ того, что говорилъ благодѣтель, но онъ зналъ (категорія мыслей также ясна была во снѣ), что благодѣтель говорилъ о добрѣ, о возможыости быть тѣмъ, чѣмъ были они. И они со всѣхъ сторонъ, съ своими простыми, добрыми, твердыми лицами окружали благодѣтеля. Но они хотя и были добры, они не смотрѣли на Пьера, не знали его. Пьеръ захотѣлъ обратить на себя ихъ вниманіе и сказать. Онъ привсталъ, но въ то же мгновеніе ноги его похолодѣли и обнажились»………………….
«Наитруднѣишее дѣло есть подчиненіе свободы человѣка законамъ Бога», говорилъ голосъ. Простота есть покорность Богу; отъ Него не уйдешь. И они просты. Они не говорять, «но дѣлаютъ»…
Да это вовсе не гр. Безухій 12 года; это самъ Л. Н. Толстой 50-хъ и 60-хъ годовъ. Это авторъ севастополъскпхъ и кавказскихъ разсказовъ перваго періода.
Ие вѣрю я, чтобы гр. Безухій думалъ объ народѣ въ этомъ именно стилѣ. Жалѣть народъ, принимать живое участіе сердца въ его нуждахъ и горестяхъ, разумѣется, могли добрые и образованные люди того времени; особенно, если у нихъ при этомъ были и либеральныя, въ западномъ духѣ, наклонности. Но восхищаться именно такъ, съ такимъ явно славянофильскимъ оттѣнкомъ, съ какимъ восхищается Пьеръ «простыми людьми» — едва ли онъ могь въ то время.
Мнѣ кажется, что если и приходилось въ то время кому-нибудь изъ нашихъ наиболѣе тонкихъ, умныхъ и образованныхъ людей умиляться при видѣ народной простоты и нетребовательности, это умиленіе, вѣроятно, принимало какой-нибудь во французскій вкусъ пасторальный или полуклассическій характеръ. Мелькнуть могло и тогда, конечно, что-нибудь подобное будущему славянофильскому оттѣнку въ народолюбіи, — но только мелькнуть. У Пьера же въ умѣ все это до того ясно, опредѣленно, отчетливо, что гораздо больше похоже на рѣчи самого автора, или на рѣчи Достоевскаго о «народѣ богоносцѣ», чѣмъ на мысли либерала времени Александра І-го. Самъ гр. Толстой только къ концу 60-хъ годовъ и, послѣ славянофиловъ, додумался до этого отчетливаго и прекраснаго выраженія свопхъ «народническихъ» чувствъ и доросъ до возможности создать почти святой характеръ Каратаева, — а мы вдругъ повѣримъ, что герой его (не будучи даже, подобно своему творцу, геніальнымъ художникомъ) могъ такъ ясно понимать все это полвѣка тому назадъ! (Полвѣка, считая назадъ отъ 60-хъ годовъ, когда гр. Толстой писалъ и псчаталъ «Войну и Миръ»).
Не вѣрится!
Все въ 12-мъ году, за исключеніемъ государственнаго патріотизма, было выражено въ жизни русскаго общества поблѣднѣе, послабѣе, попроще и поплоще (не плохо, а плоско), такъ сказать, побарельефнѣе, чѣмъ въ эпоху Крымской войны. Къ 50-мъ годамъ сила государственнаго патріотизма много понизилась, но всѣ другіе психическіе и умственные запасы общества возросли донельзя. Я нахожу, что съ тѣхъ поръ качествепно даже ничего не прибавилось у насъ. Все уже было въ запасѣ, въ теоріи; даже и нигилизмъ — нынѣшняго, а не старо-французскаго оттѣнка.
Все было въ запасѣ, все было уже разнообразно и горельефно: и тонкость ума, и своеобразно уже созрѣвшее воображеніе (первые стихи Фета, высокія фантастическія и патетическія страницы Гоголя: Страшная месть, Римъ, «Россія-Тройка» и т. д.), и озлобленное безвѣріе, и ненависть къ своему русскому, доходившая до радости напшмъ пораженіемъ въ Крыму.
Нужны были только: воля и распространеніе; пужна была возможность вольнѣе расходовать эти разнообразные и огромные психическіе запасы…
Воля эта была дана. И теперь мы пожинаемъ и пшеницу, и плевелы, столь густо засѣянные нами въ 40-хъ и 50-хъ годахъ.
Во времена Кутузова и Аракчеева все было у насъ съ виду уже довольно пестро, но блѣдно; все было еще барельефно; ко времени Крымской войны — многое, почти все выступило рельефнѣе, статуарнѣе на общегосударственномъ фонѣ; въ 60-хъ и 70-хъ годахъ все сорвалось съ пьедестала, оторвалось отъ, вѣковыхъ стѣнъ прикрѣпленія и помчалось куда-то, смѣшавшись въ борьбѣ и смятеніи!
Сложное и ускоренное движеніе общественной жизни не могло не отозваться и на жизни личнаго духа. Мысли и чувства наши усложнились новыми задачами и оттѣнками, и обмѣнъ ихъ сталъ много быстрѣе прежняго.
Этою ускоренною, современною сложностью душевнои жизни вѣетъ одинаково и отъ «Войны и Мира» и отъ «Карениной». Но въ послѣднемъ произведеніи это у мѣста. Не знаю — у мѣста ли въ первомъ.
XV.
правитьИтакъ, вообразивши нѣчто весьма вообразимое, но уже на дѣлѣ невозможное — хронику-эпопею 40-хъ и 50-хъ годовъ, написанную граф. Толстымъ, — я прихожу къ такому убѣжденію: эта песущесгвующаяэіюпея-хроника была бы реальнѣе «Войны и Мира»; ея лица, разговоры этпхъ лицъ были бы вѣрнѣе времени своему; степень ихъ тонкости — уже неподражательной, какъ въ 12-мъ году, а своеобразной и большею частію отрицательной или хоть придирчивой къ мелочамъ, — была бы соотвѣтственна эпохѣ. Разсказъ самого автора (оставаясь именно такимъ, какимъ мы его видимъ въ «Войнѣ и Мирѣ» 12-го года) былъ бы сходенъ съ тѣмъ, какъ думали, говорили и писали уже тогда у насъ почти всѣ, и Тургеневъ, и другіе, и самъ Толстой.
А характеръ или стиль авторскаго разсказа всегда отражается такъ или иначе и на лицахъ дѣйствующихъ и на событіяхъ. Подобно тому какъ одинъ и тотъ же ландшафтъ иначе освѣщается на зарѣ, иначе полдневнымъ солнцемъ, иначе луной и иначе бенгальскимъ огнемъ, такъ точно одни и тѣ же событія, одни и тѣ же люди различнымъ образомъ освѣщаются различными, побочными даже пріемами автора.
Время Крымской войны было много сознательнѣе и психически — сложнѣе эпохи 12-го года; понятно, что и рѣчь автора, болѣе выпуклая и махровая, была бы въ гармоніи съ эпохой.
Мнѣ бы, вѣроятно, не понравилась и тутъ (т.-е. въ романѣ изъ жизни 50 годовъ) эта слишкомъ ужъ знакомаго рода махровость; но я сказалъ бы себѣ: такъ пишутъ нынче всѣ лучшіе таланты, — такъ они пишутъ, и они имѣютъ успѣхъ, и слава ихъ выросла на моихъ собственныхъ глазахъ; яисамъ всегдаэтому когда-то (въ 50-хъ годахъ) подчинялся безусловно. И подчинялся не я же одинъ, и не горсть какихъ-нибудь другихъ людей, исключительныхъ по вкусамъ, а подавляющее большинство авторовъ, критиковъ и читателей. На моихъ же глазахъ уменыналось число тѣхъ людей, которые, подобно той московской дамѣ, говорили: «Gogol c’est un genre; a y вашихъ (т.-е. у моихъ тогда) все это ни къ селу, ни къ городу». Число ихъ все уменьшалось и уменьшалось, и теперь давно уже, когда дѣло коснется до всѣхъ этихъ шероховатостей стиля, претыканій языка и ненужностей мысли, самые «многовѣщанные витіи нашей критики — яко рыбы безгласны». (Хотя бы Н. Н. Страховъ).
До того велика сила привычки даже и у мыслящихъ людей!
Сообразивши все это, я призналъ бы, что этотъ воображаемый мною романъ-эпопея 40-хъ—50-хъ годовъ по формѣ соотвѣтствуетъ своей эпохѣ вполнѣ, — я почувствовалъ бы, что отъ него вѣетъ тою жизнью, которую изображаетъ художникъ. Освѣщеніе же, приданное гр. Толстымъ эпохѣ Наполеона и Кутузова, отчасти слишкомъ ярко, отчасти слишкомъ отрицательно по манерѣ. Оно слишкомъ вдобавокъ лично, субъективно, по-Толстовки индивидуально для того, чтобы отраженію казаться вѣрнымъ. Надо бы проще, акварельнѣе.
Съ одного моего 40-лѣтняго знакомаго снялъ однажды фотографію въ глуши и безъ удобствъ — одинъ неопытный фотографъ. Черты лица, выраженіе глазъ было очень вѣрно; но на портретѣ вмѣсто 40 лѣтъ ему вышло около 60-ти. Отчего это? У него, какъ у человѣка, уже пожившаго и страстями и мыслію, были тонкія черточки на кожѣ лица, но чтобы ихъ видѣть, нужно было очень близко подойти къ нему. Вечеромъ онъ казался даже моложе 40 лѣтъ. Фотографію сняли яркимъ днемъ на яркомъ солнцѣ, и всѣ тонкія морщины стали очень углубленными и очень черными, а всѣ свѣтлыя мѣста слишкомъ выпуклыми и бѣлыми. Вотъ от-чего.
Гр. Толстой слишкомъ яркимъ солнцемъ своего современнаго развитія освѣтилъ жизнь гораздо менѣе развитую, чѣмъ наша теперешняя — во всѣхъ почти отношеніяхъ: въ отношеніи умственной тонкости, придирчивости анализа и своей и чужой души, въ отношеніи фантастическаго творчества[3] и философской сознательности; въ отношеніи грубостей, излишествъ и ненужностей внѣшняго, плотского, такъ сказать, наблюденія; наконецъ — въ отношеніи самого яснаго и сознательнаго пониманія такихъ народныхъ типовъ, какъ Платонъ Каратаевъ.
Основной рисунокъ вѣренъ; краски слишкомъ густы и ярки. Остовъ похожъ; не совсѣмъ, я думаю, похожа плоть; сомнителенъ ритмъ и родъ кровообращенія; ячейки и волокна микроскопическія слишкомъ многочисленны и разнообразны; онѣ то слишкомъ крупны и зернисты, то слишкомъ ужъ малы и нѣжны.
Еще два слова о тонкостяхъ, углубленностяхъ и сложностяхъ.
Тонкость во времена Алексаидра І-го у насъ была свѣтская, самой высокой пробы; была еще тонкость дипломатическая; была подражательная тонкость въ литературныхъ вкусахъ и была естественная тонкость во вкусахъ сердечныхъ, особенно въ высшемъ кругу — въ хорошемъ дворянскомъ. (Ниже дворянства она еще тогда не спускалась).
Эти стороны у гр. Толстого изображены вѣрно. Не знаю, сочинены ли авторомъ насмѣшливыя и даже отрицательныя письма дипломата Билибина, или они документальны; но вѣдь эти письма писаны, во 1-хъ, дипломатомъ, а во 2-хъ, по-французски. Здѣсь родъ тонкости и родъ отрицанія дышатъ своимъ временемъ Это не тонкость чисто русской психологической придирчивости позднѣйшаго времени; не тонкость кружевной и развитой фантазіи лучшихъ русскихъ художниковъ 50-хъ и 70-хъ годовъ; не тонкость, скажемъ такъ — реалистической грубости, общей всѣмъ намъ со времѣнъ Гоголя, Тургенева, Григоровича и т. д…
Это тонкость иная: ядовито-свѣтская, французская тонкость; эти письма могь писать дѣйствительный дипломатъ того времени, какой-нибудь «Балабинъ», напримѣръ. Тутъ отрицаніе даже иного запаха, чѣмъ то спеціально-русское отрицаніе, къ которому насъ до того пріучила за 40 послѣднихъ лѣтъ наша литература, что большинство читателей его даже и не замѣчаетъ, какъ я уже говорилъ.
Отрицаніе Билибина — это острый и тонкій ядъ прямого и крупнаго осужденія; это злая, но спокойная критика нашпхъ стратегическихъ дѣйствій того времеии; издѣвательство надъ ошибками и недобросовѣстностыо нашихъ генераловъ. Это не реалистическіе помои нашего времени, не лично-психическія придирки, не безполезныя и обременительныя «подмѣчанія».
Эти письма или «документальны» или сочинены превосходно.
Хороши также полу-церковныя, духовныя углубленности и тонкости масонскаго дневника, который ведетъ Пьеръ. Многіе оттѣнки тутъ уже потому вполнѣ естественны даже и для начала XIX вѣка, что они близки по стилю своему къ старо-церковному, чисто православному стилю. И въ то время эти тонкіе оттѣнки уже давнымъ-давно не были у насъ новостью; они свойственны и древнимъ аскетическимъ писателямъ…
Не знаю также, документальны ли или превосходно придуманы отвѣты плѣнныхъ русскихъ офицеровъ Наполеону послѣ Аустерлица." Но они безусловно похожи на то время.
Наполеонъ говоритъ князю Репнину:
— Вашъ полкъ честно исполнилъ долгь свой!
— Похвала великаго полководца есть лучшая награда солдату, — отвѣчалъ Репнинъ.
Наполеонъ улыбаясь смотритъ на 19-лѣтняго поручика Сухтелена и говоритъ:
— Молодъ же онъ сунулся биться съ нами!
— Молодость не мѣшаетъ быть храбрымъ, — отвѣчаетъ Сухтеленъ.
Это похоже.
Тогда образованные люди любили считать себя героями и, разъ испытавши свою храбрость, уже не думали о томъ: «нужна ли военная доблесть» и т. п., какъ думаетъ, напримѣръ, Оленинъ въ «Казакахъ» и многія другія лица у Толстого. Въ этомъ смыслѣ и Андрей Болконскій и Денисовъ вѣрнѣе своему времени, мнѣ кажется, чѣмъ Пьеръ, который, мнѣ все сдается, ужъ слишкомъ по "нынѣшнему философствуетъ и колеблется; ужъ слишкомъ схоже съ тѣмъ, какъ могъ колебаться самъ авторъ и другіе люди гораздо позднѣйшаго времени.
Онъ не только мнѣ представляется уже слишкомъ развитымъ, слишкомъ самосознательнымъ, онъ почти геніаленъ при всей своей несносной иногда безхарактерности. Что же это такое, если въ жизни были уже тогда подобные люди, — почему же въ литературѣ тогдашней ничего не выражается подобнаго? Не слишкомъ ли глубоки и черны морщины и не слишкомъ ли ярки бѣлыя, выпуклыя мѣста на его портретѣ?
Правда, мы всѣ любимъ и всѣ знаемъ лично этого Пьера Безухаго почти такъ же, какъ любимъ и знаемъ коротко какого-нибудь дѣйствительно живущаго или жившаго знакомаго и пріятеля нашего; истинный талантъ (объективнаго рода) имѣетъ эту власть какъ бы дѣйствительнаго сотворенія живыхъ людей. Хотимъ или не хотимъ, но мы вынуждены помнить ихъ, какъ дѣйствительныхъ людей. Невозможно забыть, невозможно не признавать ихъ. Невозможно забыть Печорина, Чичикова, Обломова, Рудина, Базарова, Платона Каратаева и Вронскаго; Наташу Ростову, Дарью Александровну Облонскую и ея мужа; или у Писемскаго — Калиновича, Питерщика и пылкаго стараго масона его; или у Маркевича — Троекурова, Ольгу Ранцову, Киру, отца Ранцовой и Ашанина. Надо сказать, что, со стороны обилія безукоризненно живыхъ лицъ и художественно выдержанныхъ характеровъ, эта самая русская литература послѣдняго сорокалѣтія (почти 50-ти лѣтія!) чрезвычайно богата и высока. Я долженъ съ этимъ согласиться и долженъ признать, сверхъ того, что развѣ одна англійская можетъ соперничать съ нашей въ этомъ отношеніи. Да и то едва ли! Нападая на то, что мнѣ въ нашей литературѣ не нравится, я не имѣю права забывать ея достоинствъ. Я скажу даже больше — моя строгость къ реалистической школѣ нашей пропсходитъ отчасти и отъ уваженія къ ея силамъ. Что силы эти велики — доказывается уже тѣмъ однимъ, что въ лицѣ ея главныхъ представителей мы впервые одержали верхъ на литературномъ поприщѣ надъ прежними учителями нашими, надъ европейцами; западные литераторы только со временъ Тургенева и Толстого стали изучать насъ.
Изучать они теперь могутъ литературу нашу, не только какъ школу особаго рода, но и какъ вѣрное отраженіе особой жизни. По совокупноети романовъ и повѣстей нашихъ можно составить очень ясное представленіе и объ жизни русскаго общества въ XIX вѣкѣ. Точность, вѣрность дѣйствительной жизни — это спеціальная сила нашей литературы. Всякій это знаетъ.
Замѣчу, однако, что, отдавая эту справедливость нашей новѣйшей литературѣ, я вовсе не хочу подъ конецъ труда моего вдругъ отступиться отъ всѣхъ моихъ на нее критическихъ жалобъ; я началъ съ того, что признавался, какъ часто отдыхалъ отъ ея дурныхъ и ненужныхъ привычекъ на многихъ произведеніяхъ иного рода, и готовъ кончить опять тѣмъ же. Но не надо забывать и того, что на эти стилистическія и психологическія мысли навелъ меня вопросъ совершенно другого порядка: вопросъ объ исторической реальности характеровъ Пьера и кн. Андрея, объ ихъ историческомъ правдоподобіи, или все о той же точности и вѣрности отраженій жизни. И вотъ главнаго-то этого, исходнаго для меня вопроса, я, и послѣ этихъ долгихъ разсужденій, никакъ не берусь окончателъно рѣшить!
Я люблю, я обожаю даже «Войну и миръ» за гигантское творчество, за смѣлую вставку въ романъ цѣлыхъ кусковъ философіи и стратегіи, вопреки господствовавшимъ у насъ тожс такъ долго правиламъ художественной сдержанности и аккуратности; за патріотическій жаръ, который горитъ по временамъ на ея страницахъ такъ пламенно; за потрясающія картины битвъ; за равносильную прелесть въ изображеніяхъ какъ «искушенiй» свѣта, такъ и радостей семейной жизни; за подавляющее умъ читателя разнообразіе характеровъ и обще-психическую ихъ выдержку; за всеоживляющій образъ Наташи, столь правдивый и столь привлекательный; за удивительную поэзію всѣхъ этихъ сновъ, бредовъ, полу-сновъ и предсмертныхъ состояыій. За то, наконецъ, что лучшій и высшій изъ героевъ поэмы, кн. Андрей — не профессоръ и не ораторъ, а изящный, храбрый воинъ и твердый идеалистъ. Я поклоняюсь гр. Толстому даже за то насиліе, которое онъ произвелъ надо мной самимъ тѣмъ, что заставилъ меня знать какъ живыхъ и любить какъ близкихъ друзей такихъ людей, которые мнѣ кажутся почти современными и лишь по волѣ автора переодѣтыми въ одежды «Бородина», лишь силой его генія перенесенными на полвѣка назадъ въ исторію. Но, припомнивъ вмѣстѣ съ этимъ въ совокупности все сказанное мною, — я чувствую себя въ правѣ думать: это именно то, о чемъ я говорилъ раньше, — «три головы, множество рукъ, глаза изъ рубиновъ и брилліантовъ — только не подо лбомъ, а на лбу, у огромнаго, золотого, драгоцѣннаго кумира»…
Конечно, это ничсго не значитъ со стороны достоинства во всецѣлости, какъ я уже не разъ говорилъ; но это значитъ очень много со стороны точности и строгаго реализма.
Великолѣпный и колоссальный кумиръ Брамы индійскаго стоитъ по-своему олимпійскаго Зевса. И есть не только минуты, но и года, и вѣка такіе, что дивный Брама будетъ нравитьея уму и сердцу нашему гораздо больше, чѣмъ Зевсъ, правильно-прекрасный, положимъ, но который все-таки человѣкъ, какъ всѣ. Но вотъ въ чемъ разница: можно восхищатъся кумиромъ Брамы или Будды, можно судить по немъ о міросозерцаніи индійскихъ художниковъ и жрецовъ, но нельзя еще по этому величавому изваянію судить о дѣйствительной наружности жителей Индіи; а по Зевсу, Лаокону и гладіатору можно хоть приблизительно воображать внѣшность красивыхъ людей древней Греціи и Рима. Вотъ въ чемъ разница — для моихъ первоначальныхъ цѣлей очень важная! Сила Толстого, — даже и въ немощахъ его замѣчательная. — увлекла меня слишкомъ далеко отъ этихъ цѣлей; я, неожиданно самъ для себя, оставилъ въ сторонѣ вопросы общественноы нашей жизни и почувствовалъ неудержимую потребность отдать (прежде всего самому себѣ) ясный отчетъ въ моихъ эстетическихъ взглядахъ на труды нашего знаменитаго реалиста. Я не могъ не сознавать, что, разсматривая ихъ и съ этой стороны, я думаю и ощущаю нѣчто такое, чего я отъ другихъ не слыхалъ.
Повторяю — относительно характеровъ въ «Войнѣ и мирѣ» это не увѣренность, это только сомнѣніе, вопросъ.
И очень можетъ быть, что если бы взяться процѣживать характеры Андрея Болконскаго и въ особенности Пьера Безухова сквозь особый родъ умственнаго фильтра, который я хочу предложить, то они, въ главныхъ контурахъ своихъ, оказались бы реальными и вполнѣ возможными, не только во времена нашей съ графомъ молодости, но и въ началѣ XIX вѣка.
— Какой же это фильтръ?
Фильтръ это вотъ какой:
1) Упростить (мысленно; усебя самого на умѣ) вообще языкъ Толстого; сдѣлать его больше похожимъ на языкъ Пушкинской прозы или на языкъ самого Толстого въ небольшой повѣсти «Кавказскій плѣнникъ» и въ другихъ, очищенныхъ отъ натурализма разсказахъ его.
2) Уничтожить вообще излишнія подглядыванія въ душу дѣйствующихъ лицъ.
3) Выбросить изъ разсказа всѣ тѣ выраженія, обороты рѣчи и эпитеты, которые слишкомъ въ духѣ послѣ-пушкинской школы, и всѣ тѣ особаго рода повторенія, которыя свойетвенны самому Толстому (въ средѣ этой школы): «чуждый», «чуждый», «руки», «руки»; «торопливо», «всхлипыванія», «сочный ротъ», «сочный ротъ», слишкомъ ужъ частое «трясеніе нижней челюсти» у разныхъ лицъ и при разнородныхъ волненіяхъ и т. д.
4) Въ частности отвергнуть возможность поклоненія Каратаеву и вообще простому народу въ стилѣ, слишкомъ похожемъ на славянофильскій стиль подобнаго поклоненія въ 40-хъ и 60-хъ годахъ.
Если, говорю я, профильтровать такимъ образомъ самую сущность разсказа, самый ходъ драмы и патріотической и семейной; если на днѣ нашего душевнаго сосуда сохранитъ весь сюжетъ, всѣ поступки и даже довольно значительную часть чувствъ, рѣчей и думъ дѣйствующихъ лицъ, — то-есть какъ они влюблялись, ошибались, радовались, гнѣвались, боялись и т. д.; а на фильтрѣ оставить и всю ту гущу, которая принадлежитъ русской натуральной школѣ вообще, и всѣ тѣ — и тончайшіе волосики или ниточки, и цѣлые ненужные булыжники, которые принадлежатъ лично Толстому, — то очень можетъ быть, что, при такой очисткѣ, не только Андрей Болконскій и всѣ другіе, но и весьма сомнителъный Пьеръ Безухій явятся такими же правдоподобными людьми для своего времени, какъ Вронскій и Левинъ для своего.
Все-таки, за исключеніемъ слишкомъ славянофильскаго отношенія къ Каратаеву, — самъ по себѣ Каратаевъ вполнѣ реаленъ; онъ могъ быть и въ 12-омъ году; но отношеніе Пьера къ нему отзывается анахронизмомъ; оно преждевременно.
По этому новоду, я съ радостью даже готовъ и самъ себя заподозрить въ такого рода сложномъ и ошибочномъ душевномъ процессѣ:
Я слушаю оперу изъ турецкой или изъ французской жизни. Либретто взято съ дѣйствительности. Лица въ оперѣ дѣйствуютъ исторически правдоподобно и пра-вильно въ главнѣйшихъ чертахъ. Но музыка этой оперы не въ турецкомъ и не во французскомъ родѣ, а вся основана на другихъ, положимъ — на русскихъ мелодіяхъ. И меня это смущаетъ.
Я нарочно взялъ болѣе рѣзкую разницу, чтобы менѣе рѣзкое стало яснѣе.
Обще-психическая музыка великаго романиста до того похожа на душевнуго музыку нашего времени вообще и до того не похожа на знакомые намъ аккомпанементы временъ Консульства и Имперіи, что невольно заставляетъ усомниться и въ безусловной вѣрности поющихъ и играющихъ лицъ.
Вотъ въ чемъ мое неразрѣшенное сомнѣніе. Сомнѣніе и въ точности Льва Толстого; сомнѣніе и въ критичаской за-конности моихъ собственныхъ требованій.
Еще примѣръ.
Трагедіи Шекспира изъ древней классической жизни «Коріоланъ» и «Юлій Цезарь» могутъ дѣйствовать на современныхъ читателей или зрителей гораздо сильнѣе, чѣмъ «Эдипъ Царъ» или «Антигона» Софокла. Чувства, страсти, яркость образовъ, размѣръ психическаго углубленія — все это, можетъ быть, у Шекспира (сына времени болѣѳ усложненнаго) гораздо ближе нашему психическому строю, чѣмъ у Софокла. Щекспиромъ мы можемъ восхищаться гораздо искреннѣе, и понимать его гораздо живѣе нѣдрами души нашей. Однако, мы все-таки имѣемъ право и чуять, и думать, и говорить, что «вѣетъ» отъ Софокла истинно античнымъ духомъ, звучитъ отъ Софокла истинно античною музыкой болѣе, чѣмъ оть Шекспира въ «Коріоланѣ» и «Цезарѣ».
Прошу позволить мнѣ и еще одно сравненіе. Оно будетъ послѣднимъ.
Допустимъ, что гр. Алексѣй Толстой трилогію свою (Іоаннъ, Ѳеодоръ, Борисъ) построилъ на болѣѳ точныхъ историческпхъ и бытовыхъ данныхъ, чѣмъ построенъ Годуновъ Пушкина. Я говорю — только допустимъ; я не знаю — такъ ли это. Допустимъ. Сверхъ того несомнѣнно, что трилогія гораздо сценичнѣе «Бориса Годунова». Она и при громкомъ чтеніи дѣйствуетъ гораздо снлънѣе на наши чувства, чѣмъ простая и не углубленная трагедія Пушкина.
Но отъ этой самой простоты, неуглубленности, барельефности «Годунова» не вѣетъ ли несравненпо больше московскою стариной, — не слишкомъ выразительною и на дѣлѣ, чѣмъ отъ яркой и выпуклой трилогіи Алексѣя Толстого? Неужели и это не ясно?
Вотъ все, что я хотѣлъ сказать.
Я знаго, что у меня въ этомъ трудѣ много повтореніи и много недомолвокъ (а можетъ быть мѣстами и недомыслія); подозрѣваю, что колебанія мои въ однихъ случаяхъ очень скучны, а самоувѣренность въ другихъ слишкомъ своенравна. Но прошу читателей и судей моихъ простить эти недостатки за мою откровенность и прямоту.
[1] Въ Отеч. Зап. 61-го года, мартъ — старая моя статья о соч. М. Вовчка; въ томъ же духѣ.
[2] См. книгу М. С. Громеки «Послѣднія произведенія гр. Л. Н. Толстого».
[3] Фантастическое творчество было тогда у насъ только подражательное. Примѣръ — Жуковскій. Сильная оригинальность фантазіи впервые явилась у Гоголя.