О ЗАДАЧАХЪ ИСТОРІИ ФИЛОСОФІИ.
1893.
править
Гегель.
Очеркъ исторіи философіи съ древнѣйшихъ временъ философіи до настоящаго времени. Н. Страхова. Харьковъ, 1893.
Ученіе о Богѣ по началамъ разума (въ общедоступномъ изложеніи). В. Страхова. Москва, 1893.
I.
Учебныя книги.
править
Авторъ этихъ маленькихъ книгъ (въ первой 166 страницъ, во второй 76), Николай Николаевичъ Страховъ, состоитъ преподавателемъ въ Харьковской Духовной Семинаріи. Свѣдѣніе это взято нами изъ Московскихъ Вѣдомостей нынѣшняго года и нужно здѣсь для того, чтобъ объяснить читателямъ особенныя свойства этихъ книгъ. Самъ авторъ не сдѣлалъ къ нимъ никакихъ предисловій, ничего не говоритъ ни о цѣли своихъ писаній, ни о средствахъ и пріемахъ, употребленныхъ имъ для этой цѣли. Но, если мы представимъ себѣ, что его книжки назначены для того, чтобы напоминать ученикамъ его уроки, то мы тотчасъ поймемъ, съ чѣмъ мы имѣемъ дѣло. Этого рода книги не пишутся, а составляются. т.-е. авторъ не говоритъ въ нихъ отъ себя, излагаетъ не свои мысли, а старается изложить предметъ по наиболѣе принятымъ въ наукѣ свѣдѣніямъ и положеніямъ. Притомъ, изложеніе бываетъ кратко, сообразно съ временемъ преподаванія, и элементарно, сообразно съ силами учащихся. Наконецъ, составъ такихъ книгъ часто зависитъ отъ особой цѣли, къ которой бываетъ направлено преподаваніе.
Какъ судить объ учебныхъ книгахъ? Безъ сомнѣнія, это одинъ изъ самыхъ трудныхъ родовъ литературы. Тутъ писателю поставлены очень тѣсныя условія, и въ то же время онъ обязанъ не искажать предмета, соблюсти возможную научную строгость. Для этого, очевидно, необходимо не только отличное владѣніе предметомъ и особое мастерство изложенія, но нуженъ и большой трудъ, чтобы не опустить важнаго, не помѣстить лишняго, достигнуть полноты и связи, и вмѣстѣ краткости и точности. И вотъ почему хорошіе учебники очень рѣдки во всѣхъ литературахъ, почти такъ же рѣдки, какъ хорошіе разсказы для дѣтей, или хорошія книги для народа. Отличные ученые обыкновенно не пишутъ учебниковъ, такъ какъ понимаютъ всю трудность этого дѣла и бываютъ расположены задаваться при этомъ такими же идеальными требованіями, какъ и въ своихъ обыкновенныхъ трудахъ. Написать учебникъ по своей наукѣ для инаго ученаго значитъ — установить науку, или произвести въ ней переворотъ. Такіе учебники извѣстны въ исторіи наукъ, напримѣръ — Начала Эвклида, Система природы Линнея, Элементы химіи Лавуазье, Энциклопедія философскихъ наукъ Гегеля, и т. п. Но и вообще, для строгаго ученаго общее изложеніе науки всегда представляетъ болѣе трудную задачу, чѣмъ какое-нибудь частное изслѣдованіе, гдѣ онъ можетъ свободно доводить свой предметъ до полной глубины и точности.
Итакъ, люди, задающіеся высокими требованіями, обыкновенно не пишутъ учебниковъ; ихъ пишутъ, по большей части, тѣ, кто этихъ требованій или вовсе не чувствуетъ, или не считаетъ неизбѣжными. Кто не берется и не могъ бы написать никакого ученаго труда, легко берется, однако же, за составленіе учебника. Такъ точно, человѣкъ, не способный написать хорошую повѣсть для взрослыхъ, часто пишетъ разсказы для дѣтей, и тотъ, кто не думаетъ и не въ силахъ составить что-нибудь интересное для людей образованныхъ и ученыхъ, нерѣдко принимается составлять книги для народа.
Но мы сдѣлали бы, однако, большую ошибку, еслибы прямо признали подобные труды негодными или безполезными. Нужно вспомнить, какъ идетъ дѣло на практикѣ. Для большинства учащихъ и учащихся часто бываетъ вовсе незамѣтно различіе между отличнымъ и посредственнымъ учебникомъ. Цѣли преподаванія по необходимости стоятъ гораздо ниже, чѣмъ строгое усвоеніе научныхъ теорій, и потому случается, что посредственный учебникъ бываетъ даже удобнѣе для достиженія этихъ цѣлей, чѣмъ книга, обработанная въ наилучшемъ научномъ духѣ.
Достоинства отличнаго учебника не только нелегко достигаются, но и нелегко оцѣниваются. Только люди, вполнѣ посвященные въ предметъ, могутъ отдавать честь научной строгости, или любоваться мастерствомъ и точностью, съ которою въ сжатомъ видѣ изложены обширныя и сложныя ученія. Только для очень даровитаго ученика такая книга принесетъ всю свою пользу, посвятитъ его въ самый духъ науки. И, наоборотъ, если книга страдаетъ внутреннею ненаучностію, то это увидятъ лишь очень изощренные глаза, и это будетъ вредно лишь для даровитыхъ учащихся, которые не вынесутъ изъ такой книги пользы, равной своимъ трудамъ. Есть, въ самомъ дѣлѣ, примѣры учебниковъ, составленныхъ даже съ большимъ стараніемъ и крупными учеными и однако не дающихъ настоящаго руководства къ пониманію науки. Таковы знаменитыя когда-то Основанія научной ботаники Шлейдена, Курсъ химіи Реньо, философскіе учебники Штёкля и т. п. Отъ такихъ книгъ, по-истинѣ, нужно было-бы охранять учащихся, способныхъ въ дѣйствительному усвоенію науки.
Но средній уровень преподаванія, вообще говоря, не задается и не можетъ задаваться строго-научными цѣлями. Большею частью тутъ дѣло ограничивается только нѣкоторымъ подготовленіемъ къ наукѣ и научному чтенію. Ученики должны усвоить извѣстные термины, имена лицъ и мѣстъ, годы событій, общепринятое раздѣленіе предмета, общепринятыя формулы, вопросы, мнѣнія. Преподаватель даетъ ученикамъ не науку, а какъ бы только конспектъ науки, программу будущихъ занятій, по которой можно видѣть весь объемъ и всѣ части предстоящаго изученія. Чисто-научный элементъ вносится лишь насколько это возможно, и не возводится до полной своей высоты. Хорошій преподаватель, конечно, въ такомъ смыслѣ и наставляетъ своихъ учениковъ и не допускаетъ въ нихъ мысли, что его преподаваніемъ исчерпывается предметъ.
Вотъ съ какой точки зрѣнія, намъ кажется, слѣдуетъ разсматривать учебники. Тогда мы сумѣемъ какъ должно оцѣнить книгу преподавателя, который настолько обдумалъ и обработалъ свой курсъ, что рѣшился его напечатать. Это трудъ всегда почтенный, и жаль, что онъ такъ рѣдко исполняется нашими учителями и профессорами.
II.
Внѣшняя исторія философіи.
править
Впрочемъ, мы не думаемъ здѣсь разбирать книгу нашего автора ни съ дидактической, ни съ научной стороны. Мы хотѣли бы взять изъ нея только нѣкоторые примѣры обыкновеннаго обращенія съ исторіею философіи.
Чего можно желать и ждать отъ изложенія этой науки на полутораста небольшихъ страницахъ? Конечно, и на такомъ маломъ пространствѣ можно изложить самый глубокомысленный взглядъ на судьбы философіи, на принципъ ея развитія и на тѣ періоды, на которые распадается это развитіе. Но подобное разсужденіе не только было бы почти недоступно для учениковъ, — оно, можетъ быть, привело бы въ затрудненіе и самихъ наставниковъ и учебныхъ начальниковъ. Какъ убѣдиться въ твердости и полнотѣ такого разсужденія? Какъ избѣжать разногласій и недоразумѣній, столь обыкновенныхъ и естественныхъ въ этихъ высокихъ областяхъ? Какъ слѣдить за усвоеніемъ учащимися такихъ трудныхъ понятій?
Вообще, всякій предметъ обязательнаго преподаванія долженъ представлять нѣкоторую опредѣленность, долженъ обладать извѣстными свойствами, по которымъ онъ былъ бы удобенъ и для преподаванія, и для усвоенія учащимися, а для повѣрки ихъ успѣховъ. Въ исторіи философіи есть элементъ, есть необходимая составная часть, которая подходитъ, подъ эти требованія. Нужно различать въ этой исторіи двѣ стороны — внѣшнюю и внутреннюю, и внѣшняя исторія философіи есть предметъ очень доступный и способный принять, формы, нужныя для преподаванія. Сюда относятся: біографіи философовъ, библіографія ихъ сочиненій, а также сочиненій объ ихъ сочиненіяхъ, указаніе содержанія этихъ сочиненій и терминологіи, употребляемой авторами, классификація и хронологія философовъ, т. е. раздѣленіе ихъ на группы и на періоды, и т. д. Хотя каждый изъ этихъ предметовъ имѣетъ и свою внутреннюю, очень трудную сторону, но каждый можетъ быть взятъ и съ чисто-внѣшней, легко усвояемой стороны. И, безъ сомнѣнія, это составляетъ и счастіе, и несчастіе исторіи философіи. Счастіе не только въ томъ, что она удобна для преподаванія, но и въ томъ, что ею могутъ интересоваться и съ пользою надъ нею трудиться даже люди, слабо вникающіе въ настоящіе философскіе вопросы. Въ послѣднія десятилѣтія, исторія философіи стала, можно сказать, самою любимою изъ философскихъ наукъ. Нѣтъ конца изслѣдованіямъ по ея части, изложеніямъ отдѣльныхъ ея періодовъ, или всего ея объема. Конечно, читатели, изучая такія книги, питаютъ въ себѣ пріятное чувство, что они соприкасаются съ міромъ философіи, этой науки наукъ, вѣнца человѣческихъ познаній. Но очевидно, что большею частью они при этомъ насыщаютъ свою любознательность только внѣшнею исторіей, и такимъ образомъ отвлекаются отъ изученія исторіи внутренней, — слѣдовательно, отъ самой науки.
Внѣшнюю исторію нѣмцы часто называютъ ученою исторіей философіи, разумѣй подъ ученостью преимущественно то, что называется опредѣленнѣе эрудиціею, или филологіею. Еще Сенека жаловался, что въ это время quae philosopha fuit, facta philologia est (Epist. CVIII). Такъ и въ настоящее время можно сказать, что у писателей и читателей больше всего процвѣтаетъ не философія, а философская эрудиція. Какъ на яркій примѣръ ученой исторіи философіи, укажемъ на Grundriss книгу въ своемъ родѣ превосходную и необходимую; у насъ переведена ея третья часть подъ названіемъ Исторія новой философіи.
Раскрывая эту книгу, нельзя не почувствовать, какъ далеко она уводитъ насъ отъ чисто-философскихъ вопросовъ, какъ слабо отвѣчаетъ даже на самыя простыя научныя требованія. Предъ нами сотни и даже тысячи именъ философовъ и философскихъ писателей. Что это за люди? Что значитъ быть философомъ, и какое значеніе имѣютъ личныя свойства и обстоятельства въ развитіи философскаго мышленія? Мы находимъ въ этихъ спискахъ людей разныхъ странъ и народовъ, однако же, въ древнемъ періодѣ — почти однихъ грековъ, и въ новомъ — больше всего германцевъ. По общественному положенію разнообразіе очень велико: есть люди знатные и богатые, какъ Платонъ, Сенека, Ѳома Аквинатъ, Беконъ; есть даже императоры, Маркъ Аврелій и Юліанъ; но есть и рабы, какъ Эпиктетъ, и сапожники, какъ Яковъ Бемъ. Можно, однако, замѣтить, что въ средніе вѣка большинство составляютъ монахи, а въ новое время — профессора университетовъ. Дальше, — очень много неженатыхъ; но есть и женатые, наприм. Сократъ, какъ всѣмъ извѣстно, имѣвшій жену и дѣтей, хотя, къ нашему удивленію, Ибервегъ ни слова не говоритъ объ этомъ обстоятельствѣ въ своемъ очеркѣ жизни Сократа[1].
Мы не будемъ дальше пояснять эту тему, а скажемъ вообще, что въ ученыхъ исторіяхъ ни мало не разрѣшается трудная задача составить живой образъ того или другаго человѣка, оказавшагося двигателемъ философіи, и оцѣнить значеніе обстоятельствъ его жизни. Этой задачи не считаютъ важною и все вниманіе обращаютъ на мысли и писанія философовъ, какъ будто эти мысли и писанія не имѣютъ съ жизнью ничего общаго. Вопреки этому невниманію, нѣкоторые изъ дѣятелей философіи принудили-таки насъ помнить объ ихъ личныхъ качествахъ и судьбахъ, оставили намъ свой ясный образъ. Таковы — Сократъ, Эпиктетъ, Джіордано Бруно, Спиноза, Кантъ и пр. Но и другихъ дѣятелей исторія философіи должна была бы характеризовать намъ въ той опредѣленности, которая свойственна каждому сколько нибудь значительному человѣку[2].
Главное дѣло, однако же, конечно въ ученіяхъ этихъ людей, въ ихъ философіи. И вотъ, намъ указываются книги, многія сотни, даже многія тысячи книгъ для знакомства съ этими ученіями. Заглавія точно выписаны, выставлены годы и мѣста печатанія, и разныя изданія того же сочиненія. Опять мы спрашиваемъ: что это за книги? Въ чемъ состоятъ особенности этой литературы, тотъ философскій характеръ, который въ большей или меньшей степени отличаетъ ея произведенія? Есть строгіе люди, которые утверждаютъ, что настоящихъ философскихъ книгъ очень мало, что ни въ какой другой области писаній нѣтъ такого обилія книгъ, не имѣющихъ права на свой титулъ, какъ въ области философіи. Но, положимъ, мы вполнѣ довѣримся строгости выбора историка и будемъ думать, что во всѣхъ этихъ тысячахъ книгъ нѣтъ ни одной, на которую мы даромъ потратимъ время, что въ каждой найдемъ что нибудь полезное для исторіи философіи. Все-таки намъ нужна какая нибудь путеводная нить въ этомъ лѣсу заглавій. Какія изъ этихъ книгъ болѣе важны и какія менѣе? Мы желали бы получить объ этомъ хотя приблизительное понятіе. Между ними есть, безъ сомнѣнія, произведенія геніальныя, есть и такія, которыя едва-едва заслуживаютъ того, чтобы о нихъ упоминать. Между тѣмъ, историкъ, напримѣръ Ибервегъ, совершенно молчитъ объ этомъ, хотя много могъ бы сказать; но онъ не единымъ словомъ не помогаетъ намъ въ выборѣ чтенія. Въ настоящее время книгъ набралось и набирается столько, что любознательный читатель долженъ чувствовать величайшую благодарность, когда ему укажутъ безъ какихъ книгъ можно обойтись, какихъ вовсе не нужно читать. Историкъ же хлопочетъ только о пополненіи своихъ списковъ, какъ будто его задача — все больше и больше затруднять читателя. Разгадка тутъ простая: составлять эти списки легко и не отвѣтственно, а оцѣнивать книги — очень трудно.
Даже когда дѣло идетъ о произведеніяхъ одного и того же философа, всегда раждается вопросъ, которое изъ нихъ главное, основное, наиболѣе выразившее его точку зрѣнія, и какъ къ этому главному относятся другія его писанія. Но историки на этомъ рѣдко и недолго останавливаются, или даже вовсе не считаютъ нужнымъ остановиться. Главная ихъ забота — установить подлинность сочиненій философа и опредѣлить порядокъ времени, въ которомъ они написаны. Это считается настоящею историческою задачей, а внутреннее достоинство и внутренній строй произведеній какъ-будто не есть предметъ, относящійся къ исторіи. У Фалькенберга мы находимъ замѣчаніе, которое пояснитъ нашу мысль. Приступая къ изложенію ученія Фихте, онъ говоритъ сперва о его сочиненіяхъ и дѣлаетъ такое указаніе: «Чтобы вникнуть первоначально въ его систему, особенно пригодны простые и проливающіе яркій свѣтъ Факты сознанія 1811 года, они же 1817 (никакъ не лекціи подъ тѣмъ же заглавіемъ 1813 года). Между различными обработками Наукословія первое мѣсто занимаютъ составляющія эпоху Основы всего наукословія 1794 года вмѣстѣ съ двумя Введеніями 1797 года» и пр.[3]. Вотъ коротенькая оцѣнка, сдѣланная почти мимоходомъ, но за которую будетъ благодаренъ всякій, кто желаетъ на самомъ дѣлѣ, то есть по писаніямъ самого Фихте, познакомиться съ его системой. Есть конечно, не мало читателей, которые довольствуются тѣмъ, что затвердятъ заглавія сочиненій философа; но кто серіозно изучаетъ исторію философіи, тотъ непремѣнно будетъ знакомиться самъ съ ея документами. Историкъ, обязанный характеризовать эти писанія, въ силу этого самаго становится руководителемъ читателя. Между тѣмъ, историки не считаютъ этого своимъ долгомъ. Книги стоятъ передъ нами непроницаемымъ и необозримымъ строемъ, и читателю приходится брать ихъ на удачу, или какъ-нибудь догадываться о мнѣніи, которое имѣетъ о нихъ историкъ. Напримѣръ, не та ли изъ нихъ лучше и важнѣе, на которую онъ чаще ссылается?
За біографіею и библіографіею слѣдуетъ, наконецъ, изложеніе ученій философовъ. Тутъ мы уже прямо касаемся внутренняго существа исторіи философіи, но и здѣсь возможны внѣшніе пріемы, къ которымъ обыкновенно и прибѣгаютъ историки. Есть два такихъ пріема. Одинъ можно назвать хронологическимъ, онъ состоитъ въ томъ, что сочиненія философа берутся въ порядкѣ ихъ времени и изъ каждаго сочиненія дѣлается краткое извлеченіе главнѣйшихъ положеній. Другой пріемъ можно назвать систематическимъ: берутся извѣстныя рубрики, напримѣръ, извѣстный рядъ предметовъ философскаго изслѣдованія, положимъ: познаніе, природа, Богъ, душа, нравственность, государство и пр., или же рядъ философскихъ наукъ, напр. логика, метафизика, психологія, этика и пр., и затѣмъ изъ всей совокупности писаній философа дѣлается извлеченіе положеній, подходящихъ подъ каждую рубрику. Оба эти пріема могутъ конечно, иногда совпадать, вполнѣ или отчасти, если самъ философъ любилъ составлять руководства, законченные курсы. Но философы, очень заботясь о внутренней связи и цѣльности своихъ мыслей, часто не стѣсняютъ себя внѣшними рамками полноты изложенія и точнаго распредѣленія по научнымъ отдѣламъ. Въ такихъ случаяхъ историку, употребляющему систематическій пріемъ, приходится дѣлать изъ писаній философа своего рода мозаику, располагать ихъ отдѣльныя мѣста по принятымъ подраздѣленіямъ, такъ сказать, составлять изъ его мыслей правильный рисунокъ. Все это дѣлается съ великою тщательностью и-стоитъ не малаго труда, довольно, впрочемъ, завлекательнаго по своему отчасти механическому характеру. Берется одна книга за другою и внимательно прочитывается, при чемъ подчеркиваются мѣста, гдѣ выражены главныя положенія. Для составленія мозаики употребляется такой способъ: по мѣрѣ чтенія выписываются на отдѣльныхъ карточкахъ мѣста, содержащія опредѣленныя ученія, и на каждой карточкѣ надписывается рубрика, подъ которую подходитъ ея содержаніе, наприм. Богъ, душа, память, воображеніе и т. д. По окончаніи чтенія собираются вмѣстѣ всѣ карточки съ одинаковою надписью, и тогда можно извлекать изъ нихъ существенныя положенія
Все это, конечно, труды полезные; они полезны и начинающему, чтобъ онъ могъ затвердить краткія формулы ученія какого-нибудь философа, въ котораго потомъ, можетъ быть, станетъ вчитываться и вдумываться; они — полезны и человѣку, много изучавшему предметъ, когда понадобится сдѣлать справку, или получить понятіе о содержаніи еще не читаннаго сочиненія.
Во всѣхъ подобныхъ изложеніяхъ неизбѣжно страдаетъ, однако же, связь мыслей философа, то есть, одинъ изъ существеннѣйшихъ элементовъ всего дѣла. Не видно методы писателя, способа его разсужденія; мысль, вырванная изъ своей связи, выраженная другимъ языкомъ и сжатая до послѣдней степени краткости, — часто совершенно теряетъ свой истинный видъ, кажется темною или малозначущею.
Но есть еще недостатокъ въ этихъ изложеніяхъ, который нужно считать главнымъ. Именно, они не опредѣляютъ (позволимъ себѣ такъ выразиться) удѣльнаго вѣса явленій, о которыхъ говорятъ. Философы, которыхъ перечисляетъ исторія, имѣютъ различное значеніе, различный вѣсъ въ судьбахъ философіи, и, казалось бы, непремѣнное дѣло историка — указать этотъ вѣсъ со всею точностью. На памятникѣ Шеллинга, стоящемъ въ Мюнхенѣ, сдѣлана краткая надпись: Великій философъ. Это понимаетъ всякій прохожій, легко соображая, что философы бываютъ разной величины. Очень выразительно замѣтилъ, между прочимъ, Куно-Фишеръ: «И въ исторіи философіи есть самосвѣтящія свѣтила и есть ихъ спутники, по природѣ темные и дающіе только заимствованный свѣтъ, но тѣмъ отличающіеся отъ подобныхъ имъ небесныхъ тѣлъ, что со временемъ вовсе перестаютъ свѣтить»[4].
Но историки не становятся твердо на эти простыя и существенныя точки зрѣнія; они лишь изрѣдка и мимоходомъ говорятъ о сравнительной величинѣ философовъ, какъ будто считая всѣхъ ихъ равно значительными, равно важными въ исторіи науки. Только по какимъ-нибудь внѣшнимъ признакамъ читатель можетъ догадываться о разницѣ: напримѣръ, по числу строкъ или страницъ, посвященныхъ изложенію ученій философа, по числу книгъ или статей, которыя о немъ написаны, по тому, какъ часто упоминается его имя, и т. д.
Подобное же замѣчаніе можно сдѣлать и объ изложеніи системъ. Тутъ ставится терминъ за терминомъ, положеніе за положеніемъ, дѣленіе за дѣленіемъ, безъ всякаго указанія на ихъ относительную важность. Между тѣмъ, у каждаго философа есть понятія и положенія центральныя, руководящія, составляющія главный нервъ его системы. Обязанность историка — найти ихъ и указать, вообще опредѣлить цѣнность всѣхъ частей ученія и остановиться на самыхъ существенныхъ, наиболѣе характерныхъ для философа и имѣвшихъ наибольшее вліяніе на дальнѣйшій ходъ науки. Въ ученыхъ же исторіяхъ вся забота часто обращена на полноту и равномѣрность обзора, и потому не полагается различія между важнымъ и неважнымъ, между яснымъ и темнымъ, сильнымъ и слабымъ, самобытнымъ и повтореннымъ за другими.
И вотъ, предъ нами является книга, содержащая тысячи именъ, тысячи заглавій, тысячи философскихъ положеній, и всѣ они поставлены, какъ говорится, на одну доску. Имя величайшаго генія стоитъ на ряду съ именемъ тупицы, произведеніе, составляющее честь человѣческаго ума названо рядомъ съ образцомъ человѣческаго легкомыслія, глубочайшія истины изложены рядомъ съ самыми поверхностными сужденіями. Исторія все это уравняла, по нѣкоторому неизбѣжному закону обобщенія, но не исполнила своей другой, болѣе существенной задачи — положить точное различіе между всѣми этими явленіями и указать своеобразіе каждаго изъ нихъ.
III.
Внутренняя исторія философіи.
править
Внѣшняя исторія философіи, конечно, совершенно необходима и въ то же время не представляетъ большихъ трудностей. По нашему желанію, мы можемъ даже доводить ее до какой угодно степени легкости и краткости. Вотъ почему она составляетъ такой удобный предметъ для занятій и можетъ быть обращена и въ учебный предметъ, полезный для будущаго знакомства съ философіей. Но внутренняя исторія философіи, то есть, настоящая, не ученая, а научная исторія, — зато трудна неизмѣримо. Вообще, философія между науками есть самая высокая и трудная, а исторія философіи есть самая трудная часть философіи. Въ энциклопедическихъ изложеніяхъ философской системы исторія философіи всегда ставилась и должна ставиться на послѣднемъ мѣстѣ. Въ самомъ дѣлѣ, если мы собираемся судить о явленіяхъ философской мысли въ прошлыя времена, то мы должны имѣть напередъ уже твердое понятіе о всѣхъ задачахъ философіи, о всѣхъ ея различныхъ предметахъ и о всѣхъ пріемахъ ея изслѣдованій.
Прежде всего, тутъ намъ приходится рѣшить вообще: что мы будемъ вносить въ нашу исторію, какія книги, какихъ писателей? Кого слѣдуетъ признать философомъ? Какія писанія считать философскими? Намъ нужно, слѣдовательно, знать признаки философіи. Какъ же мы ихъ найдемъ, не имѣя опредѣленнаго ученія? Такимъ образомъ, на первомъ же шагѣ насъ встрѣчаетъ величайшая трудность. Историки стараются обыкновенно не побѣдить ее, а обойти; именно, они дѣйствуютъ (употребимъ математическое выраженіе) по приближенію. Они берутъ главнѣйшихъ, знаменитыхъ философовъ, а потомъ заносятъ въ свои списки другихъ писателей по болѣе или менѣе ясному сходству ихъ съ тѣми главными. Дѣло ведется ощупью, и понятно, что тутъ можетъ быть много произвола. Обыкновеннѣе всего, что захватывается много лишняго и чуждаго; историкъ, не владѣя руководящею нитью, желаетъ лучше заслужить упрекъ въ избыткѣ, чѣмъ въ недостаткѣ, — разсчетъ, иногда увеличивающій, а не уменьшающій вину.
Преданія, ходячія мнѣнія, слава, молва — вся эта область людскихъ мыслей и чувствъ имѣетъ свое важное значеніе. Она участвуетъ въ воспитаніи нашего ума и сердца, производитъ вліяніе повсюду въ человѣческой жизни; она, какъ видимъ, играетъ роль и въ исторіи философіи. У историковъ попадаются прямыя замѣчанія, что такой-то признается основателемъ извѣстнаго ученія, что такая-то книга считается лучшимъ произведеніемъ такого-то философа, и т. д. Еслибъ этотъ принципъ былъ сознательно принимаемъ и приводимъ въ обозрѣніи прошлаго науки, то мы получили бы, безъ сомнѣнія, очень интересныя и важныя указанія. Мы узнали бы вліяніе философіи на умы, ея значеніе въ жизни людей.
Исторію философіи можно бы начинать такъ: завелась въ мірѣ наука, называемая философіею, завелись люди, которымъ даютъ имя философовъ. Извѣстность этой науки и этихъ людей всемірная и очень громкая, и слава ихъ очень хорошая. Философія искони слыветъ самою глубокою и трудною наукой, почти высшею человѣческою мудростью; даже тотъ, кто отъ нея отворачивается, говоря съ насмѣшкой: «ну, ужь тутъ пошла философія!» — тѣмъ самымъ невольно отдаетъ честь этой наукѣ. Слова: философъ, философскій — вошли въ обыкновенный языкъ и имѣютъ въ немъ опредѣленный и знаменательный смыслъ. Философъ — это значитъ: человѣкъ равнодушный къ мелочамъ и суетамъ, занимающимъ другихъ людей, человѣкъ спокойный тамъ, гдѣ другіе волнуются, не возносящійся въ счастіи и не падающій духомъ въ бѣдѣ и т. д. Если мы вглядимся, то увидимъ, что это въ сущности понятіе стоика, завѣщанное намъ греческою философіей. Стоицизмъ былъ главнымъ плодомъ этой философіи; стоики были ея представителями въ продолженіе пяти или шести столѣтій предъ паденіемъ древняго міра, и они-то оставили послѣ себя такое прекрасное понятіе о философахъ. Понятно, почему въ первые вѣка христіанства у церковныхъ писателей (наприм., у Климента Александрійскаго) отшельники и аскеты называются «философами» и монашеская жизнь — «философскою жизнью». Можно сказать, что языческіе стоики прямо перешли въ христіанскихъ монаховъ. Въ прошломъ столѣтіи возникло, впрочемъ, новое понятіе, связавшееся съ тѣмъ же словомъ. Этотъ вѣкъ называлъ себя вѣкомъ философіи, и тогда стало ходячимъ мнѣніе, что философъ — это вольнодумецъ, человѣкъ, который ничему не вѣритъ, ничего не считаетъ для себя священнымъ. Такое понятіе, хотя оно содержитъ въ себѣ важную черту, черту свободы ума, въ сущности есть только отрицательное, только указываетъ на борьбу съ религіей. Оно все еще держится, но уже начинаетъ исчезать.
Если мы пойдемъ такимъ путемъ, если будемъ вникать въ составившіяся репутаціи, въ мнѣнія писателей и читателей, то мы можемъ обойти весь кругъ нашего изслѣдованія. Слава книгъ и авторовъ есть дѣло любопытное и поучительное. Она наведетъ насъ и на твердыя точки опоры, на такія писанія, изучая которыя, мы дойдемъ до пониманія истинныхъ свойствъ философіи. Мы тутъ какъ будто задаемся вопросомъ: гдѣ и когда проявилась дѣйствительная философія? Исторія насъ учитъ, что она являлась всегда въ отдѣльныхъ системахъ, принадлежащихъ отдѣльнымъ мыслителямъ. Если такъ, то мы можемъ сдѣлать своею исходною точкою любую систему, можемъ принять ее за образчикъ философіи. Какъ химикъ на любомъ кускѣ золота можетъ изучать всѣ свойства золота, такъ и мы на избранной нами философіи можемъ изучать общія свойства всѣхъ философій. Вотъ великая выгода историческаго изслѣдованія этихъ явленій. Зарожденіе данной философіи, ходъ ея развитія, ея отношеніе къ наукамъ, къ религіи, къ государству и т. д. — все это будетъ для насъ частнымъ случаемъ, подходящимъ подъ нѣкоторыя общія положенія, примѣромъ нѣкоторыхъ общихъ правилъ. Если мы будемъ проходить такимъ образомъ систему за системой, то свойства философіи будутъ становиться все яснѣе и яснѣе, и мы скоро перестанемъ руководиться молвою, а выступимъ уже судьями молвы, то-есть, будемъ сами опредѣлять, что достойно и что недостойно имени философіи. Изъ чтенія всякихъ философовъ мы вынесемъ ясные и точные признаки, отличающіе явленія философіи отъ всякихъ другихъ явленій умственной дѣятельности. Такъ это должно быть, и такъ, конечно, надѣются тѣ, которыхъ привлекаетъ къ себѣ изученіе исторіи философіи.
Если теперь посмотримъ, какъ обыкновенно ведется это дѣло, то легко замѣтимъ, что историки рѣдко становятся судьями молвы и не успѣваютъ, даже часто не стараются освободиться отъ ея опеки. Имя, надѣлавшее много шуму, книга, много разъ изданная, захватившая большой кругъ читателей, пріобрѣтаютъ какую-то магическую силу, заставляющую склоняться не только толпу, но и очень свѣтлыя головы. Историки иногда выдвигаютъ забытыя или пренебреженныя имена, напримѣръ, въ началѣ нашего столѣтія вспомнили Якова Бема, въ послѣдніе годы — Николая Кузанскаго и т. д. Но гораздо чаще историки захватываютъ въ свою область почти все, что громко и долго звучало въ мірѣ подъ именемъ философіи, хотя бы, въ сущности, ничего философскаго въ себѣ не содержало. Въ маленькомъ «Очеркѣ» г. Страхова мы не нашли даже имени Шлейермахера, Краузе, Баадера, такихъ крупныхъ философовъ; но тамъ упоминаются и отчасти характеризуются неизбѣжные Ламеттри, Бюхнеръ, Карлъ Фохтъ, и т. п., писатели ничтожные въ философскомъ отношеніи. Конечно, на это есть свой резонъ. Читатель можетъ задать вопросъ объ этихъ громкихъ именахъ и ничего не спроситъ о неизвѣстныхъ ему Шлейермахерѣ или Баадерѣ. Но тогда слѣдовало бы прямо указывать, что мы тутъ выходимъ за предѣлы философіи[5]. Историки, въ томъ множествѣ литературныхъ явленій, которыя соприкасаются съ ихъ областью, напрасно не дѣлаютъ строгихъ отличій, почему большею частью и захватываютъ много совершенно лишняго. Собственно говоря, относительно каждаго имени нужно бы особо доказывать, что оно принадлежитъ къ исторіи философіи, и нужно бы установить различныя градаціи этой принадлежности. Въ настоящее время, когда философская литература, можно буквально сказать, растетъ не по днямъ, а по часамъ, особенно необходимо сдѣлать въ ней какія нибудь подраздѣленія. Намъ кажется, что очень ясно выдѣляются слѣдующія три области: 1) популярная философія, 2) университетская философія и 3) философія въ строгомъ, или собственномъ смыслѣ слова.
На отдѣлъ популярной философіи указывалъ въ своихъ, лекціяхъ Гегель. Сюда относятся всѣ тѣ писанія и ученія, которыя имѣютъ ходъ въ главной массѣ читателей, въ такъ называемой большой публикѣ. Чтобы стать популярною, книга какого бы то ни было содержанія должна имѣть особыя свойства, именно, должна опираться на готовыя, уже существующія въ публикѣ понятія; большею частью, сами авторы такихъ книгъ принадлежатъ къ публикѣ и потому прямо ссылаются на такія понятія, ни мало не подозрѣвая философскаго требованія — изслѣдовать и оправдать свою точку опоры. Гегель приводитъ въ примѣръ Цицерона; но сюда же можно отнести и другихъ превосходныхъ писателей, говорившихъ о философскихъ предметахъ, напримѣръ, Паскаля, Вольтера, Руссо, Лессинга, Гердера, Ренана и т. д. Какъ бы глубоки и тонки ни были мысли такого писателя, какъ скоро мы не замѣчаемъ въ немъ стремленія уяснить себѣ первичную основу своихъ понятій и сужденій, мы не можемъ считать его чисто-философскимъ писателемъ. Тутъ нужно судить не по предметамъ, а по пріемамъ мысли.
Въ числѣ тѣхъ готовыхъ убѣжденій, которыя всегда распространены въ большой массѣ читателей, бываютъ часто не только нравственныя, политическія и т. п. чувства и мнѣнія, но и нѣкоторыя философскія ученія. Это всегда — теоріи, имѣющія большую простоту и опредѣленность, представляющія легко уловимую логическую связь. Съ тѣхъ лоръ, какъ такія теоріи были ясно формулированы и опредѣленно высказаны, онѣ становятся, можно сказать, безсмертными, то есть, всегда имѣютъ больше или меньше приверженцевъ. Умы людей, попадая въ своемъ развитіи на извѣстныя точки, постоянно возсоздаютъ все тѣ же взгляды и въ тѣхъ же формахъ. Къ такимъ ученіямъ принадлежатъ: эмпиризмъ, сенсуализмъ, скептицизмъ, матеріализмъ, спиритуализмъ, деизмъ и т. д. Исторія философіи была поставлена въ необходимость выработать эти термины и многіе имъ подобные, для того чтобъ означать нѣкоторыя ученія, встрѣчающіяся среди явленій философіи начиная отъ Ѳалеса и до нашихъ дней. Какую роль имѣютъ эти ученія въ отношеніи къ философскимъ системамъ, въ какой зависимости они состоятъ отъ движенія чисто-философской мысли, — вопросъ, котораго мы здѣсь не будемъ касаться. Мы хотѣли только указать на то, что они имѣютъ способность дѣлаться популярными, распространяться и укрѣпляться въ умахъ. Въ такихъ случаяхъ, однако же, они получаютъ то свойство, которое принадлежитъ всему популярному, именно, больше или меньше теряютъ сознательное отношеніе къ своимъ основамъ. Они становятся убѣжденіями, иногда даже крѣпкими и дѣятельными, но съ философской стороны это почти всегда только предубѣжденія. Поэтому исповѣдники такихъ теорій обыкновенно не умѣютъ доказывать своихъ положеній, поэтому легко впадаютъ въ мнѣнія, несогласныя съ ихъ исповѣданіями, и т. д.
Существованіе этого особаго литературнаго и умственнаго движенія, не совпадающаго съ областью философіи, такъ ясно, что историки невольно выдѣляютъ эту сферу изъ общаго хода своего разсказа. Они приняли за обычай составлять особыя главы подъ названіемъ: англійское просвѣщеніе, французское просвѣщеніе, нѣмецкое просвѣщеніе (Aufklärung). Это и будетъ то, что Гегель называетъ популярною философіей.
Университетская философія есть терминъ, довольно употребительный въ Германіи и Франціи. Укажемъ на Шопенгауэра, который въ процвѣтаніи этой философіи не даромъ видѣлъ помѣху для своего прославленія и потому писалъ противъ нея съ такимъ раздраженіемъ. Во Франціи школа Кузена долго господствовала въ университетахъ, такъ что тамъ названіе университетская философія имѣетъ даже болѣе опредѣленный смыслъ, чѣмъ гдѣ нибудь[6]. Какъ бы то ни было, ясно, что существуетъ и множится съ каждымъ годомъ большая область философской литературы, подходящая подъ это названіе. Особенность этой литературы заключается въ нѣкоторой неизбѣжной искусственности ея книгъ и искусственности самаго ихъ успѣха. Преподаваніе философіи есть, конечно, труднѣйшее изъ всѣхъ преподаваній; силы преподавателей не только иногда, а очень часто — недостаточны для исполненія такой задачи. Преподаватели стараются восполнить эту недостаточность ученостью, прилежнымъ подборомъ авторитетныхъ мнѣній и т. д. Потомъ, — они читаютъ обыкновенно полные курсы извѣстныхъ наукъ, и потому имъ нужно бываетъ охватить свой предметъ во всемъ, его объемѣ, причемъ приходится прибѣгать къ чисто-внѣшнимъ пріемамъ. Между тѣмъ, профессоръ имѣетъ предъ собою множество слушателей, такъ что имя его становится очень извѣстнымъ. Онъ выпускаетъ, наконецъ, свой учебникъ, или руководство, — и книга его идетъ между слушателями. Какъ общій обзоръ предмета, она интересуетъ и людей глубоко-посвященныхъ въ науку и непремѣнно вызываетъ вниманіе и обсужденіе другихъ профессоровъ философіи. Такимъ образомъ, профессоръ-писатель никакъ не можетъ остаться въ неизвѣстности, и репутація его скоро достигаетъ той высоты, какой заслуживаетъ. Дѣло естественное, и Шопенгауэръ, не успѣвшій стать профессоромъ, напрасно сердился, что книга его не вызывала такого вниманія, какъ лекціи профессоровъ. Можетъ быть, и Критику чистаго разума не скоро стали бы читать и изучать, еслибы Кантъ былъ простымъ бюргеромъ въ Кенигсбергѣ, а не профессоромъ университета.
Мы видимъ отсюда, какія достоинства преимущественно свойственны университетской философіи. Она всегда есть хранительница учености и преданій и не даетъ предмету упасть ниже извѣстнаго уровня. Шопенгауэръ упрекаетъ профессоровъ въ томъ, что они, ради выгодъ службы, нерѣдко берутся за дѣло не по силамъ, и что, по оффиціальности положенія, не могутъ быть вполнѣ свободны въ преподаваніи. Конечно, это нужно имѣть въ виду; но вѣдь и относительно каждаго писателя мы должны рѣшать вопросъ, за свое ли онъ дѣло взялся, а также, если онъ, предположимъ, и ничѣмъ не стѣсненъ въ выраженіи своихъ мыслей, намъ еще придется спрашивать себя: не пользуется ли онъ при этомъ и «свободою отъ здраваго смысла»? Профессора, какъ извѣстно, не уронили своего дѣла. За книгу профессора мы все-таки беремся съ меньшимъ недовѣріемъ, чѣмъ за какую другую; замѣчателенъ фактъ, что, кажется, не было ни разу случая, чтобы каѳедру философіи занималъ матеріалистъ. Наконецъ, профессорами были величайшіе философы послѣдняго періода: Кантъ, Фихте, Шеллингъ и Гегель. Меньше, чѣмъ когда нибудь, Шопенгауэръ имѣлъ право негодовать на университетскую философію, и потому, конечно, еще больше сердился. Ничего нѣтъ мудренаго въ томъ, что не всякій профессоръ философіи есть философъ но что онъ и не можетъ быть философомъ, какъ это утверждалъ Шопенгауэръ, нельзя говорить, — тогда какъ это почти непремѣнно нужно сказать о всякомъ дѣятелѣ популярной философіи.
И все же, Шопенгауэръ былъ правъ въ основѣ своихъ жалобъ, то есть въ той мысли, что эта философія можетъ стать помѣхою истинному движенію философской мысли, и что тогда это бываетъ большая помѣха. Но въ такомъ смыслѣ можно сказать, что все въ нашемъ мірѣ мѣшаетъ философіи. Какъ особая область человѣческаго ума, высокая и важная, она находится въ прикосновеніи и легко приходитъ въ антагонизмъ со всѣми другими умственными областями. Ей можетъ мѣшать религія, направленіе другихъ наукъ искусство, политика, общественное мнѣніе и пр. Ближайшимъ же образомъ, конечно, ей могутъ мѣшать популярная и университетская философія, какъ область, захватывающая ея собственное мѣсто. Шопенгауэра раздражало особенно то препятствіе, которое было прямо у него передъ глазами, но онъ видѣлъ, конечно, и другія помѣхи. «Философія, въ истинномъ смыслѣ этого слова, — говорилъ онъ, — есть книга за семью печатями, которую одинъ геній передаетъ другому чрезъ головы людскихъ поколѣній».
Какъ намъ уловить эту передачу, совершающуюся надъ нашими головами? Вокругъ насъ шумитъ и разливается какая-нибудь популярная философія, или даже двѣ-три такихъ философіи, спорящихъ за преобладаніе, Университетская философія прислушивается къ этому шуму, даже иногда выступаетъ сама на арену спора, но, вообще говоря, держится другихъ началъ, часто потерявшихъ всякую популярность, и предлагаетъ намъ обширную ученость по разнымъ направленіямъ. А между тѣмъ, дѣйствительная философія или забыта и пренебрежена, или получила свое новое развитіе у какого-нибудь уединеннаго мыслителя, какъ Лейбницъ, Спиноза, и мы еще не можемъ ни услышать ее съ каѳедры, ни прочитать о ней въ газетахъ. Чтобы выйти изъ этого затрудненія, намъ остается одно средство — изучать исторію философіи, но не съ тѣмъ, чтобы только знать кое-что о философахъ и ихъ писаніяхъ, а съ тѣмъ, чтобы дѣйствительно учиться у нихъ философствовать.
IV.
Приложеніе органическихъ категорій.
править
«Кто былъ послѣдователемъ какой-нибудь философской системы, тотъ уже знаетъ, что такое философія», говаривалъ Гегель. Мы можемъ выбрать Платона, какъ Шопенгауэръ, или Аристотеля, какъ Тренделенбургъ, и на нихъ учиться философіи. Но, разумѣется, мы вѣрамъ въ успѣхи человѣческаго ума, и потому вникнемъ и въ послѣдующія системы, и даже всего охотнѣе остановимся на новѣйшихъ. Исторія должна намъ дать отвѣтъ на вопросы въ какомъ отношеніи находятся системы между собою? Составляютъ ли онѣ отдѣльныя явленія, хотя бы и очень своеобразныя но формѣ, но одинаковыя по сущности? Или же онѣ образуютъ цѣпь и, въ извѣстномъ смыслѣ, рядъ поднимающихся ступеней? Въ «Очеркѣ» нашего автора объ этомъ сказано такъ:
«Различныя философскія ученія въ ихъ непрерывной преемственности представляютъ собою строго послѣдовательные моменты развитія философскаго мышленія, движимаго стремленіемъ къ одной дѣли, къ философской истинѣ» (стр. 1).
Вотъ какая тѣсная и однообразная связь существуетъ, по мнѣнію автора, между философскими системами, и какъ неуклонно, по прямой линіи, онѣ идутъ къ своей цѣли. Изъ такого понятія слѣдовало бы, что послѣдняя система есть наиболѣе зрѣлое проявленіе философской истины, и что историкъ обязуется довести насъ къ этому проявленію по прямой линіи послѣдовательныхъ системъ. Нельзя, конечно, упрекать краткій «Очеркъ» въ томъ, что эта задача въ немъ не исполнена, что связь системъ въ немъ почти только помѣчена, а не изложена. Но уже изъ этихъ помѣтокъ можно видѣть, что исторія философіи не имѣетъ того строгаго хода, какой предполагается вначалѣ. Движеніе философской мысли, очевидно, представляетъ перерывы, остановки, раздвоенія, уклоненія, повороты назадъ и т. д. Чтобы понимать, это движеніе, нужно взять схему гораздо болѣе сложную, чѣмъ прямая линія. Вообще, о какихъ бы явленіяхъ мы ни разсуждали, намъ нужны такія общія понятія, которыя бы насъ не стѣсняли и могли бы свободно принимать въ себя всякое видоизмѣненіе явленій. Для исторіи философіи Гегель указалъ, какъ на руководящее понятіе, на развитіе и его различныя категоріи. Развитіе значитъ такая перемѣна въ нѣкоторомъ существѣ, при которомъ сущность его остается неизмѣнною, а только все больше и больше раскрывается. Такъ, идея философіи раскрывается въ той или другой степени въ каждой системѣ. Чтобы не вдаваться въ глубину этой теоріи, а между тѣмъ видѣть на ясномъ примѣрѣ употребленіе понятія «развитія» и всего множества подчиненнымъ ему понятій, намъ всего проще обратиться въ наукамъ объ организмахъ, такъ какъ развитіе есть существенная и отличительная черта организмовъ. Тутъ мы найдемъ, что развитіе бываетъ нормальное и уродливое, что бываютъ задержки и остановки въ развитіи, что есть развитіе боковое и параллельное, есть атрофія частей, возвратная метаморфоза и т. п. Если философія по существу своему есть нѣчто развивающееся, то все это и къ ней приложимо. Подобно тому, какъ все органическое носитъ въ себѣ различныя возможности и постоянно стремится осуществить ихъ, но не всегда успѣваетъ въ этомъ, а часто задерживается, искажается, даже гибнетъ, такъ и философія постоянно стремится раскрыть свою сущность, воплотить свою идею, но достигаетъ этого изрѣдка и не вполнѣ; продолжая расти, она на каждомъ шагу встрѣчаетъ задержки, угнетающія и искажающія вліянія, и потому часто производитъ уродливости, подвергается болѣзнямъ и иногда впадаетъ въ полную летаргію. Великое дѣло — умѣть въ философскихъ явленіяхъ различныхъ эпохъ, странъ и народовъ различать нормальныя формы отъ ненормальныхъ, видоизмѣненія, сохраняющія типъ философской мысли, отъ тѣхъ, въ которыхъ этотъ типъ нарушается или извращается. Умы людей вообще подчиняются ихъ желаніямъ; поэтому въ нихъ легко складываются самыя странныя понятія; притомъ, въ умахъ, чуждающихся труда мысли, легко уживаются совершенно противорѣчивые взгляды, и, какъ вода скопляется тамъ, гдѣ ниже, такъ и людскія понятія, по естественной тяжести, стремятся къ самымъ низменнымъ и, слѣдовательно, легкимъ формамъ.
Если мы будемъ имѣть все это въ виду, то исторія философіи потеряетъ для насъ то однообразіе, въ которомъ она часто является. Нужно будетъ опредѣлить особый характеръ каждаго мыслителя и каждой эпохи, которую станемъ разсматривать. Напримѣръ, что такое Гоббсъ, Фейербахъ? Составляютъ ли они нормальныя, или тератологическія явленія? Или, — что такое эпоха матеріализма, наступившая въ половинѣ нашего столѣтія? Составляетъ ли она одно изъ неправильныхъ развитій тогдашней философіи, или это одно изъ давнишнихъ направленій, возродившееся въ нашъ вѣкъ въ силу нѣкотораго атавизма? Или, наконецъ, это всегдашній потокъ низменныхъ понятій, появившійся на поверхности, когда потеряли свою силу болѣе высокія явленія человѣческой мысли?
Вообще, историки часто впадаютъ въ ту ошибку, что послѣдованіе во времени принимаютъ за послѣдовательность философскаго развитія. Они рѣдко, и то мимоходомъ, указываютъ даже на одновременность, на синхронизмъ явленій, во многихъ случаяхъ столь очевидный. Объясняя одно ученіе за другимъ, они пытаются всегда и расположить ихъ въ одну линію, хотя такой порядокъ ничуть не выражаетъ дѣйствительной связи ученій. Для изображенія отношеній между системами нужно бы составлять особыя таблицы, въ родѣ тѣхъ, какія въ употребленіи у зоологовъ и ботаниковъ. Тутъ группы организмовъ располагаются не въ одинъ послѣдовательный рядъ, но часто идутъ по параллельнымъ линіямъ, образуютъ развѣтвленія и иногда составляютъ собою концы отходящихъ вѣтвей. Зачатки подобныхъ таблицъ явились у историковъ философіи, наприм., у Эрдмана[7]. Но это дѣло, какъ очень существенное, нужно бы вести съ совершенною полнотою и отчетливостью.
Своеобразіе системъ опредѣляется, между прочимъ, очень замѣтно національностью философовъ. Мы безъ объясненій даемъ нѣкоторый, довольно опредѣленный смыслъ словамъ — нѣмецкая, французская, англійская философія. Историки поневолѣ употребляли иногда подобныя характеристики, но постоянно сопротивлялись ихъ строгому приложенію. Они держались той мысли, что философія есть наука общечеловѣческая, интернаціональная. Конечно, это справедливо, но только въ отвлеченномъ смыслѣ. Какъ опредѣленный, нашъ родной языкъ не мѣшаетъ, а, напротивъ, помогаетъ намъ выражать наши мысли и чувства, такъ и опредѣленный складъ народнаго духа не мѣшаетъ, а способствуетъ развитію нашихъ философскихъ понятій. Отвлеченно же мы всѣ — человѣки, и всѣ стремимся къ общечеловѣческимъ мыслямъ и понятіямъ, а не къ какимъ другимъ. Исторія философіи, какъ наука, возвышающаяся надъ вѣками и народами, не только не должна пренебрегать особенностями эпохъ и племенъ, а, напротивъ, должна ихъ изслѣдовать и опредѣлять. Одинъ изъ послѣднихъ историковъ, Фалькенбергъ, далъ примѣръ вниманія, которое нужно обращать на національность. Приступая къ исторіи новой философіи, онъ пытается сперва опредѣлить «философскій характеръ англичанъ, французовъ и нѣмцевъ»[8], такъ-какъ оказалось, что развитіе философіи у этихъ народовъ зависитъ отъ этого особеннаго ихъ характера.
Если мы сумѣемъ изучать исторію философіи, прилагая къ ней всѣ такого рода категоріи, то она явится предъ нами и во всемъ своемъ разнообразіи, и во всей своей связи. Каждое ея явленіе откроетъ для насъ свое значеніе, и мы будемъ, все яснѣе и яснѣе понимать самую природу философіи. Такъ тотъ, кто изслѣдовалъ всѣ ряды организмовъ, полнѣе донимаетъ сущность органической жизни, чѣмъ тотъ, кто изучалъ лишь одинъ опредѣленный организмъ.
V.
Событія и періоды.
править
Исторія есть всегда разсказъ о событіяхъ, т. е. о нѣкоторыхъ перемѣнахъ, о томъ, что произошло нѣчто новое, чего прежде не было, и исчезло нѣчто старое, которое было когда-то новымъ. Въ сущности, каждая система философіи есть нѣкоторое событіе, и мы должны умѣть отличать въ ней новое отъ стараго. Но эти событія обыкновенно тѣсно связаны съ ближайшими къ нимъ и составляютъ съ этими ближайшими одну группу или линію. Есть крупныя событія, какъ бы перевороты или переломы, которые отдѣляютъ совокупность многихъ системъ отъ послѣдующихъ за ними философій. Такими событіями исторія философіи раздѣляется на періоды меньшаго или большаго размѣра. Если мы беремъ дѣло съ внѣшней стороны, то иныя хронологическія точки раздѣленія на періоды можно бываетъ легко указать. Напримѣръ: начало философіи — Ѳалесъ, Анаксимандръ; далѣе — Сократъ, какъ начавшій новый періодъ у Грековъ; лотомъ — появленіе христіанства, раздѣлившее всю исторію на періодъ языческій и періодъ христіанскій и т. д. Но, если мы хотимъ дѣйствительно понимать развитіе философіи, то мы не удовольствуемся только тѣмъ, что нашли, по какимъ-нибудь общимъ впечатлѣніямъ и внѣшнимъ соображеніямъ, дѣленіе на періоды; мы зададимъ себѣ вопросъ: что же именно тутъ случилось? Какой переломъ, какая метаморфоза произошла въ развитіи? Дѣленіе на періоды вѣдь значитъ, что системы одного періода, во-первыхъ, имѣютъ нѣкоторый общій характеръ и, во-вторыхъ, что этотъ характеръ различается отъ характера слѣдующаго періода. Если мы того и другаго характера не умѣемъ опредѣлить, не успѣли въ нихъ вникнуть, то наше дѣленіе есть простой хронологическій пріемъ и никакого научнаго значенія не имѣетъ, не даетъ намъ понятія объ историческомъ ходѣ философіи.
Напримѣръ, не должны-ли мы всячески стараться о томъ, чтобы ясно и отчетливо понимать, чѣмъ новая философія, христіанская, отличается отъ древней, языческой? Если мы этого не знаетъ, то мы, можно сказать, ничего не знаемъ въ исторіи философіи, такъ какъ намъ неизвѣстенъ смыслъ самаго важнаго ея событія. Въ каждой системѣ новаго времени мы должны бы умѣть видѣть тѣ черты которыми она отличается отъ древней философіи. Между тѣмъ, мы любимъ только повторять, что христіанство произвело великій переворотъ, дало новое направленіе человѣческому духу; но въ чемъ состоитъ это направленіе и та печать, которую оно неизбѣжно наложило на всѣ явленія духа, — мы почти никогда не умѣемъ сказать. Въ «Очеркѣ» мы находимъ слѣдующія замѣчанія:
«Христіанское Откровеніе сообщило человѣку самыя вѣрныя, необходимыя для него понятія о Богѣ, мірѣ и о немъ самомъ, — понятія, которыя навсегда оставались бы чуждыми человѣческому разуму, еслибъ онъ былъ предоставленъ самому себѣ» (стр. 48).
Весь же ходъ «философіи христіанскаго міра» опредѣляется такъ:
«Зависимость философской мысли — по формѣ отъ греческой философіи, а по содержанію отъ христіанскаго вѣроученія — составляетъ отличительную особенность перваго періода философіи христіанскаго міра». «Съ Декарта и Бекона философія обращается къ собственному, свободному отъ авторитетовъ изслѣдованію сущности и законовъ природы и духа. Въ этомъ случаѣ философія основывалась на простой увѣренности, что до познанія природы и духа можно самостоятельно дойти посредствомъ опыта и мышленія» (стр. 49, 50).
Если такъ характеризовать два главныхъ періода христіанской философіи, то можно подумать, что новая философія противорѣчитъ тому значенію, которое принадлежитъ Откровенію, что она беретъ на себя сдѣлать то, чего безъ Откровенія сдѣлать невозможно. Тогда это будетъ какъ бы возвращеніе къ язычеству, понятный ходъ человѣческаго духа. Такъ это и понимаетъ Штёкль, видящій въ новой философіи одно заблужденіе; такъ смотритъ и Левъ XIII, давшій своей паствѣ совѣтъ держаться философіи Ѳомы Аквинскаго.
Но дѣло не такъ просто. Тутъ нужно бы сперва рѣшить вопросъ, какихъ именно истинъ человѣческій умъ не можетъ достигнуть собственными усиліями, и какихъ можетъ? Вопросъ трудный и, какъ извѣстно, очень спорный {Въ «Ученіи о Богѣ» того же автора мы находимъ слѣдующія слова:
«Самое вѣрное* понятіе о Богѣ, безъ сомнѣнія, даетъ откровенное христіанское ученіе. Но если разумъ человѣческій имѣетъ назначеніе приводить къ истинѣ, то очевидно, что человѣкъ долженъ находить въ своемъ разумѣ всѣ достаточныя основанія къ признанію того, что сообщаетъ о Богѣ Откровеніе» (стр. 1).
Можетъ быть и возможно согласить это съ тѣмъ, что сказано въ «Очеркѣ»; но, съ перваго взгляда, вопросъ кажется неясно поставленнымъ, или неясно выраженнымъ.}. Не лучше-ли будетъ подойти къ предмету съ болѣе общей и ясной стороны? Намъ слѣдуетъ убѣдиться и довести это убѣжденіе до отчетливаго пониманія, что наше мышленіе отлично отъ мышленія древнихъ, и что виною этого отличія — христіанство. Съ появленіемъ христіанства человѣкъ сталъ въ новыя отношенія къ Богу и природѣ, именно потому, что человѣческая личность получила неизмѣримо высокое значеніе, какого она никогда не имѣла въ древнемъ мірѣ. Когда Богъ явился во плоти и назвалъ людей своими сынами и братьями, тогда, естественно, для души и мысли человѣческой долженъ быть начаться новый періодъ. Но такой глубокій переворотъ не могъ совершиться легко и быстро. Цѣлое тысячелѣтіе, средніе вѣка, можно назвать отрочествомъ, или школьными годами человѣчества, когда оно, подчиняясь всякимъ авторитетамъ, усвояло себѣ новые взгляды и упорно трудилось, такъ сказать, надъ преобразованіемъ своей души. Когда, наконецъ, это воспитаніе кончилось, тотчасъ же обнаружилась его великая плодотворность. Наступила эпоха такого умственнаго движенія и творчества, какого еще не видала исторія. Очевидно, мысль человѣка пріобрѣла новыя силы, новую смѣлость и твердость; природа ей стала покорнѣе, и міръ духовный яснѣе и понятнѣе.
Нѣтъ сомнѣнія, что новая философія носитъ на себѣ печать христіанскаго воспитанія. Древніе, напримѣръ, никогда такъ отчетливо не отдѣляли матеріальнаго отъ духовнаго, какъ мы. Декартъ и Кантъ, еслибъ они не были христіанами, не обращались бы къ своей душѣ и къ своему познанію такъ, какъ они это сдѣлали.
Во всякомъ случаѣ, существованіе нѣкотораго новаго характера мышленія не подлежитъ вопросу, и непремѣнная задача исторіи — опредѣлить этотъ характеръ и изучить его во всѣхъ проявленіяхъ. Часто историки, разсматривая Возрожденіе и новую философію, больше всего обращаютъ вниманіе на тѣ элементы, которые противорѣчатъ религіи и церкви; но и на этихъ элементахъ лежитъ тотъ же новый характеръ, котораго уже не можетъ сбросить съ себя человѣческая мысль.
VI.
Германскій идеализмъ.
править
Еслибы въ исторіи философіи не было событій, то не было бы и никакого прогресса, и чѣмъ больше размѣры этихъ событій, тѣмъ яснѣе для насъ, что совершается нѣкоторое движеніе, котораго свойства и силы тутъ предъ нами обнаруживаются. Одно изъ такихъ крупныхъ событій состоитъ въ слѣдующемъ:
Въ концѣ прошлаго вѣка и въ началѣ нынѣшняго явился въ Германіи рядъ первостепенныхъ философовъ, очень тѣсно примыкающихъ другъ къ другу, такъ что они образуютъ группу, рѣзко отдѣляющуюся отъ предыдущаго и послѣдующаго хода философіи. Четыре имени: Кантъ, Фихте, Шеллингъ и Гегель — поравнялись своею славою съ лучшими именами, какія только знаетъ исторія философіи. Это была великая школа идеализма, отыскивавшаго корни познаній въ идеяхъ, въ области и произведеніяхъ нашего ума. Но она потомъ вдругъ упала, быстро потеряла свое огромное вліяніе, и это произошло не потому, что возникла какая-нибудь новая философія, вытѣснившая прежнюю, а потому, что умы стали отворачиваться отъ философіи вообще. Съ тѣхъ поръ затихло самое движеніе философіи и, не смотря на встрѣчавшіяся потомъ попытки создать новое и возобновить старое, не смотря на продолженіе и развитіе философской учености и литературы, ни одно имя не достигло значенія, принадлежащаго четыремъ свѣтиламъ германскаго идеализма.
Вотъ фактъ исторіи философіи, который эта наука должна бы указывать и изучать самымъ отчетливымъ образомъ; вотъ послѣдній великій урокъ исторіи, который, кажется, уже настолько выяснился и отдалился отъ насъ, что можетъ на насъ дѣйствовать.
Въ 1860 году, слѣдовательно, тридцать лѣтъ спустя послѣ смерти Гегеля, Ренанъ писалъ: «Одинъ изъ самыхъ важныхъ фактовъ, которыми были ознаменованы послѣдніе тридцать лѣтъ въ умственномъ движеніи, есть внезапное превращеніе всякихъ великихъ философскихъ умозрѣній. Не знаю, со временъ среднихъ вѣковъ, происходило ли когда подобное явленіе съ такою поразительною рѣзкостью»[9].
Прошло тридцать лѣтъ послѣ этихъ словъ Ренана; нашъ вѣкъ дѣлалъ всякіе успѣхи въ познаніяхъ, но въ философіи положеніе дѣлъ не измѣнилось. Въ 1892 году Фалькенбергъ печатаетъ заявленіе, подобное Ренанову.
«Съ Гегелемъ» говоритъ онъ, — «угасло славное поколѣніе властителей, которое съ исхода прошлаго столѣтія твердою рукой заправляло судьбами философіи. Съ его смерти (1831) намъ слѣдуетъ считать начало втораго періода послѣ-кантовской философіи, который, и по убыванію спекулятивной творческой силы, и по раздробленности трудовъ, замѣтно и невыгодно отличается отъ перваго періода»[10].
Въ чертахъ еще болѣе рѣзкихъ даетъ формулу того же событія другой современный намъ историкъ философіи, дельбандъ. Онъ говоритъ:
«Исторія философскихъ началъ окончилась вмѣстѣ съ развитіемъ нѣмецкихъ системъ на пограничной области (1781—1820) между прошлымъ и нашимъ столѣтіемъ. Обозрѣніе развитія, послѣ нихъ и изъ нихъ совершавшагося, въ которомъ мы находимся и теперь еще, имѣетъ болѣе литературно-историческій, чѣмъ собственно философскій интересъ. Ибо ничего существеннаго и цѣннаго новаго съ тѣхъ поръ не появлялось»[11].
Итакъ, мы живемъ во время упадка философіи, и этотъ упадокъ наступилъ уже давно, болѣе шестидесяти лѣтъ назадъ.
Какъ же намъ понимать это событіе? Въ чемъ его причина и сущность? Можно просто сказать, что въ это время не родилось геніальныхъ философовъ, которые могли бы поравняться съ прежними свѣтилами. Или, что тѣ геніальные люди, которые раждались, были увлекаемы духомъ вѣка и занимались соціальными вопросами, естественными науками, политикой, искусствами и т. д., а не философіей. Такія объясненія всегда можно допустить, но они, очевидно, не исчерпываютъ вопроса. Для историка философіи важнѣе всего было бы спросить себя: не было ли внутренней причины, по которой остановилась философія? Можетъ быть, она совершила въ это время нѣкоторый полный кругъ, до конца развила извѣстныя начала, которыми задалась; тогда дальнѣйшее движеніе по этому направленію стало невозможнымъ, а найти новое направленіе, или новую высшую ступень, стало, во всякомъ случаѣ, очень труднымъ. Если мы вспомнимъ значеніе, которое придавала себѣ Гегелевская философія, то такое объясненіе остановки окажется вполнѣ согласнымъ съ этимъ значеніемъ. По свидѣтельству Фейербаха, Гегель самъ не называлъ своей философіи абсолютною, но его приверженцы давали ей такое названіе, и это было, замѣчаетъ Фейербахъ, «совершенно согласно съ ученіемъ самого философа»[12].
Фейербахъ потомъ разсуждаетъ, что невозможно же, чтобы система Гегеля, эта «опредѣленная, особенная, эмпирически-данная» система была сама фи, что одно недѣлимое не можетъ осуществить въ себѣ весь свой родъ. Однако же, нельзя не подивиться, что до настоящаго времени все идетъ, дѣйствительно такъ, какъ еслибы этой системой завершалось движеніе философской мысли, какъ еслибы съ тѣхъ поръ намъ оставался только одинъ выборъ: или держаться Гегеля, или вовсе отказаться отъ философіи. Мы ждали долго, что появится, какъ это столько разъ бывало, новая система, которая смѣнитъ гегельянство, но поколѣнія проходили за. поколѣніями, а дѣло философіи все остается въ томъ же положеніи.
Для пониманія этой исторіи очень важно уяснить себѣ завершающій характеръ ученія Гегеля. Можно, конечно, думать, что это завершеніе неполно или невѣрно; но что произошло нѣкоторое завершеніе, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія.
Возьмемъ предметъ въ самомъ простомъ и чистомъ его. видѣ. Мы мыслимъ, вообще говоря, не иначе, какъ посредствомъ категорій, подводимъ всякое содержаніе подъ нѣкоторыя постоянно у насъ готовыя понятія. Кантъ, можно сказать, усомнился въ категоріяхъ, или, выражаясь общѣе, вздумалъ ихъ изслѣдовать, найти ихъ происхожденіе, опредѣлить ихъ истинное значеніе. Но какъ же мыслить о категоріяхъ? Нужно, очевидно, стать выше ихъ, выйти изъ ихъ области; нужно уже мыслить не посредствомъ категорій, потому что категоріи-то и подвергаются вопросу. Мышленіе должно, слѣдовательно, подняться на новую ступень, на которой оно прежде не стояло и не двигалось. Кантъ объявилъ поэтому, что онъ нашелъ новую науку, трансцедентальную философію, которая занимается не дознаніемъ, а условіями всякаго познанія, которая познаетъ нѣчто такое, что имѣетъ мѣсто раньше, чѣмъ состоится какое-нибудь познаніе, или (чтобъ избѣжать столь явнаго противорѣчія) раньше того, что мы обыкновенно называемъ познаніемъ.
Когда былъ открытъ этотъ новый путь, когда была найдена и доказана возможность, такъ сказать, новаго мышленія, трансцендентальнаго, діалектическаго, спекулятивнаго нашлись мыслители, которые съ величайшимъ жаромъ схватились за новое орудіе и стали прилагать его къ дѣлу, покоряя философіи область за областью. Это были, главнымъ образомъ: Фихте, создатель субъективнаго идеализма, и Шеллингъ, создатель объективнаго идеализма.
Когда же, такимъ образомъ, новое мышленіе показало свою силу, когда произвело превосходныя философскія теоріи, обновило и углубило всѣ наши воззрѣнія на Бога, природу, науки, исторію человѣчества, тогда явился Гегель, который привелъ къ сознанію самую методу этого мышленія, — тотъ пріемъ, которымъ были достигнуты эти успѣхи. Что такое Логика Гегеля? Это — такая же таблица категорій, какъ у Канта, но разширенная и доведенная до полноты. Кантъ взялъ свои категоріи изъ формальной логики, какъ нѣчто данное; Гегель же уже считалъ для себя яснымъ самый принципъ образованія категорій, ихъ отношеній и распаденій, и потому составилъ полную и стройную ихъ систему. Задача Канта была рѣшена въ томъ самомъ духѣ, въ которомъ онъ ее поставилъ.
Итакъ, системы германскихъ идеалистовъ имѣютъ между собою самую тѣсную внутреннюю связь, и послѣдняя изъ нихъ заключаетъ собою весь циклъ этой философіи. Вотъ чѣмъ объясняется остановка философскаго движенія; начать новую философію значило бы не только выйти изъ этого цикла, но и найти новую область мысли, задаться новыми, болѣе высокими задачами, то есть совершить нѣчто очень трудное, если и возможное. Гораздо легче вернуться на старые пути, или же вовсе игнорировать идеализмъ.
До настоящей минуты, при появленіи какой-нибудь философской теоріи, мы предлагаемъ себѣ, или обязаны предлагать вопросъ: какія категоріи употребляетъ авторъ? И когда узнаемъ, какія, то спрашиваемъ: вполнѣ ли онъ ихъ подвергаетъ трансцендентальному изслѣдованію, діалектикѣ? Отвѣтъ на эти вопросы и будетъ философскимъ обсужденіемъ явившейся теоріи; объ авторахъ, которые не идутъ на встрѣчу такого суда, или вовсе о немъ не знаютъ, необходимо придется сказать, что они стоятъ ниже того уровня, до котораго когда-то возвысилась философія. Очень живописно выразился по этому предмету Баадеръ:
«Съ тѣхъ поръ, какъ уже разъ зажженъ Гегелемъ діалектическій огонь (это ауто~да-фе бывшей дотолѣ философіи), нельзя иначе достигнуть блаженства, какъ посредствомъ него, т. е. проведя себя и свои произведенія чрезъ этотъ огонь, а никакъ не тѣмъ, что мы будемъ устранять его изъ разсмотрѣнія, или же захотимъ его игнорировать»[13].
Къ несчастію, многіе не знаютъ, что таково положеніе дѣла. Между тѣмъ, для опытнаго глаза по нѣсколькимъ страницамъ видно, умѣетъ-ли авторъ ставитъ и развивать понятія, идетъ-ли его мысль діалектически, или же не имѣетъ опредѣленнаго пути. Скажемъ и наоборотъ: неопытный глазъ не замѣчаетъ діалектики даже въ писаніяхъ, гдѣ она вполнѣ господствуетъ; поэтому многіе постоянно смѣшиваютъ философское съ нефилософскимъ.
Прибавимъ еще замѣчаніе; Ни въ чемъ такъ ясно не обнаружился завершительный характеръ этой философіи какъ въ ея способности понимать прошлое, въ томъ свѣтѣ, который она распространила на исторію вообще и въ особенности на исторію философіи. До сихъ поръ въ этихъ областяхъ высшія методическія требованія остаются тѣ самыя, какія установлены Гегелемъ. Очевидно, эта философія, положимъ, не проникла всѣхъ законовъ и движеніи человѣческаго духа, но однако же поняла въ нихъ такъ много, что могла освѣтить намъ ходъ исторіи, научила видѣть смыслъ далекихъ и чуждыхъ намъ фактовъ.
VII.
Современный періодъ философіи.
править
Послѣ Гегеля начинается та пора философіи, въ которой мы живемъ. Историки давно уже принялись дѣлать очерки этого періода, заносить его событія въ исторію и характеризовать ихъ. Въ книжкѣ г. Страхова ему также посвящено много мѣста, больше двухъ десятковъ послѣднихъ страницъ. Но эти попытки разсказать ближайшую къ намъ исторію большею частью поразительны по своимъ неправильностямъ. Во-первыхъ, не рѣдко самый періодъ не отдѣляется отъ предыдущаго времени. Историкъ спокойно перечисляетъ имена за именами, книги за книгами, излагаетъ ученіе за ученіемъ, какъ будто не случилось ничего особеннаго. Онъ не замѣчаетъ, что всѣ эти факты имѣютъ интересъ только литературно-историческій, какъ выразился Виндельбандъ, а не философскій. Потомъ, — порядокъ хронологическій, которому старается слѣдовать историкъ, иногда рѣзко расходится съ порядкомъ философскимъ, съ существенною связью системъ. Такъ, напримѣръ, Гербарта и Шопенгауэра ставятъ часто послѣ Гегеля (такъ и у г. Страхова), потому что они составляли нѣкоторую противоположность Гегелю и что ихъ системы получили вѣсъ и распространеніе послѣ Гегеля. Извѣстно, что Шопенгауэръ только предъ своею смертью (въ 1860 г.) достигъ большаго вліянія. Но, въ сущности, эти философы были противоположны не только Гегелю, а и Шеллингу, и Фихте; они примыкали прямо къ Канту, да и писали почти одновременно съ Фихте и Шеллингомъ, такъ что ихъ слѣдовало бы излагать вслѣдъ за Кантомъ и ранѣе Гегеля, какъ особыя вѣтви, отдѣлившіяся отъ общаго ствола. Но, пока господствовали въ умственномъ мірѣ чистые идеалисты, эти вѣтви были въ пренебреженіи и стали процвѣтать только тогда, когда ростъ главнаго ствола остановился.
Итакъ, общіе шаблоны не хорошо прикладываются къ современному періоду, представляющему, какъ видно, особенную запутанность и сложность. Наибольшая неудача историковъ, намъ кажется, заключается въ возведеніи матеріализма въ достоинство какой-то ступени философскаго движенія въ наше время. Пишутъ такъ, какъ будто существовала такая система, такое философское ученіе, и что оно явилось послѣ гегеліанства. Намъ кажется, что это лишь очень неправильное обобщеніе явленій. Въ христіанскомъ мірѣ, въ мірѣ новой философіи, матеріализмъ, какъ философская система, уже невозможенъ, уже появляется и ищетъ себѣ опоръ только внѣ сферы философской мысли. И въ самомъ дѣлѣ, когда историки, слѣдуя общей формулѣ, захотѣли указать творцовъ этой системы, то имъ пришлось возвести въ это званіе Фохта, Молешотта и Бюхнера, т. е. писателей, не имѣвшихъ въ себѣ, по-истицѣ, ничего философскаго; справедливому потомству когда нибудь, конечно, придется навсегда вычеркнуть ихъ имена изъ исторіи философіи.
Событіе, къ которому относятся эти замѣчанія, имѣетъ, вообще странный видъ, и еслибы историки, «не мудрствуя лукаво», записали его, то оно явилось бы для насъ очень поучительнымъ. Матеріализмъ господствовалъ въ просвѣщенной Европѣ двадцать лѣтъ, съ 1847 по 1867. Въ 1847 году вышли Физіологическія письма Фохта, въ которыхъ авторъ отрицалъ все духовное и утверждалъ, напримѣръ, что мысль также производится мозгомъ, какъ моча почками. Ученіе, искони существовавшее у натуралистовъ и медиковъ, на этотъ разъ получило удивительный вѣсъ и въ публикѣ, и въ ученыхъ сферахъ. Двадцать лѣтъ философы и философія подвергались осмѣянію и пренебреженію, и философская литература понемногу затихла и почти изсякла. Объ этомъ можно справиться по спискамъ выходившихъ тогда книгъ. Правда, университетская философія продолжала свое обычное дѣло, но стала все рѣже и рѣже выпускать своя учебники и руководства. Профессора, впрочемъ, нашли себѣ задачу, вытекавшую изъ самаго ихъ долга: они стали писать книги противъ матеріализма, на который еще недавно почти не обращали вниманія. Въ нашей литературѣ это положеніе дѣлъ отразилось цѣликомъ. Въ 1859 году Юркевичъ, профессоръ Кіевской Духовной академіи, написалъ превосходную статью противъ статьи Чернышевскаго Антропологическій принципъ; по стараніямъ Каткова, профессоръ былъ приглашенъ въ Московскій университетъ. Когда меня, пишущаго настоящія строки, Катковъ приглашалъ въ 1860 писать въ Русскій Вѣ;стникъ, онъ, можно сказать, заказалъ мнѣ статью противъ Бюхнера, почему и написано было, Вещество по ученію матеріалистовъ". Впослѣдствіи (въ 1870 г.) г. Струве (нынѣ профессоръ въ Варшавѣ) писалъ докторскую диссертацію — «Самостоятельное начало душевныхъ явленій» — въ защиту существованія души, и т. д.
Но ни у насъ, ни въ Европѣ усилія эти ни къ чему не привели. Матеріалисты опирались на могущественный авторитетъ, на естествознаніе, авторитетъ столь огромный, что онъ связывалъ свободу даже очень свѣтлыхъ умовъ. Философія замолкала все больше и больше, какъ вдругъ случилось нѣчто неожиданное. Въ 1867 году вышла книга Гельмгольца «Handbuch der physiologischen Optik», огромный томъ, излагающій всю ширину и глубину своего предмета, и въ этой книгѣ авторъ ссылается на Канта и на его ученіе о пространствѣ. Эта ссылка точно разрушила какое-то очарованіе. Великій натуралистъ признаетъ Канта! Значитъ, философія не погибла, не безплодное и пустое дѣло! И философскіе писатели почувствовали бодрость, снова принялись писать и часто, въ случаѣ опасности, выставляли въ видѣ твердаго щита знаменательный фактъ: Гельмгольцъ ссылается на Канта!
Вообще, съ тѣхъ поръ понемногу дѣла философіи получили новый оборотъ. Мы хотѣли только замѣтить, что историки должны были бы отчетливо, не мелькомъ, какъ мы это сдѣлали, обозначить и характеризовать это печальное время, эту эпоху двадцатилѣтняго (пожалуй, даже тридцатилѣтняго) плѣненія философіи. Зачѣмъ, же исторія, если не записываются такія происшествія? Даже въ 1872 году (слѣдовательно, когда уже поднялось новокантіанство и когда Гартманъ имѣлъ блестящій успѣхъ) нашъ Кавелинъ, принявшись за философію, нашелъ ее въ слѣдующемъ положеніи: «Философія въ полномъ упадкѣ. Ею пренебрегаютъ, надъ нею глумятся. Она рѣшительно никому не нужна. Нѣкоторые утѣшаютъ себя тѣмъ, что это направленіе пройдетъ. Трудно предсказывать будущее, но, судя по признакамъ, мало на это надежды, — никто не даетъ себѣ труда даже опровергать ее, — философія просто отброшена, какъ ненужная вещь» (Задачи психологіи. 1872 г., стр. 3).
Все это вѣрно и точно, и этотъ эпизодъ долженъ быть для насъ общимъ урокомъ. Излагая исторію философіи, мы все задаемся мыслью, что пишемъ исторію силы и дѣятельности человѣческаго ума; между тѣмъ,_ предъ нами часто совершается только исторія его слабости и косности. Европейское человѣчество показало въ нашъ вѣкъ, что оно ничуть не ушло ни отъ поклоненія авторитетамъ, ни отъ грубыхъ понятій, ни отъ естественной вражды противъ того, что стоитъ высоко и требуетъ усилій для своего постиженія.
Въ настоящее время дѣло, повидимому, идетъ иначе. Профессоръ Александръ И. Введенскій, изъ статьи котораго мы взяли приведенныя слова Кавелина, говоритъ:
«Подражая ему, мы можемъ сказать теперь обратное; философія — въ почетѣ. Къ ней всѣ стремятся. Ученые чувствуютъ въ ней серіозную потребность, а для большинства разумѣется, она — предметъ моды, такъ же, какъ недавно было въ модѣ пренебреженіе къ ней; но теперь ею уже никто не пренебрегаетъ, а всѣ философствуютъ даже противъ воли»[14].
Откуда же такая перемѣна? Какъ и что случилось? Предметъ, достойный размышленія историковъ. Поворотъ обнаружился ранѣе всего въ Германіи, которая, какъ видно, по прежнему заправляетъ судьбами европейской философію какъ ея паденіями, такъ и ея возрожденіями. За Германіей пошли Франція и Англія, прежде державшіяся болѣе независимо. Книги и журналы, говорящіе о философскихъ предметахъ, стали умножаться съ каждымъ годомъ, все быстрѣе и быстрѣе.
Пусть мы не повѣримъ Виндельбанду, что всѣ эти книги имѣютъ всего больше литературно-историческій интересъ, т. е. интересъ «исторіи литературы», притомъ въ самомъ простомъ ея смыслѣ, въ смыслѣ исторіи книгодѣланія и книгопотребленія; однако же, послѣ превратностей, пережитыхъ философіею, естественно будетъ, если мы почувствуемъ нѣкоторое недовѣріе къ содержательности ея теперешняго процвѣтанія. Въ особенности намъ, русскимъ, не хотѣлось бы слишкомъ поспѣшно примыкать къ текущему фазису философской литературы, не имѣя какого-нибудь ручательства въ томъ, что этотъ фазисъ представляетъ дѣйствительное философское содержаніе. Тутъ намъ можетъ помочь, очевидно, только исторія философіи. Обыкновенно, когда русскій юноша рѣшился заниматься философіею, онъ поступаетъ очень просто: беретъ современныя книги по философіи, окружаетъ себя послѣдними нумерами философскихъ журналовъ, вчитывается въ эти писанія и принимается самъ размышлять о тѣхъ задачахъ и посредствомъ тѣхъ пріемовъ, которые въ нихъ находитъ. И, кажется, тутъ нѣтъ мѣста никакимъ упрекамъ: онъ вѣдь дѣлаетъ то же, что другіе, и дѣлаетъ не хуже другихъ. Но не лучше ли было бы не такъ торопиться, не лучше ли уже съ самаго начала попытаться дать своему взгляду нѣкоторую ширину? Еслибы мы начинали съ изученія какой-нибудь великой философской системы, еслибы усвояли ея ученіе такъ, что становились какъ бы ея послѣдователями, то мы пріобрѣтали бы твердую точку опоры и для сужденія о предыдущихъ движеніяхъ философской мысли и для оцѣнки современныхъ ея явленій. Нѣчто подобное такому пользованію прошлыми подвигами философіи совершается, какъ извѣстно, предъ нашими глазами. Университетская философія въ послѣднія десятилѣтія рѣшила возвратиться къ Канту, чтобы дать, наконецъ, опредѣленность и устойчивость своимъ разсужденіямъ. Такъ и каждому юношѣ слѣдовало бы убѣдиться, что, пока онъ не вчитается въ писанія одного изъ свѣтилъ философіи и не пойметъ хода его мыслей, онъ не будетъ твердъ въ своихъ понятіяхъ о философскихъ вопросахъ вообще.
Отыскать истинный путь человѣческаго ума и такимъ образомъ найти высшую и послѣднюю философію — вотъ, собственно, полная задача, которую можетъ предложить себѣ изучающій исторію философіи. Задача трудная по разнообразію и множеству явленій, подлежащихъ изученію, и по высотѣ пониманія, которой требуетъ философія. Во всякомъ случаѣ, общимъ заключеніемъ исторіи философіи непремѣнно будетъ указаніе на дѣйствительную или возможную систему, которой нужно держаться. Фалькенбергъ, на послѣдней страницѣ своей книги, очень рѣшительно говоритъ, что философія въ настоящее время должна стремиться къ возобновленію фихте-гегелевскаго идеализма[15], что это стремленіе логически вытекаетъ изъ всего хода философіи. Если мы обобщимъ это требованіе, если дадимъ ему видъ, свободный отъ всякихъ установившихся взглядовъ, то можемъ сказать, что ищущій высшей и послѣдней философіи долженъ изучать фихте-гегелевскій идеализмъ и затѣмъ найти отношеніе этого идеализма къ послѣдовавшей критикѣ и трудамъ послѣдовавшихъ мыслителей, разширять, измѣнять и отрицать, если нужно, его положенія, — словомъ, развивать его, если окажутся у насъ на то силы. Но основы его сохранить придется, потому что, если онъ и не есть сама философія, то, во всякомъ случаѣ, одно изъ дѣйствительныхъ воплощеній философіи. А по закону развитія, въ каждомъ новомъ фазисѣ основы только раскрываются, уясняются, но не измѣняются.
16 ноября 1893 г.
- ↑ Grundriss der Geschichte der Philosophie, 6-te Aufl. Bd. 1, стр. 100, 101.
- ↑ Нужно отдать честь Куно Фишеру, что онъ, относительно философовъ, о которыхъ писалъ, превосходно понялъ и выполнилъ эту задачу.
- ↑ R. Falckenberg: Geschichte der' neueren Philosophie. 2 Aufl. Leipz.1892, стр. 344.
- ↑ Geschichte der neueren Philosphie, 2-te Aufl. Bd. 1, стр. VII.
- ↑ Мы не думаемъ упрекать «Очеркъ» въ томъ, что въ немъ набрано слишкомъ много именъ, — нѣтъ, число ихъ вполнѣ соразмѣрно съ величиною книги. Одни только упомянуты другія сопровождаются указаніями на жизнь и ученіе философовъ — все это въ объемѣ, допускаемомъ размѣрами учебника. Вообще, выборъ и расположеніе предметовъ не вызываютъ упрековъ, хотя положенія и выраженія многихъ страницъ и возбуждаютъ желаніе спорить съ авторомъ.
- ↑ См. напр. P. jauet. La philosophie franèaise contemporaine. Par. 1879, стр. 37—95.
- ↑ См. Grundriss der Geschichte der Philosophie. 3-tte Aufg. Berl 1878. Bd. II, стр. 599.
- ↑ Geschichte der neueren Philosophie. 2-te Aufg. Leipz. 1892, стр. 65—69.
- ↑ Dialogues et fragments. Par. 1876, стр. 256.
- ↑ Geschichte der neueren Philosophie, 2 Aufl. Leipz. 1892, стр.
- ↑ Geschichte der Philosophie. Freib. in B. 1892, стр. 490.
- ↑ Feuerbach. Werke, Bd. 2, стр. 188.
- ↑ Fermenta cognitiouis. Berl. 1822, стр. VI.
- ↑ Образованіе, педагогическій и научно-популярный журналъ 1892. Ноябрь, стр. 869.
- ↑ Тамъ же, стр. 503.