Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/grazh/1873/16jyN29.htm
О происхожденiи видовъ, сочиненiе Чарльса Дарвина. Перевелъ съ англiйскаго С. А. Рачинскiй. Изданiе третье, исправленное. Москва 1873.
Zum Streit Über den Darwinismus Von К. Е. von-Baer. (aus der «Augsburger Allgemeinen Zeitung»). Dorpat. 1873. (Къ спору о дарвинизмѣ. К. Э. Бэра [изъ «Всеобщей Аугсбургской Газеты»]. Дерптъ. 1873).
Русскiй переводъ главнаго сочиненiя Дарвина вышелъ уже третьимъ изданiемъ. Другое его сочиненiе, О происхожденiи человѣка, появилось у насъ, какъ извѣстно, въ трехъ переводахъ разомъ. И такъ, Дарвинъ у насъ популярный писатель; онъ читается не только спецiалистами, а массою публики, людьми питающими притязанiе на образованность и просвѣщенiе. Къ сожалѣнiю, никакъ нельзя радоваться подобному pacпpоcтpaненiю любви къ серьозному чтенiю; нынѣшняя страсть къ Дарвину есть явленiе глубоко-фальшивое, чрезвычайно уродливое. Дарвинъ повидимому пишетъ ясно и отличается большою точностiю и простотою выраженiй; но нельзя сказать чтобы онъ писалъ толково; онъ не указываетъ хода своихъ мыслей, ихъ отношенiя къ существующимъ понятiямъ, ихъ точнаго объема. Два его сочиненiя О происхожденiи видовъ и О происхожденiи человѣка имѣютъ совершенно неправильное заглавiе; они никакого просхожденiя не объясняютъ; первоe приличнѣе было бы назвать трактатомъ о вымиранiи видовъ, а второе о чертахъ сходства, существующаго между человѣкомъ и животными.
Какъ бы то ни было, путаница въ умахъ читателей, возбужденная Дарвиномъ, невѣроятно велика; это одинъ изъ самыхъ жалкихъ примѣровъ уродливостей, порождаемыхъ наукою, когда она перестаетъ быть дѣломъ строгаго изслѣдованiя. Естественно что въ массѣ публики вопросы ставятся грубо, рѣзко, господствуютъ предразсудки, дѣйствуетъ авторитетъ — и вотъ ученiе нетвердое и одностороннее возводится на степень доказанной истины и набираетъ множество приверженцевъ, которые вѣрятъ даже не тому, чтó имъ доказано и чтó заключается въ словахъ ихъ авторитета, а собственнымъ своимъ выдумкамъ.
Относительно Дарвина можно сказать, что его не знаютъ и не понимаютъ не только обыкновенные читатели, но и сами ученые, ставшiе его послѣдователями. Въ Германiи самый извѣстный изъ дарвинистовъ есть нѣкто Геккель, авторъ многихъ объемистыхъ ученыхъ сочиненiй. Между тѣмъ его пониманiе Дарвиновой теорiи ужасно по своей грубости. Вотъ, напримѣръ, какъ онъ излагаетъ сущность дѣла:
«Необыкновенная заслуга Дарвина, котораго сочиненiе О происхожденiи видовъ вдругъ возбудило къ новой сильной жизни совершенно замолкшую теорiю перерожденiя, состоитъ не только въ томъ, что онъ изложилъ ее обширнѣе и полнѣе своихъ предшественниковъ и вооружилъ ее всѣми собранными до сихъ поръ доказательствами разныхъ отраслей зоологической и ботанической науки*). Еще большая заслуга великаго англiйскаго натуралиста состоитъ въ томъ, что онъ въ первый разъ создалъ теорiю, которая обьясняетъ механически процессъ происхожденiя видовъ, т. е. сводитъ его на физическiя и химическiя причины, на такъ называемыя слѣпыя, безсознательныя и безъ плана дѣйствующiя силы природы. Эта теорiя, составляющая вѣнецъ и довершенiе всего зданiя механическаго пониманiя природы, есть ученiе о естественномъ подборѣ».
«Слѣпыя, безсознательно и безцѣльно дѣйствующiя силы природы, которыя, какъ доказываетъ Дарвинъ, составляютъ естественныя дѣйствующiя причины всѣхъ сложныхъ и повидимому столь цѣлесообразно устроенныхъ формъ въ животномъ и растительномъ царствѣ, суть жизненныя свойства наслѣдственности и приспособленiя или измѣняемости. Оба эти жизненныя свойства принадлежатъ всѣмъ организмамъ безъ исключенiя, и составляютъ лишь особыя обнаруженiя или частныя явленiя двухъ другихъ, болѣе общихъ жизненныхъ дѣятельностей, отправленiй paзмноженiя и питанiя, и именно — приспособленiе тѣсно связано съ питанiемъ, а наслѣдственность съ размноженiемъ. Но такъ какъ всѣ явленiя питанiя и размноженiя суть чисто механическiе процессы природы и производятся только однѣми физическими и химическими причинами, то то же можно сказать и о ихъ частныхъ явленiяхъ, объ отправленiяхъ приспособленiя и наслѣдственности. Исключительно только взаимодѣйствiе этихъ отправленiй и тѣ внѣшнiя обстоятельства, подъ влiянiемъ которыхъ совершается это взаимодѣйствiе, — суть причины органическихъ образованiй и преобразованiй.» (Ueber die Enstehung und der Stаmmbаum des Menschengesch-lechts. Dr. Ernst Наecкеl, Berl. 1868. s. 23, 24).
Вотъ изложенiе, противъ котораго долженъ бы жестоко вооружиться самъ Дарвинъ, если бы заботился о точномъ смыслѣ своей теорiи, а не объ одной извѣстности, не объ одномъ прiбрѣтенiи поклонниковъ, каковы бы они ни были. Но противъ словъ Геккеля вооружится и всякiй физикъ, всякiй физiологъ. Какъ? — наслѣдственность и измѣняемость суть силы природы! Большей безсмыслицы въ употребленiи слова сила еще не бывало. «Питанiе и размноженiе суть чисто механическiе процессы»; но кто же и когда это доказалъ? Какой физiологъ не скажетъ, что не сдѣлано ни шагу для этого доказательства? И Дарвинъ, выдумавшiй для обьясненiя роста и размноженiя организмовъ особую гипотезу пангенезиса, не долженъ ли прямо сказать, что онъ понимаетъ питанiе и размноженiе никакъ не механически, а скорѣе чисто органически?
Мысль Дарвина очевидно получила у Геккеля самый превратный смыслъ. Но мы видимъ отсюда, чего бы хотѣлось Геккелю, и почему, какъ онъ, такъ и множество другихъ, стали такими ревностными приверженцами Дарвина. Дарвинъ сдѣлалъ только шагъ къ устраненiю понятiя цѣлесообразности въ организмахъ; онъ вовсе не проповѣдовалъ слѣпыхъ, механически-дѣйствующихъ силъ измѣняемости и наслѣдственности, а только попытался свести чудесное устройство организмовъ на случайное приспособленiе. Но его послѣдователи уже трубятъ, что зданiе механическаго взгляда на природу закончено и увѣнчано, что найдены силы, объясняющiя всѣ формы организмовъ.
Ничего не найдено, и ничего не объяснено. Въ томъ главномъ сочиненiи Дарвина, заглавiе котораго стоитъ въ началѣ нашей статьи, онъ не говоритъ ни единаго слова, которое имѣло бы цѣлью объясненiе роста и наслѣдственности. И вообще этого объясненiя нѣтъ нигдѣ въ его сочиненiяхъ, кромѣ предпослѣдней, ХХVII главы его сочиненiя «The variation of animals and plants»; а въ этой главѣ онъ объясняетъ ростъ и наслѣдственность не механически, а посредствомъ гипотезы, состоящей изъ очень хитраго и невѣроятнаго усложненiя органическихъ процессовъ. Такъ что Дарвинъ и не думалъ и не могъ говорить такой глупости, что ростъ и наслѣдственность суть механическiя силы природы, не думалъ и не могъ говорить, что онъ объяснилъ эти явленiя какъ механическiй процессъ.
Но если такъ, то что же сдѣлалъ Дарвинъ? Оказывается что это гораздо труднѣе понять, чѣмъ обыкновенно думаютъ. И въ самомъ дѣлѣ его послѣдователи большею частiю защищаютъ не его мнѣнiя, а свои собственныя, и его противники нападаютъ на то, чего онъ вовсе не думалъ. Чтобы кратко указать въ чемъ состоитъ дѣйствительная мысль Дарвина, мы приведемъ слова Гельмгольца, старавшагося, въ одной изъ своихъ рѣчей, объяснить, чтó новаго внесъ въ науку Дарвинъ.
«Теорiя Дарвина», говоритъ Гельмгольцъ, «сдѣлала возможнымъ совершенно новое объясненiе органической цѣлесообразности».
«Эта замѣчательная и съ развитiемъ науки все болѣе и болѣе раскрывавшаяся цѣлесообразность въ строенiи и отправленiяхъ живыхъ существъ была главною причиною побудившею сравнить жизненные процессы съ дѣйствiями сознательнаго и разумнаго принципа. Мы знаемъ во всемъ окружающемъ насъ мiрѣ только одинъ рядъ явленiй, имѣющихъ подобный характеръ, — именно дѣйствiя и созданiя разумнаго человѣка; и мы должны признать, что во множествѣ случаевъ цѣлесообразность органическаго мipa на столько превосходитъ способности человѣческаго разума, что ей можно приписать скорѣе высшiя, чѣмъ низшiя свойства».
«До Дарвина извѣстны были только два объясненiя органической цѣлесообразности, которыя оба предполагали вмѣшательство свободнаго разума въ ходъ естественныхъ процессовъ. Первое обьясненiе, совпадающее съ виталистическою теорiей, предполагаетъ, что всѣ жизненные процессы управляются постоянно жизненною душою; другое же обьясненiе прибѣгаетъ къ сверхъестественному разумному существу, творческiй актъ котораго произвелъ въ отдѣльности каждый существующiй видъ организмовъ. Послѣднее воззрѣнiе, хотя и принимаетъ болѣe рѣдкiя нарушенiя законной связи естественныхъ явленiй и позволяетъ относиться строго-научнымъ образомъ къ тѣмъ процессамъ, которые наблюдаются въ живущихъ теперь органическихъ видахъ, но и оно не могло вполнѣ устранить всякое нарушенiе естественной закономѣрности, и поэтому едва ли имѣетъ значительное преимущество сравнительно съ виталистическимъ воззрѣнiемъ, которое, съ другой стороны, имѣетъ сильную поддержку въ естественномъ стремленiи человѣка искать за одинаковыми явленiями одинаковыя причины».
«Теорiя Дарвина заключаетъ въ ceбѣ существенно новую плодотворную идею. Она показываетъ, какъ цѣлесообразность въ строенiи организмовъ можетъ произойти безо всякаго вмѣшательства внѣшняго pазума, единственно черезъ необходимое дѣйствiе закона природы, — именно закона наслѣдственности индивидуальныхъ особенностей, — закона давно извѣстнаго и признаннаго, но нуждавшагося въ болѣе опредѣленномъ формулированiи.» («Беседа», 1871, iюнь, стр. 265, 266).
И такъ вотъ въ чемъ дѣло, вотъ узелъ вопроса. Главный вѣсъ и смыслъ Дарвиновой теорiи заключаются въ отрицанiи цѣлесообразности организмовъ, въ предположенiи, что эта цѣлесообразность произошла отъ накопленiя случайныхъ измѣненiй, оказавшихся выгодными для существъ, въ которыхъ эти измѣненiя случились. Ростъ и наслѣдственность не объясняются въ этой теорiи, а предполагаются какъ данныя явленiя, изъ которыхъ нужно объяснить остальныя. Дарвинъ собственно стремится свести сложныя и частныя органическiя явленiя на болѣе простыя и общiя, на измѣняемость и наслѣдственность. Но такъ какъ онъ не знаетъ, въ чемъ состоитъ сущность этихъ простѣйшихъ явленiй, и даже не знаетъ какихъ-нибудь точныхъ и общихъ законовъ по которымъ они совершаются, то онъ и не могъ сдѣлать этого сведенiя надлежащимъ образомъ, а прибѣгнулъ къ уловкѣ, состоящей въ отрицанiи того, чтó требуется для объясненiя. Дарвинъ предполагаетъ собственно, что наслѣдственность и измѣняемость не слѣдуютъ никакимъ законамъ, движутся по всевозможнымъ направленiямъ, и что правильность и цѣлесообразность получаются только отъ исчезанiя формъ, не могущихъ выдержать борьбы за существованiе. Вотъ почему всякiй законъ, открываемый въ явленiяхъ измѣнчивости и наслѣдственности, ведетъ къ опроверженiю теорiи Дарвина. Сила этой теорiи, вся ея привлекательность для умовъ заключается именно въ предположенiи отсутствiя законовъ, въ сведенiи явленiй на игру случайностей.
Простодушные читатели часто думаютъ и говорятъ, что Дарвинъ что-то доказалъ или открылъ или опровергъ; между тѣмъ ничего подобнаго объ немъ сказать нельзя; онъ только внесъ въ эту область естественныхъ наукъ свой взглядъ, идею случайности, идею совершенно несостоятельную, но которая увлекла умы своимъ отрицательнымъ характеромъ, освобожденiемъ отъ другихъ идей. Что-же касается до фактовъ, то они остались тѣ-же, какъ и были — загадочные, безконечно-таинственные и сложные; объяснить ихъ смыслъ еще никому не дано; можно только отрицать его — что и сдѣлалъ Дарвинъ.
Въ маленькой брошюркѣ знаменитаго Бэра, отца научной эмбрiологiи, приводится отзывъ Агасиза, что дарвинизмъ есть цѣлое болото голословныхъ утвержденiй. «Конечно, говоритъ Бэръ, это очень жестко; но бѣда въ томъ, что эта жесткость высказана натуралистомъ, котораго никто не можетъ упрекнуть въ неспособности къ общимъ идеямъ, и который сверхъ того обладаетъ основательнѣйшими свѣдѣнiями въ палеонтологiи, въ исторiи развитiя и въ сравнительной анатомiи, то есть именно въ областяхъ науки наиболѣе нужныхъ при рѣшенiи вопроса о филогенетическомъ развитiи животныхъ формъ» (стр. 5).
Самъ Бэръ очень хорошо видитъ въ чемъ заключается узелъ Дарвиновой теорiи, зерно ея силы, и весьма остроумно разсуждаетъ объ этомъ.
«Въ чемъ состоятъ», спрашиваетъ онъ, тѣ условiя, которыя по теорiи Дарвина должны намъ объяснить цѣлесообразность устройства органическихъ тѣлъ? Конечно, въ томъ, что все менѣе цѣлесообразное въ формахъ, происшедшихъ отъ безконечно продолжающейся измѣнчивости, уничтожается въ борьбѣ за существованiе? Смутно припоминается мнѣ при этомъ, что я уже когда-то читалъ или слышалъ о попыткѣ достигнуть цѣлесообразнаго и даже глубокомысленнаго черезъ исключенiе всего негоднаго, производимаго случайною измѣнчивостiю. Это смутное воспоминанiе я стараюсь перетянуть за порогъ сознанiя, — и вотъ оно встаетъ передо мной живо и ясно! Въ Академiи города Лагадо, одинъ философъ, основываясь на вѣрной мысли, что всякая достижимая для людей истина можетъ быть выражена только словами, написалъ всѣ слова своего языка во всѣхъ ихъ грамматическихъ формахъ на сторонахъ кубиковъ, и выдумалъ машину, которая не только переворачивала эти кубики, но и ставила ихъ въ рядъ. Послѣ каждаго поворота машины, слова, показывавшiяся рядомъ, прочитывались, и если три или четыре слова имѣли вмѣстѣ какой-нибудь смыслъ, они заносились въ книгу, чтобы такимъ образомъ достигнуть всевозможной мудрости, которая вѣдь ни въ чемъ иномъ не могла выразиться кромѣ словъ. Такимъ образомъ исключенiе негоднаго было тоже механическое и совершалось несравненно быстрѣе, чѣмъ въ борьбѣ за существованiе. Но чего же достигли этимъ съ теченiемъ временъ? Къ сожалѣнiю извѣстiй объ этомъ у насъ нѣтъ. Единственный историкъ Академiи Лагадо есть Гулливеръ въ своихъ путешествiяхъ къ отдаленнымъ народамъ, именно въ третьемъ путешествiи. Въ то время, какъ онъ былъ тамъ, уже было наполнено отдѣльными изрѣченiями нѣсколько фолiантовъ, но предполагалось, въ интересѣ общества и ради его просвѣщенiя, построить и принести въ дѣйствiе 500 такихъ машинъ на казенный счетъ! Долго принимали этого разказчика за шутника, такъ какъ само собою разумѣется, что цѣлесообразное и глубокомысленное никакъ и никогда не можетъ возникнуть изъ случайныхъ частностей, но уже съ самаго начала должно быть мыслимо какъ нѣчто цѣлое, хотя и способное къ усовершенствованiю. А вотъ теперь мы должны признать, что этотъ философъ былъ глубокiй мыслитель, что онъ предвидѣлъ нынѣшнiе трiумфы науки!" (стр. 6, 7).
Такъ говоритъ генiальный старецъ, который — удивительно подумать — пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ основалъ научную эмбрiологiю. Не безъ горькаго чувства онъ видитъ, что то великое движенiе идей, которое воодушевляло его юность и привело его къ созданiю новой науки, — теперь изсякло, что прежде, чѣмъ оно принесло плоды, которыхъ отъ него ждали, произошелъ наплывъ новыхъ идей, въ борьбѣ съ которыми широкiя и величавыя идеи былаго времени обнаружили странное, поражающее безсилiе. Зрѣлище чрезвычайно поучительное для того, кого интересуетъ исторiя идей и развитiе наукъ. Изъ брошюрки мы узнаемъ, что Бэръ пишетъ противъ дарвинизма и что всѣ его статьи относящiяся къ этой полемикѣ, и явившiяся и еще приготовляемыя, будутъ напечатаны во второмъ томѣ Reden und AufsКtze (рѣчи и статьи), — сборника, котораго первый и третiй томъ уже вышли.
Скажемъ теперь нѣсколько словъ о русскихъ переводахъ Дарвина. Дарвинъ у насъ переводится и издается съ такою небрежностiю, которая странно противорѣчитъ великому уваженiю, повидимому питаемому къ нему и переводчиками и публикой. Изъ всѣхъ переводовъ и изданiй, мы не знаемъ ни одной книги Дарвина, которою можно бы было удобно читать порусски. Лучшимъ еще можно считать переводъ о происхожденiи видовъ, хотя и тутъ читатель на каждой стравицѣ спотыкается о такiе обороты:
«Весьма сожалѣю, что недостатокъ мѣста лишаетъ меня удовлетворенiя выразить мою признательность» и пр. (стр. 2).
«Не могу удержаться отъ того, чтобы привести еще примѣръ» и пр. (стр. 57).
«Одинъ полновѣсный авторитетъ, сэръ Чарльсъ Лейелль, по дальнѣйшему размышленiю впалъ на этотъ счетъ въ сильныя сомнѣнiя» (стр. 233).
Это совсѣмъ не порусски. Но есть и такiя мѣста, гдѣ нескладица происходитъ отъ слишкомъ большаго усердiя переводчика къ русскому языку. Напримѣръ:
«Нѣтъ непогрѣшимаго вѣдала для распознаванiя вида отъ рѣзкой разновидности» (стр. 44).
Имя существительное вѣдало встрѣтилось намъ въ первый разъ въ этой книгѣ; оно очевидно должно замѣнять слово критерiй, которое переводчикъ нашелъ помѣхою для ясности и красоты русской рѣчи. Точно такъ изъ новаго третьяго изданiя онъ изгналъ даже слово натуралистъ и замѣнилъ его будто-бы болѣе благозвучнымъ и понятнымъ словомъ естествоиспытатель. Вотъ труды по истинѣ напрасные! Ужь если вы такъ любите pyсскiй языкъ, то прежде всего и больше всего старайтесь сохранить его строй, русскiй синтаксисъ, позаботьтесь о томъ, чтобы согласованiе словъ и теченiе рѣчи было точно, живо и ясно; а отдѣльныя иностранныя слова есть самое меньшее изъ золъ, возможныхъ въ русской книгѣ. Притомъ натуралистъ, критерiй не суть англiйскiя слова, а слова всемiрныя, которыя поэтому должны употребляться въ каждомъ образованномъ языкѣ. Напротивъ, если вы англiйское слово satisfaction перeведете буквально yдовлетворенiе, то вы сдѣлаете англицизмъ, который ни въ русскомъ и ни въ какомъ другомъ языкѣ терпимъ быть не долженъ.
Въ новомъ изданiи, хотя оно именуется исправленнымъ, кажется не сдѣлано никакого исправленiя, кромѣ изгнанiя слова натуралистъ: ошибки, которыя мы привели, повторены въ третьемъ изданiи въ томъ самомъ видѣ, какъ онѣ явились въ первомъ. Опечатками новое изданiе кишитъ гораздо болѣе перваго.
Мы боимся утомлять читателей указанiемъ замѣченныхъ нами сверхъ того неточностей, пропущенныхъ словъ, неправильной передачи терминовъ и т. д. Но упомянуть объ этихъ неисправностяхъ считаемъ своимъ долгомъ. Горькiй опытъ убѣдилъ насъ, что вообще изучать Дарвина по русскимъ переводамъ невозможно, что очень часто встрѣчается надобность обращаться къ подлиннику. Мы знаемъ, что xорошie переводы вообще большая рѣдкость и всегда были рѣдкостiю не въ одной нашей, но и во всякой другой литературѣ; но, соображая всѣ возможности и зная примѣры хорошихъ переводовъ, мы должны все-таки съ сожалѣнiемъ сказать, что Дарвину какъ-то непосчастливилось въ русской литературѣ.