Кажется, одно изъ непреложныхъ условій исторіи человѣческой мысли состоитъ въ томъ, что чѣмъ далѣе подвигается она впередъ, тѣмъ болѣе и болѣе разоблачается предъ ней ея прошедшее. Повидимому, лѣта и вѣка, громоздящіеся за ней, должны бы были совершенно погребсти подъ собою все, что съ давнихъ временъ позабыто ею на пути. И между-тѣмъ, напротивъ, видимъ, что сѣтованія, воспоминанія, погибшія впечатлѣнія, кой считались совсѣмъ изглаженными, время отъ времени снова появляются и какъ будто ропщутъ въ ея нѣдрахъ. Это не отъ того ли, что душа человѣческая такъ же широка, какъ безбрежный сводъ небесный? Ибо по мѣрѣ того, какъ она, печальная и мрачная, приближается къ своему западу, съ другой стороны загорается опять блескъ раннихъ звѣздъ ея утра. Не только пробуждаются въ ней воспоминанія, но вся громада памятниковъ первыхъ лѣтъ ея жизни возникаетъ, невѣдомо какъ, на противоположномъ краѣ ея существованія. Каждое потрясеніе, испытываемое современною исторіею, ниспровергаетъ одну изъ преградъ исторіи минувшаго. Религіозныя смуты XV вѣка отхлынули нѣкоторымъ образомъ до отдаленныхъ глубинъ греческой и римской древности, коихъ изученіе основали и создали. Движеніе настоящей политической эпохи, простирая гораздо далѣе свой приливъ, въ то же самое время отлилось назадъ гораздо далѣе и, миновавъ классическую древность, вскрыло великій міръ Азіи. Можно сказать, что при шумѣ нашего вѣка всѣ мертвые пробудились. Первобытный Востокъ, остававшійся распростертымъ и погребеннымъ подъ своими песками, началъ помавать таинственною своею главою въ Египтѣ и Индіи и какъ будто, приподнявшись изъ своей могилы, вслушивается въ шумъ и трескъ жизни, исторгшей его изъ тысячелѣтняго сна. Въ нашихъ глазахъ, тогда какъ европейскіе народы схватывались другъ съ другомъ изъ-за того, что наиболѣе существенно, наиболѣе современно, и въ сей схваткѣ отваживали послѣдніе дни свои, ихъ происхожденіе объяснялось и производилось само собою. То найдены были Оссіановскія и Гаэлическія поэмы; то древняя германская эпопея, которая дотолѣ скрывалась въ окрестностяхъ Сент-Гальскаго монастыря. Вчера Данія и Швеція объяснили языческія пѣсни Эдды; нынѣ славяне открываютъ въ свою очередь памятники тѣхъ вѣковъ, когда они скитались еще съ оленями и лебедями по берегамъ Дуная.
Доселѣ мракъ таинственности распростертъ еще надъ сею послѣднею отраслью рода человѣческаго. Ея исторія похожа на ея народныя пѣсни: только и видишь сильнаго могучаго витязя на ретивомъ конѣ, ѣдущаго путемъ невѣдомымъ, не оставляющаго за собой ни слѣда, ни тѣни, исчезающаго немедленно, какъ скоро его завидишь. Послѣ нашествія германскихъ ордъ, племя сарматовъ и скиѳовъ съ такой же стремительностію вторгается въ исторію, дабы поспѣть на великое свиданіе народовъ во времена среднія. Зыбучее, подобно наносной почвѣ земель, гдѣ волнуется, не знаетъ, ни куда идетъ, ни гдѣ его послѣ отыскивать. Когда германское племя спасло Европу отъ вторженія сарацинъ со стороны Испаніи, славянское племя въ свою очередь при Ольмюцѣ дало отпоръ послѣднему нападенію Востока, подъ предводительствомъ сыновей Чингис-Хана. Сіи два племени, какъ будто примкнутыя другъ къ другу, подобно двухглавому орлу, расклевали, каждое по-своему, съ двухъ разныхъ боковъ, Востокъ имъ угрожавшій. Послѣ сей великой борьбы, способствовавшей къ объединенію племена, всѣ отрасли его снова разъединились между собою. Одна изъ нихъ, отличавшаяся предпріимчивостью и любовью къ приключеніямъ, глубже прочихъ проникла въ сердце Германіи. Это Богемія, коей собственно принадлежатъ пѣсни, о которыхъ мы намѣрены говорить. Отправившись искать счастія въ чужихъ земляхъ и заблудившись на пути-дорогѣ, съ своими колдуньями, колдунами и фокусниками, съ своими городами мертвецовъ, съ своимъ живымъ и звучнымъ языкомъ, съ своимъ двухсмысленнымъ происхожденіемъ, счастливая, веселая небомъ своей Праги, волнами своей Эльбы, сія немногочисленная нація, разобщенная съ родными ей племенами, сама въ Исторіи Европы кажется рѣзвою Богемкою[1], среди сонма важныхъ германскихъ племенъ, ее окружающихъ.
Но сіе самое разобщеніе было причиною, что она гораздо лучше, нежели прочіе соплеменные ей народы, обработала все, что могло напоминать ей объ ея происхожденіи. Отдѣленная политическими обстоятельствами отъ единокровныхъ ей племенъ, она старалась, по крайней мѣрѣ, воображеніемъ и благоговѣйными вѣрованіями въ прошедшее, снова привиться къ родному корню, отъ котораго была насильственно отторгнута. Всѣ глубочайшія изслѣдованія, всѣ драгоцѣннѣйшія собранія преданій относительно славянскаго племени принадлежатъ Богеміи. Притомъ случай много здѣсь содѣйствовалъ. Въ 1818 году одинъ человѣкъ[2], взойдя на колокольню Кенигингофской церкви, открылъ нечаянно подъ обрушившимися столбами пергаментный свитокъ. Это были манускрипты, писанные Латинскими буквами XII столѣтія, въ коихъ строки слѣдовали одна за другою безпрерывно, какъ въ прозаическомъ сочиненіи. Но по разсмотрѣніи сихъ рукописей при свѣтѣ оказалось, что онѣ содержали въ себѣ отрывки изъ поэмъ, относящихся къ самымъ первобытнымъ временамъ Богеміи. Въ томъ же самомъ году онѣ были изданы и возбудили такой же энтузіазмъ, какой въ разныя времена производили испанскіе романсы о Сидѣ, Германская Книга Героевъ (Heldenbuch) и Гаэлическій Оссіанъ.
Отрывки сіи двухъ родовъ: одни лирическіе, другіе эпическіе. Главное отличіе первыхъ отъ большей части славянскихъ пѣсенъ состоитъ въ томъ, что они восходятъ ко временамъ язычества. Чудная вещь, когда, читая сіи поэмы, воображаешь, что мысль, сѣтованіе, желаніе, вздохъ, вырвавшіеся среди избытка силъ первобытной жизни у какого-нибудь сармата, пасшаго табуны коней своихъ на берегахъ Дуная, сохранились и прожили гораздо долѣе, чѣмъ шумные перевороты религій и государствъ. Стало быть, слеза человѣка значитъ болѣе, чѣмъ капля простой воды, когда росинка, выкатившаяся изъ очей какого-нибудь пастуха на зеленую мураву Карпатскихъ горъ, оставила по себѣ такой вѣчный, неизгладимый слѣдъ! Пѣсни сіи не имѣютъ живости и удвоеннаго каданса шотландской баллады; не скачутъ, подобно ей, каскадами по горамъ, съ уступа на уступъ. Скорѣе можно сказать, что онѣ имѣютъ нѣкоторое сходство съ нѣмецкими народными пѣснями, столь же сладостными, столь же тихими, которыя бывало напѣвались задумчиво, вполголоса, на челнахъ пилигримовъ, при жужжаніи веретена въ замкахъ бароновъ, вокругъ домашняго очага наканунѣ праздника Рождества Христова, вечерами при вытаскиваніи сѣтей вдоль острововъ Рейна. Но ихъ спокойствіе есть спокойствіе первобытныхъ лѣсовъ, всегда смѣшанное съ тайнымъ ужасомъ. Вода спитъ, листья дремлютъ, олень тихо крадется по лѣсу, лебедь вернулъ шею подъ крыло; но въ глубинѣ дубравы таится врагъ съ калеными стрѣлами, на ворономъ конѣ. Въ самомъ дѣлѣ, отличительный характеръ сихъ пѣсенъ состоитъ въ томъ, что онѣ, дыша безпредѣльною кротостію, почти всѣ оканчиваются смертію, смертію легкою, предопредѣленною, неизбѣжною, смертію состарѣвшейся птицы, которая приникаетъ къ травѣ, смертію увядающаго листка, смертію вѣтки, которая безъ шума падаетъ въ лѣсу. Я приведу здѣсь двѣ изъ нихъ: одну, переведенную Гете, другую, болѣе суровую по содержанію, которая принадлежитъ, кажется, глубочайшей древности.
I.
править«Вѣтерокъ подымается изъ дубравы, онъ спѣшитъ къ красной дѣвицѣ, летитъ къ свѣтлому ручью!»
«Красная дѣвица черпаетъ воду ведромъ съ желѣзными обручами. Волна подмываетъ къ ней пучокъ».
«Пучокъ благовонный розъ и фіялокъ. Красная дѣвица наклоняется взять его. Увы! Она падаетъ въ холодную воду».
«Ахъ! ты, цвѣтикъ мой, цвѣтикъ благовонный! кабы знала, кто посѣялъ тебя на легкой землѣ, отдала бы свое золотое кольцо!»
«Ты, пучокъ мой, пучокъ прекрасный! Кабы знала, кто связалъ тебя новымъ лычкомъ, отдала бы изъ волосъ иголку!»
«Дорогой пучокъ! Кабы знала я, кто бросилъ тебя въ холодный ручей, отдала бы съ головы повязку!»
II.
править«Олень бродитъ по горамъ, по лѣсамъ; скачетъ, прыгаетъ вокругъ; снуетъ взадъ и впередъ, черезъ долы, чрезъ холмы; упираетъ вдаль рога вѣтвистые. То запутается въ ракитовыхъ кустахъ, то помчится скокомъ-летомъ межъ деревьевъ!»
«Посмотрите! молодецъ бродитъ по горамъ; бьется, ратуетъ въ долинахъ, прославляетъ свое богатырское оружіе; онъ сокрушилъ несмѣтные полки враговъ!»
«Дальше, дальше, молодецъ! Дикіе враги бросаются на него; засверкали зловѣщимъ огнемъ ихъ свирѣпый очи; они поражаютъ его въ грудь своими сѣкирами; и всколебавшіяся дубравы ропотно повторяютъ трепещущія стенанія! Добрый путь его душѣ, кроткой юношеской душѣ!»
«Онъ преклонилъ свою прекрасную, свою бѣлоснѣжную шею; душа вылетѣла его розовыми устами!..»
«Посмотрите! вотъ онъ лежитъ распростертый; вмѣстѣ съ горячею кровію вытекаетъ духъ его; земля жадно пьетъ горячую кровь. Красныя дѣвушки плачутъ, горюютъ!»
«Въ сырой землѣ покоится юноша; дубъ пустилъ на ней корни и выросъ; его вѣтви широко раскинулись».
«А олень все носитъ свои вѣтвистые рога, все скачетъ и прыгаетъ вокругъ, прячетъ прекрасную шею въ листьяхъ березъ».
«Вотъ слетѣлись къ дубу стала голодныхъ коршуновъ. Они кричатъ, воютъ надъ высокимъ дубомъ. Добрый молодецъ сгибъ отъ недруговъ. Красныя дѣвушки не наплачутся!»…
Эпическіе отрывки принадлежатъ къ различнымъ эпохамъ, какъ по своей формѣ, такъ и по предметамъ, на коихъ основаны. Въ большей части ихъ содержатся народныя преданія, кой древній богемскій лѣтописецъ Козьма собралъ, около 1125 года, изъ устъ старцевъ. Онѣ заключаютъ въ себѣ пространство болѣе шести вѣковъ. Отсюда слѣдуетъ, что ихъ можно признать нѣкоторымъ образомъ за поэтическое сокращеніе всей Богемской Исторіи. Въ двухъ первыхъ повѣствуется о борьбѣ славянъ съ турингійцами, по ихъ прибытіи на берега Эльбы, болѣе чѣмъ за два столѣтія до обращенія ихъ въ христіанскую вѣру. Поклоненіе хищнымъ птицамъ и деревьямъ всюду отпечатлѣвается въ нихъ. Причина, раздражившая Славянъ противъ враждебныхъ племенъ, есть святотатство сихъ послѣднихъ, порубившихъ ихъ священныя дубравы, разогнавшихъ стада коршуновъ и ястребовъ. Есть другой отрывокъ, въ которомъ повѣствуется о междоусобныхъ войнахъ Богеміи съ Польшею въ одиннадцатомъ столѣтіи и о взятіи Праги Яромиромъ. Третій отрывокъ составляетъ унылая пѣснь тринадцатаго столѣтія, во время роковой опеки Бранденбургскаго маркграфа, вопль скорби и гнѣва, возбужденнаго притѣсненіями саксонцевъ. Наконецъ обломки богемской эпопеи сосредоточиваются въ воспоминаніяхъ о нашествіи монголовъ подъ предводительствомъ сыновей Чингис-Хана въ тринадцатомъ вѣкѣ, точно какъ эпопея германская сливается въ воспоминаніяхъ объ Аттилѣ и его товарищахъ. Эпоха сей поэмы есть вторженіе Батыя за Волгу съ пятью стами тысячами монголовъ. Русскіе, истощенные междоусобными распрями, были побѣждены и подверглись уничижительному рабству. Палатинъ Венгерскій, разбитый въ 1241 году, едва унесъ ноги съ ноля битвы. Это происходило въ то время, когда раздоры Гвельфовъ и Джибеллиновъ довершали разслабленіе Запада. Богемія, съ своимъ королемъ Венцелемъ, спасла Европу.
Въ сей поэмѣ народное преданіе изложено съ удивительною красотою. До вторженія монгольскихъ ордъ, юная дочь хана, прекрасная, какъ луна, узнавъ, что на Западѣ есть земля, предпріемлетъ посѣтить ее. И она-то была причиною войны, подобно греческой Еленѣ. Приступъ, дышущій спокойною, мирною прелестію! Но затѣмъ слѣдуютъ удивительные контрасты ужасныхъ убійствъ, когда побѣдитель приноситъ съ собой, на сѣдлѣ своемъ, кожу, содранную съ врага. Юная дѣва убита на пути. Ханъ взываетъ къ своимъ подданнымъ. Онъ совѣтуется съ переломленными жезлами чародѣевъ; идетъ ратью на Западъ; Кіевъ и Новгородъ въ его власти; все падаетъ предъ нимъ; послѣдняя битва завязывается подъ Ольмюцомъ.
«О, горе! поднимается шумъ, ужасный стонъ: горе! горе! Уже Христіане обращены въ бѣгство; за ними бѣгутъ Татары съ дикими воплями»
«Ахъ, вотъ бросается Ярославъ, сизый орелъ! Твердая сталь покрываетъ грудь витязя; подъ сталью бьется храброе, доблестное сердце; подъ шлемомъ сверкаетъ пылающій взоръ вождя; мужество горитъ въ его огненномъ взглядѣ. Пожираемый яростію, какъ освирѣпѣвшій левъ, когда видитъ горячую только-что пролитую кровь, когда, пораженный стрѣлою, мечется на охотника… такъ бросается онъ на Татаръ!»..
«Подлѣ него Чехи, какъ туча граду; онъ яростно стремится на сына Кублаева. Начинается ужасная битва. Мечи ихъ устремляются другъ на друга. Они разлетѣлись въ дребезги. Ярославъ на своемъ обагренномъ кровію конѣ поражаетъ сына Кублаева, разрубаетъ ему плеча и грудь. Трупъ падаетъ къ ногамъ его. Съ шумомъ зазвучали на немъ колчаны и луки».
«Дикіе Татары приходятъ въ ужасъ; они бросаютъ свои долгія шестифутовыя копья; они бѣгутъ; они спѣшатъ какъ можно скорѣе достичь той страны, гдѣ восходитъ блистательное солнце! И ярость Татаръ не страшна Ганѣ!..»
Такимъ образомъ сіи національныя поэмы соприкасаются съ одной стороны съ Богемскою исторіею и первыми временами Германіи, съ другой достигаютъ вершинъ Монголіи и степей Татарскихъ. Онѣ заключаютъ въ себѣ, подъ идеальною формою, главнѣйшія событія, коими ознаменована жизнь Чешскаго народа, и суть не что иное, какъ одна пѣснь, передаваемая изъ поколѣнія въ поколѣніе, въ кругѣ одного и того же племени. Онѣ носятъ на себѣ болѣе, чѣмъ какая-либо другая поэзія, отпечатокъ времени и климата, въ коихъ получили бытіе. Это не гомерическій стихъ, широкій и спокойный, какъ мраморъ въ своемъ горномъ ложѣ, колышущійся подобно Пилосскому морю въ своемъ заливѣ, отражающійся, какъ золотистый лучъ на Коринѳскомъ акрополисѣ! Это не Шах-Наме, безконечно продолжающійся, какъ сказка подъ пустыннымъ шатромъ въ Азіатскія ночи, прыгающій, какъ обнаженный мечъ въ рукахъ Делибаша! Это не Рамайяна, безпечно распускающаяся въ чашечкѣ лотоса, блуждающая въ пальмовыхъ лѣсахъ, вдалекѣ, среди долинъ Кашемирскихъ. Это не Нибелунги, текущіе медленно, подобно волнамъ Рейна въ Вормсѣ, громоздящіеся тяжело другъ на друга, какъ облака на вершинѣ Шварц-Вальдена, звучащіе уныло, подобно землѣ подъ стопами закованнаго въ желѣзо коня! Это не поэмы Артуса, кои воздыхаютъ при каждомъ порывѣ вѣтра, словно плакучая береза на башняхъ стараго Бретанскаго замка, свиваютъ свои кольца, подобно змѣѣ на Друидическихъ камняхъ Ярнака и Ирландіи! Богемскія поэмы не похожи ни на одну изъ сихъ поэмъ. Онѣ отличаются во-первыхъ своею рьяною быстротою. Съ растрепанными по вѣтру волосами, подобно Сарматской или Скиѳской кобылицѣ, онѣ летятъ, скачутъ, сами не зная куда. Прерывистые крики, изъ коихъ половину уноситъ вѣтеръ, призывы къ оружію, здѣсь ландшафты, лѣса, горы, тамъ дѣйствія, мелькающія неуловимо для взора, заставляютъ думать, что сіи поэмы слагались во время преслѣдованія непріятелей, по безпредѣльнымъ степямъ, не переводя духа. Стихотворный механизмъ самыхъ старинныхъ между ними еще болѣе содѣйствуетъ усугубленію сего эффекта. Строфы писаны пятистопнымъ хореемъ, похожимъ на Шекспировскій ямбъ. Но чтобы придать дѣйствію большую живость, мѣра произвольно укорачивается и вмѣстѣ съ нимъ скачетъ, необуздаиная. Въ одной изъ сихъ поэмъ два брата предъ народнымъ собраніемъ доказываютъ свои права на наслѣдственное избраніе въ вожди племени. Всѣ прочія не что иное, какъ военныя пѣсни, въ коихъ съ удивительною живостію изображенъ бытъ Славянъ, столь долго обуреваемый. Должно думать, что онѣ вдохнуты въ самое время событій, кои подали къ нимъ поводъ, и почти всѣ на полѣ битвы; ибо преслѣдуютъ описываемыя дѣйствія съ быстротою, ослабѣвающею по мѣрѣ отдаленія отъ нихъ. Вымыслъ очень мало или совсѣмъ не примѣшивается къ нимъ; онѣ заимствуютъ свою красоту отъ живой, пламенной дѣйствительности; отъ стука сѣкиръ, ржанія коней, горныхъ стремнинъ, извилистыхъ тропинокъ. Задыхаясь отъ усталости, онѣ еще сохраняютъ участіе въ происшествіяхъ, потому ли, что имъ въ самомъ дѣлѣ недоставало времени для присовокупленія къ исторіи другой вымышленной драмы или потому, что геній Славянскаго племени любитъ плѣняться одною дѣйствительною стороною міра и подчинять ей идеальную даже въ фантазіи. Своими скитальческими странствованіями славяне связываютъ эпическія преданія Европы съ татарскою и монгольскою поэзіею, такъ же точно, какъ въ Германіи и Франціи эпопея Артуса и Карловингскія поэмы связываютъ другимъ звеномъ западную поэзію съ арабскою и персидскою. До открытія сихъ памятниковъ славянской литературы, связь сія была прервана: теперь, при всей своей неполнотѣ, они опускаютъ занавѣсъ того великаго намета поэзіи, гдѣ почиваетъ первобытная Европа, дабы, подобно Шекспирову Ричарду III, видѣть во снѣ свою утреннюю будущность.
Нельзя не отмѣтить, что въ общемъ, особенно въ передачѣ отрывковъ, языкъ переводчика превосходенъ. Географическія названія нѣсколько шокируютъ современное ухо: Богемскій — вмѣсто чешскій, Шварц-Вальденъ — вмѣсто Шварцвальдъ, Кенигингофскій — вмѣсто Краледворскій.