Сочиненія И. С. Аксакова.
Общественные вопросы по церковнымъ дѣламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860—1886
Томъ четвертый.
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
О правильной постановкѣ мѣстнаго самоуправленія.
правитьВысочайшій манифестъ 29 апрѣля, — это первое слово новаго Царя къ народу, первое Его съ нимъ общеніе, — безъ. сомнѣнія разсѣетъ тѣ ложные толки, мудрованія и недоумѣнія, которыми тяготилась Россія, потрясенная въ своемъ земскомъ мирѣ событіемъ 1 марта. Она вздохнетъ свободно, узнавъ, что историческія основы ея бытія пребываютъ незыблемы, что новый Царь, обѣщая стать бодро на дѣло правленія и хранить неприкосновенною наслѣдованную имъ самодержавную власть, въ то же время торжественно свидѣтельствуетъ, что въ неразрывномъ союзѣ этой власти съ Русской землею заключается именно та сила, которою Россія препобѣждала искони всякія смуты и бѣдствія. Съ бодростью и упованіемъ можемъ и мы теперь снова приняться за подвигъ нашей общественной жизни… Но жизнь въ своей ежедневности опредѣляется не одними общими, хотя бы и существенными чертами, а слагается изъ частныхъ задачъ, — заботъ и трудовъ; государственная дѣятельность независимо ютъ главнаго, всенародно признаннаго направленія, выражается въ "совокупности отдѣльныхъ, дробныхъ распоряженій и мѣръ, практически важныхъ для блага народнаго. Отрадно заявить, что относительно новой правительственной дѣятельности тѣ отрывочныя неполныя извѣстія, которыя доведены до общаго свѣдѣнія нашею ежедневною печатью, всѣ -утѣшительнаго свойства, и обществу остается только жалѣть, что оно узнаетъ объ нихъ пока только изъ смутнаго газетнаго источника. Они касаются разныхъ законодательныхъ и распорядительныхъ мѣръ, направленныхъ къ подъему крестьянскаго благосостоянія. Мы не можемъ не выразить мнѣнія, что всѣ эти мѣры только бы выиграли въ практической примѣнимости, еслибы были предварительно разработаны въ печати или же хоть отчасти людьми мѣстнаго опыта, ближе, "о самому своему положенію, знакомыми съ нашимъ селомъ я вообще съ русскимъ крестьянскимъ бытомъ. Мы, конечно, рады всякому облегченію податной тягости, въ какомъ бы видѣ оно ни проявилось, но съ своей стороны отдаемъ предпочтеніе проекту Д. Ѳ. Самарина, изложенному имъ въ 20, 21, 2 И, 24 и 25 NoNo нашей газеты.
Не мало интересовалось общество и слухами, проникшими въ газеты, о нѣкоторыхъ новыхъ порядкахъ въ сношеніяхъ министровъ съ верховною властью, будто бы предполагаемыхъ, съ цѣлью придать высшему управленію болѣе единства и однородности. Газеты извѣстнаго пошиба, суевѣры «европейскихъ либеральныхъ формъ, уже заговорили было о е кабинетѣ и первомъ министрѣ», даже назначали лицо, призванное занять эту должность. Ихъ постигло, однако, полное разочарованіе. Не лишена интереса и. полемика, возникшая по этому поводу. «Петербургскія Вѣдомости», не обинуясь и рѣзко заявили, конечно справедливо, что при самодержавномъ правленіи немыслимъ «первый министръ», такъ какъ источникъ власти и всякаго направленія во внутренней и внѣшней политикѣ государства — самъ Государь. На это «Порядокъ» замѣчаетъ, что «Петербургскія Вѣдомости» по своему правы, такъ какъ у насъ учрежденіе перваго министра было бы въ сущности «визиратствомъ». "Но, прибавляетъ «Порядокъ», «и въ этомъ отношеніи намъ остается тотъ же выборъ, какъ и всему человѣчеству, т. е. отдавать предпочтеніе или Востоку или Западу, невѣжеству или образованности, — чего „только одно притязаніе изобрѣсти какую-то самобытность“ не дозволяетъ многимъ сообразить». Т. е. другими словами — или турецкіе, а пожалуй и персидскіе или афганистанскіе порядки, или же европейскія учрежденія извѣстнаго шаблона: середины для Россіи, какъ и никакой самобытности для великаго Русскаго народа, имѣющаго тысячелѣтнюю своеобразную исторію, «Порядокъ» и не признаетъ.
Но мы вѣримъ, что Россія удержится на пути самобытнаго развитія. Дай Богъ, чтобъ именно настоящему царствованію удалось возвратить ей свободу — стать и быть самою собою, — эту столь долго, столь давно угнетаемую свободу; совершить своего рода эмансипацію истиннаго русскаго самосознанія отъ искажавшихъ его ложныхъ воззрѣній и всякихъ иноземныхъ рефлекторовъ, и дать возможность историческому народному зиждительному духу окрылиться, про явиться въ силѣ и дѣйствіи.
Возвратимся однако къ вопросу объ «единствѣ въ высшемъ управленіи». Безъ малѣйшаго сомнѣнія единство необходимо, — странно и толковать объ этомъ; но примѣры прошлыхъ лѣтъ доказываютъ, что этого единства было мало, что каждое министерство представляло изъ себя какое-то status in statu, дѣйствуя независимо отъ другихъ, совершенно безотвѣтственно и прикрываясь непререкаемымъ авторитетомъ царскаго имени. Любопытно, что отсутствіе этого единства было предсказано при самомъ учрежденіи министерствъ, какъ это видно изъ замѣчательнаго письма графа С. Р. Воронцова къ Кочубею, въ 1803 г., помѣщеннаго въ послѣдней книжкѣ «Русскаго Архива». Жаркій сторонникъ учрежденій Петровыхъ, Коллегій и Сената, Воронцовъ рѣзко возстаетъ на вновь созданный, по его выраженію, «министерскій деспотизмъ», пытающійся уклониться отъ всякаго контроля, тогда какъ Петръ, по объясненію Воронцова, именно позаботился о контролѣ. Контроль заключался въ томъ, что Коллегіи, изъ коихъ впослѣдствіи образованы министерства, были подчинены Сенату; отчеты въ своемъ управленіи представляли Сенату же; высочайшіе указы всѣ шли чрезъ Сенатъ, имѣвшій даже право, до обнародованія, дѣлать о нихъ Государю представленія, и Сенатъ же, просмотрѣвъ отчеты Коллегій, доводилъ до свѣдѣнія Государя «о томъ, какъ управляются Его подданные». Иначе, говоритъ Воронцовъ, е Государь останется въ невѣдѣніи о томъ, какъ управляются подданные, ибо будетъ получать свѣдѣнія только отъ министровъ, т. е. отъ тѣхъ лицъ, которыя будутъ въ одно время и судьями, и подсудимыми. Ему не останется даже способа узнать, хорошій ли Онъ сдѣлалъ выборъ". Если указъ, пишетъ далѣе прямодушный дипломатъ, обнародуется помимо Сената, «однимъ изъ министровъ, то можетъ случиться, что онъ состоялся вслѣдствіе одного только личнаго и безъ свидѣтелей доклада, когда Государь могъ быть чѣмъ-нибудь развлеченъ и не расположенъ обсудить доводы за и противъ предложеннаго къ подписанію указа». На слова Кочубея, что важные случаи будутъ (отъ министровъ) вноситься въ Комитетъ или Его Величеству", графъ Воронцовъ возражаетъ, что «это „или“ уничтожаетъ самый Комитетъ». Не раздѣляя пристрастія гр. Воронцова къ Коллегіямъ и Сенату, нисколько, къ сожалѣнію, не оправданнаго исторіей этихъ учрежденій (впрочемъ умно задуманныхъ, — особенно учрежденіе Сената, какъ административнаго судилища), мы не можемъ однако не признать за этимъ государственнымъ человѣкомъ замѣчательной проницательности. Доказательствомъ этому служитъ отчасти и самый вопросъ объ устраненіи неудобства единоличныхъ министерскихъ докладовъ, возбужденный теперь, 78 лѣтъ спустя послѣ предсказаній Воронцова! Если вѣрить нѣкоторымъ газетамъ, предполагается будто-бы «поставить правиломъ, чтобы доклады министровъ сколько-нибудь важнаго значенія представлялись на высочайшее утвержденіе не иначе, какъ по обсужденіи ихъ въ Совѣтѣ министровъ». Конечно, такая мѣра представляетъ значительное ручательство въ большемъ единообразіи правительственной системы.
Отклоняя отъ себя разсмотрѣніе технической стороны дѣла, особенно въ виду неопредѣленности сообщаемыхъ извѣстій, мы позволимъ себѣ указать вкратцѣ только на тѣ принципіальные, такъ сказать, недостатки, которые по нашему мнѣнію лежатъ въ самомъ основаніи нашего административнаго строя.
Этотъ административный строй — продуктъ Петровской реформы, видоизмѣненной административными нововведеніями Кочубея и Сперанскаго; печальный результатъ сочетанія, на русской національной исторической почвѣ, грубаго, топорной работы, подобія нѣмецкихъ, шведскихъ, голландскихъ порядковъ съ порядками французской бюрократической централизаціи, доведенными во Франціи до такой художественной стройности Наполеономъ I и искаженными у насъ подъ воздѣйствіемъ нашихъ мѣстныхъ условій. Старый земскій типъ русскаго государства былъ при Петрѣ смятъ, скомканъ, и замѣненъ такъ-называемымъ типомъ полицейскаго государства, господствовавшимъ тогда почти во всей континентальной Западной Европѣ. Собственно говоря, этотъ «полицейскій принципъ» отождествился у насъ съ принципомъ Опричнины, введенной, ради пробы, на восемь лѣтъ Иваномъ IV и указанной имъ потомству, какъ «учиненный готовый образецъ». Что такое Опричнина, какъ начало? Это власть, сознавшая себя и поставившая себя, внѣ земли, освободившаяся отъ всякаго на нее тяготѣнія земской стихіи, власть существующая какъ бы для себя и для своихъ цѣлей. Разумѣется, Петръ имѣлъ въ жизни одну единственную цѣль — благо Россіи, но онъ понималъ его по своему. Это былъ самый смѣлый, самый отчаянный идеалистъ, какого только видалъ міръ, идеалистъ съ непреклонною, необузданною волею, да еще надѣленный притомъ отъ судьбы реальною властью въ объемѣ, соотвѣтствовавшемъ его исполинскому идеализму. Такого деспота не знавала вселенная ни прежде, ни послѣ. Ради успѣха своей «исторической миссіи», ради осуществленія своихъ идеаловъ, онъ долженъ былъ сломить всякое противодѣйствіе земской жизни, всякое проявленіе какой-либо самобытности, своеобразности, все обратить въ покорный, безотвѣтный матеріалъ, пригодный для лѣпки излюбленной имъ формы европейскаго государства. Но государство, какъ хорошо понималъ Петръ, образуется не одними законами и учрежденіями, но и нравами: онъ не остановился и предъ этой задачей и рѣшился, силою внѣшней, принудительной власти, пересоздать и нравы. Онъ проникъ, съ своею полиціею, во всѣ изгибы общественнаго бытія, гдѣ только укрывалась самостоятельность духа, ничего не оставилъ въ покоѣ, все регламентировалъ, все взялъ въ казну, все подчинилъ командѣ — и нравы, и. обычай, и совѣсть, и прическу, и церковь, и одежду и грамоту, и языкъ, — законодатель, портной, академикъ, цирульникъ, церковный реформаторъ, кузнецъ, полководецъ, учитель «комплиментовъ» и танцовъ, заводчикъ флота, ассамблей, покоритель Шведовъ, завоеватель, градостроитель и устроитель шутовскихъ маскерадовъ въ Кремлевскомъ Успенскомъ Соборѣ. Но дѣло не въ томъ, что великій идеалистъ-преобразователь увлекъ въ путь преобразованій свою страну, а въ томъ, что весь государственный строй былъ переиначенъ, что дѣйствіе свободной земской стихіи было заглушено въ конецъ, что совершенъ глубокій, доселѣ пребывающій разрывъ между народными массами и новосозданнымъ при Петрѣ обществомъ. Страна перестала жить о себѣ, по выраженію древнихъ грамотъ, а только о начальствѣ. Общество явилось взнузданнымъ, затянутымъ въ мундиръ, причесаннымъ, выбритымъ, одѣтымъ по указу, расписаннымъ по рангамъ, дѣйствующимъ лишь по командѣ, — руки по швамъ. Для того, чтобы этого автомата приводить въ дѣйствіе, потребовалась цѣлая армія, многочисленнѣйшая армія чиновниковъ, поставленная въ «супротивное» отношеніе къ жизни, если не прямо враждебное, — армія опекуновъ: вездѣ, повсюду, кругомъ, сверху до низу, только начальства, да власти, — тучи властей и начальства Никогда ни одно правительство въ мірѣ, какъ Русское со временъ Петра, не взваливало на себя такой огромной обузы, такой громадной опеки, не расширяло такъ безпредѣльно круга своей дѣятельности, да и не было такъ неугомонно дѣятельно: иначе и быть не могло, когда приходилось исполнять должность самой жизни, и постоянно, на каждомъ шагу, чинить, поправлять и переиначивать плохо дѣйствующій механизмъ. А онъ дѣйствовалъ плохо, хоть и не переставалъ дѣйствовать. Насилованіе жизни не могло удаться даже такому лютому идеалисту, каковъ былъ геніальнѣйшій изъ людей, Петръ: дисгармоніей, разладомъ, скудостью жизненнаго творчества и самодѣятельности страждетъ Россія и до сихъ поръ. Наименѣе «казенный человѣкъ» по своей личной природѣ, Петръ породилъ ту казенщину, которая глушила, глушитъ отчасти и до сихъ поръ все живое, и которая достигла своего апогея въ царствованіе Императора Николая. При всѣхъ высокихъ царственныхъ качествахъ этого государя, дошло при немъ до того, что въ печатной инструкція военно-учебнымъ заведеніямъ сказано нѣчто странное для христіанскаго общества, именно, что «государь для подданнаго есть верховная совѣсть», чѣмъ какъ бы упразднялась личная совѣсть; нѣкоторые государственные люди были одержимы вожделѣніемъ подвергнуть цензурѣ само Евангеліе и пустить его въ народное обращеніе въ очищенномъ казною видѣ; бродила даже (признаваемая, впрочемъ, несбыточною) мечта объ установленіи казенныхъ, властію одобряемыхъ модъ….
Мы не станемъ здѣсь говорить объ исторической необходимости, которой Петръ послужилъ орудіемъ, ни о положительныхъ, свѣтлыхъ сторонахъ его дѣла, о насажденіи просвѣщенія, о возбужденіи работы самосознанія, и т. д., и т. д.
Мы желаемъ намѣтить здѣсь въ главныхъ чертахъ только тотъ особый характеръ, который напечатлѣлъ онъ правительству, въ его отношеніяхъ къ жизни, и который, хотя бы значительно видоизмѣненный, еще продолжаетъ держаться въ пріемахъ, привычкахъ, преданіяхъ, отчасти даже безсознательно, и понынѣ.
Взбудораженная, перековерканная, взбаломученная Петромъ, Россія пришла послѣ него, при его преемникахъ, въ истинно хаотическое состояніе, изъ котораго нѣсколько вывела ее Екатерина II, упорядочивъ и облагообразивъ хаосъ, умѣрявъ жестокость правительственной опеки, но за то водворивъ въ Россіи: начало сословное въ смыслѣ иностранномъ, одновременно съ нѣкоторой децентрализаціей. Эта децентрализація, однакожъ, при народномъ безправіи и на подкладкѣ крѣпостнаго права, послужила къ развитію не самоуправленія, а мѣстнаго самоуправства, въ странѣ къ тому же совершенно безгласной. Наступаетъ царствованіе Александра I, и съ нимъ учрежденіе министерствъ по образу и подобію Франціи. Въ лицѣ Императора, называвшаго себя «начальникомъ благородной націи» и одушевленнаго самыми благими намѣреніями, въ лицѣ слугъ его Кочубея и Сперанскаго, подобострастныхъ поклонниковъ французской администраціи, при содѣйствіи заведеннаго Петромъ общества (въ это время совсѣмъ почти объевропеившагося и ставшаго чуждымъ родной землѣ, удачно и безболѣзненно вытравившаго въ себѣ смыслъ и разумѣніе народнаго духа), началась для Россіи эра новыхъ экспериментовъ, предпринятыхъ властію. Ей былъ заданъ новый, сильный пріемъ казенщины, хотя и въ поволоченныхъ пилюляхъ; наложена на нее новая усиленная опека, хотя и въ болѣе щегольской формѣ. Вся Россія расписана была по министерствамъ, изъ которыхъ каждое, имѣя, въ особѣ министра, макушку въ Петербургѣ, корнями упиралось чуть не въ самую подночву Русской земли. Всякое явленіе, всякое отправленіе общественной жизни должно было пріурочиться для порядка къ какому-либо вѣдомству, — все жило и существовало центростремительно, а центръ этотъ былъ зданіе у Чернышева моста или иное какое-либо министерское помѣщеніе тамъ на берегахъ Невы, въ прежней Ингерманландіи. Это было воцареніе самовластнаго бюрократизма или, точнѣе, бюрократическаго самовластія. Всякое министерство уподобилось чему-то въ родѣ государства въ государствѣ: каждое управляло, подтягивало, вѣдало, опекало, писало, выпускало чуть не до ста тысячъ исходящихъ NoNo въ годъ, одержимое ревностною административною дѣятельностью: ибо въ этой «дѣятельности», хотя бы и безсодержательной и безплодной, заключался смыслъ, rason d’etre его бытія и призванія. Стройно и строго водворилась самая удушливая административная централизація, несравненно удушливѣе даже французской, потому что стремилась не только взять въ опеку и направить, но еще и замѣнить собой функціи мѣстной жизни. Число чиновниковъ удвоилось; администрація, освобожденная отъ тормозящаго коллегіальнаго дѣлопроизводства и всякаго коллегіальнаго контроля, легко двигалась на оси личной бюрократической власти.
Никогда централизація и бюрократизмъ не достигали такихъ размѣровъ, какъ со времени учрежденія министерствъ. Нѣтъ сомнѣнія, что коллегіальное устройство неудобно для быстраго отправленія административныхъ дѣлъ, — но еще неудобнѣе такая экзуберація, такая гипертрофія администраціи. какая была создана министерствами. По плану Кочубея и Сперанскаго, заимствованному у Наполеона І-го, глаза государства являлся и главою администраціи, главнокомандующимъ всей этой арміи чиновниковъ и, какъ солнце въ малой каплѣ водъ, долженъ былъ отражаться, преломляясь лучами своей власти по іерархическимъ ступенямъ, даже въ лицѣ мизиннѣйшаго «агента» и пребывать съ нимъ въ прямой солидарности. Выходило, что верховная власть, т. е. прямо власть царская, спускалась, административными каналами черезъ министра и градацію властей, до самыхъ мельчайшихъ отправленій мѣстной, не только общественной, но даже и частной жизни. Нельзя было построить дома болѣе чѣмъ о пяти окнахъ, даже въ какомъ-нибудь Царевококшайскѣ, безъ разрѣшенія Петербурга, дававшагося отъ высочайшаго имени; израсходовать Углицкой. напримѣръ, думѣ сверхъ годовой смѣты какихъ-нибудь ста рублей безъ сношенія съ Петербургомъ! И во всю подобную администрацію вмѣшивалось всуе такъ высоко чтимое страною Царское имя!… Въ этомъ отношеніи особенно уродливо развилось министерство внутреннихъ дѣлъ. Министерство военное, финансовъ, иностранныхъ дѣлъ — все это спеціальности, и притомъ спеціальности общегосударственнаго характера, не соприкасающіяся непосредственно съ самою жизнью населенія. Но шутка сказать: «внутреннія дѣла!» Это не только внутренняя правительственная политика, — это притязаніе администрировать, держать на поводьяхъ, муштровать самую внутреннюю жизнь страны, — ибо что же не входитъ въ область «дѣлъ внутреннихъ»?!
Разумѣется, еслибы идеалы Петра и учредителей министерствъ могли осуществиться вполнѣ, то жизнь была бы задушена. Къ счастію для Россіи — она была только изуродована. Она спасалась именно правительственною непослѣдовательностью, недостаткомъ систематичности и, наконецъ, просто невозможностью содержать дѣйствительную опеку на такой громадной дистанціи, и сыскать потребное для сего число подходящихъ орудій. Ибо большая часть орудій никогда не была сама проникнута реформаторскимъ духомъ Петра или административными вожделѣніями министровъ, а исполняла свои обязанности пассивно, «по приказанію», «но волѣ начальства». Россія къ тому же такъ обширна, что провалившись куда-нибудь въ нутро ея, въ глушь Тамбовской губерніи или- Заволжскихъ степей, можно было и при самой лихорадочной, всевидящей, всюду проникающей дѣятельности администраціи, почувствовать себя довольно свободно, — вдали отъ всякихъ властей и начальствъ, ийѣя въ своемъ уѣздѣ, на пространствѣ, равномъ иногда цѣлой Саксоніи, какихъ-нибудь двѣнадцать инвалидовъ войска, да двухъ-трехъ пьянчужекъ или дешевыхъ взяточниковъ — верховныхъ блюстителей… Насъ обыкновенно упрекаютъ въ недостаткѣ чувства легальности, но если бы можно было себѣ представить такую губернію, въ которой бы строго-на-строго, безукоризненно-честно стали бы примѣняться всѣ тысячи статей всѣхъ пятнадцати томовъ Свода законовъ, то конечно отъ такого навожденія легальности — все населеніе бѣжало бы вонъ, куда-нибудь въ Азію, въ безлюдную, безчиновную степь. — Насъ снасаетъ именно то, что вся эта казенщина претитъ нашей русской природѣ; что трудно даже найти, между штатскими, чиновника, который бы имѣлъ культъ своего мундира, вѣрилъ благоговѣйно въ букву закону и въ формальную правду; обыкновенно такъ: мундиръ на распашку, а изъ-подъ мундира халатъ! Все это, конечно, безобразно, исполнено внутренняго противорѣчія, но казенное благообразіе было бы едвали не хуже. Это уже благообразіе смерти. Тяжелы для народа всѣ эти разгильдяи и негодяи, но еще антипатичнѣе ему совсѣмъ бездушные, новѣйшаго фасона чиновники, вполнѣ увѣровавшіе въ свой мундиръ, надменные своимъ званіемъ, свято чтущіе и неумолимо исполняющіе букву и форму чуждаго народу, по духу, закона, хотя бы pereat mundus!
Какъ бы то ни было, но какъ растительная сила природы, несмотря на морозы, жары и всякія невзгоды, все же одѣваетъ кое-какъ поля зеленью а деревья листвой, — такъ и ядро жизни, утаившееся въ отверженномъ и замкнувшемся въ себя народѣ, не переставало прозябать и пускать ростки, не столь роскошные, конечно, какіе дало бы приволье тепла и свѣта, но однакоже довольно могучіе, соотвѣтственные, хоть въ нѣкоторой степени, мощи самого ядра. Организмъ, хоть и сдавленный, все-таки совершалъ кое-какъ свои отправленія; дубъ все-таки росъ, хоть криво и косо. Благодаря Богу, уцѣлѣлъ, болѣе или менѣе, отъ реформы и ея нравственныхъ искаженій хоть простой народъ, — этотъ, чуть ли пока не единственный хранитель силъ русскаго духа, еще не початыхъ, въ которыхъ однихъ только и видится намъ залогъ нашего будущаго самостоятельнаго развитія. Вопреки всему, историческая внутренняя формація не останавливалась и вырабатывала тѣ основы, на которыхъ возможно будетъ осѣсть и утвердиться нашему государственному строю. Начало внутренней соціально-земской эманципаціи положено покойнымъ Государемъ — да будетъ благословенна Его память! Но только еще начало.
Вся создавшаяся послѣ Петра система административной опеки и бюрократическаго управленія — совершенно противна, повторяемъ, политической природѣ Русской земли и идеалу русскаго государства. Нашъ Царь не Наполеонидъ, которому необходимо взнуздать административной уздой всю страну ради интересовъ своей узурпаторской династіи. У насъ нѣтъ, какъ въ иныхъ странахъ, политическихъ партій, которыя борются вѣчно изъ-за власти, и какъ скоро какая партія успѣетъ посадить министра во главу правительства, такъ тотъ и принимается ворочать страною, посредствомъ административнаго снаряда, по мысли и планамъ партіи, служа доктринѣ, цѣлямъ и интересамъ небольшой, сравнительно, группы людей. Русскій Царь съ своей прирожденной, наслѣдственной властью — не честолюбецъ и не властолюбецъ: власть для него — повинность и бремя; царскій санъ — истинно подвигъ. Русскій Царь въ глазахъ народа вовсе не верховный чиновникъ, — высшая ступень администраціи, — непремѣнно солидарный со всею іерархіею своихъ слугъ, отъ перваго до послѣдняго. Въ Русской исторіи, какъ замѣчаетъ въ своей, помѣщенной въ этомъ же No, «Запискѣ» K. С. Аксаковъ, политическихъ возстаній народныхъ противъ царской власти никогда и не бывало; возстанія бывали только противъ воеводъ, бояръ, служилыхъ людей, но никогда, въ понятіи народномъ, Царь не сливался съ ними. (А между тѣмъ именно эта-то солидарность и положена въ основаніе учрежденія министерствъ, какъ оно существовало у насъ до настоящаго царствованія!) Царь — глаза и вождь своего народа. первый человѣкъ Русской Земли, ея блюститель и защитникъ. Ея благо, ея миръ и разумная свобода жизни, та свобода, безъ которой и жизни нѣтъ, а возможно лишь прозябаніе, — интересъ царскій; другихъ интересовъ у Царя и нѣтъ. Администрація должна быть сподручнымъ орудіемъ самой жизни, облегчающимъ и оберегающимъ просторъ ея естественныхъ законныхъ отправленій, а не становиться къ жизни въ какое-то начальственнно-враждебное или назойливо-опекунское отношеніе, и не становить ее подъ свою команду. Да такая попытка заставить жить по командѣ и невозможна: она только вноситъ анархію въ самую жизнь, лишаетъ само правительство необходимыхъ содѣйствующихъ ему силъ. Въ тщетной погонѣ окутать администраціей всѣ движенія и явленія жизни, правительство неизбѣжно упуститъ изъ виду самыя существенныя задачи, именно верховному правительству свойственныя. Это и доказано нашимъ горестнымъ опытомъ.
Выводъ изъ этого слѣдующій:
Независимо отъ принятыхъ нынѣ мѣръ относительно министерскихъ докладовъ, было бы, кажется, желательно точнѣе опредѣлить кругъ дѣятельности и правъ различныхъ министерствъ; подумать объ усиленіи центральной власти и сосредоточеніи верховнаго управленія именно чрезъ отсѣченіе всѣхъ излишнихъ, навязанныхъ и присвоенныхъ ею себѣ обязанностей. Наилучшимъ для этого средствомъ служитъ именно правильная постановка мѣстнаго самоуправленія, которое теперь стоитъ совершенно невѣрно. Нужно, чтобъ это мѣстное самоуправленіе стало дѣйствительною правдою, которая не менѣе желанна для самого правительства, сколько и для самой вашей страны. Правильное развитіе самоуправленія тотчасъ же облегчитъ задачи центральнаго управленія, тотчасъ же сократитъ чрезмѣрный объемъ и размахъ министерской власти, — эту непомѣрную экстенсивность административной надъ мѣстною жизнью опеки, особенно министерства внутреннихъ дѣлъ. Заботы послѣдняго сосредоточились бы тогда главнымъ образомъ на охраненіи общегосударственныхъ и частныхъ интересовъ отъ мѣстнаго провинціальнаго эгоизма. Та бюрократическая отвлеченность, отъ которой такъ много страдаетъ Россія и которая является "необходимымъ послѣдствіемъ отвлеченія функцій мѣстной жизни къ центру, упразднится сама собою, когда этой жизни будетъ возвращенъ необходимый просторъ.
Самоуправляющаяся мѣстно Земля съ самодержавномъ Царемъ во главѣ — вотъ русскій политическій идеалъ. Поэтому въ интересѣ самой власти необходимо, чтобъ земское мѣстное самоуправленіе было не пасынкомъ, а дорогимъ для самого правительства дѣтищемъ. Необходимо понять, что со стороны правительства здѣсь нѣтъ уступки власти, а лишь возвращеніе власти въ ея истинные предѣлы, въ тѣ предѣлы, гдѣ только она и можетъ быть вполнѣ могущественна на благо родной землѣ. Необходимо, повторяемъ, чтобъ это самоуправленіе стало жизненной, дѣломъ серьезнымъ и, главное, любимымъ и авторитетнымъ въ понятіяхъ самою народа учрежденіемъ, — а теперь (этого не слѣдуетъ забывать) оно далеко, далеко еще не таково! Только тогда и правительство получитъ возможность узнавать въ нужныхъ случаяхъ дѣйствительную мысль народную, опираться въ своихъ общегосударственныхъ мѣропріятіяхъ на указанія мѣстнаго опыта и на содѣйствіе, не чиновниковъ, а самой земли: только тогда, безъ труда, можетъ оно и призывать ее, когда сочтетъ полезнымъ и благовременнымъ, къ совѣту. Но для того, чтобъ всего этого достигнуть, необходимо, чтобъ упразднилось у насъ то безплодное, фальшиво-либеральное европейничанье, которое не можетъ до сихъ поръ отречься отъ духа и системы Петровыхъ преобразованій, и только смущаетъ правительство, придавая ложную, антинаціональную окраску многимъ, вполнѣ прирожденнымъ намъ и идущимъ совершенно въ ладъ съ нашею историческою формой правленія, историческимъ же формамъ земской жизни. Дорожа больше либеральною внѣшностью, чѣмъ существомъ дѣла, наши недальновидные «либералы» только тормозятъ правильное развитіе нашего государственнаго и земскаго строя…