«Аполлонъ», № 2, 1909
Знаменательныхъ событій такъ много записываетъ теперь исторія искусства, такъ много отмѣчаетъ эта добросовѣстная и добродушная исторія искусства неожиданнаго, что сестрѣ ея, безпристрастной и суровой теоріи искусства, давно пора использовать накопившійся матеріалъ и дать отчетъ о событіяхъ съ точки зрѣнія выяснившейся ихъ цѣнности. Пора взяться теоріи искусства за свое зодческое творчество. Пора разобрать матеріалъ, сваленный равнодушной жизнью въ одну общую груду. Пора приняться за постройку новыхъ воздушныхъ замковъ.
Ибо что же, какъ не воздушные замки, строитъ теорія искусства? Если исторія ведетъ лѣтопись художественнымъ событіямъ внѣ зависимости отъ того или иного господствующаго міровоззрѣнія, то теорія искусства никакъ не можетъ — и не должна — оставаться независимой отъ общаго философскаго міросозерцанія ея носителя. Философія — теорія міра — предопредѣляетъ эстетику — теорію искусства. Послѣдняя же предопредѣляетъ критику.
Думы и чаянія современнаго человѣчества живы подъ звѣздою мистической философіи. Такая теорія міра глубже многаго иного умѣетъ цѣнить и лелѣять область искусства, — мистическую по преимуществу. И современная теорія искусства широко расправляетъ окостенѣвшія было крылья свои, вольныя теперь болѣе, чѣмъ когда либо. И вотъ, возникаютъ воздушные замки. И уже перекидываетъ дерзко современная критика искусства съ этихъ еще недостроенныхъ замковъ свои легкіе воздушные мосты прямо въ жизнь, прямо на взрыхленный творчествомъ черноземъ земного искусства. Радугами свѣтятъ мосты эти.
A подъ ними бездна зіяетъ иронически. Но пока не будемъ глядѣть внизъ. Sursum corda. Полетимъ по звѣздамъ.
2
править«По Звѣздамъ». Такъ озаглавлена новая книга Вячеслава Иванова, съ интересомъ читаемая теперь не только его единомышленниками и друзьями, но и всѣми, кому не чужды философскія, религіозныя и эстетическія исканія современности. Книга состоитъ изъ ряда статей, печатавшихся ранѣе въ различныхъ журналахъ, и охватываетъ періодъ времени съ 1904 года по нынѣшній. Если не все, чѣмъ жили мы эти шесть лѣтъ, то во всякомъ случаѣ все отвлеченное, волновавшее насъ за послѣднее время вмѣстила въ себя эта замѣчательная книга, и тонко, умно говоритъ съ нами языкомъ, достойнымъ ея глубокаго содержанія.
То, что было сказано выше о неразъединимомъ взаимоотношеніи современной художественной критики (въ широкомъ смыслѣ) съ современной эстетикой и философіей, — въ полной мѣрѣ иллюстрируется книгою Вяч. Иванова. Критика такъ тѣсно связана y него съ эстетикой и съ его религіозно-философскими идеями, вся книга вообще является столь компактной и цѣльной, что говорить о любой статьѣ, въ ней содержащейся, — значитъ говорить о всей книгѣ, и, быть можетъ, даже больше, — значитъ говорить о ея авторѣ. Какого бы вопроса ни коснулся онъ, тотчасъ же все кристализуется подъ его перомъ въ строго законченныя формы своеобразнаго его міровоззрѣнія. Въ статьѣ по литературной критикѣ находишь строеніе кристалловъ эстетическихъ, въ статьѣ по эстетикѣ открываешь то же самое строеніе кристалловъ философскихъ. Все держится крѣпкимъ сцѣпленіемъ частей. И въ кристальные воздушные замки эстетики Вяч. Иванова вѣришь, и легко въ нихъ входишь по воздушнымъ мостамъ его критики.
Вотъ великолѣпная статья «О Шиллерѣ». Хотя написана она по случаю чествованія памяти поэта въ 1905 году, и, казалось бы, должна носить чисто критическій характеръ, однако здѣсь затрагиваются все тѣ же цѣиные и типичные для міровоззрѣнія Вяч. Иванова эстетическіе вопросы о Діонисѣ, о диѳирамбическомъ воодушевленіи, о соборномъ началѣ. И все это какъ нельзя лучше объединено въ одно архитектоническое цѣлое. Воздушный мостъ крѣпко соединяетъ здѣсь замокъ эстетики съ земнымъ своевольнымъ искусствомъ. Другой образецъ столь же цѣльнаго архитектурнаго произведенія являетъ со бою критическая статья «Байронъ и идея анархіи», гдѣ мысли Вяч. Иванова о проблемѣ свободы находятъ себѣ частичное подтвержденіе и иллюстрацію въ разбираемой имъ поэмѣ Байрона ,Островъ1. (Между прочимъ, наиболѣе блестящими страницами этой статьи необходимо признать изслѣдованіе лирической гармоніи байроновской поэмы).
Но есть y Вяч. Иванова и такіе критическіе мосты, ступить на которые рѣшится не всякій: слишкомъ ужъ неустойчивы они именно въ мѣстѣ примычки ихъ къ землѣ.
3
правитьВозьму, какъ примѣръ, блестящую статью о «Цыганахъ» Пушкина. Общефилософскіе и эстетическіе взгляды и вѣрованія Вяч. Иванова неминуемо приводятъ его къ необходимости дѣлать въ этой статьѣ критическіе выводы очень неожиданные. Авторъ различаетъ въ поэмѣ Пушкина «три формаціи, послѣдовательное наслоеніе которыхъ, несмотря на художественную законченность произведенія, внимательному взгляду выдаетъ постепенность его вызрѣванія и хранитъ отпечатокъ моментовъ душевнаго роста художника». Первая формація сводится къ общему лиризму, вторая — къ байронизму. Третью формацію характеризуетъ преодолѣніе Байрона и «торжество хора надъ утвержденіемъ уединенной воли: слѣдовательно, по преимуществу сцена какъ бы хорового суда надъ Алеко въ формѣ заключительной рѣчи стараго Цыгана». Принципъ соборнаго начала, о которомъ мечтаетъ авторъ «Кризиса индивидуализма» въ своихъ философскихъ изысканіяхъ, здѣсь на лицо. Но, говоря далѣе о пушкинскомъ таборѣ, какъ объ общинѣ анархической, Вяч. Ивановъ придаетъ этой общинѣ тотъ характеръ религіозности и богопокорства, о которомъ Пушкинъ, на мой взглядъ, и не думалъ, когда писалъ своихъ «Цыганъ». Мечты и чаянія Вяч. Иванова о соборности во имя любви къ Богу такъ реальны, его вѣра въ содержаніе этихъ чаяній такъ сильна, что незамѣтно для самого себя онъ переноситъ свои мечты и чаянія на пушкинскія строки и придаетъ имъ содержаніе совсѣмъ неожиданное и своеобразное. Вячеславъ Ивановъ признаетъ анархическій союзъ лишь какъ общину, проникнутую одною верховною идеей, и притомъ идеей въ существѣ своемъ религіозной. Такова, по мнѣнію автора, община пушкинскихъ цыганъ. И ей противупоставляетъ Пушкинъ, по мнѣнію Вяч. Иванова, богоборство абсолютно самоутверждающейся личности Алеко.
Напрасно сталъ бы кто искать въ этомъ изслѣдованіи документально подтвержденныхъ доводовъ въ пользу такого именно пониманія Пушкинымъ своихъ «Цыганъ». Такихъ доводовъ въ статьѣ нѣтъ. Есть лишь убѣжденно повторяемое утвержденіе, что пушкинскіе цыганы живутъ, въ глубокомъ и мудромъ согласіи воли съ волей, вольности съ вольностью — и общей воли и вольности съ волею Бога, благословляющаго вольность. Утвержденіе это авторъ подкрѣпляетъ слѣдующей строкою изъ «Цыганъ»:
Птичка гласу Бога внемлетъ…
Однако, ссылка на эту строку поэмы представляется тѣмъ менѣе убѣдительной, что приведена она Пушкинымъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ говорится именно не о цыганскомъ таборѣ, не объ общинѣ, но объ Алеко:
Подобно птичкѣ беззаботной,
И онъ, изгнанникъ перелетный,
Гнѣзда надежнаго не зналъ…
Не вмѣщаетъ, по моему, также и пушкинскій типъ Алеко того содержанія, какое придаетъ ему Вяч. Ивановъ. Гдѣ подтвержденіе элемента богоборства въ характерѣ Алеко? Настойчивое, неоднократное утвержденіе имѣется, но оно не подтверждено ни одной строчкой поэмы. Наоборотъ, y Пушкина, въ приведенномъ выше сравненіи Алеко съ «птичкой Божіей» имѣются слѣдующіе стихи:
Проснувшись поутру, свой день
Онъ отдавалъ на волю Бога…
Прежде чѣмъ придти къ своимъ оригинальнымъ выводамъ по поводу пушкинскихъ «Цыганъ», Вяч. Ивановъ разбираетъ рядъ критическихъ отзывовъ, порожденныхъ этой поэмой, въ томъ числѣ и извѣстную пушкинскую рѣчь Достоевскаго, съ его знаменитой фразой: «Смирись, гордый человѣкъ, и прежде всего сломи свою гордость, смирись, праздный человѣкъ, и прежде всего потрудись на родной нивѣ» и т. д. Сличая мнѣніе Достоевскаго о «Цыганахъ», съ «подлиннымъ свидѣтельствомъ поэмы», Вяч. Ивановъ находитъ, что оно «наполовину принадлежитъ самому Достоевскому», который «слишкомъ узко понялъ Пушкина». Въ такомъ же отношеніи къ «подлинному свидѣтельству поэмы» стоитъ, по моему, и самъ Вяч. Ивановъ, который, какъ мнѣ кажется, понялъ Пушкина слишкомъ широко.
И это очень знаменательно.
4
правитьЗнаменательно то, что каждый изъ насъ, чтущихъ геній Пушкина, читаетъ въ пушкинскихъ «Цыганахъ» своихъ «Цыганъ» и въ этихъ своихъ «Цыганахъ» находитъ «подлинное свидѣтельство поэмы». И_б_о п_о_д_л_и_н_н_о н_е т_о, ч_т_о н_а_п_е_ч_а_т_а_н_о, н_о т_о, ч_т_о п_о э_т_о_м_у н_а_п_е_ч_а_т_а_н_н_о_м_у п_р_о_ч_т_е_н_о. Вѣдь только глупая веревка Хемницера есть «вервіе простое», a міръ — не простой міръ, какъ Пушкинъ — не простой Пушкинъ. Въ глубинахъ его генія каждый изъ насъ ищетъ и находитъ для себя то, что считаетъ подлиннымъ и цѣннымъ: Бѣлинскій — свое, Достоевскій — свое, Вячеславъ Ивановъ — свое. Всякій, кто имѣетъ свои философскія убѣжденія и эстетическія воззрѣнія, видитъ въ мірѣ свой міръ и въ Пушкинѣ — своего Пушкина. Самородные взгляды въ области искусства можетъ высказывать лишь та критика, которая опирается на самородныя эстетическія и философскія воззрѣнія. Потому Вяч. Ивановъ, конечно, правъ, когда онъ дѣлаетъ свои оригинальные выводы по поводу поэмы Пушкина, — правъ, когда съ воздушнаго замка своей эстетики перекидываетъ въ жизнь свой красивый критическій мостъ въ стилѣ всего замка. Но правъ также и тотъ, кто, надѣясь на свои собственныя зодческія силы, отказывается по этому воздушному мосту войти въ его высокій замокъ. Красота же этого своеобразнаго моста прежде всего въ оригинальности художественной чеканки отдѣльныхъ его частей. Стоитъ только вспомнить, съ какой тонкой изысканностью и удивительной мѣткостью открываетъ Вяч. Ивановъ никѣмъ, кажется, ранѣе не отмѣченныя фонетическія достоинства разбираемой поэмы Пушкина.
5
правитьВпрочемъ, на статьѣ Вяч. Иванова о «Цыганахъ» я остановился сейчасъ лишь какъ на примѣрѣ. Я взялъ эту во всѣхъ отношеніяхъ блестящую критическую статью только для того, чтобы показать, какіе иногда прекрасные, но неустойчивые перекидываетъ критика мосты съ воздушныхъ замковъ своей эстетики и философіи — въ жизнь.
Однако, этотъ одинъ неустойчивый мостъ, дѣлаетъ ли онъ неустойчивымъ и весь замокъ? Конечно, нѣтъ. Замокъ философскихъ и эстетическихъ идей Вяч. Иванова обширенъ и великъ, много въ немъ залъ, переходовъ и воротъ съ мостами устойчивыми и крѣпкими. И книга «По Звѣздам» служитъ хорошимъ путеводителемъ по этому замку. Преобладающее значеніе въ книгѣ должны имѣть, конечно, статьи по теоріи искусства. Таковы «Символика эстетическихъ началъ», «Поэтъ и чернь», «Копье Аѳины» и знаменательная въ лѣтописи русской литературной критики статья «Кризисъ индивидуализма». Сюда же слѣдуетъ отнести и весь третій отдѣлъ книги («Предчувствія и предвѣстія», «О веселомъ ремеслѣ и умномъ веселіи» и «Двѣ стихіи въ современномъ символизмѣ») Всѣ эти статьи, не исключая, конечно, и статей, носящихъ характеръ собственно критическій, даютъ обширный матеріалъ для самостоятельныхъ отзывовъ по поводу каждой изъ нихъ, — задача, къ которой я надѣюсь еще вернуться, ибо подробный разборъ книги Вяч. Иванова выходитъ за предѣлы нынѣшней моей темы. Нечего и говорить, что книга «По Звѣздам» съ теченіемъ времени дастъ жизнь цѣлому ряду самостоятельныхъ книгъ и статей, — настолько она значительна и цѣнна. A сейчасъ она конечно вызываетъ бурныя привѣтствія единомышленниковъ, вызоветъ и страстныя нападки идейныхъ враговъ. Но равнодушія современниковъ она не встрѣтитъ: слишкомъ много въ ней того, чѣмъ живо современное искусство. Это растворъ, насыщенный идеями современности, растворъ, въ которомъ нѣтъ ни капли воды, но много пьянящей влаги, которая играетъ блестящей пѣной красоты и изысканности умудреннаго культурой творческаго духа человѣческаго.
6
править— Подлинно для меня въ любомъ авторѣ не то, что имъ написано, но то, что мною по написанному прочтено. — Вотъ, я думаю, девизъ для импрессіонистической критики. Хорошимъ образцомъ такой критики можетъ служить «Вторая книга отраженій» Иннокентія Ѳ. Анненскаго. Это рядъ своеобразныхъ интерпретацій извѣстныхъ литературныхъ типовъ, рядъ оригинальныхъ по замыслу очерковъ на тему о творчествѣ Достоевскаго, Лермонтова, Тургенева, Гейне, Ибсена, Андреева. Впрочемъ, характеристикамъ литературныхъ типовъ отводится во всѣхъ этихъ очеркахъ второстепенное мѣсто. На первомъ стоитъ психологія созданія этихъ типовъ и проблема творчества вообще. Уклонъ симпатій автора именно въ эту сторону сказывается съ первыхъ же статей книги, объединенныхъ подъ общимъ заголовкомъ «Изнанка поэзіи».
Очевидно, что антитеза: искусство и жизнь — стоитъ передъ авторомъ «Книги отраженій» во всей ея льдистой остротѣ. Именно изнанка поэзіи (понимаемой въ ея широкомъ и истинномъ смыслѣ, какъ творчество вообще) притягиваетъ Ин. Анненскаго съ особой силой всюду, гдѣ только можно эту изнанку подглядѣть. И здѣсь глазъ его зорокъ, какъ y дикаря. Послѣднее слово написалось y меня, кажется, не даромъ…
Воспринимая міръ интуитивно и непосредственно, дикарь въ иные моменты многое понимаетъ въ немъ глубже и острѣе, чѣмъ мы, запряженные въ ярмо культуры. Правда, ярмо это надѣто намъ на шею для того, чтобы общими усиліями мы могли сдвинуть съ нашего горизонта тяжкую глыбу призрачной нашей реальности и открыть подъ нею иную, болѣе реальную реальность, открыть то, что Вяч. Ивановымъ такъ мѣтко формулировано терминомъ reallora. Но вѣдь дикарю и не надо сдвигать этой глыбы, для того, чтобы познать realiora: глядя непосредственно и просто (какое глубокое это слово!), свободный отъ ярма культуры дикарь видитъ иногда realiora и сквозь геаlіа. Но онъ видитъ, и не знаетъ, не понимаетъ, что онъ видитъ; видитъ, и не можетъ изречь хотя бы ту, тютчевскую «ложь» о видѣнномъ. Ибо онъ дикарь, т_о_л_ь_к_о дикарь.
Ярмо культуры изранило намъ шею, но рѣдко кто изъ насъ видитъ глыбу реальности сдвинутою. Трагедія наша въ томъ, что, разъ надѣвъ, мы уже не можемъ снять своего ярма. И лишь немногимъ это удается. Авторъ «Книги отраженій» принадлежитъ къ числу такихъ немногихъ.
Для того, чтобы подглядѣть тайну творческаго духа человѣческаго, для того, чтобы застать его врасплохъ, осторожно надо подходить къ нему, надо подкрадываться къ нему со всѣми повадками дикаря: гдѣ лежа ничкомъ, гдѣ ползкомъ пробираясь далекимъ путемъ обходнымъ. A тутъ ярмо болтается на шеѣ, ненужное; стѣсняетъ одежда излишняя. Для того, чтобы тайну застать врасплохъ, — надо скинуть съ себя и тяжкое ярмо, и лишнія одежды.
Стоитъ ради тайны обнажиться.
7
правитьНа все это идетъ авторъ «Книги отраженій», когда зоркимъ глазомъ дикаря прозрѣваетъ многое скрытое отъ насъ въ процессѣ творчества Достоевскаго, Гейне, Лермонтова. Но видѣть еще мало. Надо осознать. И вотъ снова на шеѣ y автора ярмо многодумной культуры. Эта ужъ сумѣетъ помочь все осознать и понять, сумѣетъ разобрать цѣнную добычу. A что именно такое достояніе эстетики цѣннѣе всего, ею добытаго, — это для меня несомнѣнно. Здѣсь необходимо сказать о стилѣ, какимъ написана «Книга отраженій». Большая часть очерковъ производитъ такое впечатлѣніе, какъ будто они первоначально и не предназначались для печати, вообще — для сообщенія другимъ, но потомъ, однако, были опубликованы. Языкъ Ин. Анненскаго, его манера письма, поражаетъ странной какой то растрепанностью. Фраза иногда обрывается тамъ, гдѣ, казалось бы, только и начаться мысли; причинная связь, какъ будто и безъ надобности, вдругъ нарушается. Правда, иногда бываетъ, что стойкость логическихъ построеній должна уступить свое мѣсто неожиданнымъ, чисто импрессіонистическимъ мазкамъ мысли, необходимость которыхъ ощущается иной разъ и наперекоръ логикѣ. Однако гдѣ же, все таки, искать причину столь частой недосказанности и растрепанности иныхъ мѣстъ «Книги отраженій»?
То, что добылъ дикарь, — принялся разбирать очень культурный человѣкъ. Умѣлая систематизація, мудрыя сравненія, мѣткія характеристики, — все y него наготовѣ: ярмо культуры виситъ на шеѣ не даромъ. Но есть, оказывается, въ добычѣ дикаря и такое, о чемъ можно только молчать. A если ужъ говорить, — то говорить языкомъ дикаря. Не онъ ли, не языкъ ли дикаря даетъ себя знать въ книгѣ Ин. Анненскаго?
Или это голова закружилась надъ пропастью и забылъ человѣкъ слова?
8
правитьЯ не знаю, каковъ тотъ замокъ теоріи искусства, куда ведутъ воздушные мосты критики Ин. Анненскаго. Я даже сомнѣваюсь, является ли авторъ «Книги отраженій» нераздѣльнымъ собственникомъ такого замка. Во всякомъ случаѣ послѣдняя книга его ничего объ этомъ не говоритъ. Однако, очевидно, что строитель этихъ воздушныхъ мостовъ не забываетъ объ одномъ: — о томъ именно, что перекидываются они черезъ бездну, которая тамъ, далеко внизу, зіяетъ иронически. Бездна эта притягиваетъ автора «Книги отраженій» и онъ часто глядитъ внизъ. Отсюда своеобразный выборъ темъ, отсюда же и какая то недосказанность выводовъ.
Въ очеркѣ «Мечтатели и избранники» есть такія строки: «Алмазныя слова поэта прикрываютъ иногда самыя грязныя желанія, самыя крохотныя страстишки, самую страшную память о паденіи, объ оскорбленіяхъ. Но алмазныя слова и даются не даромъ». Я думаю, что основная тема книги Ин. Анненскаго есть тема сомнѣній и мученій человѣческаго духа, независимо отъ того, создаетъ онъ алмазныя слова или нѣтъ. Зорко высмотрѣть, застать врасплохъ и схватитъ тайну душевной жизни избранника или простого мечтателя — вотъ цѣль критики Ин. Анненскаго. Не даромъ же по поводу умирающаго Гейне и его «Романцеро» признается онъ: «Я люблю „Исторіи“ Гейне потому, что это онѣ когда то унесли y меня иллюзію поэта чародѣя и научили угадывать за самыми пестрыми, самыми праздничными изъ его ризъ безпомощную и жалкую наготу»… Глазомъ дикаря изъ пропасти много вѣдь можно достать тайнъ обнаженной души человѣческой. Страница за страницей мелькаютъ мысли о мучительныхъ думахъ Бранда-Ибсена, о добровольномъ страданіи Софи изъ «Странной исторіи» Тургенева, о тоскѣ «Іуды» Андреева, о сомнѣніяхъ Гамлета, о на смерть раненномъ сердцѣ Гейне, о «надрывахъ и вывертахъ» героевъ Достоевскаго.
И по мѣрѣ того, какъ воспринимаешь всѣ эти мучительныя темы, — все болѣе и болѣе убѣждаешься въ томъ, что своего собственнаго «воздушнаго замка эстетики» y Ин. Анненскаго нѣтъ. Да онъ ему и не нуженъ, этотъ свой собственный замокъ. Была бы твердая земля, откуда начать постройку, откуда кинуть надъ пропастью воздушный мостъ. A куда придется другой конецъ — это для Ин. Анненскаго не важно. Важны тѣ бездны, «соблазнительныя бездны», о которыхъ говоритъ самъ авторъ въ своей мучительной книгѣ. Вотъ какія слова вкладываетъ онъ, между прочимъ, въ уста Лермонтову: «Я видѣлъ совсѣмъ, совсѣмъ близко такія соблазнительныя бездны, я посѣтилъ — и съ вами, съ вами, господа, не отговаривайтесь, пожалуста! — такіе сомнительные уголки, что звѣзды и волны, какъ онѣ ни сверкай и ни мерцай, a не всегда то меня успокоятъ». Послѣ этого, кажется, ужъ и не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что воздушные мосты Ин. Анненскаго только и построены, что для жуткой прогулки надъ бездной.
Въ наиболѣе глубокихъ очеркахъ «Книги отраженій» слабо сквозятъ — но все же сквозятъ — могучіе темные лучи одного міросозерцанія, вліянія котораго на нашу современность отрицать нельзя. Я говорю о Львѣ Шестовѣ, о его «философіи трагедіи» (таковъ подзаголовокъ книги «Ницше и Достоевскій», вышедшей недавно вторымъ изданіемъ). Книгу эту, по глубинѣ ея отравы, по красотѣ ея ироніи, по дерзости ея бунта смѣло назову я одной изъ значительнѣйшихъ книгъ, вышедшихъ въ Европѣ за послѣднее десятилѣтіе. И, кажется, я не ошибусь, сказавъ, что именно философія трагедіи научила Ин. Анненскаго такъ зорко глядѣть въ бездны вмѣстѣ съ Шестовымъ. Не даромъ ихъ обоихъ притягиваютъ тѣ же сокровенныя темы.
9
правитьДва діаметрально противоположныхъ принципа лежатъ въ основаніи критическихъ работъ двухъ прошедшихъ передъ нами авторовъ. У одного — увѣренность и синтезъ нашедшаго, y другого — безнадежность и анализъ ищущаго. Одинъ летитъ «по звѣздамъ», вѣритъ въ звѣзды и при свѣтѣ звѣздныхъ лучей спокойно глядитъ на realia. Другого же — «звѣзды, какъ онѣ ни сверкай и ни мерцай», не всегда то успокоятъ. Ибо въ «сомнительныхъ уголкахъ» и на днѣ соблазнительныхъ, иронически зіяющихъ безднъ вспыхиваютъ и сгораютъ иногда такія солнца, такія солнца…