О Гумилёве (Юрий Мандельштам)/Возрождение 1930 (ДО)
| О Гумилевѣ |
| Опубл.: 11 августа 1930. Источникъ: Юрій Мандельштамъ. О Гумилевѣ // Возрожденіе : газета. — Парижъ, 1930. — 31 августа (№ 1916). |
О Гумилевѣ
Сегодня исполнилось девять лѣтъ со дня смерти Гумилева.
Девятилѣтняя годовщина не является обычной традиціонной датой воспоминаній и оцѣнокъ. Но не только личное мое чувство, личная моя любовь къ стихамъ Гумилева, заставило меня вспомнить о немъ. Девять лѣтъ срокъ не малый. За меньшее время Есенинъ потерялъ многихъ поклонниковъ, а Маяковскій сразу же послѣ смерти вызвалъ рѣзкое критическое къ себѣ отношеніе. Между тѣмъ Гумилевъ сейчасъ не менѣе близокъ намъ, чемъ при жизни, многимъ даже болѣе близокъ, новой духовной близостью.
Дѣйствительно, въ свое время, не смотря на всю извѣстность, Гумилевъ былъ въ какомъ-то смыслѣ въ сторонѣ отъ внутренняго теченія русской поэзіи. По всей Россіи читали его стихи, учили наизусть «Капитановъ», считали его «мэтромъ», особенно послѣ того, какъ онъ основалъ «Цехъ поэтовъ» и этимъ какъ будто сталъ во главѣ литературной школы. Но акмеизмъ, возглавителемъ котораго онъ считался, какъ поэтическое направленіе, не удался, да и самъ Гумилевъ его, конечно, значительно переросъ. Съ символистами же (подъ знакомъ которыхъ прошло въ русской поэзіи все начало двадцатаго вѣка) живого родства у него не было, хотя онъ и посвящалъ «Жемчуга» — своему «учителю» Валерию Брюсову... Но также и Бодлеръ посвящалъ свои стихи Виктору Гюго, а врядъ ли въ міровой литературѣ можно найти двухъ болѣе чуждыхъ другъ другу поэтовъ.
Истинный и большой поэтъ, Гумилевъ былъ выше любого теченія, какъ былъ выше и всякой школы и Блокъ (въ одинъ годъ съ которымъ потеряла Гумилева русская поэзія).
Въ этомъ стремленіи выйти изъ узкихъ литературныхъ традицій въ человеческое — въ полномъ смыслѣ этого слова — и былъ постоянный источникъ гумилевскаго вдохновенія. Ему надо было познать весь міръ, заново, самому —
Какъ будто не всѣ пересчитаны звѣзды,
Какъ будто нашъ міръ не открытъ до конца!
Не это ли стремленіе и было причиной появленія въ его поэзіи той экзотики, съ которой долгое время связывали его имя? Стоитъ вспомнить названія его раннихъ книгъ (появившихся до 1910-12 г.), «Путь конквистадоровъ», «Романтическіе стихи», «Чужое небо», «Жемчуга», — чтобы увидѣть какую роль сыграла для него эта экзотика.
Но прельщала его «муза дальнихъ странствій» не только внѣшней новизной и богатствомъ красокъ и именъ, и съ собой привозилъ онъ не только клыки слоновъ и мѣха пантеръ. Имъ двигало все то же желаніе — постичь душу міра и душу человѣка.
Есть Богъ, есть міръ, они живутъ вовѣкъ,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но все въ себѣ вмѣщаетъ человѣкъ,
Который любитъ міръ и вѣритъ въ Бога.
Эту мудрость онъ и вывезъ изъ своихъ странствій, но этимъ только и начался тотъ его путь къ человѣческой душѣ, высшей точки котораго онъ достигъ въ «Огненномъ Столпѣ» и «Къ Синей Звѣздѣ». Не сразу ушелъ онъ отъ того экзотическаго міра, который мы видѣли въ «Жемчугахъ» (да пожалуй вполнѣ и никогда не отказался отъ него), но постепенно этотъ міръ преображался, углублялся всегда присутствующей въ немъ человѣческой душой. Это преображеніе впервые вполнѣ ясно въ «Колчанѣ» (1915 г.).
Я молодъ былъ, быль жаденъ и увѣренъ,
Но духъ земли молчалъ, высокомѣренъ,
И умерли слѣпящія мечты,
Какъ умираютъ птицы и цвѣты.
Гумилевъ больше не завидуетъ «отъѣзжающему», въ томъ, что онъ увидитъ Римъ и Сицилію. И если все еще хочетъ онъ познать жизнь чужихъ странъ и другихъ временъ («Канцоны», «Средневѣковье», «Фра Беато Анжелико»), то только для того, чтобы узнать подъ разными оболочками общую и вѣчную живую сущность:
Крикъ одинъ отъ края и до края,
Шире, все шире и чудеснѣй.
Это преображеніе и очищеніе, это откровеніе человѣческаго духа (въ которомъ для Гумилева большую роль сыграла война: «Въ немолчномъ зовѣ боевой трубы, я вдругъ услышалъ пѣснь моей судьбы»), это притяженіе къ «солнцу духа» становится понемногу единственной темой поэта. Ей въ конце концовъ посвященъ и «Огненный Столпъ» (1921 г.) и неконченная поэма «Драконъ», напечатанная въ первомъ альманахѣ «Цеха поэтовъ» (около того же времени). Въ своихъ стихахъ Гумилевъ уже касается поистине обще-человѣческаго («Душа и тѣло», «Шестое чувство», «Заблудившійся трамвай»). Онъ становится сверхличнымъ, какъ будто бы даже теряетъ свою случайную земную личность:
Я тотъ, кто спитъ, и кроетъ глубины
Его невыразимое прозванье
Но не въ этомъ глубинномъ «я» находить онъ и свою человѣческую душу. Если мы «мѣняемъ души, какъ тѣла», то не для того ли, чтобы найти ту нашу первооснову, которой
..........единое мгновенье
Весь срокъ отъ перваго земного дня
До огненнаго свѣтопреставленья.
Становясь сверхличнымъ, поэтъ, все же не становится безличнымъ, и «потеря» его души только кажущаяся. Не симптоматично ли, что именно въ своихъ стихахъ (хотя бы въ томъ же «Огненномъ Столпѣ»), Гумилевъ вполнѣ становится лирикомъ, и что именно въ лирикѣ поэзiя его достигаетъ своего наибольшаго напряженія? Здѣсь путь его къ человѣческой душѣ и впрямь законченъ, такъ какъ только въ ней и находится его поэзія.
Настоящимъ завершеніемъ этого пути является его посмертная и самая лирическая книга — «Къ Синей Звѣздѣ» (хотя въ нее и вошли стихи 1918 г., т.е. написанные ранѣе «Огненнаго Столпа»). Эта цѣльная по самой интонаціи составляющихъ ее стиховъ сюита навсегда останется въ русской лирикѣ однимъ изъ чистѣйшихъ голосовъ, поющихъ о любви. О любви полной и жизненной, перерастающей и только земную и отвлеченную («вовсе платоническую») любовь, одновременно земной и надземной.
Храмъ твой, Господи, въ небесахъ,
Но земля тоже твой пріютъ...
....Ведь отраднѣе пѣнія птицъ,
Благодатнѣй ангельскихъ трубъ,
Намъ дрожанье живыхъ рѣсницъ
И улыбка любимыхъ губъ.
Замѣчательно то, что многіе изъ этихъ стиховъ самимъ Гумилевымъ напечатаны не были и къ печати не предназначались. Не это ли первый признакъ настоящаго лирика: самое сокровенное не отдается на «судъ толпы холодной». И развѣ не то же чувство заставляло Пушкина печатать стихи «Рѣдѣетъ облаковъ летучая гряда» безъ послѣднихъ трехъ строчекъ и передѣлывать въ посвященіи къ «Полтавѣ» строчку, могущую такъ или иначе выдать имя любимой.
Вернусь въ заключеніе къ одной моей фразѣ, которая могла показаться обмолвкой. Я говорилъ о завершеніи творческаго пути Гумилева; между тѣмъ его жизненный путь былъ для него какъ будто внезапно прерванъ его неожиданной смертью — разстрѣломъ въ Чека. Думаю, что живи Гумилевъ дольше, мы бы имѣли много новыхъ прекрасныхъ стиховъ, но творчество его представляется мнѣ цѣльнымъ и въ томъ видѣ, какой оно имѣетъ. Если же вспомнить стихи Гумилева о смерти и о «Несравненномъ правѣ» самому ее выбирать, то намъ покажется менѣе неожиданнымъ самый фактъ его гибели и почти пророческими такія его строки о ней:
И умру я не на постели
При нотаріусѣ и врачѣ,
А въ какой-нибудь страшной щели,
Утонувшей въ глухомъ плющѣ,
Чтобы войти не во всѣмъ открытый
Протестантскій, прибранный рай,
А туда, гдѣ разбойникъ, мытарь
И блудница крикнутъ: вставай!