Этотъ переводъ не упоминается въ письмѣ къ брату. Не указывается онъ и въ другихъ матеріалахъ для біографіи Бѣлинскаго. Но подъ нимъ стоятъ обычные иниціалы Бѣлинскаго, и переводъ, слѣдовательно, принадлежитъ ему.
Еслибъ мы жили въ XVI вѣкѣ, то надлежало бы еще доказывать, «какимъ образомъ путешествія въ отдаленныя земли ознакомили людей съ важными предметами, кои не должны быть презираемы учеными людьми, хотя объ нихъ и не упоминается въ книгахъ древнихъ»: — такъ начинаетъ Теве одно изъ своихъ предисловій. Въ нынѣшнія времена разсуждать о пользѣ путешествій, конечно, значило бы говоритъ общія мѣста; но несмотря на то, показать ихъ пользу самую существенную и характеръ самый важный, значитъ еще наложить на себя трудъ совершенно новый.
Теперь очень хорошо знаютъ, что безъ путешествій не было бы исторіи, а безъ познанія открытыхъ ими системъ не было бы столь обширной философіи. Равнымъ образомъ нынѣ согласны и въ томъ, что поэзія заимствовала новые цвѣты отъ различныхъ извѣстій, кои были посредствомъ ихъ собраны. Но что знаютъ вообще объ отличительномъ духѣ самыхъ путешественниковъ? Что сдѣлано для того, чтобы расположить ихъ умственно по классамъ и обхватить хотя въ общихъ чертахъ исторію ихъ нравственнаго вліянія? Ссылаясь на нихъ, обыкновенно смѣшиваютъ вѣка и людей: если нуженъ какой-нибудь фактъ, то его находятъ и выдаютъ точно такимъ, какъ пересказываетъ его какой-нибудь скиталецъ XVI столѣтія, или какой-нибудь ученый XIX вѣка, человѣкъ, исполненный религіознаго усердія и путешествовавшій единственно для того, чтобы прежде смерти приложиться къ древу Святого Креста, или разочарованный энтузіастъ, у котораго не было другой религіи, кромѣ знанія, другого бога, кромѣ славы. Всѣ эти люди, не имѣвшіе ничего общаго между собою, кромѣ презрѣнія опасностей для удовлетворенія своей религіозной или ученой потребности, всѣ эти люди, говорю я, находили одинаковый пріемъ у тѣхъ, кои искали только однихъ фактовъ: и сіи факты, понимаемые невѣрно, за недостаткомъ умѣнія посвятиться въ сокровенный энтузіазмъ какого-нибудь пламеннаго миссіонера, въ удалый, отважный духъ рыцаря, писавшаго свои записки наканунѣ битвы, или въ сухое и холодное терпѣніе ученаго наблюдателя подробностей, заставляли философовъ-домосѣдовъ и поэтовъ-мечтателей въ тиши своихъ кабинетовъ выводить самыя превратныя заключенія или предаваться самымъ безсмысленнымъ восторгамъ, такъ что даже было невозможно разубѣдить ихъ въ сихъ заблужденіяхъ, происходившихъ отъ совершеннаго невѣдѣнія духа времени и человѣка. Не видите ли вы, какъ, н. п., Монтескье, сей великій геній, заточенный, по выраженію Балланта, въ своемъ вѣкѣ, долженъ былъ впасть въ самыя жалкія заблужденія, или по тому, что путешествія, на которыя онъ есылался, слишкомъ отставали отъ его идей относительно философіи, или потому, что самъ онъ не понималъ ихъ истиннаго характера? Знанія Руссо въ семъ отношеніи были такъ ничтожны, что его всеувлекающее краснорѣчіе никакъ не могло ихъ пополнить. Самъ Вольтеръ, который, какъ критикъ, обладалъ конечно проницательностью болѣе глубокою и ученостью болѣе разнообразною, чѣмъ Руссо, самъ онъ только отчасти предвидѣлъ, какъ можно пользоваться путешественниками и какую недовѣрчивость должно имѣть къ нимъ.
Когда поэзія XVIII вѣка бралась изображать чуждыя страны, то она оцвѣтлялась только самымъ блѣднымъ мерцаніемъ поэзіи путешественниковъ: и однакожъ до того времени бывали, люди, кои съ трогательною искренностью разсказывали о дивныхъ явленіяхъ природы; бывали огненныя души, коихъ жаръ не могъ не сообщаться, лишь бы только ихъ поняли, лишь бы только захотѣли вмѣстѣ съ ними посвятиться въ таинства жизни людей другого образованія! Но къ ихъ повѣствованіямъ оставались холодными или не имѣли раздѣлять ихъ энтузіазма. Сіи безобразные сборники, кои называются Исторіями Путешествій и которые Лагарпъ думалъ усовершенствовать риторическою нивелировкою стиля двадцати путешественниковъ, только что разслабляли внутренній духъ ихъ; и онѣ счастливы еще, что хвастливый критикъ не передѣлалъ ихъ совершенно, сообразуясь съ требованіями своего вѣка, который, объявляя войну предразсудкамъ, принималъ самый важнѣйшій изъ нихъ, — предразсудокъ презрѣнія къ сильнымъ, могучимъ вѣкамъ, черезъ которые два успѣло перейти человѣчество.
Но сіе заблужденіе было ли наконецъ исправлено? Понимаютъ ли въ XIX вѣкѣ краснорѣчіе и поэзію путешествій, сообразно временамъ и народамъ, къ коимъ онѣ принадлежатъ, чувствуютъ ли ихъ философическое вліяніе? Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ можно отвѣчать утвердительно, въ другихъ пока еще нѣтъ. Нынѣ оказываютъ недовѣрчивость къ сомнительнымъ источникамъ, лучше понимаютъ великія задачи, предлагаемыя современными путешественниками вслѣдствіе трудовъ ихъ предшественниковъ; но одни теряются въ географической учености, другіе не совсѣмъ смѣло берутся за дѣло, и во всякомъ случаѣ нравственная хронологія путешествій почти все еще остается въ небреженіи. Между тѣмъ здѣсь, какъ и въ исторіи, хронологія есть единственный свѣтильникъ, препятствующій заблуждаться уму человѣческому; ибо открываетъ ему собственные его успѣхи.
Поэзія путешествій понимается еще менѣе, чѣмъ ихъ философія: это вопль, заброшенный въ пустынѣ, на берегахъ океана, посреди развалинъ; вопль, въ который никто еще не хотѣлъ вслушаться! Между тѣмъ это поэзія самая восторженная, самая высокая, тѣмъ болѣе истинная, что часто рождается въ душахъ самыхъ простыхъ, есть самое искреннее выраженіе уединеннаго благоговѣнія, слово невольно вырывающееся при видѣ неожиданнаго зрѣлища, поэзія природы, независимой отъ человѣка, всегда свободная и часто возвышающаяся даже надъ тѣмъ, что возбуждаетъ ея одушевленіе.
Сія поэзія путешествій есть добыча, завоевываемая постояннымъ, разнообразнымъ чтеніемъ; и чтобъ испытать всѣ ощущенія, которыя можетъ она возбуждать, читателю предлежитъ трудъ столь же почти тяжелый, какъ и трудъ самаго путешественника. Онъ долженъ перейти много песковъ, прежде чѣмъ встрѣтитъ свѣжій источникъ живой воды или зеленѣющійся оазисъ посреди пустыни. Вотъ почему такъ мало понимаютъ сію поэзію и такъ мало ей удивляются; это происходитъ отъ того, что почти никогда не знаютъ, гдѣ искать ее; ютъ того, что сія великая Одиссея, столь разнообразная въ своихъ выраженіяхъ, разлита въ тысячѣ твореній, почти неизвѣстныхъ, коихъ одни заглавія составили бы цѣлую книгу.
Несмотря на то, какъ мы послѣ докажемъ, поэтическія и философическія идеи путешественниковъ (а онѣ никакъ не могутъ быть отдѣльны однѣ отъ другихъ), имѣли сильное вліяніе на творенія, появившіяся въ концѣ XVIII столѣтія, особенно на современныя историческія сочиненія относительно къ религіознымъ идеямъ; и благодаря имъ, естественная исторія человѣка, основывавшаяся доселѣ на пошлыхъ фактахъ, наконецъ придетъ въ состояніе объяснить для насъ различныя поколѣнія рода человѣческаго, изъ поколѣній различныя склонности, а изъ склонностей всѣ великія событія, споспѣшествовавшія успѣхамъ человѣчества.
Гердеръ, сей великій поэтъ-философъ[1], угадавшій, сколько умомъ, столько или еще болѣе чувствомъ, великіе законы человѣчества, Гердеръ имѣлъ довольно воображенія и учености для того, чтобы искусно пользоваться путешественниками: ему недоставало только людей. Г. Контъ, въ своемъ Разсужденіи о Законодательствѣ, далеко оставилъ за собою ученость Монтескье. Гг. Баллантъ, Шлоссеръ, Шатобріанъ, Кювье, Гееренъ, Ремюза, помощью своихъ знаній и генія, открыли въ путешественникахъ характеры различныхъ мѣстъ и различныхъ временъ: почему могутъ отвѣчать на всѣ голоса, ихъ вопрошающіе, и изученіемъ минувшаго почти заставляютъ понимать будущее.
Но должно сказать, что есть еще и теперь, даже между людьми достойными, между учеными и поэтами, такіе, кои неопредѣленному слову путешествія придаютъ слишкомъ ограниченную идею, которые охотно смѣшали бы между собою факты, переданные Ралейгомъ и Гумбольдтомъ, Гобгоузомъ, Гайтономъ и если бы самая обыкновенная ученость не останавливала ихъ; и которые въ исторіи или въ философіи съ равной готовностью примутъ документъ, принесенный разсказчикомъ, повѣствующимъ о странѣ, населенной безголовыми людьми, о птицѣ Рокъ съ крыльями во сто футовъ и о городѣ Эльдорадо, съ какой опираются на свидѣтельство геніальнаго человѣка, измѣрившаго Шимборазо и своимъ обширнымъ взглядомъ объявшаго чудеса дѣйствительныя, гораздо разнообразнѣйшія, гораздо величественнѣйшія и въ тысячу разъ болѣе заключающія въ себѣ поэзіи, чѣмъ вымыслы, порождаемые лживымъ воображеніемъ.
Попытаемся же теперь изобразить хотя въ общихъ чертахъ ученую исторію путешествій, соображаясь съ эпохами, людьми и мѣстами. Поэзія представится намъ сама собою: ибо она плаваетъ надъ совокупностью сихъ безчисленныхъ разсказовъ, внимаемыхъ людьми отвсюду, со временъ Моисея до нашихъ.
Обозрѣвая философическимъ взглядомъ совокупность извѣстій, до насъ дошедшихъ, мы сначала поражаемся рѣдкостью путешествій у древнихъ, даже у племенъ Эллинскаго происхожденія, коимъ принадлежатъ начала всѣхъ ученыхъ трудовъ, усвоенныхъ нашимй идеями. Исключая Павзанія, который явился не прежде, какъ черезъ два столѣтія послѣ Р. X., и въ которомъ путешественникъ смѣшивается съ поэтомъ и историкомъ, не было путешествій, дѣйствительно* заслуживающихъ сіе названіе, какъ только между христіанами и вообще народами, болѣе или менѣе приближавшимися къ христіанскимъ идеямъ, каковы націи мусульманскія.
Равнымъ образомъ должно сдѣлать исключеніе въ пользу китайцевъ, которые доказали въ своей Шинъ-И-Тіанъ или Исторіи чужестранныхъ народовъ[2], что издавна совершали большія путешествія; ибо цитуютъ имена многихъ навсегда исчезнувшихъ народовъ, между коими странствовали назадъ тому двѣ тысячи лѣтъ!
Несмотря на то, если мы будемъ искать первыхъ письменныхъ свидѣтельствъ географическихъ понятій и первыхъ преданій о путешественникахъ, то найдемъ ихъ у всѣхъ древнихъ народовъ. Санскритская литература представляетъ боговъ индійскаго Олимпа, посѣщающихъ страны, орошаемыя Гангесомъ; и сія совершенно небесная поэзія открываетъ намъ первобытныя чудеса земного шара. Одинъ изъ фактовъ самыхъ древнѣйшихъ представляетъ памятники египетской живописи, недавно открытые Шамполіономъ младшимъ, гдѣ между людьми дикими изображены люди нашего племени, влекомые въ рабство, и отцы тѣхъ, кои нѣкогда должны были горделиво возсѣдать на пирамидахъ, нагіе, обремененные цѣпями, подобно тѣмъ индійцамъ, кои, назадъ тому три вѣка, были представлены Изабеллѣ и Фердинанду. Явно, что египтяне путешествовали. Это доказываетъ какъ сей фактъ, такъ и другія открытія, повидимому не столько важныя, но тѣмъ не менѣе убѣдительныя[3]. Кто скажетъ намъ, куда дѣвались сіи разсказы о русоволосыхъ дикаряхъ, коихъ въ то время находили посреди суровой оледенѣлой земли, объ этихъ людяхъ безъ одѣянія, безъ крова, кои, нынѣ будучи властителями міра, читаютъ свое происхожденіе на гробахъ тѣхъ, кои нѣкогда называли себя также повелителями земли! Странный результатъ путешествій, преемственно слѣдовавшихъ другъ за другомъ! Любопытство человѣка такъ живо, жажда знанія такъ сильна въ немъ, что, дабы пріобрѣсть хотя слабыя права на историческое происхожденіе, онъ перерываетъ болѣе обломковъ, нежели сколько древность нагромоздила камней, дабы завѣщать вѣкамъ свою славу!
Но самое важнѣйшее путешествіе изъ всѣхъ, скрытыхъ отъ насъ во мракѣ временъ, есть, безъ сомнѣнія, путешествіе, совершенное тѣмъ богодухновеннымъ мужемъ, который, вырвавшись изъ Мемфиса, извелъ въ пустыню цѣлую націю, бесѣдовалъ лицемъ къ лицу съ Богомъ, далъ народу своему религію какъ законодатель и, наконецъ, утомленный великимъ дѣломъ, приготовившимъ новыя судьбы міру, испросилъ себѣ дозволеніе опочить смертнымъ сномъ на вершинѣ горы невѣдомой. Пятокнижіе есть письменный памятникъ сего великаго путешествія; и, чудное дѣло! ежели мы перейдемъ отъ него къ историку, который съ самымъ неутомимымъ терпѣніемъ разыскивалъ въ наши дни происхожденіе народовъ, то сія священная книга и въ историческомъ отношеніи пріобрѣтаетъ ту же важность, какую придаютъ ей религіозныя вѣрованія. Шлоссеръ нашелъ въ ней первыя начала всѣхъ хронологій.
Греки, кои такъ удачно передали намъ черты различныхъ народовъ, — греки представляютъ самыя поэтическія и самыя занимательныя извѣстія о древнихъ временахъ: и превосходнѣйшій изъ географовъ, Малте-Брюнь, въ Иліадѣ и Одиссеѣ искалъ свѣта, дабы озарить понятія древнихъ о первобытномъ таинственномъ мірѣ, гдѣ пребываніе людей почти смѣшивалось съ жилищемъ боговъ.
Платонъ ли выдумалъ Атлантиду? Или это было древнее извѣстіе, сохраненное преданіемъ? Мадера, съ своими разодранными скалами и зеленѣющими холмами, Тенерифъ съ своимъ поднебеснымъ пикомъ, увѣнчаннымъ снѣгами, съ своими прекрасными долинами и плодоносными пригорками, съ своимъ исчезнувшимъ народомъ: не это ли Атлантида? Или, можетъ быть, не должно ли, вмѣстѣ съ Дюпе, искать сей таинственной страны въ земляхъ, кои называются теперь Новымъ Свѣтомъ и понынѣ представляютъ удивленнымъ взорамъ развалины, столько-же, можетъ быть, древнія, какъ и развалины Египта? Мы не безъ намѣренія сдѣлали здѣсь этотъ вопросъ; мы заговорили о самомъ чудномъ и самомъ древнемъ преданіи, въ ту минуту, какъ оставляемъ таинственныя воспоминанія о миѳологическихъ путешествіяхъ, дабы приступить къ путешествіямъ письменнымъ, философически смѣшивающимся съ исторіей.
Сначала я воздамъ должную дань удивленія простотѣ греческихъ писателей, ихъ благородству даже въ самыхъ заблужденіяхъ; въ нихъ есть какая-то поэтическая и вмѣстѣ важная философія, зависящая отъ климата, мѣстъ и природы, ихъ окружающей; но ихъ личность исчезаетъ предъ величіемъ событій, о коихъ они повѣствуютъ; это не скитальцы, гоняющіеся за приключеніями, ищущіе только эффектовъ; изображеніе внѣшняго человѣка и его твореній замѣняетъ у нихъ движенія и восторги души. Геродотъ, Страбонъ, Діодоръ Сицилійскій, Павзаній, эти свѣтила древности, съ сановитостью, до излишества оффиціальною, водятъ васъ по народамъ, коими были окружены; ихъ презрѣніе къ варварскимъ племенамъ выказывается слишкомъ рѣзко; имъ нужны были только обычаи, рѣдко мысли; они столько учены, что не могли быть простодушными; столько важны, что трудно быть съ ними въ сочувствіи. Пріятно видѣть Неарха, устремляющагося къ Инду; но какая философическая идея была слѣдствіемъ столь отважнаго путешествія, въ продолженіе коего цивилизація внутренней Азіи, уже и тогда древняя, представила взорамъ чужестранцевъ общественную жизнь, совершенно для нихъ новую? Невольно покушаешься думать, что надо пройти много степеней гражданственности, прежде чѣмъ нравственная личность народовъ совершенно откроется путешественникамъ.
Павзаній, который и хронологически находился уже очень далеко отъ отца исторіи, первый между древними заслуживаетъ названіе путешественника въ собственномъ смыслѣ. Но какъ сухо въ немъ поэтическое чувство среди одной изъ самыхъ поэтическихъ странъ земли! Что касается до философіи, то, какъ было уже замѣчено, онъ раздумывается иногда весьма важно, какое выбрать изъ двухъ преданій, кои оба равно кажутся нелѣпыми; трудно также забыть, что у него цѣлыя три главы посвящаются описанію какого-нибудь сундука. Со всѣмъ тѣмъ, когда читаешь его, то въ умѣ остается впечатлѣніе благородное, важное, отчасти монотонное, и, безъ сомнѣнія, происходящее отъ той прекрасной природы, которая всегда находилась предъ его взорами и которая такъ тѣсно связывается съ архитектурою, созданною по ея образцу, совершенно для внѣшней жизни.
Но возвратитесь нѣсколькими годами назадъ и посмотрите между римлянами на Тацита, путешественника съ душою мощною, съ умомъ проницательнымъ: онъ былъ у германцевъ[4]. Изображая ихъ обычаи, онъ является въ равной мѣрѣ поэтомъ и историкомъ: онъ говоритъ нѣсколько словъ Риму, который въ то время составляетъ цѣлый міръ, и угнетенная нація предстаетъ съ своимъ истиннымъ характеромъ твердаго, мужественнаго величія! Человѣкъ, рукою столь вѣрною изобразившій ужасныя преступленія своихъ соотечественниковъ, отдыхаетъ среди суровыхъ добродѣтелей дикаго народа. Но между тѣмъ личность сего народа не вполнѣ ему открыта: и хотя доселѣ ссылаются на его свидѣтельства, но въ XIX вѣкѣ древнихъ германцевъ знаютъ гораздо лучше, чѣмъ зналъ ихъ Тацитъ. Онъ составилъ себѣ въ крупныхъ чертахъ идеалъ жизни дикой; и сей идеалъ запечатлѣнъ такою истиною, что ко всѣмъ младенчествующимъ народамъ. различнымъ по происхожденію и характеру, можно приложить сіи общія черты, въ коихъ изображены первобытныя добродѣтели, но которыя, не выражая оригинальнаго типа извѣстной націи, могли быть достаточными для древности, а для насъ уже недостаточны.
Спросите у Цезаря словечко среди его побѣдъ: онъ скажетъ вамъ съ такою благородною простотою, что вы будете глубоко тронуты. Путешественникъ-завоеватель совершенно исчезаетъ въ разсказѣ; его очерки быстры, взгляды глубоки; у него поэзіи больше въ цѣлости мысли, чѣмъ въ выраженіи. Однакожъ мы очень мало знали бы древнихъ Галловъ, еслибъ у насъ были только одни комментаріи Цезаря.
Позже дѣла перемѣнились. Варварскіе народы съ презрѣніемъ описываются странствующими завоевателями, кои слѣды свои знаменуютъ разрушеніемъ. Ужасный путешественникъ былъ тотъ свирѣпый гуннъ, который изображенъ Іорнандомъ, историкомъ и путешествователемъ IV вѣка. Сей послѣдній спрашивалъ себя въ простотѣ сердца, не отъ совокупленія ли смертныхъ съ злыми духами произошли гнусные сподвижники Аттилы въ отдаленныхъ степяхъ сѣвера!
Между тѣмъ народы перемѣнили вѣрованіе: древняя цивилизація разрушилась; люди различнаго происхожденія, съ различною общественною организаціею, смѣшались и ознакомились другъ съ другомъ; народы потеряли свою особность, стали наблюдать другъ друга вблизи, Съ большею внимательностью. Изъ этой смѣси происхожденія и вѣрованій, изъ этого начала всеобщности въ родѣ человѣческомъ долженъ возникнуть духъ наблюдательности, который будетъ проницательнѣе, могущественнѣе, способнѣе судить о подробностяхъ, чѣмъ духъ наблюдательности древнихъ. Но сей огромный шагъ впередъ сдѣлается не прежде, какъ по прошествіи многихъ вѣковъ; ибо надо будетъ сотворить новый языкъ для выраженія новыхъ идей, кои станутъ бродить въ человѣческомъ родѣ. Между тѣмъ, въ ожиданіи сего переворота города разрушаются потоками варваровъ, какъ жатва, ниспровергаемая сѣвернымъ вѣтромъ; и отсюда понятно, сколько горькой истины заключается въ Нумаціанѣ, путешественникѣ первыхъ вѣковъ нашей эры, который, по крайней мѣрѣ, на тотъ разъ былъ проникнутъ истиннымъ одушевленіемъ, когда въ своей безобразной поэмѣ, которую самъ назвалъ путешествіемъ, восклицалъ:
Cernimus exemplis oppicla posse mori[5].
Нѣкоторые современники Рутилія Нумаціана были наблюдательнѣе его, но ихъ должно искать въ пустыняхъ отшельниковъ; притомъ же отцы Ѳиваидскіе такъ презирали землю, что не слишкомъ охотно говорили ни о ея чудесахъ, ни о ея бѣдствіяхъ. Впрочемъ Святый Василій описывалъ, какъ поэтъ; а Блаженный Августинъ очевидно былъ путешественникъ, имѣвшій наиболѣе философіи въ первые вѣка нашего лѣтосчисленія.
Но между тѣмъ какъ на западѣ устанавливалась новая вѣра, странное событіе совершается въ глубинѣ Востока: жрецы буддизма оставляютъ Китай и идутъ въ Индію собрать свои священныя книги. Сіе путешествіе описано ими на китайскомъ языкѣ, но мы еще не знаемъ, какія чудеса должны повѣдать намъ сіи жрецы-путешественники. Говорятъ, что Абель Ремюза намѣревался ихъ открыть намъ; и можно заранѣе быть увѣренными, что сіе пріобрѣтеніе, завоеванное у литературы едва извѣстной, показало бы намъ съ новой точки зрѣнія одно изъ величайшихъ вѣроисповѣданій, раздѣляющихъ между собой міръ нравственный.
Путешествія V и VI столѣтій суть печальные памятники первыхъ вѣковъ христіанской цивилизаціи, когда религіозныя преданія смѣшивались съ самыми грубѣйшими баснями. Такъ, когда св. Арнульфъ, галльскій епископъ, возвратился изъ Іерусалима и поручилъ одному шотландскому аббату составить исторію своего путешествія, то не знаешь, чему болѣе удивляться, легковѣрности ли прелата или простодушію разсказчика!
Что касается до путешественниковъ восточныхъ, то кромѣ того, что они лучше знакомятъ насъ съ Востокомъ, въ среднихъ вѣкахъ есть періодъ, когда должно справляться съ ними, дабы узнать самый Западъ въ философическомъ отношеніи. Такъ арабскій путешественникъ, Эбд-Аллахъ Якути, описываетъ въ XII вѣкѣ нравы Россіи: и когда говоритъ о жертвоприношеніи молодой дѣвушки на гробѣ вождя, то какъ будто переноситъ насъ во времена варварства давно минувшаго, или въ одну изъ странъ Полинезіи, кои донынѣ такъ печально возобновляютъ для насъ нравы временъ первобытныхъ[6].
Но толчокъ уже данъ былъ Европѣ. Въ эпоху крестовыхъ походовъ путешествія становятся общею потребностью. Винцентъ де Бове издаетъ свое Историческое Зерцало (Speculum Historiale), хроники различныхъ путешествователей, коихъ простота не должна быть искажаема. Крестоносцы говорятъ объ иныхъ вещахъ съ такимъ добродушіемъ, что часто возбуждаютъ и смѣхъ и слезы. Читайте Сира де Жуанвиля.
Святый Людовикъ и Папа посылаютъ добрыхъ монаховъ въ Татарію, обратить къ. христіанству Великаго Хана. И вотъ Рубруквисъ, Плано-Карпини, Асцелинъ, складываютъ сказки въ родѣ Тысячи Одной Ночи и выдаютъ на ряду съ самыми справедливыми повѣствованіями о завоеваніяхъ Кублая-Хана! Но они не имѣли никакого намѣренія обманывать; и мы, раздѣляя ихъ энтузіазмъ, охотно бродимъ съ ними среди татаръ, кои доселѣ еще не измѣнились.
Марко Поло, коего соотечественники называли messer Millioni и котораго смѣшную сторону довольно удачно изображаетъ сіе шутливое прозвище, ибо ему нравились только странныя описанія ложныхъ богатствъ, Марко Поло былъ великій выдумщикъ небывалыхъ вещей, великій разсказчикъ чудесъ неслыханныхъ, но въ его отважности есть какая-то поэзія; онъ владѣетъ какимъ-то инстинктомъ философической наблюдательности, которая еще и теперь заставляетъ ссылаться на его показанія, когда нужно открыть истину. Нѣкоторые географы провозгласили его Гумбольдтомъ среднихъ вѣковъ: и дѣйствительно, должно признаться, что его знанія были чудомъ для его времени.
Что-жъ касается до длинныхъ рѣчей, коими съ избыткомъ наполнено его путешествіе, то онѣ слишкомъ далеки отъ тѣхъ оригинальныхъ формъ, кои должны показывать цивилизацію совершенно отличную отъ нашей: его Татары говорятъ, какъ древніе римляне; чувствуемъ, что или память худо служила путешественнику, или самъ онъ слагалъ сіи рѣчи, ослабляя тѣмъ оригинальный колоритъ своихъ картинъ[7].
Но какими чудесами не одолжена Европа симъ отважнымъ людямъ, кои первые проникли въ невѣдомыя глубины Востока? Огнестрѣльный порохъ, книгопечатаніе, компасъ, извѣстные въ сихъ отдаленныхъ странахъ съ столькихъ вѣковъ, показались въ Европѣ, по возвращеніи Рубруквиса, Пляно-Карпини и Марко-Поло. И кто насъ увѣритъ, чтобъ это не были тайны, принесенныя ими и неопредѣленно разсказанныя смѣтливымъ людямъ, коихъ геній развернулся сими слухами и которые безъ нихъ, можетъ быть, ничего-бъ не придумали, ничего-бъ не сдѣлали!
Конечно, весьма любопытный и вмѣстѣ весьма философическій трудъ составило бы изслѣдованіе о сихъ путешественникахъ, разсказчикахъ чудесъ, никогда ими невиданныхъ, но собранныхъ изъ преданій Востока, кои они, сами обманутые, выдавали за несомнѣнныя. Во всемъ прочемъ они были весьма искренни; и потому очень любопытно и достойно самыхъ важныхъ размышленій, у Мандевилля, Дайтона, Бертрандона де Ля-Брокьеръ, Одрика брата ордена Миноровъ, Брохарда, Гюэня и столькихъ другихъ, едва извѣстныхъ однимъ ученымъ, находить многіе факты, сначала упорно отвергаемые, но потомъ признанные за несомнѣнные, между тѣмъ какъ тѣ, кои пустили ихъ въ оборотъ, остались добычею неизвѣстности.
Никогда не должно забывать, читая нѣкоторыхъ путешественниковъ XII, XIII, XIV, XV и XVI столѣтій, что это были люди, движимые преимущественно самыми восторженными религіозными идеями. Науки и даже исторія ничего не значили для тѣхъ, кои презирали всѣ опасности съ тою только цѣлію, чтобы поклониться гробу Спасителя, и, какъ замѣчаетъ одинъ разсудительный писатель, по возвращеніи своемъ въ Европу только то одно и разсказывали, да и спрашиваемы были только объ одномъ этомъ.
О поэзіи и философіи путешествій.
Съ древнихъ временъ до XVI вѣка.
(Окончаніе),
править
Мы уже дали замѣтить, что путешественники временъ предшествовавшихъ XVI вѣку съ усердіемъ собирали поэтическія преданія Востока и чрезъ то имѣли положительное вліяніе на поэзію. Ихъ посредничествомъ восточный міръ фей тѣсно соединился съ гаэлическимъ. И вотъ пери Мерджіунъ-Бану, въ своихъ длинныхъ ризахъ, сверкающихъ рубинами, въ сафирной коронѣ, облитой лучезарнымъ сіяніемъ, прилетаетъ на благовонномъ облакѣ и, слагая съ себя восточный блескъ, остается жить посреди другихъ чудесъ, порхаетъ надъ зеленѣющимися озерами Европы, рѣзвится въ туманахъ, скользитъ по блѣднѣющей радугѣ. Она перемѣнила и имя и одежду: она уже стала Мургъ-ля-Фе (Mourgue la Faye) и, какъ блестящія растенія востока, кои наполняютъ пріятнымъ благовоніемъ страны нашего климата, но которыхъ цвѣты уже поблекли, феи Персіи и Аравіи бросаютъ на поэзію среднихъ вѣковъ какой-то сладостный и печальный отсвѣтъ, заставляющій позабывать ослѣпительное сіяніе ихъ отчизны. По возвращеніи Гайтоновъ и Мандевиллей, а часто и гораздо позже, чудесныя путешествія ихъ переписывались искусными монахами, кои обогащали ихъ мелочными блестками каллиграфическаго искусства; затѣмъ слѣдовали раззолоченныя заглавныя буквы, картинки, представлявшія воситительныхъ-звѣрей, людей-крокодиловъ, путника, присутствующаго съ таинственнымъ священникомъ Іоанномъ при осадѣ какого-нибудь города, или сарацинъ, производящихъ ужасное кровопролитіе между идолопоклонниками. Если это братъ Одрикъ, изъ ордена Миноровъ, или Бріэль, изъ ордена Братьевъ-Проповѣдниковъ, то его представляли въ монашескомъ платьѣ, вырывающимся отъ обольщеній какой-нибудь сирены, или отъ ярости льва, украшеннаго человѣческою головою. Сіи изображенія, почерпнутыя изъ сказочной части сихъ книгъ, какъ ни были фантастически, имѣли могущественное нравственное вліяніе на духъ времени. Эти идеи чудеснаго въ извѣстіяхъ путешественниковъ такъ сильно укоренились, что въ XVI вѣкѣ перешли черезъ океанъ и появились въ Новомъ Свѣтѣ, облекаясь здѣсь точно въ тѣ же формулы, какъ и въ путешествіяхъ первыхъ странниковъ. Послѣ крестовыхъ походовъ жаръ къ путешествіямъ въ восточныя страны нѣсколько поохладѣлъ; однакожъ путешествіе Бертрандона де ля Брокьеръ было еще путешествіемъ поэтическимъ въ духѣ рыцарства; онъ прошелъ всю западную часть Азіи, всю восточную Европу, и въ 1433 году возвратясь, явился въ одеждѣ сарацина къ герцогу Бургонскому, съ лошадью, которая одна прослужила ему въ сей удивительной поѣздкѣ И вотъ доходимъ мы до самаго поэтическаго, самаго великаго изъ путешественниковъ, до того, который съ такимъ жаромъ стремился къ пріобрѣтенію новаго міра, какъ будто къ пріобрѣтенію рая. Это душа закаленная, подобно душѣ Данта: онъ вычитываетъ въ священныхъ книгахъ успѣхъ своего предпріятія, и однако цѣлыя осьмнадцать лѣтъ скрываетъ въ груди свою тайну, свой жаръ. И, повѣрите лну по истеченіи сего времени ему показалось, что онъ обрѣлъ рай земный: онъ увидѣлъ великую рѣку, которая орошала сіе мѣсто наслажденій, услышалъ небесные голоса, кои говорили изъ облаковъ и вѣщали ему въ буряхъ: «О, безумный! коснящій увѣровать въ своего Бога, въ Бога всѣхъ, и служить ему! Что сдѣлалъ онъ болѣе для Моисея и Давида, своего служителя?.. Чудно прославилъ онъ на землѣ твое имя… Индію, сію богатую часть міра — даровалъ онъ тебѣ… Ключи отъ предѣловъ океана, запертыхъ замками, столь крѣпкими, предалъ въ твои руки!.. Кто огорчалъ тебя такъ жестоко и такъ часто: Богъ или міръ?..» Этотъ поэтъ былъ Христофоръ Колумбъ; онъ носитъ на себѣ желѣзныя цѣпи и плащъ адмирала, королева ему покровительствуетъ; онъ умираетъ, когда умираетъ она, когда мысль его уже болѣе не понимается. Вотъ для Поэзіи! Теперь взглянемъ на Колумба въ отношеніи къ знанію и философіи и мы увидимъ, что знанія его были также худо оцѣнены, какъ и пылкое, могучее воображеніе.
Знанія Колумба были совершенно въ духѣ его времени: странная смѣсь идей древности съ идеями библіи и святыхъ отцовъ. Но религіозное изступленіе сообщало сей хаотической смѣси необычайную силу и могущество. Открытіе было сдѣлано уже въ то время, когда генуезецъ, въ порывѣ энтузіазма, возымѣлъ мысль, что должно плыть на Западъ; это было новое: fiat lux! силой коего новый міръ воззванъ былъ изъ мысли человѣка. Какое было потомъ его желаніе? Онъ предполагалъ водрузить знамя Кастиліи на Святомъ Гробѣ, пройдя чрезь какой-то Катай, вѣроятно Китайское государство: съ этой странной географической гипотезой онъ умеръ бы съ голода, если бы не встрѣтилъ на своемъ пути Гуанагами. Прибывъ въ Гаити, онъ ищетъ тамъ Ципангу, чудеснаго города съ золотыми дворцами, упоминаемаго Маркомъ Ноло и его предшественниками. Не очевидно ли, что, за исключеніемъ одной мысли, оплодотворенной волею женщины, дивныя открытія Колумба были не что иное, какъ слѣдствіе поэтической и религіозной мечты, подкрѣпляемой ложною ученостію вѣка? Сверхъ того, я беру здѣсь въ помощь свидѣтельство одного человѣка, на котораго никогда не ссылаются, но который однакожъ говорилъ всегда съ собственнаго опыта: Андрей Теве, который путешествовалъ съ товарищами Колумба, говоритъ, что Колумбъ былъ свѣдущъ во всемъ, касающемся до философіи, но очень худо зналъ дѣла, относящіяся до мореходства.
Такъ какъ мы раздѣляемъ сіе мнѣніе касательно необыкновеннаго человѣка, столь худо оцѣненнаго своимъ вѣкомъ, на который между тѣмъ имѣлъ онъ такое великое вліяніе, то повѣримъ одно общее историческое мѣсто, которое столь же ложно, какъ и точка, съ коей смотрятъ на Колумба. Онъ и Америго Веспуцци отнюдь не были между собой врагами; напротивъ, для великаго человѣка пріятно было отдавать справедливость тому, изъ котораго сдѣлали ему соперника, обвинивъ его въ суетномъ честолюбіи. Отъ времени и обстоятельствъ зависятъ иногда подобныя несправедливости, которыя не всегда должно приписывать тому, кто извлекъ изъ нихъ болѣе пользы, и которыя всегда должно стараться заглаживать.
Какъ назовете вы путешественника-завоевателя, который, вошедши въ дверцы кареты Карла V, на вопросъ о своемъ имени отвѣтствовалъ: «Государь, я тотъ, который подарилъ вамъ гораздо болѣе провинцій, чѣмъ сколько предки ваши оставили вамъ городовъ?» Прочтите письма Фернандо Кортеца: прочтите также его духовное завѣщаніе, чтобы убѣдиться, какъ хорошо можетъ иная фраза изобразить, съ философической точки зрѣнія, человѣка и цѣлый вѣкъ!
«Что-жъ касается до туземныхъ невольниковъ, взятыхъ въ плѣнъ, или купленныхъ, то давно уже спрашивается: можно ли безъ угрызенія совѣсти оставлять ихъ въ своей власти? По рѣшеніи сего вопроса, я совѣтую Дону Мартыну, сыну моему, и его наслѣдникамъ ничего не щадить, дабы достигнуть въ семъ случаѣ точнаго знанія истины; и это для блага моей и ихъ совѣсти». !
Я увѣренъ, что вы также не забыли слѣдующей фразы того другого путешественника, въ коемъ трогательнѣйшія добродѣтели были современны величайшимъ преступленіямъ. Лас-Казасъ восклицаетъ:
— «Я видалъ иногда по двѣнадцати вождей ихъ, распростертыхъ на желѣзной рѣшеткѣ въ честь двѣнадцати апостоловъ».
Васко де Гама явился поэтомъ, когда великій поэтъ почувствовалъ силу его души, когда заговорилъ Камоэнсъ.
Мы наименовали теперь одного изъ тѣхъ людей, кои составляютъ собою особое семейство и соединяютъ столь тѣсно вдохновеніе поэтовъ съ наблюдательностью путешественниковъ, что трудно опредѣлить имъ настоящее мѣсто. Особенно въ XVI вѣкѣ появились сіи блуждающіе пѣвцы искавшіе безпрестанно новыхъ береговъ, чтобы прославлять новыя завоеванія. Камоэнсъ, Корте-Реаль, Ерцилла, занимаютъ между ними первое мѣсто: какъ ни обширенъ былъ ихъ поэтическій геній, но взоръ ихъ всегда притуплялся отъ блеска новой для нихъ природы. Сожалѣніе ли объ отчизнѣ было тому причиною, или неимѣніе силъ освободиться отъ описательныхъ формулъ древнихъ? Какъ бы то ни было, но они внимали только пѣнію соловья подъ мрачными сводами Индійскихъ лѣсовъ; природа украшалась для нихъ на всѣхъ берегахъ розами, орошенными слезами Авроры, величественными кринами, скромными фіалками, сими вѣчными предметами Виргиліевскихъ сравненій. Какъ будто пламенная страна пальмъ съ ея раскаленнымъ небомъ, съ ея зеленью, обливаемою, но не сожигаемою огнями солнца, съ ея огромными рѣками, равноцвѣтно блестящими птицами, какъ будто всѣ сіи чудеса были не въ состояніи возбуждать ихъ энтузіазма! Они занимались только страстями и приключеніями. Уже гораздо позже Бернарденъ де Сенъ-Пьеръ и Шатобріанъ должны были вспомнить сію поэзію чуждыхъ странъ, дотолѣ находимую только у немногихъ, кои были столь простодушны или столь невѣжественны, что говорили только то, что видѣли.
Міръ увеличился цѣлымъ міромъ; путешествія слѣдовали другъ за другомъ: то были путешествія кровавыя. Тогда поэзія существовала болѣе въ дѣйствіяхъ странниковъ, чѣмъ въ ихъ разсказахъ, часто отличающихся сухимъ и краткимъ изложеніемъ какого-нибудь факта, который долженъ былъ измѣнить лице вселенной. Алонзо де Охеда, Магелланъ, Квеиросъ не поэты; но поэты могутъ сдѣлать ихъ своими героями.
Впрочемъ, не было ничего безплоднѣе перваго путешествія, совершеннаго въ сію эпоху вокругъ свѣта. Кажется, Пигафетта былъ безъ глазъ и безъ души.
Когда читаешь извѣстія путешественниковъ первой половины XVI вѣка, то мысль поражается однимъ вмѣстѣ поэтическимъ и философическимъ обстоятельствомъ: это общее стремленіе находитъ въ мірѣ, только что открытомъ, миѳологическія вѣрованія Греціи и религіозныя идеи евреевъ.
Важный вопросъ здѣсь представляется: были-ль сіи путешественники обмануты своими воспоминаніями, или, лучше, преданіями, кои три вѣка назадъ были гораздо живѣе, чѣмъ нынѣ? То, что XVIII вѣкъ упрямо отрицалъ по своему ложному скептицизму и невѣдѣнію фактовъ, теперь принимаетъ нѣкоторую степень вѣроятности, которая постепенно увеличивается; нравственное вліяніе Азіи на Новый Свѣтъ теперь уже почти доказано. Эти бѣлые законодатели, коихъ намъ представляютъ съ бородами: Манко Канакъ, Бочика и Кетцаль-Коатль, о которыхъ американское преданіе говоритъ, какъ о людяхъ, принадлежавшихъ къ другому племени, коихъ странническая жизнь такъ таинственна и которыхъ первые путешественники превратили въ св. апостола Ѳому; этотъ Вотанъ Чіапанейцевъ, столь сходный по имени съ однимъ карѳагенскимъ божествомъ; вотъ крестъ, находимый между нѣкоторыми индійскими народами и послѣ открытый на величественныхъ памятникахъ древней Америки; эти невѣдомыя книги, смыслъ коихъ непонятенъ для дикарей Уканялы, но которыя они тщательно сохраняютъ; эти разсѣянныя слова, столь совершенно похожія на слова Греціи, Финикіи или Индіи: всего этого было очень достаточно для того, чтобы ввести въ заблужденіе ограниченную ученость XVI вѣка, тѣмъ болѣе, что и XIX идетъ еще ощупью въ своихъ догадкахъ. Однакожъ, извѣстно, что схоластическія воспоминанія имѣли большое вліяніе на разсказы путешественниковъ; ибо вскорѣ индійцы начали добиваться чести заслужить во всѣхъ отношеніяхъ названіе: Indios mui Latinos (индійцевъ отличныхъ латинщиковъ).
Впрочемъ сіе общее стремленіе жить только идеями Рима и Греціи принадлежитъ къ сей эпохѣ, такъ же какъ презрѣніе къ религіознымъ идеямъ или характеристическимъ дѣйствіямъ чуждыхъ племенъ принадлежало къ другой (XVIII вѣку). Разсмотримъ еще нѣкоторыхъ изъ сихъ людей, мысль коихъ была такъ религіозна, что оцвѣтила собой всѣ ихъ преданія.
Между ними есть одинъ, котораго теперь очень мало знаютъ, но который разлилъ въ своихъ сочиненіяхъ столько пламенной и рыцарской поэзіи, что его считали жертвой собственнаго воображенія. Безпрестанно находясь подъ вліяніемъ воспоминаній о восточномъ великолѣпіи, восторженный впечатлѣніями славы и горести, поэтъ по слогу и мыслямъ, Мендецъ Пинто считаемъ былъ холодными умами за обманщика; другіе смотрѣли на него, какъ на человѣка, обманываемаго своими мечтами. Сего путешественника, св его странными приключеніями, должно читать съ осторожностію, и притомъ еще съ извѣстнымъ расположеніемъ души, имѣющимъ сходство съ его душею. Слѣдуйте за нимъ въ его семнадцатилѣтнемъ невольничествѣ на берегахъ сихъ восточныхъ острововъ, кои онъ вмѣстѣ съ китайцами называетъ рѣсницами міра. Смотрите на него въ его странствованіяхъ между малайцами, народомъ, который мечтаетъ только о пламенной любви, о граціозной пляскѣ, о неумолимомъ мщеніи, который, предаваясь всѣмъ страстямъ, составляетъ одно изъ самыхъ поэтическихъ племенъ на землѣ.
Посмотрите на Мендеца Пинто, захватывающаго двухъ любовниковъ, кои плывутъ по Тихому Морю, украшенные цвѣтами, упоенные благовоніями; вслушайтесь въ выраженія ихъ любви: такія выраженія не выдумываются. Въ этой волшебной живописи дѣйствительной жизни гораздо болѣе прелести, чѣмъ въ самомъ прекраснѣйшемъ мѣстѣ какой-нибудь восточной сказки.
Мендецъ Пинто, совершенно забытый XIX вѣкомъ, былъ переводимъ на всѣ языки; но никогда и ни на какомъ языкѣ нельзя передать его поэзіи, которая происходитъ отъ самыхъ искреннихъ выраженій души и которая назначаетъ ему въ Португальской литературѣ мѣсто между самыми великими поэтами и самыми простодушными лѣтописцами.
Въ сіе время философическая часть путешествій приняла другой характеръ, ибо наука двинулась впередъ и почувствовала, что истинными ея помощниками должны быть путешественники. Факты начали распредѣлять съ большею послѣдовательностію въ извѣстіяхъ; внѣшнюю природу наблюдали съ большимъ успѣхомъ. Въ семъ отношеніи нѣкоторые ученые XVI вѣка заставили сдѣлать значительные успѣхи.
Белонъ, столь изысканный между натуралистами и уже столь искусный въ своихъ описаніяхъ Африки и Азіи; Геснеръ, котораго можно назвать Бюффономъ XVI вѣка, и который, если не путешествовалъ самъ, то съ неутомимымъ жаромъ пользовался повѣствованіями путешественникомъ: эти люди трудолюбивые и смѣлые, предшествуемые Петромъ мученикомъ, Ортеліо космографомъ, Мюнстеромъ, де-Бельфоре, дали совершенно новое направленіе путешественникамъ своего времени, направленіе, еще больше усиленное распространеніемъ твореній Аристотеля, очень быстро разлившихся тогда по Испаніи, которая была единственной землей, гдѣ сохранилось полное преданіе о семъ писателѣ. Путешествія Бензони, Зарате, и особенно путешествія Дакоста, отзываются симъ всеобщимъ движеніемъ, но ихъ авторы были почти чужды великихъ философическихъ идей, кои вскорѣ должны были развиться. И именно въ семъ отношеніи Бернардино де-Сагагунъ[8] далеко превзошелъ ихъ. Съ своимъ сердцемъ истинно христіанскимъ, умомъ крѣпкимъ и возвышеннымъ, сильнымъ побѣждать нравственные предразсудки, хотя и окруженнымъ предразсудками учеными, сей старый монахъ понялъ, что христіанство, и особенно христіанскіе завоеватели, нанесли ужасный ударъ цивилизаціи, которая имѣла свои особыя основанія и выражала особый типъ, отдѣленный съ самаго начала отъ типовъ древняго міра. Въ Сагагунѣ отлосительно мексиканцевъ находится слѣдующая достопримѣчательная фраза, гораздо позже развернутая Шатобріаномъ: «Такъ какъ испанцы истребили всѣ обычаи и всѣ формы правленія, коими управлялись индійцы, однимъ словомъ, хотѣли принудить ихъ жить по испански, во всемъ относящемся до вещей божественныхъ и земныхъ, и смотрѣли на нихъ какъ на идолопоклонниковъ и варваровъ, то весь ихъ общественный порядокъ разрушился!» Можно сказать утвердительно, что если бы подобная терпимость была въ то время общею для всѣхъ, то она имѣла бы совершенно другое вліяніе на судьбу индійцевъ, чѣмъ всѣ трогательныя изображенія чіанскаго епископа. Идея Сагагуна есть великій законъ всеобщей правоты для человѣческаго рода; въ мысли, которую внушаетъ Лас-Казасъ, виденъ порывъ христіанина въ пользу страждущаго человѣчества. Сіи два монаха были современники; одинъ изъ нихъ оставилъ по себѣ труды неизвѣстные, даже долгое время презираемые и, можетъ быть, слишкомъ высокіе для своего времени, такъ что они остались непонятыми; другой, вдохновенный своею энергическою чувствительностію, поразилъ Европу ужасными картинами и конечно имѣлъ болѣе вліянія на философическія идеи своего времени, чѣмъ уединенный наблюдатель великаго политическаго закона. Сагагунъ угадалъ, что для міра будетъ нѣкогда чудомъ узнать краснорѣчіе и религіозную поэзію мексиканцевъ; и онъ наблюдалъ сіи прекрасныя преданія, которыя безъ него были бы совершенно позабыты, но міръ позабылъ его самого въ продолженіе трехъ сотъ лѣтъ. Лас-Казасъ подслушалъ только вопль горести и повторилъ его міру; міръ его понялъ и присудилъ ему безсмертіе. Для XVI вѣка нужна была философія дѣйствія; но XIX столѣтіе должно воздать полную справедливость тому, который предвидѣлъ его историческія и философическія потребности; и я, не обинуясь скажу, что Бернардино де-Сагагунъ былъ самый философическій писатель, какого только имѣли испанцы въ продолженіе своего великаго періода славы и открытій.
Въ сіе время путешественники-поэты принадлежали Франціи. Слѣдуйте за добрымъ Лери въ американскія страны, внимайте ему въ глубинѣ древнихъ лѣсовъ Бразиліи, удивленному высокимъ зрѣлищемъ сихъ огромныхъ сводовъ зелени, убранныхъ ліанами, подобно храму, увѣнчанному цвѣтами; упоенному сими дикими благоуханіями, кои солнце вдыхаетъ, какъ божественный ѳиміамъ. Въ присутствіи сихъ простодушныхъ индійцевъ, которые угадываютъ его энтузіазмъ, не понимая, онъ восклицаетъ въ изліяніи своего умиленія: «Воспрянь, воспрянь, душа моя! я повѣдаю тебѣ великую радость!»
Въ другія минуты его поэтическая душа соединялась съ умомъ ученаго: онъ умѣлъ смотрѣть любопытнымъ окомъ на цвѣтокъ и на бабочку; зналъ все, что содержалось въ толстыхъ книгахъ его времени. Но ученость XVI вѣка исчезла; и, кажется, поэтъ помолодѣлъ съ лѣтами. Это, безъ сомнѣнія, потому, что онъ понялъ съ пламеннымъ энтузіазмомъ сію тропическую природу, которая никогда не старѣется.
Соперникъ Лери, Андрей Теве, удивительнымъ образомъ понялъ поэзію религіозныхъ преданій; это было еще необыкновеннѣе въ XVI вѣкѣ. Его умъ былъ возвышенъ, но сердце лишено жара. Сіи два человѣка не могли понять одинъ другого и взаимно ненавидѣли другъ друга. Однакожъ, посмотрите, какъ монахъ умѣлъ хорошо чувствовать все, что было благороднаго въ первобытной поэзіи младенчествующаго народа; онъ почти угадалъ одинъ изъ важнѣйшихъ вопросовъ нашего вѣка, когда говоритъ: «еслибъ эти добрые люди знали письмо, я бы подумалъ, что они заняли всѣ сіи выдумки у Гомера!»
Въ это время одинъ изъ героевъ Скотта, сиръ Вальтеръ Ралейгъ (мы теперь произносимъ Ралей. С. В.), присталъ къ устью Ореноко. Но не величественное зрѣлище великой рѣки поражаетъ англичанина, пожираемаго честолюбіемъ: его надменной королевѣ нужно другое великолѣпіе: онъ дѣлается поэтомъ по скупости; его пламенное воображеніе изобрѣтаетъ Эльдорадо, или, лучше сказать, созидаетъ чудесный міръ изъ дикаго преданія. Онъ населяетъ Новый Свѣтъ обманчивыми сиренами, людьми безголовыми, такъ какъ Гайтонъ и Одрикъ населяли ими Азію. Его твореніе есть восточная сказка, въ коей цари, покрытые съ головы до ногъ золотомъ, владычествуютъ въ серебряныхъ городахъ. У него никакая ложь не идетъ отъ сердца. Я почти думаю, что онъ обманывалъ, не бывши самъ обманутымъ: явленіе рѣдкое въ XVI вѣкѣ. Заглавіе его книги есть не что иное, какъ безстыдная ложь, которая въ XIX вѣкѣ возбуждаетъ не болѣе, какъ улыбку, но въ XVI возбуждала жажду убійства и золота во всѣхъ сердцахъ.
Пусть представятъ себѣ на минуту то дѣйствіе, которое должна была произвести на нѣкоторые умы, пораженные открытіями Кортеца и Пизарро, маленькая книжка въ родѣ брошюрки, способная но своей вѣроятности сдѣлаться народною, которая начиналась такъ: «Открытіе великой, богатой и великолѣпной Гвіанской имперіи, съ присовокупленіемъ извѣстія о великомъ Золотомъ Городѣ Маноа, сочиненіе Кавалера Ралейга». Много головъ отъ ней вскружилось; ибо исторія говоритъ о второй экспедиціи. Въ извиненіе Ралейга можно сказать, что XIX вѣкъ каждый день, улыбаясь, открываетъ происхожденіе его бредней; но игра была кровава; и простые люди доселѣ ею обмануты, ибо недавно еще искали великаго города съ золотыми кровлями, который, по мнѣнію индійцевъ, находился въ небѣ и показывался имъ въ Млечномъ Пути. Знаменитый Франсуа Дракке, какъ называютъ его въ современныхъ сочиненіяхъ, употреблялъ больше дѣйствія, чѣмъ слова; но когда видишь его покрытаго своимъ желѣзнымъ оружіемъ, посреди дикарей Виргиніи, кои занимаются передъ нимъ своею военною пляскою, украшенные блестящими перьями туземныхъ птицъ, то мечтаешь объ одной изъ тѣхъ сценъ, кои представляются на нашихъ театрахъ! Посреди вѣчно-юной природы, Понсе-де-Леонъ искалъ фонтана Молодости и открылъ прекрасную Флоридскую землю, коей самое имя напоминаетъ убранство безконечной весны.
Но всѣмъ этимъ пылкимъ и честолюбивымъ душамъ я предпочитаю религіозное простодушіе простака Ганса Штадена, бывшаго плѣнникомъ у могущественной бразильской націи въ продолженіе девяти мѣсяцевъ, гдѣ ему постоянно угрожала ужасная смерть. Онъ довольствуется чтеніемъ псалма, когда дикіе приказываютъ ему пропѣть смертную его пѣснь. Чувствуешь, съ какимъ самоотверженіемъ предаетъ онъ жизнь свою на волю Провидѣнія. Если онъ и проливаетъ нѣсколько слезъ, то это потому, что воспоминаніе объ отчизнѣ вмѣшивается въ его молитву. Равнымъ образомъ испытываешь живую и глубокую радость, когда ребяческое обстоятельство спасаетъ его отъ ужаснаго пира. Однимъ словомъ, нельзя надивиться, какъ удачно заглавія различныхъ извѣстій XVI вѣка заключаютъ въ себѣ простодушное выраженіе характера путешествій. Какая-то забавная простота находится въ путешествіи Ганса Штадена; и не иначе, какъ съ улыбкою, смѣшанною съ нѣкоторымъ рядомъ ужаса, возбуждаемаго страданіями бѣднаго путешественника, читаешь въ началѣ его путешествія: «Истинная исторія и описаніе одной земли дикихъ и нагихъ людоѣдовъ въ Новомъ Свѣтѣ, въ Америкѣ, имъ самимъ видѣнной».
Сказать ли хотя одно слово о легковѣрномъ Винцентѣ-ле-Бланкѣ, объ Альфонсѣ-Сантонжскомъ? Страсть къ приключеніямъ заноситъ ихъ преимущественно на Востокъ; и они въ XVI вѣкѣ продолжаютъ собою то время, когда путешественники попадали тотчасъ въ міръ фей, переѣхавъ чрезъ границу Франціи.
Послѣ всѣхъ сихъ путешественниковъ, столь мало извѣстныхъ нынѣ и между тѣмъ столь достойныхъ всякаго вниманія, появился Клавдій д’Аббевиль, который хотѣлъ превратить Тупинамбасовъ въ островъ Марангамъ; онъ принадлежитъ еще XVI вѣку и касается XVII; онъ можетъ начать собой сей рядъ путешественниковъ миссіонеровъ, кои устремились на пріобрѣтеніе душъ, такъ какъ другіе стремились къ пріобрѣтенію богатствъ. Религіозный энтузіазмъ, одушевлявшій сихъ добрыхъ пастырей, пробудилъ въ нихъ новый родъ поэзіи: они безпрестанно соединяютъ идею о Богѣ съ созерцаемыми ими чудесами; иногда удивленные величіемъ души дикарей, видятъ еще въ ихъ краснорѣчіи какое-то божественное откровеніе; разсказываютъ слышанныя ими рѣчи, не слишкомъ искажая ихъ; Титъ Ливій не входитъ цѣликомъ въ составъ сихъ рѣчей, какъ бывало это прежде въ обыкновеніи; и изъ нѣдръ дѣвственныхъ лѣсовъ возникаетъ религіозная поэзія, на которой нѣкоторымъ образомъ отпечатлѣвается дѣвственность природы.
Эти французскіе монахи, кои собирали простодушныя слова или новыя душевныя движенія въ замѣну проповѣдуемыхъ ими высокихъ истинъ, были гораздо многочисленнѣе монаховъ другихъ націй; и тогда какъ испанцы еще продолжали свои кровавыя завоеванія, сіи послѣдніе совершали завоеванія чисто умственныя, кои черезъ два вѣка должны были показаться въ созданіяхъ тѣхъ поэтовъ-путешественниковъ, коихъ пѣсни были высокимъ гимномъ, вдохновеннымъ величественными сценами чуждой природы.
Невольно покушаешься сказать: если бы сіи монахи, такъ простые въ своихъ разсказахъ и при всемъ томъ великіе писатели, больше были читаемы въ свое время, то описательная поэзія въ XVI вѣкѣ подверглась бы значительному измѣненію; но сіи забвенные поэты пѣли пѣснь уединенную, вырывавшуюся изъ лѣсовъ, повторяемую въ монастыряхъ, терявшуюся для міра и понятую только въ XIX столѣтіи.
Здѣсь окончимъ мы сей великій періодъ первыхъ путешественниковъ, кои, несмотря на ихъ предразсудки и странныя и неполныя наблюденія, такъ много сдѣлали для поэзіи и для исторіи. Вспомнивъ ихъ неутомимый жаръ, къ нимъ особенно можно примѣнить сію поговорку творца Новой Науки: «Любопытство, дочь невѣжества, есть мать знанія!»
- ↑ Отдавая полную справедливость глубокомысленнымъ и утѣшительнымъ идеямъ, прелестному и поэтическому стилю Гердера, нельзя не пожалѣть, что его сочиненія писаны назадъ тому сорокъ лѣтъ. Касательно нѣкоторыхъ фактовъ онъ не много ученѣе Монтескье; но не знаетъ еще множества другихъ, коихъ и не могъ никакъ знать по естественному порядку вещей, но которые однако дали бы совершенно другой видъ нѣкоторымъ частямъ его системы. Подобныя творенія, даже если носятъ на себѣ печать самаго высокаго генія, какъ, напр., Духъ Законовъ, не могутъ быть читаемы спустя полвѣка, если только читатели будутъ слѣдовать движенію, возбуждаемому усовершенствованіемъ знаній и новыми открытіями. Когда самыя остроумнѣйшія умствованія основаны на фактахъ, коихъ лживость явно изобличается, то всякая довѣрчивость должна исчезнуть. Съ другой стороны, нельзя не чувствовать, что нѣмецкій авторъ владѣлъ какъ будто нѣкоторымъ родомъ предвидѣнія того, что нѣкогда будетъ. Сіи желанія исполнились: большая часть неизвѣстныхъ для него пунктовъ совершенно объяснилась; но просвѣщенный читатель не можетъ довольствоваться авторитетами, на которыхъ онъ основывался. Очень бы желательно было, чтобы переводчикъ, передавшій съ такимъ талантомъ красоты Гердера на французскій языкъ, дополнилъ замѣчаніями то, чего недоставало въ подлинникѣ; подобныя прибавленія, съ умѣньемъ сдѣланныя, привели бы твореніе сіе въ большую гармонію съ современны.мы идеями. Впрочемъ и въ томъ видѣ, въ какомъ вышло изъ-подъ пера автора, оно было феноменомъ для своего времени. Тогда Индія была едва извѣстна; не было ни твореній Кольбрука, Варда и Дюбуа, для познанія ея учрежденій, ни твореній Даніеля, Сольвниса и Бюрнуфа, для изученія наружныхъ ея формъ. Великій трудъ Египетской Коммиссіи долженъ былъ явиться не прежде, какъ по истеченіи двадцати лѣтъ. Сальтъ еще не совершилъ путешествія въ Абиссинію; Удней, Клаппертомъ, Ленгъ, Молльянъ не отыскивали съ опасностью жизни своей славнаго города въ центрѣ Африки, открытаго наконецъ неустрашимымъ Кальи. Макартней, де-Гинь, Барровъ, Клапротъ, Ремюза еще не посвятили насъ въ таинства Китайской Имперіи. Гумбольдтъ еще не заставилъ узнать, съ самой поэтической и вмѣстѣ съ самой философической точки зрѣнія, двухъ великихъ американскихъ имперій, коихъ древности недавно открыты для насъ огромнымъ твореніемъ лорда Кингсборуга. Спиксъ и Марціусъ еще не выставляли всѣхъ сокровищъ своихъ знаній: принцъ де-Нювидъ (Neuwied), (слѣдовало, конечно, перенести: принцъ или князь Нейвидскій. С. В.), г. де-Сентъ Илеръ и столько другихъ, должны были появиться не прежде нашего времени. До Вардена, Геккевельдера, Шелькрафта и записокъ Нью-Іоркскаго Общества, что было извѣстно намъ вѣргаго и удовлетворительнаго о народахъ сѣверной Америки? Что могли сказать о новое Голландіи до Куннингама, Окслея и того капитана Стурта, который недавно открылъ великіе притоки водъ, подозрѣваемые Окслеемъ? Наконецъ, только съ нѣкотораго времени Пероны, Фрейсиветы, Дюрвили, Лессоны, Дюнерре, Крузенштерны, Блоссевилли, путешественники, ученые и философы сообщили новый характеръ знаніямъ, зависящимъ отъ путешествій. Какіе успѣхи, даже въ способѣ, коимъ рисовальщики, находившіеся при сихъ экспедиціяхъ, представляли предметы, поражавшіе ихъ взоры! Посмотрите на Корнса, Бруке, Ругендаса: здѣсь вы можете изучать истинную физіономію людей и истииный видъ пейзажей; здѣсь уже васъ не обманутъ, какъ обманывали лѣтъ за тридцать передъ симъ Годжесъ и его подражатели, кои всегда оставались Греками, на зло самимъ себѣ. А сія бездна частныхъ публикацій и періодическихъ листковъ, гдѣ обнародываются открытія, кои, еслибъ ожидать ихъ напечатанія въ отдѣльномъ сочиненіи, никогда не вышли бы въ свѣтъ! Какое побужденіе для XIX вѣка! Какое движеніе въ пользу знанія и философіи!
- ↑ Сія коллекція, составляющая 72 тома in 8°, китайскими буквами, и которую можно полагать въ 10 томахъ in 4° нашими, можетъ быть современемъ будетъ переведена на французскій языкъ, и вѣроятно тогда границы древней географіи значительно распространятся, Піанъ-И-Тіанъ составляетъ часть Ку-Кин-Ту-Шу литературной энциклопедіи въ 6,000 томахъ.
- ↑ Теперь можно видѣть въ Парижскомъ Музеѣ японскія вазы, возобновленныя египтянами и привезенныя младшимъ Шамполіономъ.
- ↑ Я знаю, что путешествіе сіе не есть строго доказанная истина; но какъ отъ 89 до 93 года нашей эры неизвѣстно, что дѣлалось съ Тацитомъ, то лучшіе біографы допускаютъ вѣроятность путешествія его, въ сіе время, къ народамъ, кои онъ описывалъ.
- ↑ Нумаціанъ былъ отъявленный врагъ христіанъ. Его поэма содержитъ въ себѣ краткое описаніе нѣкоторой части Италіи.
- ↑ Персіанинъ Абдулъ Ризакъ еи;е любопытнѣе въ своихъ извѣстіяхъ.
- ↑ Касательно Марко-Поло и нѣкоторыхъ предшествовавшихъ ему путешественниковъ, можно справляться съ важнымъ сочиненіемъ графа Бальделли Бони, которое мало еще извѣстно въ Европѣ.
- ↑ Объ изданіи твореній Бернардино де-Сагагуна въ Англіи см. Телеск. 1831 № 14. Изд. (т.-е. Надеждинъ. С. В.).