О ШЕЙЛОКѢ.
править|
«Поэту угодно было вывести фигуру, облаченную въ желтый плащъ зависти и безобразія… Для безпристрастнаго читателя этой драмы не можетъ быть спора о томъ, что ея авторъ раздѣлялъ то мнѣніе о евреѣ Шейлокѣ, которое онъ высказываетъ устами Антоніо и его друзей». Ѳ. Зѣлинскій. "Русск. Мысль", 1911 г. № 1.
| |
|
«Шекспиръ изобразилъ евреевъ въ самомъ отрицательномъ и даже мрачномъ свѣтѣ. Въ этомъ смыслѣ передъ нами юдофобская пьеса и отрицать это — значитъ, спорить противъ очевидности». А. А. Смирновъ. "Сѣв. Зап.", 1916 г. № 4—5.
| |
|
«Когда я смотрѣлъ эту пьесу въ Дрюриленскомъ театрѣ, позади меня, въ ложѣ, стояла красивая британка, сильно плакавшая въ концѣ четвертаго акта и неоднократно повторявшая: the poor man is wronged („съ бѣднымъ человѣкомъ поступаютъ несправедливо“). Я никогда не могъ забыть этихъ большихъ и черныхъ глазъ, плакавшихъ о Шейлокѣ… Въ Шейлокѣ Шекспиръ, несмотря на рѣзкую каррикатуру, высказалъ оправданіе несчастной сектѣ, на которую Промыселъ, по какимъ-то таинственнымъ причинамъ, обрушилъ ненависть низшихъ и высшихъ слоевъ общества, и которая не всегда хотѣла платить за такую ненависть любовью… Право, за исключеніемъ Порціи, Шейлокъ самая почтенная фигура во всей пьесѣ». Гейне. "Дѣвушки и женщины Шекспира".
| |
|
«Все сочувствіе зрителя направлено именно въ сторону этого человѣка, слывущаго за воплощенное зло». Голла Кенъ.
|
Въ связи съ трехсотлѣтіемъ со дни смерти Шекспира и постановкой въ Императорскихъ театрахъ комедіи «Веніеціансікій купецъ» освѣжился интересъ къ имѣющему обширную литературу вопросу о томъ, какъ относился къ еврею Шейлоку Шекспиръ и съ какими намѣреніями вывелъ на сцену мрачную фигуру ростовщика, настаивающаго на своемъ правѣ вырѣзать у несостоятельнаго должника фунтъ мяса. Взглядъ Гейне, такъ остроумно-блестяще и аргументированно ставшаго въ своей извѣстной статьѣ на сторону Шейлока съ категорическимъ утвержденіемъ, что «Шекспиръ написалъ бы сатиру на христіанство, если бы выставилъ его представителями тѣхъ лицъ, которыя такъ враждебно настроены противъ Шейлока, но сами едва достойны развязать ремень у его обуви», — сталъ усиленно въ послѣднее время оспариваться въ русской литературѣ, стремящейся во что бы то ни стало навязать Шекспиру антисемитизмъ. Въ своей статьѣ «Венеціанскій купецъ» и «Кольцо Нибелунговъ», напечатанной пять лѣтъ тому назадъ въ «Русской Мысли», Зѣлинскій опредѣленно говоритъ, что Шекспиръ свое мнѣніе о Шейлокѣ высказываетъ устами Антоніо и его друзей. Глаголъ же устъ Антоніо и его друзей мы знаемъ изъ произведенія Шекспира:
«Я и теперь готовъ тебя назвать
Собакою и точно такъ же плюнуть
Въ твое лицо, и датъ тебѣ пинка.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
То слѣдуетъ тебя повѣсить, жидъ,
На счетъ казны».
Взглядъ настолько опредѣленный, что не очень нуждается въ особыхъ комментаріяхъ.
Теперь на ту же точку зрѣнія сталъ въ «Сѣв. Зап.» въ статьѣ «Тайный голосъ Шекспира» А. А. Смирновъ, считающій, что отрицать юдофобскій характеръ пьесы — значитъ, споритъ противъ очевидности. Повидимому, мы присутствуемъ при зарожденіи новой «русской» традиціи толкованія «Венеціанскаго купца» въ лицѣ двухъ авторитетныхъ профессоръ, голосъ которыхъ не можетъ не родить отклика, какъ въ литературѣ, такъ и на сценѣ. Мимо этого толкованія пройти нельзя. Къ нему надо внимательно прислушаться и разобраться въ той тяжелой артиллеріи, которая выдвигается противъ Гейне и кругахъ толкователей Шекспира.
Наврядъ-ли есть нужда возобновлять въ памяти читателей содержаніе комедіи Шекспира, которая и такъ достаточно извѣстна. Мы возстановимъ лишь, для большей ясности дальнѣйшаго изложенія, вкратцѣ основную фабулу въ части, касающейся Шейлока. Живетъ въ Венеціи нѣкій молодой Бассаніо, являющійся, по словамъ Зѣлинскаго, типичнымъ представителемъ блестящей, столь любезной сердцу русскаго критика, эпохи Возрожденія, для которой исключительная цѣнность жизни — радость: «все отдай для радости».
По менѣе же восторженной и болѣе соотвѣтствующей ходу пьесы характеристикѣ Гейне, Бассанію типичный fortune, hunter, беретъ деньги въ долгъ, чтобы нарядиться пороскошнѣе и добыть богатую невѣсту, жирное приданое, ибо, — говоритъ онъ своему другу:
«Антоніо, не безывѣстно вамъ,
Какъ сильно я дѣла свои разстроилъ,
Живя пышнѣй, чѣмъ позволяли мнѣ
Мои совсѣмъ неважные рессурсы.
Я не скорблю о томъ, что не могу
Жить долѣе такъ весело и пышно,
Но главная забота у меня —
Какъ выплатить долги мои большіе,
Въ которые я мотовствомъ своимъ
Былъ вовлеченъ».
Правъ-ли Зѣлинскій или Гейне въ моральной оцѣнкѣ Бассанію — мы сейчасъ рѣшать не будемъ. Для насъ важенъ лишь тотъ фактъ, что Бассанію, для того, чтобъ поѣхать свататься къ богатой невѣстѣ, въ ожиданіи которой онъ сидитъ безъ гроша, нуждается въ деньгахъ, за которыми онъ, при помощи своего друга Антоніо, обращается къ еврею Шейлюку. Тотъ даетъ деньги безъ процентовъ, при странномъ условіи: въ случаѣ неуплаты въ срокъ, ему предоставляется право вырѣзать у Антоніо фунтъ мяса. Между договоромъ и срокомъ другъ Баосаніо, Лоренцо, со своими товарищами похищаетъ въ отсутствіи Шейлока его дочь Джессику и большую долю червонцевъ и драгоцѣнностей. когда срокъ уплаты по векселю приходитъ, и деньги Шейлоку не внесены, онъ настаиваетъ на своемъ правѣ, по точному смыслу закона, вырѣзать фунтъ мяса, но судъ, основываясь на томъ, что Шейлокъ, имѣя право на фунтъ мяса, не выговорилъ себѣ крови и не вправѣ пролить ни одной ея капли, — грозитъ Шейлоку за пролитіе ея смертной казнью. — Когда, же Шейлокъ вынужденъ отказаться отъ иска, судъ, толкуя условіе Шейлока, какъ покушеніе на жизнь христіанина, приговариваетъ его къ смертной казни и даритъ ему жизнь лишь подъ условіемъ крещенія и конфискаціи его имущества, послѣ чего Шейлокъ, лишенный дочери, денегъ и взлелѣянной мечты о мести, уходитъ, разбитый, подъ улюлюканіе и гоготаніе друзей.
«Берите все, берите жизнь мою:
Не нужно мнѣ пощады. Отымая
Подпоры тѣ, которыми мой домъ
Весь держится, вы цѣлый домъ берете;
Лишая средствъ для жизни — жизни всей
Лишаете.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Позвольте мнѣ уйти. Не хорошо
Я чувствую себя. Пришлите запись
Ко мнѣ домой — я дома подпишу».
Такова фабула той части комедіи Шекспира, которая насъ здѣсь занимаетъ. Передъ нами два вопроса: вопервыхъ, какъ надо отнестись къ самому чудовищному условію Шейлока, и во-вторыхъ, какъ чѣмъ мотивируетъ Шекспиръ поступокъ Шейлока? Для отвѣта на первый вопросъ намъ пригодится нѣкоторая историческая справка.
Шекспиръ напечаталъ свою комедію, какъ извѣстно, впервые въ 1600 г., написавъ ее около 1598 или даже 1594 года. За нѣсколько же лѣтъ до этого случилась такая исторія. Въ 1585 году англійскій адмиралъ Дракъ завоевавъ городъ Санъ-Доминго на островѣ Гати и получилъ тамъ богатую добычу. Извѣстіе это дошло прежде всего до Рима въ письмѣ къ одному богатому купцу-христіанину, по имени Паоло Марія Секки, который былъ заинтересованъ въ томъ, чтобъ его распространить. Нѣкій почтенный въ римской общинѣ еврей, по имени Сансоне Ченеда, оспаривалъ вѣрность этого извѣстія и, споря безразсудно, увлекся до того, что предложилъ купцу-христіанину такого рода пари: если извѣстіе о взятіи Санъ-Доминго подтвердится, Секки имѣетъ право вырѣзать острымъ ножомъ фунтъ мяса изъ какой угодно части тѣла еврея. Секки принялъ пари и съ своей стороны ставилъ, на случай проигрыша, тысячу скуди. Пари было заключено письменно, подписано сторонами и свидѣтелями. Когда оспариваемое извѣстіе было отовсюду подтверждено, и Ченеда принужденъ былъ призвать свой проигрышъ, христіанинъ Секки настаивалъ на договорѣ и поклялся, что желаетъ вырѣзать у еврея изъ самаго чувствительнаго мѣста футъ мяса, несмотря на то, что еврей предлагалъ ему взамѣнъ этого тысячу скуди. Ченеда въ страхѣ побѣжалъ къ коменданту порода Рима, который далъ обо всемъ знать папѣ Сиксту V. Папа приказалъ привести обѣ стороны и потребовалъ отъ нихъ документа о заключенномъ пари. Затѣмъ онъ обратился къ христіанину со словами: «Ты имѣешь право вырѣзать изъ тѣла еврея фунтъ мяса, но берегись, — если ты вырѣжешь хоть одной драхмой больше или меньше, то лишишься жизни. Иди же, точи свой ножъ, но пусть вмѣстѣ съ тѣмъ принесутъ и вѣсы». Тутъ купецъ христіанинъ задрожалъ, бросился въ ноги папѣ и извинялся, говоря, что онъ совсѣмъ не думалъ серьезно вырѣзать мясо. Тѣмъ не менѣе, папа приговорилъ обоихъ къ смерти, христіанина за то, что онъ имѣлъ въ виду убить еврея, а еврея за то, что тотъ ставилъ на пари свою жизнь, которая принадлежитъ, не ему, поданному, а государю. По ходатайству друзей обѣихъ сторонъ и съ помощью посредничества кардинала Монетальто, папа Сикстъ перемѣнилъ смертную казнь на каторжную работу въ галерахъ, причемъ они могли бы избавиться и отъ послѣдняго наказанія, если бы каждый изъ нихъ пожертвовалъ по двѣ тысячи скуди на постройку больницы. Такимъ приговоромъ Сикстъ хотѣлъ вселилъ страхъ, и это было въ первый разъ, что отъ смягчилъ свой приговоръ[1].
Такъ опередила Шекспира жизнь, — въ которой жестокое условіе заключаетъ съ евреемъ христіанинъ. Этотъ фактъ можетъ служилъ лучшимъ доказательствомъ того, что требованіе Шейлока само по себѣ не являлось чѣмъ-нибудь исключительнымъ и было въ духѣ того жестокаго времени, отвѣтственность за которое Шекспиръ не могъ, конечно, взвалить на плечи одного попираемаго ногами еврея. Шейлокъ поступалъ на основаніи дѣйствовавшихъ въ Венеціи законовъ, и несправедливость, которую судъ надъ нимъ учинилъ, является только лишнимъ доказательствомъ угнетеннаго положенія Шейлока. Въ своей апологіи возрожденскаго общества Зѣлинскій на всѣ лады воспѣваетъ мудрое рѣшеніе суда. Но въ томъ, что рѣшеніе суда было болѣе пристрастнымъ и «крючкотворнымъ», — чѣмъ «мудрымъ», легко убѣдиться въ параллели съ древнимъ римскимъ правомъ, которое предусматриваетъ аналогичное положеніе. Въ законахъ XII таблицъ мы встрѣчаемъ указаніе, что кредиторы имѣютъ право разсѣчь несостоятельнаго должника на части пропорціонально своимъ требованіямъ; но если кто-либо-изъ нихъ (по ошибкѣ) отсѣчетъ больше или меньше, то это ему не ставится въ вину: «Tertiis nundinis partis secunte. Si plus minusve secuerunt, se froude este».[2] Блестящее освѣщеніе и прекрасный общественно-юридическій анализъ требованія Шейлока и рѣшенія суда далъ Іернигъ, который въ своей книгѣ «Борьба за право» удѣляетъ Шейлоку такія строки:
«Ненависть и жажда явно приводятъ Шейлока въ судъ, гдѣ онъ требуетъ своего фунта мяса изъ тѣла Антоніо, но слова, влагаемыя въ его уста поэтомъ, такъ же вѣрны въ его устахъ, какъ во всякихъ другихъ. Именно такимъ языкомъ всегда и вездѣ будетъ говоритъ оскорбленное чувство права; здѣсь предъ нами сила и непоколебимость убѣжденія, что право должно остаться правомъ, одушевленіе и паѳосъ человѣка, сознающаго, что дѣло идетъ не о его личности, но о самомъ законѣ».
«Фунтъ мяса, котораго я добиваюсь,
Купленъ дорого, онъ мой и я требую его,
Если вы отказываете въ немъ, тогда плевать на вашъ законъ.
Тогда, значитъ, право Венеціи не стоитъ ни гроша…
… Я требую закона.
…Мое право основывается на моей распискѣ».
Я требую закона. Этими словами поэтъ лучше всякаго юриста. Философа обрисовалъ отстаиваніе права въ субъективномъ смыслѣ къ праву въ объективномъ смыслѣ и значеніе борьбы за право. Эти слова сразу обращаютъ требованіе Шейлока въ вопросъ о правѣ Венеціи. Какъ могуче, какъ гигантски выростаеть фигура Шейлока, когда онъ произносить эти слова! Это уже не еврей, требующій своего фунта мяса, это уже самъ законъ Венеціи стучится въ двери правосудія, — ибо его право и право Венеціи сливаются; вмѣстѣ съ его правомъ рушится само право Венеціи. А когда затѣмъ отъ падаетъ подъ тяжестью приговора, который путемъ постыдной удавки насмѣялся надъ его правомъ, когда онъ подъ градомъ насмѣшекъ удаляется разбитый, сгорбленный, съ дрожащими колѣнами — кто тогда не почувствуетъ, что вмѣстѣ съ нить сломлено право Венеціи, что передъ нами ползаетъ не жидъ Шейлюкъ, а типическая фигура средневѣковаго еврея, этого парія общества, тщетно взывающаго о своемъ правѣ. Трагическое величіе судьбы его заключается не въ томъ, что ему отказываютъ въ правѣ, но въ томъ, что онъ, средневѣковый еврей, витаетъ вѣру въ право, — такъ будто бы онъ былъ самый настоящій христіанинъ, — питаетъ непоколебимую вѣру въ право, которую ничто не можетъ ослабить и которую поддерживаетъ самъ судья, вѣритъ въ право до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, подобно молніи не разражается надъ нимъ катастрофа, обнаруживающая всю фантастичность его мечтаній, показывающая ему, что вѣдь онъ лгалъ гонимый средневѣковый еврей, — всѣ права котораго сводятся къ праву быть въ нихъ обманутымъ. Шейлока, дѣйствительно, обманули, лишили его права. Было жалкой уловкой, явнымъ софизмомъ отказывать человѣку, за которымъ только что признано было право вырѣзать жъ человѣческаго тѣла фунтъ мяса, въ неизбѣжно съ этимъ связанномъ правѣ проливать кровь. Съ такимъ же основаніемъ судья могъ бы признать за владѣльцемъ сервитута право ходить по участку, но отказать ему въ правѣ оставлять на немъ слѣды, такъ какъ это не выговорено было при установленіи сервитута"[3].
Намъ кажется, что отвѣтъ на первый вопросъ, какъ надо относиться къ условію, заключенному Шейлокомъ, нами исчерпанъ. Ясно, что требованіе Шейлока родилось не изъ чудовищной фантазіи звѣроподобнаго Чернобога, какъ въ томъ хочетъ увѣрить насъ Зѣлинскій, а было совершенно въ духѣ законовъ и правосознанія того времени, и если говорить уже объ угнетеніи и издѣвательствахъ, о томъ, что кто-то угрожалъ чьему-то существованію, то внѣ всякаго сомнѣнія, что Шекспиръ въ сценѣ суда явно становится на сторону, несомнѣнно, обиженнаго и обойденнаго Шейлока. Во всякомъ случаѣ, въ своей статьѣ Зѣлинскій не далъ рѣшительно никакого мало-мальски пріемлемаго обоснованія своего восклицанія: «Положительно кажется, что самъ глава республики на побѣгушкахъ у Шейлока, и этого-то Шейлока Гейне считаетъ угнетеннымъ!».
Въ силѣ остается второй вопросъ, поставленный нами въ началѣ статьи: какова мотивація поступка Шейлока? По мнѣнію новыхъ русскихъ толкователей, мотивъ одинъ — корысть. Для доказательства своего положенія Зѣлинскій, утверждая, что «вовсе не своего угнетателя видѣлъ и ненавидѣлъ Шейлокъ въ Антоніо», приводитъ монологъ Шейлока при приближеніи Антоніо:
«Его за то такъ ненавижу я,
Что онъ христіанинъ —
Но вдвое больше
Еще за то, что въ гнусной простотѣ
Взаймы даетъ онъ деньги безъ процентовъ
И роста курсъ сбиваетъ между нами
Въ Венеціи».
Но вѣдь Зѣлинскій прибѣгаетъ тутъ къ весьма странному и неожиданному пріему: онъ обрываетъ цитату и не договариваетъ того, что сказано дальше у Шекспира. А у Шекспира въ слѣдующихъ строкахъ ясно сказано:
«. . . . . . . . . .Пустъ мнѣ хоть разъ одинъ
Ему бока пощупать доведется —
Ужъ ненависть старинную свою
Я утолю. Святое наше племя
Не терпитъ онъ, и даже въ тѣхъ мѣстахъ,
Гдѣ сходятся купцы между собою,
Ругаетъ онъ меня, мои дѣла,
И мой барышъ законный называетъ
Онъ лихвою. Будь проклято мое
Колѣно все, когда ему прощу я!».
Къ чему, же было Бѣлинскому упрощать толкованіе Шекспира и, выдвигая мотивъ корысти, совершенно скрыть мотивъ мести? Вѣдь, минимально-внимательное, не тенденціозное отношеніе къ тексту «Венеціанскаго купца» показало бы, что у Шекспира преобладаетъ именно мотивъ мести. Въ самомъ дѣлѣ, что можетъ значить для Шейлока убытокъ, нанесенный ему Антоніо, и не болѣе ли правдоподобно, что христіанское купечество не состояло же изъ однихъ безкорыстныхъ Антоніо, и одинъ человѣкъ, какъ бы онъ ни былъ богатъ, не въ состояніи быль понизить цѣну денежныхъ капиталовъ. Не вѣрнѣе ли предположить, что слова Шейлока Тубалу скорѣе свидѣтельствуютъ о нежеланіи открыть передъ нимъ истинную природу своихъ поступковъ, нежеланіе обнаружить то, что онъ пожертвовалъ традиціей во имя мести. Шейлокъ еще до потери дочери разсказываетъ о томъ, какъ издѣвались надъ нимъ христіане во главѣ съ Антоніо и, жертвуя процентами, рискуя капиталомъ (какъ далеко это отъ корысти!), весь отдается одной мысли — возможности отмстить христіанину. Когда же христіане забираютъ у него деньги и дочь, разрушаютъ семейный очагъ, единственное, что осталось еврею въ тѣ времена преслѣдованій и угнетеній (вспомнимъ ужасное дѣло и казнь лейбъ-медика королевы Елизаветы Родриго Лопеца въ 1594 году), сердце Шейлока окончательно ожесточается:
«Нѣтъ на землѣ несчастья, кромѣ того, которое обрушилось на мои плечи; нѣтъ вздоховъ, кромѣ тѣхъ, которые вылетаютъ изъ моей груди: нѣтъ слезъ, кромѣ тѣхъ, которыя проливаю я!»
На вопросъ, зачѣмъ нужно Шейлоку мясо Антоніо, онъ отвѣчаетъ страстной филиппикой, которая не можетъ оставить сомнѣній въ отношеніи Шекспира къ Шейлоку:
«Для приманки рыбы. Если оно не насытитъ никого, то насытитъ мое мщеніе. Онъ ругался надо мной и сдѣлалъ мнѣ убытку на полмилліона; онъ смѣялся надъ моими потерями, надъ моими заработками, ругалъ мой народъ, мѣшалъ моимъ торговымъ дѣламъ, охлаждалъ моихъ друзей, разгорячалъ моихъ враговъ — и все это за что? За то, что я жидъ. Да развѣ у жида, нѣтъ глазъ? Развѣ у жида нѣтъ рукъ, органовъ, членовъ, чувствъ, привязанностей, страстей? Развѣ онъ не ѣстъ ту же пищу, что и христіанинъ? Развѣ онъ ранитъ себя не тѣмъ же оружіемъ и подверженъ не тѣмъ же болѣзнямъ? Лечится не тѣми же средствами? Согрѣвается и знобится не тѣмъ же лѣтомъ и не тою же зимою? Если вы насъ колете, развѣ изъ насъ не идетъ кровъ? Когда вы насъ щекочете, развѣ мы не смѣемся? Когда вы насъ отравляете, развѣ мы не умираемъ, а когда вы насъ оскорбляете, почему бы намъ не хотѣть отмстить вамъ? Если мы похожи на васъ во всемъ остальномъ, то хотимъ быть похожи и въ этомъ. Когда жидъ обидитъ христіанина, къ чему прибѣгаетъ христіанское смиреніе? Къ мщенію. Когда христіанинъ обидитъ жида, къ чему должно, по вашему примѣру, прибѣгнуть его терпѣніе? Ну, тоже къ мщенію. Гнусности, которымъ вы меня учите, я примѣняю къ дѣлу — и, кажется мнѣ, что я превзойду своихъ учителей».
Неужели одного этого страстнаго монолога, вкладываемаго Шекспиромъ въ уста Шейлока, не было бы достаточно для отвѣта на основной вопросъ статьи: юдофобская ли пьеса «Венеціанскій купецъ»?[4]
Зѣлинскому показалось, однако, мало выставить единственнымъ мотивомъ мести Шейлока — корысть. Ему нонадобилось даже зачѣмъ-то скомпрометировать отношеніе Шейлока къ дочери, его нѣжность и то чадолюбіе, которое отмѣтилъ еще Пушкинъ въ своей краткой, но поразительно-мѣткой характеристикѣ Шейлока и которая никогда никѣмъ не оспаривалось. Въ любви Шейлока къ Джессикѣ хочетъ Зѣлинскій видѣть все ту же корыстность натуры, ненасытную жажду къ накопленію богатствъ. «Она была его наслѣдницей и, стало быть, носительницей его богатствъ. Онъ уже пріищетъ для нея жениха — быть можетъ, этого самаго Тубала, котораго онъ посылаетъ искать ее. Онъ выдастъ за него Джессику, такъ же, какъ нѣкогда его покойный тесть выдалъ Лію за него — по строгому разсчету, по старому обряду. Такъ, черезъ Джессику, его капиталы соединятся съ капиталами Тубала. Дѣла пойдутъ еще быстрѣе, и уже не вырваться Венеціи изъ золотой пучины этихъ соединенныхъ двухъ потоковъ. Какъ таковую онъ, дѣйствительно, любилъ свою дочь, какъ послушную исполнительницу его великихъ, мрачныхъ замысловъ».
Зѣлинскій воленъ, конечно, фантазировать по поводу грозящей Венеціи золотой пучины и относился къ Шейлоку, какъ ему угодно, но зачѣмъ же приписывать свои взгляды и мнѣнія Шекспиру а его авторитетомъ покрываться въ своей враждѣ къ Шейлоку? Гдѣ нашелъ у Шекспира Зѣлинскій подтвержденіе своего мнѣнія? Онъ ссылается на одну фразу Шейлока Тубалу: «Я хотѣлъ бы, чтобы моя дочь лежала мертвою у моихъ ногъ съ драгоцѣнными камнями въ ушахъ; хотѣлъ бы, чтобы она была похоронена у моихъ ногъ, и чтобы червонцы лежали въ ея гробѣ». Но какъ можно не считаться съ тѣмъ, въ какой моментъ произноситъ Шейлокъ эти слова! Даже Солаініо, заклятый врагъ Шейлока, передаетъ о немъ Саларино:
«Я никогда еще
Не видывалъ такой ужасной, странной,
Помѣшанной, нелѣпой, дикой страсти,
Какъ у жида собачьяго, когда
По улицамъ неистово вопилъ онъ:
О, дочь моя! Червонцы! Дочь моя!
Ушла съ христіаниномъ! О, червонцы,
У христіанъ добытые! Законъ,
Правдивый судъ, отдайте мнѣ червонцы
И дочь мою! Мѣшокъ — нѣтъ, два мѣшка
Съ червонцами и за моей печатью,
Съ червонцами двойными — дочь моя
Украла ихъ! О дорогіе камни —
Два дорогихъ, два богатѣйшихъ камня
Украла дочь! Правдивый судъ, сыщи
Дѣвчонку мнѣ — у ней мои червонцы
И камни драгоцѣнные!»
Развѣ мудрено, что въ минуту величайшаго гнѣва, когда его единственная дочь, вся надежда и опора его жизни, не только покинула его, но и бѣжала съ христіаниномъ и перекинулась въ станъ злѣйшихъ враговъ и мучителей Шейлока, — изъ его устъ вырывается громовое, такъ похожее на бредъ, проклятіе, которое въ еврейскомъ «быту» звучитъ не такъ ужъ страшно. Въ этихъ изступленныхъ крикахъ, вызванныхъ потерей и дочери, и денегъ — въ разгоряченномъ мозгу все перемѣшалось — сказалась вся страстность и порывистость натуры Шейлока, и не въ отсутствіи чадолюбія тутъ, конечно, дѣло. — Скорѣй хотѣлось бы оказать словами Лаерта, рѣшительность котораго Шекспиръ противопоставляетъ дряблости Гамлета:
Гранъ спокойной крови
Изобличитъ во мнѣ дитя порока,
Навѣкъ стыдомъ покроетъ смерть отца,
Кліеймомъ разврата запятнаетъ мать.
Для того, чтобы обвинить Шейлока въ нелюбви къ дочери и нарисовать фантастическую, производящую тягостное и непріятное впечатлѣніе, картину воображаемой свадьбы Шейлока — одной приведенной фразы слишкомъ мало. Больше же Зѣлинскій у Шекспира ничего не нашелъ и найти не могъ. Недаромъ вѣдь Айра-Ольриджъ въ роли Шейлока не только вкладываетъ много нѣжности въ сцену съ дочерью, но и любовно — отъ себя, у Шекспира этого нѣтъ — даритъ ей два драгоцѣнныхъ кольца. Любовь Шейлока къ дочери внѣ подозрѣній. Право, можно было бы сколько угодно возвеличивать компанію «блестящихъ» возрожденцевъ и выставлять въ такомъ ореолѣ всѣхъ этихъ «носителей радости», обокравшихъ еврея Шейлока, надругавшихся надъ имъ и лишившихъ его правосудія, можно было даже симпатически проникнуться ихъ взглядами на Шейлока, но совершенно не къ чему было призывать въ соучастники Шекспира и приписывать ему то, чего въ пьесѣ нѣтъ и быть не можетъ. — Не думаемъ, чтобъ слова Зѣлинскаго соотвѣтствовали мнѣнію Шекспира, но то, что подъ всѣмъ, что говоритъ Зѣлинскій о Шейлокѣ, расписались бы Антонію и его друзья — для насъ несомнѣнно.
Мы переходомъ къ взгляду А. А. Смирнова. Такъ какъ статья его посвящена не спеціально «Венеціанскому купцу», а вообще Шекспиру, мы находимъ о Шейлокѣ лишь отдѣльныя строки. Но эти строки, такъ характерны, что на нихъ стоить остановиться. Авторъ статьи, какъ и Зѣлинскій, противопоставляетъ блестящему возрожденскому обществу — Шейлока и, хотя въ его статьѣ нѣтъ тенденціозности предыдущаго автора, все же и онъ категорически утверждаетъ: «Шейлокъ представленъ евреемъ съ головы до нотъ. Онъ, въ пониманіи Шекспира, носитель всего бытового уклада еврейства, представитель міросозерцанія цѣлаго народа. При этомъ онъ стоитъ не особнякомъ (какъ Отелло): за нимъ стоитъ его помощникъ и отвѣтчикъ Тубалъ, за нимъ стоитъ все венеціанское Гетто, на выведенное въ пьесѣ, но явно ощущаемое въ ней. Шейлокъ отвѣтственъ за свой народъ, какъ и этотъ народъ отвѣтственъ за него… Для Шекспира Шейлокъ отвратителенъ. Въ немъ самомъ — зло, въ его характерѣ — причина обоюдной ненависти между нимъ и христіанами… Какъ-никакъ, а въ пьесѣ сказалось нѣкоторое обобщенное отношеніе къ еврейству, и отношеніе глубоко отрицательное». Какъ и Зѣлинскій, А. А. Смирновъ считаетъ, что «чадолюбіе проявляется у Шейлока въ столь своеобразной формѣ, что производитъ скорѣе отталкивающее впечатлѣніе» и что главная причина озлобленности Шейлока — корысть. Аргументація? Увы, ея нѣтъ. Статья носитъ декларативный характеръ, въ которой больше постулируется, чѣмъ обосновывается. Но есть въ ней одинъ доводъ — новый и могущій имѣть нѣкоторое значеніе. А. А. Смирновъ ссылается на актерскую традицію въ Англіи, которая изображаетъ Шейлока, — какъ комическую роль. О какой традиціи какого времени, говорить А. А. Смирновъ? Предъ нами два описанія игры двухъ актеровъ, Айра-Ольриджа, и Ирвинга, но оба они играютъ Шейлока, такъ фигуру трагическую. Откуда же взялъ свое утвержденіе А. А. Смирновъ? Вѣдь именно по поводу игры Ирвинга сказалъ англійскій беллетристъ Голла Кенъ: «Если кто изъ евреевъ чувствуетъ себя обиженнымъ, что величайшій англійскій поэтъ ничего другого не нашелъ въ еврейскомъ характерѣ, — кромѣ жадности и безжалостной мстительности, то пусть пойдетъ въ одинъ изъ театровъ, гдѣ' играютъ „Венеціанскаго купца“, и пусть онъ слѣдитъ не столько за исполненіемъ драмы, сколько за дѣйствіемъ, такое она производитъ на зрителей христіанъ. Если ему особенно еще посчастливится увидѣть на сценѣ Ирвинга, то его недовольство Шекспиромъ исчезнетъ навсегда. Ему станетъ ясно, что все сочувствіе зрителя направлено именно въ сторону этого человѣка, слывущаго за воплощенное зло. И ножъ, и вѣсы, и разговоры о мясѣ и крови — все это проскользнетъ мимо, не задѣвъ даже зрителя; за то обрушившееся на человѣка несчастье, насмѣшка торжествующихъ надъ нимъ враговъ, требованіе судьи, чтобы онъ обратился въ христіанство, его послѣднія слова: „прошу васъ, дозвольте мнѣ уйти отсюда, мнѣ нездоровится“, и, наконецъ, его окончательный уходъ со сцены, — все это производитъ лишь одно чувство, — полное глубокой жалости къ человѣку, противъ котораго въ началѣ дѣйствія были всѣ и все».
Правда, Барбеджъ игралъ Шейлока съ длиннымъ носомъ и рыжей бородой, но, вѣдь, съ начала девятнадцатаго вѣка, именно «традиція» и повелѣваетъ играть Шейлока трагически. Въ своихъ изслѣдованіяхъ о Шекспирѣ и Мольерѣ датскій критикъ Манціусъ объ этомъ опредѣленно говоритъ. Да и, наконецъ, тотъ же Зѣлинскій, котораго, какъ мы видѣли, труднѣе всего обвинить въ благожелательствѣ къ Шейлоку, ставитъ въ упрекъ «трагической» традиціи именно то, что она искажаетъ Шекспира въ пользу Шейлока. Такъ какъ же можно послѣ всего этого въ доказательство юдофобскаго характера пьесы ссылаться на «актерскую традицію»?!
Мы разобрали мнѣнія и доводы Зѣлинскаго и Смирнова, сопоставили съ съ текстомъ Шекспира и его толкователей и видимъ, что никакихъ основаній для приписыванія Шекспиру юдофобскихъ тенденцій и объявленія пьесы «Венеціанскій купецъ» неблагополучной въ этомъ отношенія — нѣтъ. Обнаруженіе противоположнаго нисколько не могло бы, конечно, умалить значенія Шекспира. Но этого нѣтъ, и намъ отрадно лишній разъ порадоваться за великаго генія, который сумѣлъ въ XVI вѣкѣ, въ разгаръ національной борьбы и преслѣдованія евреевъ, возвыситься надъ человѣческими предразсудками своего времени и стать на сторону уплетенныхъ противъ угнетателей. И совершенно незачѣмъ въ Россіи, которая еще такъ мало сдѣлала для раскрѣпощенія евреевъ, въ которой еще такъ часто раздаются крики и улюлюканіе друзей Антоніо и Лоренцо, дѣлать попытки своеобразнаго истолкованія намѣреній Шекспира. Пусть принижаетъ Зѣлинскій Шейлока во имя торжества отдающихся радости жизни возрожденцевъ и статью свою «посвящаетъ Джессикѣ» и пусть считаетъ Шейлока злѣйшимъ врагомъ «Венеціи», пусть заявляетъ еще и еще разъ: «намъ не страшно за Венецію, ея вѣчность была обезпечена въ тотъ моментъ, когда пустота воцарилась въ мрачномъ домѣ на Ріальто, и когда тамъ, на берегу лагуны, торжественно загудѣлъ, освящая союзъ венеціанца и его благословенной бѣглянки, задумчиво-радостный благовѣстъ св. Марка», — мы не можемъ не повторить за неоднократно цитированнымъ нами Кеномъ:
«Вся эта выспренняя риторика о милосердіи, вся эта изящная поэзія въ сценѣ съ луннымъ свѣтомъ — все это забудется и единственно, что останется, это будетъ защита справедливости для еврея». Въ этомъ — одна изъ величайшихъ заслугъ Шекспира.
Рабинович И. О Шейлоке. К зарождению новой «Русской» традиции толкования комедии Шекспира. — Летопись, 1916, № 10, с. 240—251.
- ↑ Leti. Vita di Sixto Quinto. 1693. т. III, кн. II, стр. 136. Цитируемъ по статьѣ Гретца «Шейлокъ въ легендѣ, въ драмѣ и въ исторіи». «Восходъ», 1881 г., № 5.
- ↑ Проф. I. А. Покровскій. Исторія римскаго права. СПБ., 1913 г., стр. 57.
- ↑ Рудольфъ фонъ-Іерингъ. Борьба за право. Изд. Юровскаго. СПБ., 1907, стр. 51—54.
- ↑ Любопытно, что А. А. Смирновъ, не отрицая важности и значительности этого монолога, попросту объявляетъ, что онъ «попалъ въ пьесу случайнымъ образомъ» («Сѣв. Зап.», стр. XV).