О маленькой Хайрибэ (Оленин)/ДО

О маленькой Хайрибэ : Весенняя сказка
авторъ Петръ Алексѣевичъ Оленинъ

Источникъ: Оленинъ П. А. На вахтѣ. — СПб.: Типографія П. П. Сойкина, 1904. — С. 92.

I

Это повѣсть о маленькой Хайрибэ, которая не умѣла раздѣлить свое сердце.

Мнѣ нашептали ее высокіе камыши, тихо шелестя своими длинными листьями отъ дыханія разгоряченной южной ночи; мнѣ разсказалъ ее рокотливый прибой Каспійскаго моря, ласкающій низменные берега, и бѣлыя чайки, вьющіяся надъ желтыми отмелями, наперерывъ другъ передъ дружкой, говорили мнѣ о маленькой Хайрибэ.

Давно это было… Много воды утекло въ привольной Волгѣ съ тѣхъ поръ… Какъ сонъ, улетѣло прошлое.

Такъ-же шумитъ Каспійское море, набѣгая рѣзвыми струйками на песчаныя косы, такъ-же приходитъ и уходитъ «моряна»; такъ-же шумятъ заповѣдныя крѣпи камышей, гдѣ чуть замѣтны тропинки… Какъ и прежде, въ обожженной южнымъ солнцемъ степи свистятъ у своихъ норъ пугливые сурки и дымятъ кочевые костры лѣнивыхъ киргизовъ.

Но тамъ, гдѣ я вдыхалъ когда-то вольный воздухъ прикаспійскихъ степей, нѣтъ уже больше маленькой Хайрибэ; не нарушаетъ ея странная пѣсенка, подобная пѣснѣ жаворонка, затишье уснувшихъ кочевыхъ становищъ!..

Давно это было, давно… Какъ сонъ, улетѣло прошлое.

II

Сеидъ-Казы былъ богатый человѣкъ: онъ кочевалъ съ табуномъ скакуновъ и огромнымъ стадомъ овецъ. Три кибитки, украшенныя туркменскими кошмами, служили жильемъ для его семейства. Сеиду-Казы было совѣстно передъ людьми, владѣя такими богатствами, имѣть мало женъ, и поэтому у него ихъ было нѣсколько. Маленькая Хайрибэ была самой младшей изъ нихъ, такъ какъ ей было всего четырнадцать лѣтъ. Можетъ быть, потому Сеидъ-Казы любилъ ее больше всѣхъ и она могла жить, ничего не дѣлая. Маленькая Хайрибэ была свободна, какъ вѣтеръ, но свободна только въ кошмовыхъ стѣнахъ своей кибитки…

Она была очень странная, эта маленькая женщина-ребенокъ: особенно странной ее дѣлалъ высокій бѣлый тюрбанъ, украшавшій головку. Лицо ея скрывала густая фата, поверхъ которой весело и задорно выглядывали черные косые глазки. Неудобный женскій костюмъ мѣшалъ ея дѣтской рѣзвости. У Хайрибэ былъ пріятный голосокъ, но говорила она такъ часто на своемъ киргизскомъ нарѣчіи, что съ трудомъ можно было уловить отдѣльныя слова и рѣчь ея напоминала стрекотаніе сороки, а когда она пѣла, то сѣрые сурки, стоя на заднихъ лапкахъ, переставали свистѣть, и робкія сайги^[1], пробирающіяся къ водопою, останавливались и любопытно прислушивались къ страннымъ звукамъ, будящимъ ночную тишь.

III

Въ жилахъ маленькой Хайрибэ текла кровь кочевниковъ. Маленькой Хайрибэ съ самаго рожденія не приходилось болѣе мѣсяца-двухъ жить на одномъ и томъ-же мѣстѣ. Кочевье прекращалось только зимой, когда вмѣсто кибитокъ устраивались для жилья юрты, потому что въ степи гуляли бураны, взметая бѣлый снѣгъ и неволя заставляла держаться поближе къ обитаемымъ другими людьми мѣстностямъ… Но что за жизнь зимой! Даже сурки спятъ въ студеную пору въ своихъ норкахъ… Камыши умираютъ и ихъ обледенѣлые желтые листья жалобно стонутъ отъ вѣтра… Море облекается въ ледяные покровы и съ берега не видно, гдѣ оно играетъ, свободное и бурливое…

Маленькая Хайрибэ скучала зимой. Домашнія рукодѣлья, за которыми коротали долгіе зимніе вечера другія жены Сеида-Казы, не привлекали ея. Ей хотѣлось въ степь, гдѣ такъ весело играютъ на солнцѣ блестящіе солончаки, гдѣ гуляютъ свободныя стада и скачутъ легкіе скакуны. Сидя въ душной юртѣ и слыша, какъ играетъ степной вѣтеръ, вздымая цѣлыя облака снѣжной пыли, маленькая Хайрибэ вспоминала о томъ, какъ шумитъ синее море, какъ полны звуками крѣпи^[2], населенныя всякой птицей, какъ румяныя зори купаются въ сонной глади водъ… И скучно, и тѣсно казалось ей въ закопченной дымомъ очага юртѣ, и ждала она веселую весну…

IV

Необычайное оживленіе царствовало въ киргизскомъ становьѣ въ одинъ теплый августовскій вечеръ. Самъ важный Сеидъ-Казы вышелъ навстрѣчу къ подошедшему къ берегу волжскаго протока пароходу, съ котораго скоро сошли гости, вздумавшіе навѣстить богатаго киргиза.

Сеидъ-Казы снималъ въ аренду обширныя пастбища у одного изъ русскихъ владѣльцевъ этой земли. За небольшую плату онъ покупалъ право кочевать гдѣ угодно по той самой степи, которая нѣкогда принадлежала его предкамъ. Времена перемѣнились и теперь за вольную степь приходилось уплачивать «ясакъ»; эту дань вносилъ и отецъ Сеида-Казы, и дѣдъ его, и потому Сеидъ-Казы никогда не ропталъ на эту повинность и поддерживалъ доброе знакомство съ уполномоченными владѣльца степи.

Одинъ изъ нихъ вздумалъ теперь посѣтить радушнаго кочевника и приплылъ на промысловомъ пароходѣ въ тотъ «эрикъ»^[3], на берегахъ котораго думалъ зазимовать Сеидъ-Казы и теперь раскинулъ свое становье.

Въ числѣ гостей былъ и Дмитрій Вьюгинъ, сынъ этого уполномоченнаго, молодой и любознательный, впервые знакомившійся съ новой, странной жизнью Прикаспійскаго края. Послѣ дружескихъ взаимныхъ привѣтствій, переводимыхъ переводчикомъ, удалымъ капитаномъ, котораго звали всѣ (да и онъ самъ себя) «Яшкой», не прибавляя отчества, гости тронулись въ главную кибитку гостепріимнаго хозяина. Она была очень высока и обширна; на стѣнахъ висѣли персидскія ткани, скрашивая грубую шерстяную матерію, домашней работы, которая обтягивала бока и верхъ кибитки. Вмѣсто сидѣній на полу были разложены толстыя туркменскія кошмы, прихотливо украшенныя цвѣтистыми узорами.

Усѣвшись на этихъ кошмахъ, на киргизскій манеръ, т. е. поджавъ ноги, гости разложили передъ Сеидомъ-Казы свой «пешкешъ» — подарки, привезенные для него на память объ этомъ посѣщеніи.

Не выказывая никакого восхищенія, съ достоинствомъ и невозмутимостью истаго кочевника, Сеидъ-Казы принималъ ихъ и маленькіе «балашки» — ребятишки, можетъ быть, дѣти хозяина, уносили ихъ въ другую кибитку.

Тутъ было и двухствольное ружье (подарокъ, невольно заставившій Сеида-Казы выразить на лицѣ улыбку удовольствія), и сукно на халатъ, и керосиновая висячая лампа, и чайный приборъ, и виды Россіи въ олеографіяхъ… Кромѣ того для женъ Сеида-Казы были привезены всякія матеріи, платки, бусы, украшенія и музыкальный ящикъ. Даже Сеидъ-Казы не выдержалъ и сказалъ: «бекъ-джаксы»^[4], прослушавъ репертуаръ этой игрушки.

V

Дмитрій вышелъ изъ кибитки. Голова его немного кружилась отъ новыхъ впечатлѣній и особенно отъ выпитаго перегнаннаго кумыса, опьяняющей киргизской «бузы».

Южная ночь надвигалась на небо. На западѣ догорала заря, румяня и золотя легкія тучи и играя въ волнахъ широкаго залива, подергиваемаго вечернимъ вѣтеркомъ. «Ерикъ», на берегу котораго раскинулся аулъ, уходилъ въ камыши, стѣною ставшіе по обѣ его сторойы. Оттуда неслась прохлада и слышался немолчный гамъ водяной птицы. У берега плавно покачивался промысловый пароходикъ и вахтенный дремалъ на носу, усѣвшись на свернутомъ «косякѣ»^[5].

Сѣрыми громадами раскинулись вдоль берега причудливыя киргизскія кибитки; около одной изъ нихъ лежалъ верблюдъ, пережевывая пищу; два горба его тихо покачивались при малѣйшемъ движеніи. За ауломъ тянулась необозримая желто-сѣрая степь, по которой бродили некрасивыя киргизскія лошадки и стада овецъ. Тамъ, гдѣ степь сливалась съ небомъ, поднимались полосы сѣдого тумана.

Вьюгинъ подошелъ къ самой водѣ и задумался. То, что онъ видѣлъ теперь, было такъ непохоже на то, къ чему онъ привыкъ, живя въ шумномъ городѣ. Что-то патріархальное, давнишнее чувствовалось во всей этой картинѣ. Точно онъ перенесся случайно въ далекое-далекое прошлое, въ эпоху пастушескихъ народовъ.

Жизнь ушла впередъ въ городахъ и селеніяхъ и точно позабыла этотъ уголокъ земли, затерянный въ необозримыхъ солончакахъ Каспія. Здѣсь все осталось такимъ же, какимъ было сотни лѣтъ назадъ, когда въ этихъ степяхъ кочевали полузабытые предки теперешнихъ кочевниковъ. Такъ-же мирно дремали тогда верблюды, такъ-же бѣдныя кибитки ютились у каспійскихъ «ильменей»^[6] и «ериковъ», такъ-же стояла непроходимая крѣпь камышей и темное небо искрящимся пологомъ лежало надъ привольной степью. И люди, и природа остались тѣ же…

VI

Мимо Дмитрія проскользнула какая-то странная маленькая фигура, — не то женщина, не то ребенокъ, закутанная въ бѣлую одежду, съ бѣлымъ тюрбаномъ на головѣ и съ лицомъ, полузакрытымъ тканью. Черезъ минуту она уже исчезла за спускомъ къ водѣ. Дмитрію послышался сдержанный смѣхъ, когда она страннымъ видѣніемъ промелькнула передъ нимъ. Вотъ она опять показалась. Освѣщенная послѣдними лучами догоравшей зари, которая разбросала по ея одеждѣ золотые блики, она казалась еще оригинальнѣй. Теперь на ея высокомъ тюрбанѣ помѣстился кувшинъ, который она поддерживала рукой.

Поровнявшись съ Дмитріемъ, маленькая женщина на мгновеніе остановилась, перехватила другой рукой свою ношу, и Дмитрій увидѣлъ поверхъ фаты черные косые глазки, лукаво на него взглянувшіе. Что-то дѣтское, задорное было въ брошенномъ ею взглядѣ. Такіе глаза видѣлъ Дмитрій въ Астрахани у ручной сайги: въ нихъ точно запечатлѣлась свободная степь, привольная кочевая жизнь, жизнь пастушескаго народа.

— Селямъ алейкюмъ, — сказалъ невольно Дмитрій, припомнивъ татарское привѣтствіе.

Женщина засмѣялась, помедлила немного и потомъ быстро сказала: «алейкюмъ селямъ», ускорила шагъ и направилась къ кибиткамъ. Постоявъ еще немного, пока не зажглись въ синевѣ яркія звѣзды, Дмитрій вернулся въ кибитку Сеида-Казы. Тамъ шелъ пиръ горой. Сеидъ-Казы угощалъ рѣдкихъ гостей лучшими снѣдями кочевой кухни. Вкусный шашлыкъ изъ баранины чередовался съ мясомъ молодого жеребенка; въ котлѣ варился кирпичный чай — этотъ обычный супъ прикаспійскихъ кочевниковъ. Маленькія лепешки, приготовленныя на верблюжьихъ сливкахъ, такъ и таяли во рту, жирный «каймакъ»^[7] дополнялъ эти кушанья, а миска возбуждающаго кумыса переходила изъ рукъ въ руки… Хитрый хозяинъ иногда подмѣнивалъ его предательской «бузой», которая уже успѣла порядочно отуманить головы.

Въ кибиткѣ шелъ говоръ: щелкающіе звуки киргизской рѣчи мѣшались съ русской, и лихой Яшка еле успѣвалъ переводить — или, вѣрнѣе, сочинять фразы.

VII

Раззадоренный «бузой» и коньякомъ, который Сеидъ-Казы пилъ, какъ бы не вѣдалъ, что этотъ напитокъ есть запрещенный пророкомъ «Тентяйкъ-су»^[8], онъ вздумалъ довести свое степное гостепріимство до крайнихъ предѣловъ. Привыкнувъ быть первымъ въ своемъ родѣ и ни отъ кого не слышать противорѣчій, Сеидъ-Казы могъ исполнить все, что-бы ни задумалъ.

Когда самъ управляющій выразилъ желаніе лично передать женамъ Сеида-Казы привезенные имъ подарки, то Сеидъ-Казы не сталъ долго отнѣкиваться и приказалъ привести въ кибитку женъ. При этомъ онъ предупредилъ, что лица открывать имъ не позволяетъ законъ — «большой законъ — и всякій человѣкъ долженъ исполнять свой большой законъ» — такъ перевелъ Яшка слова Сеида-Казы.

Жены вошли въ кибитку одна за другой. Принимая подарки, онѣ прикладывали руки къ сердцу и лбу и безмолвно уходили въ глубь кибитки. На всѣхъ были неудобныя, мѣшающія движеніямъ одѣянія, лица у всѣхъ были закрыты.

Дмитрій, вглядываясь въ нихъ, старался угадать, кто та, съ которой онъ обмѣнялся привѣтствіемъ. Онъ надѣялся узнать ее по росту, но онѣ всѣ были невысоки. Женъ было семь и въ своихъ костюмахъ онѣ до странности были похожи одна на другую.

Когда одна изъ нихъ принимала свой подарокъ, Дмитрію показалось, что это-то и есть его незнакомка: свѣтъ зажженной лампы упалъ на ея лицо, закутанное фатой, которая оказалась настолько прозрачной, что не помѣшала разглядѣть хорошенькое личико, а черные глаза опять напомнили ему глаза плѣнной сайги. Онъ невольно улыбнулся и маленькая жена отвѣтила ему мимолетной улыбкой. Дмитрію показалось даже, что, поднося свою маленькую руку ко лбу, его незнакомка точно нечаянно приложила ее къ губамъ.

Затѣмъ она такъ-же, какъ и другія, прошла въ глубь кибитки…

Было уже поздно, но, несмотря на это, оживленіе продолжалось. Когда гости вышли изъ кибитки, новое зрѣлище ожидало ихъ. Изъ степи на легкихъ скакунахъ примчались молодые киргизы и стали кружиться вокругъ аула, гикая и размахивая руками. Взявъ изъ костровъ горящія головни, эти лихіе наѣздники понеслись въ темную степь, разсыпая искры и махая своими огненными факелами. Что-то странное и дикое было въ этомъ неожиданномъ зрѣлищѣ…

VIII

Какъ это случилось!..

Цѣлый мѣсяцъ послѣ степной поѣздки Дмитрій былъ какъ въ угарѣ. Какое-то странное чувство, дразнящее и неотвязное, тянуло его туда, гдѣ раскинулся бѣдный аулъ, въ которомъ жила маленькая Хайрибэ.

Дмитрію приходилось много плавать въ лодкѣ. Хитрые ловцы ставили свои сѣти и снасти въ запретныхъ устьяхъ «ериковъ», не пропуская рыбу выше, а потому съ промысловъ каждую ночь выплывали разъѣзды — нѣсколько лодокъ «косныхъ» — которые и несли сторожевую службу. Тихо плыветъ «косная», беззвучно опускаются весла въ тихую воду; темными громадами стоятъ камыши, въ которыхъ извиваются «ерики». Съ кормы косной спущена въ воду «кошка-подготовка» — маленькій якорекъ. Тащась по песчаному дну, «кошка» захватываетъ сѣти и снасти: тогда «косная» останавливается и команда ея забираетъ добычу. Много сѣтей и снастей пропадаетъ у контрабандистовъ-ловцовъ, но та рыбная добыча, которая какъ-нибудь избѣгнетъ захвата дозоромъ, окупаетъ эти убытки.

Идетъ настоящая война въ низовьяхъ Волги: какихъ только хитростей не выдумываютъ обѣ враждующія стороны, и бываетъ, что дѣло доходитъ до открытой борьбы: оживаютъ камыши, изъ потаенныхъ заливчиковъ, какъ птицы, вылетаютъ «лодочки-бударки» и окружаютъ «косныя»… Обыкновенно, слабѣйшая сторона уступаетъ. Лежа подъ закроемъ лодки, убаюкиваемый тихимъ журчаніемъ скользящей вдоль бортовъ воды, Дмитрій думалъ о маленькой Хайрибэ, о своей веселой дикаркѣ. Странная прелесть обстановки, въ которой онъ ее увидѣлъ впервые, усиливала обаяніе, овладѣвшее юной душой Дмитрія… и часто, часто его «косная» плыла въ тѣ ерики, которые были близки отъ аула… Съ первыми лучами зари Дмитрій останавливался гдѣ-нибудь у берега, приказывалъ варить киргизскій чай, а самъ, вскинувъ на плечо ружье, уходилъ на охоту въ сопровожденіи молодого Саркэ, своего неизмѣннаго «кормщика»^[9]… Какъ-то всегда случалось такъ, что больше всего утокъ, караваекъ и другой водяной дичи было въ окрестностяхъ аула, красивые фазаны тоже преимущественно держались въ ближнихъ камышахъ… Тѣмъ не менѣе Дмитрій, обыкновенно, возвращался съ легкимъ ягдташемъ, но за то… не разъ удавалось ему увидѣть маленькую Хайрибэ, которая тоже съ первыми лучами зари ходила за водой и любила посидѣть на берегу, глядя, какъ разгорается востокъ.

Около того же времени Дмитрію пришла охота поучиться киргизскому языку, и онъ записывалъ въ книжку разныя слова и фразы, которыя узнавалъ у своего Саркэ… Маленькая Хайрибэ нарочно старалась говорить медленно, когда ей приходилось обмѣняться привѣтствіемъ съ красивымъ русскимъ, чтобы онъ могъ понять ее… Когда Хайрибэ ходила за водой, то она не скрывала слишкомъ тщательно свое лицо подъ фатой: кому было видѣть ее на зарѣ? И, вѣдь, не знала же она, что, гоняясь за фазанами, молодой русскій непремѣнно придетъ къ тому мѣсту, гдѣ она черпаетъ воду…

IX

Саркэ выросъ въ этой мѣстности и всѣ тропинки, затерявшіяся въ камышахъ, были ему знакомы: онъ зналъ даже, какъ можно проѣхать къ аулу верхомъ… Такой путь былъ значительно короче водяного и приходилось перебраться только черезъ два брода… Но что значитъ бродъ для привычной киргизской лошадки?

Саркэ давно уже проживалъ въ русской средѣ. Онъ много перенялъ отъ русскихъ. Саркэ былъ очень хитрый и смышленый «джигитъ»^[10]. Онъ былъ не прочь стянуть и украсть, что угодно, но только не у своихъ. Дмитрій могъ бы ему довѣрить какое угодно сокровище — но за то бѣда была «чужимъ» уткамъ и гусямъ, которыхъ Саркэ ловилъ посредствомъ особыхъ дудочекъ во время ночныхъ разъѣздовъ, проѣзжая близъ сонныхъ деревушекъ. Но Саркэ любилъ Дмитрія и не имѣлъ причинъ любить чужихъ, незнакомыхъ людей… Саркэ видѣлъ, что его Дмитрій сталъ какой-то странный, задумчивый, и ему жаль стало Дмитрія. По своему онъ думалъ, что это оттого, что у Дмитрія нѣтъ жены, а такъ какъ Саркэ зналъ, что у Сеида-Казы женъ нѣсколько, то, однажды, ночью показалъ Дмитрію конный путь къ аулу…

X

Скучно зимой на Каспійскомъ промыслѣ. Нѣтъ того оживленія, которое кипитъ тамъ весной и осенью, во время главнаго лова рыбы. Не поютъ веселыя «рѣзалки»^[11] — разудалыя или заунывныя волжскія пѣсни о томъ, какъ «Матанечку бѣдную приголубить некому», какъ «на Чуркѣ проклято́й нѣту воли никакой»…

Бѣлый саванъ лежитъ и на рѣкѣ, и на степи, бѣлыми клочьями виситъ снѣгъ на корявыхъ ивахъ и сухихъ камышахъ… На промыслѣ народу мало, ловъ почти совсѣмъ прекратился и приказчикамъ, «матерьяльнымъ»^[12] и кормщикамъ дѣлать нечего. Скучаютъ они въ своихъ квартирахъ, ходятъ другъ къ другу въ гости, пьютъ, закусываютъ, да поглядываютъ въ окошки на бѣлую рѣку, гдѣ вѣтеръ вздымаетъ снѣжную пыль, гдѣ гуляютъ проворные «корсаки»^[13], не боясь близости человѣческаго жилья.

Однако, Дмитрій не скучалъ въ свою первую каспійскую зиму. Маленькая Хайрибэ, ставшая хозяйкой его квартиры, не давала ему скучать. Цѣлый день она была въ движеніи: то стряпала незатѣйливый обѣдъ, то принималась за какое-нибудь рукодѣлье…

Первое время она очень боялась, чтобы не пришелъ Сеидъ-Казы, но просты киргизскіе обычаи и Сеидъ-Казы отступился отъ своей маленькой жены. Онъ только потребовалъ, чтобы соблюденъ былъ законъ и чтобы разводъ состоялся, какъ слѣдуетъ. Онъ получилъ свой «калымъ»^[14] обратно и, вѣроятно, съ процентами и покорился своей судьбѣ. Такъ какъ Сеидъ-Казы могъ жениться на столькихъ женахъ, сколькихъ въ состояніи былъ прокормить, то жалѣть его особенно не стоило, потому что онъ скоро утѣшился, какъ настоящій степной философъ, знающій, что «женщина подобна вѣтру».

XI

Маленькая Хайрибэ очень любила Дмитрія: ея любовь похожа была на теплый лучъ весенняго солнца, ласкающій и грѣющій, на дыханье зюйдъ-оста^[15], нагрѣтое полуденнымъ зноемъ… Ласки хорошенькой дикарки наполняли скучную зимнюю жизнь Дмитрія. Но нельзя же только и дѣлать, что ласкаться: хотѣлось и наговориться вдоволь. Вотъ тутъ-то и было затрудненіе. Тѣ нѣсколько фразъ, которыя заучилъ Дмитрій, были совершенно недостаточны для продолжительнаго разговора, а маленькая Хайрибэ такъ часто забывалась и начинала не говорить, а тараторить по-киргизски, что Дмитрій иногда совсѣмъ не могъ уловить смыслъ ея рѣчи.

Между тѣмъ, имъ обоимъ было о чемъ поговорить между собой, имъ много, очень много нужно было сказать другъ другу: Дмитрій хотѣлъ безъ конца разсказывать ей о томъ, какъ онъ ее любитъ, какъ эта любовь освѣжила его «усталую» двадцатилѣтнюю душу, какъ она заставила его «забыть пошлость и прозу городской жизни»… и многое такое… Хайрибэ-же надо было объяснить ему, что онъ совсѣмъ не такой, какъ киргизы что его ласки грѣютъ ее, какъ взоры «ока синяго неба», какъ горячій воздухъ степи, что его слова милѣе для нея, чѣмъ щебетаніе ласточекъ… О многомъ важномъ нужно было переговорить обоимъ… о томъ, что недостаточно ясно говорили ласки и поцѣлуи…

Къ Дмитрію часто сталъ заходить Алексѣй Ивановичъ. Алексѣй Ивановичъ былъ когда-то важнымъ человѣкомъ… въ то время, когда еще онъ не носилъ свою засаленную куртку и опорки, Алексѣй Ивановичъ былъ судебнымъ слѣдователемъ. Судьба заставила его перемѣнить родъ дѣятельности и теперь онъ былъ соленосомъ на промыслѣ… Алексѣй Ивановичъ и теперь могъ-бы занять болѣе видное и почетное положеніе, если-бъ ему удалось прилично одѣться, но дѣло въ томъ, что Никитинъ, старикашка, промышлявшій контрабандной водкой, одинаково охотно бралъ какъ деньги, такъ и вещи, и поэтому Алексѣю Ивановичу никакъ не удавалось обзавестись приличной одеждой.

Такая ужъ судьба его была!

То, чему когда-то учился Алексѣй Ивановичъ, было имъ почти позабыто, но зато онъ пріобрѣлъ за время своей промысловой жизни много другихъ занятій: онъ узналъ, какъ надо дѣлать «тузлукъ», какъ надо «вѣеромъ» разсыпать соль въ ларѣ, какъ устроена «мотня»… Забывъ латынь, греческій, французскій. нѣмецкій языки, Алексѣй Ивановичъ недурно говорилъ по-киргизски. По просьбѣ Дмитрія онъ сдѣлался учителемъ маленькой Хайрибэ. Уроки обыкновенно были въ свободное вечернее время, когда прекращалась промысловая работа, но они не были постоянными, потому что учитель не всегда бывалъ трезвъ въ это время. Періодически повторялось такое состояніе и находилось въ зависимости отъ матеріальныхъ средствъ, подъ которыми слѣдовало понимать и носильное платье.

Хайрибэ дѣлала замѣтные успѣхи въ русскомъ языкѣ, но всего труднѣе было ей усвоить произношеніе. Алексѣй Ивановичъ терпѣливо относился къ своей ученицѣ и она любила его за добрую ласку, за то, что онъ такой хорошій… «бекъ джаксы Алиси-ванъ»…

Желая угодить своему Дмитрію, маленькая Хайрибэ вздумала доставить ему удовольствіе и, однажды, когда онъ проснулся утромъ, она ударила въ ладоши, лукаво засмѣялась и проговорила, мило коверкая слова:

Птишкэ божеи нэ знайтъ
Низа ботынэтъ руда…
Хлопотливэ нэ свивайтъ
Дологъ вѣчинэ гнэзда…^[16]

Какъ цѣловалъ маленькую Хайрибэ Дмитрій за эту выдумку!..

XII

Очень весело было на праздникахъ. Чтобы провести ихъ по-человѣчески, промысловые служащіе, затерянные въ занесенной снѣгомъ крѣпи, веселились во всю… Удалой капитанъ «Яшка» намозолилъ себѣ пальцы, цѣлые вечера играя на гармоникѣ… Ходили изъ жилья въ жилье ряженые, неся съ собой шутки, смѣхъ и веселье…

Въ одну изъ лунныхъ ночей, когда было свѣтло, какъ днемъ, устроилось катанье…

Промысловыя дамы съ хохотомъ и веселіемъ усѣлись въ широкія пошевни, молодежь понеслась по широкой степи верхами. Маленькой Хайрибэ не сидѣлось въ пошевняхъ: въ ней проснулись инстинкты степной наѣздницы. Когда вся компанія съѣхалась на «бугрѣ», откуда былъ чудный видъ на залитую луннымъ свѣтомъ снѣжную равнину, Хайрибэ взяла подъ-уздцы одну изъ верховыхъ лошадей, и не успѣлъ никто опомниться, какъ уже она очутилась на ея спинѣ. Склонясь къ лукѣ сѣдла, Хайрибэ гикнула совсѣмъ особенно, и степной скакунъ, почуявъ на себѣ родственную наѣздницу, вихремъ понесся въ степь, взметая клубы снѣга. Дмитрій вскочилъ на своего иноходца и поскакалъ вслѣдъ, а за ними ринулась и остальная компанія. Что-то сказочное было въ этой скачкѣ на свѣжемъ, морозномъ воздухѣ…

Впереди всѣхъ неслась Хайрибэ съ гикомъ и свистомъ. Вотъ она сдѣлала громадный кругъ и осадила своего разгоряченнаго скакуна… Черезъ мгновеніе подлѣ нея очутился Дмитрій, ловкимъ движеніемъ схватилъ свою полонянку и пересадилъ къ себѣ на сѣдло… И понеслись они вмѣстѣ, веселые, молодые… и эта бѣшеная скачка напомнила имъ ту октябрьскую ночь, когда такъ-же мчались они изъ аула на промыселъ, оглядываясь, нѣтъ ли погони…

XIII

Быстро прошла короткая астраханская зима. Къ концу февраля по весеннему начало пригрѣвать солнце и подъ его лучами разстаяли снѣговые покровы… Въ мартѣ сдѣлалось уже совсѣмъ тепло, защебетали жаворонки, засвистѣли проснувшіеся сурки и оживились пѣніемъ и птичьимъ гамомъ желтыя крѣпи: ловцы выѣхали въ освободившееся отъ зимнихъ оковъ море… По ночамъ красныя зарева стояли надъ темной далью — это горѣли сухіе камыши, выжигаемые нарочно, чтобы дать просторъ молодымъ побѣгамъ… И днемъ, и ночью тянуло дымкомъ отъ этихъ пожаровъ.

Промысла оживились. Потащились къ нимъ отовсюду рабочіе и бабы-рѣзалки и все промысловое населеніе стало готовиться къ близкой страдѣ…

Что-то особое случилось съ маленькой Хайрибэ: куда дѣвались ея веселыя, полудѣтскія выходки… не щебечетъ она болѣе странныя, однообразныя, но милыя пѣсенки… Только иногда, когда солнце догорающими лучами освѣщало далекую окрестность, точно разсыпая искры въ ряби воды, въ солончакахъ степи и на листьяхъ ивъ, выходила она на крылечко, садилась, поджавъ ноги, на полу и, откинувъ назадъ хорошенькую головку, пѣла заунывную киргизскую пѣсню… Эта пѣсня была похожа на говоръ вѣтра, на плескъ волнъ, на гомонъ чайки… Вотъ что пѣла маленькая Хайрибэ:

«Встали степные туманы… Ночь убѣжала съ неба и загасила свои огоньки… Поднялось красное солнце… Кони понеслись въ степь и я проснулась и взяла свой кувшинъ, и пошла за водой… въ камышахъ кричали утки и гуси… И я налила свой кувшинъ холодной водой… и я пошла назадъ къ кибиткамъ… Навстрѣчу мнѣ вышелъ изъ чащи камышей молодой русскій… и онъ сказалъ мнѣ: „селямъ алейкюмъ^[17], кичкине^[18] Хайрибэ“… и я ему сказала: „алейкюмъ селямъ, батыръ^[19]“… И потомъ ушелъ молодой русскій… и я не видала больше молодого русскаго, пока опять не встало солнце… пока я опять не пошла за водой»…

XIV

Въ степи много красивыхъ цвѣтовъ распускается весной… въ тихихъ ильменяхъ бѣлѣются нимфеи, раскрывающія свои чашечки съ восходомъ солнца… Колокольчики, гвоздики пестрѣютъ на берегахъ… Однажды утромъ Дмитрій, проснувшись, увидалъ, что вся его кровать убрана разными цвѣтами. Она точно оплетена была гирляндами цвѣтовъ… какъ коверъ, пестрѣли они на полу…

Много цвѣтовъ было въ комнатѣ, но въ ней больше не было лучшаго цвѣтка, маленькой Хайрибэ… Недаромъ такъ горячо, такъ ласково цѣловала маленькая Хайрибэ своего Дмитрія въ эту послѣднюю ночь и крѣпко усыпила его и убаюкала своими степными ласками…

И понялъ Дмитрій, почему съ приходомъ весны, когда степь одѣлась цвѣтами, такъ грустила маленькая Хайрибэ…

XV

Дмитрій долго не могъ забыть свою мимолетную гостью, свою ласковую жену, маленькую Хайрибэ… Онъ пытался найти ее, но маленькій слѣдъ затерялся въ необозримой степи, куда ушли кочевать киргизы, — отецъ, мать, братья маленькой Хайрибэ…

Прошло много-много лѣтъ… Гдѣ теперь маленькая Хайрибэ? — Богъ вѣсть!.. Спитъ-ли уже она мирнымъ сномъ въ соленой землѣ у далекаго Каспія или еще жива и, степенная киргизка, няньчитъ своихъ дѣтей и ведетъ степное хозяйство, какъ добрая жена — Дмитрій не узналъ этого… И онъ почти уже забылъ эту сказку своей далекой юности…

И только когда поетъ жаворонокъ, грѣясь на весеннемъ солнцѣ, когда шумятъ отъ налетовъ вѣтерка зеленые камыши и журчитъ волна, лаская низкіе берега, онъ вспоминаетъ про маленькую Хайрибэ и ему кажется, что кто-то въ вѣяньи вѣтра шепчетъ ему нѣжно и ласково: «селямъ алейкюмъ, джани»… и ему хочется отвѣтить невольно: «алейкюмъ селямъ, кичкине Хайрибэ»…

Примѣчанія

1. Антилопа Прикаспійскихъ степей.
2. Камыши.
3. Протокъ Волжской дельты.
4. Очень хорошо.
5. Косякъ — канатъ.
6. Озеро.
7. Особенно приготовленныя сливки.
8. Бѣшеная, дурацкая вода.
9. Рулевой.
10. Молодецъ.
11. Бабы въ мужскомъ костюмѣ, которыя потрошатъ, «рѣжутъ» рыбу.
12. Завѣдующіе складами инвентаря и припасовъ.
13. Порода лисицъ.
14. Плата за невѣсту.
15. Вѣтеръ съ юго-востока, отличающійся теплотой.
16. А. С. Пушкинъ «Цыганы». Прим. ред.
17. Селямъ алейкюмъ — татарское привѣтствіе.
18. Кичкине — маленькая.
19. Батыръ — молодецъ, богатырь.