Ошибка (Сенкевич; Лавров)/РМ 1881 (ДО)
| Ошибка : Эскизъ изъ американской жизни |
| Оригинал: польскій. — Перевод опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1881, книга XII, с. 340—354. |
ОШИБКА.
правитьВСТУПЛЕНІЕ.
правитьПроисшествіе, послужившее мнѣ предметомъ этого эскиза, случилось въ одномъ изъ американскихъ городковъ. Было ли это на западѣ или на востокѣ, я не могъ разузнать, хотя, собственно говоря, это не составляетъ особой важности. Можетъ-быть какой-нибудь нѣмецкій или американскій писатель воспользовался уже этимъ происшествіемъ, что, по моему мнѣнію, такъ же мало должно интересовать читателей, какъ и вопросъ о мѣстности.
Пользуясь авторскими правами, я переношу дѣйствіе въ Калифорнію, причемъ постараюсь придать моему разсказу характеристическія черты, свойственныя жизни здѣшняго малолюднаго городка.
Въ одной изъ мѣстностей графства Марипоза, пять лѣтъ тому назадъ, были открыты источники нефти. Огромныя выгоды, которыя приносятъ подобные источники въ Невадѣ и другихъ штатахъ, тотчасъ побудили нѣсколькихъ предпринимателей къ организаціи компаніи съ цѣлью эксплуатаціи новооткрытыхъ богатствъ.
Различныя машины, помпы, рычаги, лѣстницы, бочки и бочонки, буравы и котлы — привезены; дома для рабочихъ построены; мѣсто окрещено — Struck-oil (бьющее масло) и вскорѣ въ пустой и безлюдной мѣстности, гдѣ за годъ до того жили только кроты, выросло поселеніе, состоящее изъ нѣсколькихъ домовъ и обитаемое нѣсколькими сотнями рабочихъ.
Два года спустя Struck-oil назывался уже Struck-oil-city. Это былъ дѣйствительно «city» въ полномъ значеніи этого слова. Прошу замѣтить, что тутъ жили уже портной, башмачникъ, плотникъ, кузнецъ, мясникъ и докторъ-французъ, который во время оно брилъ бороды во Франціи, впрочемъ человѣкъ «ученый» и безвредный, что въ американскомъ докторѣ значитъ очень многое.
Докторъ, какъ это часто бываетъ въ маленькихъ городкахъ, держалъ въ то же время аптеку и почтовую контору, слѣдовательно имѣлъ тройную практику. Аптекаремъ онъ былъ такимъ же безвреднымъ, какъ и докторомъ: въ его аптекѣ можно было найти только два сорта лѣкарствъ — сахарный сиропъ и магнезію.
Этотъ безвредный и ласковый старичокъ обыкновенно говаривалъ своимъ паціентамъ:
— Не бойтесь никогда моихъ лѣкарствъ. У меня правило — прежде чѣмъ дать больному лѣкарство, самому принять такую же дозу, потому что, думаю, если оно мнѣ не повредитъ, то не повредитъ и больному. Вѣдь правда?
— Правда? — отвѣчали успокоенные обыватели, которымъ какъ-то въ голову не приходила мысль, что на обязанности врача вовсе не лежитъ нанесенія вреда больному.
Г. Дасонвиль (такъ назывался докторъ) въ особенности вѣрилъ въ чудодѣйственную силу магнезіи. Не разъ на митингахъ онъ снималъ шляпу съ головы и обращался къ публикѣ:
— Гг. и г-жи! Вотъ, смотрите, что такое значитъ магнезія. Мнѣ семьдесятъ лѣтъ; сорокъ лѣтъ, какъ я употребляю магнезію ежедневно, и ни одного сѣдаго волоса на головѣ.
Гг. и г-жи могли бы замѣтить, что у доктора дѣйствительно не было ни одного сѣдаго волоса, но вмѣстѣ съ тѣмъ не было и никакого, потому что голова его напоминала колѣнку. Но такъ накъ эти замѣчанія ничѣмъ не помогли бы росту Struck-oil-city, то они и не дѣлались.
А Struck-oil-city все росло да росло. Черезъ два года къ нему провели вѣтвь желѣзной дороги. Городъ имѣлъ уже своихъ выборныхъ властей. Любимый всѣми докторъ былъ избранъ, какъ представитель интеллигенціи, судьею, польскій жидъ, м-ръ Девисъ (Давидъ) — шерифомъ, т. е. начальникомъ полиціи, которая состояла изъ одного шерифа, и никого болѣе. Построили школу, бразды которой приняла нарочно выписанная «school ma’am», престарѣлая дѣвица съ вѣчнымъ флюсомъ. Наконецъ, явилась первая гостиница, подъ названіемъ United States Hotel.
«Business»[1] также оживлялся. Вывозъ нефти приносилъ прекрасные барыши. Замѣтили, что м-ръ Девисъ приказалъ построить передъ своею лавкой стеклянную выставку, все равно, какъ въ С.-Франциско. На слѣдующемъ митингѣ обыватели принеси м-ру Девисъ публичную благодарность за это «новое украшеніе города», на что м-ръ Девисъ со скромностью почтеннаго гражданина воскликнулъ: "Thank yon! Thank уои! Ой-вай!
Гдѣ живутъ судья и шерифъ, тамъ бываютъ и дѣла. Это требуетъ переписки и бумаги и вотъ, на углу Cojotes-Street, возникъ первый «stationery», то-есть складъ бумаги, гдѣ продавались также и политическія каррикатуры, представляющія Гранта въ видѣ мальчика, доящаго корову (символъ Соединенныхъ Штатовъ). Обязанности шерифа не предписывали ему возбранять продажу такихъ рисунковъ, ибо это до полиціи не относится.
Но это еще не все. Американскій городъ не можетъ жить безъ газеты. По прошествіи другаго года явился журналъ, подъ названіемъ Saturday Weekly Review (обозрѣніе субботне-еженедѣльное), считающее столько же подписчиковъ, сколько было жителей въ Struck-oil-city.
Редакторъ этого журнала былъ въ то же время его издателемъ, типографщикомъ, конторщикомъ и разнощикомъ. Ему тѣмъ удобнѣе было исполнять эту обязанность, что, кромѣ того, онъ держалъ коровъ и каждое утро долженъ былъ разносить молоко по домамъ. Это отнюдь не мѣшало ему начинать передовыя статьи словами: «Еслибы нашъ подлый президентъ Соединенныхъ Штатовъ послѣдовалъ совѣту, который мы предпослали ему въ прошломъ нумерѣ», и т. д.
Какъ мы видимъ, ни въ чемъ не было недостатка въ благословенномъ Struck-oil-city. Кромѣ того, такъ какъ рудокопы, занятые добываніемъ нефти, не обладаютъ никакими разбойническими наклонностями, свойственными искателямъ золота, — въ городѣ все было спокойно. Никто ни съ кѣмъ не дрался, о «Линчѣ» и слуху не было, жизнь текла спокойно: одинъ день походилъ, какъ двѣ капли воды, на другой. Утромъ каждый занимался business'омъ, вечеромъ жители жгли соръ на улицахъ и, если не было митинга, шли спать, зная, что завтра также будутъ вечеромъ жечь соръ.
Единственною непріятностью шерифа было то, что онъ никакъ не могъ отучить жителей отъ стрѣльбы изъ карабиновъ по дикимъ гусямъ, пролетавшимъ вечеромъ надъ городомъ. Городской уставъ запрещаетъ стрѣлять на улицахъ: «Еслибъ это былъ какой-нибудь паршивый городишко, — говорилъ шерифъ, — ну, какъ угодно, но въ такомъ огромномъ городѣ — пифъ-пафъ, пифъ-пафъ! — ужь очень нехорошо».
Жители слушали, кивали головами, говорили: «о, yes», но когда вечеромъ на румяномъ небѣ появлялись бѣлыя и сѣрыя вереницы, тянувшіяся съ горъ въ океану, каждый забывалъ о предостереженіи, хваталъ карабинъ и начиналась стрѣльба на славу.
Собственно говоря, м-ръ Девисъ могъ каждаго препроводить къ судьѣ, а судья оштрафовать его; но не надо забывать, что виновные были во время болѣзни паціентами доктора, а когда требовалась новая обувь, то гостями шерифа.
Въ Struck-oil-city было спокойно, какъ въ небѣ; однако вдругъ окончились эти прекрасные дни. Хозяинъ grocery воспылалъ смертельною ненавистью къ хозяйкѣ grocery, а хозяйка grocery къ хозяину grocery. Здѣсь необходимо объяснить, что въ Америкѣ называется grocery. Grocery — это лавка, продающая все. Тамъ можно достать муку, шляпы, сигары, метлы, пуговицы, рисъ, сардины, рубашки, солонину, сѣмена, блузу, бѣлье, ламповыя стекла, топоры, сухари, тарелки, бумажные воротнички, сушеную рыбу, — словомъ все, что можетъ понадобиться человѣку. Сначала была только одна grocery въ Struck-oil-city. Содержатель ея — нѣмецъ, по имени Гансъ Каше. Это былъ флегматичный нѣмецъ, родомъ изъ Пруссіи, имѣлъ 35 лѣтъ отъ роду и вылупленные глаза, не былъ толстъ, но довольно солиденъ; ходилъ всегда безъ сюртука и никогда не выпускалъ трубки изъ зубъ. По-англійски зналъ — насколько нужно при «business», а больше ни въ зубъ толкнуть. Торговалъ однако хорошо, такъ что черезъ годъ уже о немъ толковали въ Struck-oil-city, что «онъ стоитъ» нѣсколько тысячъ долларовъ.
Вдругъ появилась другая grocery, и — о, чудо! — первую держалъ нѣмецъ, а другую открыла нѣмка. Kunegunde und Eduard, Eduard und Eunegunde! Между обѣими сторонами сразу возгорѣлась война, начавшаяся тѣмъ, что миссъ Нейманъ (или, какъ она сама себя называла, Ньюменъ) угощала на привѣтственномъ завтракѣ лепешками изъ муки, смѣшанной съ содой и квасцами. Конечно, этимъ она повредила бы себѣ въ общественномъ мнѣніи, еслибы не утверждала сама и не выставляла свидѣтелей, что, не успѣвши распаковать своей муки, она купила ее у Ганса Каше. Выходило, что Гансъ Каше не что иное какъ завистникъ и негодяй, который этимъ хотѣлъ сразу уронить свою соперницу во мнѣніи жителей. Наконецъ, можно было догадаться, что двѣ grocery будутъ соперничать между собой, но никто не предполагалъ, что соперничество перейдетъ въ страшную личную ненависть. Ненависть эта вскорѣ дошла до такой степени, что Гансъ жегъ соръ только тогда, когда вѣтеръ относилъ дымъ къ лавкѣ его врага, врагъ же называлъ Ганса не иначе, какъ Dutchman (нѣмецъ), что тотъ считалъ за великое оскорбленіе.
Жители сначала смѣялись надъ обѣими сторонами, тѣмъ болѣе, что ни одна изъ нихъ не говорила по-англійски, однако постепенно, вслѣдствіе каждодневныхъ сношеній съ лавочниками, образовывались въ городѣ двѣ партіи, гансистовъ и нейманистовъ, которыя начали косо посматривать другъ на друга, что могло повредить счастью и покою республики Struck-oil-city и подготовить грозное будущее. Глубокій политикъ, м-ръ Девисъ, жаждалъ пресѣчь зло у самаго корня и всячески старался помирить нѣмку съ нѣмцемъ. Не разъ, бывало, станетъ онъ по серединѣ улицы и говоритъ роднымъ имъ языкомъ:
— Ну, что вы грызетесь? Какъ будто не у одного башмачника покупаете обувь! У меня теперь такіе башмаки, что во всемъ С.-Франциско не найдешь лучшихъ.
— Напрасно хвалить башмаки передъ тѣмъ, который скоро совсѣмъ безъ сапогъ будетъ ходить, — кисло прерывала миссъ Нейманъ.
— Я не пріобрѣтаю себѣ кредита ногами, — флегматично вставлялъ Гансъ.
Нужно знать, что миссъ Нейманъ, хотя и нѣмка, обладала дѣйствительно прекрасной ножкой, — понятно, что такія колкости наполняли ея сердце смертельнымъ гнѣвомъ.
Въ городѣ двѣ партіи ужь и на митингахъ начали разсуждать о дѣлахъ Ганса и миссъ Нейманъ, а такъ какъ въ Америкѣ никто не отыщетъ справедливости въ дѣлѣ съ женщиной, то большинство склонялось на сторону миссъ Нейманъ.
Скоро Гансъ замѣтилъ, что его лавка едва-едва ему окупается.
Но и миссъ Нейманъ тоже не загребала золота, потому что всѣ жительницы держали сторону Ганса: они замѣтили, что ихъ мужья очень часто дѣлаютъ закупки у прекрасной нѣмки и за каждою закупкой сидятъ подозрительно долго.
Когда покупателей не было ни въ одной изъ лавокъ, Гансъ и миссъ Нейманъ становились у дверей одинъ противъ другаго, бросая взоры, полные ярости. Миссъ Нейманъ въ это время подъ носъ напѣвала на голосъ: Mein lieber Augustin: «Dutchman, Dutchman, Du-Dutchman, Du-Dutchman--man».
М-ръ Гансъ смотрѣлъ сначала на ея ноги, потомъ на фигуру, потомъ въ лицо съ такимъ выраженіемъ, съ какимъ смотрѣлъ, напримѣръ, на убитаго имъ, мѣсяцъ тому назадъ, крота, потомъ, разражаясь адскимъ смѣхомъ, выкрикивалъ:
— Ву God!
Ненависть въ этомъ флегматичномъ человѣкѣ дошла до того, что когда утромъ онъ выходилъ къ дверямъ, а миссъ Нейманъ не было, онъ ежился, какъ будто ему чего-то не доставало.
Миссъ Нейманъ имѣла на своей сторонѣ редактора Weekly Review. Гансъ убѣдился въ томъ, когда распустилъ слухъ, что миссъ Нейманъ носитъ искуственный бюстъ. Это было очень вѣроятно, потому что въ Америкѣ это считается очень обыкновеннымъ. Однако въ слѣдующемъ нумерѣ Saturday Weekly Review появилась громовая статья, въ которой редакторъ, говоря о нѣмцахъ вообще, кончилъ клятвеннымъ увѣреніемъ, какъ «вполнѣ убѣдившійся», что бюстъ одной оклеветанной леди совершенно натуральный.
Съ этого дня м-ръ Гансъ пилъ каждое утро черный кофе, потому что не хотѣлъ брать молока у редактора, за то миссъ Нейманъ стала брать постоянно двѣ порціи. Кромѣ того она приказала портному сшить платье, форма лифа котораго убѣдила всѣхъ, что Гансъ былъ дѣйствительно клеветникомъ.
Гансъ почувствовалъ себя безоружнымъ предъ женскою хитростью, а нѣмка между тѣмъ, каждое утро стоя передъ дверями, пѣла все громче и громче: «Dutchman, Dutchman, Du-Dutchman, Du-Dutchman--man».
«Что бы такое устроить ей? — думалъ Гансъ. — Развѣ куръ ея угостить тою пшеницей, что я для крысъ отравилъ? — Нѣтъ, заплатить прикажутъ… А, знаю что!»
И вечеромъ миссъ Нейманъ, къ великому своему удивленію, увидѣла м-ра Ганса, несущаго охапку дикихъ подсолнечниковъ и раскладывающаго ихъ дорожкою предъ рѣшетчатымъ окномъ погреба. «Что это такое? Очень любопытно, — подумала она. — Вѣроятно, что-нибудь мнѣ въ пику». А въ это время совсѣмъ стемнѣло. М-ръ Гансъ уложилъ подсолнечники въ двѣ линіи, оставивъ по серединѣ свободнымъ проходъ къ окну погреба; потомъ вынесъ какой-то, покрытый полотномъ, предметъ, обратился задомъ къ миссъ Нейманъ и, снявъ покровъ съ таинственнаго предмета, обложилъ его листьями подсолнечника, потомъ приблизился къ стѣнѣ и сталъ что-то писать на ней.
Миссъ Нейманъ умирала отъ любопытства. «Непремѣнно обо мнѣ что-нибудь пишетъ. Пускай только всѣ спать лягутъ, пойду посмотрѣть, хотя бы меня смерть ожидала за это».
Окончивши свою работу, Гансъ ушелъ наверхъ и вскорѣ загасилъ свѣчу. Миссъ Нейманъ тотчасъ же поскорѣй набросила на себя капотъ, сунула голыя ноги въ туфли и выюркнула на улицу. Дошедши до подсолнечниковъ, она пошла прямо, дорожкою, къ окну, желая прочитать надпись на стѣнѣ.
Вдругъ изъ глазъ ея посыпались искры, верхняя половина тѣла откинулась назадъ, а изъ устъ вырвался сначала болѣзненный стонъ: «Ай-ай», а потомъ ужь отчаянный крикъ: «Помогите, помогите!!!»
Окно наверху раскрылось.
— Was ist das! — раздался спокойный голосъ Ганса. — Wer ist da?
— Проклятый Dutchman! — пищала миссъ. — Зарѣзалъ ты меня, убилъ! Завтра за это висѣть будешь… Помогите, помогите!
— Сейчасъ сойду, — сказалъ Гансъ.
Черезъ нѣсколько времени онъ показался со свѣчой въ рукѣ, посмотрѣлъ на миссъ Нейманъ, которая стояла какъ вкопанная, потомъ взялся за бока и началъ хохотать:
— Что это, миссъ Нейманъ? Ха-ха-ха! Добрый вечеръ, миссъ! Ха-ха-ха!… Поставилъ капканъ для скунса, а поймалъ миссъ Нейманъ! Зачѣмъ это вы пожаловали заглядывать во мнѣ въ погребъ? Я нарочно написалъ на стѣнѣ предостереженіе, чтобы никто не приближался. Кричите теперь сколько угодно; пускай всѣ люди сбѣгутся сюда, пускай всѣ увидятъ, что вы по ночамъ изволите заглядывать въ погребъ къ Dutchman’у… О, mein Gott! Кричите, кричите, а все-таки простойте до утра. Покойной ночи, миссъ, покойной ночи!
Положеніе миссъ Нейманъ было ужасно: кричать — сбѣжится народъ, скандалъ, а не кричать — стоять цѣлую ночь пойманною въ капканъ и все-таки на другой день представлять изъ себя интересное зрѣлище… А ноги болятъ все сильнѣе… Голова ея закружилась, въ глазахъ потемнѣло, — мѣсяцъ насмѣшливо подмигивалъ. Она лишилась чувствъ.
«Herr je! — воскликнулъ про себя Гансъ, — если она подохнетъ, то завтра и съ Линчемъ познакомишься». У него волосы на головѣ встали отъ страху.
Дѣлать было нечего, Гансъ отыскалъ поскорѣй ключъ, чтобы отпереть капканъ, что было не особенно удобно, такъ какъ этому мѣшалъ капотъ миссъ Нейманъ. Нужно было его немного приподнять… Несмотря на страхъ и злобу, Гансъ не могъ удержаться, чтобы не взглянуть на прекрасныя, точно мраморныя, освѣщенныя красноватымъ свѣтомъ мѣсяца, ножки своего врага.
Можно было подумать, что теперь въ его ненависти была капля сожалѣнія. Онъ быстро отперъ капканъ, а такъ какъ миссъ до сихъ поръ не пришла еще въ себя, поднялъ ее и понесъ въ ея жилище. По дорогѣ его снова пробрала жалость. Потомъ онъ вернулся къ себѣ и цѣлую ночь не могъ сомкнуть глазъ.
На утро миссъ Нейманъ не появлялась у дверей своей лавки для вокальныхъ упражненій.
Можетъ-быть она стыдилась, а можетъ-быть ковала козни.
Оказалось, ковала возни. Вечеромъ, въ этотъ же день, редакторъ S. W. Review вызвалъ Ганса на единоборство и при началѣ битвы подбилъ ему глазъ. Гансъ, приведенный въ отчаяніе, задалъ ему такую трепку, что послѣ не долгаго безполезнаго сопротивленія редакторъ упалъ, взывая: enough, enough! (довольно).
Неизвѣстно, какимъ образомъ, только не чрезъ Ганса, весь городъ узналъ о ночныхъ приключеніяхъ миссъ Нейманъ. Послѣ драки съ редакторомъ изъ души Ганса исчезла всякая жалость къ своему врагу, осталась одна злоба.
Гансъ чувствовалъ, что его ожидаетъ ударъ со стороны непріятеля, и скоро дождался. Владѣльцы лавокъ часто приклеиваютъ на дверяхъ объявленія о различныхъ товарахъ, всегда озаглавленныя «Notice». Съ другой стороны, нужно знать, что grocery всегда держитъ для кабаковъ ледъ, безъ котораго ни одинъ американецъ не станетъ пить ни пива, ни виски. Вдругъ у Ганса всѣ перестали брать ледъ. Огромные куски, привезенные по желѣзной дорогѣ, растаяли въ погребѣ; убытку было на нѣсколько десятковъ долларовъ. Почему, отчего, какъ?… Гансъ видѣлъ, что даже его сторонники брали каждый день ледъ у миссъ Нейманъ; онъ рѣшительно не понималъ, что это значитъ, тѣмъ болѣе, что ни съ однимъ трактирщикомъ не ссорился.
Рѣшился разъяснить это.
— Отчего вы не берете у меня ледъ? — ломанымъ англійскимъ языкомъ спросилъ онъ у трактирщика Петерса, который въ это время проходилъ мимо его лавки.
— Да вы его не держите.
— Какъ не держу?
— Вѣрно, я знаю.
— Aber, я держу ледъ.
— А это что? — спросилъ трактирщикъ, указывая пальцемъ на приклеенное объявленіе.
Гансъ взглянулъ и позеленѣлъ отъ злости. Кто-то изъ его объявленія въ словѣ «Notice» выцарапалъ t изъ середины, вслѣдствіе чего изъ «Notice» сдѣлалось «No ісе», т. е. нѣтъ льду.
— Donnerwetter! — закричалъ Гансъ и весь синій и дрожащій бросился въ лавку миссъ Нейманъ.
— Это подло! — кричалъ онъ въ бѣшенствѣ. — Зачѣмъ это вы выцарапали мнѣ букву изъ середины?
— Что я у васъ выцарапала изъ середины? — съ притворною наивностью спросила миссъ Нейманъ.
— Букву, говорю вамъ, букву t! Вы у меня t выцарапали! Aber goddam! такъ дальше быть не можетъ… Вы мнѣ должны заплатить за ледъ. Goddam, goddam!…
Онъ потерялъ свое обычное хладнокровіе и оралъ, какъ сумашедшій. Миссъ Нейманъ тоже кричала. Началъ собираться народъ.
— Помогите! — кричала миссъ Нейманъ, — Dutchman помѣшался: говоритъ, что я у него что-то выцарапала изъ середины, а я ничего не выцарапывала. Что мнѣ царапать?… Ничего не выцарапывала. Ей-богу, я его глаза бы выцарапала, еслибы могла, ничего больше!… Я — бѣдная женщина, одна, — онъ меня тутъ убьетъ, ограбитъ….
Она залилась горькими слезами. Американцы не разобрали, въ чемъ дѣло, но американцы не выносятъ женскихъ слезъ, — нѣмца тотчасъ за шиворотъ и за порогъ. Тотъ хотѣлъ было сопротивляться: гдѣ тамъ, — вылетѣлъ какъ стрѣла изъ лука, перелетѣлъ черезъ улицу, влетѣлъ въ собственную дверь и растянулся.
Спустя недѣлю надъ его лавкой висѣла огромная вывѣска, съ рисункомъ. Рисунокъ представлялъ обезьяну въ блузѣ, бѣломъ фартучкѣ и рукавахъ, — однимъ словомъ, миссъ Нейманъ. Внизу была надпись большими золотыми буквами: «Grocery подъ обезьяной».
Народъ толпился передъ вывѣской. Хохотъ выманилъ миссъ Нейманъ на улицу. Вышла, посмотрѣла, поблѣднѣла, но, не утративъ присутствія духа, замѣтила:
— Grocery подъ обезьяной?!… Ничего нѣтъ страннаго, потому что м-ръ Каше живетъ подъ grocery…
Однако ударъ мѣтко попалъ ей въ сердце. Въ полдень она слышала, какъ толпы дѣтей, проходя изъ школы около лавки, останавливались передъ вывѣской, крича:
— О! that’s miss Neuman! Good evening, miss Neuman!
Это было ужь черезчуръ. Вечеромъ, когда пришелъ къ ней редакторъ, она сказала ему:
— Эта обезьяна — я! Знаю, что я, но не упущу своего. Онъ долженъ снять вывѣску и слизать своимъ языкомъ обезьяну при мнѣ.
— Что же вы хотите дѣлать?
— Сейчасъ отправлюсь къ судьѣ.
— Какъ сейчасъ?
— Завтра.
Утромъ она вышла и, подойдя къ Гансу, сказала:
— Слушайте, господинъ нѣмецъ! я знаю, что обезьяна — это я, но все-таки пожалуйте со мной къ судьѣ. Посмотримъ, что онъ на это скажетъ.
— Скажетъ, что я имѣю право выставлять на своей вывѣскѣ, что мнѣ угодно.
— Это мы сейчасъ увидимъ.
Миссъ Нейманъ едва могла дышать.
— А откуда же вы знаете, что обезьяна — вы?
— Совѣсть мнѣ это говоритъ. Пойдемте, пойдемте къ судьѣ, а не то шерифъ васъ въ кандалахъ поведетъ.
— Отлично, пойду, — сказалъ Гансъ, увѣренный въ побѣдѣ.
Заперли лавки и пошли, обдумывая дорогою планъ дальнѣйшихъ дѣйствій. Лишь у самыхъ дверей судьи Дасонвиль вспомнили, что они не знаютъ по-англійски, чтобъ объяснить дѣло. Что тутъ дѣлать?…
— Вотъ шерифъ, какъ польскій жидъ, и по-нѣмецки знаетъ, и по-англійски.
— Къ шерифу.
Но шерифъ сидѣлъ на телѣгѣ и собирался ѣхать.
— Убирайтесь къ дьяволу! — закричалъ онъ. — Весь городъ вы баломутите. Ходите же въ одной парѣ обуви цѣлый годъ. Я ѣду. God bye!
Гансъ подбоченился.
— Должны ждать до завтра, — сказалъ онъ флегматически.
— Я должна ждать? Скорѣй умру. Снимите обезьяну!
— Не сниму.
— Ну, такъ васъ самихъ повѣсятъ. Будете висѣть, нѣмецъ! Обойдусь и безъ шерифа. Судья и такъ знаетъ, въ чемъ дѣло.
— Пойдемте и безъ шерифа, — сказалъ нѣмецъ.
Мисъ Нейманъ однако ошибалась.
Только одинъ судья во всемъ городѣ не зналъ объ ихъ ссорахъ.
Добрый старикъ принималъ свою магнезію и ему казалось, что миръ сохраняется.
Принялъ онъ ихъ, какъ и всегда принималъ всякаго, учтиво и ласково:
— Покажите языки, дѣти мои! — сказалъ онъ. — Я сейчасъ вамъ пропишу…
Дѣти замахали руками, показывая, что не хотятъ лѣкарствъ. Миссъ Нейманъ повторяла:
— Совсѣмъ не то нужно, не то!
— Чего же?
Разсказывали, перебивая другъ друга. Что Гансъ слово, то миссъ десять. Наконецъ нѣмку осѣнила остроумная мысль — показать на сердце, чтобы дать понять, что Гансъ пронзилъ его седьмью мечами.
— Понимаю, понимаю теперь! — сказалъ докторъ.
Послѣ этого открылъ книжку и сталъ писать. Спросилъ Ганса, сколько ему лѣтъ. — 36. Спросилъ миссъ — не помнитъ вѣрно: такъ, что-то около 25. All right! Какъ ихъ имена? — Гансъ — Лора. All right! Чѣмъ занимаются? — держатъ grocery. All right!… Потомъ еще какіе-то вопросы. Не понимали оба, но отвѣчали: yes! Докторъ кивнулъ головой. Все кончено.
Окончивши писать, онъ всталъ и вдругъ, къ великому удивленію Лоры, обнялъ ее и поцѣловалъ. Она приняла это за добрый знакъ и, полная розовыхъ надеждъ, отправилась домой.
По дорогѣ она сказала Гансу:
— Я вамъ покажу…
— Покажите другому кому-нибудь, — спокойно отвѣчалъ нѣмецъ.
На слѣдующее утро пришелъ шерифъ. Оба стояли передъ дверями. Гансъ пыхтѣлъ трубкой, а миссъ напѣвала: «Dutchman, Dutchman, Du-Dutchman, Du-Dutchman--man».
— Все еще хотите идти къ судьѣ? — спросилъ шерифъ.
— Мы уже были.
— Ну, и что-жь?
— Милый шерифъ, милый м-ръ Девисъ! — закричала миссъ. — Пойдите справьтесь. Мнѣ нужны башмаки. Замолвите за меня словечко передъ судьей. Видите, я бѣдная дѣвушка… одна…
Шерифъ отправился и черезъ четверть часа возвратился, но возвратился, неизвѣстно почему, окруженный толпою людей.
— Ну, что? Ну, какъ? — начали выпытывать враги.
— Все отлично, о! — сказалъ шерифъ.
— Ну, что же судья сдѣлалъ?
— Что онъ могъ сдѣлать дурнаго? — Онъ васъ оженилъ.
— О-же-нилъ?!!!…
— Такъ развѣ другіе-то люди не женятся?
Еслибы неожиданно ударила молнія, Гансъ и миссъ Нейманъ: не были бы такъ поражены. Гансъ вытаращилъ глаза, разинулъ ротъ, высунулъ языкъ и какъ дуракъ глядѣлъ на миссъ Нейманъ, а миссъ Нейманъ вытаращила глаза, разинула ротъ, вцсунула языкъ и какъ дура глядѣла на Ганса. Оба остолбенѣли, окаменѣли. Потомъ закричали:
— Я долженъ быть ея мужемъ?…
— Я должна быть его женою?…
— Караулъ! Никогда! Сейчасъ разводъ! Я не хочу!
— Нѣтъ, этого я не хочу!
— Лучше умереть! Караулъ! Разводъ, разводъ, разводъ!… Что это дѣлается?
— Любезные друзья, — сказалъ спокойно шерифъ, — чѣмъ тутъ крикъ поможетъ? Судья вѣнчаетъ, но развести не можетъ. Кчему кричать? Что вы, милліонеры, что ли, изъ Санъ-Франциско, чтобы разводиться? Вы знаете, сколько это стоитъ? Что тутъ кричать? У меня есть хорошенькіе дѣтскіе башмаки; дешево продамъ. God bye!
Сказавши это, онъ ушелъ. Народъ тоже разбрелся. Новобрачные остались одни.
— Это французъ, — замѣтила новобрачная, — нарочно такъ сдѣлалъ, потому что мы нѣмцы.
— Richtig! — отвѣтилъ Гансъ.
— Такъ будемъ хлопотать о разводѣ.
— Я первый, — вы мнѣ t изъ середки выцарапали.
— Нѣтъ, сначала я, — вы меня въ капканъ поймали.
— Я вовсе не желаю жить съ вами!
— Я васъ терпѣть не могу!
Они разошлись и заперли лавки. Она сидѣла у себя, цѣлый день погруженная въ размышленія, онъ у себя. Прошла ночь. Ночь приноситъ покой. Однако оба и не думали о снѣ. Легли, но глаза ихъ не смыкались. Онъ думалъ: тамъ спитъ моя жена. Она: тамъ спитъ мой мужъ. И странныя какія-то чувства возникали въ ихъ сердцахъ. Это была ненависть, гнѣвъ въ соединеніи съ чувствомъ одиночества. Кромѣ того м-ръ Гансъ думалъ о своей обезьянѣ надъ лавкой. Какъ ее тутъ держать долѣе, когда это теперь каррикатура его жены? И ему казалось, что онъ поступилъ очень мерзко, приказавши намалевать эту обезьяну. Но все-таки это — миссъ Нейманъ! Онъ ее ненавидитъ. Черезъ нее у него ледъ растаялъ. Онъ ее поймалъ въ капканъ, при свѣтѣ мѣсяца.
Тутъ ему снова пришла на умъ картина, видѣнная имъ тогда. "Ну, что правда, то правда, она здоровая дѣвка, — думалъ онъ. — Но все-таки она меня не терпитъ, а я ее. Ахъ, Herr Gott, женился!.. На комъ? — На миссъ Нейманъ. А тутъ разводъ во сколько въѣдетъ… Вся лавка того не стоитъ.
«Я — жена этого Dutchman’а, — говорила себѣ миссъ Нейманъ. — Я уже не дѣвушка…. т. е. вышла замужъ, хочу я сказать, хотя все-таки дѣвушка. Вышла замужъ! За кого? — За этого Каше, который меня поймалъ въ капканъ. Правда и то, что тогда онъ меня взялъ поперекъ и отнесъ наверхъ… Сильный должно-быть!… Вотъ такъ, взялъ меня поперекъ… Что это, шелестъ какой-то?…»
Шелеста никакого не было, но миссъ Нейманъ начала бояться, хотя прежде никогда не боялась.
«Однако, если онъ осмѣлится… Боже! — Потомъ она прибавила голосомъ, въ которомъ звучала нота разочарованія… — Но онъ не осмѣлится. Онъ…»
А боязнь все увеличивалась.
«Вотъ какъ быть женщинѣ одной, — продолжала она думать дальше. — Еслибы здѣсь былъ мужчина, было бы безопаснѣй. Что-то такое я слышала объ убійствахъ въ окрестностяхъ (объ убійствахъ миссъ Нейманъ не слыхала). Ей-богу, меня когда-нибудь тутъ убьютъ. Ахъ, этотъ Каше!… Отрѣзалъ мнѣ путь. Однако, нужно же поговорить о разводѣ».
Такъ думая, она безпокойно поворачивалась на широкой англійской постели и въ самомъ дѣлѣ чувствовала себя одинокой. Вдругъ вскочила снова.
На этотъ разъ ея страхъ имѣлъ законное основаніе. Въ тишинѣ ночной ясно раздавался стукъ молотка.
«Господи! — вскрикнула миссъ, — добираются до моей лавки!»
Она вскочила съ постели и подбѣжала въ окну, но, взглянувши, тотчасъ же уснокоилась. Мѣсяцъ освѣщалъ лѣстницу, а на лѣстницѣ — полныя формы Ганса, отбивающаго молоткомъ гвозди отъ вывѣски съ обезьяной.
Миссъ Нейманъ потихоньку отворила окно.
«Кажется, онъ обезьяну снимаетъ… Это очень любезно съ его стороны», — подумала она и почувствовала вдругъ, что ее какъ будто бы кольнуло въ сердце.
Гансъ потихоньку вытягивалъ гвозди. Желѣзный листъ съ шумомъ упалъ на землю. Гансъ слѣзъ, оторвалъ раму, листъ свернулъ въ трубку своими жилистыми руками и началъ отставлять лѣстницу.
Миссъ слѣдила за нимъ глазами… Ночь была тихая, теплая…
— М-ръ Гансъ! — шепнула вдругъ дѣвица.
— Вы не спите? — такъ же тихо отвѣчалъ Гансъ.
— Нѣтъ… Добрый вечеръ!
— Добрый вечеръ.
— Что вы дѣлаете?
— Снимаю обезьяну.
— Благодарю васъ, м-ръ Гансъ.
Минута молчанія.
— М-ръ Гансъ! — снова послышался голосъ дѣвы.
— Что, миссъ Лора?
— Нужно же намъ потолковать о разводѣ.
— Да, миссъ Лора.
— Завтра?
— Завтра.
Минута молчанія. Мѣсяцъ смѣется, собаки не лаютъ.
— М-ръ Гансъ!
— Что, миссъ Лора?
— Мнѣ необходимъ этотъ разводъ.
Голосъ миссъ Нейманъ звучалъ грустью.
— И мнѣ, миссъ Лора.
Голосъ Ганса былъ печаленъ.
— Видите ли, какъ бы не опоздать.
— Лучше не опаздывать.
— Чѣмъ скорѣй принять какія-либо мѣры, тѣмъ лучше.
— Тѣмъ лучше, миссъ Лора.
— Мы можемъ сейчасъ поговорить…
— Если позволите…
— Такъ вы придете ко мнѣ?
— Я только одѣнусь.
— Не нужно церемоній.
Двери внизу отворились, м-ръ Гансъ исчезъ во мракѣ и черезъ мгновеніе очутился въ комнаткѣ тихой, теплой, уютной. Миссъ Лора въ бѣломъ шлафоркѣ была восхитительна.
— Я слушаю, — сказалъ Гансъ размякшимъ голосомъ.
— Видите ли, я бы очень, очень хотѣла добиться развода, но… боюсь, чтобы насъ какъ бы съ улицы не замѣтили.
— Въ комнатѣ темно, — сказалъ Гансъ.
— Ахъ, правда! — отвѣтила дѣва.
Началась бесѣда о разводѣ, но она не подлежитъ описанію. Миръ возвратился въ Struck-oil-city.
- ↑ Торговля, занятіе.