О московскихъ журналахъ.
правитьВяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 2.
Спб., 1879.
Вотъ рядъ Московскихъ литтературныхъ журналовъ и сомкнулся: запоздалые явились на свои мѣста.
«Московскій Телеграфъ». 1-я книжка на 1830 годъ оправдываетъ ожиданіе читателей, которые привыкли находить въ этомъ журналѣ болѣе пищи любопытству, болѣе удовлетворенія разнообразнымъ требованіямъ, чѣмъ въ другихъ Русскихъ журналахъ, ему современныхъ. Можно сравнить «Московскій Телеірафъ» съ застольнымъ обѣдомъ въ гостинницѣ, не лакомымъ для взыскательности разборчивыхъ гастрономовъ, но довольно сытнымъ, съ обѣдомъ, отъ коего встанешь по крайней мѣрѣ не голоднымъ. Для каждаго вкуса, разумѣется не слишкомъ утонченнаго, для каждаго желудка найдется пища: художникъ не очень искусенъ, стряпанье его нерѣдко отзывается черезъ-чуръ самоучкою и поспѣшностью, но по крайней мѣрѣ онъ имѣетъ хорошее свойство выбирать сочную и свѣжую провизію, разнообразить блюда и сметливо соглашаться съ требованіями, аппетитомъ и гастрическими способностями своихъ застольнивовъ. Читателей Русскихъ, охотниковъ ходить по журнальнымъ обѣдамъ, нечего увѣрять, что мое мнѣніе о «Московскомъ Телеграфѣ», какъ оно ни кажется умѣреннымъ, но не менѣе того оно, по сравненію, похвала, и едва-ли не исключительная. Сей журналъ былъ предметомъ многихъ нападокъ со стороны совмѣстниковъ своихъ; въ чисто литтературномъ отношеніи и въ кое-какихъ другихъ отношеніяхъ онъ не безгрѣшенъ, но Русскіе читатели обязаны ему благодарностью, и, по совѣсти, не другимъ журналистамъ слѣдовало-бы выкликать на него негодованіе читающей публики. Не имъ-бы говорить, не намъ-бы слушать. Если журналъ дѣло торговое и договорное, если журналистъ берется за такую-то плату ставить подписчикамъ своимъ годовое продовольствіе, то «Московскій Телеграфъ», безъ сомнѣнія, менѣе другихъ обвиненъ быть можетъ въ неустойкѣ. Многіе придирались къ нему и на картинки модъ, пришиваемыя къ статьямъ, коихъ цѣлью распространеніе свѣдѣніе совершенно другаго рода. Можетъ быть, обвиненіе подкрѣпится еще большею силою нынѣ, когда вспомнишь, что Русскій законодатель портнихъ и модистокъ есть въ одно время и историкъ Русскаго народа, когда вспомнишь, что объемлющій всѣ пути извѣстности и промышленности, приближаясь въ Нибуру съ посвященіемъ, ко храму славы и въ алтарю отечества съ твореніемъ своимъ, въ разсыпающейся заботливости мимоходомъ вноситъ и въ модныя лавки раскрашенныя свои скрижали. Но соглашеніе сихъ противорѣчій, накидывающихъ нѣсколько смѣшную тѣнь на слишкомъ разнообразное лице, можетъ озаботить друзей и защитниковъ новаго историка, — журнальнымъ читателямъ до того дѣла нѣтъ. Журналъ — спекуляція умственная, или денежная, или та и другая вмѣстѣ. Если издатель полагаетъ, въ чемъ онъ можетъ быть и не ошибается, что изъ полнаго итога подписчиковъ его одна треть подписывается на модныя извѣстія исключительно, другая на модныя извѣстія, приправленныя прочимъ, или на прочее, приправленное модными извѣстіями, и только послѣдняя треть принадлежитъ положительно въ числу читателей журнала, то и въ этомъ соображеніи пользуется онъ оборотомъ весьма позволительнымъ. Но есть еще другое предположеніе, которое выставимъ тѣмъ охотнѣе, что оно благопріятно для лица издателя. Картинки Телеграфа, хотя по видимому вывѣски одной денежной спекуляціи, но могутъ они быть средствами къ успѣху и спекуляціи безкорыстно умственной. Зачѣмъ же не предположить, что Парижскіе щеголи и щеголихи, съ которыми знакомитъ насъ Московскій Телеграфъ, ничто иное, какъ герольды, по слѣдамъ коихъ вводитъ онъ въ губернскіе и уѣздные города, въ степныя деревни, другія лица важнѣйшія, напримѣръ: Шлегеля, Гизо, Кузена и другихъ. Издатель знаетъ пословицу: по платью встрѣчаютъ, а по уму провожаютъ. Глядя безпристрастно съ этой точки зрѣнія, можно было-бы извинить его, если онъ и къ историческому творенію своему прибавилъ бы картинки модъ. Тассо совѣтуетъ подслащивать край горькой чаши. Великіе люди употребляли часто весьма мелкія средства для достиженія обширной цѣли. Впрочемъ, въ этомъ случаѣ историкъ Русскаго народа имѣлъ бы даже и философическое оправданіе. Преобразователь Россіи не выпускалъ изъ вида и преобразованіе отечественныхъ модъ. Мудрено, какъ историкъ-философъ, «вникнувшій въ духъ своего вѣка», пренебрегъ этимъ пособіемъ мѣстности. Будемъ однакоже внимательны и справедливы: если новый историкъ и не прибѣгнулъ къ союзу съ Парижскими модами, то имѣлъ онъ въ запасѣ другое «раскрашенное» пособіе для расширенія дѣйствій своихъ на умы многихъ Русскихъ читателей. Знаетъ ли хорошо г-нъ Полевой Россійское государство, объ этомъ ни слова, но Русскій народъ знаетъ онъ твердо и въ этомъ отношеніи достоинъ быть его историкомъ. Обѣщаніе довести исторію до нашего времени есть точно таже раскрашенная вывѣска. Кто изъ благоразумныхъ людей будетъ ожидать у насъ исторію новѣйшихъ временъ, не говорю уже современной эпохи? Но не все же пишется для благоразумныхъ людей. Современная исторія нигдѣ не доступна, особливо-же у насъ. Укажемъ на одинъ недостатокъ въ историческихъ матеріалахъ, въ современныхъ запискахъ. Историкъ, который добровольно берется перефразировать Московскія Вѣдомости, писать о томъ, о чемъ писать неможно, и выдавать свою книгопродавческую работу за исторію, тотъ накидываетъ большое подозрѣніе на свой историческій характеръ и на свою историческую добросовѣстность. Отказываясь вѣрить ему въ одномъ, трудно довѣрять ему и тамъ, гдѣ онъ могъ бы свободно излагать свое мнѣніе. Несбыточныя обѣщанія изобличаютъ по крайней мѣрѣ неосновательность ума, если не хвастовство и не шарлатанство; но и одной неосновательности довольно, чтобы отбить вѣру и уваженіе. Все это такъ въ понятіяхъ малаго числа разсуждающихъ; но книги пишутся и печатаются для большинства.
Рѣчь о занятіяхъ Общества любителей Россійской Словесности, въ торжественномъ собраніи онаго, 1829 года декабря 23 дня, произнесенная временнымъ предсѣдателемъ ординарнымъ профессоромъ И. И. Давыдовымъ и напечатанная въ началѣ 1-й книжки Московскаго Телеграфа, соединяетъ въ себѣ довольно вѣрное исполненіе условій торжественной академичеческой рѣчи. Сіи рѣчи вообще походятъ на свѣтскія рѣчи образованныхъ людей. Старайтесь не оскорбить никакихъ приличій, будьте вѣжливы ко всѣмъ присутствующимъ, довольно плавно и красиво выражайте довольно обыкновенныя мысли, и болѣе отъ васъ требовать нечего. Нѣкоторымъ изъ благовѣрныхъ читателей можетъ, однакоже, показаться соблазнительнымъ, что авторъ ея, ординарный профессоръ, не много вольнодумствуетъ о классицизмѣ и романтизмѣ. Что, напримѣръ, скажутъ они о слѣдующемъ: «Прежде обнаруживалось направленіе классицизма, предъ симъ у насъ господствовавшее, стремленіе духа нашего къ видимой природѣ, къ ея живописанію, невольное подчиненіе духовнаго существа вещественному владычеству — нынѣ совершенно иное направленіе получила словесность, направленіе романтизма». Неужели «вещественное владычество» отличительный характеръ классической древности? Неужели, напримѣръ, Греческіе трагики, въ высокихъ созданіяхъ своихъ, были рабами и данниками вещественности? У насъ и такъ ученіе классиковъ въ небреженіи: если и тѣ, которые по званію своему обязаны хранить священный камень древности, станутъ разувѣрять въ святынѣ онаго, то число отступниковъ еще болѣе размножится. Пускай каждый остается при своемъ; тяжба классицизма и романтизма еще не рѣшена: классицизму еще нужны адвокаты. Другіе читатели, требующіе непогрѣшительности въ слогѣ ученой рѣчи, могутъ замѣтить несообразность другаго рода. Вотъ примѣръ: «тогда (т.-е. за 18 лѣтъ) мы не имѣли отечественной исторіи, учились ей по иностраннымъ книгамъ; нынѣ мы гордимся своимъ палладіумомъ, произведеніемъ безсмертнаго дѣеписателя, и еще сей палладіумъ не поколебалъ въ юномъ талантѣ (вѣроятно рѣчь идетъ о Н. А. Полевомъ) намѣреніе выдти на тоже поприще исторіи». Палладіумъ также не можетъ поколебать, какъ и юный талантъ не можетъ въ другомъ смыслѣ поколебать палладіумъ. Статья о всеобщей исторіи принадлежитъ къ тѣмъ переводамъ, печатаемымъ въ Московскомъ Телеграфѣ, которые, служа доказательствомъ смѣтливости и благонамѣренности издателя въ выборѣ журнальныхъ матеріаловъ, утверждаютъ за нимъ въ ряду совмѣстниковъ первенство по занимательности. Часть критики, относящейся до Русской библіографіи, далеко отстоитъ въ «Телеграфѣ» отъ критики иностранной, заимствованной изъ лучшихъ европейскихъ журналовъ. Въ составъ уложенія критики отечественной не входятъ ни добросовѣстность, ни вкусъ, который также есть совѣсть эстетическая. Приговоры, произносимые издателемъ, отзываются всегда пристрастіями, лицепріятіями экстреннаго суда, руководствующагося не внутреннимъ убѣжденіемъ, не коренными законами, а одною силою обстоятельствъ и личныхъ отношеній. Это настоящій революціонный трибуналъ: опалы, торжества, казни, апоѳеозы, дѣйствія и противодѣйствія смѣняются и примѣняются съ безпрерывнымъ противорѣчіемъ, съ примѣрною забывчивостью къ однимъ и тѣмъ же лицамъ, къ однимъ и тѣмъ же дѣламъ, смотря по времени и постороннимъ принадлежностямъ. Правда и то, что жертвы сего трибунала могутъ скахать ему:
Les gens que vous tuez se portent assez bien.
При недостаткѣ добросовѣстности, которая могла бы давать нѣкоторый нравственный вѣсъ сужденіямъ «Телеірафа», еще чувствительнѣе недостатокъ вкуса, который по крайней мѣрѣ, въ минуты безпристрастія, вѣрною оцѣнкою разбираемыхъ произведеній, подкрѣпилъ бы голосъ «Телеграфа» въ рѣшеніи литтературныхъ тяжбъ. Впрочемъ, не будемъ требовать невозможнаго. Бойкость ума, смѣтливость, довольно острая понятливость суть способности врожденныя, но вкусъ — способность, благопріобрѣтаемая основательнымъ и постояннымъ изученіемъ. Знающимъ г-на Полевого извѣстно по устнымъ и письменнымъ свидѣтельствамъ, что фундаментальное невѣдѣніе его въ первыхъ познаніяхъ литтераторскихъ доходитъ до границъ баснословнаго невѣроятія, образованіе его совершенно практическое и оно ровесникъ Московскому Телеграфу, которому не болѣе шести лѣтъ. По этому воззрѣнію, г-нъ Полевой относительно къ нему самому приноситъ честь Русскому имени и мы охотно, безъ малѣйшаго эпиграмматическаго подразумѣнія, подтвердимъ слова умнаго человѣка, который назвалъ его представителемъ Русской промышленности. Но изъ того, что онъ неимовѣрно многому научился для себя, не слѣдуетъ, чтобы онъ зналъ многое въ отношеніи къ литтературѣ вашей. Жаль, что, не постигнувъ выгоды положенія своего, не умѣлъ и не хотѣлъ онъ благоразумнѣйшею умѣренностію, разсчетливымъ ограниченіемъ дѣйствій своихъ въ мѣрномъ кругу сосредоточить силы и дарованія свои. Теперь, если г-нъ Полевой и принадлежитъ какой-нибудь школѣ, то развѣ Суворовской, которая не терпѣла немогузнайки. И въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ въ умственномъ и ученомъ мірѣ ни одного запроса, отъ коего запнулся бы онъ. Читателямъ нашимъ вѣроятно не покажется неумѣстнымъ, что мы нѣсколько распространились въ характеристикѣ г-на Полевого. По способностямъ и погрѣшностямъ своимъ, по многимъ дѣйствіямъ благонамѣреннымъ и не злоупотребленіямъ своимъ, по роли, которую онъ играетъ въ современной эпохѣ словесности нашей, онъ любопытный предметъ изслѣдованія, изученія и указаній. Смѣемъ надѣяться, что мы въ обрисовкѣ своей не отступили отъ безпристрастія и добросовѣстности: желали бы мы надѣяться, что безкорыстныя откровенныя указанія наши послужатъ въ пользу. — Поэзію Московскаго Телеграфа, какъ въ сей 1-й книжкѣ, такъ вообще на рѣдкими исключеніями и всегда, можно назвать слабою струною его. Лѣтопись современной исторіи, или взглядъ на 1829-й годъ есть не что иное, какъ взглядъ на Московскія Вѣдомости. Статьи о Русскомъ Московскомъ театрѣ, печатанныя прежде и кои, кажется, будутъ имѣть продолженіе и въ нынѣшнемъ годѣ, замѣчательны своею обширностью. Нельзя не подивиться охотѣ и возможности говорить такъ часто и такъ много о г-жѣ Лавровой, о г-жѣ Репиной, о г-нѣ Бантышевѣ и прочихъ и прочихъ, сколько при всемъ томъ дарованія ихъ не доставили бы удовольствія посѣтителямъ Московскаго театра. Новый живописецъ общества и литтературы на 1830 годъ, явившійся въ прибавленіи къ Московскому Телеграфу, по начальному опыту не обѣщаетъ богатой галлереи. Вообще часть нравовъ — слабая часть журналовъ нашихъ. Наблюдатели наши, можетъ быть, очень нравоучительны, но вовсе не остроумны; къ тому же они близоруки, а между тѣмъ часто хотятъ описывать общество, которое видятъ только съ улицы сквозь окна.
Вѣстникъ Европы начинаетъ свой журнальный годъ не шуточнымъ доносомъ на романтизмъ, т.-е. отрывкомъ изъ полнаго опыта о романтической поэзіи, «имѣющаго выдти въ свѣтъ неукоснительно», по-авторскому выраженію г-на издателя. Если отнынѣ не станутъ заключать въ остроги, или въ больницы умалишенныхъ, позволяющихъ себѣ придерживаться романтизма, то обвиненіе въ худыхъ послѣдствіяхъ падетъ уже не на автора сей статьи. Онъ съ своей стороны правъ: онъ все сдѣлалъ, что могъ, даже и чего не могъ. Хотите-ли, напримѣръ, знать, что есть этотъ Байронъ, котораго въ простотѣ души своей читаютъ съ удовольствіемъ многіе добрые люди? Узнайте: «онъ шатается стѣнью по мертвымъ костямъ бытія, изъ которыхъ самъ высосалъ соки жизни — не обрѣтая нигдѣ спокойствія и отрады — язва природы, ужасъ человѣчества». Вотъ другія выписки: «наша романтическая поэзія есть настоящее лобное мѣсто, настоящая торговая площадь. Одинъ поэтическій взмахъ проливаетъ нынѣ болѣе крови, чѣмъ грозная муза Шекспира во всѣхъ своихъ мрачныхъ произведеніяхъ: самъ Аретинъ закраснѣлся бы, глядя на безпутство и наглость, обнажающую себя столь незастѣнчиво на торжищахъ литтературнаго нашего міра.» — «Куда-жъ какъ пріятно видѣть нынѣ нашу поэзію, добивающуюся имени романтической, чрезъ постыдное подбираніе изгаринъ и поддонковъ романтическаго духа». — «Даже невѣроятнымъ кажется, чтобы поэма могла имѣть поэтическій цвѣтъ, если она не смочена кровью, — чтобы зданіе ея было прочно, если оно не сооружено на черепахъ, подобно древнему Капитолію. Насилія, грабежи, разбои, убійства, братоубійства, отцеубійства, самоубійства, однимъ словомъ, всѣ неистовства, до какихъ только можетъ низвергаться человѣческая природа въ минуты преступнаго самозабвенія, составляютъ вѣнецъ и украшеніе настоящей поэзіи.» — Не знаешь, чему болѣе дивиться въ сей статьѣ: изступленію-ли слога, или изступленію мыслей, или мнѣній, потому что мысли ни единой тутъ нѣтъ.
Но всего болѣе удивляетъ, что журналистъ, предлагающій читателямъ своимъ сочиненія, писанныя подобнымъ языкомъ, сочиненія, гдѣ слова и выраженія низкія и высокопарныя, витійство семинарское и краснобайство площадное воютъ разногласно, могъ когда-нибудь почитаемъ быть судіею и знатокомъ въ Русской словесности. Въ сей книжкѣ напечатана также критика на Исторію Русскаго народа: читателямъ, знакомымъ съ Вѣстникомъ Европы, довольно сказать, что она писана съ Патріаршихъ прудовъ. Какъ ни будь дѣльны замѣчанія, въ ней заключающіяся, но какая истина не изнеможетъ, опутанная заблужденіями подобнаго рода? Патріаршіе пруды такъ тинисты, что не распознаешь и ея самой, когда она выходитъ изъ нихъ въ люди. Вотъ начало критики: «Ѳеорія предчувствій составляетъ доселѣ камень претыканія для испытателей человѣческой природы. Одни утверждаютъ, что сіи тайныя вторженія въ туманную область будущности, которыя мы называемъ предчувствіями, суть не что иное, какъ преждевременныя попытки самой души — стряхнуть съ себя чуждыя вериги пространства и времени», и проч. Кто не подумаетъ, что весь этотъ наборъ словъ какой-нибудь продолжительною опечаткою попался въ начало критики на Русскую исторію? Многіе ли изъ Русскихъ читателей дойдутъ до конца этого періода? Для кого писать такимъ языкомъ? Для ученыхъ? онъ покажется верхъ невѣжества. Для свѣтскихъ простолюдиновъ? недоступный верхъ учености. Одинъ критикуемый авторъ найдетъ свою пользу въ неестественномъ изложеніи мыслей, которое должно отбить читателей разнаго рода. Вообще должно сказать какъ о сей критикѣ, такъ и о той, которая напечатана на туже книгу во 2-мъ No Московскаго Вѣстника, что онѣ писаны вовсе не языкомъ критики. Понимаемъ негодованіе, понимаемъ обязанность занимающихся ученіемъ исторіи изобличить шарлатанство, самохвальство и немощь, когда они совокупно явлаются на поприще историческое съ требованіями на общее вниманіе. Но и негодованіе не должно испаряться въ порывахъ многословной горячности. И негодованіе должно мѣтить, а не кидаться во всѣ стороны. Критика должна имѣть стройное хладнокровное движеніе регулярнаго войска Европейскаго: наши критики имѣютъ запальчивость, дикіе вопли, необузданное стремленіе Азіатскихъ ордъ. Отъ первой спастись трудно; стоитъ только выждать терпѣливо опрометчивость другихъ, а отразить ихъ легко. Въ критическихъ разборахъ обоихъ журналовъ можно замѣтить еще общую неумѣстность: позднія обращенія къ трудамъ и памяти Карамзина, удары, во ими его наносимые новому историку. Нѣтъ сомнѣнія, что оскорбительныя сужденія о твореніи его, напечатанныя въ Вѣстникѣ Европы и въ Московскомъ Вѣстникѣ, имѣющія цѣлію поколебать уваженіе къ заслугамъ, имъ отечеству оказаннымъ, приготовили нынѣшнія сатурналы литтературы нашей, разразившіяся появленіемъ Исторіи Русскаго народа. Въ этомъ отношеніи г-нъ Полевой поступилъ неблагодарно: слѣдовало ему посвятить твореніе свое не Нибуру, а Каченовскому и Арцыбашеву. Они удобрили ниву, на которой онъ собираетъ жатву; они вложили въ него мысль и усердіе обработать ее. Въ политическомъ мірѣ анархія ведетъ къ деспотизму: въ литтературномъ мірѣ, ниспроверженіе законовъ изящности, анархическое своевольство есть также вступленіе къ лжецарствію невѣжества.
Любителей Русской поэзіи можно поздравить съ двумя дебютантами-близнецами на сценѣ Вѣстника Европы. Вотъ имена ихъ: Орлино-Когтевъ и Львино-Зубовъ. Впрочемъ, они только именемъ страшны, а стихи ихъ также незлобивы, какъ и всѣ эпиграммы Вѣстника Европы. Издатель обѣщаетъ сообщить читателямъ библіографическія извѣстія о книгахъ отечественныхъ и иностранныхъ. Въ 1-мъ No дается легкій отчетъ о четырехъ книгахъ: Древніе и новѣйшіе Болгары въ отношеніи къ Россіянамъ, Крымскіе Сонеты Адама Мицкевича, переводъ и подражанія Козлова, Радуга, Альманахъ анекдотовъ. Подобныя критическія статьи придадутъ, безъ сомнѣнія, живость и занимательность Вѣстнику Европы. Въ этомъ журналѣ давно уже ничего не говорится спроста: вездѣ языкъ символическій, загадочный, исполненный намековъ и умолчаній. Надобно вслушаться, вглядѣться въ него долго, прежде чѣмъ дать себѣ право переводить съ него на другой болѣе житейскій языкъ. И потому не рѣшимся сказать ни слова о сей библіографической попыткѣ. Довольствуемся тѣмъ, что поздравимъ подписчиковъ Вѣстника Европы съ дополненіемъ, необходимымъ для литтературнаго журнала.
Главныя принадлежности Атенея вообще: благоразуміе, здравость въ сужденіяхъ и выраженіи, соблюденіе приличій, уваженіе въ читателямъ и въ званію писателя, вѣжливость образованности Европейской и частнаго общежитія, правильность, чистота языка и слога: сіе послѣднее свойство немаловажно въ наши дни, когда сама ѳеорія языка нашего угрожаема совершеннымъ ниспроверженіемъ практичесвими попытками новыхъ прозаиковъ. Чего же не достаетъ Атенею, чтобы удовлетворить читателямъ, требующимъ Европейскаго журнала? Не достаетъ живости, дѣятельности, подвижности, теплоты, которыя можно почесть существенными необходимостями періодическаго изданія. Опредѣлить положительно и ясно въ чемъ состоятъ именно потребности сіи — почти невозможно; но отсутствіе ихъ осязательно, и вотъ почему Атеней, при другихъ правахъ своихъ на внимательное уваженіе, не имѣетъ въ Россіи вліянія, безъ коего журналъ самобытно существовать не можетъ. Разумѣется, говоря о живости и подвижности, не имѣемъ въ виду той боевой живости, той рукопашной подвижности, коими укрѣпились мышцы другихъ журналовъ, испытанныхъ въ брани. У насъ многіе изъ авторовъ худо понимаютъ смыслъ иностранныхъ словъ: критика и полемика по мнѣнію иныхъ одно и тоже. Критика: сужденіе, или изслѣдованіе, или разборъ творенія. Полемика: письменный споръ ученый, литтературный, ѳеологическій. Можно критиковать предъ судомъ публики книгу, какое ни имѣй понятіе о сочинителѣ ея: но не всегда захочешь вступить въ полемику съ сочинителемъ, т.-е., въ споръ, въ преніе, потому что споръ есть разговоръ, а съ инымъ писателемъ разговаривать ни можно, то есть не должно. Впрочемъ, и полемика полемикѣ и споръ спору рознь. Между равно благовоспитанными, образованными людьми нерѣдко и въ спорѣ бываетъ обмѣнъ насмѣшекъ, колкостей, но изъ того не слѣдуетъ, что споръ въ гостиной между благовоспитанными людьми есть одно и тоже что споръ въ сѣняхъ между лакеями, или на улицѣ между черни. По этому соображенію, образованный человѣкъ, застѣнчивый въ отношеніи къ чести своей, не войдетъ въ бой неровный, словесный или письменный, съ противниками, которые не научились въ школѣ общежитія цѣнѣ выраженій и приличіямъ вѣжливости. — Въ 1-й книжкѣ Атенея напечатанъ еще отрывовъ изъ Опыта о романтической поэзіи, который скоро вполнѣ будетъ изданъ. Помянутый отрывокъ переведенъ съ латинскаго: тотъ же ли это самый Опытъ, о коемъ объявилъ и Вѣстникъ Европы? — неизвѣстно. По слогу трудно узнать тождество въ авторѣ обоихъ отрывковъ. Въ Атенеѣ видно гораздо болѣе умѣренности, порядка, болѣе хладнокровія, трезвости въ мнѣніяхъ и выраженіи. Если однакоже согласиться, что авторъ одинъ, то должно полагать, что въ день авторской лихорадки пишетъ онъ для Вѣстника Европы, а въ день перемежки для Атенея. Замѣтинъ и то, что въ первомъ журналѣ дѣло идетъ о романтизмѣ современномъ, въ другомъ — о романтизмѣ среднихъ вѣковъ. Нѣкоторые изъ нынѣшнихъ романтиковъ пишутъ эпиграммы классическія; это непростительно: если Прованскіе трубадуры и писали эпиграммы, то не на насъ, и, слѣдовательно, горячиться вамъ нечего. Какъ бы то ни было, ожидаемъ съ любопытствомъ появленія полнаго Опыта, или полныхъ опытовъ, если ихъ два. Но судя по симъ отрывкамъ и вообще по мнѣніямъ, которыя у насъ въ обращеніи по предмету романтизма, надѣяться новыхъ понятій, точнѣйшаго распредѣленія двухъ родовъ, кажется, еще не время. Въ изысканіи началъ классической и романтической поэзіи, въ началѣ двоякой природы нашей: вещественной и духовной, внѣшней и внутренней и такъ далѣе, видно болѣе мистицизма, чѣмъ лучезарной критики. Неужели трагическое твореніе Эдипа менѣе религіозно, менѣе отвлеченно въ общемъ понятіи и въ примѣненіи къ вѣку своему, чѣмъ созданіе Іоанны д’Аркъ? И взирающему съ сей точки зрѣнія почему Софоклъ долженъ показаться классикомъ, а Шекспиръ романтикомъ?
Юрію Милославскому и здѣсь не совсѣмъ посчастливилось. По пословицѣ: ему мягко стелятъ, а жестко спать. Послѣ начальныхъ дружескихъ привѣтствій, заключающихся въ подобныхъ выраженіяхъ: «Замысловатый планъ, занимательность дѣйствія, живость красокъ, вѣрная обрисовка характеровъ, много поэтическихъ оттѣнковъ, прекрасный слогъ» и проч. и проч., вотъ что находимъ въ концѣ: «Въ Юріи Милославскомъ весь ходъ происшествій, не смотря на множество частностей, повидимому дѣлающихъ его чрезвычайно разнообразнымъ, очень простъ, одностороненъ, не богатъ поэзіей, ибо всѣ случаи, которые, такъ сказать, испестряютъ главное событіе, не развиваются изъ одной главной мысли, изъ одной точки, но есть что-то накладное, постороннее: по этому мало жизни въ романѣ, вполнѣ поэтической жизни». «Съ перваго взгляда бросается также и то, что весь романъ состоитъ почти изъ однихъ разговоровъ, изъ безпрестанныхъ отдѣльныхъ сценъ, и между тѣмъ — какъ мы сказали уже — довольно маловажныхъ, тогда какъ проходятъ долгіе промежутки времени, которые могли бы быть, и даже должны были быть гораздо важнѣйшими происшествіями: по этому, читая Юрія Милославскаго г-на Загоскина, воображаешь себя иногда на мѣстѣ человѣка, пришедшаго въ переднюю въ домъ вельможи: множество лицъ мелькаютъ мимо васъ, но вы узнаете объ нихъ только по замѣчаніямъ слугъ».