Очертя голову (Немирович-Данченко)/ДО

Очертя голову
авторъ Василий Иванович Немирович-Данченко

Опубл.: 1903. Источникъ: az.lib.ru • (На краю гибели).
Правдивая повесть о том, как Володя Стрепетов бежал в Америку.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Вас. Ив. НЕМИРОВИЧЪ-ДАНЧЕНКО.

Очертя голову.

(НА КРАЮ ГИБЕЛИ).

Правдивая повѣсть о томъ, какъ Володя Стрепетовъ бѣжалъ въ Америку. Съ иллюстраціями. Въ трехъ частяхъ. Изданіе 4-ое. МОСКВА. Изданіе Д. П. ЕФИМОВА, Большая Дмитровка, домъ Бахрушиныхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.
Бѣгство Володи.

Весна уже началась. Теплый вѣтеръ наносилъ дождевыя тучи. Яуза и Москва, свободныя это льда, медленно катились подъ мостами. Когда удавались свѣтлые дни, небо было такое синее и такъ горячо грѣло майское солнце, что всѣхъ невольно тянуло прочь изъ города, изъ душныхъ стѣнъ и запертыхъ комнатъ на волю, въ поле, уже покрытое нѣжной зеленью воскресающей природы; въ проснувшіеся лѣса, гдѣ въ самой глуши еще лежалъ нерастаявшій снѣгъ; на рѣку — въ челнокъ, медленно колыхавшійся у берега…. Вечера въ эти дни начинались и отгорали въ золотѣ огнистаго заката, смѣняемые тихими и уже потеплѣвшими ночами, когда звѣзды кажутся ближе къ землѣ, а мѣсяцъ дѣлается такимъ яркимъ, такимъ веселымъ, точно ему самому доставляетъ удовольствіе ронять серебристые лучи въ самые затаенные и глухіе потемки. Именно въ одинъ изъ такихъ вечеровъ тихо вышелъ тепло-одѣтый мальчикъ, съ большимъ сверткомъ подъ мышкой, изъ темныхъ и большихъ воротъ на Петровкѣ. Онъ сначала медленно подвигался къ Кузнецкому мосту, избѣгая взглядовъ проходившихъ мимо и въ сущности не обращавшихъ на него никакого вниманія прохожихъ, потомъ, загнувъ за уголъ, робко позвалъ извозчика.

— На Нижегородскую дорогу… — чуть слышно спросилъ онъ, какъ будто бы боясь, чтобы случайно не узнали другіе, куда онъ ѣдетъ.

Кто-то остановился около, занятый не имъ совсѣмъ, но почему-то мальчику показалось, что именно онъ привлекъ на себя вниманіе гулявшаго. Онъ живо вскочилъ на дрожки, но тотчасъ похолодѣлъ отъ испуга. Издали еще улыбался ему молодой человѣкъ, быстро шедшій навстрѣчу.

— Здравствуйте, Володя! — кричалъ онъ ему.

Володя приподнялъ фуражку, не зная, куда дѣваться ему въ эту минуту.

— Куда вы это собрались? — и къ счастію для мальчика, которому невольно пришлось бы солгать, встрѣтившійся, не ожидая отвѣта, продолжалъ: — а я къ вашимъ!…

— Никого дома нѣтъ, Алексѣй Ивановичъ, всѣ ушли, и я тоже вотъ ѣду…

— Вижу, — засмѣялся тотъ и, замѣтивъ у него свертокъ подъ мышкою, проговорилъ: — э, да видно въ баню собрались. Ну, значитъ, и мнѣ придется домой итти назадъ. Намъ не по дорогѣ?

— Нѣтъ, мнѣ налѣво…

Трудно передать, что чувствовалъ мальчикъ во время этого переѣзда до вокзала желѣзной дороги. Онъ нѣсколько разъ хотѣлъ приказать извозчику повернуть обратно, и всякій разъ его что-то удерживало. Наконецъ онъ сообразилъ: «Успѣю, если захочу, вернуться съ вокзала, тамъ обдумаю окончательно… Все равно, дома не схватятся до завтра. Я сказалъ, что буду ночевать у товарища»… И потомъ вдругъ ему пришло въ голову: «а вѣдь мама будетъ очень волноваться завтра». И опять ему защемило сердце. Но онъ кстати вспомнилъ всѣхъ прочитанныхъ имъ путешественниковъ: ни одинъ изъ нихъ не останавливался передъ такими мелочами. У нихъ были мамы и даже, навѣрное, плакали! «Этакъ никогда и ничего, пожалуй, и не увидишь», думалъ онъ, «все время и сиди дома». А предательскія слезы невольно сами проступали у него на глазахъ, несмотря на смѣлое предпріятіе, которое онъ теперь собирался выполнить. Дѣло въ томъ, что Володя Стрепетовъ — воспитанникъ четвертаго класса одной изъ московскихъ гимназій, считавшійся самымъ способнымъ, если не прилежнымъ между товарищами — попросту, бѣжалъ изъ дому. Нѣсколько лѣтъ подъ рядъ онъ зачитывался всякаго рода описаніями путешествій, путевыхъ приключеній, отдаленными странствованіями въ самые малоизвѣстные уголки земного шара, и ему страстно захотѣлось испытать тѣже впечатлѣнія, увидѣть тоже, что видѣли его любимые авторы. Володя не сообразилъ, что тѣ готовились къ своимъ поѣздкамъ долго и много, собирали для этого средства, учились, закаляли свое здоровье — и ужъ во всеоружіи, такъ сказать, взрослыми отправлялись въ спаленныя солнцемъ пустыни, въ бурный океанъ, въ заманчивые оригинальной жизнью далекіе материки. Мальчику казалось, что достаточно только бѣжать изъ дому да сѣсть на желѣзную дорогу — и дѣло въ шляпѣ: самъ онъ станетъ такимъ же путешественникомъ и увидитъ все то, что видѣли они и о чемъ онъ читалъ до этихъ поръ такъ жадно, съ бьющимся сердцемъ, часто забывая ради этого приготовить уроки на другой день. По своему, Володя, впрочемъ, готовился къ этому серьозному предпріятію. Онъ въ теченіе послѣдняго года собиралъ деньги, какія ему дарили отецъ и мать; вчера продалъ букинистамъ свои книги. Такимъ образомъ у него въ карманѣ была сумма, казавшаяся ему достаточной, чтобы объѣхать весь свѣтъ. Не шутите! онъ насчитывалъ у себя тридцать пять рублей — развѣ этого было мало? Да сверхъ того, если бы ихъ не хватило, — мало ли что могло случиться на дорогѣ — съ нимъ серебряные часы съ серебряною же цѣпочкой, которые ему подарены отцомъ за прошлогодній, хорошо выдержанный экзаменъ. Въ сверткѣ у него было немного бѣлья, мыло, полотенце и щетка. Онъ читалъ, что чѣмъ меньше у путешественника вещей, тѣмъ легче само путешествіе. Онъ могъ бы, разумѣется, взять чемоданчикъ — но ни на одной картинкѣ ему не удавалось видѣть путешественника съ чемоданомъ. Тамъ были путешественники на коняхъ, верблюдахъ, ослахъ, на слонахъ, на жираффахъ, шли пѣшкомъ, плавали на лодкахъ, летали на воздушныхъ шарахъ, но — какъ ни внимательно всматривался онъ — кожанаго, прозаическаго чемодана съ ними не было. А Володя ни за что не хотѣлъ бы не походить на настоящаго путешественника. Его и безъ того сокрушало, что на ногахъ у него были простые сапоги, а не мексиканскіе мокасины. Онъ даже за три дня впередъ обѣгалъ нѣсколько магазиновъ для обуви, но ему только смѣялись на его вопросы. Непріятно ему было и то, что, вмѣсто длиннаго плаща или мѣховой куртки, на немъ простое теплое гимназическое пальто, которое носятъ «всѣ»: но онъ зналъ теперь, что уже вышелъ изъ разряда «всѣхъ», что съ минуты, когда сѣлъ на извозчика, — онъ сдѣлался особеннымъ, коли хотите, героемъ, путешественникомъ самымъ заправскимъ. Къ сожалѣнію, онъ настолько уже былъ знакомъ съ географіей, что не могъ утѣшать себя надеждою сейчасъ же попасть въ пампасы, льяносы, бурныя моря или песчаныя степи. До нихъ ему надо было проплыть всю Волгу, пройти (и непремѣнно пѣшкомъ — мечталъ онъ) весь Закаспійскій край, сдѣлавъ предварительно маленькій переѣздъ черезъ Каспійское озеро, («какое же это море»! съ пренебреженіемъ думалъ онъ, вспоминая Атлантическій и Тихій океаны, Китайское и «даже» Средиземное моря), потомъ ему оставалось не много переѣхать Афганистанъ, Индію, въ Калькуттѣ сѣсть на какой-нибудь англійскій пакетботъ (непремѣнно пакетботъ — всѣ путешественники вездѣ садятся на пакетботы), — доѣхать на немъ черезъ Австралію (кстати посмотрѣть на таитянъ, сандвичанъ и на «утконосовъ», убить нѣсколькихъ кенгуру — соображалъ онъ) въ Америку — вотъ предъ нимъ и пампасы, и льяносы… А тамъ еще небольшой «океанскій переѣздъ» — и онъ въ Сахарѣ, слѣдовательно и верблюды съ самумами и шамсинами не уйдутъ отъ него… Денегъ должно ему достать; еще бы! тридцать пять рублей, помилуйте! Это ли не капиталъ! Онъ полагалъ на нихъ еще купить чего-нибудь для отца и матери. Вѣдь брильянты страшно дешевы въ Индіи и Трансваалѣ, а въ Санъ-Франциско за кусокъ хлѣба даютъ такой же кусокъ золота… еще считаютъ себя въ барышахъ!.. Сверхъ того, у Володи есть часы. Онъ даже старшему брату привезетъ въ подарокъ — ну, хоть бы слона тамъ какого-нибудь или жираффу. Разумѣется, лучше бы льва, но со львами слишкомъ много возни. О томъ, какъ легко пріобрѣсти все это — онъ вѣдь не разъ читалъ, слѣдовательно, и думать больше нечего…

Если бы бѣдный мальчикъ зналъ, что его ждетъ впереди — съ какой радостью онъ вернулся бы сейчасъ домой, улегся въ теплую постель и какъ охотно пошелъ бы завтра въ опостылѣвшую ему гимназію!

— Ахъ, я и забылъ! — вспомнилъ что-то Володя… — Извозчикъ, остановись у почтоваго ящика.

— Эва, сколько ящиковъ проѣхали. Надо было раньше… Теперь до самаго вокзалу жди

Какъ нй былъ несообразителенъ Володя (до сихъ поръ онъ любилъ только мечтать, а не обдумывать и соображать, — у него воображеніе преобладало надъ умомъ), однако, онъ понялъ, что по почтовому клейму на конвертѣ письма — дома догадаются, въ какую сторону онъ поѣхалъ и могутъ остановить его по телеграфу. Этого онъ боялся пуще всего. Хорошъ путешественникъ! Захватила его полиція на желѣзной дорогѣ и водворила назадъ домой, въ гимназію! Отъ великаго до смѣшного только шагъ. Онъ это помнилъ хорошо. Вмѣсто второго Ливингстона, Стэнли, Юнкера или Макъ-Грегора — окажется простой шалунъ, котораго завтра преспокойно посадятъ въ карцеръ! Нѣтъ, ужъ все лучше этого.

— Вотъ что, извозчикъ… Мнѣ это письмо надо опустить въ самой Москвѣ; съ дороги оно долго пройдетъ. Я дамъ тебѣ гривенникъ, а ты, какъ поѣдешь въ городъ, опусти его въ почтовый ящикъ.

— Давай, ладно!

До сихъ поръ все шло отлично. Послѣдніе слѣды сожалѣнія и боязни начали исчезать у Володи. Скоро показался вдали ярко освѣщенный вокзалъ Нижегородской желѣзной дороги. Къ подъѣхавшему мальчику бросились-было артельщики, но, увидавъ, что тотъ безъ багажа, разочарованно отошли прочь…

— Гдѣ тутъ даютъ билеты? — спросилъ Володя у швейцара.

— Вамъ какого класса?

«Въ какомъ классѣ ѣздятъ настоящіе путешественники?» мелькнуло въ головѣ у Володи. Онъ порылся въ памяти, но его книги ничего не говорили ему объ этомъ… Попробовать развѣ въ первомъ? Въ первомъ вѣдь всего будетъ удобнѣе. Пока… потому что потомъ на верблюдахъ, слонахъ, жираффахъ, пѣшкомъ, въ лодкѣ, даже, пожалуй, на воздушномъ шарѣ — какъ описывали Жюль-Вернъ и Буссенаръ — ему придется уставать не мало.

— Я поѣду въ первомъ! — рѣшительно отвѣтилъ Володя.

— Такъ вамъ сюда, пожалуйте… — показалъ ему швейцаръ.

Володя подошелъ къ кассѣ. Какой-то бородатый человѣкъ равнодушно посмотрѣлъ на него въ окошечко.

— Вамъ куда?

— Въ Нижній…

— Пятнадцать рублей.

— Какъ пятнадцать!.. — струсилъ Володя.

Кассиръ улыбнулся.

— Поѣзжайте во второмъ.

— А что стоитъ второй?

— Одиннадцать.

— И это дорого…

— Валяйте въ третьемъ… Вонъ тамъ въ кассѣ спросите, — указалъ онъ ему въ противоположномъ углу такое же окошечко, у котораго уже толпилось множество простого, бѣдно одѣтаго люда, женщинъ въ салопахъ и плохихъ пальто.

— Развѣ… — задумался Володя и вдругъ опомнился.

Онъ слышалъ, что на желѣзныхъ дорогахъ съ дѣтей берутъ половину и хотѣлъ-было воспользоваться этимъ, да вспомнилъ, что какое же «дитя» онъ, онъ, задумавшій объѣхать вокругъ свѣта!… хорошо дитя! Вспомнилъ и самъ за себя обидѣлся. Положимъ, ему тринадцать лѣтъ. Но что жъ изъ этого! Онъ имъ покажетъ, какое онъ дитя. Они еще услышутъ о немъ! И Володя рѣшительно направился къ кассѣ третьяго класса. Хотѣлъ пробиться къ окошечку раньше другихъ, но салопы, чуйки, армяки, длиннымъ хвостомъ вытянувшіеся передъ окномъ запротестовали.

— Ишь какой ловкій!.. — закричали на него: — Иди-ка, или назадъ…

— Тутъ раньше тебя и то сколько времени ждутъ…

— Пошелъ, пошелъ на свое мѣсто.

— По передъ батьки въ пекло не суйся!

«Дураки!» подумалъ Володя; про себя, разумѣется — вслухъ онъ не сказалъ бы этого. «Не знаютъ, кто я! Впослѣдствіи, какъ они жалѣть будутъ, когда я издамъ свое путешествіе и опишу эту сцену».

— Вамъ куда-съ? — обратился къ нему добродушный мѣщанинъ, стоявшій рядомъ: — далеко изволите ѣхать?

— Да! Я ѣду въ Америку сначала, — съ небрежностію отвѣтилъ Володя.

— Чего-съ?

— Въ Америку. Пока знаете, а потомъ еще дальше. Въ Африку.

— Признаться сказать — не слыхалъ-съ… Гдѣ же этотъ городъ будетъ-съ?

— Это не городъ. Это цѣлая часть свѣта… «Какое невѣжество», подумалъ мальчикъ, съ сожалѣніемъ глядя на спрашивающаго.

— Не знаю-съ… — уже окончательно растерялся мѣщанинъ. — До Нижняго четыреста верстъ, до Америки этой самой, значитъ, еще больше-съ? Никогда не бывалъ и не слыхалъ съ… Что жъ, у васъ тамъ родители?

— Нѣтъ, я такъ ѣду, путешествовать.

— Чего-съ? — еще больше изумился тотъ.

— Путешествовать ѣду…

— Такъ-съ!.. Въ Америку… — недоумѣвалъ тотъ. — У васъ родители-то есть?

— Есть, какъ же…

— И они васъ отпущаютъ одного?.. Скажите, пожалуйста!

Володя испугался-было: а какъ вдругъ этотъ догадается и дастъ знать жандарму, что вотъ де «мальчикъ неизвѣстно куда ѣдетъ отъ живыхъ родителей, не спросясь!» Испугался и хвостъ поджалъ.

— Тамъ у меня дядя живетъ, я къ нему.

До сихъ поръ Володя еще никогда не лгалъ, а теперь поневолѣ приходилось дѣлать это. Положимъ, героямъ Жюль-Верна, Буссенара и другихъ ничего подобнаго не приходилось дѣлать, но они зато и не сталкивались съ такими господами, какъ эта допрашивавшая его чуйка.

— Къ дядѣ! Ну, это хорошо! — одобрилъ мѣщанинъ. — Къ роднымъ погостить, значитъ. Что же, дядя-то у тебя, — перешелъ онъ на ты, — по торговой части? Поди, хлѣбомъ торгуетъ?

Володя вообще не уважалъ купцовъ.

— Нѣтъ…

— Кто же онъ будетъ?

— Мой дядя — генералъ!

Совралъ и покраснѣлъ самъ. «И зачѣмъ я это?» думалъ онъ, внутренно казнясь. «Зачѣмъ я генерала выдумалъ? Я путешественникъ, будущая знаменитость, и вдругъ хвастаюсь, что у меня дядя генералъ!» злился онъ самъ на себя. Но допрашивавшій не унимался, только опять перешелъ на вы.

— Генералъ!.. Что жъ онъ у васъ: военный генералъ-то?..

Разъ совралъ — ври дальше. Понятно, не штатскаго же генерала записывать себѣ въ родство!

— Военный… Онъ храбрый!

— Такъ-съ… Съ кавалеріями значитъ.

— Какими это? — не понялъ Володя.

— За храбрость-то… за кровопролитіе то-есть, имъ полагаются кавалеріи на грудь и на шею… За храбрость, ежели.

— Ордена это. У него ихъ много. Пять звѣздъ — однѣхъ.

— Такъ.. Премудрость!.. — вздохнула чуйка и задумалась. — Какихъ, подумаешь, на свѣтѣ народовъ нѣтъ и всѣ народы разные…

Къ счастію, Володѣ пока не пришлось лгать далѣе; незамѣтно въ разговорѣ ступая шагъ за шагомъ впередъ, мальчикъ оказался у самаго окошка, передалъ кассиру деньги и, получивъ билетъ, почувствовалъ себя на седьмомъ небѣ. Въ вокзалѣ шла суматоха. Сотни лицъ являлись съ узлами, чемоданами, саквояжами, торопились куда-то, присаживались и снова соскакивали, наскоро закусывали, обжигаясь, пили чай, расплачивались, бѣжали и возвращались, сталкивались, прощались… На всѣхъ лицахъ Володя замѣтилъ ополоумѣвшее выраженіе. Всѣмъ было некогда, всѣ были какъ-то растерянно озабочены. Если бы Володя оглянулся на себя, то и на себѣ онъ замѣтилъ бы выраженіе той же дорожной хлопотливости и растерянности; а къ тому же и боязнь. Великій путешественникъ страшно трусилъ, какъ бы на вокзалъ не зашелъ кто-нибудь изъ знакомыхъ его родителямъ. Ему пришлось войти въ залу І-го и II-го класса, но прежде онъ сталъ въ дверяхъ и началъ пристально разсматривать всѣхъ тамъ находившихся и, только убѣдясь, что никого опаснаго нѣтъ, вошелъ туда. Онъ довольно плотно поѣлъ дома, прежде чѣмъ ѣхать и потому теперь отказался и отъ чая, и отъ ѣды, предложенныхъ было ему лакеями… Присѣвъ къ столу, Володя вынулъ изъ своего свертка чистую тетрадку и на заглавномъ листѣ ея написалъ:

«Путешествіе вокругъ свѣта по сушѣ и морямъ»
Владиміра Стрепетова!!!

Кстати онъ вспомнилъ, что въ большинствѣ прочитанныхъ имъ путешествій, непремѣнно на заглавномъ листѣ были какіе-нибудь эпиграфы. Онъ подумалъ, какой бы выбрать для себя, и написалъ съ боку, гдѣ и слѣдовало быть эпиграфу: «Смѣлымъ Богъ владѣетъ»…

Затѣмъ слѣдовала глава 1-я: «Первыя впечатлѣнія. — Я сажусь въ вагонъ. Путь отъ Москвы до Нижняго»… Сталъ онъ припоминать, что случилось съ нимъ, но ничего замѣчательнаго не бы по пока. Не начинать же свое путешествіе разсказомъ о дядѣ-генералѣ… Понятно, Володя съ самимъ собою наединѣ краснѣлъ отъ этой лжи… Еще бы! впослѣдствіи всякій генералъ сочтетъ за честь имѣть племянникомъ такого знаменитаго странствователя «по сушѣ и морямъ»…

Многія изъ путешествій начинались описаніемъ природы; хотѣлъ было это сдѣлать и Володя — да никакой природы въ Москвѣ не было. Ни дремучихъ, вѣковыхъ лѣсовъ, ни неоглядныхъ саваннъ, ни золотыхъ песковъ пустыни, ни горъ, вершины которыхъ тонули бы въ небесахъ, ни бурныхъ океановъ съ китами и акулами… Подумалъ, подумалъ Володя и записалъ пока для памяти: "Выѣхавъ изъ дома, встрѣтилъ Алексѣя Ивановича, которому ничего не сказалъ о цѣли моего путешествія. Извозчику заплатилъ семь гривенъ и за билетъ до Нижняго пять рублей девяносто копѣекъ. Въ вокзалѣ очень весело. Разговаривалъ съ однимъ изъ дикихъ туземцевъ, который, какъ оказалось, не зналъ, что такое «Америка» и спросилъ меня: городъ это что ли?.. Если я погибну и этотъ дневникъ попадется въ руки какому-нибудь другому, болѣе счастливому, путешественнику, то прошу сообщить моимъ родителямъ (на Петровку, что въ Москвѣ, въ домъ Конькова, спросить Ивана Петровича Стрепетова), что я умеръ, отважно отыскивая, на пользу человѣчеству, новыя, еще никому неизвѣстныя, страны свѣта… Самый дневникъ отослать въ Географическое Общество для изданія съ моимъ портретомъ; для послѣдняго выбрать тотъ, гдѣ я снятъ хотя и въ гимназическомъ сертукѣ, съ книгой: «Путешествіе Дюмонъ-Дюрвиля» въ рукахъ и съ выпущенной по борту цѣпочкой… Подъ этимъ портретомъ подписать: Владиміръ Ивановичъ Стрепетовъ въ молодости!

Написавъ это, Володя услышалъ звонокъ. Толпа сразу повалила къ дверямъ, которыя открывались на платформу.

Многіе пассажиры чуть не падали подъ тяжестію узловъ, сакъ-вояжей, чемодановъ…

Володя наскоро спряталъ дневникъ и бросился за другими. Ему показали вагонъ третьяго класса и мальчикъ съ замирающимъ сердцемъ усѣлся на скамью. Его «путешествіе» начиналось.

II.
Отъ Москвы до Нижняго.

Стояла яркая лунная ночь. Въ синей мглѣ ея по сторонамъ мелькали дачи. Въ вагонѣ третьяго класса было трудно дышать. Народъ сидѣлъ здѣсь тѣсно, локоть къ локтю, но мальчику это нравилось; начинались неудобства путешествія и онъ только соображалъ, какъ онъ занесетъ ихъ въ свой дневникъ. Соображать, впрочемъ, пришлось ему не долго. Молодость и утомленіе взяли свое. Разговорившись съ сосѣдомъ о лѣсахъ, чернѣвшихъ вдали, онъ нечувствительно какъ-то попалъ въ пампасы Америки и ему приснилось даже, что онъ несется по нимъ на полудикомъ мустангѣ, уцѣпившись за его развѣвающуюся отъ быстраго бѣга гриву… За нимъ почему-то, почему — онъ и самъ не могъ дать себѣ въ томъ отчета — бѣшено мчалась погоня, слышались выстрѣлы… Володя разрывалъ шпорами бока своему коню, торопился уйти отъ нея, какъ вдругъ погоня стала его настигать, настигла, кто-то схватилъ его за плечи… крѣпко схватилъ, тормошитъ его… Володя открылъ глаза и ничего не понялъ… Гдѣ же его конь, пампасы, толпа?..

— Вашъ билетъ? — спрашиваетъ его разбудившій его кондукторъ.

— Что такое?

— Билетъ пожалуйте… Контроль идетъ — повѣрка билетовъ.

— Экъ разоспался! малышъ еще, — слышится кругомъ. Всѣ добродушно смѣются. Володя показываетъ билетъ.

Яркое солнце заливаетъ теплымъ свѣтомъ поля, мелькающія вдоль дороги, по которой съ грохотомъ, клубя черный дымъ, несется впередъ поѣздъ. Изрѣдка полоска жалкаго и чахлаго лѣса… Свѣтятся озерки — остатки только что спавшаго вешняго разлива. Болѣе мелкія, уже проросли травой…

Володя, первый разъ спавшій сидя, а не въ постели, чувствовалъ, что у него ноютъ ноги, болитъ спина и ломитъ въ плечахъ. Онъ всталъ и потянулся… Накурено какъ — дышать нечѣмъ!

— Рыбы здѣсь страсть сколько! — говорятъ рядомъ.

— Гдѣ это? — спрашиваетъ Володя.

— А вотъ въ озерѣ этомъ…

Дѣйствительно — ршзливъ направо блеститъ далеко подъ солнцемъ.

— Обсыхаетъ вѣрно? — спрашиваетъ пассажиръ съ другой стороны, опуская окно. Свѣжій воздухъ вмѣстѣ съ удушливыми клубами дыма отъ желѣзной дороги врывается въ вагонъ.

— Какъ же, дадутъ ей обсохнуть! — всю бреднями переловятъ, ни одинъ лещикъ не уйдетъ. Сколько въ Москву отправляютъ — Боже мой!

И Володя видитъ, что въ этихъ заливахъ чего-то возятся мальчишки.

— Это они ловятъ?

— Да.

— По колѣна въ водѣ!

— А то какъ? И опасно же бываетъ. Мелко, мелко — вдругъ промоина, глыбь эта самая, ну тугъ случается, тонутъ. Тоже не даромъ хлѣбъ достается. Глубокіе бываютъ омута… Теперь вообще рыбная пора, коли нынче не наработаешь — когда же?.. Не лѣтомъ же. Лѣтомъ все обсохнетъ. Вонъ она рѣчка Мерль прошла и рѣченка-то самая грошовая, а рыбы въ ней въ эту пору — стѣна. Такъ случается, что большіе да жирные лещи по три копѣйки штука сходятъ, куда ихъ дѣвать? А и то бываетъ, рыболовы сами кланяются — возьми только. Теперь здѣсь въ «заливахъ» два лова считаютъ: нынче — вездѣ, а какъ спадетъ вода — въ самой глуби, въ омутахъ, значитъ… всю рыбу перечерпаютъ, ничего не пропустятъ…

— Каковы всходы? — спрашиваютъ въ сторонѣ.

— Что за всходы! Ленъ да горохъ морозомъ побило, пшеница тоже пропала.

Слушаетъ Володя — ничего не понимаетъ. Его путешественники ему не говорили объ этомъ. Какой ленъ? Горохъ онъ привыкъ видѣть только за столомъ при котлетахъ или ветчинѣ, а почему морозъ сталъ вреденъ гороху — невдомекъ мальчику.

— Развѣ вы здѣсь сѣете пшеницу? — продолжаетъ тотъ же голосъ.

— Да, только третій сортъ… Озими хороши вездѣ.

— Что такое озими? — спрашиваетъ Володя у сосѣда.

— Неужели не слыхалъ? А поди учился сколько.

Володѣ совѣстно. Дѣйствительно, объ этомъ въ гимназіи ему ничего не говорили. Мужикъ объясняетъ мальчику, что рожь сѣютъ съ осени. Поднимутся ея ростки; прикроетъ ихъ зимнимъ снѣгомъ, иной разъ морозъ даже полезенъ бываетъ при этомъ, потому что зерна не тронетъ онъ, оно спокойно лежитъ себѣ въ землѣ, сбирая къ веснѣ творческія силы, зато опаснаго ему червя — холодъ убиваетъ, тотъ и не ѣстъ сѣмени. Ну, а придетъ весна, стаютъ снѣга, пригрѣетъ солнцемъ — озимь и подымается роскошными зелеными побѣгами, пока не выколосится, не пожелтѣетъ и не загорится яркимъ золотомъ подъ лѣтнимъ солнцемъ. Дѣйствительно, мальчикъ самъ видѣлъ по сторонамъ, какъ разстилались тамъ мягкими, зелеными гладями озимыя поля. Яровыя, т.-е. тѣ, которыхъ засѣваютъ весной, чернѣли только что взрытыя плугами и обсѣмененныя… И между озимыми встрѣчались пролежи, испорченныя холодомъ, но онѣ были рѣдки… Много читалъ Володя о лѣсахъ. Ему казалось, что они должны будутъ сейчасъ же открыться ему за Москвой. Онъ смотрѣлъ и ждалъ: когда же раздвинется направо и налѣво ихъ зеленое, дремучее царство, но версты шли за верстами, попадались жалкія, чахлыя рощицы, а лѣсовъ не было.

— Куда же лѣса ушли! — спрашиваетъ онъ.

— Какіе лѣса?

— Да вѣдь должны же быть они здѣсь. Въ. книгахъ написано.

— Были, баринокъ, да сплыли. Сплошь ихъ свалили — подъ топоръ все исконное богачество пошло. Сняли съ земли шубу-то — и холодно стало землѣ. Были тутъ такія рощи, что сотъ по три лѣтъ стояли заповѣдныя и ихъ не пожалѣли…

— Зачѣмъ же ихъ рубили?

— Печка ѣстъ, чугунка ихъ жретъ, пароходу тоже дрова надобны. Дома строить — какъ безъ бревна! А землѣ-то матушкѣ все холоднѣе да холоднѣе. Гдѣ песокъ прежде воду подъ деревьями хоронилъ — теперь вся вода ушла, — сушь стала самая. Прежде и рѣки при лѣсахъ-то воду все лѣто держали ровно. Потому снѣгъ лѣсной не сразу таялъ. Ну, а нынче — шабашъ! Нынче, баринокъ, плохо. Лѣсу не стало, — солнце разомъ сгонитъ снѣгъ, вспыжится рѣка, вспучится, разольется и сойдетъ вся — по серединѣ-то лѣта и нѣтъ въ ней воды. Хоть пѣшкомъ или по ней. Никакъ и плавать нельзя. Вотъ одна Морозовская мануфактура, что лѣсу поѣла, — въ ихъ-то печахъ сколько дерева сгибло — страсть. Прежнихъ урожаевъ и нѣтъ, потому безъ лѣсу — земля воды не держитъ, сушь пошла, зерно-то и сохнетъ, нечѣмъ ему питаться. Одна Москва что лѣсу извела, потому до сихъ поръ она, хошь и зовется «бѣлокаменная», любитъ дома не изъ камня, а изъ дерева строить…

И дѣйствительно у станціи Сеймы — Володя увидѣлъ громадныя массы только что нарубленнаго въ окрестностяхъ лѣса. Потомъ дорога пошла свѣжею порубкою. Одни унылые пни торчали кругомъ, ни клочка зеленой травы не было, точно вымерло все, и песокъ уже вступалъ въ свои права и заполонялъ окрестность.

— И пней не останется здѣсь: выворотятъ, выкорчуютъ изъ земли и продадутъ.

— Ну, а потомъ?

— Потомъ пустырь останется.

— А еще недавно стояла здѣсь густая чаща. Съѣзжались охотники бить медвѣдей и даже лосей.

Мелькнулъ мимо Ковровъ съ паровыми лѣсопильнями, обдѣлывающими мало-по-малу доставляемыя сюда бревна и въ видѣ досокъ отправляющими ихъ дальше, Орѣховъ, Покровъ, Пѣтушки, Болдино, Ундолъ, Колокша, Боголюбово, Второво — всѣ они населены плотниками, каменщиками, штукатурами, печниками и столярами. Почти каждый знаетъ здѣсь какое-нибудь ремесло. Одной землей не проживешь и безъ иного дѣла народу пришлось бы жутко. Мстера иконы пишетъ и вмѣстѣ съ Вязниками отправляетъ во всѣ концы Россіи офеней или хомутинниковъ, какъ ихъ называютъ здѣсь. Офени разносятъ въ Сибирь, Туркестанъ, на Кавказъ, въ Болгарію и Сербію, даже въ Галицію къ руссинамъ — иконы, суздальскія картинки и книжки. Изъ Чулкова въ такія же далекія странствія выходятъ винокуры, клепальщики на желѣзныхъ заводахъ и опять-таки офени. Нужда всему обучаетъ и самихъ заставляетъ учиться. Лучшіе живописцы иконъ въ Москвѣ изъ Мстеры — почему Мстера и живетъ богато. Кромѣ того Мстера тысячами заготовляетъ дешевые образа по 20, 30 и 40 копѣекъ.

На станціи Володѣ встрѣтились сплошныя толпы мастеровыхъ, лежавшихъ, сидѣвшихъ и стоявшихъ на открытомъ воздухѣ.

— Что за народъ это?

— А ждутъ поѣздовъ. Вишь для нихъ вагоновъ не хватаетъ. Всѣ они тоже идутъ отсюда на заработки. Случается по недѣлѣ сидятъ здѣсь. Пойдетъ дождь — спятъ подъ нимъ въ повалку — бѣда! Все владимірцы — на Москву идутъ. Теперь туда, а придетъ время полевыхъ работъ — опять изъ Москвы домой, въ поле… По селамъ да по артелямъ дѣлятся. Такъ и держатся кучкой!.. А голоса-то какіе, слышишь?

Володя прислушался. Пѣли пѣсню, которая могучими раскатами покрывала и шумъ отъ движенія поѣзда и говоръ окружавшихъ его пассажировъ.

— Наши — владимірскіе! Ихъ никому не перекричать! — радовался мужичокъ около…

Вотъ красивыми излучинами мелькнула Клязьма съ нѣсколькими мокшанами и досчаниками (рѣчныя суда), медленно двигавшимися по ея остеклѣвшей въ безвѣтріе поверхности. Вдали на косогорѣ блеснули бѣлыя церкви Гороховца — богатаго когда-то, теперь обѣднѣвшаго.

— Только и живутъ здѣсь водой да огурцами, — смѣялись кругомъ.

— Какъ такъ? — спрашиваетъ Володя.

— Выросли огурцы — будутъ жить гороховчане. Недородъ огурцовъ — моръ на купцовъ.

Кое-гдѣ начали припухать холмы и наконецъ впереди подъ яркимъ блескомъ весенняго солнца разомъ открылся гористый берегъ Оки. Въ его впадинахъ еще лежали снѣговыя, позднія «запади», какъ ихъ называетъ народъ. Онѣ сверкали серебряными черточками надъ чистенькими и богато отстроенными деревнями, совсѣмъ не похожими на попадавшіяся до сихъ поръ. Послѣ бѣдноты Владимірскихъ селъ глаза съ удовольствіемъ останавливались на этихъ просторно отстроенныхъ домахъ, крытыхъ досками и обшитыхъ хорошимъ тесомъ. На улицахъ деревень, подступавшихъ къ самому берегу Оки, виднѣлись недостроенные досчаники и лодки. Нѣкоторые ярко горѣли черными хребтами на солнцѣ, только что осмоленные и опрокинутые для просушки; другіе бѣлѣли еще свѣже взрѣзанною древесиной. Поперечники недоконченные, торчали точно ребра какого-то большого, брошеннаго здѣсь скелета…

Тутъ же тянулись длинныя, деревянныя зданія.

— Что это? — спросилъ Володя.

— Склады и заводы, гдѣ алебастръ жгутъ. Страсть сколько его идетъ отсюда во всѣ мѣста.

Умные и предпріимчивые старообрядцы, занимающіеся здѣсь этимъ промысломъ, проложили даже рельсы къ самымъ алебастровымъ заводамъ, соединивъ ихъ съ главной линіей желѣзной дороги. Чѣмъ, чѣмъ только здѣсь не промышляетъ народъ и чего только онъ не дѣлаетъ! Вотъ стоятъ бабы — съ мыломъ и водою; каждое утро являются онѣ на поѣзда съ этимъ. Путешественники выбѣгаютъ, моются и платятъ кто сколько хочетъ. Смотришь, въ глухое безработное время женщина и прокормится, не обременяя семью. Чѣмъ ближе къ Окѣ, тѣмъ деревни и села люднѣе, больше, оживленнѣе; видно было что приближается такое мѣсто, гдѣ шибко бьются пульсы человѣческой дѣятельности, гдѣ трудъ кипитъ ключомъ. Хоть это и не было еще Америкой, хотя и свое русское мало было знакомо Володѣ и не казалось ему такимъ интереснымъ, какъ тѣ отдаленные края, куда его заманивали путешественники, которыхъ онъ читалъ, тѣмъ не менѣе, онъ во всѣ глаза смотрѣлъ на представлявшуюся ему картину…

— Вонъ смотри, баринокъ, — обратилъ вниманіе мальчика сосѣдъ. — Ишь зимняки наши.

— Гдѣ?

— Вонъ озерки-то.

— Отъ разлива рѣки остались что ли?

— Нѣтъ, это снѣжища, зимняки, тебѣ говорить — талыя озера, отъ снѣга которыя… Къ лѣту самому какія и подсохнутъ, а другія до зимы стоятъ… Рыбы здѣсь нѣтъ, такъ, пустыя. Такіе зимняки у насъ и на верхушкахъ горъ попадаются. Есть снѣговыя залежи, изъ нихъ какая въ пади лежитъ — непремѣнно къ лѣту зимнякъ будетъ.

— А это — что?

— Гдѣ?

— Да, вонъ — вишь…

И Володя показалъ сосѣду на цѣлое море бѣлыхъ церквей, домовъ, разбѣжавшихся какъ-то кучками по откосамъ горнаго берега. Внизу горы — громадные, подавляющіе силуэты краснаго, кирпичнаго собора. Онъ точно вотъ-вотъ собирается расплющить длинные ряды домовъ, вытянувшихся вдоль громадной рѣки.

— А это тамъ, на горѣ, Нижній.

— Какъ! уже?

— А ты до завтрева хотѣлъ ѣхать, что ли? А внизу — это тебѣ будетъ наша ярмарка Макарьевская. Слышалъ поди?

— Слышалъ раньше, мы учили…

— И объ этомъ вишь учатъ.

— Какъ же.

— Ишь-ты!.. — недовѣрчиво протянулъ мужикъ. — Прокураты! Что же вы учили-то объ ярмаркѣ, какъ народъ надувать что ли?..

— То-есть какъ же это?

— Потому, извѣстное дѣло — ярмарка, народъ купцы надуваютъ, — смѣялся тотъ.

— Неправда. Сюда со всѣхъ концовъ Россіи. Средней Азіи, Персіи и Кавказа съѣзжаются продавцы и покупатели, которые иначе не встрѣтились бы никогда. Тутъ идетъ торговля; мы привозимъ свои товары, они свои.

— Ну, вотъ, значитъ, и надуваютъ! — свое твердилъ мужикъ. — При этомъ случаѣ и надуваютъ другъ дружку. Коли зазѣвался ты — тутъ тебѣ и конецъ… Такъ ограбятъ — просто любо.

Какъ ни было весело Володѣ, какъ ни интересна казалась ему картина, раскидывавшаяся передъ нимъ — сліяніе двухъ громадныхъ рѣкъ Волги и Оки, историческій городъ на крутомъ берегу, огромная ярмарка внизу, какъ ни разгорѣлось желаніе поскорѣе выйти изъ вагона и пойти бродить по этимъ, казавшимся ему чудными, мѣстамъ, тѣмъ не менѣе невольно жутко становилось мальчику, когда онъ вспоминалъ, что теперь дѣлается дома.

Дома! Его даже холодомъ обдавало при этомъ.

Онъ отпросился къ товарищу — солгалъ, сказавъ, что будетъ у него ночевать. Въ восемь часовъ утра онъ долженъ быть дома. Теперь уже десять. Его вѣрно прождали до девяти и послали за нимъ извозчика… Что-то будетъ, когда мама, такая добрая, такъ нѣжно любившая его. узнаетъ, что онъ даже и не былъ у пріятеля! Какая суматоха поднимется въ домѣ! Какъ встревожится его отецъ; отецъ, который, несмотря на свою внѣшнюю суровость, цѣлые дни и ночи просиживалъ у его кровати, когда Володя былъ боленъ. Теперь уже вѣрно и папа, и мама отправились въ разные концы города, узнавать, гдѣ былъ, у какихъ знакомыхъ застрялъ ихъ Володя… Ихъ Володя! А онъ вотъ каковъ! Задумалъ пробраться въ Америку, а оттуда черезъ океанъ и пустыни вернуться домой… И въ первый разъ страхъ передъ своимъ поступкомъ, передъ тайнымъ будущимъ, ожидавшимъ его, охватилъ мальчика. Всѣ «путешественники», которыхъ онъ такъ любилъ и которымъ завидовалъ до сихъ поръ, — ничего не боялись и ни о чемъ, оставляемомъ дома, не сожалѣли. Значитъ ли изъ этого, что онъ, Володя, вовсе не настоящій путешественникъ? Ему даже больно сдѣлалось… Разумѣется, сегодня въ полдень «они» получатъ его письмо, Но какъ будетъ плакать мама, какъ станетъ горевать отецъ! Легко ли: сынишка, не предупредивъ, отправился вокругъ свѣта. Положимъ, чтобы ихъ успокоить, онъ писалъ имъ, что у него есть тридцать пять рублей, что онъ изъ своего странствія привезетъ имъ и брильянтовъ, и золота… въ Африкѣ дешевы брильянты, а въ Америкѣ — золото. Но они все-таки по крайней мѣрѣ, лѣтъ пять не увидятъ его вовсе! «Я имъ буду писать часто»… рѣшилъ про себя Володя. А Джальма, собака, которую онъ такъ любилъ, которую онъ выучилъ по командѣ ложиться, вставать, отыскивать спрятанныя вещи, звать прислугу, отворять и затворять двери, прятать его сапоги. Отчего онъ и ее не взялъ съ собою! Она бы ему была вѣрнымъ другомъ. У многихъ путешественниковъ, о которыхъ читалъ онъ, были собаки… Впрочемъ, вотъ у абиссинскаго народа, писалъ одинъ итальянецъ, приручены вмѣсто собакъ — львы. Онъ, Володя, непремѣнно выпроситъ и себѣ такого льва и вмѣстѣ съ нимъ явится домой впослѣдствіи. Воображаю, думалъ онъ, какъ будутъ изумлены всѣ. Левъ, идущій за нимъ, какъ собака, левъ, слушающійся его голоса, его жеста… Какъ Джальма испугается, какъ первое время папа и мама будутъ бояться его льва, пока не узнаютъ, какой онъ добрый!.. И Володя, подъ вліяніемъ этихъ мечтаній, мало-по-малу началъ успокоиваться.

III.
Володя учится.

— Куда вы, молодой человѣкъ? — спросилъ у Володи какой-то старикъ, давно уже приглядывавшійся къ нему издали. Володя обратилъ на себя его вниманіе тѣмъ, что нѣсколько минутъ тщетно озирался во всѣ стороны, но очевидно робѣлъ спросить, о чемъ ему нужно было, у торопившихся пріѣзжихъ.

— Не знаю, какъ пройти…

— Куда именно?

— Я на пароходы собираюсь.

— На пароходы… Это, значитъ, вы сразу на нѣсколько хотите?

— Нѣтъ, — улыбнулся мальчикъ. — Я ѣду путешествовать, — совершенно серіозно проговорилъ онъ.

— Такъ! — оглядѣлъ его сверху донизу старикъ. — Отличное дѣло. Путешествовать то же, что учиться. Одно странно, какъ это васъ, такого маленькаго, родители отпустили одного.

— Я не маленькій вовсе! — воскликнулъ Володя.

— А то какъ же? большой что ли?

— Мнѣ пятнадцать лѣтъ, — опять солгалъ онъ, съ ужасомъ замѣчая, что теперь ему уже сплошь приходится лгать, чтобы выручить себя, чтобы добиться необходимыхъ ему свѣдѣній.

— Ну, положимъ. Что жъ, до Астрахани и назадъ вы отлично можете проѣхать. Ну, давай вамъ Богъ… Я своихъ дѣтей тоже посылалъ путешествовать, за границу даже, разумѣется съ гувернерами, не иначе.

— Гдѣ же они были? — заинтересовался Володя.

— Въ Германіи, во Франціи, въ Италіи.

— Ну-у! — разочарованно протянулъ Володя. — Я думалъ: въ Африкѣ или въ Америкѣ.

— Прежде надо свое хорошо узнать: свое отечество, потомъ свою часть свѣта, а тамъ уже можно и дальше, если позволяютъ средства и есть охота.

— Ну, свое всякій знаетъ…

— Всякій! — улыбнулся старикъ… — Едва ли… Вотъ, пока я васъ провожу къ пароходамъ, давайте-ка потолкуемъ — знаете ли вы свое? Откуда, по вашему, течетъ Волга.

— Откуда? Изъ Осташковскаго уѣзда, Тверской губерніи.

— Отлично. А что вы знаете объ ея источникахъ?

— Этому у насъ не учили.

— Ну, вотъ, видители: сразу и швахъ! А объ Америкахъ разсуждаете. Есть въ Осташковскомъ уѣздѣ такъ называемая Волговерховье, деревнюшка жалкая, на холмѣ. Зато вокругъ нея мѣста низменныя. Тянутся топкія болота, то углубляющіяся или, лучше сказать, расчищающіяся въ небольшія озера, или переходящія опять въ сырыя низины. Есть болота верстъ по 40 въ длину. Иной разъ тянется зеленая гладь — издали подумаешь лугъ, а ступишь въ него неосторожно — и станетъ тебя засасывать, настоящая трясина. Подъ этой зеленью случается и дна не найти, не достанешь его. Кое-гдѣ на этой, насквозь прососанной влагою, почвѣ большой лѣсъ, къ которому наши порубщики не могутъ добраться. А въ другихъ мѣстахъ въ трясинахъ попадаются окна — открытыя пространства воды. Вотъ эти-то болота и трясины служатъ колыбелью, питомниками Волги; изъ одного такого у «Волговерховья» и вытекаетъ самая громадная изъ русскихъ, а слѣдовательно и европейскихъ рѣкъ. Только на первыхъ порахъ вы ее разумѣется не узнаете: такъ, жалкая, бѣжитъ себѣ, то расплываясь по болотинамъ, то суживаясь… Съ одного берега вы можете даже перепрыгнуть на другой, не разбѣгаясь, а такъ — разомъ. Продѣлавъ такъ восемь верстъ, впадаетъ Волга въ озеро Большой Верхитъ — и изъ него выходитъ рѣчкой сажень три въ ширину. И ужъ черезъ нее не перейдете, не замочивъ ногъ. По колѣна Волга будетъ тамъ… Дальше попадаются ей другія такія же озера: Стержъ, Овселукъ, Пано, Волго, и, выходя изъ каждаго, рѣка все дѣлается шире и глубже. Кормятъ они ее. Все-таки теченія пока не замѣтно и, собственно говоря, рѣкою Волга еще не является. Воды все такъ мало, что если бы люди не приняли мѣръ, такъ въ верховьяхъ своихъ Волгѣ, пожалуй, иногда и высыхать пришлось… Интересуетъ васъ это, или нѣтъ?

— Да, да, пожалуйста… я люблю это.

— Ну, вотъ — погодите только… Видите, эти длинные ряды домовъ, пустыхъ такихъ? Въ концѣ іюля и въ августѣ здѣсь десятки тысячъ народу торгуютъ. Это мы съ вами идемъ по пустой теперь ярмаркѣ, слышите? Теперь здѣсь тихо и пустынно. Вотъ, гдѣ оканчивается улица, тамъ будетъ выходъ на мостъ, по ту сторону Оки.

Дѣйствительно, скоро наши путники повернули направо. Передъ ними раскинулось громадное пространство воды, по которому сегодня яро бѣжали волны. Отъ этого берега къ гористому былъ перекинутъ длинный, деревянный, на баржахъ, мостъ. На противоположномъ берегу, по площадкамъ и выступамъ Дятловыхъ горъ, разсыпанъ былъ городъ, то скучивающійся въ трудно различаемое мѣсиво домовъ, заборовъ и церквей, по большей части древнихъ или архитектурою своею приближающихся къ древнимъ, то словно расползающійся покосогору отдѣльными постройками. Налѣво, на обрывѣ горы, бѣлыя стѣны съ зуцбами и толстыя, круглыя башни Кремля. Сюда ближе какая-то недостроенная точно и, какъ потомъ объяснили Володѣ, нарочно срѣзанная башня — «Муравьевская Дылда», какъ ее зоветъ народъ, вся словно вырисовывавшаяся на голубомъ фонѣ безоблачнаго неба… У самой воды, тамъ гдѣ виденъ красивый Благовѣщенскій монастырь и вездѣ — изъ-за стѣнъ обители, изъ-за заборовъ домовъ, съ улицъ и прямо по откосамъ — круглятся зеленыя облака только что облиствѣвшихъ садовъ. Сады наверху, сады внизу. Деревья заполонили овраги, забрались во всякую щель, сіяютъ изумруднымъ блескомъ съ каждаго выступа, и только узкое побережье, сплошь застроенное тамъ и называемое Нижнимъ Базаромъ, кипящее торговой суетой, вовсе лишено зелени.

— Такъ, какъ же вы говорили? — спрашивалъ Володя, идя по мосту, — какъ тамъ удерживаютъ воду, въ Верховьяхъ Волги?

— Я именно ждалъ вашего вопроса. Это доказываетъ, что вы умѣете слушать внимательно и дѣйствительно интересуетесь. Въ пяти верстахъ отъ озера Волго, ниже, устроенъ громадный Верхневоложскій бейшлотъ. Это сооруженіе, представляющее собою родъ воротъ (шлюзы), которыя, запираясь, не даютъ стекать водамъ внизъ и удерживаютъ вверху извѣстную, постоянную массу воды. Какъ только весною вскроется рѣка — въ бейшлотъ вставляютъ щиты; они и запираютъ воду. Благодаря этому и Стержъ, и Овселукъ, и Пано, и Волго соединяются въ одно озеро, составляя, такъ сказать, на 80 верстъ большой запасный бассейнъ. Шлюзы не пускаютъ воду внизъ, а между тѣмъ ея набирается все больше и больше. Просачивается внизу, прибываетъ отъ таянія снѣговъ, отъ дождей — такъ, что выше нормальной, обыкновенной поверхности она подымается на 7½ аршинъ. Она называется живой водой.

— Я понимаю… потому, если вода ниже истощится, то эта, вверху, если ее спустить, можетъ оживить Волгу.

— Ну вотъ… Какой вы молодчина! Всего, такимъ образомъ, скопляется выше бейшлота 40,000,000 кубическихъ саженъ воды. Сообразите, какая это масса! Какъ только Волга обмелѣетъ — шлюзы начинаютъ раскрывать, и изъ верхнихъ водохранилищъ пополняется расходъ воды. Своего рода касса — истратили вы деньги, а у васъ хранится экономія въ кассѣ, вы пошли — взяли. На зиму шлюзы открываются совсѣмъ. За бейшлотомъ именно и начинается настоящая Волга. Вонъ видите, какая она теперь здѣсь, подъ Нижнимъ. Я вамъ ее еще покажу сверху, съ Нижняго. Теперь мы на Окѣ стоимъ, а тамъ — передъ нами Ока впадаетъ въ Волгу.

Онъ остановился съ Володей у парапета моста. Нѣсколько впереди громадная масса Оки сливалась съ Волгою. Свѣжестью, просторомъ вѣяло. Тысячи всевозможныхъ судовъ, пароходовъ, лодокъ, перекрещивали рѣку во всѣхъ направленіяхъ, другіе стояли у береговъ на якорѣ въ ожиданіи очереди тронуться и унести съ собою вверхъ или внизъ плоды людского труда въ видѣ грузовъ, сложенныхъ въихъ трюмахъ и на ихъ палубахъ.

— Вотъ, пока мы отдыхаемъ тутъ, я вамъ доскажу остальное, что знаю объ Волгѣ. За бейшлотомъ ея ширина уже доходитъ до 30 саженъ и отсюда ходятъ суда, только сначала небольшія и сплавныя, т.-е. тѣ, которыя внизъ двигаются по теченію и взводныя, поднимающіяся вверхъ противъ теченія. Отсюда до своего впаденія въ Каспійское море она тянется на 3384 версты, а весь ея бассейнъ занимаетъ 30000 квадр. миль. Тутъ она принимаетъ въ себя… А ну-ка, какіе притоки слѣва?

Володя любилъ географію и учился ей охотно. Онъ, улыбаясь, отвѣтилъ:

— Тверцу, Мологу, Шексну…

— Постойте. Волга, благодаря своимъ притокамъ, со всей Россіей связана… По Волгѣ отъ Тверцы до Мологи ходятъ туэрные пароходы. Они маленькіе и цѣпные… ихъ называютъ туэрами; они не имѣютъ колесъ и ходятъ на громадной цѣпи, которая протянута по всему руслу Волги отъ Твери до Рыбинска. Силою пара цѣпь постоянно вытягивается изъ воды съ носовой части парохода-туэра и навертывается на валъ посерединѣ его палубы, а затѣмъ вновь опускается на дно рѣки уже съ кормы. Поняли? такъ пароходъ-туэръ и двигается впередъ и назадъ. Молога имѣетъ для Волги важное значеніе. Она связана съ Тихвинскою системой рѣкъ и каналовъ, такъ что черезъ нее грузъ съ Волги, значитъ хоть съ самой Персіи, можетъ попадать въ Финскій заливъ. Шексна тоже интересная рѣка. Во-первыхъ, вкусная, потому что шекснинская стерлядь считается одною изъ лучшихъ, а во-вторыхъ, эта рѣка — главный нервъ знаменитой Маріинской системы, соединяющей Рыбинскъ съ Петербургомъ, а въ-третьихъ, его же съ Архангельскомъ. За Молотой, Тверцой и Шексною Волга уже на полверсты раскидывается и течетъ до Нижняго громадною, доступною для всѣхъ судовъ, рѣкою. Отъ Нижняго до Астрахани вы ее и сами увидите, слѣдовательно и толковать съ вами намъ будетъ пока излишне… Скажу вамъ только, что выше Нижняго стоитъ на ней большой и богатый торговый городъ Рыбинскъ, котораго большая часть грузовъ, отправляемыхъ въ Петербургъ и Архангельскъ, никакъ миновать не можетъ… Милліоны пудовъ принимаетъ и отпускаетъ этотъ городъ и все растетъ и растетъ. Тамъ же стоятъ Ярославль, Кострома и много небольшихъ, незначительныхъ, о которыхъ и говорить не стоитъ. Коммерческіе люди дѣлятъ Волгу на четыре плеса, т.-е. на четыре участка судоходства. Первый отъ Твери до Рыбинска, т.-е. до устьевъ Шексны, второй отъ Рыбинска до Нижняго, т.-е. до устья Оки, третій отъ Нижняго до устья Камы и четвертый — отъ послѣдняго до Астрахани. Каждый изъ этихъ плесовъ имѣетъ свои неудобства и значеніе. Съ этимъ вы познакомитесь въ Нижнемъ, у меня.

— Какъ у васъ?..

— Такъ. Вѣдь не въ гостиницу же вамъ итти пока. Куда вамъ надо ѣхать на первыхъ порахъ? Гдѣ вы остановитесь: въ Казани вѣрно?

— Да, въ Казани. (Ему вѣдь только и оставалось согласиться со всѣмъ, что онъ слышалъ).

— Ну, вотъ, видите… Я вамъ совѣтую ѣхать на «американскихъ» пароходахъ. Они лучше другихъ. Пока такой отойдетъ — поживите у меня, познакомтесь съ моими молодыми людьми — у меня ихъ двое.

— Тѣ, которые за границей были?

— Нѣтъ, тѣ уже давно служатъ. Они далеко. А эти вамъ подъ стать. Они вамъ покажутъ Нижній и пожалуй даже до Казани проводятъ. Отправятся погостить туда къ теткѣ… Давно она зоветъ. Такъ рѣшено, молодой человѣкъ, вы у меня останавливаетесь.

— Мнѣ совѣстно право…

— Ну, вотъ, чего церемониться! Еще путешественникъ! — улыбнулся старикъ.

«Впрочемъ что жъ?» улыбнулся Володя: «Дѣйствительно стѣсняться нечего. Всѣ путешественники останавливались у добрыхъ людей… Вотъ, напримѣръ, Мунго Паркъ въ Африкѣ… или Стивенсонъ у дикарей Южной Америки… Правда, тамъ не было гостиницъ»…

— А какъ васъ зовутъ? — спросилъ старикъ.

— Стрепетовъ.

— А мы Елисѣевы будемъ — купцы здѣшніе, прошу любить да жаловать. У меня дѣтки славныя… Вы отлично сживетесь пока… Я убѣжденъ, что вамъ даже весело будетъ у насъ. Кстати въ моей библіотекѣ вы найдете книги о Волгѣ и о Каспійскомъ морѣ. Если вздумаете когда-нибудь съѣздить на послѣднее, онѣ вамъ пригодятся.

Когда Володя перебрался съ своимъ спутникомъ черезъ мостъ, ихъ захватила со всѣхъ сторонъ толкотня, давка и суета Нижняго Базара. На узкой полосѣ отмелаго берега, укрѣпленнаго противъ напора воды каменной кладкой, были расположены конторы множества пароходныхъ обществъ. Отъ нихъ въ воду шли сходни къ баржамъ, стоявшимъ на мертвыхъ якоряхъ; а къ баржамъ въ свою очередь приставали пароходы. Одни стояли спокойно, другіе двигались, готовые отправиться внизъ или вверхъ; пронзительно раздавались свистки — сигналы отплытія, и сами, они, тяжко поворачиваясь въ свободной части волжскаго фарватера — пространства рѣки, оставляемаго для движенія судовъ, гдѣ другіе уже не могутъ становиться на якорь — медленно сначала, а потомъ все быстрѣе и быстрѣе, отправлялись на югъ или на сѣверъ. Подальше отъ пристани тянулись длинныя улицы каменныхъ домовъ, сплошь занятыхъ безчисленными лавками, трактирами, гостиницами, складами. Около — кишмя кишитъ сплошная толпа рабочаго люда, тянущагося отовсюду въ богатый Нижній съ надеждой прокормиться до ярмарки, во время которой всякій ужъ найдетъ себѣ подходящую работу. Володя схватилъ даже за руку своего спутника, точно боясь, чтобы вся эта масса галдѣвшаго, ссорившагося, болтавшаго, перекрикивавшагося люда, не оттерла ихъ одинъ отъ другого. Онъ замѣтилъ, что многіе, видя старика Елисѣева, останавливались и снимали шапки, выражая ему особенное уваженіе. Изъ этого Володя заключилъ, что его спутникъ — не простая спица въ колесницѣ, а пользуется значеніемъ. Старая, старая церковь показалась направо… Вся облупившаяся, сумрачно глядѣвшая на эту толчею кругомъ, ничего не имѣвшую общаго съ тишиной и миромъ, окружавшими этотъ памятникъ далекаго прошлаго. Съ ея колоколенокъ поднимались сотни голубей и улетали въ недосягаемую вышину чистаго неба… Отсюда дорога пошла по крутымъ взъѣздамъ вверхъ. Самъ Нижній на горѣ. Внизъ онъ выбросилъ только часть своихъ торговыхъ кварталовъ.

— Не устанете? — спросилъ Елисѣевъ мальчика.

— Нѣтъ.

— Я признаюсь и самъ люблю пѣшкомъ ходить. Оттого и не приказалъ выслать лошадь за собой.

Взъѣздъ былъ крутъ и утомителенъ, солнце жгло. Володя перегонялъ лошадей, едва переступавшихъ, взвозя наверхъ тяжелыя дрожки. Часто направо и налѣво открывались чудесные виды. Группы домовъ, совсѣмъ заслонившись садами, хоронились въ лощинахъ по сторонамъ, другія взбѣгали на взлызины «осыпей» и пестрѣли тамъ безпорядочными, но живописными кучками. Скоро налѣво протянулась бѣлая стѣна Кремля; изъ-за нея видны были тоже золоченыя главы церквей и зеленыя крыши домовъ. Въ самомъ верху къ ней прижались чахлые бульвары. Когда наши путники добрались туда, — тамъ передъ ними разсыпался самый городъ, чистенькій, красивый и тихій сравнительно съ сутолокой и вавилонскимъ столпотвореніемъ Нижняго Базара… Пройдя черезъ площадь, Володя повернулъ за старикомъ въ пустынную и тихую улицу. Въ глубинѣ ея стоялъ большой, каменный домъ, весь отовсюду охваченный густымъ садомъ.

— Вотъ и мой дворецъ!.. Сюрпризъ будетъ дѣткамъ! — смѣялся старикъ.

И дѣйствительно, когда они вошли во дворъ — изъ дому выбѣжало нѣсколько человѣкъ взрослыхъ и дѣтей, бросившихся обнимать старика Елисѣева. Въ душѣ Володи шевельнулось даже довольно ревнивое чувство. Онъ сознавалъ, что здѣсь онъ всѣмъ имъ чужой, что, какъ новичокъ, онъ въ нихъ возбуждаетъ одно любопытство и ничего больше. Ему стало даже такъ грустно и холодно, что онъ уже хотѣлъ, пользуясь тѣмъ, что на него не обращаютъ никакого вниманія, убѣжать въ ворота, еще стоявшія открытыми. Но въ эту минуту какъ разъ старикъ Елисѣевъ обернулся и, точно угадывая его положеніе, взялъ Володю за руку.

— Вотъ вамъ новый пріятель — Володя Стрепетовъ. Молодой человѣкъ ѣдетъ «одинъ» путешествовать по Волгѣ.

«Молодой человѣкъ» сконфузился еще больше.

— А это мои дѣти. Прошу любить и жаловать. Коли вы дня три останетесь съ нами, вмѣстѣ и по Волгѣ до Казани поѣдемъ.

— Какъ! Только до Казани? — вмѣшался старшій мальчикъ изъ Елисѣевыхъ.

— Да, а ты что думалъ?

— Я думалъ, по крайней мѣрѣ, до Саратова!

— Ну, это будетъ зависѣть отъ погоды, а во-вторыхъ оттого, отпуститъ ли васъ тетя.

Молодежь тотчасъ же перезнакомилась.

Въ просторныхъ комнатахъ Елисѣевскаго дома было прохладно. Въ жару вся семья сидѣла на галлереѣ, выходившей въ садъ, гдѣ пахло розами, только что распустившимися, и сиренью, густыя и пышныя кисти которой смотрѣли въ настежь открытыя окна. Мальчики Елисѣевы сейчасъ же завербовали Володю и потащили его къ себѣ показывать «свои комнаты».

До сихъ поръ Володя зналъ купцовъ только по «Островскому», т.-е. по комедіямъ его, дававшимся въ Маломъ театрѣ въ Москвѣ, и былъ чрезвычайно изумленъ всѣмъ тѣмъ, что увидѣлъ тутъ, въ Нижнемъ. Его даже непріятно поразило, что его новые товарищи были и образованнѣе, и воспитаннѣе его. Они держались свободно и въ то же время съ изящною простотою, показывавшею, что о нихъ заботились и за ними слѣдили хорошіе учителя и гувернеры. Онъ попробовалъ было по поводу какой-то книги заговорить по-французски — но увы! тотчасъ же прикусилъ языкъ. И Саша и Коля, новые его друзья, говорили на этомъ языкѣ гораздо лучше его; то же повторилось и съ нѣмецкимъ. Сверхъ того оказалось, что они знаютъ и англійскій, съ которымъ Володя совсѣмъ знакомъ не былъ.

— Какъ же ты ему не учишься? Онъ такъ нуженъ нынче.

— У меня еще есть время. Я въ Сѣверной Америкѣ въ нѣсколько мѣсяцевъ буду говорить на немъ.

— Какъ въ Сѣверной Америкѣ!? — расхохотались мальчики, — какъ же ты попадешь туда?

— А черезъ Каспійское море пройду въ Афганистанъ Мервомъ, потомъ черезъ Индію… — и онъ къ крайнему изумленію началъ имъ подъ рядъ излагать планъ своей поѣздки.

— И тебя отецъ отпустилъ!?..

Володя замялся. Сказать, что онъ бѣжалъ изъ дому — они, разумѣется, сообщили бы объ этомъ своему старику, а тотъ немедленно телеграфировалъ бы въ Моску. И какой стыдъ! Володя, столько разъ сообщавшій о своихъ планахъ товарищамъ по гимназіи, опять бы оказался водвореннымъ туда, и какъ! Какъ пойманный бродяга, (ему не въ первый разъ пришлось бы познакомиться съ карцеромъ). Какъ бы смѣялись надъ нимъ товарищи… «Вотъ тебѣ и путешественникъ!.. Вотъ тебѣ и новый Стэнли!» Приходилось лгать, лгать, краснѣя опять, потому что до сихъ поръ Стрепетову не было нужды говорить неправду.

— Неужели тебя отпустили… въ Сѣверную Америку? — повторилъ свой вопросъ Коля, все съ большимъ недоумѣніемъ глядя на него.

— Не одного, разумѣется, — нашелся Володя. — Въ Астрахани у меня есть родственникъ, который ѣдетъ туда, онъ и меня по порученію отца возьметъ съ собою.

— Ахъ, какой ты счастливецъ! — завидовали мальчики. — Съ какимъ удовольствіемъ мы тоже поѣхали бы туда.

Воодушевившійся Володя съ мѣста въ карьеръ сталъ дѣлиться съ ними всѣми своими мечтами. Онъ разсказывалъ, какъ онъ будетъ въ Калифорніи искать золото — по Бретъ-Гарту, какъ онъ, по Марріэту и Густаву Эмару, начнетъ охотиться на бизоновъ въ индѣйскихъ территоріяхъ, какъ приметъ участіе въ войнахъ съ краснокожими и помѣшаетъ имъ снимать скальпы съ бѣлыхъ, какъ въ Техасахъ (Мексиканскомъ и Сѣверо-Американскомъ) станетъ воспитывать мустанговъ и т. д. Мальчики слушали его, выпучивъ глаза и задыхаясь отъ волненія… Послѣ завтрака они предложили ему пойти на откосъ и поболтать тамъ вволю.

— Что такое «откосъ?» — спросилъ у нихъ Володя.

— А вотъ увидишь. Такого мѣста въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ.

— Ну, ужъ и въ цѣломъ свѣтѣ!

— Ужъ если мы говоримъ, значитъ такъ! — убѣждали его мальчики. — Спроси у папы, онъ тебѣ тоже скажетъ. Обойди всю Европу, и Азію, и Африку, и Америку — нигдѣ такой красоты не отыщешь!

— Эхъ вы! нижегородскіе патріоты! — обидѣлся Володя за Америку.

— А тебѣ стыдно: живешь въ Россіи, самъ русскій, а не знаешь «откоса!» — уязвили въ свою очередь и они его.

— И не нужно мнѣ! Русское я всегда успѣю узнать!

— Неправда! Надо начинать съ своего. Вѣдь ты прежде чѣмъ французскому — своему языку выучился!

— Что съ нимъ говорить! — смѣялся Саша. — Онъ вѣдь у насъ «американецъ!»

Такъ бѣднаго Володю, смѣясь, и прозвали американцемъ…

— Я только спрошусь у отца… — побѣжалъ Коля.

— Развѣ обо всемъ надо спрашиваться? — презрительно сжалъ губы Володя. — Какіе вы оба примѣрные, подумаешь.

— А какъ же иначе! — удивился тотъ.

— Захотѣли и пошли. Что за стѣсненія такія!

— Никакихъ стѣсненій нѣтъ! — обидѣлся за свою семью Коля. — Намъ ничего не запрещаютъ, вѣря, что дурного мы сами не захотимъ. Но зачѣмъ же заставлять всѣхъ безпокоиться и спрашивать: «гдѣ дѣти, куда они пошли, не случилось ли что съ ними». Вѣдь въ самомъ дѣлѣ насъ любятъ очень — зачѣмъ же мы за любовь будемъ платить зломъ. Вѣдь не знать, гдѣ мы — это для нихъ все-таки страданіе…

— Кисляки вы, вотъ что! У насъ въ гимназіи иначе дѣйствуютъ!

— Значитъ у васъ въ гимназіи дурно воспитываютъ мальчиковъ.

— Ну, извини! Наша гимназія первая. Такой гимназіи нигдѣ нѣтъ и не будетъ; во всей Россіи нѣтъ такой, какъ наша, это всѣмъ извѣстно.

— Эхъ, ты! гимназическій патріотъ! — засмѣялся въ свою очередь Коля.

Володя только прикусилъ губы. «Долгъ платежомъ красенъ!» — вспомнилась ему кстати пословица.

— Папа сказалъ, чтобъ мы шли, а онъ и самъ придетъ потомъ къ намъ.

— Для присмотра за вами? — не удержался Стрепетовъ, чтобы не задѣть ихъ.

— Нѣтъ. Намъ съ нимъ пріятно; онъ все знаетъ, все умѣетъ объяснить. А на этотъ разъ онъ для тебя идетъ, чтобы показать Нижній и разсказать его исторію. Развѣ это дурно? Вѣдь ты нашъ гость, и папа долженъ объ тебѣ заботиться.

Опять Володѣ пришлось прикусить языкъ. Эти мальчики оказывались не только образованнѣе, воспитаннѣе, но и сердцемъ лучше, чѣмъ онъ. Ему не только было завидно, ему было и больно. Онъ хотѣлъ бы самъ быть такимъ, какъ они, но теперь было уже поздно. Все равно, раздумывалъ онъ, придетъ и ихъ очередь пожалѣть, когда всѣ газеты заговорятъ обо мнѣ, какъ о смѣломъ путешественникѣ и станутъ сплошь свои столбцы наполнять разсказами о моихъ приключеніяхъ, великодушныхъ подвигахъ, храбрости, страданіяхъ… И на этомъ Володя совсѣмъ успокоился.

— Ну, американецъ, пойдемъ! — весело кричали ему мальчики, выбѣгая на улицу.

— Иду, иду, нижегородскіе патріоты! — смѣялся и онъ, слѣдуя за ними… — Ну, кто скорѣе побѣжитъ?

Онъ не даромъ хвастался своею быстротою. Въ гимназіи Володя бѣгалъ скорѣе всѣхъ. На этотъ разъ ему опять пришлось признать себя побѣжденнымъ. Братья Елисѣевы на первыхъ же порахь обогнали его и далеко оставили за собою.

IV.
Откосъ и экскурсія по Нижнему.

Еще издали мальчики почувствовали что-то свѣжее. Рѣкою запахло. Городъ отодвигался назадъ. Впереди зеленѣли деревья Александровскаго сада. За ними, пока ещесмутно, мелькали заманчивыя дали…

— Ну, скорѣй! Скорѣй! — звали «Американца» Саша и Коля. — Посмотри нашъ откосъ и самъ скажешь, что нигдѣ нѣтъ ничего лучше во всемъ свѣтѣ!

Откосъ — это крутой берегъ Волги, весь покрытый деревьями хорошо разбитаго сада. Между ними прорыты дорожки сверху донизу, гдѣ аллеи уже сплетаются въ густые своды и всегда царитъ прохлада и тѣнь…

Едва ли какой-нибудь другой русскій городѣ можетъ похвалиться такою широкою панорамою, такими необычайно красивыми видами, какъ Нижній. По крайней мѣрѣ Володя и тотъ просто замеръ, остановись на краю откоса. На громадное разстояніе неожиданно развернулась даль противоположнаго берега Волги. Воды ея только что вошли въ берега, и вся эта зеленая, мягкая понизь сверкала черточками, щитами и излучинами еще оставшихся на ней разливовъ. Подъ блескомъ заката, потому что уже наступалъ вечеръ, края этихъ щитовъ золотились и тамъ, гдѣ самой понизи уже видно не было, гдѣ вся она сливалась въ одну непроглядную синеву… Ближе сюда, на зеленомъ просторѣ, громадное село Боры, съ бѣлыми церквями, опущенное нѣжными волнами только-что распустившихся садовъ. За ними смутно мерещутся другія села, плохо различаемыя; то мелькнутъ онѣ, то опять уходятъ изъ-подъ взгляда… На самомъ западѣ ярко золотящійся просторъ Волги не отличался отъ золотого заката… Словно онъ и на землѣ и на небѣ горитъ, охватывая окрестности своими розовыми тонами. Зато внизу, ближе, сама Волга стелется спокойная, величавая, зеркальная… Только изрѣдка пробѣжитъ по ней вѣтеръ, оставивъ за собою нѣсколько пятенъ красивой ряби, да серебряною нитью ложится пѣна за быстро бѣгущими внизъ пароходами… И сами-то они отсюда, сверху, такими маленькими кажутся, микроскопическими. Щепка, муха какая-то, только на этой мухѣ отличишь и трубы, и мачты, и еще болѣе мелкихъ насѣкомыхъ — людей, копошащихся на ея палубѣ. Длинные ряды баржъ идутъ за пароходами, мачты ихъ гордо распустили по вѣтру свои флаги… И вдали, на остающихся еще слѣдахъ волжскаго разлива по понизимъ, глазъ различаетъ мелкіе челноки… Гдѣ-то далеко, далеко, смѣлый крупный парусъ судна полощется словно бѣлое крыло… Вотъ другой, весь пронизанный розовымъ блескомъ заката… Не алый цвѣтокъ ли вспыхнулъ это на голубомъ просторѣ Волги?.. Въ первое время не знаешь, куда смотрѣть, на чемъ остановиться… Жаль было Володѣ оторваться на минуту отъ этихъ синѣющихъ далей, чтобы разглядѣть внизу подъ собою маленькіе пароходы, мокшаны и бѣляны, причалившіе къ берегу… Пестрыя каютки на нихъ, челноки качающіеся за ними, толпа экипажа на палубѣ… Вотъ какое-то неуклюжее судно. Стоитъ, кажется, а за нимъ слѣдъ мерещится, значитъ, идетъ оно, дразня весь этотъ просторъ гулкими перекатами пѣсни… И пѣсня — не прислушаешься къ ней; то тутъ вотъ у самаго уха ширится и ныряетъ въ воздухѣ, то уйдетъ куда-то, точно вѣтромъ уноситъ ее въ сторону… А тутъ еще назойливые свистки пароходовъ врываются въ эти замирающія нотки… И опять взглядъ разсѣянно бродитъ въ синихъ даляхъ, точно хочется ему различить тамъ заволжскіе лѣса, повитые сизымъ туманомъ, силится прослѣдить зигзагъ какого-то разлива и, не разсмотрѣвъ ничего, опять тонетъ въ цѣломъ морѣ точно дымящагося золота заката, уже затопившаго всю западную часть этой понизи, тогда какъ на востокѣ свертывается и расползается все шире и шире лиловатая мгла приволжской ночи!.. Вступленіе Оки въ Волгу едва едва замѣтно отсюда… И чѣмъ ярче закатъ, тѣмъ живѣе краски берега. Подъ солнцемъ все золотится: пароходы, лодки, трубы заводовъ и бѣляны, плывущія внизъ. Бѣляны эти кажутся точно сплошь кованными изъ золота…

Вотъ напротивъ какое-то грузное большое судно стоитъ между закатомъ и глазомъ. Все оно черное, точно вырѣзалось на этомъ огнистомъ фонѣ. Видны только силуэты его рѣзкихъ, со всѣми мелочами, очертаній. Зато въ серединѣ на немъ ничего. Точно все оно вырѣзано изъ черной бумаги… А тутъ въ зеленой вершинѣ липы распѣлись птицы и назойливо звенятъ и свищутъ. Какой-то щегленокъ, прежде чѣмъ замолчать на ночь, помальчишески разорался въ чащѣ.

Ночь все близится и близится. Внизу, въ густыхъ аллеяхъ сада свертывается сырая мгла, изъ которой подъ освѣщеніемъ потухающаго уже заката выступаютъ розовыя вершины деревьевъ. По равнинѣ вдали точно звѣзда сверкаетъ окно какого-то дома, то словно золотая коса вырѣжется песчаная желтая ложбина.

Чѣмъ ниже солнце, тѣмъ лиловѣе даль; а когда оно сѣло въ сизую кайму едва прорѣзавшейся надъ горизонтомъ тучи, вся эта плоскость легла передъ Володей какимъ-то бархатистымъ фіолетовымъ просторомъ.

Еще рѣзче на немъ горитъ огнистая кайма озера. Точно кто-то раздуваетъ огоньки — блещутъ небольшіе зимняки вдали. Село Боры все уже ушло въ синеву ночи и только церкви его бѣлѣютъ и едва мерещатся за Волгою…

— Ну, что, какъ? — приставали Саша и Коля къ Володѣ.

Тотъ молчалъ, пораженный красотою открывавшейся передъ нимъ картины, постоянно мѣнявшейся, но ничего не терявшей въ своей прелести.

Пахло рѣкою и весеннею зеленью. Свѣжо какъ. Эту ширь не только видѣлъ Володя, онъ ее чувствовалъ. Закрывая глаза, по запаху воды и луговыхъ цвѣтовъ, по спокойному шелесту вѣтра и Богъ знаетъ чему еще, угадывалъ онъ этотъ просторъ…

— Эй, вы! Дѣтвора! — послышалось издали.

— Папа! Папа! Онъ всегда знаетъ, гдѣ насъ найти, — обрадовались Саша и Коля.

Старикъ подходилъ къ нимъ, улыбаясь еще издали.

— Ну, братцы, запоздалъ — дѣла задержали, ничего не подѣлаешь. Что, гость, не скучно? Хорошо у насъ? — спросилъ онъ у Володи.

— Отлично. Я сначала смѣялся надъ Колей, когда онъ говорилъ, что нигдѣ нѣтъ ничего подобнаго.

— Ну, а теперь?

— Теперь поневолѣ повѣришь.

— Это потому, что ни Коля, ни вы, ничего еще не видѣли. Нужно любить свое хорошее, дѣти, оно вамъ всегда будетъ дороже чужого; но говорить, что оно лучше всего на свѣтѣ — нельзя. Міръ Божій великъ, еще и не такая красота есть въ немъ. Бываетъ природа величавѣе, грандіознѣе нашей; съ снѣговыми горами, шумными водопадами, съ голубыми океанами, — мало ли чего нѣтъ! Но намъ тутъ роднѣе. Къ этимъ картинамъ приросло наше сердце — попробуй оторваться отъ нихъ, пожалуй кровью изойдетъ оно. Онѣ намъ дороже и милѣе всего на свѣтѣ. И отдавая справедливость другимъ краямъ и другимъ народамъ — мы все-таки не позавидуемъ имъ и не захотимъ мѣняться съ ними… Каждому свое. Не такъ ли, дѣти?

— Такъ, такъ, папа! Ты всегда правъ.

— Ну, не всегда!

Володя вслушивался и всматривался и ему невыразимо тяжело дѣлалось… Какія чудныя отношенія были въ этой семьѣ. Дѣти, боясь огорчить старика отца и зная плохое здоровье матери (она жила пока съ теткою въ Казани), не скрывали отъ нихъ ничего… Они какъ-то сказали Володѣ, что если бы они ушли, не спросясь, изъ дому — мать пожалуй не пережила этого потрясенія, умерла бы… Это было ударомъ по сердцу для Володи. Онъ живо рисовалъ себѣ отчаяніе, которое охватитъ его близкихъ и дорогихъ ему людей. Были моменты, когда онъ хотѣлъ кинуться къ старому Елисѣеву и разсказать ему все и завтра же уѣхать назадъ, въ Москву; но что-то непонятное, какой-то глупый стыдъ передъ этими мальчиками, робость передъ минутою встрѣчи съ отцомъ и боязнь потерять свою славу и значеніе въ глазахъ товарищей гимназистовъ удерживали его… О, если бы онъ зналъ все то, что ждетъ его впереди, съ какою бы охотой онъ выдержалъ все это, чтобы тотчасъ же вернуться домой, не подвергаться испытаніямъ и несчастіямъ, сторожившимъ его, самозваннаго путешественника!..

Онъ давалъ себѣ слово — впослѣдствіи вознаградить мать и отца за всѣ страданія. Впослѣдствіи какъ будто можетъ быть забыто одно мгновеніе страданія, причиненное матери потерею ея ребенка!

— Такъ значитъ тебѣ (незамѣтно старикъ Елисѣевъ перешелъ на ты съ Володей) нравится нашъ Нижній?

— Очень.

— Ну, вотъ пока у насъ ужинъ готовится, я разскажу тебѣ, какъ онъ основался. Тутъ есть и сказка и быль, какъ и вездѣ. Умѣлые люди впрочемъ и въ сказкѣ отыскиваютъ правду. Нѣтъ дыму безъ огня — нѣтъ сказки безъ истины. Нашему Нижнему привелось испытать много, очень много, прежде чѣмъ онъ сталъ прочною ногой на горномъ берегу рѣки. Тутъ и русскіе били и грабили мордву и мордва била и грабила русскихъ, и понизовая вольница приходила послѣ татаръ тоже съ разрушеніемъ, а не съ созиданіемъ… Жилось тяжело: смутное время, пока наша земля складывалась, окончилось еще недавно, и земля эта, на которой мы съ тобой стоимъ теперь, обильно полита кровью. Во времена стародавнія тутъ была пустыня. На мѣстѣ Нижняго жилъ «Скворецъ» другъ и помощникъ «Соловья-разбойника». У него было восемнадцать женъ и семьдесятъ сыновей. Пасли они здѣсь безчисленныя стада своего отца, а поить ихъ гоняли на Оку. По сосѣдству съ ними жилъ чародѣй «Дятелъ».

— «Что будетъ съ моими дѣтьми?» — спрашивалъ его Скворецъ.

— «Станутъ жить согласно — будутъ владѣть всею округою, разсорятся — придутъ русскіе, поставятъ на устьѣ Оки градъ каменъ и крѣпокъ зѣло-зѣло и не одолѣютъ его силы вражескія».

Скворецъ умеръ, и дѣти его стали ссориться. Одинъ на другого смертнымъ боемъ пошелъ. Распрею ихъ воспользовался Андрей Боголюбскій и захватилъ побережье, а племянникъ его, Юрій, построилъ здѣсь каменный городъ — кремль…

— Какая же въ этой сказкѣ правда? — спросилъ Володя.

— А такая хоть, что если люди дружно держатся одинъ другого, то за нихъ за всѣхъ и Богъ стоитъ, и не одолѣть ихъ никому; а пойдеть между ними вражда да свара — сейчасъ же кто-нибудь со стороны и воспользуется этимъ.

Въ сущности русскіе отняли этотъ городъ не у Скворцовыхъ дѣтей, а у мордвы, владѣвшей имъ. Ѣхалъ русскій князь Мурза, — поютъ въ своихъ пѣсняхъ мордвины, — ѣхалъ по Волгѣ и увидалъ, что на горѣ мордва богу своему молится въ бѣлыхъ балахонахъ.

— «Что это за березнякъ мотается, мотается, — къ землѣ матушкѣ на востокъ преклоняется?» — спрашиваетъ князь Мурза у своихъ воиновъ.

— «То не березнякъ мотается шатается, а мордва своему богу поклоняется. Въ бадьяхъ у нихъ пиво сладкое, на рычагахъ висятъ котлы, въ котлахъ жрецы мясо варятъ…»

Мордвинскіе старики, узнавъ въ спрашивавшемъ русскаго князя Мурзу, послали ему пива и мяса съ молодыми людьми. Молодежь на пути пиво выпила и мясо съѣла, а русскому князю принесла только земли да, воды.

Князь не разсердился, а напротивъ, обрадовался дару.

— «Принимаю его», выговорилъ онъ, «какъ знакъ покорности мордвинскаго народа». Значитъ и земля и воды ваши — мои отнынѣ.

Поплылъ онъ далѣе по Волгѣ и сталъ кидать землю. Куда кинетъ на берегъ горсть — быть тамъ городу, щепотку — село. Такимъ образомъ зачался Нижній. Юрій II, основавши его, хотѣлъ создать здѣсь, при сліяніи Волги съ Окой, что-то въ родѣ Кіева. Онъ поэтому построилъ здѣсь монастырь и назвалъ его Печерскимъ, а рѣчкѣ, протекавшей по одному изъ нижегородскихъ овраговъ, далъ названіе Почайны. Тутъ именно, у ея устья и разыгралось дѣйствіе легенды, опредѣлившей на цѣлые вѣка впередъ значеніе и характеръ Нижняго. Она же, эта Почайна, впослѣдствіи должна и уничтожить Нижній, вслѣдствіе непочтительности его бабъ. Жилъ во времена оны въ Муромѣ старецъ Макарій и стали его смущать тамъ бѣсы. Что было дѣлать святому мужу? — Удалиться отъ зла и сотворить благо. Въ Муромѣ въ то время народъ былъ злой и бѣсамъ значитъ тамъ оказывался полный просторъ. Сѣлъ старецъ на большой камень и поплылъ на немъ внизъ по рѣкѣ. Долго ли, скоро ли, а пришлось ему доплыть до Нижняго. Усталъ старецъ. Отдохнуть ему хотѣлось, да почему-то не понравился онъ бабамъ, стиравшимъ бѣлье у устья Почайны. Бабы бросились на него, избили вальками и прогнали, продолжая ругаться, когда Макарій былъ уже далеко.

— «Будь же ты проклятъ!» — обратился къ Нижнему старецъ. «Пусть эта рѣчка въ свѣтопреставленіе большою станетъ и потопитъ тебя».

Большой камень, на которомъ старецъ Макарій приплылъ сюда, лежитъ въ устьѣ Почайны. Народъ вѣритъ, что, когда придетъ время Нижнему погибнуть, камень этотъ сдвинется съ мѣста, изъ подъ него хлынетъ вода и смоетъ весь городъ прямо въ Волгу. Какъ будто оправдывая слова старца Макарія, Нижегородцы первое время были большими стяжателями. Объ этомъ намъ разсказываетъ слѣдующая легенда… Вы, дѣти, не устали меня слушать?..

— Нѣтъ, нѣтъ.

— Что жъ ты, Володя, не спрашиваешь, какая въ этой сказкѣ правда есть?

— Я и самъ знаю.

— Ну-ка, какая?

— Коли бы Нижегородцы честь честью приняли старца Макарія, онъ бы ихъ благословилъ и стали бы они сами добрые…

— Ну, положимъ, хотя бы и такъ, — засмѣялся Елисѣевъ. А по-твоему, Саша, какая?

— А по-моему? Если и будетъ зло съ Нижнимъ, такъ это за его дурныя дѣла и жадность случится…

— Какъ же васъ разсудить, кто изъ васъ правъ? Скажемъ такъ, что вы оба правы… Такъ вотъ, дѣти, когда на русской землѣ татарва царила — шелъ въ орду святитель Алексій «въ рабскомъ видѣ» ради народнаго умиленія простымъ странникомъ, а былъ онъ самимъ митрополитомъ Московскимъ, слѣдовательно если бы захотѣлъ, то ѣхалъ бы съ пышной свитой и многочисленными провожатыми. Предпринялъ онъ на себя этотъ трудъ «въ смиренномъ образѣ», чтобы замолить предъ Богомъ великіе грѣхи земли русской, а главное взаимную вражду и усобицу, уподобившія ее дѣтямъ Скворцовымъ, такъ что татарва могла завладѣть христіанскою страною. Не узнали въ запыленномъ и измученномъ старцѣ митрополита перевозчики и не хотѣли переправить его черезъ Оку у Нижняго. Бросилъ Алексій на рѣку свою мантію и невидимо для нихъ переплылъ по ней къ городу. Опять тѣ же бабы мыли бѣлье на берегу; поклонился имъ старецъ, попросилъ милостыни — онѣ и его вальками избили. Случилось тутъ чудо. Ударилъ громъ съ безоблачнаго неба, молнія землю пробила и вызвала на свѣтъ таившійся въ горѣ источникъ — но святого все-таки не познали и, не принявъ въ городѣ, выгнали со срамомъ. Возмутился св. Алексій и, воззрѣвъ на каменныя стѣны кремлевскіе, произнесъ;

— «Городъ каменный; люди желѣзные!»

Время было суровое и люди оказывались жестокими. Нижегородцамъ приходилось отбиваться и отъ татаръ и отъ мордвы. То первые набрасывались на него, уничтожая все живущее, все смѣвшее дышать и оставляя вмѣсто городовъ кладбище, то вторые подстерегали, когда нижегородцы плошали и тоже нападали на нихъ и убивали. Въ 1229 году мордва, подъ начальствомъ своего князя Пургаса, подошла къ городу, сожгла Богородицынъ монастырь и предмѣстья; въ свою очередь Суздальскій князь Юрій II Всеволодовичъ напалъ на Пургаса и побилъ мордву. Черезъ 15 лѣтъ пришла сила несосвѣтимая татаръ. Сказывали, было ихъ 100000. Велъ ихъ Батый; побили они русскихъ, умертвили Юрія II и оставили одни головни и развалины на мѣстѣ Нижняго. Основалась Золотая Орда; но прошло немного времени и Нижній не только выросъ, но сюда въ 1350 г. перенесъ престолъ свой изъ разореннаго Суздаля князь Константинъ Всеволодовичъ. При его сынѣ Димитріи черезъ 17 лѣтъ нижегородцы вмѣстѣ съ Москвою бросились на татаръ, но были жестоко наказаны татарскимъ царевичемъ Арапшею, который опять сжегъ Нижній, перебилъ всѣхъ его жителей, а женщинъ увелъ въ неволю. Кто уцѣлѣлъ — скоро вернулся на пепелище, но мордва, вообразивъ, что Русь совсѣмъ обезсилѣла, кинулась на этихъ и перебила ихъ, разграбивъ, предварительно все оставшееся отъ татарскаго разгрома. Нижегородцы рѣшились дать ей урокъ. Въ 1377 году, несмотря на страшный морозъ, нижегородцы съ москвичами выступили на мордовскую землю и «сотвори ее пусту». Кто остался живъ, того привели въ Нижній и затравили псами на льду рѣки Волги.

Такъ шло дѣло довольно долго. Казалось, что и выхода изъ него не предстояло бѣднымъ нижегородцамъ.

Но не одни чужіе грабили городъ. Свои тоже не упускали случая захватить его врасплохъ и воспользоваться богатствами, которыя легко сосредоточивались здѣсь. Ушкуйники — новгородская вольница, грабившая на сѣверѣ чудь, мерь и весь, спускались рѣками къ югу и не дѣлали различія между русскими и нерусскими. Такъ, въ 1360 г. она взяла татарскій городъ Жукотинъ на Камѣ и уничтожила его; а въ 1375 году она же, подъ начальствомъ Прокопа, въ числѣ 1500 человѣкъ на семидесяти лодкахъ явилась подъ Костромой; разбила высланныхъ противниковъ — 5000 человѣкъ, ворвалась въ городъ и до тла разграбила его; вслѣдъ за этимъ она взяла, сожгла и опустошила Нижній, захватила оттуда нижегородскихъ женъ и дочерей и продала ихъ татарамъ… Въ 1392 году самостоятельное существованіе княжества Нижегородскаго оканчивается. Оно входитъ въ составъ Московскаго. За все время своего отдѣльнаго существованія, оно сослужило великую службу землѣ русской, удержавъ за нею этотъ важный пунктъ, отдававшій въ ея руки Волгу съ Камой, а во-вторыхъ подчинивъ себѣ нравственно мордву, заселивъ ее русскими піонерами, сумѣвшими завести свои гнѣзда въ самой глубинѣ, враждебныхъ намъ, населеній. Іоаннъ III Московскій очень цѣнилъ Нижній. Онъ сдѣлалъ его сборнымъ пунктомъ для дружинъ и ратей, отправлявшихся противъ Казанскаго царства. Потомъ все время этотъ городъ былъ козлищемъ отпущенія въ цѣломъ рядѣ войнъ Москвы съ Казанью. Не повезетъ Москвѣ, отступятъ ея рати — Казани до Москвы далеко, она и отплачиваетъ ей на ея вассальномъ городѣ — на Нижнемъ. Даже послѣ взятія Казани Іоанномъ Грознымъ, уцѣлѣвшіе и покорившіеся казанцы умудрились разорить Нижній. Въ 1574 году татары перебили множество нижегородскихъ «дворянъ» и должны были остановиться только у стѣнъ кремлевскихъ… Надо сказать правду, во всю эту смутную эпоху — стоя на рубежѣ русской земли, будучи такъ сказать ея передовымъ форпостомъ — Нижній пріучился служить ей вѣрнѣе, чѣмъ сердце этой земли — Москва и окружающіе ее города. Тамъ измѣняли и продавали Россію, Нижній оставался только на стражѣ ея чести и правды. Въ 1612 году нижегородцы — посадскій староста и мясникъ — Кузьма Мининъ и князь Пожарскій выступили отсюда и спасли русскую землю отъ самозванщины, гражданской усобицы и «воровскаго разоренія». Съ этихъ поръ, судьба Нижняго связана уже съ судьбой Россіи…

— А о Кулибинѣ ты слышалъ? — спросилъ старикъ Володю.

— Да, какъ же!

— Талантливый былъ человѣкъ, да не во-время родился; не везло тогда даровитымъ людямъ, когда они выходили изъ мѣщанства и купечества. Петра уже не было, изъ Питерѣ иностранцы дѣлали, что хотѣли. Родился онъ въ 1725 году въ семьѣ, мучного торговца, и проживъ всю жизнь въ страшной нищетѣ, умеръ въ 1818 г. всѣми презираемый, не оставивъ даже гроша въ домѣ. Не на что было похоронить его. Впрочемъ, нѣтъ. Оставилъ онъ городу, неблагодарному, всю жизнь преслѣдовавшему его — изобрѣтенное этимъ самоучкой самоходное судно, чудо своего времени. Ему и послѣ смерти нижегородцы отплатили неблагодарностью. Вмѣсто того, чтобы спустить его на воду и воспользоваться имъ, они употребили его на… отопленіе думы!

— Вотъ вы… — не удержался Володя, обращаясь къ Колѣ и Сашѣ.

— Что мы?

— Нижегородскіе патріоты. Что скажете на это?

— Ничего.

— А то тоже — лучше города нѣтъ!

— Есть что сказать, — вдумчиво проговорилъ Саша. — Надо служить своей родинѣ и любить ее, какою бы она ни была, какъ бы она не относилась къ намъ. Будь она щедра и ласкова къ тебѣ или несправедлива и жестока, а ты все-таки распинайся за нее… Иначе и земля не можетъ держаться и все распадется, какъ у Скворцовыхъ дѣтей. Что скажешь на это, Володя?

Но Володя опять почувствовалъ себя на голову побитымъ и молчалъ.

— Велика заслуга развѣ, — продолжалъ уже самъ старикъ, — любить того, кто насъ любитъ? Развѣ хорошая мать не любитъ дурныхъ дѣтей? Они могутъ быть въ глазахъ у другихъ злодѣями, убійцами, преступниками, а для нея они все-таки остаются ея дѣтьми! Такъ же, дѣти, должно относиться къ своей родинѣ. Вѣдь она только и сильна ихъ привязанностью и любовью… Оставьте ее, если она къ кому-нибудь окажется несправедливой — что же выйдетъ? Все пропадетъ. Города запустѣютъ, пашни заглохнутъ… Нѣтъ выше заповѣди какъ любовь къ ближнему, а слѣдовательно и къ своей родинѣ. Умереть за нее, если она даже не ласкова къ тебѣ — высокое счастье. Тутъ не за выгоды, не за плату или за отплату любятъ. Изъ такихъ людей и выходятъ Минины и Пожарскіе. Изъ нихъ и Кулибины являются!

— Ну, что же бы ты, Володя, хотѣлъ посмотрѣть прежде всего здѣсь завтра?

— Рѣчку Почайну.

— Это гдѣ Макарій отдыхалъ?

— Да.

— Увы! Ея ужь нѣтъ!

— Куда жъ она дѣлась?

— Былъ оврагъ сначала — а рѣка высохла. Лѣтъ пятьдесятъ назадъ у насъ считался этотъ Почайновскій оврагъ самымъ страшнымъ мѣстомъ. Тамъ гнѣздились воры, бѣглые, убійцы; а теперь его и не сыщешь; часть оврага засыпали, и на ней стоятъ дома, а черезъ другую — Лыкова дамба прошла. Въ устьѣ Почайны толкучка наша, тамъ масса магазиновъ, лавокъ всякихъ. Мы съ тобой проходили имъ, когда съ Нижняго базара поднимались въ городъ… Ну, дѣти, одиннадцать часовъ. Заболтался я съ вами да и забылъ, что вамъ давно уже ужинать и спать пора. Полюбуйтесь-ка еще съ Откоса на Заволжье да и пойдемъ.

Дѣйствительно, стоило полюбоваться.

Взошла луна. Сегодня она была полною и обливала все кругомъ своимъ серебристымъ свѣтомъ. Вдали сливалось все въ одно таинственное марево, изъ котораго только выдѣлялись тускло поблескивавшіе остатки разлива, зимняки да извилины еще не высохшей рѣчонки и бѣлые храмы села Боры, казавшіеся при этомъ освѣщеніи точно вычеканенными изъ громадныхъ глыбъ матоваго серебра. Внизу на Волгѣ поблескивали безчисленные огоньки на цѣлыхъ сотняхъ и тысячахъ судовъ, стоявшихъ на рѣкѣ и шедшихъ по ней. Клубы дыма, выбрасываемые изъ трубъ бѣжавшими по водѣ пароходами, освѣщаемые огнистымъ заревомъ печей, и пронизываемые миріадами искръ, почудились Володѣ какими-то чудовищными кометами, невѣдомо куда и зачѣмъ стремившимися среди этого пространства…

Володѣ сдѣлали постель въ комнатѣ, гдѣ спали Коля и Саша. Когда они заснули, Володя приподнялся на локтѣ и заглядѣлся въ окно, за которымъ ярко горѣла луна.

Что-то теперь дѣлается въ томъ далекомъ и миломъ домѣ на Петровкѣ, въ Москвѣ? Получила ли мама письмо, успокоилась ли?.. Нѣтъ вѣрно; лежитъ больная и плачетъ…

Ему стало невыразимо тяжело. Если бъ можно было сейчасъ же сѣсть на желѣзную дорогу и поѣхать въ Москву, онъ сдѣлалъ бы это, необинуясь… Пусть будетъ, что будетъ… Онъ обернулся въ подушку лицомъ и, боясь, чтобы его не разслыхали новые его друзья, заплакалъ самыми горькими, покаянными слезами… Онъ и заснулъ съ ними и всю ночь снилась ему бѣдная мама — тоже рыдающая по немъ, въ своемъ неутѣшномъ и неисцѣлимомъ горѣ… Къ сожалѣнію, утро принесло съ собою горячее солнце, чудный день, и опять вернулись всѣ его яркія мечты объ отдаленныхъ странствіяхъ и приключеніяхъ.

V.
Битва съ «туземцами». — Благовѣщенскій монастырь. — Кремль и ярмарка.

— Ужъ вы долго спать привыкли! — поднялъ Володю старикъ Елисѣевъ.

— А что? — потянулся онъ.

— Посмотрите-ка. А еще путешественникъ. Не много же вы наѣздите, если будете вставать такъ поздно. Мои уже давно гуляютъ.

Онъ отдернулъ штору — небо заголубѣло въ окно и солнце наводнило комнату ослѣпительнымъ свѣтомъ. Володя даже зажмурился. Ему нестерпимо было глядѣть передъ собою.

— Отчего же они меня не разбудили, это ужъ не моя вина.

— Во-первыхъ, они не знали вашихъ привычекъ, а во-вторыхъ, думали, что вы устали съ дороги…

— Это изъ Москвы-то въ Нижній? — хвастливо проговорилъ Володя. — Я и не такіе концы собираюсь сдѣлать!.. Это еще что.

— Ну, вотъ, слѣдовательно вамъ надо съ солнцемъ вставать вмѣстѣ. Вы знаете, что всего дороже въ путешествіи?

— Что, деньги?

— Нѣтъ — время. Его за деньги не купишь. Ну, вставайте и послѣ чаю мы отправимся досматривать Нижній. Могу сообщить вамъ пріятную новость: завтра мы ѣдемъ въ Казань.

Саша и Коля ждали новаго товарища въ саду, гдѣ они возились съ цѣлою семьей терьеровъ — необыкновенно смышленыхъ и храбрыхъ собакъ, случайно завезенныхъ въ Нижній изъ остзейскихъ губерній и расплодившихся здѣсь.

— Куда мы двинемся? — спрашивалъ Саша у отца.

— Сначала къ Муравьевской дылдѣ. Надо ему, — кивнулъ онъ на Володю, — дать вдоволь налюбоваться на Нижній.

«Муравьевскою дылдой» называютъ здѣсь башню, выстроенную губернаторомъ Муравьевымъ на одномъ изъ самыхъ высокихъ пунктовъ берега надъ Окою. Ее видно съ противоположной стороны со всей ярмарки. Первоначальною цѣлью ея было указаніе времени, такъ какъ на ней находились часы. Муравьевъ думалъ, что каждый съ ярмарки можетъ разсмотрѣть ихъ на башнѣ, но истративъ пропасть денегъ понялъ, что все равно стрѣлки ихъ не будутъ даже замѣтны съ Макарьевской. Теперь башня не только брошена, но такъ какъ ея верхніе этажи дали трещину — срѣзана. Отсюда грандіозный видъ на Оку и Волгу. Стрѣлка, т.-е. полуостровъ, образуемый сліяніемъ этихъ двухъ рѣкъ, рисуется весь съ колоссальною массой собора, совершенно заслонившаго теченіе Волги за собою. Эта правильная глыба кирпича точно давитъ прямыя линіи ярмарочнаго гостиннаго двора, Сибирскую пристань и дома, кажущіеся сравнительно съ соборомъ, толпою карликовъ, суетящихся у ногъ великана. За соборомъ и за стрѣлкою, какъ называется этотъ полуостровъ — заокская даль еще очаровательнѣе, чѣмъ заволжская. Загибы громадной рѣки далеко видны среди яркой зелени низовыхъ луговъ съ слободами, селами, деревнями и поселками. Еще дальше за ними синяя полоса лѣса и налѣво легкіе, едва намѣченные контуры горнаго берега Оки, на столько смутные, что они кажутся только нѣсколько сгустившимся туманомъ. Такъ и тянетъ туда, такъ и хочется уйти въ ихъ тихія пустыни. Вѣтеръ гонитъ волны по Окѣ, на мелководьяхъ до песка взрываетъ рѣку, и бѣлыя мутины пятнами раскидываются по сторонамъ. Между Волгою и Окою слободъ и деревень точно насыпано, такъ ихъ много — и всѣ онѣ какъ на ладони. Приволье!… Все точно рвется изъ предѣловъ и безъ того громаднаго простора. Спокойная, величавая красота понизей, впервые дала Володѣ почувствовать все обаяніе великорусской равнины. Онъ даже забылъ Америку. При нѣкоторомъ усиліи взглядъ различалъ за переднею грядою берега Оки — другую гряду, другіе холмы, точно тамъ небо нѣсколько гуще синѣло… Между ними будто пыль стояла — вершины уже невидимаго лѣса… Пыль стоитъ или дымъ курится — такимъ всегда кажется далекій лѣсъ между двумя вершинами: одной ближе къ зрителю, другой высшей, дальше отъ него…

Прямо надъ дѣтьми солнце ярко освѣщало площадку Благовѣщенскаго монастыря. На самомъ ослѣпительномъ пятнѣ его, у стѣны обители — каменное крылечко, сверкающая изумруднымъ блескомъ вершина густолиственнаго клена, на крылечкѣ сидитъ монахъ, точно онъ замеръ тутъ… Видно только, какъ онъ жмурится на солнце — должно быть и его пронимаетъ оно жаркими лучами. Лучи сыплются и на могилы, близъ монастырскаго собора, и на его колокольню… Рядомъ съ Володей, засмотрѣвшимся на эту дивную красу, быкъ мирно жевалъ траву, вороны съ вершины башни каркали на весь просторъ. А внизу, въ садикѣ обители мелкая пташка такъ и заливалась, такъ и разсыпалась дробными серебристыми трелями своей звонкой пѣсни… Володя чувствовалъ, что нѣтъ конца и предѣла этому приволью.

— Ты, Володя, обрати вниманіе на эту обитель! — предложилъ ему старикъ Елисѣевъ.

— А что?

— Это одна изъ самыхъ старинныхъ въ Россіи. Ее еще Пургасъ разорилъ въ 1229 г., помнишь — я тебѣ вчера разсказывалъ? Тутъ же потомъ она была возобновлена митрополитомъ Алексѣемъ, отдыхавшимъ на этомъ самомъ мѣстѣ на пути въ Орду. А вотъ, видишь, внизу вся красная, затѣйливо построенная церковь. У васъ въ Москвѣ есть въ родѣ этой — Василія Блаженнаго.

— Да, онѣ очень похожи.

— Ну, вотъ. Эта, Рождества Богородицы, построена Строгановымъ въ 1719 г., хотя смотритъ гораздо древнѣе. Какъ и Василій блаженный, она точно на пьедесталѣ. На немъ поднялась трава и деревья повыросли… Тогда нравы были жестокіе. Говорятъ, что Строгановъ до того былъ восхищенъ этой церковью, что приказалъ ослѣпить ея архитектора.

— За что?! — воскликнули разомъ мальчики.

— Чтобы онъ не построилъ второй такъ же! Это разумѣется неправда, а вотъ я вамъ разскажу настоящую правду о другой церкви; далеко она отсюда, внутри Россіи гдѣ-то — я даже забылъ мѣсто самое. Только фактъ помню, потому что онъ мнѣ въ память врѣзался. Освящали новую церковь — ищутъ архитектора — не знаютъ, гдѣ онъ. Строить строилъ, а окончилъ — исчезъ. Хотѣли прославить его — не нашли. Архитекторъ въ это время, въ нищенскихъ лохмотьяхъ, стоялъ между «христорадцами» на паперти съ протянутою рукою…

— Что же онъ бѣдный очень?

— Нѣтъ! Онъ все свое роздалъ бѣднымъ. Такъ и теперь — красуется церковь, а кто ее строилъ — неизвѣстно. Это чисто наша русская черта, смиреніе. Не гонимся мы за славой, даже иногда бѣжимъ ея. Лишь бы дѣло нашихъ рукъ не умирало, а объ остальномъ хлопотать нечего… Ну, а отсюда мы съ вами пойдемъ въ противоположный конецъ города, къ Кремлю. Вчера его вы мелькомъ видѣли, а теперь весь онъ будетъ передъ вами… Смотрите, только не устаньте…

Володя не замѣтилъ дороги до Кремля… Они шли все красивыми людными улицами, о которыхъ неустанно разсказывалъ Елисѣевъ. Когда онъ смолкалъ, говорилъ Саша, отлично знавшій Нижній.

— Вотъ когда мы къ вамъ въ Москву пріѣдемъ, ты поразскажи моему Сашѣ о Москвѣ.

Но Володя при этомъ невольно конфузился. Что могъ разсказать онъ, плохо знавшій городъ, не говоря уже о прошломъ бѣлокаменной. Онъ только теперь замѣтилъ, что увлекаясь разсказами путешественниковъ объ Америкѣ, Африкѣ и Азіи — въ тоже время упустилъ дѣйствительно замѣчательное, бывшее у него подъ бокомъ. Ему больно было слышать, недопускавшія возраженія, слова Саши: «Разумѣется ты это знаешь; ну, объ этомъ тебѣ и толковать нечего. Кто же изъ русскикъ не знаетъ!..» и т. д. Володѣ хотѣлось не разъ признаться, что онъ гораздо лучше знакомъ съ Техасомъ или Сахарою, чѣмъ съ Красною площадью въ Москвѣ или ея Кремлемъ… Его всякій разъ останавливалъ только страхъ показаться совсѣмъ дуракомъ передъ этими мальчиками, о которыхъ сначала онъ думалъ такъ презрительно.

Когда они подошли къ Кремлю — было ужъ очень жарко. Сѣвъ въ тѣни его старыхъ стѣнъ. вѣявшихъ на нашихъ путниковъ цѣлыми столѣтіями бурной исторической жизни, Елисѣевъ нашелъ нужнымъ сначала подѣлиться съ Володей свѣдѣніями о Кремлѣ.

— Ты знаешь, кто построилъ его?

— Великій князь Василій IV.

— Да вѣдь не своими же руками? Онъ для этого выписалъ изъ Италіи художника Франческо, котораго наши лѣтописцы переименовали во Фрязина. У насъ тогда строителей хорошихъ не было, ну — а въ Италіи искусство уже расцвѣло пышно. Заложилъ эту крѣпость Фрязинъ 1 сентября 1508 г. и кончилъ ее въ 1511-мъ. До тѣхъ поръ были здѣсь двѣ башни и неглубокій ровъ. Онъ ровъ задѣлалъ кирпичами, а къ башнямъ придѣлалъ еще одиннадцать… Подъ стѣнами оказалось много родниковъ. Они сначала все подмывали каменную кладку — онъ для нихъ проложилъ кирпичныя трубы, поэтому сооруженіе Фрязина и стоитъ до сихъ поръ незыблемо. Ну, ты знаешь, что народу нужна непремѣнно легенда. Безъ сказки онъ не можетъ обойтись — такую передаютъ и объ одной здѣшней башнѣ. Вотъ она, видишь, круглая, массивная. Зовутъ ее Коромысловой! Въ тѣ времена существовало повѣрье: чтобы постройка была успѣшна, надобно, оказывалось, зарыть въ землю на ея мѣстѣ какое-нибудь живое существо, которое первымъ подойдетъ во время закладки. Рабочіе думали, что подойдетъ собака или другое животное, и ошиблись. Только что они собрались приступить къ работѣ, какъ вдругъ вдали показалась, съ ведрами на коромыслѣ, молоденькая дѣвушка. Она шла за водой на Почайну. Яма для неизбѣжной жертвы была уже вырыта.

Жертву схватили. Она начала биться и рыдать — не слушая зарыли ее живою вмѣстѣ съ ведрами и коромысломъ… Поэтому и башня Коромысловая.

— Эта легенда довольно распространенная — вмѣшался Саша.

— Гдѣ же еще? — спросилъ Володя.

— По всему Востоку. Она вѣроятно оттуда и занесена сюда. Въ Золотой Ордѣ, въ Персіи, въ Малой Азіи каждая крѣпость или дворецъ воздвигались на мѣстѣ, гдѣ непремѣнно зарывали что-либо живое, чаще всего дѣвушку, едва вышедшую изъ отрочества.

Обойдя Кремль, наши вошли сквозь его ворота внутрь. Вотъ вдали кинулась имъ въ глаза замѣчательно старинная церковь — Архангельскій соборъ, построенный въ 1227 г., на мѣстѣ деревяннаго, еще болѣе древняго. На немъ находится до сихъ поръ сторожевая башня, откуда воины нижегородскіе слѣдили за движеніемъ враговъ. Въ Спасопреображенскомъ соборѣ, — дѣти поклонились гробницѣ Минина и тотчасъ же оттуда пошли къ памятнику, воздвигнутому надъ этимъ спасителемъ Россіи отъ усобицы и гражданской войны. Памятникъ простъ, какъ простъ и безхитростенъ былъ самъ мясникъ нижегородскій. Это — остроконечный обелискъ изъ гранита, стоящій на пьедесталѣ съ барельефами, изображающими Минина по одну и Пожарскаго по другую сторону… Пустота и безлюдіе Кремля поразили Володю. Здѣсь все какъ будто говорило о прошломъ и ничего не напоминало настоящаго. Онъ невольно замолкъ, самъ поддаваясь впечатлѣніямъ стародавнихъ былей… Елисѣевъ не долго оставался съ ними. Онъ напомнилъ дѣтямъ, что сегодня они должны были еще поработать и уложиться сами къ завтрашнему дню.

— Ну, а ты, великій путешественникъ, найдешь одинъ дорогу ко мнѣ?

— Найду, еще бы!

— Значить, можешь теперь и одинъ гулять по городу. Смотри — къ обѣду не опоздай. Мы — народъ рабочій, любимъ все дѣлать во-время.

Володя разстался съ новыми пріятелями и пошелъ бродить по откосу… Ему хотѣлось спуститься къ Волгѣ прямо. Было довольно круто, но не ему, начитавшемуся о томъ, какъ смѣлые члены Альпійскаго клуба совершали восхожденія и нисхожденія по почти отвѣснымъ горамъ, было останавливаться передъ этимъ. Онъ даже хотѣлъ сбѣжать по зеленому спуску внизъ, да на первыхъ же порахъ поскользнулся и, проѣхавшись на собственномъ сидѣньѣ, кувырнулся и въѣхалъ прямо ногами въ калитку, зіявшую въ старомъ и полуразрушенномъ заборѣ жалкаго домика, пріютившагося на этомъ спускѣ… Появленіе Володи на тѣсномъ дворѣ произвело цѣлую сенсацію, главнымъ образомъ между курами. Онѣ, до сихъ поръ мирно бродившія по двору, — съ громкими криками и кудахтаньемъ, разлетѣлись въ разныя стороны; дремавшій въ углу двора индюкъ мгновенно счелъ свое величіе оскорбленнымъ и встопорщился, надулся, поставилъ трубой свой красный гребень, распустилъ хвостъ вѣеромъ и закулдыкалъ съ такимъ негодованіемъ на дерзкаго, что храбрый гусь счелъ своимъ долгомъ вступиться за товарища, и, отважно напавъ на Володю, пребольно ущипнулъ его за икру… Володя тутъ только всталъ на ноги… Онъ было уже направлялся въ ворота, какъ изъ дома, подслѣповатаго и насквозь прогнившаго, выскочилъ мальчонка весь въ стружкахъ и въ пыли, съ волосами перевязанными поперекъ лба ремнемъ и съ засученными рукавами посконной рубахи. Вообразивъ, что Володя ворвался, такъ сказать, въ его неоспоримыя владѣнія, мальчишка сталъ необыкновенно грозенъ. Онъ первымъ дѣломъ всунулъ кулачонки свои въ карманы продранныхъ штанишекъ и занявъ въ калиткѣ стратегическую позицію, воинственно выставилъ впередъ босую ногу точно для упора.

— Ты зачѣмъ сюда пришелъ?…

— Я нечаянно… — бормоталъ Володя.

— Врешь… Ты это куръ красть… Я тебя знаю, ты всегда куръ по дворамъ крадешь. Куроцапъ ты эдакій!

Володя… великій путешественникъ — и вдругъ: куроцапъ! Онъ весь покраснѣлъ.

— Зачѣмъ мнѣ твои куры, дуракъ ты эдакій!?…

— Отъ дурака слышу! А кура вкусная. Куроцапъ… — дѣловымъ тономъ продолжалъ мальчишка. — Ишь у тебя сапоги цѣлые, платье благородное, а ты куръ красть!… Куроцапъ, куроцапъ, куроцапъ!

— Молчи, негодяй!… — вспыхнулъ Володя и, не помня себя, бросился было на мальчишку. Но тотъ не даромъ стоялъ въ боевой позѣ. Володя, самъ не зная какъ, вмѣсто того, чтобы его оттолкнуть отъ калитки, самъ покатился лицомъ въ землю подъ ударами ловкаго обвинителя.

— Вотъ тебѣ, не воруй куръ…

И стыдъ, и боль совсѣмъ обезумили Володю. Онъ, сжавъ зубы, кинулся опять и подмялъ подъ себя негоднаго драчуна…

— А, ты такъ, ты такъ, — барахтался тотъ и вдругъ, улучивъ моментъ, укусилъ его за ногу такъ, что Володя чуть не обмеръ. Воспользовавшись этимъ, мальчуганъ очутился уже на Володѣ и началъ награждать его самыми позорными ударами — по лицу и по головѣ.

— Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ… куроцапъ ты эдакій!…

И когда растрепанный и избитый Володя, выбѣжавъ, кувыркомъ бросился по спуску внизъ — вдогонку ему, на весь просторъ откоса, раздавался торжественный крикъ безпощаднаго побѣдителя.

— Лови, лови… держи его, держи куроцапа… Курицу укралъ…

Хорошо, что еще не попался никто на пути, кромѣ какой-то нищей старухи, шедшей едва передвигая ноги, внизу на улицѣ, куда наконецъ свалился Володя. Но она тоже услышала крики сверху.

— Ахъ, ты, мерзавецъ эдакій! — шамкала старуха… — Въ экомъ платьѣ хорошемъ — и тоже вздумалъ куръ воровать. Вотъ заворотить бы тебѣ штанишки… да чтобы чувствовалъ — лозой, лозой, лозой… Скажите, какой мошенникъ! У голоднаго и то воруетъ… Ну и времена, Господи!…

Трудно описать ярость и негодованіе Володи!

Онъ, собиравшійся вести войну съ краснокожими Сѣверной Америки, охотиться на бизоновъ, бить львовъ въ Африкѣ: онъ, который черезъ нѣсколько мѣсяцевъ прославитъ свое имя, какъ отважнѣйшій изъ путешественниковъ — побитъ и побитъ за что! — за предполагаемое намѣреніе украсть курицу, и кѣмъ же? — уличнымъ мальчишкой, въ дырявыхъ штанишкахъ, босоногимъ оборвышемъ, на цѣлую голову ниже его… Что же это такое? Ничего не понимая, Володя бѣжалъ впередъ сконфуженный, обезкураженный, растерявшійся, отирая платкомъ лицо, раскраснѣвшееся, въ ссадинахъ — постыдныхъ слѣдахъ испытаннаго имъ оскорбленія и пораженія…

Но, увы! не этимъ однимъ ограничивалась утрата Володи. Онъ протянулъ было руку къ цѣпочкѣ, чтобы узнать — сколько часовъ — и изумился. Ни часовъ, ни цѣпочки не было. Очевидно побѣдитель взялъ самъ контрибуцію съ побѣжденнаго… Итакъ: ограбленъ, избитъ, осрамленъ и обвиненъ въ кражѣ. Это было слишкомъ ужасно, и Володя воспользовавшись тѣмъ, что онъ попалъ въ одинокую и безлюдую аллею откоса, — разрыдался…

Одинъ изъ рессурсовъ его предполагаемаго путешествія вокругъ свѣта — часы, серебрянные часы, исчезли…

Разумѣется, онъ рѣшилъ, что ничего не скажетъ у Елисѣевыхъ объ этомъ. Еще бы, ему, великому путешественнику, и сознаться въ цѣломъ рядѣ вынесенныхъ имъ только-что обидъ… Но, впрочемъ, это было легче задумать, чѣмъ исполнить. Не успѣлъ онъ вернутся, какъ старикъ встрѣтившій его во дворѣ своего дома, ахнулъ.

— Что это съ тобой, Володя? На кого ты похожъ — истерзана, весь, избитъ!

— Нѣтъ, меня никто не билъ… — горячо сталъ опровергать Володя: — ей Богу, меня никто не билъ.

— Что же случилось?

— Я сорвался… хотѣлъ сбѣжать съ крутого откоса и слѣтелъ… Такъ… видите и исцарапался весь…

— Сейчасъ поди, вымойся… Семенъ, — позвалъ онъ своего человѣка, — пожалуйста, помогите ему и велите вычистить и зашить изорванное платье… Ну, странствователь по сушѣ и морямъ!…

Вернувшись домой, въ свою, т.-е. въ общую съ своими маленькими друзьями комнатку, Володя сначала сидѣлъ тихо; хозяева занимались въ классѣ. Ему тоже хотѣлось сдѣлать что-нибудь. Онъ вынулъ свою тетрадку: «Путешествіе вокругъ свѣта», написалъ на чистой страницѣ, слѣдовавшей за первыми впечатлѣніями — «я сажусь въ вагонъ…» — "Глава II. Первая битва съ туземцами.

Мало-по-малу, по мѣрѣ того, какъ его карандашъ все быстрѣе и быстрѣе бѣгалъ по бумагѣ — сама истина сегодняшняго дня болѣе и болѣе заслонялась въ его воображеніи. Скоро не только онъ написалъ, но и самъ повѣрилъ, что ихъ было трое, что свирѣпые дикари бросились на него, размахивая своими томагауками и потрясая воздухъ воинственными криками. Что онъ мужественно защищался, нанося имъ ударъ за ударомъ и, въ концѣ концовъ, обратилъ ихъ въ бѣгство… Что войдя къ нимъ, въ ихъ жилища, онъ встрѣтилъ тамъ почтеннаго старика и закурилъ съ нимъ трубку мира; послѣ чего вернувшіеся и уже смирившіеся «туземцы» угостили его мясомъ только-что зарѣзаннаго коня и своей боевою пляской при свѣтѣ костра (не вѣрнѣе было бы ему написать: — при свѣтѣ фонарей, наставленныхъ сквернымъ оборвышемъ у него подъ глазами).

Увы! не одинъ Володя такъ описываетъ свои странствованія!…

Бѣдному, обиженному мальчику еще простительнѣе тѣшиться самообманомъ, чѣмъ заправскимъ путешественникамъ.

Послѣ обѣда Володя совсѣмъ успокоился. Онъ только краснѣлъ, вспоминая о томъ, какъ распорядился съ нимъ туземецъ. Но мало-по-малу и это обстоятельство въ его памяти заслонилось другими, болѣе свѣжими впечатлѣніями. Старикъ Елисѣевъ, тотчасъ же, какъ спала жара, повелъ ихъ на ту сторону Оки, въ пустынныя теперь и безлюдныя линіи и улицы ярмарки…

— Вотъ если ты пріѣдешь сюда 25-го іюля, въ день св. Макарія — нашего ярмарочнаго и городского молитвенника и предстателя — ты тогда увидишь, какъ закипитъ этотъ людской муравейникъ… Подымутъ вонъ на тѣхъ штангахъ у Макарьевской часовни, надъ Окою, флаги — и ярмарка считается открытой. Мы уже и смотримъ: если хорошо взовьются флаги и развернутся по вѣтру — быть ярмаркѣ хорошей и добычливой, ну, если обвиснутъ, какъ мертвые — неудачна будетъ наша Макарьевская. Настоящая кипень начинается здѣсь съ 12-го августа. Тутъ уже у непривычнаго голова закружится. Сотни тысячъ народу галдятъ и торгуютъ здѣсь. Какихъ только языковъ ни услышишь! Кого ни увидишь на Макарьевской! Сибиряки, китайцы, бухарцы, хивинцы, текинцы, афганскіе купцы, персы, армяне, грузины, астраханскіе рыбники, казанскіе татары, калмыки, ногайцы, башкиры, нѣмцы, евреи, французы, англичане… Нѣтъ такой русской губерніи, которая не послала бы сюда своего, нѣтъ такого уголка, который не попользовался бы ярмаркой. Съ Ледовитаго океана и съ Каспійскаго моря, съ Байкала и съ Чернаго моря — отовсюду собираются купцы и производители. Богатства всего свѣта предлагаются здѣсь и покупаются съ семи часовъ утра и до девяти вечера… А послѣ девяти — музыка и пѣніе, гуляки до утра шатаются по улицамъ и по гостиницамъ, проматывая трудно достающіеся барыши. Сотни, тысячи рублей бросаются на вѣтеръ, хотя тутъ же сотни и тысячи людей разоряются при неудачѣ и кончаютъ нищетой. Купецъ на ярмаркѣ забираетъ нужный ему товаръ въ долгъ до слѣдующей, уплачивая за него векселями. Придетъ слѣдующая — если онъ оправдаетъ векселя, заплатитъ, что съ него слѣдуетъ — ему дадутъ еще товару; если нѣтъ, если дѣла его были плохи — онъ лишается довѣрія и разоренъ. Ему уже трудно подняться. Вексель для торговаго человѣка та же совѣсть: не оправдалъ векселя — значитъ безсовѣстенъ, и никто съ тобой дѣла имѣть не будетъ. Хоть разорвися, да заплати. Тутъ уже ничего не подѣлаешь…

Они, разговаривая такимъ образомъ, мало-помалу подошли къ «главному дому» и бульварамъ ярмарки. Тутъ въ августѣ — суета невообразимая, давка, гомонъ, суматоха. Тутъ продаются восточныя ткани, персидскіе ковры, шелковыя матеріи, мѣха, бронза, игрушки, хрусталь, фарфоръ, золото, серебро, драгоцѣнныя каменья. Это по преимуществу мошенническая торговая. Простяки-провинціалы, воображая на ярмаркѣ купить все это за дешево — попадаютъ на вывозимый сюда бракъ: порченый или залежавшійся, или вышедшій изъ моды товаръ. Въ свою очередь и купецъ, торгующій здѣсь, свято помнитъ чао: «не надуешь — не продашь».

Знатоки, какъ, напримѣръ, г. Монастырскій, совѣтуютъ поэтому здѣсь, во-первыхъ, торговаться до изнеможенія, до слезъ, а во-вторыхъ, выбравъ вещь, смотрѣть зорко, чтобы ее не подмѣнили другою, это тоже практикуется постоянно. На концѣ бульвара — Китайскіе ряды; тутъ китайскія крыши, китайскія статуи на крышахъ. Въ лавкахъ этихъ рядовъ продаютъ чай — оптомъ и въ розницу… Идя по этому направленію, можно дойти до построеннаго Монферраномъ^[1] стараго ярмарочнаго собора. Онъ весь залитъ огнями колоссальныхъ свѣчей. Всякій торговецъ, совершивъ сдѣлку, даже поднадувъ пріятеля — спѣшитъ сюда поставить свѣчку, отслужить молебенъ. Здѣсь, въ клубахъ фиміама и среди торжественнаго служенія священниковъ, съ ярмарки попадешь совсѣмъ въ иной, полный благоговѣнія и молитвы міръ. Но всѣ эти мѣста, гдѣ столько кишитъ народу, гдѣ протолкаться нельзя, не отличаются большими торговыми оборотами, не здѣсь совершаются настоящія ярмарочныя сдѣлки. Онѣ на тихой и повидимому безлюдной и пустынной Сибирской пристани. Тутъ, повидимому, нѣтъ ничего цѣннаго: деревянные сараи, груды товаровъ, сложенныхъ подъ открытымъ небомъ или покрытыхъ брезентами, масса ободья, мочалы, поташу, сырыхъ кожъ; а между тѣмъ въ этихъ сараяхъ, грудахъ и судахъ сложено на десятки милліоновъ рублей всякаго товару, и сдѣлки потому здѣсь совершаются милліонныя.

Ярмарка является барометромъ — указателемъ въ какомъ положеніи находится русское хозяйство и богатство. Былъ урожай, нашлось куда сбыть хлѣбъ по хорошей цѣнѣ — и оборотъ ярмарки возрастаетъ до 250 милліоновъ рублей. Все крестьянство запасается здѣсь для себя въ эти счастливые годы ситцами, суконными армяками, сапогами, самоварами, чаемъ, рабочею скотиной. Нѣтъ урожая, нѣтъ цѣны на хлѣбъ — и обороты ярмарки падаютъ до 100, 125 милліоновъ, т.-е. болѣе чѣмъ на половину. Отъ ярмарки зависитъ многое. Бойко торговали на ней ситцами, простыми товарами — живутъ Московская, Владимірская и Костромская губерніи, гдѣ народъ работаетъ на фабрикахъ и въ ткацкихъ, производя этотъ товаръ, — хорошо покупали сукна — будутъ благоденствовать киргизы, башкиры и другіе заволжане, промышляющіе овцеводствомъ и слѣдовательно шерстью, изъ которой ткутъ сукна. Шло выгодно желѣзо — богатѣетъ разрабатывающій его Уралъ. Много покупали рыбы — полною чашей дѣлается Астраханскій край, и довольство вселяется въ лачуги прикаспійскихъ рыболововъ. Короче, — идетъ дѣло хорошо — оно отзывается также на всей Россіи, средней Азіи, Сибири и Кавказѣ. Пошатнулось въ чемъ-нибудь — смотришь ярмарочная неудача уже отразилась нищетою и разореніемъ гдѣ-нибудь въ далекомъ захолустьѣ… Здѣсь же устанавливаются и цѣны на многіе товары. Какъ положитъ Нижегородская ярмарка, такъ тому и быть до слѣдующей Макарьевской… ужъ въ теченіе года трудно измѣнить установленное здѣсь…

— Ну, что устали, дѣти? — спросилъ ихъ старикъ Елисѣевъ.

— Нѣтъ.

— Теперь пойдемъ на пароходныя пристани.

Они прошли туда — сотни пароходовъ и сотни баржъ грузились на нихъ, готовясь къ отправкѣ внизъ и вверхъ по Волгѣ. Весь въ золотѣ заката, отсюда такъ красивъ былъ Нижній по ту сторону, на своемъ высокомъ берегу.

Бѣлыя кремлевскія стѣны казались охваченными огнистымъ сіяніемъ. Яркими звѣздами горѣли купола его церквей и соборовъ. Небо надъ нимъ было чисто и безоблачно.

— Радуйтесь, дѣти, завтра хорошая погода будетъ! Ишь, какъ солнце садится.

Солнце дѣйствительно садилось великолѣпно. Ни одно облачко не туманило небосклона. Въ цѣломъ морѣ свѣта медленно опускалось оно, какъ золотая чаша въ рукахъ первосвященника. Съ запада медленно подкрадывалась голубая ночь…

VI.
Сказочный край. — Былины и правда. — Отъ Нижняго до Казани.

На другой день отваливалъ отъ Георгіевской пристани большой пароходъ американскаго типа: «Ніагара». Мальчики встали рано и отправились на пароходъ загодя.

— Вотъ и Америка твоя! — смѣясь, указывалъ Саша еще не успѣвшему оправиться послѣ вчерашняго «боя сѣтуземцами» Володѣ.

— Да, сейчасъ видно, что не нашъ.

— Какъ не нашъ?

— Такъ, развѣ такіе пароходы могутъ строить въ Россіи?

Саша, оскорбленный въ лучшихъ своихъ чувствахъ, подошелъ къ конторщику, распоряжавшемуся на пристани и, одолѣвъ невольную робость, спросилъ его:

— Позвольте узнать, гдѣ строилась «Ніагара»?

Тотъ съ недоумѣніемъ взглянулъ на мальчика.

— Зачѣмъ вамъ это?

— А вотъ мой товарищъ увѣряетъ, что въ Россіи не сумѣютъ построить такихъ парохо, довъ.

— На этотъ разъ вашъ товарищъ ошибся. Этотъ — выстроенъ въ мастерскихъ купца Журавлева. Разумѣется — машина на немъ выписана изъ Англіи; въ то время, когда его спустили на воду, у насъ еще не дѣлалось пароходныхъ машинъ.

— А теперь?

— Теперь дѣлаютъ… Но первые опыты, разумѣется, не всегда удачны. Мы покуда отдаемъ предпочтеніе англійскимъ и нѣмецкимъ. Но скоро русскія будутъ ничѣмъ не хуже иностранныхъ.

— Вотъ видишь, видишь! — торжествовалъ Володя.

— А все-таки пароходъ выстроенъ въ Россіи.

— Ну! Что же онъ значитъ безъ машины. Развѣ онъ поплыветъ безъ нея?

— А машина безъ него, какъ по-твоему, поплыветъ?

Съ пристани Володя не могъ не заглядѣться на громадное пловучее чудовище, бывшее передъ нимъ. Это оказывалось совершенно то же самое, о чемъ читалъ онъ въ путешествіяхъ по американскимъ рѣкамъ Миссури и Миссисипи.

Передъ нимъ былъ колоссальный дворецъ — весь бѣлый, изящный, чистый, съ двумя такими чудовищными трубами и парою огромныхъ колесъ, что Володя загодя ужъ наслаждался своей поѣздкой, забывъ даже на время о томъ, что теперь должно было дѣлаться у него дома… Пароходъ раздѣлялся на два этажа или на три палубы. Нижняя вся была занята грузомъ. Громоздкіе тюки съ товаромъ опускались сначала въ просторные трюмы, находившіеся подъ нею и когда они были наполнены, ихъ стали переносить съ пристани на первую палубу… Казалось, этимъ тюкамъ, мѣшкамъ и ящикамъ конца не будетъ. Володя съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на носильщиковъ, которые въ лохмотьяхъ, положивъ себѣ на спину войлочную лепешку съ рубчикомъ внизу для упора, валили на нихъ вязки пудовъ по десяти, пятнадцати. Нѣсколько человѣкъ подымали такой тюкъ и пѣніемъ облегчали работу…

Эхъ, дубинушка, ухнемъ!..

запѣвалъ одинъ.

Эхъ, дубинушка, сама пойдетъ!..

подхватывали остальные, съ трудомъ поворачивая громадную кладь.

Еще разикъ, еще разъ!..

съ натугою выпѣвали намученныя груди, и при словѣ разъ, — громадный тюкъ вскидывали на спину нагнувшемуся носильщику. Володѣ казалось, что онъ долженъ распластаться подъ этой тяжестью, но тотъ, хрипло дыша и обливаясь потомъ, выпрямлялся и, зацѣпивъ черезъ плечо крючкомъ мѣшокъ, медленно, присѣдая въ колѣняхъ «для легкости», шелъ на палубу, гдѣ, отцѣпивъ крюкъ, валилъ тюкъ къ другимъ такимъ же. Ужъ громадные табели этого груза длинными линіями лежали на палубѣ, а работѣ, казалось, и конца не было. Одни за другими шли носильщики, слышался глухой шумъ отъ паденія на палубу мѣшковъ, пароходъ вздрагивалъ весь отъ этого, ходуномъ ходили палубы, а позади опять начиналось: "Эхъ, дубинушка, ухнемъ!… Эхъ, зеленая сама пойдетъ… сама пойдетъ!… И новая кладь взваливалась на согнутую, спину, и новый мужикъ, потѣя отъ истомы, шелъ по мосткамъ на палубу… Надъ этой палубой была другая, державшаяся на деревянныхъ брусьяхъ и бѣлыхъ колоннахъ вдоль всего борта. Эта вторая палуба была обведена точно сплошнымъ балкономъ, сквознымъ, красивымъ, уставленнымъ скамьями и стульями. Потолокъ этого балкона составляла третья палуба — уже темносѣрая, надъ которой высились только трубы, мачты впереди и позади, да вся стекляная клѣтка, гдѣ были рулевыя колеса, за которыми наготовѣ уже стояли лоцмана. На второй палубѣ, за сквознымъ балкономъ, помѣщались каюты. Масса оконъ весело блестѣли, весело смотрѣли изъ этихъ оконъ пассажиры и пассажирки, хотя тутъ же внизу раздавалась натуженная, страдальческая пѣсня непосильнаго труда:

Эхъ, дубинушка, ухнемъ!

Эхъ, зеленая сама пойдетъ!

Сама пойдетъ!…

Подъ самою второю палубой, надъ мѣшками и кладью были устроены точно полати. Тамъ нельзя было стоять или сидѣть — зато масса народу на этихъ палатяхъ лежала на брюхѣ, безразлично глядя на суету на пристани… Отсюда раздавались звуки гармоники и слышалась пѣсня какая-то.

— Что тамъ такое? — спросилъ Володя у Саши.

— Это — четвертый классъ… Тутъ за нѣсколько копѣекъ ѣздятъ пассажиры. Мужики, которые побѣднѣе.

— Какъ же, имъ вѣдь неудобно!

— Отчего? Если встать захотятъ, — вонъ по той лѣсенкѣ сползутъ на палубу и бродятъ по ней, если есть мѣсто, между кладью…

Послышался грохотъ какой-то… стали, перекатывая, грузить боченки. Суета труда охватывала Володю какимъ-то страннымъ ему самому чувствомъ безпричинной радости…

По широкой лѣстницѣ они взошли на вторую палубу и попали прямо въ центральное помѣщеніе.

Тутъ по обѣ стороны шли оклеенныя чѣмъ-то пароходныя трубы… Направо у стѣны блестѣла выставка буфета, за которой уже стоялъ ловкій хозяинъ пароходной кухни — татаринъ. Татары-лакеи суетились, забѣгая въ первый и во второй классы — въ большія, во всю длину парохода, каюты, куда выходили двери маленькихъ каютъ по сторонамъ. «Маленькихъ» только сравнительно. Въ нихъ было и просторно и удобно… Воздуху вдоволь, окна раскрыты и въ нихъ вѣетъ прохлада и свѣжесть рѣки… Каютъ-компаніи были похожи на большія залы или столовыя. Вдоль ихъ столы стояли, сервированные готовыми приборами… Впереди, въ носовой части, помѣщалась большая гостиная съ мягкою мебелью и роялью… Но лучше всего было на балконѣ, на этой бѣлой галлереѣ, окаймлявшей весь пароходъ. Отсюда Володя любовался и на Волгу, и на Заволжье, и на ярмарку, и на разливы Оки… Смотрѣлъ, смотрѣлъ Володя, любовался, любовался и вдругъ вздрогнулъ… Внизу на пристани, въ рубищѣ, стоялъ вчерашній «туземецъ» — мальчикъ, съ которымъ онъ вступилъ такъ неудачно въ бой. Володя опять покраснѣлъ отъ стыда и негодованія. Оборвышъ узналъ его. Онъ приходилъ сюда, къ каждому отходу парохода — просить милостыню. Онъ и теперь заполучилъ какую-то мелочь отъ толстой барыни, медленно шедшей на палубу. Узнавъ Володю, мальчишка обрадовался, запрыгалъ на одной ногѣ и запѣлъ было…

Куроцапъ, куроцапъ —

За фурипку цапъ-царапъ…

Только курицу не взялъ,

А часики потерялъ…

Потомъ онъ выворотилъ себѣ вѣки и скривилъ ротъ на сторону, выражая тѣмъ самымъ полное презрѣніе къ Володѣ, который поневолѣ дѣлалъ видъ, что это вовсе не къ нему относится и даже сталъ разсказывать въ это самое время Сашѣ, какіе пароходы плаваютъ по Миссури въ Америкѣ и какъ часто котлы на нихъ лопаются отъ быстрой перегонки одного парохода съ другимъ соперничающихъ компаній… Но мальчишка внизу не унимался.

— Баринъ, а баринъ… зачѣмъ вчерась куръ бѣгалъ къ намъ красть?.. — закричалъ онъ Володѣ.

Саша съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него. Но тотъ не теряясь, опять запѣлъ свою импровизацію:

Куроцапъ, куроцапъ —

За фурипку цапъ-царапъ…

И фурипки не укралъ —

Только часики пропалъ…

совершенно неожиданно и вопреки всѣмъ грамматическимъ правиламъ закончилъ онъ; но такъ же неожиданъ былъ и сюрпризъ, постигнувшій оборвыша. Матросъ съ нижней палубы, давно наблюдавшій такое его предосудительное поведеніе, бросился на него и цѣлымъ градомъ затрещинъ, не давая ему опомниться, выгналътего съ пристани на берегъ, указавъ на него сторожамъ, чтобы они не пускали его сюда…

— Хочешь, пойдемъ туда? Еще рано, — предложилъ было Володѣ Саша, глядя на берегъ, гдѣ оборвышъ продолжалъ высовывать первому языкъ и всевозможными жестами показывать ему свое презрѣніе.

— Нѣтъ, не стоитъ… я здѣсь подожду!..

Ни за какія блага въ мірѣ Володя не рискнулъ бы еще разъ подвергнуться нападенію неистоваго туземца…

Черезъ часъ явился старикъ Елисѣевъ, а еще черезъ полчаса заклубилъ удушливый черный дымъ и, заработавъ своими гигантскими колесами, «Ніагара» двинулась «внизъ по матушкѣ по Волгѣ, по широкому раздолью». Володя тотчасъ же вынулъ тетрадку и вписалъ въ нее: «Глава III. Я отправляюсь… Послѣднее свиданіе съ туземцами… Мои приключенія отъ Нижняго до Казани…»

На этомъ глава пока и кончилась.

Пески, синія пятна лѣса… Курчавая зелень высокаго берега… Вонъ слобода Малая Печора, у самаго монастыря. Вѣетъ отъ нее тишиною деревни. Неподвижно разбросали въ жаркомъ воздухѣ молодыя березки свою листву. Тихая и мирная обитель Печерская, пусты ея дворы, величавы старые храмы, угрюмы и молчаливы древнія башни. Точно одинокій схимникъ среди лѣса — этотъ монастырь схоронился сюда отъ шума и движенія, ключемъ бьющихъ по сосѣдству… Скоро за зеленой чащей и Нижній пропалъ съ его соборами и кремлемъ. Картина за картиной, одна прелестнѣе другой, смѣнялись передъ восхищеннымъ Володей, точно Волга нарочно щеголяла ими, щеголяла до того, что глазъ утомлялся. Мальчикъ сидѣлъ на балконѣ, какъ очарованный… Рѣка расширяется мало-помалу, точно громадное озеро раскидывается, окаймленная пологими, мягко выгибающимися берегами. Чистота, просторъ, ласковый просторъ, отъ котораго нельзя отвести взгляда. Золотыя подъ солнцемъ мельницы, точно руками — размахались крыльями. Скоро вода, подъ яркимъ освѣщеніемъ полуденнаго неба, приняла такой голубой цвѣтъ, что сама недосягаемая высь казалась менѣе блестящей и лазурной. Точно она уступила свою божественную красоту красавицѣ-рѣкѣ. По голубой поверхности ея ложились серебристыя полосы. Казалось, что это парча, расшитая серебромъ; все это были слѣды пробѣгавшихъ пароходовъ и судовъ.

Вотъ церковь какая-то точно въ воздухѣ повисла. А эти синія дали, эти лѣсныя пустыни. Порою надъ ними блеснетъ звѣзда и только догадываешься, что это куполъ далекаго храма. Села за селами разсыпаются по берегу. Мѣсто становится люднѣе и рѣка тоже: поминутно попадаются бѣляны, громадныя, наскоро сколоченныя суда изъ свѣжаго бѣлаго лѣса для перевозки дровъ и досокъ. Онѣ никогда не осмаливаются — отсюда и ихъ названіе. На ихъ палубахъ иногда стоитъ по нѣскольку избъ и совершенно готовыхъ сельскихъ домиковъ. Ихъ строятъ въ лѣсной сторонѣ, гдѣ бревно дешево, главнымъ образомъ на Ветлугѣ; поставятъ на палубу бѣляны и такъ сплавляютъ въ поволжскія села, гдѣ строевого лѣса мало или онъ дорогъ.

— Ну, что?.. Забылъ ли ты о своей Миссури? — улыбался счастливо и весело Саша.

— Все хорошо на своемъ мѣстѣ! — уклончиво отвѣчалъ ему Володя.

— А, кстати… — вступился старикъ Елисѣевъ. Я вчера вамъ вѣдь ничего не разсказалъ дѣти объ Окѣ…

— Ничего, ничего.

— Вы не знаете, что эти три рѣки: Ока, Волга и Кама спорятъ каждая за первенство. Собственно не онѣ, а ихъ поклонники. Каждой изъ нихъ, по объясненію этихъ послѣднихъ, хочется быть первою и старшею сестрою. Одни говорятъ, что Ока главная рѣка и она впадаетъ въ Каспійское море, принимая въ себя Волгу и Каму, какъ притоки; другіе — ту же роль приписываютъ Камѣ… Такъ до сихъ поръ этотъ безплодный споръ о географическомъ мѣстничествѣ и не конченъ… Ока отъ своихъ истоковъ до Нижняго пробѣгаетъ 1400 верстъ, принимая въ себѣ около 50 рѣкъ-притоковъ, басейнъ которыхъ раскидывается на громадное пространство. Если же ихъ всѣхъ, безъ Оки. вытянуть въ одну линію, то она займетъ 7000 верстъ. Суда ходятъ по Окѣ отъ ея впаденія въ Волгу до Калуги — преимущественно весною. Лѣтомъ движеніе грузовъ малое, потому что воды этой большой рѣки живо спадаютъ. Къ сожалѣнію, она мало-по-малу мелѣетъ, Это, разумѣется, въ связи съ истребленіемъ лѣсовъ, и недалеко то время, когда ее придется и вовсе закрыть для судоходства, разумѣется, если не будутъ приняты мѣры къ расчисткѣ ея русла и фарватера… Вотъ вамъ и общее понятіе объ Окѣ пока… Къ сожалѣнію, вы не увидите Керженца. Устье его такъ заслонилось отовсюду, что его съ пароходной палубы и незамѣтно.

— А это, что за рѣка? — спросилъ Володя.

— А вотъ видишь — только верхушки мачтъ отъ судовъ, идущихъ по ней, замѣтны. А вдали тамъ чуть мерещатся дремучіе лѣса — это и есть Керженецъ, святая рѣка.

— Почему святая?

— А вотъ погоди разскажу… Она на двѣсти верстъ катитъ свои темныя, омутистыя волны по Костромской и Нижегородской губерніямъ. По ея берегамъ стояла когда-то малоизвѣданная дебрь. Человѣкъ проникалъ только въ опушки ея да и то со страхомъ. Водились тамъ олени, лоси, медвѣди, куницы и волки — и все это пропало. Теперь только слѣпень да оводъ роятся. Смолокуръ и лѣсопромышленникъ вторглись въ это заповѣдное старорусское царство, излюбленное старообрядицми, бѣгавшими сюда во время оно отъ никоніанъ. Тутъ, въ темной лѣсной глуши, среди бездорожья, гнѣздами осѣлъ народъ, хранившій въ душѣ неистребимую любовь къ стародавнимъ порядкамъ. По захолустьямъ стояли здѣсь скиты и слободы, куда бѣжало крѣпостное крестьянство. Случалось и разбойнымъ людямъ здѣсь хорониться на вольной волѣ, въ зеленомъ царствѣ по раменямъ, а часто и на юру самомъ ставя притоны. На зло воеводчинѣ и земскимъ ярыгамъ, цѣлыя слободы создавались такъ и каждая изъ нихъ имѣетъ свои преданія, каждая лѣсная пустыня въ вѣковѣчной тишинѣ своей хранитъ цѣлый міръ стародавнихъ былинъ… Атаманъ Ганька зарылъ добра въ Комаровѣ съ семи паръ лошадей; атаманъ Шмель оставилъ несмѣтныя сокровища на озерѣ Телкѣ, атаманъ Усище стоялъ крѣпкимъ станомъ на Фирсовой рамени; тутъ что ни холмъ, ни озеро — то кладъ, что ни лѣсъ — то невидимый притонъ «проклятыхъ душъ». Жили по лѣсамъ керженскимъ и другіе люди. Мастерство у нихъ было свое особливое. Билась здѣсь своя звонкая монета, свои ассигнаціи печатались по глухимъ тайникамъ, посередь болотъ неисходныхъ стояли келійки малыя, а въ тѣхъ кельяхъ «писаки» жили. Работали они образа въ народъ, дониконовскаго времени, писали раскольничьи книги, расходившіяся отсюда по великой и малой бѣлой Руси, забиравшіяся въ бѣломорскія села и на рѣку Печору далекую, и въ предѣлы иркутскіе, вплоть до Камчатки, и въ горы кавказскія, вплоть до Туречины невѣрной, гдѣ кончается русская земля. Когда казанская татарва разорила Макарьевскую обитель, шелъ лѣвымъ берегомъ Керженца преподобный Макарій, оставившій по себѣ такую память, что и до сихъ поръ множество урочищъ здѣсь называются его именемъ… Шелъ по непроходимымъ лѣсамъ, дебрями сорными и гущами, часто недоступными и звѣрю дикому. Не хватило ему запасовъ, наступилъ голодъ — послалъ Господь лося. Хотѣли спутать и заколоть его, да Петровъ постъ былъ. Святитель запретилъ заколоть животное и повелѣлъ отрѣзать у него только ухо. Черезъ три дня, въ самый праздникъ апостоловъ Петра и Павла, отпущенный звѣрь вернулся и былъ «употребленъ въ пищу». Жаркое само пришло къ голоднымъ, по крайней мѣрѣ, по словамъ легендъ: иногда имъ являлся «съ кротостью» лось, иногда олень. Керженецъ весь въ лѣсъ ушелъ, весь и живетъ лѣсомъ. Въ послѣднее время современные палачи природы — лѣсоистребители забрались и сюда, такъ что, по словамъ одного лѣсничаго, преобладающей породой на Керженцѣ оказался пень!.. Рубятъ тутъ бревна, дрова, курятъ смолу, деготь выгоняютъ, кадки, ступы, чашки да ложки выдѣлываютъ. Лѣсной да щепной — исконные керженскіе промыслы. Оттого ихъ и называютъ святыми, безобидными, безкровными…

— Хорошо бы отправиться туда! — замечтался Володя.

— А что?..

— Тамъ, вѣроятно, интересно живутъ въ этихъ керженскихъ селахъ и скитахъ.

— Ну, если постранствовать тебѣ тамъ не удастся — прочти «Въ лѣсахъ» Печерскаго, — вступился Саша, — все узнаешь, что тамъ и какъ.

— А ты читалъ? — съ завистью спросилъ Володя.

— Да..

— Когда же ты успѣлъ?

— А пока ты сидѣлъ надъ Эмарами да Майнъ-Ридами. Вѣдь я по-твоему нижегородскій патріотъ, надо же мнѣ знать свое, что у насъ подъ бокомъ.

— А это что за громадное село или городъ что ли? Батюшки, сколько церквей, да какія богатыя, какія дома!

— Это, душа моя, Лысково…

Не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ передъ нашими путниками открылась картина, заставившая Володю забыть всѣ свои Америки. Налѣво — таинственные керженскіе лѣса уходили въ неоглядную сѣнь, направо раскидывались по приволжскому простору массы домовъ и церквей Лыскова, за Лысковымъ вдали, ушедшее въ гору, стояло богатое село Исады, а лѣвѣе его вдвигался въ Волгу на тихомъ и пустынномъ мысѣ своемъ — торжественный, въ башняхъ и стѣнахъ своего монастыря, умирающій схимникъ, Макарьевъ. Все это отражено остеклѣвшимъ просторомъ Волги, надо всѣмъ голубѣетъ безоблачное, тихое, безмятежное небо. Два главныхъ пункта и въ то же время два контраста: Лысково и Макарьевъ. Разжирѣвшій кулакъ и хозяинъ, Лысково, съ массами судовъ у пристани, съ заводами, и фабриками, съ домами съ иголочки — такъ и смотритъ богатымъ подрядчикомъ, растерявшимся въ невиданномъ просторѣ своихъ раззолоченныхъ хоромъ. Тутъ жизнь, суета и движеніе. Тутъ нѣтъ прошлаго, нѣтъ воспоминаній, нѣтъ и слѣдовъ стародавней были, точно все это приволье купеческаго богатства явилось только вчера. На противоположной сторонѣ, въ Волгу точно врѣзывается старинный кремль Макарьева, облупившіяся стѣны и колокольни храмовъ и старые, старые, словно на сотни лѣтъ заснувшіе, дома. Круглыя башни, историческія стѣны. Изъ-за нихъ, какъ изъ-за тисковъ, вырываются волны земли. Все это величаво сѣдѣетъ въ голубомъ фонѣ неба. Тихо умираетъ Макарьевъ. Глядя на него, забываешь сытое чрево сегодняшняго Лыскова. Кажется, что, зачитавшись стародавнихъ русскихъ былей, заснулъ и видишь передъ собою диво явленное — старорусскій градъ съ его тихими теремами, ветхими крышами и стѣнами кремля… А тамъ не успѣешь очнуться — выплываетъ передъ вами холмъ съ селомъ Исады… Позади его довольно большая гора. Миновавъ Исады, пароходъ прошелъ мимо яблочнаго царства: такъ называются здѣсь сады, почти сплошь отъ самого, берега до гребня откоса раскидывающіеся по Волгѣ на десятки верстъ. Отсюда яблоко развозится чуть ли не по всей Россіи, и болѣе двадцати деревень живутъ этимъ промысломъ. Наскоро пообѣдавъ, Володя опять вышелъ на балконъ. Вечерѣло. Излучины Волги горѣли уже алымъ заревомъ заката. Золотое пламя словно разстилалось надъ вершинами лѣсовъ, окаймлявшихъ приволжскія лукоморья. Желтыми, едва замѣтными полосками врѣзывались въ рѣку песчаные мыски, на которыхъ у самыхъ концовъ точно изъ воды подымались рощицы осокоря, охваченные багрянцемъ догоравшаго дня. Когда «Ніагара» шла ближе къ берегу, сквозь шумъ машины и громкое гоготанье парохода слышались разливы соловьиной пѣсни. Скоро на правомъ берегу Волги показался небольшой городокъ, живописно разбросанный по горамъ.

— Это Василь-Сурскъ. Столица стерляди! — объяснилъ Володѣ Саша. — Вотъ тутъ, именно въ устьѣ Суры-рѣки и водятся самыя лучшія стерляди по Волгѣ.

— Почему столица?…

— Такъ…

— Нѣтъ не такъ! — вмѣшался въ разговоръ мальчиковъ, матросъ, стоявшій около. — Тутъ въ Сурѣ-рѣкѣ стерляжій-царь живетъ.

— Какой, стерляжій-царь?…

— Куда же вамъ городскимъ слышать объ этомъ; вы только кушать умѣете. У каждой рыбы свой царь есть. Севрюжій царь зубастъ и положено ему жить въ большомъ Ильменѣ, у Астрахани, въ другомъ Ильменѣ судакъ-королевичъ верховодитъ. На что ужъ сазанъ — дуракъ рыба, а и у той въ рѣкѣ Ахтубѣ своя царица престолъ держитъ. Ну, а стерляжій осударь на Сурѣ-рѣкѣ основался. Устоище его на самомъ днѣ, въ глубокой ямѣ. Вся-то она каменьемъ самоцвѣтнымъ убрана, жемчугомъ разукрашена. Тутъ у него и жена — русалка водяная. Войдетъ на камушекъ, золотымъ гребнемъ зеленыя косы чешетъ, а осударь-то вокругъ ея ершится, хвостомъ по водѣ похлопываетъ.

— Что же онъ отличается чѣмъ нибудь отъ другихъ стерлядей?

А то какъ же. Ему отъ Бога златъ вѣнецъ на голову положенъ. Что звѣзды въ водѣ блестятъ.

Сура-рѣка лѣтомъ дѣлается мелкой, тихой, и судоходство по ней почти что прекращается. Ходятъ тогда только самые крошечные пароходики, зато весною на 600 верстъ подымаются довольно значительные къ самой Пензѣ. Къ рѣкѣ этой прилегаютъ хлѣбныя мѣста, а когда ее расчистятъ и дѣлаютъ судоходной по всему теченію — сурскій хлѣбъ займетъ видное мѣсто на волжскихъ пристаняхъ. Не успѣлъ Володя насмотрѣться на Василь-Суррскъ и наслушаться разсказовъ о немъ, какъ Саша обратилъ опять его вниманіе.

— Посмотри-ка, скоро устье Ветлуги будетъ.

— Чѣмъ она замѣчательна?

— Лѣсной край тутъ!

Тутъ и работа лѣсная по всему Ветлужью. Ключемъ бьетъ она въ темныхъ чащахъ смолистаго лѣса, гдѣ до прихода русскихъ бродили только одни черемисы. Сюда же уходятъ ревностные искатели истины: старообрядецъ и раскольникъ. Привольно живется имъ въ молчаливыхъ пустыняхъ, обступившихъ эту рѣку, гдѣ на каждомъ шагу словно лѣсная пташка вьется поэтическая былина. На днѣ озера тутъ стоитъ невидимый градъ Китежъ. Въ недвижныхъ водахъ незримы грѣшнымъ очамъ острова со старыми дониконовскими монастырями. Чистое, днемъ и ночью блистающее, святое озеро Свѣтлояръ оглашается иногда звономъ колоколовъ; изъ глубины его доносятся хоры таинственныхъ голосовъ; исходитъ оттуда необычайное сіяніе, и свѣтлые старцы являются счастливцамъ, случайно попадающимъ въ тайные входы святыхъ пещеръ, ведущихъ прямо къ невидимой обители. Стоитъ она здѣсь незыблемо и тихо со временъ великаго разорителя земли русской — Батыя. Былъ тутъ во времена оно и городъ Китежъ, построенный княземъ Георгіемъ Всеволодовичемъ. Враги окружили его, некуда было бѣжать правителю его и его благочестивымъ подданнымъ. Обратились они съ молитвой къ Богу — и вдругъ Китежъ со всѣмъ, что здѣсь дышало, исчезъ изъ глазъ бусурманскихъ — на мѣстѣ его поднялся Свѣтлояръ озеро. Оттого-то доселѣ слышится со дна пѣніе китежскихъ старцевъ и глухіе раскаты ихъ колоколовъ. Рыболовамъ чудятся внизу высокія колокольни, узорчатыя крыши теремовъ и зубчатыя стѣны кремля. Еще лучше въ Ветлужьѣ — Нестіаръ-озеро. Еще чуднѣе оно. Въ немъ періодически появляется различная рыба. Снѣтокъ привольно бродитъ въ его чистыхъ водахъ. Покажутся щуки и окуни — снѣтокъ исчезаетъ Богъ знаетъ какими подземными каналами. Пропадетъ щука и окунь — опять является снѣтокъ. И тутъ на днѣ стоитъ невидимая обитель, и здѣсь семь «свѣтлыхъ старцевъ» хоронятся отъ людского глаза.

Населеніе по Волгѣ въ этихъ мѣстахъ идетъ уже инородческое… На правой горной сторонѣ Волги засѣлъ чувашъ, а на лѣвой луговой — черемисъ бродитъ.

VII.
Чуваши и черемисы.

Пароходъ остановился взять дровъ у Козьмодемьянска.

— Сколько мы здѣсь пробудемъ? — спросилъ Саша у капитана.

— Часа два.

— Значитъ мы успѣемъ весь городъ осмотрѣть?

— Еще бы!.. Сколько хотите.

Мальчики выбѣжали. На берегу сидѣли какіе-то странные захудалые люди не русскаго типа. «Туземцы», рѣшилъ самъ про себя Володя. Заговорилъ онъ съ ними, — они только вскользь посмотрѣли на него — и ни слова.

— Какъ васъ зовутъ? — присталъ онъ къ одному изъ нихъ.

Тотъ ни слова.

— Ты нѣмой что ли?

Опять молчаніе.

— Какъ зовутъ-то тебя, дура! — вмѣшался матросъ. — Да, что вы ихъ спрашиваете; ихъ всѣхъ здѣсь поголовно Васильями Ивановичами зовутъ… Что ни чувашъ, то и Василій Ивановичъ. А спросите его, сколько ему лѣтъ — у него счетъ особенный. — «Полтина лѣтъ поспѣлъ»! вотъ какъ они говорятъ по-нашему.

Это довольно многочисленное племя по Волгѣ. Ихъ считаютъ болѣе 500,000 человѣкъ. Чуваша вы узнаете разомъ. Покатый лобъ, выдающіеся скулы и узкій разрѣзъ глазъ, небольшой ростъ, худоба тѣла, блѣдность лица — отличаютъ его отъ другихъ жителей Поволжья. Племя это некрасиво, съ трудомъ можно опредѣлить сразу кто тутъ мужчина, кто женщина. Носятъ они длинный балахонъ и рубашки; ихнія бабы вышиваютъ послѣднія разноцвѣтною шерстью или бумагой. Головной уборъ у чувашекъ хопша, часто высокая какъ буракъ или низенькая, едва прикрывающая лобъ и виски. Чувашъ — неопрятенъ, живетъ грязно и тѣсно, любитъ хоронить свои лачуги по оврагамъ, такъ чтобы ихъ никому не было видно, подальше отъ дороги…

— Что вы прячетесь? — спрашиваютъ ихъ.

— Э, пачка^[2]… Отъ начальстфа въ землю уйтешь…

Когда чувашъ говоритъ — его не разомъ понять можно. Даже кончившіе русское училище — букву д произносятъ какъ т, в какъ ф, б какъ п. По-своему они гостепріимны. Сбоевъ, долго путешествовавшій между ними, хотѣлъ было разогрѣть разъ свой завтракъ въ печи у чуваша, — хозяйка обидѣлась.

— Стой, пачка. Печечи народъ много… и твоя пудетъ.

Это означало, что въ печи много добра и на долю Сбоева хватитъ.

Чуваши въ послѣднее время стали пробиваться впередъ. Они нашли дорогу съ своими товарами на Макарьевскую, строятъ сами суда и предѣломъ своего честолюбія считаютъ женитьбу на русской. «Керемети» — священныя рощи, гдѣ они когда-то молились, собираясь родами — давно вырублены, и чувашъ нынче ходитъ въ церковь.

Чувашъ отличный хлѣбопашецъ. Съ нимъ по тщательности обработкѣ земли даже не можетъ соперничать русскій. Они очень наблюдательны и памятливы, почему отлично предсказываютъ погоду и наши разумѣется считаютъ ихъ колдунами.

— У нихъ бабы іомеи (колдуньи), — говорятъ русскіе.

Чувашъ до сихъ поръ недовѣрчивъ къ постороннему. По старой памяти онъ во всѣхъ видитъ врага. Никогда не спрашивайте у него, какъ проѣхать въ то или другое мѣсто.

— Ачамъ! Какъ мнѣ добраться туда-то?

И вы называете необходимую вамъ деревню.

— Тюрахъ-кай! Ступай прямо…

Идете вы прямо и попадаете въ невылазное болото.

— Василій Ивановичъ! Какъ пройти въ твою избу.

Василій Ивановичъ только дико посмотритъ на васъ и юркнетъ куда-нибудь прочь поскорѣе.

Отчего они всѣ Василіи Ивановичи — на это есть тоже своя причина. Крестилъ ихъ іеромонахъ Веніаминъ, крестилъ гуртомъ и для скорости всѣхъ наименовалъ Васильями, а такъ какъ воспріемникомъ былъ діаконъ Иванъ Аѳанасьевъ — всѣ чуваши и оказались Васильями Ивановичами. Боится чувашъ всѣхъ, кромѣ Бога. Торгуетъ у него напримѣръ на базарѣ сявранъ-полъ (бѣшеную рыбу, бѣшенку) попадья. Чувашъ спрашиваетъ дорого. Покупательница изъ себя выходитъ.

— Бога ты не боишься, чувашская лопатка! — оретъ она.

— Эхъ, мачка (матушка), что Бога бояться, вѣдь Богъ не писарь.

Селятся они такъ: въ центрѣ глава рода, кругомъ всѣ принадлежащіе къ его семьѣ, въ одномъ оврагѣ. Безпорядокъ въ расположеніи домовъ у нихъ ужасный.

— Это городъ у васъ? — обратился Володя къ молодому чувашенку.

— А что, пачка?

— Ужъ очень непригляденъ.

— Это ли не городъ тебѣ. Москва хуже… Въ такомъ городѣ и паштѣ (царю) жить не стыдно!

Чуваши рѣдко постничаютъ. Одинъ путешественникъ въ постъ заказалъ себѣ въ чувашской избѣ яичницу. Съ удивленіемъ замѣтилъ, онъ, что и хозяева ѣдятъ скоромное.

— Развѣ не грѣхъ ѣсть скоромное?

— А ты ѣшь?

— Да я нѣмецъ.

— А мы чуваши. Намъ Богъ позволилъ.

Прежде чуваши очень оригинально мстили врагу. Они «тащили ему сухую бѣду», т.-е. вѣшались на дворѣ у него, зная что мертвое тѣло вызоветъ старую полицію, которая, нагрянувъ къ бѣдняку чувашу, совсѣмъ разоритъ его. Чувашъ по-своему очень честенъ. Онъ не обманываетъ, выгодно отличаясь въ этомъ отношеніи отъ русскихъ, не лжетъ, не воруетъ. Работаетъ онъ безъ устали, съ какой-то страстью, почему чувашами, какъ батраками, очень дорожатъ.

Совсѣмъ инымъ племенемъ являются на противоположномъ берегу Волги — черемисы. Эти были еще извѣстны въ древности. О нихъ упоминаетъ Несторъ, что они жили «аки дикіе», были страшны своей воинственностью, презрѣніемъ къ опасности, не боялись смерти, легко переносили раны и вмѣстѣ съ татарами постоянно ходили на русскихъ «смертнымъ боемъ». Они принадлежатъ къ финскому племени меря. Ихъ считается болѣе 250,000 душъ, дѣлящихся на луговыхъ и горныхъ. Горные высокіе, статные, красивые, охотно учатся, хорошіе христіане, проворны и ловки на охотахъ, въ которыхъ у нихъ принимаютъ участіе и женщины; отлично обрабатываютъ землю и въ обиду не даются никому. Луговые или лѣсные — малорослы, неуклюжи. Они пашутъ землю, очищенную изъ подъ хвойнаго лѣса, занимаются пчеловодствомъ, смолокуреніемъ, рубкой дровъ, Они далеко не такъ способны, какъ горные. Неповоротливы, угрюмы, грубы и молчаливы. Гдѣ бы луговой черемисъ ни остановился, онъ первымъ долгомъ раскладываетъ огонь, хотя бы въ этомъ не было никакой нужды. Къ водкѣ питаетъ онъ неодолимую привязанность. Какъ чуваши, съ которыми въ нравахъ у нихъ много общаго, черемисы платятъ за невѣсту богатый калымъ или выкупъ ея отцу. Красота невѣсты не значитъ ничего. Цѣнится выше всего сила и репутація хорошей работницы… Луговые черемисы, какъ чуваши и какъ татары, больше всего по старой памяти боятся мелкаго начальства. Чтобы избѣжать необходимости судиться у него, здѣшніе чуваши, русскіе, черемисы и даже татары — приходятъ разбираться въ Троицкій монастырь къ образу св. Николая Чудотворца. Вмѣсто веденія процесса, истецъ приводитъ отвѣтчика къ этому судьѣ и заставляетъ приложиться къ его ризѣ. Не бывало еще примѣра, чтобы кто-либо далъ ложное показаніе передъ этой иконой… Троицкій монастырь находится въ г. Чебоксарахъ, называемомъ иначе чувашской столицей.

«Чебоксары — городокъ четыре двора, восемь улицъ. Народу живетъ много: хромой мужикъ да баба безъ ноги».

Вотъ краткое опредѣленіе всѣхъ прелестей Чебоксаръ, сдѣланное народомъ.

VIII.
Володя въ Казани.

Наступила ночь…

Тишина стояла на Волгѣ… Володя, то засыпая, то опять просыпаясь, не уходилъ съ балкона «Ніагары». Саша тоже сидѣлъ тутъ. Было тепло. По сторонамъ порою мелькали огоньки изъ деревень… Въ темнотѣ они прошли мимо Свіяги, надъ которой стоитъ старинный городъ Свіяжскъ съ своими древними стѣнами, башнями и церквами.

— Скоро Казань будетъ… — замѣтилъ Саша.

— Да… Дальше вы поѣдете со мной?

— Не знаю. Пуститъ ли отецъ.

— А ты бы попросился.

— Да вѣдь это не отъ него зависитъ. Въ Казани у насъ у тетки гоститъ мама… Мы ее давно не видали…

— А ты не спросясь. Садись да и поѣзжай со мной.

— Какъ это, не спросясь?

— Да такъ. Очень просто. А съ дороги напиши.

— Развѣ это можно?

— Отчего же.

— И есть такіе, которые такъ поступаютъ?.. дурные, очень дурные эти дѣти. За что же они отцовъ и матерей такъ мучатъ, что имъ родители сдѣлали?

Володя опять сконфузился. Луна взошла и освѣтила окрестности. Вдали показалось марево огней.

— Казань? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, Казань далеко отъ берега. Это на судахъ и на пароходахъ…

Скоро «Ніагара» привалила къ пристани. Старикъ Елисѣевъ разбудилъ Колю и, сѣвъ на извозчиковъ, наши путешественники поѣхали въ городъ. Добрый часъ прошелъ прежде, чѣмъ они добрались до него; такъ далеко отступила Волга отъ татарской столицы… Только подъѣхавъ ближе — Володя невольно засмотрѣлся на нее. Весь въ лунномъ блескѣ разстилался казавшійся бѣлымъ городъ. Изъ темныхъ пятенъ садовъ выплывали стройныя серебряныя колокольни церквей, бѣлыя линіи улицъ тянулись по рѣкѣ Казанкѣ. Надъ Волгой и надъ Казанкою дымился свѣтлый паръ луннаго сіянія. Точно извнутри озаренное облако поднималось надъ спокойною ширью рѣки. Изрѣдка зазвѣздится огонекъ въ окнѣ, гдѣ-то заслышится унылая татарская пѣсня, надрывая душу своею безнадежною скорбью; нѣтъ въ ней порывовъ бѣшеной удали, словно вихрь нежданно врывающійся въ медленное и также точно понизью разстилающееся уныніе пѣсни русской. Татарская — это долгій вымученный стонъ, стонъ степной, стонъ безъ конца и края… Такъ вѣтеръ медленно и грустно пробѣгаетъ по татарской равнинѣ, гоня передъ собой сѣдое облако пыли… Ни цвѣтка, ни зелени на этой мертвой глади; ни улыбки, ни радости въ этой степной пѣснѣ…

Еще лучше Казань подъ зарею… Розовый паръ стоитъ надъ противоположнымъ берегомъ рѣки, изъ него выдѣляются золотящіяся подъ солнцемъ верхушки колоколенъ… Гдѣ-то далеко, далеко, рѣжущимъ глазъ блескомъ сверкаетъ извивъ Волги… А кругомъ эти синія мглистыя дали… Еще нѣсколько минутъ — и солнце брызнуло огненными струями въ чащу деревьевъ, и посреди ихъ темно-зеленой массы точно вырѣзались тонкіе, узорчатые золотые листья… Будто вспыхнули верхушки травы и горятъ заревымъ полымемъ тамъ, гдѣ огнистыя струи пролились сквозь чащу внизъ, къ мягкимъ мховымъ проложинамъ…

Еще лучше Казань съ Волги. Передъ вами вырѣзывается вся она съ своими бѣлыми домами, зелеными раинами садовъ, колокольнями церквей и минаретами многочисленныхъ мечетей. Бѣлый кремль на холмѣ съ пресловутою башней Сумбеки, бѣлыя стѣны монастыря, все это сползаетъ внизъ, умаляясь и умаляясь, пока не пропадетъ въ зеленой сочной ложбинѣ, чтобы сейчасъ же массою татарскихъ домовъ, перемѣшанныхъ съ красивыми силуэтами мечетей, взбѣжать наверхъ. Чѣмъ дальше относитъ пароходъ, тѣмъ таинственнѣе и туманнѣе дали, тѣмъ больше скучиваются башни, колокольни и минареты, такъ что подъ конецъ весь городъ кажется состоящимъ изъ нихъ. Даль скрадываетъ всѣ промежутки, понизь между городомъ и рѣкою пропадаетъ, и Казань вся выплываетъ на передній планъ, тѣснѣе и тѣснѣе смыкая силуэты своихъ зданій… Еще нѣсколько минутъ, и чудная панорама полу восточнаго города уходитъ за зеленый выступъ берега, оставляя на душѣ впечатлѣніе какого-то смутнаго поэтическаго сна. Если бъ приволжскіе города были такъ же хороши вблизи, какъ и издали!

Наконецъ, пропалъ и Зилантьевскій монастырь за р. Казанкою… Блеснуло и словно потухло Змѣиное озеро… Жилъ тутъ во время оно крылатый змій Зилантъ, летавшій пить на озеро, перегубилъ этотъ Зилантъ не мало народа, пока какому-то доброму молодцу не вспало на умъ помѣриться съ нимъ своею силою удалью.

Картины эти видѣлъ Володя потомъ. Въ лунную ночь Казань ему на этотъ разъ казалась маревомъ.

Въ Казани Елисѣевы поѣхали къ своимъ.

— Ну, можетъ быть, у насъ будетъ и тѣсно, а все-таки милости просимъ! — пригласилъ Володю старикъ.

Мальчику еще разъ пришлось съ стѣсненнымъ сердцемъ видѣть радость матери, встрѣтившей своихъ дѣтей. Она не могла выѣхать встрѣтить Колю и Сашу, потому что еще не оправилась отъ болѣзни, но все время зато сидѣла у окна, ожидая ихъ. Она различила ихъ лица даже ночью и горячо прижала ихъ къ сердцу. Когда ей представили Володю, добрая женщина вскрикнула:

— Неужели васъ мать одного отпустила!

Володя, смѣшавшись, долженъ былъ опять повторить уже извѣстную намъ ложь объ астраханскомъ дядѣ.

— Но все-таки. Какъ же вы доѣдете до Астрахани одни. Мало ли что можетъ случиться съ вами… Нѣтъ я бы, кажется, умерла скорѣе, чѣмъ сдѣлала что-нибудь подобное. Васъ могутъ обидѣть, обокрасть въ дорогѣ; да я не знаю, что можетъ случиться. Знаете, мой вамъ совѣтъ — составимъ и пошлемъ телеграмму къ вашему дядѣ въ Астрахань. Онъ кого-нибудь вышлетъ сюда за вами.

— Зачѣмъ, не надо.

— Нѣтъ, право. Мнѣ вчужѣ за васъ страшно… А пока вы и у насъ можете пожить. Какъ зовутъ вашего астраханскаго дядю?

Въ самомъ дѣлѣ, какъ зовутъ его астраханскаго дядю? Этотъ вопросъ совершенно смутилъ Володю. Онъ потупился…

— Такъ же, какъ и меня.

— Значитъ Стрепетовымъ… Да?

— Да…

— А имя его?

— Какъ его имя! взволновался Володя, которому вовсе не хотѣлось лгать болѣе. А дѣлать было нечего.

— Его зовутъ Николаемъ Николаемъ… Васильевичемъ… — съ отчаяніемъ, точно головой внизъ, кидался онъ въ цѣлое море лжи, все тѣснѣе и тѣснѣе обхватывавшей его отовсюду.

— А гдѣ его адресъ?

— Не знаю.

— Какъ не знаете! Какъ же вы, Володя, Богъ знаетъ куда, ѣдете, наудачу…

— Ну, матушка, — вмѣшался старикъ Елисѣевъ, — Астрахань такой городъ, что туда можно просто писать. Стрепетову — и только. Слава Богу, отыщутъ. Не иголка, не затеряется…

Со страхомъ и трепетомъ смотрѣлъ Володя, какъ составлялась телеграмма, какъ ее послали на станцію и съ еще большимъ ужасомъ узналъ, что она уже послана и что даже принесена квитанція въ ея пріемѣ.

Что могло выйти изъ этого? Прошелъ цѣлый день… Отобѣдали, а дѣло пока не разъяснялось.

Володя по крайней мѣрѣ ожидалъ всякихъ бѣдъ для себя. А вдругъ узнаютъ, вдругъ накроютъ! Говорятъ, что бѣглыхъ дѣтей отправляютъ въ полицію! что ихъ препровождаютъ обратно къ ихъ родителямъ съ конвоемъ. И ему все холоднѣе и холоднѣе дѣлалось на сердцѣ… Онъ даже плохо слушалъ, что разсказывалъ ему о Казани Елисѣевъ.

— Вѣдь ты учился, знаешь, какъ попала Казань въ наши руки?.. Ты меня не слушаешь, Володя.

— Учился, учился, — спохватывался тотъ.

— Ну, а навѣрное не знаешь, что по преданіямъ, разумѣется тоже сказочнымъ, здѣсь было когда-то гнѣздо змія. Отсюда вылетали хищныя полчища противу Москвы и Руси. Не было у послѣдней болѣе злого врага, какъ Казань… Борьба Казани и Москвы — это борьба двухъ великановъ, двухъ историческихъ началъ. Сколько крови пролилось тутъ, какія жертвы принесли наши князья и нашъ народъ, сначала, чтобы отстоять себя отъ Казани, а потомъ, чтобы ее подчинить себѣ, потому что рядомъ онѣ не могли существовать. Съ одной стороны, Василій Темный, Іоаннъ III, Василій IV; съ другой, казанскіе ханы: Улу-Махметъ, Ибрагимъ, Махметъ-Аминъ, Шигъ-Алей, Саитъ-Гирей, Сафа-Гирей — вели между собой неустанную борьбу, пока ихъ всѣхъ не заслонила мрачная и зловѣщая фигура Іоанна Грознаго, съумѣвшаго раздавить исконныхъ враговъ Россіи… Ну, я усталъ. Ты, Саша, хорошо знаешь исторію Казани — поди гулять съ Володей и доскажи ему…

Коля остался съ матерью, не отпускавшею его отъ себя.

— Ну, идите, идите гулять. Посмотрите кремль; а къ вашему возвращенію, вѣроятно, получится отвѣтъ изъ Астрахани.

«Какъ же, получится»! думалъ Володя, соображая не лучше ли ему сейчасъ-же сознаться во всемъ, или убѣжать отсюда на пристань, откуда, вѣроятно, какой-нибудь пароходъ да отойдетъ теперь внизъ, къ Астрахани…

А между тѣмъ Саша обстоятельно разсказывалъ ему. Мало-по-малу отходя отъ дому, Володя вслушивался и забывалъ свои опасенія.

— А отчего происходитъ названіе Казань. Вѣдь Казань значитъ котелъ.

— Именно. Видишь ли, здѣсь очень любилъ охотиться Батый. Разъ, онъ и его свита, уставъ на охотѣ, отдыхали и слуга имъ готовилъ пищу въ казанѣ, т.-е. въ котлѣ. Онъ оступился нечаянно и уронилъ казанъ въ воду. Батый и приказалъ назвать это мѣсто Казаномъ. Но это случилось не на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь стоитъ городъ, а нѣсколько дальше, и та Казань называлась Иски-Казань, т.-е. древняя. На мѣстѣ нынѣшней Казани, была гора Джелантау — змѣиная. Здѣсь находились ульи богатаго казанца, который, пріѣзжая сюда, бралъ свою дочь съ собой. Впослѣдствіи она вышла замужъ и ей пришлось въ старой Казани самой ходить за водой на рѣку Казанку. Дорога была трудная и крутая — она со злости и стала бранить хана за то, что онъ выбралъ такое скверное и неудобное мѣсто для своей столицы. Хану донесли. Онъ позвалъ женщину къ себѣ.

— «Какъ ты смѣла бранить меня?»

— «Я не тебя бранила, а того, кто основалъ этотъ городъ. Не зналъ онъ вѣрно, какъ тяжело будетъ бѣднымъ женщинамъ таскать воду изъ рѣки!..»

— «Гдѣ же лучше?»

— «Я знаю мѣсто хорошее на горѣ Джелантау»

— «Да, но тамъ пропасть змѣй и кабановъ».

— «Змѣй выгонятъ колдуны, а кабановъ перебьютъ мужчины».

Хану не нравилась Иски-Казань. Онъ послалъ своего сына-наслѣдника съ массой народа на устье рѣки Казанки, отыскать тамъ мѣсто для постройки новаго города. Имъ онъ вручилъ пакетъ, который они должны будутъ распечатать, отыскавъ таковое. Нашли именно то, на какомъ стоитъ нынѣшній городъ. Распечатали пакетъ и къ ужасу своему прочли: кинуть жребій и закопать въ землю того, на кого онъ падетъ. Жребій выпалъ на ханскаго сына и наслѣдника. Вельможи, пожалѣвъ его, спрятали, а на мѣсто его закопали собаку. Пріѣхалъ ханъ.

— «Гдѣ мой сынъ?»

— «Увы! Ему выпалъ жребій!…»

Ханъ въ отчаяніи разрыдался и разорвалъ на себѣ одежды.

Тогда вельможи покаялись ему и вызвали его сына. Сначала отецъ обрадовался, а потомъ задумался и сдѣлался печаленъ.

— «Что съ тобой?» — стали его спрашивать.

— «Лучше было бы пожертвовать моимъ сыномъ… Ибо теперь новымъ городомъ завладѣютъ враги нашей вѣры».

Оставалось истребить змѣй. Призвали колдуна. Онъ приготовилъ въ октябрѣ громадный костеръ изъ дровъ, хворосту и соломы и кругомъ обвелъ его тоже оградою изъ хвороста. Змѣи, искавшія на зиму теплаго мѣста — всѣ заползли въ эту ограду. Весною колдунъ пришелъ опять, облилъ все это мѣсто смолой и посыпавъ сѣрой, зажегъ. Такъ и сгорѣли всѣ пресмыкающіеся, кромѣ одного крылатаго Зиланта, у котораго одна голова была змѣиная, а другая воловья, такъ что онъ могъ питаться травой и животными одинаково. Зилантъ каждый полдень леталъ на озеро Кабанъ пить воду, — на берегу въ это время собирались казанцы, становились на колѣни и кланялись ему и онъ ихъ не трогалъ. Сверхъ того, на горѣ было у него свое озеро, до сихъ поръ называемое Змѣинымъ. Въ концѣ концовъ нашелся-таки волшебникъ, ухитрившійся умертвить и самого Зиланта. Легенда имѣетъ основаніемъ то, что мѣстность, занимаемая Казанью, дѣйствительно, когда-то славилась обиліемъ змѣй.

Казань, когда она выросла и окрѣпла, стала бѣльмомъ въ глазу у Москвы.

Въ самомъ дѣлѣ русской колонизаціи и русской власти никуда не было дороги, ни на Каму, ни внизъ по Волгѣ. Чтобы твердою ногою стать на востокѣ и не задохнуться на своемъ бездорожьѣ — Москвѣ во что бы то ни стало слѣдовало сломить гордую столицу Улу-Магомета, — основателя новой Казани. Онъ когда-то, когда ханъ Золотой Орды изгналъ его изъ своихъ владѣній, былъ гостемъ Василія Темнаго. Но гость этотъ былъ не церемонный. Ему назначили на жительство Бѣлевъ, гдѣ онъ такъ буйствовалъ и учинялъ такія безчинія, что великій князь приказалъ ему оставить предѣлы Россіи. Улу-Магометъ умолялъ Василія Темнаго позволить ему остаться здѣсь еще нѣсколько времени, чтобы подготовиться къ переѣзду на Волгу, свидѣтельствуя ему преданность и присягая въ вѣчной признательности.

— «Заклинаю Богомъ вашимъ и моимъ», говорилъ онъ, «пусть онъ уничтожитъ меня, какъ клятвопреступника, если бы я когда-либо измѣнилъ этой присягѣ».

Но великій князь былъ неумолимъ и приказалъ кн. Дмитрію Юрьевичу съ ратью выгнать вонъ Улу-Магомета.

Татаринъ, оскорбленный и потрясенный (онъ дѣйствительно любилъ Василія Темнаго), кликнулъ кличъ и, собравъ 2000 человѣкъ преданныхъ ему людей, рыдая упалъ на паперть русской церкви.

— «Богъ русскихъ!» воскликнулъ онъ, «Ты, видящій сокровенная, Ты, судящій не по наружности, а по душѣ человѣка, Ты вѣдаешь, что я говорю правду. Ты знаешь, какъ тяжело мое положеніе — мнѣ некуда преклонить голову; Ты знаешь, какія несчастія перенесъ я! Я любилъ великаго князя, и онъ презрѣлъ мою дружбу… Настала моя гибель! Богъ христіанъ, умоляю тебя: будь справедливъ и защити невиннаго!»

Сказавъ это, онъ вскочивъ на сѣдло и, выхвативъ мечъ, устремился во главѣ своего отряда на русскихъ, «скрежеща зубами и уподобляясь дикому звѣрю». Дружина князя Димитрія была почти вся истреблена и Улу-Магометъ прорвавшись ушелъ на Волгу и засѣлъ въ Казани; тамъ онъ объявилъ право свободнаго поселенія всѣмъ, кто спасался отъ какой бы то ни было власти и кары. Отовсюду стали сюда сбѣгаться воры, разбойники, убійцы — всѣ они имѣли счеты съ русскими, и такимъ образомъ, на первыхъ же порахъ, Казань явилась непримиримымъ врагомъ Москвы. Вѣка шла борьба между ними. То Москва брала верхъ, то Казань торжествовала надъ ними. Ненависть съ обѣихъ сторонъ росла. Москвѣ и Казани вдвоемъ было тѣсно. Или та или другая должны были погибнуть, и вотъ 19 августа 1552 года Іоаннъ Грозный пришелъ въ Свіяжскъ съ 150.000 войска. Переправясь черезъ Волгу, онъ приказалъ Казани открыть ворота.

— «Все готово!… Ждемъ васъ на пиршество!» — гордо отвѣчали татары.

Іоаннъ придвинулся къ городу и раскинулъ свой станъ по лѣвую сторону р. Булака.

Казанцы не теряли времени. Оставивъ въ крѣпости 30.000 человѣкъ, они значительный отрядъ всадниковъ поручили своему богатырю, князю Япанчѣ, съ тѣмъ, чтобы онъ, не давая отдыха русскимъ, нападалъ на нашъ тылъ и фланги, дѣйствовалъ на наши сообщенія и пользовался всякимъ случаемъ нанести уронъ великому князю и царю московскому. Въ то же самое время засѣвшая за стѣны Казани рать самыхъ отважныхъ татаръ не давала русскимъ очнуться. Вылазки слѣдовали за вылазками, травля не прекращалась, и съ Волги запасы для арміи не могли быть доставлены, потому что между ними и московскою ратью постоянно лѣтали конные отряды Япанчи. Рѣшено было приступить къ осадѣ Казани.

Выдвинули 150 пушекъ, приблизили войска, назначенныя въ первую линію, и начали осадныя работы, несмотря на чудеса отчаянной храбрости, обнаруживаемыя казанцами. Черезъ 16 дней со дня занятія Свіяжска Казань была обложена отовсюду. Наши орудія произвели въ городѣ страшное опустошеніе и заставили замолчать татарскія пушки. Штурмъ былъ достаточно подготовленъ, но прежде слѣдовало покончить съ неугомоннымъ Япанчей. Князь Курбатовъ-Шуйскій съ 30.000 всадниковъ и 15.000 стрѣльцовъ въ десять дней очистилъ Арскій лѣсъ, взялъ Арскъ и, опустошивъ страну на 150 верстъ, уничтожилъ отрядъ Казанскаго партизана. По тогдашнимъ жестокимъ обычаямъ всѣ мужчины на этомъ громадномъ пространствѣ были перебиты, а женщины приведены въ лагерь вмѣстѣ съ дѣтьми.

Іоаннъ Грозный желалъ избѣжать лишняго кровопролитія. Онъ подвелъ массу плѣнныхъ къ стѣнамъ Казани и опять предложилъ осажденнымъ сдаться. Но Казанцы — на угрозу умертвить своихъ соотечественницъ съ дѣтьми — сами перестрѣляли ихъ со стѣна, стрѣлами.

Штурмъ оказывался неизбѣжнымъ.

Размыслу (инженеру) повелѣно было провести два подкопа. Три недѣли шли уже подземныя работы, когда наши узнали, что осажденные берутъ воду изъ ключа подъ горою у Казанки, спускаясь туда тайною, проведенною въ землѣ, жилой. Русскіе воспользовались этимъ, подвели подъ нее мину и положивъ 11 бочекъ пороха взорвали ихъ 5-го сентября. Отъ удара рухнула часть казанской стѣны. Въ городѣ началось смятеніе и паника; воспользовавшись ими наши войска ворвались въ Казань — но были отбиты. Казанцы наскоро завалили бреши и, въ самомъ городѣ отыскавъ гнилую и смрадную воду, болѣли, пухли и умирали отъ нея, но не сдавались.

Осада затягивалась. Наши фланги стали тревожить луговые черемисы, въ войскахъ появились болѣзни. Казанцы не прекращали вылазокъ, теряя въ нихъ пропасть народу. Погода стала портиться; началась осень, пугавшая Іоанна и русскихъ. Битва была не такъ ужасна какъ суровое время, которое застигло бы наши отряды въ полѣ. Наконецъ одинъ изъ подкоповъ былъ готовъ, и 30-го сентября стѣны у Арскихъ воротъ были взорваны. Наши ворвались, удержались и засѣли на Арской башнѣ. Казанцы, растерявшіеся на первыхъ порахъ, скоро пришли въ себя и бой грудь съ грудью, отчаянный и безпощадный, закипѣлъ на улицахъ, на мостахъ, въ домахъ, на кровляхъ, во рвахъ. Дымъ отъ орудій былъ таковъ, что сражающіеся не видѣли другъ друга. Земля казалось колебалась отъ адскаго грохота. Рѣзня шла уже внутри Казани, но наши подкрѣпленія были еще далеко — онѣ не поспѣли къ мѣсту боя и воиновъ пришлось выводить изъ города силою. Уходя они зажгли его. Рѣшительный штурмъ былъ назначенъ на 2-е октября. Этимъ короткимъ промежуткомъ отлично воспользовались казанцы. Они наскоро исправили поврежденія.

1-е октября было посвящено подготовкѣ штурма: засыпали рвы, строили мосты, гдѣ нельзя было засыпать, и громили орудіями стѣны, не прекращая выстрѣловъ ни днемъ, ни ночью. Священники исповѣдывали и пріобщали войска. Къ 2-мъ часамъ ночи всѣ отряды были противъ назначенныхъ каждому изъ нихъ мѣстъ. Въ мины заложили 48 бочекъ пороха, Царь въ послѣдній разъ послалъ приказаніе сдаться.

— «Лучше всѣ умремъ!» отвѣчали казанцы.

Грозный приказалъ начать штурмъ, а самъ отправился въ церковь слушать обѣдню.

Громовый ударъ взрыва потрясъ всѣ окрестности… Еще разъ онъ повторился въ другой минѣ и стѣны въ этихъ мѣстахъ рухнули.

— «Съ нами Богъ!» пронеслось по рядамъ русскихъ отрядовъ и они, какъ рѣка прорвавшая плотины, бросились въ городъ, гдѣ ихъ съ криками «Алла, Алла!» встрѣтили татары. Началось нѣчто подобное свѣтопреставленію. Тьма покрыла землю. Точно туча опустилась и окутала злополучную Казань. Все потонуло въ дыму. Осажденные обливали осаждающихъ растопленнымъ свинцомъ, засыпали ихъ пулями, ядрами, раскаленными камнями, обдавали зажженною нефтью. Не было дома, гдѣ бы не кипѣла сѣча; улицы обратились въ сплошное кладбище; татары каждый шагъ отдавали умирая и убивая.

Князь Воротынскій обратился къ царю съ требованіемъ подкрѣпленія.

У Грознаго оставалось 20.000 человѣкъ личной его стражи.

Бой кипѣлъ, не прекращаясь. Наружная стѣна съ юго-востока и юго-запада была въ нашихъ рукахъ. Едигеръ заперся въ нынѣшнемъ Кремлѣ. Наши воины, захвативъ рынокъ и торговыя части города, начали грабить ихъ — и сила нападенія, разумѣется, ослабѣла. Ряды дравшихся порѣдѣли. Татары тотчасъ же перешли въ наступленіе. Русскіе полки, уже деморализованные захваченною ими добычей, побѣжали… Все могло погибнуть; но Грозный оставилъ церковь и сталъ къ своему знамени у Царевыхъ воротъ, тотчасъ же двинувъ на подмогу двадцать тысячъ своихъ отборныхъ воиновъ. Это совершенно измѣнило положеніе дѣла. Русскіе ворвались въ мечети и перебили прятавшихся и защищавшихся тамъ, въ томъ числѣ и муллъ, ожесточенно дравшихся. Едигеръ еще часа два держался въ укрѣпленномъ дворцѣ, но и туда вломились наконецъ наши. Они увидѣли по одну сторону — его съ вельможами, по другую — тысячи пышно одѣтыхъ женщинъ… Непріятель было уже уходилъ въ ворота, противоположныя тѣмъ, въ которыя пробились наши, но ему преградилъ дорогу князь Курбскій. Началась рѣзня. Отчаявшіеся татары крикнули:

— «Берите нашего царя, а мы пойдемъ испить послѣднюю чашу».

И бросились со стѣнъ въ рѣку Казанку въ количествѣ 6000 человѣкъ, которымъ и удалось уйти.

Побѣдители, остервенившись отъ битвы, перебили всѣхъ мужчинъ.

Царство Казанское пало. Теперь Москва могла уже раздвигаться на востокъ безпрепятственно…

Володя съ удивленіемъ всматривался въ смирныхъ, тощихъ и неповоротливыхъ татаръ, попадавшихся ему на пути. Неужели это потомки славныхъ защитниковъ Казани! Проходя по ея рынкамъ и торговымъ улицамъ, онъ наблюдалъ за тысячами этихъ — нѣкогда повелителей Россіи, теперь спокойно продающихъ разную мелочь въ своихъ клѣтушкахъ…

Казани, впрочемъ, еще разъ пришлось выдержать осаду. Въ 1774 году къ ней подступилъ Пугачевъ… Противъ него выдвинулись неопытные защитники, никогда и ничего не имѣвшіе общаго съ военнымъ дѣломъ. Вооружены они были какъ попало и разумѣется, при первомъ появленіи Емельяна Ивановича, разбѣжались. Держался стойко только крошечный отрядъ гимназистовъ, вооруженныхъ карабинами и пиками и предводимыхъ своимъ директоромъ и учителями. Они отступили въ крѣпость послѣдними, попробовавъ сначала удержать Пугачева… Послѣдній началъ жечь и грабить городъ, громить Кремль, который собирался брать уже штурмомъ, когда появился Михельсонъ съ своимъ отрядомъ и осада была снята.

Не даромъ, судя по исторіи Казани, въ мѣстной пѣснѣ, приводимой Монастырскимъ, поется:

Казань городъ на костяхъ стоитъ,

Казань рѣчка кровава течетъ,

Мелки ключики — горючи слезы,

По лугамъ, лугамъ все волосы —

По крутымъ горамъ все головы —

Молодецкія, все стрѣлецкія!…

Выйдя изъ предѣловъ города, Саша, не разъ бывавшій здѣсь, показалъ своему пріятелю темную, мрачную пирамиду, поставленную у берега рѣки Казанки, близъ дамбы, посреди довольно пустыннаго поля.

— Вотъ памятникъ воздвигнутый въ честь убитыхъ здѣсь стрѣльцовъ Московскихъ при взятіи города. Это «братская могила». Здѣсь похоронены десятки тысячъ убитыхъ и умершихъ отъ ранъ. Если будетъ время — мы пойдемъ и я покажу тебѣ церковь внутри этого памятника. Подъ нею подземный ходъ. Могила — колоссальный гротъ. Крышка его приподнимается, подъ ней видны сотни череповъ. Тутъ собрана только незначительная часть ихъ. Все это поле было усѣяно ими.

Дѣйствительно, при открытіи памятника, строитель архимандритъ Гавріилъ, докладывалъ Николаю I, что нѣтъ никакой возможности положить фундаментъ. Чѣмъ глубже роешься, тѣмъ болѣе открывается череповъ и костей!…

— Вотъ видишь, — прибавилъ Саша, — вѣдь никто не знаетъ этихъ безымянныхъ героевъ, а они подарили намъ всю Волгу, Уралъ и Сибирь. Не будь ихъ — до сихъ поръ здѣсь царила бы татарщина.

— Куда же мы теперь? — спросилъ его Саша.

— Куда хочешь. Вѣдь это ты — мой «путеводитель въ пустынѣ».

— А, это ты изъ Купера?

— Развѣ и Купера ты тоже читалъ?

— Отецъ мнѣ давалъ всѣ дѣйствительно хорошее. А твоихъ Эмаровъ да Майнъ Ридовъ я и читать не стану.

— Почему это? — обидѣлся Володя за своихъ любимыхъ авторовъ.

— А потому, что они лгутъ все. Описываютъ то, чего нѣтъ вовсе. Хорошъ тоже и Жюль Вернъ твой.

— Разумѣется хорошъ.

— Что же по-твоему дѣйствительно люди на луну летали и къ центру земли пробирались и подъ водою восемьдесятъ тысячъ верстъ на Наутилусѣ плавали?…

— А все-таки впослѣдствіи и до этого дойдутъ.

— Вотъ тогда мы ихъ и читать станемъ. А до тѣхъ поръ я хочу видѣть и знать дѣйствительно существующее.

— Какъ дѣйствительно существующее? Вѣдь вотъ ты же самъ разсказывалъ легенды и сказки разныя.

— Такъ то народное. Въ нихъ обнаруживаются или остатки, слѣды исторической правды, облеченной въ сказочную форму, или же видно, какъ смотритъ и смотрѣлъ народъ на то или другое явленіе изъ его жизни.

— Философъ ты, вотъ что! — съ необыкновенно обиженнымъ выраженіемъ проговорилъ Володя.

— Ужъ лучше быть философомъ въ томъ смыблѣ, какъ ты это понимаешь, чѣмъ американцемъ во вкусѣ Эмара. Пойдемъ-ка лучше въ Кремль… американецъ!…

Бѣлыя стѣны его вѣнчали небольшой холмъ. Мальчики прошли внутрь черезъ главныя ворота, посмотрѣли вскользь на довольно неуклюжую Спасскую башню, на которой красуется орелъ и виситъ набатный колоколъ. «Вотъ бывшій царскій дворецъ!…» показывалъ Саша на военную гауптвахту, "вонъ Спасо-Преображенскій монастырь, а вонъ старинная церковь, основанная въ день взятія Казани, т.-е. въ октябрѣ 1642 года.

Большой Благовѣщенскій соборъ съ красивою колокольней обратилъ бы вниманіе Володи, если бы еще издали онъ не различилъ знакомой ему по рисункамъ башни.

— Это Сумбекина башня? — воскликнулъ онъ, подходя къ ней.

— Да именно… Собственно это не башня.

— А что же?

— Это былъ минаретъ татарской мечети — при ханскомъ дворцѣ… Только этотъ памятникъ старой мусульманской Казани и остался здѣсь послѣ уничтоженія татарскаго города русскими…

— А ты хорошо знаешь исторію Сююнбеки (такъ ее правильнѣе называть).

— Да, — неувѣренно проговорилъ Володя. — Она бросилась съ этой башни, чтобы не сдаваться русскимъ.

— Ну, вотъ видишь и чепуха. Никакая Сююнбека не бросались отсюда никуда. Я тебѣ напомню о ней въ общихъ чертахъ. Сююнбека — замѣчательная красавица, татарская царица, когда ей было 13 лѣтъ, должна была выйти за 15-ти лѣтняго Зналея, тоже царевича казанскаго. Онъ по молодости не могъ управлять государствомъ, и казанцы призвали разъ уже изгнаннаго ими Сафа-Гирея. Сафа-Гирей потребовалъ Сююнбеку себѣ въ жены. Ее отдали ему, но она возненавидѣла новаго царя, потому что онъ обладалъ всѣми пороками и ни однимъ изъ достоинствъ, которыя могли бы примирить съ нимъ. Наконецъ въ 1549 году Сафа-Гирей убился, напившись пьянъ, и Сююнбека была такимъ образомъ освобождена отъ него. Царемъ былъ провозглашенъ двухлѣтній Итямишъ-Гирей, и Сююнбека за него, какъ мать, стала править государствомъ.

Осмотрѣвъ окресности съ высоты башни Сююнбеки, полюбовавшись на село Услонь по ту сторону Волги, Услонь, гдѣ на погостѣ схоронена княгиня Меньшикова, слѣдовавшая за своимъ мужемъ, нѣкогда могущественнымъ любимцемъ Петра I, въ Сибирь, — на монастыри, окружающіе Казань, Володя и Саша пошли назадъ. Ихъ ждали — и была уже пора, наступалъ вечеръ…

— Володя!… — встрѣтилъ его старикъ Елисѣевъ, очень озабоченный: — ты знаешь: случилось очень непріятное для тебя обстоятельство.

«Ужъ не узнали ли, что я бѣжалъ изъ дому?» И Володя невольно поблѣднѣлъ.

— Телеграмму, которую мы посылали въ Астрахань — намъ вернули…

— Да!

Отлегло отъ сердца у Володи.

— За ненахожденіемъ… Сказано, что такого лица — Николая Стрепегова въ Астрахани нѣтъ.

Мальчикъ покраснѣлъ. Хорошо, что сумерки скрыли его смущеніе…

— Ты ошибся или телеграфъ?..

— Нѣтъ, я не ошибся, — стоялъ на своемъ маленькій лжецъ.

Нельзя же было при Колѣ и при Сашѣ сознаться, что онъ все лгалъ и только напрасно ввелъ этихъ добрыхъ людей въ хлопоты.

— А можетъ быть онъ выѣхалъ изъ Астрахани…

— Да, разумѣется…

— Какъ же ты туда поѣдешь?

— Я поѣду, все равно!

— А мы такъ совѣтуемъ лучше вернуться въ Москву… Вѣрнѣе будетъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ же. Я вернуться могу и изъ Астрахани.

— Положимъ… Во всякомъ случаѣ — у меня тамъ есть знакомые и завтра я телеграфирую имъ, чтобы они отыскали твоего дядю или узнали, куда онъ уѣхалъ.

Володю опять обдало жаромъ.

«Ужъ не лучше ли бѣжать отсюда по добру, по здорову…» мелькнуло у него въ головѣ. «За что же я обижу этихъ людей, принявшихъ во мнѣ такое сердечное участіе…»

— Лучше не телеграфируйте…

— Почему же?

— Все равно — я поѣду…

— Но надо же тебѣ знать, гдѣ онъ, твой заботливый родственникъ… — раздраженно заговорила мать Саши. — Право, взяли и бросили мальчика на произволъ судьбы. Хороши родители!

— Анна! — строго остановилъ ее мужъ.

— Я знаю, что это не хорошо… Но вѣдь такъ нельзя же поступать съ дѣтьми.

Володѣ стало совсѣмъ скверно на душѣ. И еще обвиняли его родителей, такъ любившихъ и такъ заботившихся о немъ.

«Еще есть время… Сознайся во всемъ…» шепталъ ему внутренній голосъ. Но мальчикъ посмотрѣлъ на Сашу, передъ которымъ онъ такъ рисовался своей самостоятельностью, и опять пропустилъ время и промолчалъ.

Если бы онъ зналъ, что судьба готовила ему на другой день!

ГЛАВА IX.
Володя на улицѣ.

Вся семья Елисѣева собралась утромъ За чаемъ.

— Ну, дѣти! — спросилъ старикъ: — а кто родился здѣсь въ Казани?

— Я знаю… — улыбаясь, отвѣтилъ Саша, лукаво глядя на Стрепетова.

— Я тоже знаю, — понялъ его и Коля.

— Отчего же вы не говорите?

— А вотъ пусть Володя отвѣтитъ. Пусть американецъ скажетъ.

Володя тщательно копался въ своей памяти.

Онъ рѣшительно ничего не могъ припомнить. Старикъ Елисѣевъ, тихо посмѣивавшійся про себя, пришелъ ему на помощь.

— Ну же, Володя. А еще всемірнымъ путешественникомъ собираетесь быть. Какой изъ русскихъ писателей, еще изъ самыхъ крупныхъ, родился въ Казани?

— Карамзинъ — тотъ въ Симбирскѣ, — путался Володя.

— «О, ты! Пространствомъ безконечный! Живый въ движеньи вещества»… — началъ какъ будто безъ всякой цѣли декламировать Саша.

— «Теченьемъ времени предвѣчный — единъ въ трехъ лицахъ божества!» — попалъ ему въ тонъ младшій братъ.

— Однако нельзя сказать, чтобы ваши гимназіи хорошо учили, — уже съ нѣкоторымъ удивленіемъ перебилъ старикъ. — Да ты знаешь оду «Богъ»?

— Державинъ! вспомнилъ наконецъ Володя и вспыхнулъ. Ему ужасно было обидно, что его уличили въ такомъ невѣжествѣ. — Державинъ! Онъ же написалъ много другихъ одъ и между прочимъ посланіе татарскаго мурзы къ Фелицѣ…

— Ну, положимъ. Онъ и самъ происходитъ отъ татарскаго мурзы Багрима, который изъ «Золотой Орды» еще при Василіи Темномъ перешелъ на службу Россіи…

— Какъ же! Я знаю наизусть многія его вещи. Хотите прочту? — краснѣя, вызвался Володя.

Не надо. Мы тебѣ и такъ вѣримъ. Поэтъ очень любилъ эту самую Казань, въ которой мы съ тобой теперь пьемъ чай. Онъ даже на берегахъ Волхова не переставалъ мечтать о татарской столицѣ. Разъ у него собрались гости, и молодая Бакунина начала играть на арфѣ. Тогда фортепіано наше въ модѣ еще не было — играли на цитрахъ и на арфахъ. Подъ ея музыку поэтъ замечтался и мысленно пронесся сюда, на свою родину. Вдохновенный своими воспоминаніями, онъ тогда же написалъ одно изъ лучшихъ своихъ стихотвореній. Его-то навѣрное и не знаете. Мы всѣ считаемъ Державина авторомъ блестящихъ, какъ фейерверкъ, трескучихъ и риторическихъ одъ, гдѣ воображенія и восточнаго преувеличенія больше чѣмъ истиной поэзіи. А между тѣмъ у него много и другихъ произведеній, трогательныхъ, изящныхъ… Вотъ напримѣръ это:

«Какъ весело внимать, когда съ тобой она (арфа)

Поетъ про родину, отечество драгое,

И возвѣщаетъ мнѣ, какъ тамъ цвѣтетъ весна,

Какъ время катится въ Казани золотое…

О, колыбель моихъ первоначальныхъ дней!

Невинности моей и юности обитель!

Когда я освѣщусь опять твоей зарей

И твой, по прежнему, всегдашній буду житель!

Когда наслѣдственны стада я буду зрѣть,

Васъ, дубы Камскіе, отъ времени почтенны?

По Волгѣ между селъ на парусахъ летѣть

И гробы обнимать родителей священны!

Звучи, о, арфа ты — все о Казани мнѣ!

Звучи, какъ Павелъ въ ней явился благодатенъ!

Мила намъ добра вѣсть о нашей сторонѣ.

И дымъ отечества намъ сладокъ и „пріятенъ!“

— Это немножко не подходитъ къ твоимъ вкусамъ!… Для тебя дымъ отечества кажется далеко не такъ пріятенъ, какъ воздухъ американскихъ пустынь и пампасовъ…

— Ну, а теперь, дѣти, пойдемъ показывать Володѣ — памятникъ Гавріила Романовича Державина.

Они быстро прошли по довольно большой улицѣ, потомъ свернули налѣво къ Черному озеру, надъ которымъ едва-едва колыхались чахлыя деревья бульваровъ, и на конецъ выбрались на просторную площадь. Тамъ, противъ довольно изящнаго и по размѣрамъ своимъ порядочнаго зданія театра, поставленъ пѣвцу Фелицы монументъ. Странная мысль была изобразить русскаго поэта Екатерининскихъ временъ въ тогѣ и сандаліяхъ, съ арфою въ рукахъ. Державину приданъ вдохновенный видъ и манерная поза, которая свойственна скорѣе была бы Виргилію или Горацію, читающему у Мецената одну изъ своихъ законченныхъ и какъ ювелирная вещица отдѣльныхъ посланій. Казанскій уроженецъ, потомокъ Мурзы Багрима изображенъ сидящимъ на камнѣ въ моментъ созданія оды „Богъ.“ Взглядъ его ушелъ въ небеса… Внизу на пьедесталѣ — барельефъ, изображающій музъ, вѣнчающихъ Державина, дальше онъ самъ, бряцающій на лирѣ передъ Фелицей… Памятникъ этотъ стоялъ когда-то на дворѣ Казанскаго университета и потомъ былъ перенесенъ сюда. Народъ не знающій своего поэта, на вопросъ: Кому это поставили монументъ? отвѣчаетъ по маломъ раздумьи: Генералу Державину. — Какому генералу Державину? — Военному генералу Державину. — Что жъ онъ сдѣлалъ такое? — За храбрость… Потому онъ въ двѣнадцатомъ году Наполеона побилъ въ сраженіи.

Другіе иначе объясняютъ монументъ.

— Спроси-ка у него, — предложилъ Елисѣевъ Володѣ, указывая на чуйку, тоже подошедшую къ памятнику.

— Кому это поставлено?

— А нешто вы не знаете?

— Нѣтъ.

— Державному… Былъ такой ирой — Державнымъ прозывался.

— Что же онъ сдѣлалъ?

— Какъ что? Извѣстно — татарву здѣшнюю расколошматилъ, ну, ему за это монаментъ.

На Володю это произвело довольно печальное впечатлѣніе. Какъ можетъ народъ не знать своихъ пѣвцовъ.

— Это доказываетъ только, что мы слишкомъ еще мало приложили силъ, чтобы учить народъ. Онъ и сидитъ до сихъ поръ еще на герояхъ, колошматившихъ татаръ, да на генералахъ, бившихъ Наполеона, а поэтовъ и писателей своихъ не знаетъ.

Когда Елисѣевъ съ дѣтьми шли назадъ домой, имъ много попадалось татаръ на встрѣчу. Полный еще грозными воспоминаніями о бояхъ, кипѣвшихъ нѣкогда подъ стѣнами этого города, Володя съ любопытствомъ всматривался въ скуластыя смуглыя лица, широкія съ выдавшимися скулами и узенькими, косовато прорѣзанными глазами, этихъ потомковъ ордъ чингисъ-хановыхъ, повелѣвавшихъ нѣкогда цѣлой Россіей, а теперь довольствующихся въ ней же довольно жалкой торговлишкой… Довольно жалкой разумѣется въ сравненіи съ ихъ прежнимъ могуществомъ. Дѣло въ томъ, что, въ сущности, здѣшній татаринъ живетъ богато. Каждый байгушъ изъ нихъ (нищій) откладываетъ часть своего ничтожнаго заработка и какъ только соберетъ крошечную сумму — сейчасъ же начинаетъ торговать. Сначала онъ это дѣлаетъ въ разносъ по селамъ и деревнямъ, потомъ, разжившись, открываетъ лавку, устраиваетъ заводъ, обыкновенно кожевенный или мыловаренный, или фабрику — въ родѣ суконныхъ въ Симбирской губерніи. Татаринъ не любитъ одного — земли. Хлѣбопашецъ онъ плохой. Въ немъ до сихъ поръ такимъ образомъ еще сидитъ кочевникъ. Онъ лучше готовъ итти въ лакеи, въ услуженіе, чѣмъ взяться за тяжелый трудъ по обработкѣ земли. По этому-то во всѣхъ столичныхъ отеляхъ и ресторанахъ богатыхъ городова., на вокзалахъ желѣзной дороги, на пароходахъ — татары составляютъ главную часть прислуги. Дома остаются только ихъ жены, обыкновенно работающія очень мало. Хозяйство ихъ не особенно интересуетъ, а вся работа состоитъ въ томъ, что они вышиваютъ изъ сафьяна обувь, называемую ичегами, и ермолки для головъ — тюбетейки. Еще недавно мѣстныя татарки подвергались всѣмъ неудобствамъ гаремнаго или что то же самое теремнаго заточенія; теперь онѣ мало-по-малу показываются на гуляньяхъ, на музыкѣ, даже начинаютъ носить европейскія платья, хотя еще до сихъ поръ мѣстныхъ красавицъ одолѣваетъ страсть ко всему пестрому, къ серебру, золоту. Парча, монеты до сихъ поръ служатъ для казанской татарки предметомъ ея мечтаній. Онѣ страшно бѣлятся, красятъ щеки, рѣсницы, подводятъ брови, и соединяютъ ихъ надъ переносицей. Въ Казани и по всей Волгѣ большая часть серебряной монеты попадается съ пробитыми въ ней дырочками — это значитъ что она уже побывала у татарокъ въ качествѣ украшеній. Ее носятъ онѣ на лбу, на шеѣ, на груди. Монеты даже вплетаютъ въ косы. Часто изъ нихъ дѣлаются перевязки для плечъ. У богатыхъ, разумѣется, роль серебряной монеты играетъ въ этомъ случаѣ золото и драгоцѣнные каменья.

Татары на мѣстѣ питаются кониной, при чемъ не разбираютъ, отчего издохла лошадь. Случалось, что цѣлыя деревни болѣли здѣсь отъ употребленія въ пищу скота павшаго отъ сибирской язвы. Пьютъ татары главнымъ образомъ чай — это ихъ любимый напитокъ. Они вовсе не такіе трезвые люди, какъ о нихъ думаютъ: увидѣть пьянаго татарина — не рѣдкость. Въ этомъ отношеніи Казань не отстаетъ отъ другихъ городовъ. Татары любятъ кутнуть, любятъ общество, а потому въ Казани много чисто татарскихъ трактировъ, гдѣ всѣ эти Ахметки и Абдулки сидятъ съ утра до ночи, болтая и дуя чай съ остервенѣніемъ, далеко оставляя за собою русскихъ. Татары вообще грамотные всѣ, разумѣется не порусски, а по-своему. Въ этомъ отношеніи они гораздо выше нашихъ крестьянъ. Поэтому они и живутъ зажиточно, такъ что татарская деревня здѣсь сравнительно съ русскою является образцомъ довольства и богатства даже… Всюду у нихъ чистыя и хорошія мечети, гдѣ паства весьма исправно собирается для общественнаго моленія. Татаринъ богомоленъ и очень почтительно относится къ своему муллѣ, поэтому вліяніе послѣднихъ на нихъ до такой степени сильно до сихъ поръ. Въ Казани есть нѣсколько татарскихъ мечетей. Между ними попадаются очень красивыя съ минаретами, на которыхъ изображенъ не одинъ лежащій полу мѣсяцъ, какъ въ Турціи, а тотъ же полумѣцъ, но стоймя, съ звѣздою посрединѣ…

Дома Елисѣева ждала совершенно неожиданная новость. Если бъ ее зналъ Володя, разумѣется онъ бы со всѣхъ ногъ бросился прочь отсюда.

Когда они вошли, веселые и беззаботные, мать Саши и Коли какъ-то странно смотрѣла на Володю.

— Послушай, Володя, — послѣ минутнаго колебанія, спросила она, — скажи, пожалуйста, какъ зовутъ твоего отца.

— Иванъ Петровичъ…

— Онъ живетъ въ Москвѣ, на Петровкѣ, въ домѣ ***.

— Да… — растерялся мальчикъ.

— И ты говорилъ, что онъ самъ отпустилъ тебя путешествовать до Астрахани, гдѣ ты долженъ найти дядю?

— Да! — ужъ не такъ увѣренно подтверждалъ Стрепетовъ.

— А ты знаешь, что твоего дяди никогда не было въ Астрахани.

Володя покраснѣлъ до корней волосъ. Его даже отъ сраму въ потъ ударило, такъ что онъ отеръ его со лба.

— Какъ никогда?

— Вѣдь мы нашимъ знакомымъ астраханскимъ старожиламъ послали телеграмму вчера, чтобы они сообщили намъ свѣдѣнія о тамошнемъ Стрепетовѣ. Вотъ отвѣтъ, который безъ васъ принесли намъ. Прочти его.

Саша и Коля съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ смотрѣли на Володю.

Онъ взялъ телеграмму и сталъ ее читать, весь дрожа и не зная, что ему дѣлать.

— Прочти вслухъ, Володя… Мужу тоже любопытно будетъ услышать въ чемъ дѣло.

— „Стрепетова никакого въ Астрахани нѣтъ и насколько мы помнимъ — не было. Собрали всѣ справки и не нашли никого, носящаго эту фамилію…“

— Чѣмъ ты объяснить можешь, Володя, это недоразумѣніе? — обратился къ нему старикъ Елисѣевъ.

— Я ничего не понимаю…

А самъ не знаетъ куда ему смотрѣть. Перебѣгая взглядомъ по угламъ, остановилъ было его на Сашѣ, но тотъ сейчасъ же отвернулся отъ него. Володѣ было такъ больно, такъ больно! Слезы стояли въ его глазахъ.

— Послушай, Володя, — обратился къ нему Елисѣевъ. — Я всматривался въ тебя все это время. Наше знакомство было не продолжительно и случайно, но мнѣ его было достаточно, чтобы понять, что ты не дурной мальчикъ и очень способный… Не дурной, нѣтъ, совсѣмъ не дурной! — точно самъ себя убѣждалъ въ этомъ старикъ. — Объясни же мнѣ, пожалуйста, въ чемъ же все дѣло…

— Я же сказалъ вамъ, что не знаю… Право, не знаю…

— Послушай, Володя… — опять тѣмъ же холоднымъ и нерѣшительнымъ тономъ спросила его жена Елисѣева: — ты вѣдь ***-ой гимназіи?

— Да…

— Ну… будемъ говорить на чистоту… Ты знаешь, я не вѣрила, чтобы мать могла отпустить сына въ такую поѣздку одного, разумѣется въ твоемъ возрастѣ… Скажи же правду, не бѣжалъ ли ты изъ дому? А? Это нынче часто случается. Начитается мальчишка глупостей и уходитъ путешествовать безъ спросу.

— Съ чего это вы взяли! — заговорилъ Володя какимъ-то чужимъ голосомъ. Ему показалось, что полъ шатается подъ его ногами… Вотъ, вотъ еще мгновеніе — и онъ провалится подъ нимъ куда-то, въ преисподнюю что ли… Ему теперь все равно!

— Нѣтъ, скажи правду… Ты знаешь, мы приняли въ тебѣ участіе и если кого обвиняли въ твоей легкомысленной поѣздкѣ, такъ твоихъ родителей… Признайся, вѣдь ты безъ спросу ушелъ отъ нихъ?

— Неправда! Неправда! — вдругъ расплакался Володя. — Я не знаю за что вы на меня нападаете… Что я вамъ сдѣлалъ…

— Ну, такъ я тебѣ скажу, — обратилась она къ своему мужу, — что ты очень ошибался въ господинѣ Стрепетовѣ. Онъ вовсе „не недурной мальчикъ“. Онъ „скверный“, испорченный мальчишка и съ очень дурнымъ и жестокимъ сердцемъ…

— За что ты его?…

— Какъ же вчера онъ могъ терпѣть, когда у меня невольно вырвалось осужденіе его родителей, по-моему, мало заботящихся о немъ… Ну, а на дѣлѣ вотъ что оказывается. Саша, поди сюда. Мнѣ долго искать очки… Прочти мнѣ вотъ эту газету… Вотъ это мѣсто, которое я отчеркнула… Безъ васъ принесли мнѣ газету, которую ты приказалъ посылать тебѣ сюда. Я взяла отъ нечего дѣлать просматривать, да въ „Московской хроникѣ“ и наткнулась на свѣдѣнія совсѣмъ неожиданныя о „не дурномъ мальчикѣ“ Володѣ.

Саша, весь красный, прерывающимся голосомъ началъ читать: „Опять въ одномъ семействѣ повторился здѣсь случай, къ сожалѣнію, перестающій быть исключительнымъ. Юный гимназистъ четвертаго класса, Владиміръ Стрепетовъ, вчера вечеромъ, отпросившись у отца въ гости къ товарищу, у котораго онъ будто бы останется ночевать, бѣжалъ неизвѣстно куда. На другой день семейство его было до крайности встревожено, когда онъ не явился и по справкамъ оказалось, что у товарища онъ не думалъ быть. Явились предположенія — не погибъ ли мальчикъ, не убили ли его: разстроенное воображеніе родныхъ какихъ только ужасовъ не подсказываетъ въ такія минуты, когда уже вечеромъ было по городской почтѣ доставлено письмо отъ исчезнувшаго мальчика. Въ этомъ письмѣ (надо сказать довольно глупомъ) Владиміръ Стрепетовъ увѣдомляетъ родителей, чтобы они не безпокоились о немъ; что онъ давно задумалъ и подготовился къ кругосвѣтному путешествію, желая испытать приключенія, краснорѣчиво описанныя у Майнъ-Ридовъ и Густавовъ Эмаровъ; что онъ вернется прославивъ свое имя и привезетъ имъ массу подарковъ… Въ концѣ концовъ бѣглецъ извѣщаетъ, что у него достаточно денегъ на эту поѣздку, что онъ собралъ для нея тридцать пять рублей и въ случаѣ если ихъ не хватитъ, такъ у него есть вѣдь серебряные часы и т. д… Мать немного успокоилась, но вмѣстѣ съ отцомъ мальчика, Иваномъ Петровичемъ Стрепетовымъ, живущимъ тамъ-то и тамъ-то, проситъ всѣхъ, кому этотъ мальчикъ встрѣтится, вернуть немедленно кругосвѣтнаго путешественника въ семью. Вмѣстѣ съ этимъ московскій оберъ-полицеймейстеръ сдѣлалъ распоряженіе о томъ, чтобы немедленно дать знать всѣмъ полицейскимъ управленіямъ тотчасъ же задержать гимназиста Владиміра Стрепетова, гдѣ бы онъ ни появился, и препроводить его обратно, къ родителямъ…“

Общее молчаніе воцарилось въ комнатѣ, гдѣ Саша окончилъ чтеніе. Володя сидѣлъ, опустивъ голову. Все ходуномъ ходило въ его головѣ…

— Не ожидалъ я!… — дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ наконецъ Елисѣевъ: — не ожидалъ… Такъ вотъ каковъ ты гусь… Мать мучится, отецъ тамъ въ смертельномъ безпокойствѣ о немъ… А онъ… Скажите пожалуйста?!… Не ожидалъ… А мы обвиняемъ здѣсь его родителей и считаемъ ихъ безсердечными… Что же теперь мнѣ дѣлать съ тобой… Я думаю лучше всего, — обратился онъ къ женѣ, — телеграфировать сейчасъ же его родителямъ: что они скажутъ, то и сдѣлаемъ; еще сегодня и отвѣтъ получимъ…

— Да, разумѣется… Воображаю радость бѣдной матери…

— Да… гусь, нечего сказать… То-то онъ все нашимъ-то мальчикамъ объ Америкѣ разглагольствовалъ… Ну, братъ, не далеко же твоя Америка оказалась, не дальше Казани… Только онъ вѣдь опять убѣжитъ… а?…

— Чего добраго, убѣжитъ…

— Ты мнѣ даешь честное слово, что будешь спокойно ждать отвѣта отъ отца?

Но мальчикъ еще не успѣлъ отвѣтить, какъ за него отвѣтила жена Елисѣева.

— Развѣ можно вѣрить его слову, когда онъ столько лгалъ намъ! Лучше всего, до полученія отвѣта, запереть его въ угловую комнату, гдѣ онъ спалъ сегодня.

— Да, въ самомъ дѣлѣ. Это будетъ благоразумнѣе. Ну, американецъ, не ожидалъ я отъ тебя такой штуки…

Саша и Коля сидѣли тоже съ опущенными головами. Они не поднимали глазъ на него. Точно и на нихъ падала тѣнь отъ его позора.

— Не ожидалъ! Что же дѣлать! Ну, всемірный путешественникъ, пойдемъ-ка подъ замокъ!… — и Елисѣевъ добродушно засмѣялся. — Путешественникамъ, да еще всемірнымъ, ко всему привыкать надо. Вотъ тебѣ первое серіозное приключеніе въ твоемъ кругосвѣтномъ плаваніи…

Онъ взялъ Володю за плечи и повелъ въ угловую комнату.

— Ну, ну! Не плачь! Перемелится — мука будетъ!

Замокъ щелкнулъ за Володей. Онъ остался теперь одинъ…

X.
Тюрьма и освобожденіе.

Итакъ, вотъ чѣмъ окончилось великолѣпное предпріятіе Володи… Осмѣянный и опозоренный, онъ бросился на постель и далъ теперь полную волю своимъ дѣтскимъ, но тѣмъ не менѣе мучительнымъ слезамъ. Ему разомъ улыбнулось все: и пампасы Америки, и пустыни Сахары, и мустанги, и жираффы, и брилльянты Голконды, и золото Калифорніи, и киты Сѣвернаго океана, и тигры индійскихъ лѣсовъ, и слоны, и страусы, и морскія бури, и смерчи, и чудная растительность Флориды, и безграничный просторъ водъ Амазонки… короче, все, о чемъ онъ читалъ, все, что еще часъ тому назадъ казалось начинающею сбываться дѣйствительностію. Володя зналъ, что теперь, такъ или иначе, его вернутъ домой. Съ эгоизмомъ избалованнаго любимца семьи, онъ думалъ о томъ, какъ тяжело ему будетъ показаться на глаза отцу и нисколько не помышлялъ, какъ обрадуются дома, узнавъ, что онъ цѣлъ и невредимъ. Онъ страдалъ теперь за всѣощущенія и встрѣчу, которая, его ждутъ въ Москвѣ.

А гимназія!…

Боже мой! Какихъ только прозвищъ не дадутъ ему теперь!… Американецъ, всемірный путешественникъ, бѣглецъ, арестантъ… Да вѣдь онъ теперь арестантъ настоящій… именно арестантъ! Онъ самъ слышалъ какъ замокъ щелкнулъ въ его дверяхъ… Чтобы еще разъ убѣдиться въ этомъ, онъ подошелъ къ нимъ и тронулъ ихъ — заперто! Прислушался — вдали шла торопливая, живая бесѣда. Очевидно, толковали о немъ, еще не успокоились! Еще бы!… Вѣдь не каждый день воспитанники четвертаго класса гимназій бѣгаютъ въ Америку! Онъ слышитъ даже, какъ сама Елисѣева съ негодованіемъ повторяетъ его имя! Вотъ старикъ говоритъ ей что-то мягкимъ, примирительнымъ тономъ. Сашу и Колю не слышно. Они вѣроятно такъ поражены теперь и такъ презираютъ его… Да, дѣйствительно, отъ великаго до смѣшного только шагъ одинъ. Еще сегодня изъ него могъ бы выработаться великій путешественникъ, о которомъ стали бы писать будущіе Густавы Эмары и Майнъ-Риды. А теперь онъ разомъ изъ-за нѣсколькихъ строкъ газеты, превратился въ наказаннаго гимназиста… наказаннаго… Нѣтъ еще не наказаннаго… Это пока заточеніе, наказаніе его ждетъ тамъ, въ Москвѣ… Разумѣется, его выключатъ изъ гимназіи… Съ позоромъ… Онъ помнитъ, какъ въ прошломъ году одинъ изъ его товарищей три дня только не являлся въ классъ и то его прогнали безъ церемоніи.

Какъ будетъ поражена его мать!

Солнце вѣрно садится теперь… Золотые лучи его сквозь окна играютъ на бѣлой стѣнѣ комнаты и на какихъ-то карточкахъ, висящихъ на ней… Теперь и на улицѣ эти лучи такую жизнь придаютъ стѣнамъ домовъ, зелени бульваровъ, спокойной поверхности рѣки… Какъ хорошо тамъ, прохладно. Возвращаясь домой онъ видѣлъ издали минареты какихъ-то мечетей. Воображаю, думалъ онъ, какъ онѣ и ихъ полумѣсяцы горятъ теперь въ огнистомъ сіяніи заката. Какую свѣжесть несетъ съ собою медленно подступающій вечеръ…

— Да… Я въ тюрьмѣ…

Онъ еще разъ толкнулся въ двери… Что это? Что-то шуршить внизу. Какой-то листокъ ему подсунули подъ дверь. Значитъ еще не всѣ оставили его, у него есть еще друзья… Онъ жадно схватился за бумажку. Нѣсколько строкъ было набросано на ней, видимое дѣло, писавшій очень торопился. Подпись „Саша!“

— Милый Саша! Онъ, значитъ, еще не стыдится меня, — обрадовался Володя.

Володя подошелъ къ окну и прочелъ.

„Постучись и попроси, чтобы тебя выпустили… Тебя отправятъ въ Москву, но подъ замкомъ держать не станутъ. Папа послалъ на телеграфъ увѣдомить твоихъ родителей, что ты нашелся… Попросись скорѣе и мы всѣ вмѣстѣ пойдемъ гулять на озеро Кабанъ…“

Сознаніе оставленности, одиночества исчезло, и вмѣстѣ съ этимъ тупая не основательная гордость охватила Володю. А, о немъ еще думаютъ. Ему стоитъ только показать видъ, что онъ покоряется и его выпустятъ. Нѣтъ, онъ не уступитъ, до конца останется героемъ!

Легкомысленный мальчикъ быстро перескочилъ отъ одного настроенія къ другому. Еще часъ назадъ, онъ считалъ себя несчастнымъ, погибшимъ и совершенно недостойнымъ сожалѣнія преступникомъ, теперь, когда онъ узналъ, что его пріятель не бросилъ его, ему уже показалось, что всѣ уже удивляются его мужеству, его героизму, его энергіи и предпріимчивости. Да, онъ выдержитъ ли конца, онъ не сдѣлаетъ никакихъ уступокъ. Онъ будетъ гордъ во что бы то ни стало! Не онъ станетъ просить прощенія. Если даже они придутъ къ нему сами — онъ отвернется отъ нихъ… Чѣмъ они были виноваты относительно его, — объ этомъ онъ не думалъ и не давалъ себѣ отчета. Достаточно того, что онъ теперь узникъ, а они — его тюремщики. Онъ вспомнилъ всѣхъ узниковъ, о которыхъ читалъ когда-то, о томъ, какъ они изъ-за рѣшетокъ своей тюрьмы любовались голубымъ небомъ и мечтали о свободѣ… Володя выхватилъ клочекъ бумаги и написалъ на немъ: „Кого преслѣдуетъ судьба, тотъ долженъ быть достойнымъ ея противникомъ“. Гдѣ онъ прочиталъ эту глупость, откуда запала она ему въ голову, онъ не помнитъ. Подписавшись подъ этою чепухою уже не „Володя“, а „Владиміръ Стрепетовъ“, онъ подсунулъ отвѣтъ подъ дверь и видѣлъ какъ его разомъ схватилъ Саша… Онъ уже тѣшилъ себя его изумленіемъ, благоговѣніемъ къ нему, Владиміру Стрепетову, какъ неожиданно опять явилась бумажка съ запросомъ Саши.

„Мы сейчасъ будемъ обѣдать!“

— Неужели меня оставятъ безъ обѣда! — шевельнулось въ душѣ у Володи горестное сожалѣніе, и онъ вспомнилъ, что еще утромъ Елисѣевъ говорилъ о пельменяхъ и зразахъ, которые такъ любилъ Володя.

— Неужели они захотятъ меня уморить голодомъ?

Кстати въ памяти шевельнулись славные героическіе образы… Уголино, маркизъ д’Еспронседа, умершіе въ тюрьмахъ отъ голода…

— Сколько времени можно существовать безъ ѣды? — и вдругъ ему показалось, что онъ обоняетъ запахъ пельменей. — Неужели они меня оставятъ здѣсь безъ куска хлѣба и… безъ пельменей!… Это было бы ужасно! — разсуждалъ Володя: — да ужасно! Нѣтъ, они не посмѣютъ сдѣлать этого!…

А когда, къ крайнему его удивленію, къ нему постучались и прислали ему обѣдать, Володя самъ неожиданно для себя выкинулъ козла…

Онъ отвернулся въ уголъ и заявилъ:

— Я не хочу ѣсть… вашего… убирайтесь…

Служанка выпучила на него глаза.

— Вамъ приказано накрыть здѣсь.

— Уходите… Не буду ѣсть… Слышите…

— Я вѣдь унесу…

— И уносите… И уходите… И оставьте меня одного… Мнѣ отъ васъ ничего не надо…

Глупая гордость одолѣла даже голодъ… Онъ рѣшилъ, что онъ будетъ „благородно“ (почему благородно?) отказываться отъ пищи и питья, пока они не придутъ сами и не станутъ просить у него прощенія. Въ чемъ? онъ не давалъ себѣ отчета, и вдругъ опять до такой степени счелъ себя обиженнымъ ими, что разревѣлся… Надо сказать, въ его слезахъ, въ качествѣ повода отчасти участвовало и сожалѣніе о пельменяхъ, отъ которыхъ онъ такъ великодушно отказался… По крайней мѣрѣ онъ сквозь слезы повторилъ:

— И унесите… и уходите… Мнѣ ничего не надо… у меня есть свой папа…

Тамъ сѣли за столъ. Володя слышалъ звонъ ложекъ и вилокъ. Ему казалось, что въ его животъ впустили кошку, такъ его рвалъ и мучилъ голодъ, но онъ твердо держался въ своей оборонительной позиціи.

Еще разъ щелкнулъ замокъ.

— Володя! — Улыбался въ дверяхъ старикъ Елисѣевъ.

Володя, лежа на постелѣ обернулся въ уголъ.

— Довольно капризничать, иди обѣдать.

— Не хочу… оставьте… не хочу…

— Ну, я оставлю дверь отворенной. Захочешь — придешь.

Володя, когда старикъ отошелъ, повернулся и однимъ глазкомъ посмотрѣлъ на столъ — подавали зразы.

„Значитъ пельмени уже съѣли!“ сообразилъ онъ и еще болѣе горькое чувство охватило мальчика… Онъ всталъ. Теперь уже не было никому прощенія въ его оскорбленной душѣ. Еще бы: „съѣли пельмени“. Онъ подошелъ къ дверямъ и самъ съ шумомъ захлопнулъ ихъ, давая тѣмъ знать, чтобы никто болѣе не ожидалъ отъ него ни малѣйшаго снисхожденія.

„И зразы сейчасъ унесутъ!“ шевельнулось у него въ головѣ.

— Пускай уносятъ! — гордо отвѣтилъ онъ самъ себѣ.

Тѣмъ не менѣе вполнѣ выдержать характеръ мальчикъ никакъ не могъ.

Онъ нагнулся и сталъ смотрѣть въ щелку. „Ишь, Саша взялъ еще себѣ зразу“… Ему, Володѣ, кажется, что онъ слышитъ ея запахъ, запахъ поджареннаго луку и гречневой каши въ соусѣ. Господи! Хоть бы хлѣба, что ли! Какъ ужасно съ нимъ поступаютъ и какъ его мучатъ

— Инквизиторы! — шепталъ онъ про себя!

Онъ отошелъ отъ двери.

— Да! Заперли и не кормятъ!

Случайно въ глаза ему кинулась его тетрадка. Онъ схватился за нее и записалъ какъ матеріалъ для будущей книги: „Глава пятая. Одиночество, тюрьма и голодъ“.

Это было достойнымъ продолженіемъ предшествовавшей главы, въ которой описывались „Битва съ туземцами“! Но Боже мой! Почему же Пока всѣ его путевыя приключенія такъ не похожи на все, что было описано у Майнъ-Рида и Эмара. У нихъ со всѣмъ не то… Тамъ не только не лишали путешественниковъ пельменей, напротивъ, тамъ имъ подавали отлично зажаренные громадные куски бизоновъ (онъ не отказался бы теперь и отъ простой говядины!), дикихъ оленей, всякихъ птицъ… И чѣмъ голоднѣе былъ Володя, тѣмъ ярче въ его памяти возникли сцены прочитаннаго имъ когда бы то ни было пиршества…

— Да! Но чтоже дѣлать?!…

Тамъ уже кончили обѣдать. Это онъ уже слышитъ. Вставая изъ-за стола, отодвигаютъ стулья, благодарятъ, идутъ въ другія комнаты. Кончено! Теперь уже ни зразъ, ни пельменей! Все съѣдено. Онъ лишенъ всего. Ему осталось одно воспоминаніе и тишина его кельи… Всѣ арестанты и заключенные сидѣли, въ его книгахъ, въ окнахъ своихъ темницъ, держась за желѣзныя рѣшетки ихъ, и оттуда съ отчаяніемъ глядѣли на свободу. И Володя взобрался на подоконникъ, и сталъ тоже стараться съ отчаяніемъ смотрѣть на улицу…

Солнце заходило или только пряталось за крыши… Яркимъ отсвѣтомъ охватывало длинные ряды домовъ. Гдѣ-то слышалась пѣсня.

— А что, если я отворю окно. Все не такъ скучно…

Володя сталъ было открывать его. Но вдругъ кто-то подошелъ къ его дверямъ. Володя разомъ соскочилъ, забился въ уголъ и принялъ строгій и недоступный видъ.

— Если захочешь ѣсть, мама сказала, что все тебѣ оставлено въ шкапу, въ буфетной!

Это Саша пробирался къ нему, чтобы обрадовать пріятеля… Онъ стоялъ въ дверяхъ; заговори Володя и Саша бы вошелъ къ нему, но Володя не отвѣчалъ ни слова…

— Ты слышишь?

Молчаніе… „Презренье мой отвѣтъ на дерзкія слова!“ откуда-то пронеслось въ головѣ у Володи. Ему страстно хотѣлось заговорить, но какъ же измѣнить гордому достоинству заключеннаго? Саша потоптался сконфуженно на мѣстѣ словно ожидая не опомнится ли и не позоветъ ли его Володя. И самому Володѣ такъ и хотѣлось крикнуть: Саша! Но онъ остался при одномъ желаніи. Будущій его біографъ теперь могъ заявить, что онъ остался гордъ и непоколебимъ!

Когда Сашины шаги замерли вдали — Володя опять забрался на окно, и сталъ оттуда смотрѣть на „свободу“. Кстати онъ вспомнилъ стихи, которые ему нравились когда-то:

„Синее небо надъ черной темницею…

Тамъ за — рѣшеткой — дороженька дальняя,

Эхъ! полетѣлъ бы привольною птицею,

Если бъ не ты, моя келья печальная.

Келья печальная, душная, смрадная,

Ты какъ плита меня давишь могильная

Жизнь моя бѣдная, жизнь безотрадная —

Всѣми забытая, въ мукѣ безсильная.

Если бъ съ тобою кончались мученія,

Разомъ простился бъ я съ долей унылою,

Кинулъ тебя бы я безъ сожалѣнія,

Кинулъ — какъ нищій суму опостылую!…“

Прочиталъ въ слухъ и вдругъ ему стало ужасно жалко самого себя. Онъ опять заплакалъ — благо на улицѣ никого не было… И ни съ того, ни съ сего, опять влетѣло ему въ голову: „не лучше ли умереть разомъ, чѣмъ страдать такъ, какъ страдаетъ онъ?… Интересно, что такое они ему оставили въ буфетномъ шкапу! Если зразы, то онѣ холодныя тоже вкусны… Нѣтъ, умереть лучше всего… Только тогда они всѣ поймутъ, кого они въ немъ потеряли!… Да!… Пельмени надо разогрѣвать… холодныя онѣ саломъ покрыты — не хорошо… А можетъ быть сегодня и блинчики были. Неужели съ вареньемъ изъ крыжовника?… Это ужасно, право ужасно! Что же ты, желанная смерть, иди къ нему скорѣе!“

Но пока онъ смотрѣлъ въ окно, случилось нѣчто весьма знаменательное.

Во-первыхъ, изъ подъѣзда вышелъ старикъ Елисѣевъ, посмотрѣлъ на Володю и укоризненно покачалъ головою. Во-вторыхъ, тотъ же Елисѣевъ подошелъ на углу улицы къ городовому и о чемъ-то долго, какъ показалось Володѣ, разговаривалъ. Если бы Володя могъ слышать, онъ бы узналъ, что Елисѣевъ спрашиваетъ у полицейскаго, какъ ближе пройти къ большой Татарской мечети, около которой жилъ купецъ, съ которымъ онъ имѣлъ дѣла. Въ-третьихъ, Володѣ показалось, что, послѣ разговора съ Елисѣевымъ, городовой пристально взглянулъ не него, Володю…

Это было совершенно достаточно, даже болѣе чѣмъ достаточно. Вообразивъ, что Елисѣевъ говорилъ съ полицейскимъ о немедленномъ арестѣ его, Володи, мальчикъ счелъ себя окончательно погибшимъ. Ему представилось, что его уже ведутъ въ тюрьму, въ ту настоящую тюрьму, которая всегда своими темными окнами съ желѣзными прутьями рѣшетокъ, круглыми башнями и часовыми съ ружьями въ рукахъ, наводила на него нестерпимый ужасъ.

Его уже сажаютъ съ тѣми арестантами въ сѣрыхъ курткахъ и камзолахъ, которыхъ онъ встрѣчалъ на улицѣ. На него на самого надѣваютъ сѣрую куртку, на ноги навѣшиваютъ ему оковы… Что было дѣлать?…

Надо торопиться и рѣшаться скорѣе!

Володя посмотрѣлъ въ окно. Оно было въ нижнемъ этажѣ. До земли, т. е. до тротуара, оставалось не болѣе двухъ аршинъ… Да такъ было лучше всего!

Володя живо собралъ свои вещи, связалъ ихъ въ крошечный узелъ. Развернулъ тетрадку своего „Путешествія вокругъ свѣта по сушѣ и морямъ“ и наскоро записалъ въ нее: „Глава шестая. Смерть или свобода“, потомъ онъ сунулъ ее къ себѣ въ карманъ; взглянулъ въ окно — городоваго не было… „Вѣроятно пошелъ за другими — брать меня!“ На улицѣ ни души… Еще одно мгновеніе — и Володя выскочилъ на тротуаръ и побѣжалъ въ противоположную отъ городоваго сторону. Онъ самъ не могъ припомнить, сколько времени летѣлъ онъ такимъ образомъ на всѣхъ парахъ, пока усталъ, запыхался и поневолѣ долженъ былъ остановиться, перевести духъ…

— Куда это вы такъ торопитесь? — засмѣялся, наткнувшійся на него прохожій: — чуть не сбили съ ногъ меня, молодой человѣкъ!

Но молодой человѣкъ старался отдышаться, какъ запаленная лошадь. Итакъ онъ опять свободенъ какъ воздухъ… Что ему было дѣлать? Какъ воспользоваться этимъ счастьемъ?

— Скорѣй! Скорѣй въ пампасы Америки! Въ пустыни Сахары! — декламировалъ онъ. Можетъ быть на зло разстоянію и возможности онъ перешагнулъ бы прямо въ пустыни Сахары, но тутъ подвернулась кондитерская, а въ окно ея очень вкусно смотрѣли сладкіе пирожки…

Володя на минуту забылъ о льяносахъ и саваннахъ.

— Есть съ яблоками? — дѣловымъ тономъ спросилъ онъ у барышни, стоявшей за конторкой.

— Есть. Вонъ тамъ.

Володя съ жадностью набросился на нихъ и въ какіе-нибудь четверть часа уничтожилъ пятнадцать штукъ.

— Сколько стоитъ?

— Сколько вы съѣли?

— Пятнадцать штукъ.

— Не можетъ быть! — воскликнула барышня и расхохоталась.

Володя сконфузился, и еще бы: „всемірный путешественникъ“, съѣвшій 15 штукъ сладкихъ пирожковъ!

— Я тороплюсь… Сколько съ меня? — только и могъ проговорить онъ.

— Сейчасъ. Мама, а мама! Сколько мнѣ взять съ нихъ вотъ? — хохоча указывала вышедшей изъ внутреннихъ дверей старушкѣ продавщица: — они съѣли пятнадцать штукъ пирожковъ…

Старушка улыбалась, глядя на „молодого человѣка“.

— Неужели пятнадцать? — переспросила она. — Вы не ошиблись ли, молодой человѣкъ?

— Нѣтъ, — совсѣмъ иначе понялъ это Володя, — мнѣ кажется, что не больше… Я считалъ…

— Ой, мама! ой, не могу!… Онъ думалъ, что можно больше съѣсть!

И молодая дѣвушка выскочила въ другую комнату, гдѣ тотчасъ же послышался ея хохотъ…

— По три копѣйки за пирожокъ — 45 копѣекъ.

Весь красный отъ смущенья, Володя заплатилъ и вышелъ.

XI.
Опять на волѣ.

Что же теперь дѣлать и куда дѣваться? — сталъ соображать Володя.

Сначала онъ отправился безъ всякой цѣли бродить по городу, попалъ въ татарскіе кварталы, гдѣ шумно и весело кипѣла торговля и только вокругъ красивой мечети было тихо; потомъ онъ вышелъ на озеро Кабанъ, отовсюду охваченное зеленью и обстроенное множествомъ небольшихъ деревянныхъ домовъ. Пирожки сдѣлали свое дѣло, и великій путешественникъ, благодаря имъ, не чувствовалъ голода. Ему уже надоѣло таскать за собой свой свертокъ и онъ раздумывалъ не лучше ли ему швырнуть его въ тихія воды Кабана, остаться совсѣмъ налегкѣ, но потомъ онъ сообразилъ, что и безъ бѣлья быть ему не приходится…

„Гдѣ же я буду ночевать? Итти назадъ?“ Онъ даже и не могъ подумать объ этомъ… Назадъ въ тюрьму, въ полицію — ни за что! Это было бы слишкомъ глупо для странствователя по сушѣ и морямъ.

Онъ опять вернулся въ городъ и сталъ бродить по его улицамъ. Но очевидно судьба еще не утомилась преслѣдовать Володю. Только что онъ на одинъ мигъ засмотрѣлся на выставку карточекъ у фотографическаго заведенія, мечтая о томъ, что скоро придетъ быть можетъ время, когда и его портреты повсюду будутъ вывѣшены съ подписью: „Владиміръ Стрепетовъ, путешественникъ по пустынямъ Сахары“, или „Владиміръ Стрепетовъ — истребитель львовъ“, что тоже было бы не дурно, какъ вдругъ впереди послышался радостный крикъ:

— Вотъ онъ!

Володя поднялъ глаза и съ ужасомъ разсмотрѣлъ бѣжавшаго прямо на него старика Елисѣева.

Хорошо что не было Саши, отличавшагося быстротой бѣга, превосходившей таковую у Володи! — Стрепетовъ, не соображая ничего, кинулся опрометью впередъ, расталкивая прохожихъ, останавливавшихся въ недоумѣніи, что это значитъ такое, отчего этотъ мальчикъ бѣжитъ отъ старика. Елисѣевъ впрочемь сразу сообразилъ, что дѣло тутъ не поправимо и ему такъ не догнать бѣглеца. Онъ подозвалъ извозчика и посулилъ ему хорошо дать на чай. Безжалостно настегивая лошаденку, тотъ погнался за Володей. Въ слѣпомъ страхѣ Володя повернулъ за уголъ въ пустую и тихую улицу, обставленную мелкими и покосившимися домами… Не зная самъ, что онъ дѣлаетъ — вбѣжалъ въ первую попавшуюся калитку и съ сильно бьющимся сердцемъ спрятался за нею. Въ щель образуемую калиткой и стѣной — онъ имѣлъ удовольствіе видѣть, какъ извозчикъ, все нахлестывая всклоченную и шершавую торопыгу-лошаденку, пронесся мимо съ Елисѣевымъ, куда-то зорко смотрѣвшимъ впередъ… Вотъ извозчикъ повернулъ по указаніямъ Елисѣева въ другую улицу… Володя мало-по-малу сталъ приходить въ себя, соображая, что пока его свободѣ ничто не грозитъ, какъ вдругъ онъ вздрогнулъ отъ ужаса…

Его воротникъ оказался въ чьихъ-то рукахъ…

Поднялъ голову Стрепетовъ, видитъ — его крѣпко держитъ „за шиворотъ“ какой-то испитой и взъерошенный молодецъ въ халатѣ и туфляхъ на босу ногу.

— Что вамъ надо? Зачѣмъ вы меня трогаете? — довольно таки покорнымъ тономъ занылъ великій путешественникъ.

— Какъ за что? Ты это отъ кого прячешься? А? Я тебя! — кричалъ пьяный.

— Какъ вы смѣете… Не смѣйте трогать меня, — отбояривался Володя: — у меня папаша — генералъ…

Сказалъ и разомъ ему стыдно стало.

— Генералъ? — и пьяный мастеровой встряхнулъ мальчика. — Генералъ… А если у тебя папаша генералъ, зачѣмъ ты по чужимъ дворамъ бѣгаешь?… Генералъ… Идемъ къ генералу — кажи его. Я тебя ему предоставлю. Такъ и такъ ваше превосходительство — извольте получить. Еще за тебя можетъ „приличное награжденіе“ выйдетъ, за паршивца.

— Я и самъ домой пойду.

— Пойдешь, коли пустятъ… Это у тебя что?

— Бѣлье мое.

— Бѣлье… Въ баню собрался… Ахъ ты!… Я тебѣ дамъ! Вотъ я сейчасъ къ генералу тебя сведу — какъ ты смѣлъ на моемъ дворѣ существовать…

И мастеровой вырвалъ изъ рукъ маленькій свертокъ.

— П-шолъ вонъ! Пущай твой генералъ за вещами самъ пришлетъ. Я ему скажу тогда!… Ты можетъ у меня поджечь хотѣлъ. Вотъ теперь пущай онъ хама своего посылаетъ за твоимъ бѣльемъ…

И мастеровой, пошатываясь, отправился на убогія ступени своего крыльца…

Володя вышелъ на улицу…

Свертка съ бѣльемъ ему не жаль было. Всемірныхъ путешественниковъ тоже часто грабили туземцы. Ему только была больна потеря такъ удачно начатаго имъ дневника своего странствованія по сушѣ и морямъ. Тѣмъ не менѣе Володя не могъ не сообразить, что въ сущности онъ еще очень дешево отдѣлался отъ „туземца“, новаго туземца, посланнаго ему преслѣдовавшею его судьбой…

„Куда же теперь“, думалъ онъ, ужъ не зѣвая по сторонамъ и зорко поглядывая впередъ и назадъ — не покажется ли гдѣ-нибудь Елисѣевъ…

„Да что же я! Деньги-то вѣдь со мной!… На пароходъ!… Какой-нибудь да отходитъ сегодня“. Онъ слышалъ, какъ у Елисѣевыхъ говорили — отъ Казани каждый день отходятъ пароходы… Онъ добѣжалъ до перваго извозчика, сторговался и поѣхалъ на пристань. Одного боялся Володя: пароходныя пристани были въ семи верстахъ отъ города. Какъ бы старикъ не догадался, что Стрепетовъ сдѣлаетъ это и не поѣхалъ бы первый туда… Къ счастью, уже совсѣмъ смерклось… Теперь, пожалуй, его бы и не узнали. Когда же Володя въѣхалъ на дамбу — уже ночь окутала Казань съ ея окрестностями. Извозчикъ плелся чуть-чуть, погромыхивая колесами по крупнымъ булыжникамъ дамбы. Володю справа и слѣва обгоняли другіе, но ни они его, ни онъ ихъ не видѣлъ въ темнотѣ…

Когда Стрепетовъ подъѣхалъ наконецъ къ пристанямъ, луна уже взошла на горизонтѣ и сначала красноватое сіяніе ея освѣтило потемнѣвшую и въ ночномъ сумракѣ исчезавшую рѣку.

— Какой пароходъ отходитъ теперь? — спрашивалъ Володя на пристани.

— А вамъ куда?

— Въ Саратовъ…

— Дальше спросите… Здѣсь нѣтъ такихъ…

Наконецъ уже на пятой или на шестой пристани Володя, къ радости своей, услышалъ:

— Мы снимаемся только съ разсвѣтомъ… Вамъ какой классъ? Второй?…

— Нѣтъ… Въ третьемъ позвольте.

— До Саратова?

— До Саратова. Я тамъ остановлюсъ, у меня тамъ папаша! — ни съ того, ни съ сего сообщилъ онъ кудлатому кассиру.

— Хоть мамаша, — намъ все равно. Мы не спрашиваемъ, кто къ кому ѣдетъ… Ни папаши, ни мамаши!

Володя взялъ билетъ и прошелъ на небольшой, еще грузившійся пароходъ.

— Гдѣ тутъ помѣщеніе третьяго класса?

— Третьяго? Какое тебѣ помѣщеніе! Садись на чемъ стоишь. Вотъ те и помѣщеніе…

— За рубль да еще помѣщеніе…

Володя примостился у мачты на кругѣ свернутаго каната — и до такой степени быль утомленъ впечатлѣніями и передрягами этого дня, что заснулъ сразу, какъ убитый… Онъ проснулся и изумился свыше описанія… Пароходъ уже шелъ; солнце свѣтило прямо въ лицо мальчику, и о Казани не было и помину. Володя спросилъ, гдѣ ему можно вымыться, — ему сказали. Всполоснувъ лицо, онъ засмотрѣлся на видъ, открывавшійся ему. Пароходъ совсѣмъ не былъ похожъ на тотъ, который довезъ его до Казани: этотъ былъ малъ и грязенъ. Народъ лежалъ въ повалку на немъ, и закопченные и задымленные матросы безъ церемоніи расталкивали ногами спавшихъ, проходя мимо.

— Гдѣ мы теперь? — спросилъ Стрепетовъ у старика, у самаго борта чинившаго свой армякъ.

— А вотъ тутъ скоро уже Кама будетъ…

Красота окрестностей отсюда дѣлается поразительною. Нѣтъ ничего живописнѣе этихъ мягко зеленѣющихъ понизей, нѣжныя, бархатистыя луговины которыхъ прорѣзаны лазорево-золотистыми воложками камскихъ разливовъ. Тутъ нѣтъ ландшафта, нѣтъ рамки для картины. Нѣтъ горъ, которыя окаймляли бы привольныя глади, нѣтъ, такъ называемаго у живописцевъ, пятна, главнаго фокуса, вокругъ котораго группировались бы прелестныя детали этой чудной панорамы. Куда ни кинешь взглядъ, вездѣ ширь и даль, вездѣ зелень, вода и небо — но нужно видѣть ихъ сочетанія, нужно видѣть эти извивы берега, эти жемчужныя облака, отраженныя въ спокойномъ зеркалѣ Волги, эти весеннія поросли, чтобы разомъ почувствовать себя счастливымъ и веселымъ. Кажется, какое ни будь горе, придешь на Волгу и позабудешь его!

Хороша должна быть эта панорама съ высоты птичьяго полета. Вотъ искрится такъ называемая чайка — все выше и выше забирается она въ небесную глубь, точно до облака добраться хочетъ. Искоркою серебряною кажется она отсюда. Вотъ-вотъ утонетъ — нѣтъ, замерла и словно плаваетъ въ лазури, широко разбросивъ свои бѣлыя крылья. Завидуетъ ей Володя! Еще бы! Чего, чего не видитъ она съ своей недосягаемой высоты!

Видитъ она подъ собой вѣчное чудо природы. Видитъ — чего не видать ему, — какъ двѣ сестры рѣки-сливаются въ одну неоглядную рѣку; видитъ, какъ Кама и Волга съ разныхъ концовъ сквозь лѣса и луга, сквозь горы и понизи, сквозь татарскую и мордовскую глушь, бѣгутъ одна къ другой, чтобы обняться здѣсь и рука объ руку докатиться до далекаго и знойнаго Каспія.

Богъ знаетъ, куда отошли горы отъ того мѣста, гдѣ свидѣлись двѣ сестры, точно не хотятъ хмурыя мѣшать ихъ радостному свиданію. Далеко отошли онѣ и только на западѣ едва-едва синѣются, точно тучки прорѣзались тамъ на небосклонѣ. Раздвигаются зеленыя понизи, все шире и шире раздвигаются онѣ. Вѣдь не малыя дѣти — Кама и Волга, надобенъ имъ просторъ, чтобъ на свободѣ, на ничѣмъ не возмущаемомъ привольѣ, соединить свои голубыя воды. Шире и шире раздвигаются понизи и глубже смотрится въ воду лазурное небо со всѣми своими серебряными тучками, точно не наглядится оно на безмятежное счастье двухъ сестеръ-красавицъ. Даже лѣсъ не подступаетъ сюда — точно ему не хочется заслонять солнцу доступъ къ водѣ. Вотъ онъ стоитъ далеко-далеко, отодвигая свою зеленую чащу подальше отъ устья Камы. Видитъ чайка какъ вдоль по теченію красавицы Камы-рѣки, далеко-далеко отъ Волги опушились дубравы и нѣжныя рощи, какъ неподвижною щетиною стало по обѣимъ берегамъ ея сѣверно-русское чернолѣсье. Темны и неприглядны холодныя волны сѣверной красавицы въ тѣни его; свѣтлы и веселы онѣ на бархатистыхъ понизяхъ устья. Видитъ сверху чайка-мартынъ, какъ изъ тьмы этого сплошного лѣса, точно изъ синяго облака, выдвигаются бѣлыя колокольни церквей, на весь рѣчной просторъ разсыпающія свой ласково зовущій благовѣстъ.

Чуется, что вокругъ этихъ колоколенъ скучиваются черныя избы прикамскихъ деревень, но только чуется: ни сверху, ни снизу не разглядѣть насквозь зеленое царство лѣсныхъ великановъ…

А тамъ дальше, за зеленою понизью, за лѣсною синью — какія туманныя манящія дали… Ни птицѣ, ни человѣку не разглядѣть ихъ, а только сердце подсказываетъ, только греза дорисовываетъ эти неопредѣленные контуры… Тамъ красота несказанная, тамъ невѣдомая глушь…

И куда ни обернешься — нигдѣ нѣтъ предѣловъ взгляду. Не стоятъ передъ нимъ хмурыя горы, не стѣсняютъ его близкіе лѣса…Вездѣ лиловатые, нѣжно туманные тоны воды, зеленыя луговины и манящія дали… Обидно и больно, что пароходъ грубо отрываетъ тебя отъ этой картины…

Далеко, далеко осталось позади устье Камы… Завидуешь чайкѣ, что серебрится еще въ высотѣ…

— Хороша наша Кама-матушка! — говоритъ Володѣ мужикъ, забывшій совсѣмъ о своемъ армякѣ.

— А развѣ вы оттуда?

— Нѣтъ, я съ Волги, да и тамъ тоже плавалъ. А ты оттуда будешь?

— Я изъ Москвы.

— Знаю… Знаю… Бывалъ… А тутъ на Волгѣ мѣстечка нѣтъ незнакомаго. Мальчикомъ еще ходилъ по судамъ, да по городамъ разнымъ… Теперь куда ты ѣдешь?

— До Саратова…

За Камою дальше опять правый берегъ Волги обрубомъ пошелъ, кое-гдѣ показались знаменитыя пещеры, въ которыхъ любознательные путешественники не могли найти конца. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ стоятъ въ самое жаркое лѣто ледяныя озера… Еще дальше — не видныя съ берега развалины столицы когда-то славнаго царства болгарскаго — „Болгары“. Онѣ до сихъ поръ окружены слѣдами вала и рвовъ. Встрѣчаются тамъ остатки высокихъ минаретовъ и башенъ, въ родѣ напр. называемой Черною палатой, камни съ надписями и надгробные памятники съ вязью арабской, армянской и турецкой. Въ землѣ искатели кладовъ отыскиваютъ старинныя монеты. О „Черной палатѣ“ разсказываютъ: когда Тамерланъ напалъ на Болгары, то ханъ Абуллахъ съ женами и нѣсколькими дѣтьми заперся въ судной палатѣ. Тамерланъ приказалъ завалить се сверху донизу бревнами, облитыми горючимъ веществомъ, и сжечь. Ханъ Абдуллахъ сгорѣлъ со всѣми спрятавшимися сюда людьми, за исключеніемъ одной изъ его дочерей, которую увидѣли сидящей на обгорѣломъ сводѣ палаты въ бѣлой одеждѣ, что подтвердило ходившую молву о святости царевны, прозванной за свою красоту райской гуріей» (Монастырскій, стр. 184). За Болгарами берегъ шелъ безлюдный до самыхъ Тетютъ, кучки деревянныхъ домишекъ, выпомѣщенныхъ на обрубъ его. Самый городъ прячется позади за ними. Отсюда по Волгѣ тянется дубовая роща, посаженная еще при Петрѣ Великомъ. Пошли благословенныя мѣста. Вволю зелени. Съ береговъ пахнетъ, цвѣтами, больше всего слышенъ ландышъ. Такъ и струится его тонкое благоуханіе по вѣтру вплоть до середины Волги, по которой бѣжитъ крошечный пароходикъ. Къ вечеру онъ добѣжалъ до Симбирска, вечеромъ же и отошелъ отъ него, такъ что Володѣ не пришлось видѣть ни памятника Карамзина, воздвигнутаго здѣсь въ 1844 году, ни другихъ его достопримѣчательностей. Сталъ было Володя разспрашивать своего новаго знакомаго, но тотъ, отлично знавшій всю Волгу, о монументѣ великому историку не вѣдалъ ничего.

— Эге… постой-ка… вспомнилъ онъ наконецъ. — Это ты про чугунную бабу говоришь?

— Про какую чугунную бабу?

— Про іерихонскую?

Володя окончательно ничего не понялъ въ этомъ.

— Видѣлъ, видѣлъ! Есть такой монаментъ, точно. Стоитъ на камнѣ іерихонская баба, знатная баба.

Не муза ли Кліо, которая изображена на памятникѣ Карамзина? — мелькнуло въ головѣ у Стрепетова, помнившаго, что и объ этомъ ему разсказали мальчики Елисѣевы.

— Почему же іерихонская?…

— А какъ же. Она вѣдь съ трубой въ рукахъ. Есть, есть такая. Чудные господа: нашли кому ставить!

Такъ ничего больше и не добился Володя.

За Симбирскомъ пароходъ долго стоялъ у какой-то пристани, гдѣ на немъ грузили тюки, такъ что къ самому красивому мѣсту на Волгѣ — Жигулевскимъ горамъ наши подошли уже на разсвѣтѣ.

Тутъ подъ утро было холодно и Володя проснулся невольно, а разъ проснулся — не могъ отвести взгляда отъ зеленыхъ, лѣсныхъ горъ, обступившихъ Волгу. Одна растетъ возлѣ другой, одна набѣгаетъ на другую. Очень высокихъ, «настоящихъ» горъ нѣтъ здѣсь, но для Волги и эти сходятъ за горы.

Тутъ только и есть одно поселенное мѣсто — Усолье.

На вершинѣ крутой горы стоитъ оно. Съ Камы давнымъ давно пришли сюда русскіе солевары, искавшіе новыхъ соляныхъ ключей, и посреди сплошного инородческаго, чуждаго имъ населенія — основали свое гнѣздо. Тѣснили ихъ ногаи, тѣснили ихъ татары, а еще болѣе давило отовсюду лѣсное царство, прерывавшееся только курганами, подъ которыми селились татарскіе мурзы, да сказочные богатыри ногайскіе. Пришлось камскимъ солеварамъ на первыхъ же порахъ прятаться въ башни да за стѣны. Много ярыхъ битвъ оглашало эти пустыни, но на смѣну павшимъ являлись новыя камскія ватаги и грудью становились на эту передовую твердыню русскаго владычества въ чуждомъ имъ краю. Въ одной изъ схватокъ татарская сила погнала русскихъ и пропасть бы имъ безславно, но вспомнили они, что есть у нихъ богатырь-баба. На бѣломъ конѣ врубился новый витязь въ самое пекло озлобленной сѣчи. Дружной стѣною ударили за нею на татаръ камскіе солевары и началась рѣзня лютая. Съ того теперь и самое мѣсто это зовется «рубленымъ». Усолье вмѣстѣ съ Степаномъ Разинымъ не мало потомъ повольничало по Волгѣ… Разбойничій крикъ «Сарынь на кичку» не разъ слышался здѣсь съ «вольныхъ» струговъ, зорко посреди Волги высматривавшихъ замѣченные караваны. Вонъ курганъ Борисовой… Была великая богатырша Борислава, не разъ Волга на груди своей носила въ лазурную даль чужого Каспія знаменитую воительницу. На шаткихъ стружкахъ бѣжала Борислава сквозь Хвалынское море, не боясь его бурь, въ царство персидское. Повоевала она тамъ много городовъ невѣрныхъ, вывезла изъ бусурманскаго края не мало сокровищъ, да и схоронила ихъ въ Жигуляхъ, положивъ завѣтъ свой: не видать каменьямъ самоцвѣтнымъ да парчамъ драгоцѣннымъ, да персидскому чистому золоту свѣта Божьяго, доколѣ на Руси не народится другая такая богатырша и не разсѣчетъ заповѣднаго кургана булатнымъ мечомъ, что самъ откроется ей на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ погребена Борислава.

Точно въ сказочное царство попалъ Володя., Горные лѣса небо подпираютъ, безъ пригорка идутъ темнѣя прямо въ синь поднебесную. Одна за другою выдвигаются ихъ махровыя вершины, точно ряды великановъ. Русская ли это рѣка?.. Русское ли это царство, тишью да гладью своей пресловутое? Не бусурманская ли украйна тайными чарами вдвинулась въ благословенныя равнины и стоитъ заколдованная, одинокая съ своими нерубленными деревьями, съ своими неисходными тру щобами. И досадно, на нее глядючи, что окутала она эти горы своей темною синью. И еще мрачнѣе становятся онѣ и еще суровѣе насупливаются на жалкій карликъ-пароходъ, робко пробирающійся у ихъ крутыхъ подножій… Дикая скала выдвигается изъ черной гущи дѣвственнаго дубоваго и липоваго лѣса, переплетающагося въ непроницаемыя стѣны частымъ орѣшникомъ. На сѣромъ выступѣ утеса — прямо въ волжскую даль смотритъ одинокая избушка. Кто ее поставилъ здѣсь посреди заповѣднаго царства?

Пройти по этому лѣсу, только и услышишь шорохъ звѣря въ чащѣ, гдѣ нѣкогда гнѣздилось все, чему тѣсно было на Руси неоглядной. Сюда уходили придушенные искатели истины — раскольники; скрывались преступники, не мирившіеся съ государственнымъ строемъ московскихъ собирателей. Сюда же стекались и тѣ, кому просто душно было, кому нужно было приволье, горная высь да лѣсная глушь! Вотъ сѣрая скала выдвинулась впередъ, какъ башня разрушеннаго укрѣпленія, крутая, съ трещинами, точно по ней провело ихъ всеразрушающее время… На вершинѣ башни, вмѣсто зубьевъ — мрачный лѣсъ… Черною щетиною сталъ онъ тамъ, и свѣтится изъ его таинственнаго мрака какой-то огонекъ… Ближе и ближе башня… Глазъ различаетъ черныя впадины — какъ фантастическія бойницы, гдѣ гнѣздятся коршуны и беркуты. Зорко выглядываетъ оттуда крупный хищникъ, — не шевельнется ли внизу живая добыча… Башня отошла назадъ, навстрѣчу выдвигается другая, полуразрушенная… Зелень пробирается сквозь каменную кладку… А тамъ еще и еще, точно горы обведены двойными рядами укрѣпленій… Однѣ выше другихъ, однѣ массивнѣе и грузнѣе другихъ… Такихъ утесовъ, что похожи на башни и стѣны здѣсь по темно-лѣсью пропасть! И чѣмъ дальше, тѣмъ все причудливѣе и пустыннѣе… Направо и налѣво горы; нѣтъ низменныхъ отложинъ вовсе. Между ними синева далекаго берега, смыкающаго серебряные рѣчные плесы. Только въ одномъ свѣтится щель, и въ ней вся на свѣту черная точка судна съ двумя черточками мачтъ… По ночамъ между горами въ лощинахъ золотятся огни угольщиковъ… Вотъ подъ самымъ яромъ едва ползетъ бѣляна. Передъ громадной грядою низменныхъ береговъ она кажется какою-то микроскопическою козявкою. Разъ какъ-то раздвинулись горы, и на песчаномъ побережьи показались избы затеряннаго вглуши села. А тамъ опять безлюдье и тишина… Рѣчка бѣжитъ по ущелью, съ громкимъ ропотомъ огибаетъ выступы, пѣнится въ камняхъ и бѣлыми клубами, словно взмыленная, съ разлету кидается въ Волгу сверху, нисколько не волнуя безмятежной русской красавицы-рѣки… Еще поразительнѣе, когда въ половину высоты горы, горизонтально выдвигается изъ лѣсу слой бѣлаго камня. Издали кажется онъ стѣною какой-то циклопической крѣпости. По крайней мѣрѣ, глазъ различаетъ правильные, словно отесанные камни, изъ которыхъ сложена стѣна, выдвигающіяся окру глины башенъ, бастіоновъ… Сверху и снизу лѣсъ… Часто зубцы стѣнъ мерещутся и изъ-за его вершинъ.

На пароходѣ все смолкло. Дѣйствовала на душу эта торжественная обстановка. Исчезли шутки, замерли разговоры… Все дѣлалось кругомъ громаднѣе и громаднѣе… Крупныя хищныя птицы усѣяли скалы. Черные бакланы и бабы-птицы окаймили отмели. Пустыня!… Досадно, что пароходъ быстро бѣжитъ впередъ, не давая наглядѣться на эту чудную панораму. Досадно терять изъ виду одну картину, хотя вслѣдъ за нею открывается другая, еще прелестнѣе. Прощаешься съ смѣло очерченнымъ контуромъ горы и тотчасъ же встрѣчаешь идеально прекрасную долину, между двумя вершинами, съ силуэтомъ бѣлой церкви… Между горами часто попадаются курганы, почти отвѣсно обрывающіеся въ Волгу и неприступные съ другихъ сторонъ. Народъ въ своихъ преданіяхъ неизмѣнно связываетъ ихъ съ памятью Степана Тимоѳеевича Разина и называетъ ихъ «Стенькиными». Жигули прежде были, какъ мы выше замѣтили, притономъ всѣхъ, которымъ, почему бы то ни было, душно становилось въ городахъ. Бродяги, бѣглецы и просто поволжская молодежь находили себѣ здѣсь вѣрный пріютъ. Еще недавно мимо Жигулей съ опаскою пробирались купеческія баржи. До сихъ поръ жигулевскіе молодцы смѣло нападали на нихъ и грабили, творя расправу по жалобамъ бурлаковъ на своихъ хозяевъ. Идетъ бывало караванъ посудинъ (барокъ) въ двадцать, вѣтеръ верховой, противный, трудно вверхъ ползти; суровый хозяинъ, знай себѣ, покрикиваетъ на рабочихъ. А у тѣхъ спина не разгибается, тянутъ наклонившись, черезъ силу напрягая грудь съ ненавистною лямкою и безсильно опустивъ впередъ почернѣвшія руки… Человѣкъ пятьсотъ рабочихъ запоетъ такъ — только горы и вся рѣка застонетъ. Корма плохіе, водки у хозяина не раздобудешься — смерть!… Близятся Жигули, привѣтливѣй становится хозяинъ, ласковѣе да по кладливѣе, а въ Жигуляхъ уже и водкой поитъ рабочихъ.

— Я ли для васъ жалѣть стану, да разрази меня Господи! Голубчики! — лѣзетъ онъ цѣловаться съ ними. Пьетъ водку сумрачный бурлакъ, но не мирится съ міроѣдомъ… очень ужъ наболѣло сердце за всю путину. «Что не веселы, милые? Я ли вамъ не радѣтель, я ли не заботникъ за васъ! Хоть облейся водкою — во»! и льеть на землю. Усердствуетъ хозяинъ, — а какъ поравнялся съ Жигулями, ушелъ въ казенку и заперся тамъ, отмаливая грѣхи свои, статься можетъ и смертный часъ близокъ. Бурлаки сходятся въ кучки, толкуютъ; дошли до чернолѣсья и работать бросили. Стали въ завозни слѣзать. А на берегу ихъ ужъ ожидаетъ народъ съ ружьями да съ дубинами. Тутъ и совсѣмъ взмолится хозяинъ. Въ казенкѣ передъ образами лампады зажжены. На колѣняхъ міроѣдъ поминаетъ царя Давида и всю кротость его. Чуть поравняется новая барка: «Не работай»! кричатъ съ берега.

Народъ — тоже въ завозню и на Жигули. Стоитъ караванъ. Вмѣсто рабочихъ причалитъ на суда жигулевская вольница, творить судъ и расправу. Всѣхъ хозяевъ обошли, избили до полусмерти, обобрали, что пришлось. Былъ хозяинъ ласковъ съ рабочими, всю путину честью съ ними поступилъ, не тронули — ничего не взяли — или свободно. А звѣремъ былъ — головы не сноситъ. Не мало ихъ съ разбитыми черепами да перерѣзанными горлами въ Волгу, въ самую муть, брошено рыбамъ на кормъ. За всякую слезу бурлацкую разочлись, лозъ не жалѣючи, благо ихъ цѣлыя горы попоросли по Жигулямъ на страхъ всякому лиходѣю…

И до сихъ поръ поются пѣсни, отражающія на себѣ эти были:

Волга-рѣченька бурлива, говорятъ,

Подъ Самарою разбойники шалятъ.

Самое имя Жигулей произошло отъ того, что здѣсь лиходѣевъ, либо проѣзжавшихъ мимо богачей «жгли на вѣникахъ»: сѣкли зажженными вѣниками. Не было на Волгѣ такого «атамана-молодца», который не побывалъ бы на Жигуляхъ. Стенька Разинъ, Ѳедька Шелудякъ, Булавинъ, Заметаевъ, Ермакъ и Кольцо — всѣ работали здѣсь… Цѣлыя столѣтія слышали на Волгѣ у Жигулей пронзительный крикъ: «Сарынь на кичку»! пока власть не окрѣпла настолько, чтобы положить конецъ понизовой вольницѣ.

Вонъ налѣво показался совсѣмъ плѣшивый, громадный, точно насыпной, холмъ. Володя невольно остановился на немъ.

— Что это? — показалъ онъ старику.

— Царевъ-курганъ, батюшка; Царевъ-курганъ Слышалъ ты о немъ?

— Нѣтъ.

— Ну вотъ… Я тебѣ поразскажу. Давно это было; еще и русской молви Волга-матушка не слышала. Шелъ этимъ берегомъ невѣдомый царь… И захотѣлъ онъ узнать, велико ли его войско. Повелѣлъ онъ своимъ воинамъ каждому на этомъ мѣстѣ по шапкѣ земли насыпать. И вышелъ курганъ — не обойти его вонъ онъ какой… А потомъ другой царь шелъ къ этому самому мѣсту:

Грозенъ былъ великъ-царь нашъ батюшка,

Первый царь, Иванъ Васильевичъ!

Сквозь дремучій лѣсъ съ войскомъ-силою

Онъ прошелъ землю мордовскую,

Себѣ царство взялъ казанское,

Мимоходомъ астраханское.

Вывелъ Перфила изъ Новгорода,

Не вывелъ измѣны изъ каменной Москвы.

И восхотѣлъ Грозный Царь нашъ батюшка помѣриться силою своею великою съ невѣдомымъ царемъ. Заказалъ онъ своимъ воинамъ положить на царевъ курганъ по шапкѣ земли. Стали класть они — и вершины на немъ не насыпали. Не видать даже сколько ихъ было. Сомутился тутъ царь нашъ батюшка и прочь пошелъ, про себя думу думаючи: въ тѣ поры невѣдомые цари сильнѣе были… А все-жъ мы ихъ побѣдили…

XII.
Что такое Эрзя и Мокша. — Володя въ Самарѣ.

— Тутъ по обоимъ берегамъ мордва пошла, — пояснялъ Володѣ его сосѣдъ по третьему классу.

— Мордва — это народъ?

— Какой народъ! — презрительно проговорилъ тотъ: — такъ, чудь какая-то. Народъ — это нашъ, русскій — точно народъ. Татары, говорятъ, тоже будто ничего, — нацыя, ну, а мордва и сама себя людьми не зоветъ.

— А какъ же?

— А такъ, что одни у нихъ прозываются Эрзями, а другіе Мокшами. Которая Эрзя — та выше живетъ, а Мокша подъ Самарой пошла. Какъ имъ народу быть, коли они, поди, и свои мордовскія слова позабыли. Нѣтъ-нѣтъ да между собой и станутъ по-нашему балакать! Вотъ татары — тѣ точно. Тѣ какъ заговорятъ по-своему — шалтай-болтай, такъ тутъ русскій ничего не пойметъ. А мордву всю понять можно.

— Они православные?

— Касательно церкви — Эрзя эта самая и Мокша очень привержена и праздники у нихъ, какъ и у насъ, только что называются иначе. У насъ семикъ, а по-ихнему Еелу-модв, только и разницы…

Разумѣется, если бы старикъ зналъ бы лучше мордовское племя, онъ разсказалъ бы Стрепетову, что мордву обрусили наши миссіонеры, что это племя всегда было родственно намъ по своимъ обычаямъ. Ихъ обращали въ христіанство часто даже жестокими мѣрами, при чемъ болѣе всего былъ въ этомъ повиненъ патріархъ Никонъ, самъ сынъ крестьянина-мордвина. Потомъ, чтобы слить населенія стали въ мордовскія деревни селить русскихъ, а въ русскихъ мордву; въ концѣ концовъ они слились такъ, что кое-гдѣ и не отличить, въ чемъ разница между нами и ими.

— А это что? — показалъ мальчикъ на кресты, засверкавшіе вдали.

— Это? — это храмы наши самарскіе. Всю Волгу пройди, а такихъ храмовъ нигдѣ нѣтъ.

Дѣйствительно — еще издали вырисовались на безоблачныхъ небесахъ громадныя церкви, украшающія грязную и неблагоустроенную Самару. Чѣмъ ближе подходилъ пароходъ, тѣмъ величавѣе и величавѣе росли онѣ… Совсѣмъ не видно было пока домовъ, а храмы уже рисовались своими красивыми и граціозными силуэтами снизу доверху. Ранѣе Самары показались на лѣвомъ берегу Волги большія виллы кумысо-лѣчебнаго заведенія Постникова и Алтаева, окруженныя садами, тѣнистыми и привольно разросшимися на тучной почвѣ Самарской Луки, подъ солнцемъ, которое здѣсь грѣетъ теплѣе и щедрѣе, обливая своими лучами землю. Пока Симбирскъ падалъ все больше и больше, Самара росла, забирая въ свои цѣпкія руки все, что только было выгодно по Волгѣ… Еще издали, когда пароходъ подходилъ къ городу, у устья рѣки Самары вдали, Володю поразила масса рабочаго люда, галдѣвшаго на берегахъ. Они были заставлены баржами, такъ что и пройти между ними казалось трудно. На нихъ изъ амбаровъ нагружали тысячи кулей съ хлѣбомъ, огромныя толпы носильщиковъ и грузильщиковъ сновали взадъ и впередъ по берегамъ, вездѣ слышался скрипъ судовъ, свистки пароходовъ, надъ всѣмъ стоялъ страшный гулъ, въ которомъ тонули отдѣльные голоса.

Не дали пароходу подойти еще къ пристани, какъ на ней показался какой-то полицейскій.

— Позвольте мнѣ сначала войти къ вамъ, а потомъ спустите публику! — кричалъ онъ капитану.

— Въ чемъ дѣло?

— Да телеграмма тутъ… Нѣтъ ли у васъ въ первомъ или во второмъ классѣ гимназиста безъ провожатаго?

— Какого?

— Владиміра Стрепетова.

— Нѣтъ… Есть двое съ родителями…

— А въ третьемъ?

Володя какъ заслышалъ, сейчасъ же незамѣтно забился между тюками съ хлѣбомъ.

— И въ третьемъ никого въ гимназической формѣ нѣтъ. А что такое?

— Да мальчишка бѣжалъ отъ родителей! Казанскій губернаторъ сдѣлалъ распоряженіе черезъ нашего на пристаняхъ спрашивать. Я и самъ признаться думалъ, что его у васъ нѣтъ. Онъ вѣрно на большомъ пароходѣ будетъ…

Полицейскій обошелъ пароходъ и убрался по добру, по здорову.

— Слышалъ? — спрашивалъ старикъ у Володи, когда тотъ, какъ ни въ чемъ не бывало, выбрался опять на палубу.

— Что такое?

— Мальца одного ищутъ. Спроворилъ должно быть что…

— Какого мальца?

— Изъ емназистовъ… И плутъ же… отъ родителевъ убѣгъ… Ему бы загнуть штанишки, да всыпать горячихъ… Стрепетовымъ звать…

Володя не дослушалъ. Замѣтивъ, что изъ полицейскихъ на пристани не осталось никого, кромѣ какого-то рыжаго, онъ выбрался съ панели въ городъ…

— Постой! Постой! — крикнулъ ему старикъ. — Пойду и я съ тобою… Одинъ ты еще пропадешь…

— Ладно.

— Ишь Самара наша — краса какая! — радовался мужикъ, не зная самъ чему, потому что съ первыхъ шаговъ за пристань нога тонула тутъ въ невѣроятной грязи, хотя дождя давно не было здѣсь.

— А что тутъ смотрѣть-то!

— Смотрѣть много. Самара городъ богатый. Одного хлѣба на всю имперію отпущаетъ сколько. Потомъ, будемъ говорить, отсюда въ Рассею башкирская лошадь идетъ. Лучше для упряжи не найдешь. А самыя, что ни на есть дорогія изъ этихъ по рѣкѣ Демѣ живутъ здѣсь. Потомъ киргизская лошадь тутъ изъ Самары вывозится — эта подъ верхъ… Кромѣ лошадей, Самара табакомъ живетъ. Сѣетъ его много всякаго, и махорки и господскаго. Нашъ здѣшній табакъ вездѣ извѣстенъ — куда ни пріѣдешь. Дѣло самое выгодное. Съ десятины его восемьдесятъ пудовъ снять можно.

Спутникъ Володи былъ правъ.

Вокругъ Самары не мало табачныхъ плантацій. Какъ только табачныя сѣмена пустятъ ростокъ — ихъ въ концѣ апрѣля сѣютъ въ парникахъ, оставляя тамъ до половины мая. Потомъ разсаживаютъ по полямъ и только въ ноябрѣ оканчивается производство… Не успѣлъ еще старикъ досказать всѣхъ подробностей, какъ городовой, стоявшій у пристани съ хворостиной нагналъ его.

— Эй, ты? — кричалъ онъ. — Постой-ко…

— Чего еще?

— Мальчонку-то какъ звать?

Володя понялъ, что дѣло идетъ о немъ.

— Василіемъ, — отвѣтилъ онъ

— А по фамиліи.

— Ивановъ.

— Съ тобой онъ, что ли? — спросилъ онъ у старика.

Стрепетовъ крѣпко схватилъ его за руку.

— Вишь со мной. Съ кѣмъ же? Съ тобой, что ли?

— То-то. Намъ приказано всѣхъ спрашивать…

— Знаемъ. Ступай — воюй съ бабами… Это они все того ищутъ, который отъ родителей убѣгъ… Какъ его?…

— Стрепетова? — мало-по-малу приходитъ въ себя Володя.

— Вотъ именно. И засыплютъ же ему лозановъ, прости, Господи, чтобъ впередъ не бѣгалъ. Это онъ, какъ тебя увидѣлъ и вспомнилъ. Должно квартальный приказалъ ему.

У Володи отпала уже охота осматривать Самару. Онъ только и думалъ, какъ бы поскорѣе уйти на пароходъ и тронуться отсюда. Теперь ему казалось, что всѣ обращали на него вниманіе — и онъ торопился то замѣшаться въ толпу, то скользнуть въ какой-нибудь безлюдный переулокъ. Старикъ едва поспѣвалъ за нимъ.

— Экъ тебя носитъ! Чего ты? Оно и правда! Ноги-то молоденькія — бѣгай!… Эхъ… И я бѣгалъ! А теперь имъ спать пора въ деревянный домъ!

Когда они вернулись на пароходъ и онъ тронулся дальше, — за Самарою открылись затопленные лѣса; Волга еще не сбыла тамъ.

— Много очень она, матушка, воды въ себѣ держитъ! — говорилъ старикъ. — А какъ прійдетъ лѣто, вездѣ эта самая мель пойдетъ — тогда ходи опасно. Поглядывай да подумывай. А теперь-то, теперь, слава тебѣ Боже, скрозь бѣги! А вотъ скоро и мостъ будетъ сызранскій. Экою махину господа поставили!

Дѣйствительно не прошло и получаса послѣ этого, какъ вдали показалось это замѣчательное сооруженіе, перерѣзавшее всю Волгу поперекъ. Быки, на которые поставлена эта желѣзная масса, издали представляются толстыми колоннами… Громадные дамбы съ одной стороны моста. Когда пароходъ подходилъ подъ мостъ, вверху по немъ съ головокружащей быстротой, трескомъ и громомъ летѣлъ поѣздъ желѣзной дороги. За Сызранью пошли большіе и богатые города, торгующіе хлѣбомъ. Тутъ поселенія были рѣдки, за то какое раскидывалось — такъ ужъ на версты. Володя посмотрѣлъ Хвалынскъ, миновалъ Балаковъ, сплошь заставленный громадными хлѣбными амбарами. За Балаковымъ старикъ показалъ мальчику знаменитую «Дѣвичью гору». Тутъ жила когда-то цѣлая ватага смѣлыхъ амазонокъ подъ началомъ одной богатырши, которую никто не могъ одолѣть на Волгѣ. Грабили онѣ на сто верстъ на полночь, на сто верстъ на полдень. Сладу съ ними не было… И растутъ тутъ чудныя легенды, изъ рода въ родъ передаются сказочныя были… Тѣ же, какъ и въ старое время, время витязей и богатырей, молчаливо стоятъ прекрасныя горы, та же голубоокая красавица Волга течетъ мимо въ своемъ лазурно-серебряномъ парчевомъ узорѣ. Не свисткамъ пароходовъ и желѣзной дорогѣ разогнать эти призраки дивной старины, не имъ заставить смолкнуть удалую поволжскую пѣсню, какъ не сравнять съ землею Царева кургана, какъ не снести въ море Хвалынское каменныхъ скатовъ да лѣсныхъ пустынь Жигулевскихъ горъ…

Тутъ былью, да явью становится волшебная сказка, правдою — раскатистая, духъ захватывающая пѣсня.

Вечерняя заря загорѣлась; алыми подъ нею явились мѣловыя горы. Ни одного деревца на нихъ. Скалы за скалами, обрывы за обрывами и вдругъ онѣ разступаются, открывая громадный полукругъ, на уступахъ и террасахъ котораго ютятся масса городскихъ домовъ. Это Вольскъ. Его постройки ползутъ въ горы до самыхъ верхушекъ… Внизу почти у воды начинаются зеленыя окрайны садовъ… А отъ Вольска — урожай пошелъ на нѣмца. О какой колоніи на берегу не спроситъ Володя — все не русское названіе.

— Это что?

— Акргау.

— А это?

— Шафгаузенъ.

— А то вонъ?

— Цюрихъ.

Такъ до самаго Екатеринштадта (Баронска) пошло. Русскихъ селъ тутъ только четыре, зато нѣмецкихъ до пропасти. И Глазурусъ, и Базель, и Цугъ, и Унтервальденъ, и Сузенталь, и Стронгаузенъ, и Гогенбергъ, — совсѣмъ чуждые волжанамъ, которые и называть-то ихъ до сихъ поръ не выучились. Колоніи эти совсѣмъ не похожи на русскія села. Ихъ улицы прямы и широки, дома чисты и хорошо отстроены; въ каждой колоніи кирка и школа.

Только на другой день маленькій пароходикъ, не долго останавливаясь у Екатеринштадта, подошелъ къ Саратову.

Тутъ Володю ждало новое приключеніе.

«Всемірный путешественникъ» передъ самымъ городомъ заснулъ и не видѣлъ, какъ парохода, подошелъ къ его пристани. Оказалось, что и здѣсь было сдѣлано такое же распоряженіе, какъ въ Самарѣ. На палубу явился полицейскій, прошелъ первый классъ, второй… Мальчика, подходящаго къ искомому, не было. Пошелъ онъ дальше. Видитъ — спитъ какой-то между тюками съ кладью.

Всмотрѣлся полицейскій на него. Вынулъ телеграмму, прочелъ.

— Блондинъ? Такъ и есть. На лѣвомъ вискѣ небольшой шрамъ. Есть. Одѣтъ въ сѣренькое пальто и такіе же брюки. Онъ и есть!

Офицеръ рѣшился, чтобы убѣдиться еще лучше, пуститься на хитрость.

Онъ спрятался за тюками съ кладью и крикнулъ оттуда: «Стрепетовъ!»

Володя схватился съ мѣста.

— Что! — отозвался онъ, ничего не разобравъ спросонокъ.

— Имѣю честь васъ поздравить «молодой человѣкъ», вы ловко попались! — смѣялся офицеръ.

— Какъ, почему…

— Такъ… Вы Владиміръ Стрепетовъ, бѣжавшій изъ дому отъ своихъ родителей. И васъ-то я поджидаю здѣсь со вчерашняго дня. Очень радъ, что нашелъ наконецъ.

— Что вамъ надо? — сталъ было отбиваться «всемірный путешественникъ».

— Потише, потише, господинъ бѣглецъ. Мнѣ приказано задержать васъ.

— Какъ вы смѣете! — съ отчаяніемъ бормоталъ Володя. — Я ничего не сдѣлалъ…

— У васъ есть паспортъ?

— Нѣтъ…

— Ну, такъ ужъ поэтому одному я долженъ васъ остановить. Не угодно ли вамъ слѣдовать за мною…

«Великій странствователь по сушѣ и морямъ» растерялся до того, что, забывъ свою гордость, расплакался, какъ послѣдній мальчишка.

— Что вы съ нимъ будете дѣлать? — вступилась какая-то сострадательная дама. — Вѣдь онъ маленькій еще…

— Не безпокойтесь, сударыня. Шкуры съ него не снимутъ. Я его задержу пока, телеграфирую его отцу и сдамъ съ рукъ на руки. А что отецъ съ нимъ сдѣлаетъ, это ужъ до меня не касается.

Старикъ, все время бесѣдовавшій со Стрепетовымъ на пароходѣ, только покачивалъ головой. Когда офицеръ, ведшій мальчика, поровнялся съ нимъ, мужикъ не выдержалъ:

— Экъ ты всѣхъ обморочилъ, а! И не стыдно тебѣ, а еще баринъ!… Саратовскій — говорилъ, Василій Ивановъ… Эка плутъ!… Выдрать бы тебя до зеленаго змія…

Володю посадили на извозчика. Офицеръ обнялъ его за талію.

— Вы, говорятъ, отлично бѣгаете, такъ это на всякій случай, чтобы вы не пытались…

— Я не убѣгу больше…

— Полагаю…

— Куда вы меня везете… Я не хочу въ тюрьму…

— Во-первыхъ, васъ не спрашиваютъ, куда вы хотите. А, во-вторыхъ, васъ въ тюрьму, разумѣется пересыльную, отправятъ только тогда, когда отецъ откажется пріѣхать за вами. Тогда васъ отошлютъ къ нему съ ворами и разбойниками по этапу. А покуда мы васъ запремъ въ пріемномъ покоѣ при частномъ домѣ, это вамъ будетъ впередъ наука! Куда же это вы бѣжали, скажите пожалуйста!

— Путешествовать… — шепталъ мальчикъ.

— Путешествовать! — смѣялся офицеръ. — Такъ вы бы уже прямо за границу катили… Въ Парижъ… Тамъ, говорятъ, весело очень… Или въ Америку… Туда всѣ бѣгаютъ. Вотъ недавно у насъ кассиръ одинъ проворовался — въ Америку убѣжалъ. И вамъ бы туда за одно… Зачѣмъ же вы бѣжали изъ дому? Что вы тамъ надѣлали такого?

— Ничего…

— Ну, это позвольте вамъ не повѣрить. Съ чего же вздумалось бы вамъ такъ смертельно безпокоить своихъ родителей! Заставлять ловить васъ какъ бродягу…

Володя молчалъ, ему больше ничего не оставалось дѣлать.

Вдали показался частный домъ съ каланчей. Извозчикъ въѣхалъ во дворъ, куда выходило мрачное зданіе, всѣ окна котораго были задѣланы рѣшетками…

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
За рѣшетками.

Володя былъ точно въ туманѣ.

Онъ не могъ еще дать себѣ отчета — гдѣ онъ и что съ нимъ. Зданіе арестантскаго частнаго дома, куда его привезли, охватило его невообразимымъ ужасомъ, офицеръ остановилъ извозчика.

— Ну, вотъ, господинъ бѣглецъ — мы и дома!

Дома!… Какъ бы бѣдный мальчикъ именно въ эту минуту хотѣлъ быть дома… И до такой степени мила и заманчива показалась бы ему его комнатка въ томъ большомъ домѣ на Петровкѣ, откуда онъ бѣжалъ такъ гадко и такъ безразсудно… Что теперь будетъ съ нимъ?… Офицеръ повелъ его на темную и черную лѣстницу, каменныя ступени которой были залиты лужами…

— Куда вы меня ведете?

— А вотъ сейчасъ вы увидите…

— Долго ли я здѣсь останусь?

— Это будетъ зависѣть отъ вашего батюшки. Мы ему телеграфируемъ сегодня же. Странно подумать: сынъ такого почтеннаго отца и что надѣлалъ!

— Зачѣмъ же вы меня сюда именно тащите?

— А куда же вы мнѣ прикажете помѣстить васъ?… Нанять вамъ помѣщеніе въ гостиницѣ? Отецъ, положимъ, заплатитъ, да вы-то удерете — съ вами лишнія хлопоты будутъ. Ну, а здѣсь — я васъ помѣщу въ арестантскій пріемный покой. Мы туда больныхъ кладемъ да малолѣтнихъ временно сажаемъ, такихъ какъ вы. Тамъ васъ постерегутъ; оттуда вамъ и бѣжать не удастся…

Сердце совсѣмъ упало у Володи.

«Что мнѣ дѣлать, что дѣлать!…» думалъ онъ про себя, по мѣрѣ того, какъ они подымались вверхъ по лѣстницѣ.

— Эй! — крикнулъ полицейскій: — кто здѣсь есть? — позовите сторожа.

Сторожъ, усатый съ щетинистыми сѣдыми бровями солдатъ, сбѣжалъ сверху гремя цѣлою связкою громадныхъ ключей.

— Что, у тебя кто нибудь сидитъ въ пріемномъ покоѣ — изъ арестантовъ?

— Никого. Только сумасшедшаго привезли утромъ. Пока не освидѣтельствуютъ — заперли его къ намъ.

— А есть свободная комната?

— Выходная самая — здѣсь вотъ! — и, вложивъ одинъ изъ большихь ключей въ отверстіе замка, онъ щелкнулъ и отворилъ сырую, ободранной клеенкой обитую, захватанную дверь. — Пожалуйте… Ну, молодой человѣкъ, не могу похвалить вашего временного помѣщенія; что же дѣлать, сами виноваты, на себя и пеняйте!…

— Вотъ поручаю тебѣ. Можно вечеромъ напоить его чаемъ и накормить чѣмъ-небудь. Но смотри за нимъ зорко. Онъ, положимъ, не арестантъ и ничего еще пока не сдѣлалъ, кромѣ того, что сбѣжалъ отъ отца, а все-таки… Слышишь, старикъ? Стрепетовъ ловко умѣетъ бѣгать. За нимъ, пожалуй, и не усмотришь… Въ оба гляди…

— Слушаю, ваше благородіе!

— Если онъ забунтуетъ — надѣнь на него безъ церемоніи горячечную рубашку. У насъ, г. Стрепетовъ, не шутятъ, такъ вы это и знайте…

Сторожъ тоже грозно щетинилъ на него свои сѣдые брови.

— Есть тутъ кровать почище? — спросилъ офицеръ.

— Извѣстно, какія у насъ кровати, — усмѣхнулся сторожъ.

— Ну, вотъ отведи ему какую-нибудь… До свиданія, молодой человѣкъ. Желаю вамъ обдумать ваше положеніе и раскаяться. А я отправлюсь телеграфировать въ Казань г. Елисѣеву и вашему батюшкѣ въ Москву. На сей-то разъ мы васъ сбережемъ, будьте спокойны…

Когда ушли полицейскій со сторожемъ — за ними щелкнулъ замокъ.

Вотъ тебѣ и всемірное путешествіе по сушѣ и морямъ…

Теперь мальчикъ хорошо понималъ, какую глупость онъ затѣялъ, но что же было дѣлать? Спасенія не оказывалось не откуда. Онъ, лежа на своей арестантской постели, смотрѣлъ безъ мысли, почти безъ сознанія, въ окно. Все, что ему казалось такимъ интереснымъ въ описаніяхъ прочитанныхъ имъ путешествій — теперь, когда онъ самъ начиналъ испытывать это, было вовсе не заманчиво. Кромѣ горя и страха это — ничего другого ему не внушало. Лежа онъ всматривался прямо передъ собою. На дворѣ былъ яркій день; солнце свѣтило во всю, но оно было безсильно проникнуть сюда, сквозь двойныя рамы и стекла, на которыхъ пыль и грязь отлагались десятками лѣтъ. Между рамами была еще густая проволочная сѣть — и свѣтъ проникалъ сквозь нее какими-то совсѣмъ вечерними сумерками. Внутри, еще до стеколъ, находились чернѣвшіе зловѣще толстые прутья рѣшетки ржавой, съ какими-то рыжими пятнами… Всю рѣшетку заплели пауки, и клочья старой паутины висѣли въ углахъ окна, надъ потолкомъ, надъ дверьми… Чѣмъ болѣе смотрѣлъ на все это Володя, тѣмъ все страшнѣе и страшнѣе ему дѣлалось… Онъ не могъ бы сказать, сколько времени онъ пролежалъ въ такомъ положеніи.

— Господи! Хоть бы умереть!… — шевельнулось въ головѣ Володи. — Умереть, только скорѣе… Безъ страданій, безъ этого ужаса…

Володя закрывалъ глаза, но въ темнотѣ молчаніе его кельи дѣлалось еще зловѣщѣе, еще тяжелѣе. Къ довершенію всѣхъ страховъ ему почудилось что-то ползетъ по его лицу и рукамъ. Онъ посмотрѣлъ — посмотрѣлъ и вскочилъ съ кровати. На грязную подушку и грязное одѣяло выползли клопы.

Володя подошелъ къ окну. Около стоялъ табуретъ. Онъ всталъ на него, схватился за рѣшетку и подтянулся на ней. Сквозь тусклыя стекла и проволочную сѣтку между ними смутно выдѣлялся дворъ частнаго дома… Чернѣли окна противоположнаго корпуса; грязныя стѣны. Вотъ бочка съ водою. Лошадь какая-то стоитъ понурясь. Блеститъ мѣдная каска на дежурномъ пожарномъ солдатѣ. Сторожъ ведетъ кого-то въ пріемную… Должно быть арестанта… Да. Шаги теперь по лѣстницѣ слышатся. Ближе и ближе…

— Лишь бы не ко мнѣ, лишь бы не сюда! — взмолился Володя. Ему страшны были всѣ эти лица, страшны… Онъ ихъ боялся.

Нѣтъ, слава Богу! — прошли мимо двери и выше теперь слышатся… Совсѣмъ замерли… Минуты за минутами проходятъ. Вотъ опять офицеръ полицейскій, что привезъ его сюда, вышелъ изъ частнаго дома… Въ ворота прошелъ… Баба какая-то вынесла кадку съ помоями… Кошка, какая жалкая да ободранная, крадется… Куда это она? Володя засмотрѣлся на нее. Ишь, вдоль стѣны такъ и лѣпится. Что это, вскинулась на всѣ четыре лапы и горбомъ спину выгнула, взъерошилась — шерсть дыбомъ, хвостъ трубой, такъ и есть — собака! на нее кинулась… О-го… Кошка-то не промахъ — на полѣнницу дровъ вскочила, съѣздивъ предварительно пса лапкой по мордѣ… Песъ только рыломъ въ землю зарылся — должно быть больно… А вверху-то, вверху… сквозь копоть стеколъ, сквозь сѣтку видно, какое небо сегодня чистое, прекрасное. Ни одного облачка на немъ… Въ Москвѣ теперь народъ на улицахъ. Гуляютъ. Отецъ приказалъ бы заложить теперь арапчика и поѣхалъ бы кататься по улицамъ…

Будь оно проклято это кругосвѣтное путешествіе.

Хорошо кругосвѣтное — окончилось въ частномъ домѣ города Саратова…

— Хоть бы сторожъ пришелъ скорѣе! — тихо проговорилъ Володя.

Володя не помнилъ, сколько уже прошло времени, когда въ дверь къ нему опять толкнулось уже что-то по лѣстницѣ. Тамъ послышались голоса. Замокъ щелкнулъ — изъ пріемный покой вошелъ ощетинившійся сторожъ съ двумя солдатами.

— Скучно, барчукъ? — и вдругъ что-то ласковсе и добродушное послышалось въ голосѣ у сторожа. — Скучаете?

— Очень… Не знаю, что и дѣлать.

— А вы бы въ книжку почитали.

— Да книги нѣтъ… Я бы и радъ.

— Эй, Антонъ, сбѣгай на верхъ къ барину, что сидитъ въ седьмомъ номерѣ. Скажи — барчука посадили, такъ читать они просятъ. У насъ тамъ одинъ баринъ сидитъ; у него книги есть.

— За что сидитъ?

— А банку обманулъ, ну и посадили.

— Какую банку?

— Ту самую, изъ которой деньги берутъ. Ну и ему захотѣлось, а правовъ у него такихъ, чтобы брать, не было, онъ значитъ самъ сдѣлалъ себѣ такой квитокъ, по которому ему денегъ выдали. Хорошій баринъ! — добродушно проговорилъ сторожъ, щетиня свои брови. — А вамъ и тосковать нечего. Вы «не въ видѣ арестанта», а такъ, потому что дѣвать васъ некуда. Сказываютъ, вы отъ родителевъ бѣжали. Чтожъ они сѣчь васъ хотѣли, что ли?

— У насъ не сѣкутъ! — обидѣлся Володя.

— Вона! Дѣтей да не сѣчь. Гдѣ же это положено! Кажется, тоже православные. А вы бы стерпѣли…

— Я тебѣ говорю, что у насъ не сѣкутъ.

— Не сѣкутъ!

— Нѣтъ.

— Что жъ, вы развѣ не нашей, не русской вѣры что ли? А какъ кормы у васъ дома-то? хорошіе?

— Хорошіе…

— Чего же вы бѣгать-то задумали! Это — которые отъ мастеровыхъ ребята бѣгаютъ — ну, это точно. Тѣ больше отъ побоевъ этихъ самыхъ спасаются. А вамъ отъ чего? Я и ума не приложу…

Спустя минуту Антонъ принесъ сверху нѣсколько книгъ.

— Ну, барчукъ… Счастливо оставаться. Теперь я и дверь запирать не стану. Потому, офицеръ-то такъ попугалъ васъ, чтобы вы очувствовались. Вамъ только за ворота выходить нельзя… А то гуляйте по двору. Да за ворота васъ и дежурный-то не пуститъ, оно у насъ зорко… Коли скучно будетъ, меня крикнете, я здѣсь вверху, сейчасъ приду… Побалакаемъ. Чудаки вы, господа! Сѣчься не хотѣлось — въ арестантскую попали.

Такъ и не повѣривъ, что Володя бѣжалъ не отъ розогъ, сторожъ пошелъ наверхъ, погромыхивая ключами.

Володя, съ сильно бьющимся сердцемъ, вышелъ на дворъ… Тутъ было грязно, но все же лучше, чѣмъ въ его пріемномъ покоѣ. Очевидно, исторія его была уже извѣстна здѣсь… Вышла изъ двери частнаго дома баба, позѣвала на него, обернулась къ пожарному.

— Эй, Андронъ. Это тотъ самый парнишка, что отъ тятьки бѣжалъ — отъ сѣкуціи?

— Тотъ самый…

— Ишь, ты. Драть бы тебя надо! — разрѣшилась она суровымъ возгласомъ и вернулась.

И Володя, совсѣмъ сконфуженный, вернулся къ себѣ наверхъ.

Итакъ вотъ чѣмъ объясняютъ его грандіозное предпріятіе. Думаютъ, что онъ хотѣлъ уйти отъ розогъ. Онъ, мечтавшій о пампасахъ Америки, джонгляхъ Индіи и пустыняхъ Сахары!… Володя рѣшилъ не выходить больше. Пододвинувъ табуретъ къ некрашенному тюремному столу и сѣвъ, развернулъ книгу.

II.
Новый товарищъ.

День тянулся безъ конца.

Къ вечеру ужасъ Володи вернулся къ нему. Онъ ходилъ, какъ звѣрь въ клѣткѣ, изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ. Сумерки густѣли за рѣшетками его окна… Солнце садилось позади и румяный отсвѣтъ зари не свѣтилъ сюда. Онъ вышелъ было на дворъ, но тамъ тотъ же сторожъ крикнулъ на него:

— Ну, теперь, барчукъ, пожалуйте назадъ, а то запру васъ… Теперь въ сумеркахъ за вами не доглядишь.

Поневолѣ Стрепетову приходилось бродить по пріемному покою. Читать нельзя было. Огня еще не вносили — а день почти потухъ.

— Боже мой! когда наконецъ получится отвѣтъ отъ отца и не ужели дѣйствительно меня отправятъ къ нему съ преступниками — пѣшкомъ, по этапу… Чтожъ я сдѣлалъ такое?… И онъ опять цѣлый часъ продолжалъ слоняться изъ угла въ уголъ, все думая и думая и сознавая полное безсиліе придумать что-нибудь въ этомъ положеніи… Тьма уже густѣла за окномъ. Мыши начали скрестись въ углахъ. Володѣ показалось, что одна изъ нихъ выскочила и пробѣжала по его постели… Неужели же въ самомъ дѣлѣ онъ будетъ спать здѣсь.

— А я, барчукъ, и забылъ объ васъ?

Сторожъ внесъ жалкій ночникъ, отъ котораго пахло керосиномъ. Но и жалкій свѣтъ его казался не вѣсть какою благодатью Стрепетову.

— Кушать будете?

— Да… Гдѣ только достать.

— Хотите колбасы куплю, сыру — это можно. Въ чайникѣ кипятку подамъ; чаю, если хотите.

— А вы со мной выпьете?

— Чаю-то? — усмѣхнулся сторожъ? Это я съ удовольствіемъ. Водки, признаться, давно не пью, а чаю — это можно… А съ водкой пошабашилъ…

Спустя минуту — чайникъ уже стоялъ на столѣ, колбаса хлѣбъ и сыръ тоже.

Володя, какъ голодный волкъ, набросился на эту не прихотливую трапезу, не забывъ пригласить и сторожа.

— Скусная колбаса-то? А щецъ нашихъ арестантскихъ не желаете?

— Нѣтъ.

— То-то. Пустые щи-то у насъ…

— Послушайте… Не знаете ли, какъ меня отправятъ къ отцу?

— Хоть вы и не «въ родѣ арестанта», а никакъ иначе, что по этапу придется вамъ. Потому вы на положеніи бродяги теперь.

— А можетъ, быть отецъ за мной пріѣдетъ?

— Не знаю… Только, если сердитъ онъ — пожалуй поучить захочетъ…

— Разумѣется пріѣдетъ. Это ужъ вѣрно.

— Ну, давай Богъ… А только, ежели по этапу — переведутъ васъ въ пересыльную…

— Это еще что?

— Тюрьма такая. Тамъ строго… Запираютъ вашего брата, а потомъ и поведутъ васъ въ Москву, либо на пароходѣ, если лѣтомъ будутъ отправлять.

— Какъ же не лѣтомъ?

— Ну, это когда ваше дѣло кончится… Можетъ и до зимы дотянутъ.

Очевидно, что сторожъ и самъ не зналъ, что говорилъ; но Володя зналъ еще менѣе и вѣрилъ ему безусловно.

— Что жъ — неужели до зимы и сидѣть?

— А то какъ… Еще и по годамъ сидятъ, всего бываетъ. То-то, а вы полагали съ этимъ шутятъ?

Володя пригорюнился.

— Ну, а какъ же я сегодня спать буду?

— А вотъ тутъ на постелѣ.

— Да вѣдь здѣсь клопы есть.

— Есть, отчего имъ не быть… Много есть этой дряни… завелись — ничего не подѣлаешь…

— Тоже и мыши бѣгаютъ.

— И мышовъ до пропасти. Это еще что, — ночью увидите… Какъ только стихнетъ все, — онѣ и начнутъ. Смѣху съ ними тоже. Большія крысы такія, они тутъ одному арестанту носа чуть не отъѣли…

— Это вѣдь ужасно.

— Но только вамъ ничего. Вы спите, поди, легкимъ сномъ. Чуть она къ вамъ заберется, вы только цыкните, она и прочь побѣжитъ.

Володя похолодѣлъ даже.

— Неужели тутъ спятъ другіе… я не могу повѣрить этому

— Тутъ-то… А вотъ погоди — сейчасъ Андрюшка явится…

— Какой это?

— Мальчонко одинъ. День по городу бѣгаетъ, работаетъ тоже. Здѣшній онъ, только у него ни отца, ни матери, никого… Ну, а какъ вечеръ, онъ сейчасъ сюда ночевать просится. Все даромъ, а еще иной разъ частный пріѣдетъ, его накормить велитъ, шустрый мальчуга-то. Все онъ знаетъ. Пробовали его въ ученьѣ отдавать — сладу нѣтъ. Бѣгаетъ все.

И дѣйствительно не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ на лѣстницѣ послышались шаги. Въ двери постучались.

Сторожъ наскоро отеръ усы и вскочилъ…

— Кто тамъ?

— Отворяй.

Изъ предосторожности запершій дверь, чтобы его не видѣли пьющимъ чай, сторожъ отомкнулъ ее. Въ дверь показался городовой, ведя за руку какого-то худого и оборваннаго мальчишку.

— Такъ и есть. Ты, Андрюшка?

— Я дяденька…

— Ну, вотъ!… Сказывалъ я вамъ, что придетъ… Товарищъ тоже! — презрительно проговорилъ сторожъ. — Кто привести приказалъ?

— Частный велѣлъ пустить переночевать и накормить.

— Что жъ тебѣ — щей арестантскихъ что ли?

— Дайте, дяденька!…

— То-то… Бродяга!…

Володѣ жаль стало оборвыша.

— Хочешь ѣсть — ѣшь, — показалъ онъ ему на столъ.

Андрюшкѣ нечего было повторять. Онъ накинулся на все съ жадностью акулы, и, когда сторожъ пришелъ съ мискою щей, на столѣ уже ничего не было.

— Ахъ, ты! Опорышъ!… — изумился онъ. — Ишь, какъ живо слопалъ-то… Н-ну!…

— Можно еще купить? Онъ чаю хочетъ, — попросилъ Володя.

— Еще бы ему не хотѣть. Все, что ни дай, все съѣстъ. Онъ, поди, теперь и гуся бы съ кашей съѣлъ. Не отказался бы.

Андрюша только дико смотрѣлъ по сторонамъ, набрасываясь на ѣду.

— Да ты, что это, Андрюшка, давно не ѣлъ что ли?

— Съ вчерашняго дня.

— Скажи на милость. Работишки не было? или милостыни не просилъ?

— Я, дяденька, милостыни ни у кого не прошу… А работы точно искалъ — не было.

— Его за то и частный любитъ, что онъ работать охочъ, — замѣтилъ сторожъ. — Ахъ ты, Андрюшка, Андрюшка! И въ милостыни чтобы — тоже не замѣченъ. Коли бы учить тебя. Что ты отъ ученья-то бѣгаешь?

— Потому хозяева-то бьются.

— Бьютъ… какъ же тебя не бить.

— Они, дяденька, больно бьютъ-то.

— Такъ. А ты думалъ шутки шутить будутъ. Нѣтъ, врешь… Ну, прощайте. Спокойной ночи…

Володя съ отвращеніемъ смотрѣлъ на мальчишку. Мальчишка, сытый, уже съ слипавшимися глазами, тоже относился къ нему замѣтно не одобрительно.

— Отчего ты такой грязный? — спросилъ его Володя.

— Грязный, да не воръ, — огрызнулся Андрюшка, — не то, что ты.

— Я, воръ!

— Да извѣстно. За что же тебя посадили сюда?

— Я никогда воромъ и не былъ, — обидѣлся Володя.

— Нну!… Побожись.

Володя побожился.

— За что же это тебя?

— Я отъ родителей бѣжалъ.

— Зачѣмъ?

— Путешествовать хотѣлъ.

— Вона! — и Андрюшка засвисталъ. — Это что же значитъ путешествовать?

— Ѣздить, смотрѣть мѣста разныя, на пароходахъ, на чугункахъ, на верблюдахъ…

— На мерблюдахъ… Весело поди?

— Еще бы не весело.

Андрюшка разлегся на свободной кровати, заложилъ руки подъ голову и замечтался.

— Чего веселѣе!… Ходи вольно: ни надъ тобой никого, ни ты ни кому не покорствуешь. Хорошо. Денегъ только много надобно.

— Деньги у меня есть…

— Нну! — и Андрюшка даже привсталъ на кровати. — Неужели есть… Много?

— Тридцать рублей осталось, — похвасталъ Володя.

— Ну, это ты врешь! Кабы у тебя тридцать рублей было, ужъ-ли жъ ты бы сидѣлъ здѣсь!

— Вотъ они… — Стрепетовъ вынулъ деньги и показалъ.

Андрюшка даже взъерошился весь. Подошелъ…

— Эту бумажку знаю, — показалъ онъ трехрублевую, — бывало видѣлъ — трешникомъ зовутъ ее. А это что?

— А это пять рублей.

— Ишь ты… А это — красная-то?

— Это десять…

— Покажь… Въ руки-то дашь посмотрѣть?

Володя далъ ему.

Андрюшка съ видимымъ благоговѣніемъ развернулъ, понюхалъ, лизнулъ языкомъ даже… Неохотно вернулъ Володѣ и совсѣмъ по-собачьи просительно заглянулъ ему въ глаза.

— Что же ты съ этой прорвой денжищъ сидишь тутотко? — недоумѣвалъ онъ.

— А куда же мнѣ дѣваться?

— На волю, извѣстно куда.

— Я бы и радъ, только нельзя уйти…

— Отчего нельзя?

— Оттого, что въ воротахъ солдатъ стоитъ…

— Точно… А если я тебя выпущу. Возьмешь меня съ собой?… Какъ это ты говорилъ: путешествовать что ли?

— Возьму, разумѣется, — обрадовался Володя.

— А ты побожись…

— Ей Богу, возьму.

— Нѣтъ, ты такъ скажи: лопни мои глаза, провалиться мнѣ на этомъ самомъ мѣстѣ.

Володя повторилъ.

— И на мерблюдахъ?

— И на верблюдахъ!

— Ну, хорошо. Ты теперь слухайся меня. Я тебѣ это дѣло оборудую живо. Давай пятакъ.

Стрепетовъ далъ ему.

— Сиди жди; я тебя вызволю, будь спокоенъ. Коли станешь со мной за одно — мы орлами полетимъ, вотъ какъ. Чего еще тутъ… Мы повидаемъ мѣстовъ-то…

Андрюшка вышелъ.

— Куда ты? — встрѣтилъ его сторожъ.

— Барину сахару еще на пятакъ, — показалъ онъ ему монету.

— Ну, поди, купи…

Черезъ минуту Андрюшка, запыхавшись, вернулся…

— Теперь давай ляжемъ, будто не наше дѣло совсѣмъ…

— Чего ты купилъ?

— Нюхальнаго табаку.

— Зачѣмъ?

— А вотъ, увидишь, погоди… Ты меня слухайся. Я на эти дѣла — первый человѣкъ… Я тебя освобожу, только ты ужъ меня возьми съ собой… На мерблюдахъ — скажи пожалуйста!…

Съ часъ лежали они такимъ образомъ. Что-то кусало Володю, но утомленный пережитыми впечатлѣніями, онъ уже засыпать было сталъ, какъ вдругъ почувствовалъ, что его тормошитъ кто-то.

— Чего ты? — вскочилъ Володя.

— Тише… Теперь за мной иди.

— Мы лучше утромъ?… — Володя чувствовалъ, что у него слипались глаза.

— Ладно, утромъ! Утромъ-то будетъ поздно. Кто тебя утромъ выпуститъ. Утромъ и меня отсюда погонятъ.

Тихо отворилъ дверь Андрюшка.

— Сними сапоги-то… Въ руки возьми. Чтобы слышно не было. Ну… Спаси Господи.

Они вышли. Спустились по лѣстницѣ внизъ. Андрюшка раскупорилъ пачку нюхательнаго табаку и насыпалъ его себѣ въ горсть…

— Теперь бѣги за ворота.

Володя бросился.

— Ты куда? — остановилъ его солдатъ. Но Андрюшка, живо подбѣжавшій, размахнулся и швырнулъ ему табаку въ глаза.

— Ахъ, ты!…

Солдатъ ругался, теръ себѣ глаза, ничего не видя и теряя отъ боли всякое соображеніе, въ то время, какъ мальчики со всѣхъ ногъ бѣжали уже по улицѣ.

— Что ты надѣлалъ! — ужаснулся Володя. — Вѣдь онъ ослѣпнетъ теперь.

— Отъ табаку-то? Ничего не будетъ. Промоетъ — и все пройдетъ.

— Что же мы дѣлать-то будемъ теперь?…

— За мной иди…

Ночь стояла ясная, лунная. Частный домъ находился на окраинѣ Саратова; пробѣжавъ не болѣе версты, дѣти оказались внѣ города. Степь охватила ихъ отовсюду. Вдали тянулись сѣрые безлѣсныя горы съ зелеными пятнами густыхъ садовъ. Сады на гребняхъ горъ, сады на скатахъ, сады на ложбинахъ. За то все степи — ни одного дерева, ни одного кустика. Чахлая трава, выжженная солнцемъ… Тѣни отъ двухъ быстро шедшихъ впередъ мальчиковъ далеко ложились, рѣзко обрисовываясь на землѣ…

— Я спать хочу… — заговорилъ Володя.

— И спать найдемъ гдѣ. Ты меня слушайся…

Онъ забрался въ ровъ и улегся тамъ, предложивъ Володѣ мѣсто рядомъ.

— Тутъ хорошо — песокъ… Только ты смотри — теперь мы ужъ вмѣстѣ будемъ.

— Вмѣстѣ, вмѣстѣ, — успокоивалъ его Володя, забираясь поглубже въ песокъ.

Онъ проснулся на другой день. Проснулся и вышелъ изъ оврага. Андрюшка уже сидѣлъ тамъ, посвистывая какъ птица и видимо ожидая его.

Какъ хороша даль этой, на первый взглядъ, унылой степи! голубая, манящая… Такъ бы и ушелъ туда… Синими пятнами ложатся на ней чуть мерещущіяся рощи. Точно общій колоритъ только сгустился тамъ… Пробѣгутъ мимо поѣзда зеленыя раины какого-нибудь сада, и опять равнина, налѣво ласково, словно выгибаясь, подступающая къ безлѣснымъ горамъ, что тянутся вплоть до Маріинска. Зигзагами легли на степи трещины, словно глинистая почва раскололась тутъ отъ жары; глубоко прорѣзали ее овраги, гдѣ въ тѣни ольховыхъ порослей стоитъ прохлада, среди всесожигающаго зноя… Ольха изъ овраговъ только до уровня степи поднимается; выше лишь бѣлыя метелки ковыля колышатся по вѣтру, точно обрывки чьей-то сѣдой бороды… И за цвѣтомъ-то этой степи не услѣдишь: то желтая, то сѣрая, то зеленая и не мѣстами, а такъ одно и тоже мѣсто всѣми цвѣтами въ глаза вамъ бьетъ, а иногда по ней серебристая голубина пойдетъ, гдѣ чаще ковыль поросъ… И просторъ какой! радуется ему сердце, а глаза невольно все глубже да пристальнѣе размотрѣть хотятъ недоступныя дали…

Побѣжали мальчики. Вотъ по вѣтру рожь колышется, точно волны струится она. Рѣдкая какая!… Колосъ отъ колоса дальше бабьяго голоса… Изумительно хороши были овраги, по которымъ текли потоки. Да и рѣчьки здѣсь, незамѣтныя сначала, на первый взглядъ, потомъ кажутся очаровательны. Бѣжитъ, напримѣръ, по степи извилинами небольшая рѣчонка Курдюмъ и не видать ее, вся лѣсками да рощицами заслонилась. Только изрѣдка лучъ ударитъ вкось и отразится золотыми искрами въ струяхъ сквозь нѣжную зелень ольхи. Сверху очень красиво. Вмѣсто рѣки — Володя видитъ только длинную, изгибающуюся зеленую полосу вершинъ ольховыхъ деревьевъ. Небольшіе степные орлы черными точками повисли въ недосягаемой глубинѣ неба, надъ этими рѣчонками. Знаютъ степные хищники, что жизнь ключомъ бьетъ подъ этими темными сводами. Колотится тамъ дрохва, свиститъ коростель. Отъ ольхи, которая окаймила эти рѣчки, онѣ большею частью ольшанками и прозываются.

— Какая это рѣчка? — спрашиваетъ Володя.

— Ольшанка.

— А тамъ вонъ?

— Малая Ольшанка, Красивая, Большая Ольшанка.

У Ольшанки пестрѣло стадо овецъ, — отарами зовутъ ихъ тутъ.

По баракамъ (оврагамъ) изъ-за верхушекъ заполонившаго ихъ лѣса изрѣдка какія-то кровли виднѣются. И завидуешь, право, тѣмъ, что ушли въ тихую и мирную пустынь этого прохладнаго уголка. Но ничего красивѣе нѣтъ въ этой степи — прелестной свѣтловидной и узенькой рѣчонки. — носящей поэтическое имя Идолги! Это сплошная свѣтло-прохладная аллея, гдѣ вмѣсто почвы зыблются внизу искристыя кристальныя воды… Сквозь изумрудные своды щедро льется полуденный блескъ и, радуясь ему, громко и задорно заливается въ чащѣ всякая мелкая пташка, меланхолически посвистываютъ умные дрозды и весело звонятъ и перекликаются въ воздухѣ полевые пѣвуны — жаворонки. Луга направо и налѣво отъ Идолги зеленѣе стали… Бѣлыя палатки на нихъ, гдѣ поодиночкѣ, гдѣ группами — пять-шесть вмѣстѣ — глаза слѣпятъ, — оказывается: всю страду живетъ въ нихъ полевой работникъ. Онъ же гнѣздится въ черныхъ землянкахъ, словно норы зіяющихъ изрѣдка по сторонамъ…

Да, хороша эта степь. Хороша теперь, въ засуху, что же, когда спрыснетъ ее дождикомъ и пышно зеленымъ лугомъ разстелется она, невѣдомо откуда и невѣдомо куда катя подъ вѣтромъ свои зеленыя волны… Коли гдѣ холмы поднимутся, зыблется на нихъ дубовая чаща, внизъ она березкою да осиною сползаетъ — и тутъ внизу уже царство степи невозбранное… Развѣ, что аллея свѣтлой рѣчки ляжетъ… Осина и по оврагамъ вздрагиваетъ своими нервными и въ затишье колышащимися листьями… Вотъ вдали пыль стоитъ — навѣрное стадо. Стадо, кажется, и недвижно, а все точно сѣрый дымокъ надъ нимъ… По этимъ, сизымъ подъ вечеръ и сѣрымъ — днемъ, облачкамъ луговымъ легко издали отличить мѣстопребываніе овецъ.

А коли гдѣ на лугу темное пятно, такъ и знай, что кустарникъ бозовника островкомъ чуть приподнялся тамъ надъ низкорослою травой. Весь онъ словно цвѣтами бѣлыми усыпанъ — это рои бабочекъ-капустницъ такъ унизали его. И зыблются ихъ нѣжныя крылья по вѣтру, когда ему вздумается свѣять стоячую жару съ луговыхъ степей, пробѣжать радостною дрожью по ольшанкамъ и всколыхать тихимъ шелестомъ осинникъ по понизимъ овраговъ да по скатамъ прохладнаго берега.

Шли-шли мальчики да и пристали.

— Ѣсть хочу!… — заговорилъ Володя.

— И я хочу… Сейчасъ найдемъ.

— Гдѣ же?

— Ужъ не твое дѣло!…

III.
Въ Стенькиномъ царствѣ.

И дѣйствительно!

Какъ ни чванился Володя передъ жалкимъ Андрюшкою своимъ умомъ, знаніемъ, силой — чѣмъ хотите, а на первыхъ же порахъ оказалось, что Андрюшка куда выше его во всѣхъ отношеніяхъ. Во-первыхъ, въ степи Володя тотчасъ же бы пропалъ — Андрюшка и его спасъ и себя выручилъ. Онъ спустился внизъ къ самой Ольшанкѣ и не болѣе какъ черезъ получаса вышелъ оттуда съ шапкою полную грибовъ. Грибы оказались у него и въ подолѣ рубашонки. Потомъ онъ смѣло пошелъ къ одной изъ видныхъ издали отаръ. Остановясь въ нѣкоторомъ разстояніи онъ сталъ орать во все горло.

— Чего ты кричишь?

— Попробуй-ка, сунься — собачки ихнія-то разорвутъ. Здѣшняя овчарка волка беретъ и дикая же.

На крикъ Андрюшки набѣжали сначала овчарки, но видя, что онъ не подходитъ къ стаду, остановились на половинѣ разстоянія между нимъ и передними овцами, точно выжидая его на себя.

— Вотъ ты теперь двинься-ка — тутъ тебѣ и конецъ. Я ихъ знаю. Онѣ меня ужъ рвали разъ, — будетъ, больше не хочу.

За собаками вдали показались чабаны въ овечьихъ курткахъ, несмотря на жару. Они шли медленно.

— Чего тебѣ?

— Не продаете ли братцы молока да творогу?

— Откуда же? — и Володя, несмотря на голодъ, засмѣялся.

— У нихъ тутъ и козы есть при овцахъ, а то и коровки тоже. Только коровки теперь сплошь въ овраги попрятались.

— А деньги есть? — спрашивали чабаны.

— Есть…

— Ну, иди сюда.

Андрюшка двинулся къ нимъ. Овчарки бросились было на мальчиковъ, да чабаны оказались около — отстали.

— Откуда у тебя деньги-то? — подозрительно осматривали они Андрюшку. — Ишь рвань какая.

— Въ городу Саратовскомъ насбирали, — резонно отвѣтилъ Андрюшка. — Вотъ…

И онъ показалъ имъ мѣдь.

Пастухи дали мальчикамъ молока, хлѣба, сжарили грибы. Овцы толпились кругомъ, глядя безсмысленно на дѣтей, часто ни съ того, ни съ сего шарахались въ сторону и снова сдвигались кругомъ сплошною стѣною. Шорохъ отъ ихъ ногъ стоялъ въ воздухѣ… Поѣвъ, дѣти опять заснули, зайдя внизъ въ балку, гдѣ текла одна изъ безчисленныхъ ольшаникъ.

Хороша была эта степь днемъ, но еще лучше оказывалась она вечеромъ.

Синія сумерки расползались на востокѣ, чуднымъ благоуханіемъ вѣяло отовсюду, пѣніе жаворонка становилось громче и задорнѣе. На каждомъ шагу вспархивали они изъ-подъ самыхъ ногъ, когда мальчики, отдохнувъ пошли впередъ, вспархивали и трепетали въ высотѣ какъ колокольчики и на лету разливали и разбрасывали на всю окрестность безконечные каскады своихъ серебристыхъ звуковъ…

Хорошо! Такъ хорошо было, что даже дѣти замолкли, прислушиваясь ко всему кругомъ.

А тамъ вдругъ окликнулъ степь перепелъ, гдѣ-то отозвался ему другой. Грустно, снизу, изъ балки, просвистала иволга. Какая-то пичуга, точно въ маленькій рожокъ, дудитъ въ зеленомъ кустѣ бобовника, вонъ и блеяніе стада слышится — должно быть возвращается въ кошару, и громко на всю окрестность раздается пронзительный крикъ жеребенка. А надъ всѣмъ этимъ попрежнему неотступно звенятъ и звенятъ безчисленные колокольчики жаворонковъ… А ночью? Развѣ что-нибудь можетъ сравниться со стенною ночью… Усадьба тонетъ въ лазуревыхъ сумеркахъ; на темной синевѣ неба вырѣзались крупныя звѣзды; за дальними холмами, точно громадное зарево, чуть показался полный мѣсяцъ… Гдѣ-то далеко, далеко, въ небѣ ли, въ степи ли, ужъ и не раз личить, мигаетъ огонекъ… съ тихимъ шуршеніемъ плыветъ лунь по воздуху, переполненному ароматами степныхъ цвѣтовъ, цѣломудренно раскрывшихъ свои вѣнчики во тьмѣ, гдѣ никто не разглядитъ ихъ скромной полевой красоты. Громче поетъ ручей свою сказочную пѣсню, поетъ, переливаясь по камушкамъ и перебирая ихъ, точно считаетъ свои завѣтныя сокровища… Синими тучками въ синевѣ ночи стали недвижимыя ольшанки… И идутъ дѣти все время по этому простору и выпѣваютъ они прямо въ лицо ему свою удалую пѣсню — и весело, если у самыхъ ногъ ихъ стрекнетъ въ сторону бѣлая тѣнь струсившаго зайца, или хищнымъ клекотомъ отзовется имъ потревоженный хищникъ — орелъ степной, заночевавшій надъ свѣжеизорванною добычею во мракѣ глубокаго барака… И такъ до разсвѣта, до тѣхъ поръ, пока подъ ольхами у небольшихъ разливовъ рѣки не закрякаетъ селезень и не откликнутся ему отовсюду проснувшіяся утки… до тѣхъ поръ, пока солнце не сгонитъ со степей бѣлые туманы и въ царственной красотѣ своей встанетъ надъ земною гладью!… Это ли не жизнь, это ли не красота! Не то что дѣтямъ, но и взрослому. Забыли Андрюшка и Володя всѣ свои вчерашніе страхи… Вотъ кто-то на конѣ пронесся. Любо ему въ степи: устанетъ — въ каждой бѣлой мазанкѣ, подъ соломенною золотою кровлею, открытъ ему пріютъ, только пусти коня въ луга, небось не уѣдетъ, дождется, какъ листъ передъ травою станетъ онъ, встряхивая ушами, передъ нимъ на громкій посвистъ… Да, хороша степь Саратовская!

Шли-шли дѣти, да на дорогу и выбрались.

Видятъ ѣдетъ мужикъ, остановились, шапки сняли.

— Чего вамъ? — удивился онъ, разсмотрѣвъ странниковъ.

— Подвези, дядюшка.

— А куда тебѣ надо-то? — спросилъ онъ у Володи.

Тотъ и не знаетъ куда — слава Богу, опять Андрюшка выручилъ:

— На Волгу, къ Банновкѣ пробираемся…

— До Сосновки довезу… садись, ребята, а дальше сами старайтесь.

— Дальше, дяденька, мы найдемъ.

Ночью добрались они до Сосновки, выспались за селомъ у рѣки и смѣло пошли къ колоніи. Сосновка была нѣмецкая колонія. Теперь никто не обратилъ бы вниманія на Володю и не заподозрилъ въ немъ бѣжавшаго гимназиста. Онъ мало чѣмъ отличался отъ Андрюшки. Платье у него ободралось, волоса всклочились, придорожная пыль и грязь цѣлымъ слоемъ легли на лицо.

— Куда же вы, побродяшки, идете? — спрашивали ихъ сердобольные люди.

— Къ родителямъ пробираемся…

— Что же вы — братья что ли?

— Братья, — увѣренно отвѣчалъ Андрюшка.

Пестрыя толпы встрѣтили ихъ на берегу Волги, у колоніи. Тутъ были и нѣмцы въ жилетахъ и какихъ-то странныхъ рубахахъ съ начисто выбритыми лицами, деревянными, неподвижными, и татары, торговавшіе апельсинами и въ ожиданіи покупателей съ парохода спавшіе на берегу, и русскіе. Сейчасъ видно было, что здѣсь уже не Русью пахнетъ. Самое село — не наше. У насъ разбросалось бы во всѣ концы и вышло бы красиво — у нѣмца все вытянуто въ струнку, вездѣ прямыя линіи, безпорядка ни въ чемъ, за то ужасно скучно. Удобно, но не красиво. Въ русскомъ селѣ — народъ побѣднѣе, соломенныхъ кровель вдосталь, не дай Богъ пожара — бѣда; у колонистовъ — ни одной. Ничто не золотится подъ солнцемъ — все мертво, точно ряды гробовъ стоятъ по ранжиру. Торгуютъ эти «колонки» — какъ называетъ ихъ народъ, хлѣбомъ, если суда имѣютъ; отъ рѣки заслоняются небольшими амбарами для склада пшеницы. Сѣли на пароходъ съ Сосновкѣ дѣти — добѣжали на немъ до Ровнаго, а тамъ дальше Золотое раскинулось. Оттуда, изъ Золотого, гдѣ сплошь русскіе живутъ и яблочными садами занимаются, на громадное пространство разводя ихъ — еще издали хорошо пахло имъ навстрѣчу. Густой, одуряющій, ароматъ — то розой, то душмянкой. Не рощей, не лѣсомъ пахнетъ, а именно густо осыпаннымъ цвѣтами садомъ… Еще дальше, по правую сторону мѣловая гора пошла. Слой на слоѣ лежитъ мѣлъ, точно громадная, бѣлая, въ самое небо уходящая лѣстница. Солнце бьетъ прямо въ нее — глаза слѣпитъ. Вотъ орелъ взвился и на бѣлой стѣнѣ черною тѣнью отразился, точно два хищника, раскинувъ могучія крылья, пронеслись рядомъ… Красота!… Растутъ мѣловыя скалы, начинаютъ принимать фантастическія формы… Пещеры видны въ нихъ, проточины, горбины… Въ другихъ мѣстахъ водою точно колонки выточены… Опять начинается царство легендъ; быстро бѣгутъ голубыя струи… Андрюшка смотрѣлъ-смотрѣлъ, да и завздыхалъ.

— Чего ты? — спросилъ его Володя.

— Очень поди мучится!

— Кто?

— А Степанъ Тимоѳеевичъ Разинъ.

— А ты почемъ знаешь?

— Разсказывали мнѣ. Я здѣсь ужъ бѣгалъ. На ватаги наниматься ѣздилъ.

— Что же ты про Разина знаешь?

— А вотъ шелъ тутъ мужикъ одинъ по лѣсу и попалъ въ болото. Змѣи лютыя кругомъ да сѣрыя лягушки грудами сидятъ въ тростникѣ. Шевелится гадь всякая и имени имъ не приберешь. Кинулся бѣдный въ бѣгъ, самъ бѣжитъ, а ноги-то позади остаются…

Смотритъ — впереди изба; онъ къ ней… Изъ избы тоже мужичокъ вышелъ.

— "Не знаешь ли, родимый, какъ мнѣ изъ этого самаго лѣсу ослобониться?

— "А что?

— "Точно онъ держитъ меня, не пущаетъ.

— «Знаю, да поздно теперь. Заночуй у меня въ избѣ, а утромъ я тебя на дорогу провожу».

Вошли въ избу. Поѣли чего Богъ послалъ.

— "Стелись да спать ложись, а меня не жди, ко мнѣ еще гости придутъ.

— "Какіе?

— "Слыхалъ ты о Стенькѣ Разинѣ?

— "Слышалъ.

— «Ну, вотъ я самъ и есть Стенька Разинъ. Ты меня не бойся, я тебѣ зла не сдѣлаю».

Въ полночь, какъ подымется вѣтеръ, какъ шаркнетъ въ дверь, такъ ее и расхлебянило и начало, другъ ты мой, въ эту дверь ползти все, что на болотѣ есть — и змѣи, и ужи, и лягушки, и гадина всякая. Приползли, навалились на старика и давай его сосомъ сосать. Сидѣлъ онъ сначала, потомъ повалился и стонать началъ, а потомъ крикомъ закричалъ. Такъ до пѣтуховъ ѣло его болото, а какъ пѣтухъ крикнулъ — сейчасъ же вся эта нечисть прочь сползла. Стенька лежитъ какъ мертвый, не ворочается. Заснулъ и мужикъ. Взошло солнце, высоко стало, — будитъ его Стенька, лица на немъ нѣтъ.

— "Умаяли тебя, сердешный?

— «Это что, допрежъ не то еще было!» — И рукою махнулъ.

Пошли они изъ лѣсу. Ведетъ его Стенька, а самъ говоритъ:

— «Скажи православнымъ, коли не по правдѣ жить станутъ — опять приду. И приду я нежданно, негаданно».

Вывелъ Стенька мужика на дорогу и сгинулъ, точно и не бывало его вовсе.

Про Стеньку Разина и еще разсказываютъ здѣсь: старушонка съ богомолья шла и въ чудный заколдованный лѣсъ попала. Стоятъ въ немъ мертвыя деревья да поляны такія громадныя, что черезъ нихъ и въ день не перейти черезъ каждую. Заночевала на такой полянѣ старуха, да ночью и проснулась. Стонетъ точно лѣсъ, вся отъ стона мать сыра земля всколебалася… Съ испуга старуха-то прямо на стонъ пошла. Видитъ лежитъ на полянѣ мужикъ въ косую сажень, ясныя очи у него поклеваны, бѣла грудь попорота, всѣ бока ободраны. Разметалъ онъ руки могучія, разбросалъ онъ ноги ходучія, и вопитъ и стонетъ въ истомный голосъ, и молитъ и проситъ онъ милости. А сидитъ на немъ орелъ-птица. Она поретъ, рветъ ему бѣлу грудь, точитъ кровь въ сыру землю. Въ куски рветъ его тѣло, клюетъ ему въ очи, а очей-то давно и званья нѣтъ. Въ концѣ концовъ мученикомъ оказался Стенька Разинъ.

По другому разсказу дѣвка по ягоду въ лѣсъ пошла и заблудилась. Ночью шумъ по лѣсу — заговорилъ дремучій, да все разными голосами. Дубъ или береза большая — толстымъ голосомъ, орѣшникъ да калина — тонкими, чалыжнякъ, малинникъ попискиваютъ, сушнякъ да каряжникъ поскрипываютъ. И вдругъ стонъ… Вышла дѣвка на поляну и видитъ добра-молодца — рветъ ему орелъ-птица тѣло бѣлое. Взмолилась дѣвка орлу, но тотъ отвѣчаетъ ей, что мучитъ онъ добрамолодца по Божьему велѣнію:

— «Не сама-собою я — орелъ-птица, по волюшкѣ, по охотушкѣ; не была бы я орелъ-птица, а была бы я соловушкой, по охотушкѣ, голосистымъ»

Пришло утро, улетѣлъ орелъ-птица. Всталъ Степанъ Тимоѳеевичъ Разинъ…

— "Степанъ Тимоѳеевичъ, какъ же ты всю ночь маешься, а днемъ и знаку нѣтъ?

— «Такъ», говоритъ «Господь велѣлъ. Я опять приду на Святую Русь, я приду опять на Волгу матушку. Расплодился грѣхъ на святой Руси, правды нѣтъ нигдѣ — только кривда. Я приду не своею вольной волею, а Божьимъ повелѣніемъ — православнымъ въ наказаніе. Кто неправдой жилъ — пусть теперь помретъ; легче ему будетъ въ воду съ камнемъ кинуться, чѣмъ меня дождаться!»…

За Саратовомъ пошло низовье. Широка здѣсь Волга: кое-гдѣ она версты на четыре, на пять разливается. Самые берега становятся совсѣмъ невиданной красоты — вода ихъ обточила такъ, что иногда на цѣлыя версты передъ вами тянется не прерываясь рядъ башенъ, которыя здѣсь называютъ столбищами. Всѣ бугры на берегу носятъ свои названія по именамъ разбойниковъ, когда-то творившихъ здѣсь свою расправу. Разумѣется больше всего Разиныхъ бугровъ. Вонъ напримѣръ одинъ. Онъ по преимуществу считается Разинымъ бугромъ. Справа и слѣва страшные овраги. На самомъ бугрѣ съ довольно плоской поверхностью есть яма, въ которой содержались плѣнные. Живалъ здѣсь Разинъ княземъ. Въ пещерѣ, обитой бархатомъ, изукрашенной золотомъ и парчею драгоцѣнной, былъ его дворецъ. Тутъ же стояло кресло съ серебряною насѣчкою, и сидѣлъ на немъ самъ Разинъ, карауля суда купецкія да казну государеву; какъ подходитъ какое, онъ махнетъ платкомъ — оно и останавливается само. Не послушаетъ — свистнетъ — и отколь ни возьмись двѣнадцать лодокъ съ удалыми молодцами! Столбища отсюда идутъ такіе, что отъ нихъ и не оторвешься. Цѣлыми рядами стоятъ ихъ круглые выступы, точно громадныя массивныя башни изъ желтоватаго кирпича сложены. Надъ ними будто холмы насыпаны. На этихъ холмахъ поднялись дубы вѣтвистые.

Мелькаютъ мимо какія-то большія хищныя птицы, свившія себѣ гнѣзда въ бойницахъ этихъ башенъ, пониже, у самой воды, стрижы водятся… Вонъ ущелье — и опять Стенька вспоминается.

— Это Стенькина тюрьма, а то иначе его Дурманомъ прозываютъ, — объясняетъ Володѣ его товарищъ. Въ старыя времена кругомъ была непроходимая страшная дебрь, сажали сюда плѣннаго — цѣлъ будетъ, знали: въ лѣсу его гибель ждала — только и была одна дорога — головою внизъ въ Волгу. А тамъ вонъ дальше — Уракова гора. Вишь, вонъ она выступила. Стоялъ на верху станомъ своимъ разбойнымъ Уракъ и былъ у него Степанъ сначала товарищъ. Да прискучило Стенькѣ и застрѣлилъ онъ Урака изъ ружья, а самъ на его мѣсто атаманомъ сдѣлался!… Съ этой Ураковой горы на тридцать верстъ вверхъ и на тридцать верстъ внизъ всю Волгу видно; нельзя было никому пройти мимо, чтобы его разбойники не замѣтили.

Теперь Володю, если бы и ловили, никто бы не заподозрилъ его въ грязномъ оборвышѣ.

Онъ сидѣлъ на палубѣ парохода, уже не сходя на землю… Тамъ были его враги, отъ которыхъ ему едва удалось уйти изъ Саратова!… Такъ и на Камышинъ — мимо котораго въ старое время съ Дона на Волгу пробирались казаки-разбойники — онъ полюбовался съ палубы; такъ и на Дубовку богатый посадъ, посмотрѣли. Андрюшка звалъ его, но Володя уже не могъ одолѣть своего страха передъ городовыми, стоявшими у пристани на берегу. Отъ Камышина до Царицына — селъ по обѣ стороны Волги точно насыпано. Едва удалось ему подъ самымъ Царицынымъ видѣть рѣку Ахтубу — большую рѣку Золотой Орды. Нѣкогда, когда еще Золотая Орда стояла здѣсь могучая и несокрушимая, на Ахтубѣ ключомъ кипѣла полудикая жизнь, вокругъ ханскихъ ставокъ толпились представители вассальныхъ монгольскихъ народовъ; крики и шумъ оглашали безжизненныя нынѣ пустыни; громадныя дружины узкоглазыхъ и скуластыхъ воиновъ ходили по берегамъ… Теперь только чайка-мартышка пронзительно кричитъ надъ безлюдьемъ, да баба птица цѣлыми стаями осѣла на берегахъ ловить рыбу… Еще шире, еще привольнѣе Волга здѣсь. Еще раскошнѣе ея разливы. На гребняхъ нагорнаго берега небольшіе лѣпятся дома. Шумъ и движеніе всюду. Масса судовъ заставили рѣку… Всюду двигаются пароходы и лодки… Толпы народа работаютъ на пристаняхъ подъ солнцемъ. Жара ужасная — видно что близко отсюда Астрахань.

— Что это за городъ, — спрашиваетъ Володя.

— Это купецъ-городъ — Царицынъ… Тутъ, братъ, надо выйти…

Володя бы не вышелъ, да на берегу показалось совсѣмъ невиданное имъ зрѣлище.

Маленькую телѣжку везъ громадный, рыжій весь, верблюдъ.

Верблюды!… При этомъ у мальчика разомъ вспыхнули всѣ его планы; воскресли мечты недавняго прошлаго, развѣянныя такъ жестоко суровою дѣйствительностью… Животное проползло мимо парохода, легко проходя тонкими ногами своими по глубокому песку.

— Пойдемъ… — ринулся на берегъ Володя.

Теперь ужъ и Андрюшка едва могъ за нимъ поспѣть.

Какъ ни былъ малъ и глупъ Андрюшка, а Царицынъ онъ хорошо опредѣлилъ, назвавъ его купецъ-городъ. Дѣйствительно какъ только вчера разбогатѣвшій купецъ — Царицынъ поражалъ ихъ своими противоположностями. На широкихъ площадяхъ вмѣстѣ съ громадными каменными домами стояли лачуги, полуразвалившіеся домики стараго добраго времени, существовавшіе еще тогда, когда отъ Царицына къ Дону не было проведено желѣзной дороги, соединяющей бассейнъ Волги съ Дономъ, а слѣдовательно съ Азовскимъ и Чернымъ морями. Выросъ и выпучился Царицынъ — поди скоро другіе города, безсильные, сотретъ совсѣмъ, какъ стеръ онъ Камышинъ, богатѣвшій только до проведенія этой дороги. Росъ Царицынъ тяжело, страдальчески. Кто только его ни грабилъ! Въ свое время былъ онъ здѣсь сторожевымъ пунктомъ земли русской, зорко высматривалъ отсюда бусурманскую окраину и отстаивалъ складывавшееся позади его въ могучія формы русское государство. Какіе только полудикари кочевники ни нападали на него! И ханы и киргизы выслѣживали царицынцевъ въ окрестностяхъ, если не считали себя настолько сильными, чтобы нападать на самый городъ. Воровская вольница — удалое казачество — тогда не разъ разоряла городъ, а онъ все крѣпко держался, все терпѣлъ и выстаивалъ здѣсь. Сожженный — отстраивался, разграбленный — богатѣлъ опять, вырѣзанный и полоненный — населялся новыми пришельцами… Первый оцѣнилъ его и службу его Россіи — Петръ I. Посѣтивъ Царицынъ, онъ подарилъ ему обильныя земли по обѣ стороны Волги и уѣзжая оставилъ городу на память свою дубинку.

— «Вотъ она вамъ: какъ я управлялся ею со своими друзьями, такъ и вы обороняйтесь ею отъ враговъ». — Потомъ снявъ шапку, онъ отдалъ ее городу.

Мальчики бѣжали во всю прыть къ базару. На берегу имъ сказали, что тамъ верблюдовъ много… Володя ужъ видѣлъ себя мысленно въ «степяхъ аравійской земли» путешествующимъ на этомъ «кораблѣ пустыни». Андрюшка ничего о «корабляхъ пустыни» не слышалъ, но зналъ, что верблюдъ животное не совсѣмъ обыкновенное и представлялъ его себѣ не иначе какъ съ стрѣлою на хвостѣ, какъ изображаютъ верблюда наши суздальскіе художники. Увидѣвъ, что онъ былъ безъ стрѣлъ, Андрюшка такъ расхрабрился, что изъявилъ желаніе немедленно поѣхать на немъ.

— Въ Африку! — крикнулъ ему радостно Володя.

— Хоша и въ Африку. Все единственно, — молодцовато отвѣчалъ ему Андрюшка.

— Не испугаешься?

— Я-то? — И ободранный картузъ Андрюшки съ раздвоеннымъ козырькомъ браво взлетѣлъ на самое темя. — Мы ничего не боимся. Намъ боятся нельзя. Боятся тому можно, у кого денегъ много!…

Добѣжали они и до базара и остановились.

Еще издали увидѣли бродяги цѣлый рядъ верблюдовъ, лежавшихъ на землѣ и медленно жевавшихъ что-то, равнодушно поглядывая по сторонамъ своими прекрасными глазами.

— Вотъ они самые! — И Андрюшка, забывъ о необходимости сохранять собственное достоинство, запрыгалъ на одной ногѣ…

IV.
Неудачный опытъ. — Нобелевскій городокъ и Сарепта. — Въ низовьяхъ Волги. — Серебряная ночь.

Мальчики шатались около верблюдовъ — не зная какъ имъ приступить къ ихъ хозяевамъ.

На помощь — въ то время, когда Володя все еще раздумывалъ, что ему дѣлать и какъ завязать знакомство съ рослымъ мѣщаниномъ, который вывелъ продавать сюда «корабли пустыни» — Андрюшка, какъ болѣе рѣшительный, пошелъ на проломъ.

— Твои верблюды, что ли?

— А вотъ я тебя за вихры оттаскаю, будешь шататься безъ дѣла…

Андрюшка опѣшилъ, но съ практическою смѣтною отличавшею его, немного помолчавъ, какъ будто вскользь замѣтилъ.

— А у насъ деньги есть.

Мѣщанинъ посмотрѣлъ на его лохмотья и отвернулся. Потомъ спросилъ.

— У тебя что ли деньги то?

— Нѣтъ. Ему тетка дала… Она въ Камышинѣ торгуетъ. На побывку мы къ ней ѣздили.

— Ну, гляди-гляди — коли нравится… Ишь какая скотина…

— Намъ бы не посмотрѣть…

— А чего же…

— Поѣздить…

— Да у меня телѣги нѣтъ.

— Нешто на телѣгѣ можно… — обидѣлся за верблюдовъ Володя. — Нешто на верблюдахъ въ телѣгахъ ѣздятъ!^[3]

— Здѣсь все такъ…

— На немъ надо какъ на лошадь верхомъ садиться.

— Верхомъ! Такъ калмыки ѣздятъ да киргизы.

— Такъ и мы хотимъ. Дай-ка намъ поѣздить на немъ. Немножко только покатаемся, ну?…

— Отчего нельзя… Только даромъ не дамъ.

— Мы тебѣ заплатимъ.

Андрюшка толкнулъ локтемъ Стрепетова и какъ болѣе практичный, оборванецъ вступилъ въ свои права.

— Мы тебѣ гривенникъ прожертвуемъ.

— Гривенникъ! — презрительно протянулъ мѣщанинъ. — А вотъ возьму я палку…

— Ну, пятиалтынный…

— И гдѣ тутъ городовой задѣвался?…

— Ты, что же? — оторопѣлъ Андрюшка… — Ты говори свою цѣну.

— Рупь!

— У насъ и денегъ такихъ нѣтъ! — увѣрялъ Андрюшка, простодушно глядя ему въ глаза.

— Денегъ нѣтъ, а кататься хотите, ишь тоже господа какіе выискались. Ну, ладно, давай сколько есть.

— У насъ только два двугривенныхъ.

— Давай два двугривенныхъ, Богъ съ тобой.

— А на ѣду-то намъ ничего не останется?…

Андрюшка хотѣлъ заплатить, какъ можно меньше. Хотя и его страшно тянуло познакомиться поскорѣе съ этими любопытными животными, такъ мирно, спокойно и добродушно на него поглядывающими.

Хозяинъ поторговался еще и взялъ съ мальчиковъ двадцать копѣекъ, но взялъ впередъ.

— Ну, ребята, садись? — и онъ подмигнулъ окружающимъ.

Они обступили ихъ.

— Какъ садится-то?

— А вотъ садись одинъ передъ горбомъ, другой сзади. Держись крѣпче…

Мальчики взобрались. Жутко было имъ. Сердце билось, глазенки загорались радостнымъ свѣтомъ. Володя уже воображалъ, что онъ не въ Царицынѣ, а гдѣ-нибудь въ Томбукту или Борну или другомъ африканскомъ городѣ и отправляется въ отдаленное странствованіе черезъ пустыню.

— Ну… готово?… Крѣпче держись…

Хозяинъ поцыкалъ какъ-то на верблюда и толкнулъ его. Верблюдъ жалобно закричалъ, поворачивая къ нему свою голову съ отвислою губой… Тотъ толкнулъ его еще разъ, и мальчики чуть не полетѣли черезъ голову животнаго, разомъ поднявшагося на заднія ноги. Не успѣли сѣдоки удержаться, какъ ихъ повалило назадъ; верблюдъ выпрямилъ переднія…

— Ой, страшно! — крикнулъ Андрюшка, крѣпко держась за шерсть верблюда. — Ой, страшно, высоко какъ — страсть.

Страшно было и Стрепетову, но какъ же обнаружить это. Не смѣя оглянуться и еще того менѣе не смѣя посмотрѣть внизъ, — ему казалось, что подъ нимъ цѣлая бездна разверзлась, — Володя только крикнулъ:

— Чего тутъ страшнаго! Въ Африкѣ путешественники всегда такъ ѣздятъ.

Верблюдъ шагнулъ впередъ — опять качнуло мальчиковъ, шагнулъ еще разъ — качнуло въ противоположную сторону… Чѣмъ больше расхаживался онъ, тѣмъ сильнѣе ихъ качало… Качало вправо, качало влѣво, качало впередъ, качало назадъ.. Что-то не то! Соображалъ про себя Володя, жмурясь отъ страху… Что-то не то… Отчего это укачиваетъ такъ… Неужели путешественники врутъ все… Почему же они ничего не пишутъ объ этомъ… Прошло нѣсколько минутъ, среди галдѣвшей и смѣявшейся толпы хозяинъ велъ верблюда…

— Дураковъ везу! — кричалъ онъ на потѣху «публикѣ». — Видѣли вы, братцы, облизьянъ на верблюдахъ!

Вся ожидавшаяся Володей торжественность поѣздки исчезла.. Къ тому же отъ качки ему стало скверно…

— Ой, не могу! — кричалъ позади Андрюшка.

— Что ты?

— Тошнехонько. Батюшки…

Тошно стало и Володѣ. Онъ поблѣднѣлъ весь и уже самъ закачался…

— Господи! — взмолился Андрюшка позади, смерть моя пришла.

— Стой, стой! — заоралъ наконецъ и Володя. — Не могу больше.

— Давай остальной двугривенный, тогда остановлюсь.

Андрюшка разжалъ ротъ, въ которомъ держалъ монету, взялъ ее и бросилъ… Хозяинъ заставилъ «корабля пустыни» стать на переднія колѣна. Обезумѣвшіе мальчики на сей разъ не удержались а такъ и покатились ему черезъ голову… Хорошо, что площадь вся была покрыта густымъ слоемъ пыли — по крайней мѣрѣ падать имъ пришлось мягко. Ставъ на ноги, дѣти чувствовали, что ихъ еще продолжаетъ качать. Толпа потѣшалась надъ ними и первый — хозяинъ верблюдовъ.

— Ну, что сладко? — спрашивалъ онъ ихъ.

— Они точно казаки… Ишь молодцы какіе.

— Ты бы ихъ еще подсадилъ… Поѣздили бы, братцы. Повози ихъ даромъ ужъ. Что съ нихъ взять-то.

Мальчики не могли еще очувствоваться и безсмысленно хлопали глазами.

— Ну? — первый пришелъ въ себя Андрюшка. — Такъ-то у васъ въ Африкѣ?… — злобно спросилъ онъ у Володи.

— Да!…

— Такъ-то, спрашиваю, у васъ путешествуютъ?

— Это не тотъ.

— Что не тотъ?

— Верблюдъ не тотъ, — опомнился Володя.

— Какой же тебѣ еще надобенъ?

— У того два горба на спинѣ нарисовано… это другой верблюдъ.

— Чего же ты раньше смотрѣлъ-то, ершева голова?

— За что же ты ругаешься? — обидѣлся Володя.

— То-то… За то самое… Покатались на верблюдахъ… Вкусно… — злился Андрюшка. — Два двугривенныхъ даромъ только отдали!…

Но вотъ послышался первый свистокъ парохода, и наши путешественники опрометью бросились на пристань, позабывъ и тошноту и всѣ страхи, и съ высокаго обрыва берега чуть не скатились внизъ, боясь потерять разомъ оплаченные ими билеты. На пароходъ они поспѣли какъ разъ во-время. Онъ медленно отчалилъ и прошелъ скоро мимо Нобелевскихъ заводовъ, стоявшихъ на берегу Волги за Царицыномъ.

— Посмотри, посмотри, Андрюшка, башни-то, башни какія!

— Круглыя! — удивился тотъ.

— Желѣзныя вѣдь. Впрямь желѣзныя. О такихъ крѣпостяхъ, чтобы желѣзныя башни были я и не читалъ нигдѣ.

Сидѣвшій рядомъ пассажиръ, разсмѣялся.

— Это не башни. Это такіе громадные баки, куда керосинъ наливаютъ. Цистернами зовутъ ихъ. Видите сколько здѣсь такихъ? 16 цѣлыхъ!… Въ нихъ по 90,000 пудовъ керосину идетъ.

— Много это? — съ недоумѣніемъ спросилъ Андрюшка у Стрепетова.

— Страсть!…

— Зачѣмъ же? Потомъ зажигаютъ ихъ?

— Продаютъ, — объяснилъ пассажиръ. — Вонъ, вишь, наливная шкуна стоитъ, — показалъ онъ на странное и тоже желѣзное судно, стоявшее у пристани. Въ его корпусъ было вставлено двѣнадцать ящиковъ желѣзныхъ, налитыхъ керосиномъ. Если судно гдѣ повредится — ящики все-таки остаются нетронутыми. Въ каждую изъ такихъ шкунъ помѣщается по 150,000 пудовъ керосину. При помощи особаго механизма керосинъ переливаютъ по трубамъ въ цистерны, оттуда въ свою очередь его тоже по трубамъ, когда нужно, переливаютъ въ особые керосиновые вагоны — тоже желѣзные, устроенные въ видѣ громадныхъ, плашмя положенныхъ, бочекъ.

Тутъ у Нобелевскаго завода и у пристани кишитъ рабочій людъ. Здѣсь устроили свои склады астраханскіе рыбники и отсюда они отправляютъ во всѣ стороны бочки со всевозможной рыбой. Бочками этими былъ заваленъ весь берегъ — и пока наши бѣглецы съ пароходомъ двигались мимо, они видѣли, что съ баржъ, приставшихъ къ берегу на него выгружали еще новыя тысячи такихъ бочекъ.

Берега Волги тутъ за Царицыномъ совсѣмъ сглаживаться начали… Точно къ водѣ прилегли они. На нихъ избушки изъ плетня какого-то, точно ивовыя корзинки. Страшно даже, какъ человѣкъ живетъ въ нихъ, а въ этихъ плетенкахъ между тѣмъ цѣлое лѣто проводятъ рыболовы… И не вѣрится, что это Волга. Широкими озерами разлилась она. Гдѣ ея крутые яры, гдѣ ея лѣсистыя горы, бѣлыя скалы? Тутъ ужъ Каспій чувствуется. Нѣтъ, нѣтъ да и пахнетъ моремъ… И паритъ же какъ!… Рѣчныя волны бываютъ здѣсь такъ сильны, — какъ въ морѣ качаетъ иной разъ. Мимо парохода пролетали, подлинно пролетали, длинныя, остроносныя лодки, по фигурѣ своей ужасно напоминающія стерлядь. Вонъ одна такая лодка понеслась на пароходъ, подавая ему знаки. Словно ея крылья, а не рѣчныя волны несли. Швырнули канатъ гребцамъ, тѣ перехватили его на лету, хотя волны лодку стоймя ставили и съ гребня на гребень швыряли точно играя. Иной разъ конецъ каната летитъ прямо въ лицо гребцу — тотъ и не посторонится. Не успѣетъ долетѣть, какъ схватится за него и моментально пристанетъ къ пароходу. И гребутъ чудно, не по-волжски. Только и видно какъ весла блестятъ, да вода брызжетъ. Самая разбойная гребля… должно быть отъ Стенькиныхъ временъ осталась, свидѣтельствуя о старой поволожской удали. Взяли пассажира на лодку — мгновенно блеснуло въ воздухѣ окованное желѣзомъ рулевое весло, еще мигъ — и лодка уже какъ птица, что надъ самой водой разыгралась, по верхушкамъ волнъ съ одной на другую перескакиваетъ.

Скоро пароходъ присталъ къ Сарептской пристани.

Сарепты не видать было, отсюда. Она за берегами далёко спряталась.

Кто не знаетъ смѣлаго и благороднаго Іоанна Гусса реформатора чешскаго, выступившаго съ проповѣдью противъ окатоличенья и онѣмеченія славинъ. Гусситы потомъ подвергались страшнымъ преслѣдованіямъ. Душило ихъ папское духовенство, гнали и мучили римско-нѣмецкіе императоры. Въ тридцатилѣтнюю войну всѣхъ почти гусситовъ истребили; уцѣлѣвшіе, а такихъ было мало, разбѣжались во всѣ стороны. Одинъ изъ нихъ основалъ въ Саксонской Лузаціи колонію Гернгутъ въ 1722 году, разросшуюся очень быстро и сильно… Гернгутеры, образовавъ «евангелическое братство», положили жить, какъ жили Христосъ и апостолы. Вслѣдствіе своей безукоризненной нравственности, честности и страшному, всепобѣждающему трудолюбію гернгутеры быстро пріобрѣли массу послѣдователей, и на манифестъ Екатерины II, приглашавшей въ Россію иностранцевъ-колонистовъ, откликнулись и «евангелическіе братья». Высмотрѣвъ мѣста на Волгѣ, они выбрали себѣ участокъ при впаденіи р. Сарпы въ Волгу. Имъ отрѣзали много земли, освободили ихъ отъ всякихъ податей и повинностей, и въ 1770 г. уже 200 человѣкъ пришли и поселились здѣсь. Въ то время какъ по всей Волгѣ царила дичь и глушь — Сарепта съ перваго года уже имѣла у себя магазины, гостиницу, табачныя фабрики, свѣчной заводъ и кожевню, красильню… Мало-по-малу дѣятельность колоніи расширялась и торговля ея раздвигалась до того, что Сарепта открыла свои магазины въ Петербургѣ, Москвѣ и по всему Поволжью. Грабили ихъ казаки, калмыки — сарептяне все выдерживали. Собираясь бѣжать въ Китай изъ Россіи и отъ русскихъ — калмыки хотѣли совсѣмъ истребить Сарепту. Объ этомъ во-время узнало правительство и послало войско — защитить молодую колонію. За калмыками явились новые враги — въ степи стали набѣгать кавказскіе татары и киргизы, — сарептяне выпросили у казны двѣнадцать жалкихъ пушчонокъ и 20 солдатъ. Они построили кирпичную крѣпость, которая никому разумѣется страшна не была; такъ что, когда явился Пугачевъ, то гернгутеры половина бѣжали. Сарепта была разграблена «вольницей». Правительство опять пришло имъ на помощь и колонія вскорѣ стала на ноги. Сарепта начала выдѣлывать извѣстную сарпинку и горчицу -въ чемъ и до сихъ поръ у нихъ нѣтъ соперниковъ.

Шутя добѣжалъ пароходъ до жалкаго гнѣзда, — до Каменнаго Яра. За нимъ удивительно хороши — воложки, затерявшіеся между лѣсистыми островами. Воложки — это мелкіе рукава Волги. Часто надъ ними и ива, и осокорь переплетаются густыми сводами, подъ которыми вода стоитъ какъ въ чашкѣ. Плывешь по нимъ въ лодкѣ, точно по зеленому коридору. Сквозь листву сыплются изумрудные лучи на воду, рои птицъ поютъ вверху, черные выводки баклановъ внизу водятся, пересѣкая подъ носомъ у лодки спокойныя золотистыя струи воложка, тихаго и пустыннаго. А выплывешь оттуда даль передъ тобой безконечная и не нарадуешься ей. На концахъ мысковъ сидятъ бакланы стаями, бабыптицы, красивыя какъ лебеди, издали окаймили желтыя отмели. Иногда бакланы артелью ловятъ. Оцѣпятъ они небольшую бухту и давай нырять гоня рыбу въ ея вершину до устья. Случается, что въ такой артели птицъ-рыболововъ насчитывается 200—300 штукъ и не одна не останется безъ добычи. Кончатъ, загонятъ рыбу, поѣдятъ ее и отдыхать на песчаныя мели садятся. Во время такой облавы баклановъ всѣмъ волжскимъ хищникамъ любо. Тутъ и баба-птица пользуется и крикливая чайка-мартышка не упуститъ своего, изъ самой воды выхватитъ… Точно облако стоитъ надъ бухточкою — все это бѣлыя крылья чаекъ… Бакланъ только на водѣ чувствуетъ себя хорошо. За бабою-птицею ему по землѣ не угоняться. Ноги у него въ заду самомъ, ходитъ точно калѣка. За то на водѣ первый пловецъ, первый ныряльщикъ.

Володя не уходитъ съ палубы — хотя ему и предложили матросы прійти къ нимъ въ трюмъ выспаться. Они жалѣли мальчиковъ, — Андрюшка и воспользовался ихъ приглашеніемъ. Володѣ не хотѣлось упустить изъ виду эти зеленые берега, особенно красивые, потому что пока Волга была въ разливѣ. Смотритъ онъ и сладко ему на душѣ дѣлается: деревья еще въ водѣ стоятъ, и только зеленыя раины ихъ колышется надъ ея голубою зыбью. Въ высыхающихъ разливахъ поляхъ накренились до осени оставленныя суда и траурно чернѣютъ въ общемъ праздникѣ весны и жизни. Иной разъ за зелеными понизями заливныхъ острововъ блеснетъ серебряный ерикъ на солнцѣ и слѣпитъ глаза вамъ, словно затерянное далеко-далеко озерко. Въ воздухѣ съ громкими криками вьются чайки… Изъ-за деревъ, на обнажившихся уже отъ воды холмикахъ, иногда выбѣжитъ и опять спрячется плетневая избушка и плетневый сарайчикъ, въ которыхъ зимуютъ калмыки со скотомъ… Въ одномъ мѣстѣ деревья изъ воды поднимаются цѣлыми рощами, и надъ ними то и дѣло вспархиваютъ пѣвучія стаи разной мелкой птицы; въ другомъ — одиночкою стоитъ могучій дубъ или длинною полоскою протянулись верхушки густого кустарника. Широко раскинувъ, зубчатыя на концахъ крылья, плаваютъ въ воздухѣ ястреба, заносясь все выше и выше и издалека высматривая добычу… Вотъ только черная точка мерещится въ ясной лазури… И она пропала, ушла отъ глазъ… Хищный клекотъ беркута, камнемъ падающаго на намѣченную мелкую пташку въ зеленую чащу берега, покрывается свистками и пыхтѣніемъ парохода, уходящаго все дальше и дальше отъ этихъ прелестныхъ береговъ, чтобъ тамъ встрѣтить ихъ еще прелестнѣе. Луговины вонъ изъ подъ воды вышли. На ихъ сочной зелени — кучами стоятъ кулички, не сторонясь отъ замершей тутъ же, въ одномъ выраженіи глубокаго равнодушія ко всему, цапли… Гдѣ-то изъ воды торчатъ черныя кровли. Всматриваешься — залитыя разливомъ калмыцкія зимовки… Воздухъ послѣ дождя переполненъ озономъ, дышется легко, живется весело…

— Володя, шелъ бы ты сюда! — звалъ его изъ трюма Андрюшка.

— Ну, тебя! Смотри-ка лучше, что тутъ.

— Что?…

— Ишь красиво какъ.

— Точно что… — равнодушно оглядѣлъ Андрюшка все это. — А у нихъ внизу — каша.

И онъ облизнулся.

— Я не хочу…

— Каши не хочешь? — даже вскрикнулъ Андрюшка, не могшій себѣ представить такого кощунства. — Каши-то! (Опомнись, дескать, что ты дѣлаешь!)

— Ѣшь иди!

— Нну!… Прокуратъ! — изумлялся Андрюшка. — Отъ каши ежели человѣкъ отказывается, ужъ я и не знаю что!…

Такъ и ушелъ спать, не понявъ Володинаго равнодушія къ кашѣ… А Володя просидѣлъ до вечера на палубѣ. Принесъ ему Андрюшка снизу чашку съ кашей. Оборванецъ не могъ позабыть товарища. Въ этомъ отношеніи у Андрюшки было чудное сердце.

— На, поѣшь!…

Володя, отказывавшійся до сихъ поръ, почувствовалъ голодъ и набросился на ѣду.

Когда смерклось, онъ заснулъ, но ночью проснулся опять. Проснулся и не могъ уже глазъ сомкнуть. Ничего подобнаго этой серебряной ночи онъ никогда не видѣлъ.

Чудно хорошъ яркій день на Волгѣ, прелестенъ ея тихій сумрачный вечеръ, но что можетъ быть очаровательнѣе серебряной ночи на этомъ дивномъ просторѣ! Сидишь на палубѣ: смотришь или грезишь — и самъ не даешь себѣ отчета. Сидишь и чувствуешь, что кругомъ совершается что-то торжественно-прекрасное, присутствуешь при какомъ-то таинствѣ природы… Мѣсяцъ серебряными струями разливаетъ свой блескъ по недвижному приволью рѣки, серебряныя струи эти зыблются и за вершинами затопленныхъ деревьевъ… Словно темныя тучи, стали на водѣ эти вершины — и вдругъ, тамъ далеко за ними, на зеркалѣ покойнаго розлива мерцаетъ чудное сіяніе; черточками, блестками, щитами разбросано оно между пролѣсками… Сидишь и смотришь, и боишься, что вотъ-вотъ уйдетъ изъ глазъ вся эта красота богоданная. Какая-то большая рыба плеснула въ сторонѣ — цѣлый дождь брилліантовыхъ искръ и серебрянный кругъ все ширится и ширится оттуда по серебряной зыби… Далеко скрипятъ коростели. Чуть-чуть доходитъ сюда меланхолическое посвистываніе бекаса… Еще полчаса — и новый эффектъ, новые оттѣнки. Лунный свѣтъ ложится на воду уже не сплошнымъ сіяніемъ, нѣтъ — безчисленныя серебряныя сѣти зыблются на ней, точно разостланныя… Это вѣтерокъ подернулъ рябью спокойный просторъ, обдавъ насъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, ароматомъ луговыхъ цвѣтовъ, свѣжимъ дыханіемъ цвѣтущаго южнаго лѣса… Точно проснувшійся лѣнивецъ, медлительно потягивается вѣтеръ и еще медлительнѣе плывутъ по водѣ серебряныя сѣти… И опять заснулъ онъ, улеглись бѣгучія морщинки, и серебряный разливъ луннаго блеска, какъ прежде, зыблется по привольному разливу великой рѣки… Очаровательная ночь! Конца нѣтъ эффектамъ луннаго блеска. Давно ли сѣтями плылъ онъ по теченію, потомъ сплошною массою залилъ его; а теперь уже по всему протяженію Волги легъ какими-то фантастическими извивами, зигзагами, и каждую секунду мѣняетъ ихъ узоры, точно играя съ веселыми волжскими русалками, или выманивая ихъ наверхъ изъ хрустальныхъ дворцовъ и невиданныхъ цвѣточныхъ гнѣздъ рѣчного дна… Да не русалка ли это плеснула на водѣ, не она ли взбросила кверху брилліантовыя брызги?…

Такъ и просидѣлътна палубѣ до зари! И когда эта розовая красавица раскинулась на востокѣ — досадно было, что погнала она прочь эту лазурную серебрянную ночь!

V.
Соленое озеро — Пожаръ на пароходѣ. — Володя въ пустынѣ.

Прошелъ пароходъ мимо Владиміровки, откуда идетъ желѣзная дорога въ степь, далеко къ Баскунчакскому озеру, гдѣ добывается пропасть соли. Степь эта одна изъ самыхъ безотрадныхъ въ мірѣ; ни кустика, ни травки, ни деревца, ни холмика на ней. Ровная, вся потрескавшаяся и сухая, какъ змѣиная кожа, обманывающая путниковъ миражами, слѣпящая ихъ глаза отблескомъ яркихъ лучей грознаго здѣсь своимъ зноемъ солнца. Живутъ на ней одни тарантулы — ни птицы, ни кузнечика, ни стрекозы. Если бы Володя зналъ о ея существованіи, онъ разумѣется не сталъ бы мечтать о Сахарѣ. Такая маленькая Сахара была у него подъ бокомъ. Стоило ему только изъ Владиміровки отправиться на востокъ. Тамъ, посреди совершенно ровной мѣстности, точно выпертая какимъ-то страннымъ переворотомъ, подымается одиноко гора Богдо; по словамъ Монастырскаго, «профиль горы настолько оригиналенъ, что при нѣкоторой пылкости воображенія, можно представить себѣ колоссальное разлегшееся въ степи чудовище, голова котораго обращена къ соленому озеру, а туловище растянулось на двѣ, на три версты. Лежитъ это чудовище неподвижно и смотритъ на пигмеевъ людей, которые копошатся на озерѣ, тратятъ тамъ силы и здоровье ради того, чтобы добыть скудный кусокъ хлѣба насегодня!» Баскунчакское озеро среди этой русской Сахары представляетъ собою чудную панораму: въ страшную жару разстилается волшебная картина зимы. Длиною въ 17 и шириною въ 9 верстъ, оно сплошь какъ будто покрыто льдомъ и снѣгомъ, въ сущности же — пластами соли. Вода кое-гдѣ выступаетъ изъ подъ нихъ не болѣе какъ на ¼ аршина. Дно озера, покрытое осадкомъ окаменѣвшей соли, бѣло. Рабочіе ломаютъ здѣсь соль кирками, ломами, а иногда и динамитомъ, при чемъ глухіе взрывы разносятся далеко по безжизненной пустынѣ. Отбитыя такимъ образомъ глыбы раздробляются на куски и перебрасываются лопатами въ розсыпь, чтобы очистить ихъ отъ песку и грязи. Потомъ ихъ укладываютъ въ пирамиды, откуда она уже поступаетъ въ вагоны, собственно для нея построенные желѣзной дорогой. Еще дальше, къ юго-востоку отсюда, лежитъ группа холмовъ, называемыхъ горою Чипчачи… Вокругъ та же Сахара — только гладкая какъ паркетъ… Всѣ эти горы состоятъ изъ чистѣйшей и твердой какъ камень поваренной соли. Вынимаютъ ее отсюда шахтами. Совсѣмъ въ другую сторону отъ Баскунчакскаго озера, уже прямо на сѣверъ, лежитъ другой громадный резервуаръ соли — Эльтонское. Вся эта часть Астраханской губерніи богата соляными горами, озерами и грязями. Въ Владиміровкѣ Володя въ первый разъ столкнулся съ калмыками и сначала было даже испугался ихъ скуластыхъ, бронзовыхъ лицъ, потомъ ему часто приходилось видѣться съ ними и онъ отъ души полюбилъ этихъ добрыхъ и милыхъ для него инородцевъ…

Пароходъ изъ Владиміровки вышелъ ночью…

Рядомъ съ нашими мальчиками помѣстились скуластые, темнолицые, широко сложенные калмыки, ѣхавшіе въ Тюменевку. Они стали трапезовать, уничтожая какую-то вонючую, очевидно гнилую, рыбу.

— Что мордва, что калмыкъ — все сожретъ! — говорили рядомъ русскіе.

— Человѣкъ не собака — все слопаетъ! — смѣялись съ другой стороны.

Мордва дѣйствительно можетъ ѣсть безнаказанно испорченную рыбу съ плауномъ, т.-е. такъ разложившуюся, что ее хоть ложкой хлѣбай. Для этого идетъ залежавшаяся бѣлуга.

— Что мордовская рыба есть? — спрашиваетъ мордва на базарахъ, сторонясь отъ свѣжей.

Несмотря на ночь, стая коршуновъ носилась надъ пароходомъ. То въ одинъ клубокъ сбивались они, то разсыпались, исчезая въ туманныхъ небесахъ… Володя заглядѣлся было на приземистую колченогою калмычку въ красномъ платьѣ и на гелюнга (ихняго жреца) въ ярко желтой рясѣ, какъ вдругъ на пароходѣ запахло гарью…

— Горимъ? — забеспокоился Андрюшка.

— Ну, гдѣ? вода горитъ что ли?

Дѣти утихли… Какъ будто бы перестало пахнуть гарью, но черезъ нѣсколько минутъ запахло еще сильнѣе… Пассажиры третьяго класса, сидѣвшіе на носу, тоже заволновались. "Не пожаръ ли? — послышалось повсюду. ѣдкій чадъ дыму охватывалъ ихъ всѣхъ… Прошло еще нѣсколько времени, вдругъ изъ трюма вылѣзла словно сослѣпу кудластая голова судорабочаго, за ней показалась другая, третья… Выскочили словно обезумѣвшіе и засуетились со-слѣпу, не зная самй, что дѣлаютъ.

— Что вы, братцы, аль угорѣли?

Рабочіе только старались отдышаться, очевидно сами себѣ не давая отчета, что такое случилось съ ними.

Вслѣдъ изъ чернаго отверстія трюма показался какой-то клубъ… Еще и еще… Не успѣли дѣти вскочить съ мѣста, какъ оттуда повалило ужъ погуще, чѣмъ изъ пароходной трубы… Стало сначала выкидывать дымъ, потомъ онъ закурился сплошь, охватывая своей темною тучей и снасти и сидѣвшихъ пассажировъ и самые борта парохода. Относимый по вѣтру назадъ, онъ скоро проникъ и въ каюты…

— Горимъ! — послышался чей-то отчаянный крикъ на носу парохода.

— Горимъ! — отозвались въ каютахъ.

Какая-то барыня, полуодѣтая, въ сильномъ страхѣ, выбѣжала изъ одной каюты, такъ и заметалась между растерявшимся народомъ. Команда стала выбѣгать отовсюду. Ночь была темная — на берегахъ ни одного огонька… Окрестности Волги тутъ оказывались пустынны и безлюдны… Пароходъ шелъ полнымъ ходомъ…

— Горимъ! батюшки, горимъ!…

Растерявшійся капитанъ на верху, вмѣсто того, чтобы остановиться, командовалъ: «полный ходъ». Одинъ изъ матросовъ схватилъ ведро съ водою и вылилъ его ни съ того, ни съ сего въ трюмъ, точно этимъ можно было погасить начинавшійся пожаръ, и будто въ отвѣть ему оттуда, вмѣстѣ съ темными клубами дыму, валившаго вонъ, вырвался красный языкъ огня… Еще и еще… Точно багровые платки какіе-то, или крылья, вылетали изъ этой черной дыры и уносились вмѣстѣ съ дымомъ въ темное ночное небо… Еще показались багровые языки. Вонъ цѣлый снопъ золотыхъ искръ выбросило… Словно оцѣпенѣвъ стоитъ Володя около — за вѣтромъ, стоитъ и слышится ему оттуда, снизу, изъ трюма шипѣніе и свистъ пламени, торжествующаго тамъ свою злую побѣду. Смятеніе дѣлается всеобщимъ. Всѣ пассажиры столпились у бортовъ. Андрюшка кинулся было тоже, да вспомнилъ о товарищѣ, подбѣжалъ къ нему, схватилъ его за руку и потащилъ за собой. Теперь уже не слышно было ни грохота машины, ни свиста пламени — все покрыли собою крики отчаянія, стоны, вопли, безумныя рыданія совсѣмъ точно помѣшавшихся людей. Изъ трюма валитъ пламя, облизывающее своими багровыми заплесками стѣны каютъ… Въ темнотѣ видитъ Володя, что какія-то бѣлыя фигуры, вѣроятно сорвавшихся съ постелей людей, бросаются въ темень Волги. Только расплескивается ея смутная поверхность да доносятся оттуда отрывистые, отчаянные вопли… Кто-то пробѣжалъ мимо Володи; съ ногъ его сшибли. Другой черезъ него, большими сапожищами наступилъ ему на голову, но Володя и самъ не слышитъ боли… Вонъ рядомъ какой-то громадный парень, съ перекошеннымъ лицомъ, вскочилъ на бортъ, какъ-то растерянно оглянулся, всхлипнулъ что-то, перекрестился и швыркомъ точно упалъ въ воду. Володя смотрѣлъ туда… Вскинулъ руками парень, подъ багровымъ отсвѣтомъ пожара, лицомъ кверху повернулся, да точно что-то въ голову ударило — колесомъ ушибло и внизъ бросило… Вонъ другая женщина, въ одной рубахѣ, за нимъ — и ту колесомъ тоже подъ пароходъ подбило.

— Батюшки, всѣ пропадемъ! — слышится рядомъ.

На кого ни оглядывается Стрепетовъ, у всѣхъ на лицахъ безумное отчаяніе… Подъ багровымъ отсвѣтомъ пламени теперь хорошо видно весь пароходъ. Только онъ покраснѣлъ весь и въ черномъ царствѣ ночи — плыветъ посреди темной рѣки отъ пажарища… Красныя лица, красныя каюты, красныя рубахи, красныя снасти и мачты…

— Гдѣ капитанъ? капитанъ гдѣ?… — слышится кругомъ.

— Гдѣ капитанъ? — мечется кто-то посреди пассажировъ, и Володя видитъ, что это самъ капитанъ суетится, растерянно крича: «Гдѣ капитанъ». Лоцмановъ нѣтъ у руля вверху… Пароходъ идетъ потому, что машина работаетъ.

— Стой, ребята!… — крикнулъ кто-то съ носу.

Оглядывается Володя — сумрачный мужикъ, Ѳалалей, что всю путину спалъ тамъ, закинувъ свои богатырскія руки подъ голову, точно поднялся въ эту минуту надъ всѣми.

— Стой, братцы!… Степанъ… — крикнулъ онъ товарищу, — пойдемъ-ко наверхъ…

Спустя минуту, подъ огнистымъ заревомъ, двѣ эти громадныя фигуры выросли у рулевого колеса.

— Команда, на свои мѣста!

И чудно становится Стрепеюву — откуда у Ѳалалея въ голосѣ взялись такія повелительныя нотки… Такія повелительныя, что матросы, -растерянные и обезумѣвшіе, точно въ себя приходятъ.

Пароходъ вздрогнулъ… Гремитъ рулевая цѣпь… Володя замѣчаетъ, что пламя относитъ куда-то въ сторону, очевидно пароходъ мѣняетъ свое направленіе… Команда Ѳалалея звучитъ все увѣреннѣе и увѣреннѣе.

— Смотри, ребята! — кричитъ онъ сверху: — не давай никому скидываться въ воду…

Тѣмъ не менѣе пассажиры все кидаются и кидаются…

Подъ багровымъ освѣщеніемъ, Володя видитъ на черной рѣкѣ не мало такихъ, кажущихся красными, пловцовъ… Одни пропадаютъ, точно проступили и опять ушли куда-то, другіе держатся. Цѣлый вихрь криковъ вокругъ парохода. Голову кружитъ отъ нихъ. Что это, какая-то масса растетъ впереди?… Темная, сумрачная. Стрепетовъ соображаетъ, что Ѳалалей направилъ пароходъ прямо въ берегъ. Пламя, шипя и свистя, и разбрасывая кругомъ цѣлое марево искръ, пожираетъ теперь правую сторону парохода… Тамъ, гдѣ еще недавно было отверстіе трюма, клокочетъ и бѣсится совсѣмъ бѣлый кипятокъ огня. Ничего не разобрать въ немъ — точно изъ вулкана выбрасываетъ его наружу… Жарко дѣлается Володѣ… тлѣетъ на немъ платье. Но онъ не чувствуетъ въ себѣ силъ шевельнуться: огонь точно околдовалъ его… Опять вмѣшивается Андрюшка; онъ тащитъ его силой за руку. Они дальше перебираются на носъ, гдѣ, на далеко впередъ высунувшейся балкѣ, точно птицы на вѣткѣ, стоитъ много пассажировъ. Вонъ желтая ряса гелюнга, она точно золото горитъ подъ огнемъ, отражая его порою; вонъ красная калмычка, вся такъ и вырѣзалась на темномъ фонѣ ночи… А берегъ все ближе и ближе…

— Отъ бортовъ прочь… Въ воду попадаете… — слышится сверху команда Ѳалалея. — Эй, матросы, гони людей отъ бортовъ…

И дѣйствительно, не прошло минуты, какъ пароходъ вздрогнулъ и затрепеталъ какъ живой, съ какимъ-то, на минуту заглушившимъ и крики горѣвшихъ и свистъ пламени, шорохомъ, онъ врѣзался въ отмель и высоко поднялся носомъ надъ нею…

— Ну, теперь, ребята, скидывайся на берегъ, да. осторожнѣе. На веревкахъ!… — кричитъ Ѳалалей.

Только никто его не слушаетъ. Всѣ бросаются и только внизу слышатся стоны боли и крики разбивающихся людей.

Хотѣлъ было и Володя броситься, да Андрюшка, не потерявшійся среди этого ада, удержалъ его. «Постой-ка», зашепталъ онъ, «погоди». По борту, кое-какъ, онъ пробрался къ кормѣ, сбиваемый съ ногъ куда-то бѣгущими со-слѣпу людьми, и оттуда уже на длинной висѣвшей внизъ веревкѣ сначала спустилъ товарища, а потомъ сошелъ и самъ… Внизу точно разливалось цѣлое море отчаянія. Какая-то женщина бѣгала обезумѣвшая, хватая всѣхъ за руки.

— Не видѣлъ ли кто мово Васютку?.. — допрашивала она. — Господи! — слышался ея крикъ. — Васютка, Васютка!..

Старикъ катался по землѣ весь обожженный. Рядомъ умиралъ пассажиръ, на которомъ лица не было. Видно его огнемъ охватило въ моментъ паденія съ парохода. Дальше на пескѣ корчились израненные и искалѣченные люди… И еще новые и новые бросались сверху, какъ-то нелѣпо размахивая руками и перевертываясь въ воздухѣ. А пожарище, на остановившемся пароходѣ, все выше и выше взвивалось кверху. Оно уже не раскидывалось во всѣ стороны, какъ прежде, отъ движенія парохода. Въ воздухѣ было безвѣтріе и пароходъ горѣлъ, какъ свѣчка. Въ огнистомъ столбѣ его вырѣзывались черными силуэтами труба, очертанія каютъ и рубкъ на верху съ колесами руля… Только теперь у руля уже ничего живаго. Самъ Ѳалалей давно ушелъ и возится на берегу, обертывая лежащихъ лицомъ вверхъ — живы-ли, дескать, — помогая раненымъ, вытаскивая изъ воды искалеченныхъ, не имѣющихъ силы доползти на сухое мѣсто… Отъ парохода жарко. Взрывы искръ разбрасываются во всѣ стороны и подъ багровымъ освѣщеніемъ выступаютъ красными пятнами песчаные бугры и бурханы, лежащіе въ сторонѣ, осыпи и оползни надъ отмелью и сама отмель, кажущіяся какою-то кровавою полосой…

Туда, къ этимъ осыпямъ и оползнямъ, теперь тянется все, что уцѣлѣло. Идетъ туда и Володя съ Андрюшкой.

— Что же теперь дѣлать? — спрашиваетъ Стрепетовъ.

— Цѣлъ ли?

— Кажется, цѣлъ.

— Значитъ, молись Богу пока… Вонъ сколько народу-то перегибло…

Но Володя почти не слышитъ его. Онъ чувствуетъ, что у него кружится голова и, протянувъ впередъ руки, онъ, шатаясь, дѣлаетъ нѣсколько шаговъ, какъ пьяный, останавливается и падаетъ лицомъ въ песокъ…

Мужикъ Ѳалалей, какъ только ему удалось перетащить на отмель всѣхъ еще живыхъ съ парохода, разлегся въ пескѣ и, закинувъ руки подъ голову, сталъ равнодушно смотрѣть, какъ горѣлъ его деревянный корпусъ… Подъ утро — пароходъ весь курился. Труба его изогнулась, части машины, точно кости палаго чудовища, торчали изъ воды. Съ разсвѣтомъ стаи цапель проносились на сѣверъ, словно отбросивъ назадъ при полетѣ свои длинныя ноги… Бѣлые пеликаны, по отмелямъ кругомъ, неподвижно торчали, глядясь въ воду и высматривая въ ней рыбу. Цѣлыя ватаги черныхъ баклановъ гоняли юровья бѣшенки вверхъ по рѣкѣ, то и дѣло выхватывая бьющуюся рыбу. А поднялось солнце — и стонъ пошелъ отъ птицы въ воздухѣ. Рѣчная ширь вся загорѣлась блестками, точно въ каждой струйкѣ отражалось дивное свѣтило. Цѣлой тучей налетѣли карги, всѣ гребни песчаныхъ береговъ, верхушки буркановъ осыпало вороньемъ (карга по-астрахански). Всѣ онѣ сидѣли неподвижно, только каркая на весь этотъ просторъ. Пролеталъ мимо коршунъ и долбанулъ носомъ въ голову одному вороненку — тучей поднялась карга въ воздухъ за гордымъ хищникомъ…

Зато на отмели, у которой торчалъ курившійся остовъ сгорѣвшаго парохода — было жутко. Каждую минуту рѣчныя волны сбивали сюда трупы искалѣченныхъ, попавшихъ подъ колесо и такъ утонувшихъ людей. Многіе изъ спасшихся и ущибшихся при паденіи съ парохода, за ночь умерли. Стонъ стоялъ кругомъ отъ раненыхъ. Мужикъ Ѳалалей, какъ проснулся, сейчасъ же за дѣло принялся. Растолкалъ здоровыхъ — заставилъ ихъ подавать воду больнымъ. Жара все усиливалась и усиливалась. Недужнымъ стало невмочь совсѣмъ. Ѳалалей приказалъ снять съ мертвыхъ платье: «Имъ не надо», говорилъ онъ, «имъ у Бога-то безъ платьевъ хорошо». Добылъ откуда-то палочекъ и сдѣлалъ надъ больными навѣсъ отъ солнца… Только въ полдень вдали показался какой-то пароходъ… Еще издали увидавъ его, спасшіеся послѣ пожара, подняли отчаянный крикъ. Пароходъ впрочемъ и самъ замѣтилъ, что дѣло тутъ не ладно и, осторожно подойдя къ мѣсту катастрофы, выслалъ за уцѣлѣвшими лодки… Андрюшка и Стрепетовъ попали туда тоже; изумило ихъ только, что Ѳалалея не оказалось между другими.

— Гдѣ же онъ-то? — спрашивали они.

— Ушелъ! — смѣялся уцѣлѣвшій матросъ.

— Чего ушелъ, куда?

— Спужался.

— Ѳалалей-то спужался? — не вѣрилъ Володя. — Чего онъ испугается. Вчера одинъ всѣхъ спасъ.

— Оттого и спужался! Затаскаютъ теперь, говоритъ. Въ свидѣтеляхъ-то не больно ловко будетъ. Ну ихъ! — и ушелъ потомъ по берегу.

— Да ему награду должны выдать.

— Очень ему нужна награда. Ему бы поспѣть домой на промыслы скорѣй. Время имъ не терпитъ.

По всему пароходу слышались теперь стоны больныхъ и раненыхъ, рыданія женщинъ, потерявшихъ мужей или дѣтей или вообще близкихъ родныхъ… Володя какъ потерянный ходилъ между ними, не зная, какъ ему очнуться послѣ всего пережитого.

— Слышь ты… — подошелъ къ нему никогда не терявшійся оборванецъ Андрюшка.

— Чего?

— Въ Черномъ-Яру сойтить намъ надо.

— Зачѣмъ? До Астрахани добѣжимъ на пароходѣ.

— Ну ее, Астрахань? Въ Астрахани-то сейчасъ найдетъ полиція и почнутъ опросы дѣлать… А мы въ Черномъ-Яру не остановимся, а дальше… Потому самъ знаешь — тебѣ назвать себя нельзя — сейчасъ возьмутъ.

Волга здѣсь разливалась широко, какъ море.

Противоположный берегъ и замѣтить было трудно — только и мерещилась на его мѣстѣ какая-то зеленая черточка. Громадные песчаные бугры направо. На одномъ изъ самыхъ громадныхъ — жалкая деревянная постройка. На берегу въ ожиданіи парохода десятокъ торговокъ. Однѣ продаютъ разныя вязанья, другія — черную зернистую икру, въ громадныхъ горшкахъ. Володя и Андрюшка, незамѣтные никому, выскользнули съ парохода и, уходя по колѣна въ песокъ, двинулись вверхъ по ужасной, крутой дорогѣ. Тутъ вездѣ пахло рыбой. Черный-Яръ ею только и живетъ. Главнымъ образомъ ловится бѣшенка — родъ сельди. Лѣтъ двадцать тому назадъ, когда Волга была богаче рыбой — на бѣшенку никто не обращалъ вниманія, ее только топили на жиръ; теперь воды великой русской рѣки оскудѣли — и ея населеніе радуется даже и бѣшенкѣ. Мясо бѣшенки такъ нѣжно и такъ подвержено порчѣ, что солить ее надо крѣпко-накрѣпко, такъ чтобы за хвостъ можно было держать горизонтально.

Когда мальчики вошли въ городъ наверху, они были поражены его пустотой и безлюдіемъ.

На улицахъ не было ни одного человѣка, точно все вымерло… Только на площади противъ собора спалъ калмыкъ раскинувшись прямо въ пескѣ и подставивъ жгучему солнцу свое темнобронзовое лицо.

— Дядя, а дядя! — сталъ его расталкивать Андрюшка.

Калмыкъ только всхрапывалъ.

— Эй, дядя… Да ну же.

— Брось…

— Ну, вотъ, надо узнать куда пойти намъ.

Еще разъ принялся за спавшаго Андрюшка, но тотъ только еще вкуснѣе сопѣлъ… Спалось ему такъ, что даже слюну прошибло. Такъ бы и не дознались нащи дѣти, если бы вдали не показался какой-то оборвышь, покачивавшійся изъ стороны въ сторону.

— Дядюшка, какъ тутъ на дорогу выйти?

— На какую?

— Изъ города?

— Да вамъ на ватаги что ли?

— На ватаги.

— Ну, ступай за мной… И я иду на ватаги.

Дядюшка вывелъ ихъ изъ города, если можно было назвать такимъ «Черный-Яръ», и медленно пошелъ по пескамъ берегового обруба. Черезъ нѣсколько часовъ показался вдали какой-то шалашикъ…

— Ну, отдохните-ка здѣсь… Я пойду поищу, нѣтъ ли гдѣ хлѣба купить. Деньги-то есть у васъ?

Володя имѣлъ неосторожность вынуть ихъ… Глаза у провожатаго жадно блеснули.

— Эхъ, да у тебя сколько! — и онъ не отводилъ взгляда отъ кармана, куда ихъ спряталъ мальчикъ.

— Покажи-ка?..

— Не показывай, — шепнулъ Андрюшка Стрепетову, но тотчасъ же полетѣлъ отъ затрещины, данной ему спутникомъ черноярскимъ.

— Я тебѣ дамъ не показывать. Давай деньги-то?.. — и онъ заскрипѣлъ зубами.

Володя испугался.

— Давай, давай, а то пришибу! Только вы и жили… Давай, всѣ сюда.

Не ожидая, чтобы мальчикъ ихъ отдалъ, онъ взялъ ихъ у него самъ и погрозилъ кулакомъ, послѣ чего скрылся вдали.

Теперь они остались одни среди безлюдной и песчаной пустыни безъ денегъ и безъ путеводителя.

VI.
Голодъ. — Опять мужикъ Ѳалалей.

Трудно себѣ представить, что чувствовали мальчики оставшись одни, среди песковъ приволжскаго безлюдья. Стрепетовъ сталъ плакать; Андрюшка, какъ болѣе практическій, забравъ рукавъ рубахи въ ротъ сталъ думать. Володѣ было досадно, что этотъ оборвышь никогда и ни въ какихъ случаяхъ не терялся. Гимназистъ до сихъ поръ не могъ понять, что несчастный, брошенный на улицу мальчикъ привыкъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ самъ себѣ помогать, не зная никакой опеки надъ собою. Ко всевозможнымъ житейскимъ толчкамъ онъ поэтому относился вполнѣ безразлично.

— Ну, что же дѣлать мы станемъ? — плаксиво спрашивалъ Стрепетовъ.

— Постой… Я такъ думаю — не иначе, что намъ назадъ итти въ Черный Яръ.

— Ѣсть хочется.

— Песокъ ѣсть не станешь. Тутъ и деньги будь, ничего не получишь. Ну, вставай да пойдемъ.

Володя поднялся. Но они устали и во время пути сюда по глубокимъ пескамъ, теперь же солнце жгло такъ, что нечего было и думать итти дальше.

— Надо сидѣть тутъ до вечера! — рѣшилъ Андрюшка.

— А ѣсть.

— А ѣсть попросимъ въ городѣ, дадутъ.

— Гдѣ дадутъ?

— А мы въ полицію пойдемъ, скажемъ такъ и такъ обокрали насъ.

Но при словѣ «полиція» Володю охватилъ ужасъ.

Онъ безсильно опустился на землю и замеръ, стараясь ни о чемъ не думать.

Казалось небо, въ неутомимомъ гнѣвѣ своемъ, спалило эту пустыню… Желтые пески сыпучіе. Глубоко уходятъ ноги въ ихъ зыбкую массу… Гдѣ были клочки земли, тамъ ее насквозь прокалило солнцемъ. Былинки стоятъ высушенныя, — первый вѣтерокъ и онѣ пылью разсыпаются на знойную потрескавшуюся почву. Сѣрыя ящерицы однѣ скользятъ повсюду, на бѣгу окидывая мальчиковъ робкимъ взглядомъ изумрудныхъ глазъ. Чуть ступишь около, такъ онѣ и бросаются прочь до перваго холмика, куда можно зарыться въ горячую и разсыпчатую массу. Жукъ-скарабей катитъ передъ собою какой-то черный шарикъ. Овраги были по пути — помнитъ Стрепетовъ, но и тамъ не легче. Торчалъ тальникъ болѣзненный, слабый. Кое-гдѣ въ оврагахъ трава чудилась, только бѣловатая серебристая, блестящая подъ солнцемъ. А тутъ кругомъ песокъ да песокъ, гдѣ онъ сплошь слежался — трещины на немъ пошли… Что-то мимо пролетѣло — точно вѣтеръ зашелестилъ бумагой.

— Саранча!.. — говоритъ Андрюшка, подбирая нѣсколько штукъ упавшихъ насѣкомыхъ.

Сѣрый коршунъ — на сѣромъ землистомъ холмѣ — торчитъ вдали, неподвижно торчитъ, точно онъ окаменѣлъ тамъ… Поневолѣ Володя, отъ нечего дѣлать, пристально смотрѣлъ на пернатаго хищника. Ему хорошо — распуститъ крылья, да и былъ таковъ, а вотъ какъ тутъ обойтись? И дѣйствительно не долго посидѣлъ коршунъ. Медленно поднялся онъ въ воздухъ и съ недовольнымъ клекотомъ, переводя хвостомъ какъ рулемъ, полетѣлъ куда-то… Пошелъ туда Андрюшка — тоже что птица на холмъ взлѣзъ.

— Чего ты? — спрашиваетъ его Стрепетовъ.

Андрюшка только рукой отмахнулся — погоди, не булгачь… смотрю, вишь.

Становится жарче и жарче. Больно глядѣть на пески. А Андрюшка все въ одно мѣсто уперся и не отводитъ взгляда; Володя тоже машинально начинаетъ смотрѣть туда, — блестятъ по песку какіе-то комочки — вотъ одинъ шевельнулся, развернулся, точно клубокъ распутался, и поползъ дальше. Ужи! Понялъ Стрепетовъ и страшно ему стало, хоть онъ знаетъ, что ужи — змѣи безвредныя. Вотъ при полномъ безвѣтріи ни съ того, ни съ сего — точно взорвался вверхъ и закружился песокъ… свился въ воздухѣ спирально и бѣжитъ по направленію къ мальчикамъ, да подбѣгая упалъ на землю разсыпался и опять ничто не шелохнется кругомъ. Вонъ, не смотря на зной, точно дымокъ какой-то тянется отъ бурхана къ бурхану… Подтянулся ближе — мошкара оказалось. Роилась, роилась, и стороной прошла. А паритъ такъ, что кажется мальчику, будто у него мозгъ растопился въ черепѣ; ни думать ни смотрѣть не можетъ ужъ. Кровь въ вискахъ бьетъ, въ глазахъ огненные круги какіе-то ходятъ. Стрепетовъ не слышитъ даже, что Андрюшка вернулся и будитъ его. Очнулся только тогда, когда тотъ его силкомъ на ноги поставилъ.

— Чего ты разоспался подъ солнцемъ? Развѣ подъ солнцемъ можно.

— А чего?

— Итти надо. Вонъ въ той сторонѣ блеститъ камышовка?

И не хочется итти Володѣ, все внутри упало у него.

— Камышовка — гдѣ люди живутъ.

— Люди!

Это слово оживило мальчика.

— Далеко? Пить хочу.

— Нѣтъ, не далеко. Тамъ все найдемъ.

Володя, едва-едва переступая ослабѣвшими ногами, двинулся по направленію, по которому пошелъ впереди его товарищъ. За курганомъ, съ котораго послѣдній осматривалъ окрестности, дѣйствительно блестѣло что-то, будто камышовый плетень опрокинутый на земь. Володя и не помнитъ какъ онъ добрался туда. Жгло его — по лицу отъ солнца волдыри вскочили. Жарко было такъ, что онъ схватилъ Андрюшку за руку и, зажмуривъ глаза, двигался.

— Ну, вотъ скоро теперь! Вонъ она.

Володя открылъ глаза — передъ нимъ шагахъ въ пятидесяти блестѣла дѣйствительно камышовая кровля какой-то лачуги. Когда они добрались до нея, въ ней дверь оказалась открыта. Просто отверстіе, къ которому; была на деревянныхъ петляхъ прилажена доска. За дверью была яма — большая и просторная, покрытая камышовымъ плетнемъ. Вотъ и все… Вскочилъ туда Андрюшка. Сравнительно съ песками снаружи — здѣсь было больше прохлады… Володя какъ забрался, упалъ на землю. Его опять охватила точно одурь какая.

— Надо бы найти чего поѣсть.

Но увы! кромѣ костей съѣденной рыбы, въ углу, ничего не было. Въ другомъ Андрюшка нашелъ кувшинъ какой-то глиняный, до половины врытый въ землю. Онъ былъ закрытъ деревяннымъ кружкомъ, обернутымъ тряпкою.

Съ усиліемъ попробовалъ вытащить Андрюшка… Понюхалъ.

— Вода!

— Гдѣ вода?

Точно гальваническій токъ пробѣжалъ по Стрепетову. Его уже палить начало всего. Онъ забылъ о голодѣ; жажда затомила его такъ, что онъ готовъ былъ прокусить себѣ руку и напиться своей собственной крови. Андрюшка закопошился вокругъ горшка или кувшина, отрывая его пособачьи, т.-е. обѣими руками разбрасывая круомъ землю. Когда посудина была такимъ образомъ вытянута, въ ней оказалась вода, но теплая, скверная, съ осадкомъ, пахнувшая дурно.

Володя не замѣтилъ ничего этого; онъ схватилъ его съ жадностью, приникъ къ нему и пилъ, пока не отвалился — какъ сытая піявка.

Надо было отдать справедливость Андрюшкѣ: онъ, несмотря на смертельную жажду, забылъ о себѣ самомъ. Сначала далъ напиться товарищу, потомъ, не удовлетворившись этимъ, плеснулъ ему водой на голову и на виски, съ угла сгребъ вмѣстѣ груду сухихъ листьевъ и уложилъ туда спать товарища. Посмотрѣвъ на него, хорошо ли онъ тамъ умѣстился, Андрюшка рѣшился самъ напиться воды и потомъ опять зарылъ съ остальной водой горшокъ туда же въ землю и тщательно закрылъ его.

«Куда Волга дѣвалась?» думалъ онъ, засыпая.

Дѣло въ томъ, что, сидя, какъ беркутъ, на бурханѣ, онъ зорко оглядывалъ всѣ окрестности, но Волги не было нигдѣ, точно она высохла вся, либо спряталась отъ него…

«Куда Волга дѣвалась?» еще разъ задумался онъ, уже смежая глаза.

Во снѣ тоже не нашли себѣ покоя голодныя дѣти. Имъ снилось мясо, много мяса… какой-то необыкновенно вкусный хлѣбъ… Володѣ казалось, что мама зоветъ его скорѣй обѣдать — и всякій разъ какъ онъ подходилъ къ столу, столъ исчезалъ и мать звала его уже откуда-то со стороны. Володя бѣжалъ туда — чтобы увидать вновь какъ столъ съ кушаньями провалился въ какую-то бездну, а мать его уже кричала ему откуда-то издалека… Часы шли за часами. Стрепетовъ просыпался и опять засыпалъ тяжелымъ болѣзненнымъ сномъ. Разъ онъ открылъ глаза…

— Воды!… прохрипѣлъ мальчикъ.

Андрюшка спалъ чутко, какъ сторожевой песъ. Онъ разслышалъ слово, сказанное шопотомъ, и далъ напиться Володѣ.

— Ну, Андрюшка!… Мы теперь совсѣмъ какъ путешественники въ Сахарѣ… — словно въ забытьи ронялъ Володя, — Да, въ Сахарѣ… Они умерли и умремъ и мы съ голоду.

— Ну!… Еще чего! — съ неудовольствіемъ бормоталъ Андрюшка. — Еще чего… Рано какъ будто помирать…

— Пора, пора… Всѣ помремъ.

И Володя опять забывался.

Несмотря на жару, Андрюшка вышелъ изъ лачуги и опять взобрался на ближайшій бурханъ — оглядывать окрестности… Нигдѣ и ничего… Вотъ впрочемъ вдали мерещится что-то… Вода… Много воды. Голубая — подъ солнцемъ блеститъ… Волга что ли? Нѣтъ не тамъ Волга должна быть. Не озеро ли какое?… Надъ водой наклонились деревья. Тѣнистыя громадныя деревья одно больше другаго… Зелени-то сколько… То подойдетъ этотъ призракъ, то уйдетъ колышась прочь… И дома видны, бѣлые дома изъ какого-то чудного камня строены… Какъ жаръ горятъ…Что это?… Задрожалъ миражъ… поблѣднѣлъ… Вода точно поблекла, съ воздухомъ сливается… Побѣлесоватѣли деревья… Совсѣмъ точно распустились въ пространствѣ — и опять ничего нѣтъ, и опять только одинъ воздухъ, переполненный зноемъ вздрагиваетъ и паритъ, да степь кругомъ ложится пустынная, безжизненная, безлюдная… «Нечистый шалитъ!» проговорилъ про себя мальчикъ и заползъ снова въ землянку, — все не такъ страшно было ему: хоть сонный, а все-таки былъ тамъ живой человѣкъ. Но дѣятельный умъ Андрюшки ни въ какомъ случаѣ не выносилъ безусловнаго покоя.

Лежа въ сумракѣ шалаша, онъ соображалъ — что имъ дѣлать. Двинуться теперь — нѣтъ никакой возможности. Объ этомъ и думать нечего, — жара убьетъ. Андрюшка слышалъ объ людяхъ, которые умирали отъ солнца въ степяхъ за Волгой. Надо дождаться ночи во что бы то ни стало. Съ ночью будетъ прохлада, тогда и старайся выйти на Волгу, а на Волгѣ не пропадешь: либо на село наткнешся, либо на ватагу, либо на лодку… Значитъ надо было ждать терпѣливо. Хотѣлось было еще напиться Андрюшкѣ, да вспомнилъ онъ о Стрепетовѣ. «Онъ слабѣй меня», думаетъ мальчикъ, «понадобится ему напиться, а воды-то и не будетъ». Такъ и рѣшилъ онъ ждать ночи. «Я-то выдержу», самодовольно думалъ онъ: «я привыкъ, а Володька-то вѣдь баринъ — ему тяжелѣе, чѣмъ мнѣ!»…

Наступилъ вечеръ… Солнце, раскалившись за день, ослѣпительно горѣло посреди безоблачнаго простора.

Какъ ни былъ глупъ Андрюшка (по крайней мѣрѣ Володя считалъ его такимъ), но, выйдя посмотрѣть на закатъ, онъ сообразилъ, что вовсе не въ той сторонѣ искалъ Волги… Онъ былъ наблюдателенъ и видѣлъ, что солнце всегда закатывается за правымъ ея берегомъ, а восходитъ за лѣвымъ. Володя тоже немного отдохнулъ къ этому времени и выползъ изъ лачуги… Небо, какъ нагрѣвшаяся за день и опрокинутая чаша, еще дышало жаромъ, но уже съ юга тянуло если не вѣтеркомъ, то все же воздухъ оттуда двигался, колебался, нарушая застоявшійся зной пустыни.

— Теперь, чтобъ къ Волгѣ выйти, надо затылкомъ къ солнцу стать…

— Да! — согласился Володя…

— Что жъ, пойдемъ.

Но, увы! когда Володя захотѣлъ итти — оказалось, что объ этомъ ему думать было нечего. Вернулась ясность ума; несмотря на отчаянный голодъ, мысль работала какъ слѣдуетъ, но измученныя и истерзанныя ноги отказывались служить; онѣ у него болѣли… Потянули стаи птицъ на юго-востокъ.

— На рѣку летятъ!… — уныло соображалъ Андрюшка.

— Ты бы шелъ, — нехотя предложилъ ему Володя. — Что же изъ-за меня-то пропадать тебѣ.

Андрюшка промолчалъ, завистливо слѣдя за птицами.

— Право бы, шелъ! Чего еще… Мнѣ-то вѣдь не легче.

Не глядя на него, Андрюшка всталъ.

— И то… Надоть итти. Народъ встрѣчу — приведу. А то оба пропадемъ. Прощай.

— Прощай!…

Слезы навернулись на глаза у Володи. Чувство безконечнаго страха охватывало его. Неужели онъ остается одинъ посреди этой пустыни…

Андрюшка, не глядя на него, двинулся. Медленно идетъ, какъ точно у него гири къ ногамъ привязаны. Трудно двигаются ноги. Остановился въ раздумьѣ… «Вотъ вернется — вотъ вотъ сейчасъ вернется», думалъ Володя съ замирающимъ сердцемъ; но Андрюшка, подумавъ и все также не оглянувшись, наконецъ двинулся дальше. Стрепетовъ зорко слѣдилъ за нимъ… Крикнуть бы ему, да что-то словно перехватываетъ голосъ въ пересохшемъ горлѣ… Вотъ уже совсѣмъ маленькимъ сдѣлался Андрюшка. Бурханы его то заслоняютъ, то онъ опять изъ-за нихъ показывается… Едва замѣтенъ теперь онъ… Черная точка… Совсѣмъ пропалъ. Всталъ Володя, тоже взлѣзъ на песчаный бугоръ, еще разъ увидѣлъ черную точку вдали — и нѣтъ ее… И онъ одинъ теперь среди безлюдья. Одинъ, лицо съ лицомъ съ страшною пустыней…

— Мама, мама! — зарыдалъ въ отчаяньи мальчикъ — милая, прости меня!…

И такая страстная любовь къ дому, къ близкимъ охватила его, что ему легче казалось умереть, чѣмъ еще долѣе длить разлуку…Чу! не кличутъ ли его… Нѣтъ, это коршунъ отозвался съ высоты… Какая тишина кругомъ… Даже шуршанье змѣи слышно издали… А солнце садится все ниже и ниже… Скоро ночь, а онъ одинъ долженъ будетъ встрѣтить ее здѣсь, одинъ среди этого безмолвія!… Страшно стало Володѣ… Такъ страшно, что онъ опять заползъ въ шалашъ и спрятался тамъ въ углу, стараясь какъ можно менѣе занимать мѣста и забиться куда-нибудь, чтобъ его и замѣтно вовсе не было…

Онъ не могъ бы сказать — долго ли онъ просидѣлъ такъ.

Мысли съ ужасающей быстротой смѣнялись въ его головѣ, голодъ его мучилъ, жажда — тоже. Онъ зналъ, что вода была около, но ему страшно казалось шевельнуться…

Одно гвоздемъ точно сидѣло у него въ головѣ:

«Онъ одинъ, оставленъ всѣми… И Андрюшка, на дружбу котораго онъ разсчитывалъ, и тотъ его бросилъ… Что жъ, развѣ въ правѣ былъ Стрепетовъ жаловаться на него»! И горько и больно было ему сознавать, но онъ понималъ, что, самъ бросилъ отца и мать, онъ не въ правѣ разсчитывать на чью-либо привязанность. Разумѣется, если онъ могъ оставить ихъ — какой же упрекъ въ этомъ возможенъ былъ по отношенію къ Андрюшкѣ… Володя не зналъ, сколько времени прошло… Въ дверяхъ лачуги золотой песокъ посѣрѣлъ, потомъ посинѣлъ, потомъ точно совсѣмъ изъ глазъ ушелъ, и туда заглянула синяя ночь… Тишина… Но что это? въ тишинѣ слышится какой-то шорохъ. Неужели звѣрь бродитъ?… Одного бы еще недоставало. Съ ужасомъ смотрѣлъ Володя въ двери. Такъ ему и казалось: вотъ-вотъ просунется въ нихъ хищная остроносая морда съ двумя ярко горящими глазами и широкою жадно раскрытою пастью… А шорохъ все сильнѣе и сильнѣе… Что это? Точно кто-то кличетъ…

— Володя! — слышалось вдали, — Володя!…

Стрепетовъ собралъ свои послѣднія усилія и выползъ…

Возможно ли это? Андрюшка идетъ назадъ…

— Володя!

— Здѣсь! — отозвался маль чикъ.

Вонъ изъ-за бурхана точно черный силуэтъ показывается. Луна не взошла еще. Ночь темная. Только звѣзды горятъ и мигаютъ, яркія, яркія!…

— Что же ты… — встрѣчаетъ его Володя. — Чего вернулся?

— Думалъ, какъ ты безъ меня будешь… — неловко оправдывается мальчикъ. — Ужъ такъ, думаю, вмѣстѣ заблудились — вмѣстѣ и помирать ежели…

И Стрепетовъ не отвѣчаетъ ни слова, но чувствуетъ, что горячія, благодарныя слезы падаютъ по его щекамъ.

— Вотъ и вернулся. Что жъ!… Пущай…

Но Андрюшка не могъ быть долго сантиментальнымъ. Ему нужна была дѣятельность.

— Ты вотъ что. У тебя ноги-то такъ долго болѣть будутъ. Дай я тебѣ сапоги сыму. Ты ихъ на холодокъ-то ноги ничего и выстави, теперь за ночь-то онѣ у тебя поотойдутъ. Вотъ такъ, давай сюда… Теперь хорошо будетъ…

— Ты бы шелъ… Право…

— Ну!… — отворачивается Андрюшка.

— Въ самомъ дѣлѣ. Вѣдь я не могу итти… Что же тебѣ со мной пропадать-то!

Андрюшка понурился и копаетъ землю безъ цѣли.

— Ей Богу бы шелъ.

— Ладно! Чего еще… Ну тебя! Вѣдь, кажется, былъ такой нашъ согласъ въ Саратовѣ, чтобы намъ вмѣстѣ… Чего жъ еще… Къ утру-то ноги у тебя и отойдутъ можетъ… Ишь ночь какая чудесная!…

Какъ хороша была эта темная, прохладная ночь, смѣнившая знойный день! Мальчики всю ее провели на пескѣ, лежа на спинѣ и глядя въ небо. Ярко блистали крупныя золотыя звѣзды… Кругомъ ни травки, ни былинки не было, а между тѣмъ откуда-то издали цвѣтами пахло. Андрюшка потянулъ носомъ.

— Это съ Волги!…

И ему почудилось, что, въ тишинѣ совершенно замершей природы, онъ слышитъ шорохъ вѣтра и дальній плескъ громадной рѣки въ низменные ея берега… Къ срединѣ ночи еще ярче стали звѣзды, еще гуще былъ ароматъ незнакомыхъ цвѣтовъ.

— Что это мѣсяца нѣтъ?

— Гдѣ же теперь мѣсяцу быть до новаго… — сообразилъ Андрюшка. — Сколько ужъ времени-то мы болтаемся.

Опять на холодкѣ сталъ засыпать Володя.

Его то морило дремой, то голодъ заставлялъ мальчика просыпаться. Онъ подымался, всматривался въ нѣмую степь, дышалъ ея остывшимъ воздухомъ и опять падалъ на песокъ… Потомъ ему чудился шорохъ какихъ-то крыльевъ: точно низко, низко, надъ самымъ лицомъ его пролетали большія птицы… Открывалъ глаза — никакихъ птицъ не было, одна ночь пристально смотрѣла на него во всѣ свои золотыя очи…

Подъ утро уже точно что-то въ бокъ толкнуло Володю. Открывъ глаза, онъ сообразилъ, что что-то не ладно. Андрюшка стоялъ около, и тормошилъ его…

— Вставай, вставай!…

— Что такое?…

— Слышишь…

Издали приближалось что-то громадное, страшное… Нельзя было различить формы его, но ночной сумракъ раздвигалъ размѣры этого «неизвѣстнаго» до ужаса…

— Заполземъ за шалашъ…

Мальчики живо забрались туда.

— Человѣкъ!…

— Человѣкъ и есть!… Поетъ!… Слава тебѣ Господи!…

Андрюшка вскочилъ и заоралъ.

Пѣніе прекратилось.

— Кто тутъ живой? Эй!…

— Мы это.

— Кто вы?

— Андрюшка.

— Какой Андрюшка еще?!…

Теперь ужъ близко обрисовалась фигура мужика.

— Кто тутъ? Что дѣлаете?

— Помираемъ, дяденька…

— Чего такое помираете?…

— Батюшки! — радостно вскричалъ мальчикъ: — Володька, гляди-ко, да вѣдь это дѣдушка Ѳалалей!

— Онъ и есть… Ѳалалей! — кричалъ мужикъ. — А вы почемъ меня знаете?

— Мы мальчики съ парохода, — радовался Андрюшка. — Какъ не знать-то… знаемъ!…

VII.
Охота и промыслы. — По ильменямъ. — Злополучіе красной утки, — Поэтическій лебедь. — Пеликанъ. — Фазанъ и его враги. — Кабаны и сайгаки.

Оказалась, что дѣти попали въ лачугу, которая принадлежала Ѳалалею.

— Вы это что жъ съ парохода сошли? — спросилъ онъ, когда они разсказали ему всѣ свои злоключенія.

— Нельзя было… Потому насъ ловятъ.

— Васъ-то! — усмѣхнулся Ѳалалей. — Кто же васъ ловить станетъ.

— Полиція.

Андрюшка къ старику имѣлъ полное довѣріе.

— А что полиціи-то до васъ… Нешто вы сдѣлали что?

— Я это… — вступился Володя.

— Потому онъ отъ родителей бѣжамши, такъ безпремѣнно хотятъ его поймать.

— Чего бы отъ родителей-то уходить. Плохо твое дѣло, парнюга, за это и Богъ тебя наказываетъ; пока назадъ къ нимъ не вернешься, помяни мое слово, никакой тебѣ удачи не будетъ. Это ужъ вѣрно… Коли на то — такъ и я потому парохода не ждалъ, что бѣгаю тоже. Только моя причина другая совсѣмъ… — и Ѳалалей затуманился.

— Чегоже ты бѣгаешь-то? — и Андрюшка уставился на него любопытными глазами.

Но бѣдному Стрепетову въ это время совсѣмъ тяжело пришлось. Голодъ закружилъ ему голову такъ, что онъ едва не покатился на землю.

— Чего это его?

— Мы второй день не ѣдимъ! — проговорилъ Андрюшка, всхлипывая.

— Вона, здѣсь-то, да не ѣли… Ну, ребята, зѣвуны же вы…

Ѳалалей отправился въ лачугу, раскопалъ землю въ углу, подъ ней оказался деревянный ящикъ. Тамъ былъ сложенъ котелокъ, было нѣсколько шепотокъ чаю, сахару и сухой хлѣбъ.

— Ишь ты, а мы и не знали!

— То-то!

— А коли бы и знали — все одно нельзя.

— Это почему еще?

— Чужое, потому!

— Ну, исполать тебѣ, паря, коли ты это правду говоришь! — и лицо Ѳалалея засвѣтилось ласковою улыбкой. — Сейчасъ мы ему сваримъ чаю въ котелкѣ, — славно будетъ, а пока вотъ размочи хлѣба въ водѣ да дай ему пососать. Много только не давай, смотри. Сморитъ его сразу, потому у него теперь брюхо что мѣшокъ пустой — все вонъ выкинетъ. Смекай.

— Мы воду-то, почитай, всю выпили.

— Ну, не всю… Есть еще… А для чаю я принесу.

— Гдѣ же здѣсь вода-то? Я ужъ искалъ, искалъ ключа… Все обошелъ.

— И въ балкѣ былъ?

— Былъ.

— А воды не видалъ? Эхъ ты, голова ершова! — ласково погладилъ онъ мальчика. — По нашимъ мѣстамъ воду-то сыскать не больно легко. Не сразу она тебѣ дается-то.

Онъ взялъ изъ ящика большой горшокъ для воды и исчезъ.

Нельзя себѣ представить, съ какой жадностью Володя припалъ къ размоченнымъ для него коркамъ хлѣба. Никогда, казалось ему, онъ не ѣлъ ничего болѣе вкуснаго. Его даже тошнило, до того бѣднаго мальчика одолѣла жадность. Надо отдать Андрюшкѣ справедливость и въ этомъ случаѣ: пока Володя не поправился и не могъ стать на ноги, онъ и не подумалъ самъ откусить ломтика отъ хлѣба, хотя у него голодъ, какъ волкъ, рвалъ всѣ внутренности. Только когда, по совѣту Ѳалалея, онъ рѣшилъ, что Володѣ больше нельзя давать ѣсть, самъ онъ принялся за ѣду, чавкая съ такимъ ужаснымъ остервененіемъ, что Володя даже улыбнулся.

— Скусно! — точно оправдываясь, оглянулся на него оборванецъ.

— А знаешь что, Андрюшка… Коли бы не ты — пропалъ бы я.

— Ну, вотъ! — съ неудовольствіемъ встрѣтилъ Андрюшка похвалу.

На это какъ разъ и Ѳалалей вернулся съ водою. Онъ живо разложилъ костеръ; у него въ лачугъ нашлось въ укромномъ мѣстѣ и кизяку немного и щепокъ.

— Именно! Коли бы не ты, ѣли бы меня теперь волки.

— Очень надо тоже! — съ еще большимъ неудовольствіемъ огрызался Андрюшка, точно его бранили.

— Чего такого-то? — спросилъ Ѳалалей. И когда ему разсказалъ Володя все, тотъ внимательно всмотрѣлся въ Андрюшку.

— Ну, парень, будетъ изъ тебя толкъ. Коли ты въ нищетѣ сберегъ себя…

— Ежели я помирюсь съ отцомъ — иначе и не будетъ — что станемъ мы жить вмѣстѣ.

— Это точно!

Андрюшка не понималъ, какъ же можетъ быть иначе. Онъ все дѣлаетъ по-товарищески для Володи, Володя въ свою очередь для него.

— Учился, учился а ты все-таки и умнѣе и лучше меня. Станемъ мы теперь дома учиться.

— Эхъ, кабы можно мнѣ было въ городъ, сейчасъ бы я къ родителямъ вашимъ справился! — раздумчиво заговорилъ Ѳалалей. — Далъ бы ему знать, все бы ему объяснилъ, какъ на ладони. Ну, посѣкъ бы онъ тебя малость.

Володя обидѣлся опять.

— Меня не сѣкутъ.

— Не сѣкутъ. Ужли?! Все лаской, значитъ? Что жъ и это хорошо… — сейчасъ же согласился Ѳалалей.

За чаемъ, Ѳалалей объяснилъ имъ, что зиму, весну и лѣто живетъ онъ здѣсь охотой на лѣвомъ берегу Волги, гдѣ у него есть и собака, и ружье, и хижина. Что теперь ѣздилъ онъ покупать пороху да кстати еще нужно было ему и повидать кой-кого, а теперь, завтра — проберется къ себѣ, потому что пора и на промыселъ итти.

— Возьми и насъ съ собой! — пристали къ нему мальчики.

— Не бросить же, славу Богу! Куда вы денетесь? Подохните, что крысы въ голодный годъ. Ишь на хлѣбѣ лежали, а чуть не померли!..

Главная охота въ Астраханскомъ краѣ по лѣвому берегу Волги.

Цѣлый лабиринтъ отмелей и косъ, протоковъ, ериковъ и ильменей, кишмя кишитъ дичью. Песчаныя понизи у воды, сначала голыя и пустынныя, мало-по-малу посѣщаются всякою перелетною птицей — бакланами, пеликанами, чайками. Потомъ на нихъ показывается трава и, наконецъ, между первыми порослями камыша и тальника заводится вкусная дичь.

Весеннее солнце здѣсь быстро сгоняетъ снѣгъ съ полей и луговъ. Не успѣла весна улыбнуться — глядишь въ котловины и лимана уже набѣжала талая вода, на черныя и желтыя прогалины видимо-невидимо налѣтѣло всякой птицы. Не ждетъ она зелени — ей не въ кустахъ пока гнѣзда вить, по окраинамъ льда рыба ловится чудесно, чего же, еще пернатому промышленнику?

Ярче да синѣе высокое небо, выше да шире разливы Волги, гульливѣе да крикливѣе дичь по ильменямъ да ерикамъ. Воложки еще подо льдомъ — тамъ только черная карга суетится да бѣлоголовый беркутъ высматриваетъ въ проталинахъ добычу. Но охотникъ уже подымается. Тянетъ его вонъ изъ города скучнаго въ воскресающія степи, невмоготу ему душныя стѣны да ржавыя улицы. Кто цѣлою ватагою, а кто самъ-другъ съ собакою забирается подальше, въ самую глушь, гдѣ никакихъ слѣдовъ еще не намѣчено, гдѣ рѣже голосъ человѣческій слышенъ, гдѣ по голубому разливу не вспѣниваетъ серебристаго слѣдка челнокъ рыболова. И бить-то вѣдь еще нечего. Нырки да гагары по зимовинамъ хоронятся, — а это что за дичь!.. Мясо ворванью пахнетъ да и жесткое.

Подходитъ, подходитъ бродяга охотникъ, видитъ — рано еще и домой направится. При возвращеніи, онъ, пожалуй, три времени года сразу встрѣтитъ: арба двухколесная благимъ матомъ скрипитъ, не мазанная по ухабистой дорогѣ, пробираясь не высокимъ берегомъ, около котораго осторожно карабкается лошадь, запряженная въ сани, а немного въ сторону, гдѣ льда и въ поминѣ нѣтъ, рыбакъ на челнокѣ своемъ орудуетъ, ставитъ сѣти въ очистившійся воложокъ.

Но вотъ утренники и тѣ потеплѣли.

Вчера льдомъ на саняхъ ѣздили, а сегодня, въ полдень, глядишь — промоины да просочины пошли. Зелени еще и помину нѣтъ: хворостиной стоитъ черный тальникъ. Со взморья дымомъ тянетъ, а ночью тамъ зарево багровое — камышъ жгутъ, чтобы новый на пожарищѣ росъ. Тучи клубятся по небу, теплымъ дождемъ опрыскивая землю, туманъ въ понизи. Сыростью пахнетъ. Вотъ и море надвинулось — прибыло, подымая ледъ, уноситъ его въ синія дали, а слѣдомъ за моремъ видимо-невидимо всякой птицы налетѣло стаями: и сѣрая утица, и лебедь бѣлая, и гуси по зарямъ крикливые…

Широко льются мутныя воды въ обмелѣвшіе ерики, переполняютъ ихъ черезъ край и тихія ильмени запруживаютъ. Стаями снимается птица: одна на полуночь тянется, оглашая рыданіемъ недосягаемыя выси, другая въ камышахъ пріюта ищетъ для теплыхъ гнѣздъ да птенцовъ безперыхъ. Тутъ охотнику бездѣлье еще — по разливамъ дороги нѣтъ, а на челнокѣ, что за сласть. Любо съ собакою пѣшкомъ бродить, весло — не охотничій снарядъ. Такъ и скучаютъ до половины іюня, когда воды спадать начнутъ и по берегамъ ильменей станицы безчисленныхъ утокъ, куликовъ, короваекъ да колпиковъ осядутъ.

Въ августѣ — поля высохли, берега проросли травой и стада молодой птицы по вечерамъ присаживаются на сухія поля. Но только съ сентября — дичь жирна и заманчива. Только въ это время да въ теплый понизовый октябрь возвращается съ сѣвера перелетная птица, «хорошо питавшаяся тамъ на засѣянныхъ поляхъ и по лѣснымъ трущобамъ».

Въ половинѣ ноября уже птица на отлетъ идетъ, въ осенніе холода и слякоть охотники только по нуждѣ въ поляхъ да лугахъ живутъ до зимы, когда приспѣетъ время на зайца да на куропатку съ фазаномъ. Тогда же и кабаньей травлѣ настоящій водъ. Лѣтняя охота, съ 15-го іюля, разумѣется заманчивѣе, только и она далеко уже не такъ обильна, какъ прежде. Теперь Немвроду нужно за нею въ приморскіе крѣпи итти, гдѣ берега заросли гущиною трехсаженною, въ чащу камыша, между которымъ тростникъчапанъ сплошною стѣною сталъ…

Гораздо лучше въ степь итти, или въ займища, гдѣ можно встрѣтить охотниковъ безъ ружей, «съ одною короткою, но полновѣсною палкою, съ собакою безъ ружья, съ ружьемъ безъ собаки» и т. д. Такимъ образомъ, охота здѣсь дѣлится на приморскую, степную и займищевую. Въ приморской — охотникъ бьетъ красную утку, мартынъ-чайку (очень рѣдко), лебедя, стереха, корхаля, пеликана, фазана, волка, лисицу и кабана; въ степной и займищевой — онъ беретъ стрепета, драхву, при случаѣ, но не охотно — журавля, кроншнепа, бульдурука, курапатку, гуся, казару, утку, коровайку, колпика, кулика, бекаса, дупеля, гаршнепа, коростеля, перепелку, вальдшнепа, сайгака и зайца. Охотники дѣлятся тоже на разныя подраздѣленія.

— Это — кашкалдачникъ! — презрительно отзываются они о новичкѣ.

— Эхъ ты, утятникъ! — обзываютъ стрѣляющихъ крупную дичь.

Аристократія астраханской охоты — бекасинники, знаютъ только болѣе избранную птицу и пренебрежительно относятся къ остальной.

Весною и осенью охотятся на водѣ, для чего употребляется плоскодонный трубяной челнокъ. Изъ липоваго дерева выдалбливается труба, ее долго размачиваютъ въ горячей водѣ и потомъ даютъ ей желаемую килевую форму. Подъ створкой изъ доски бережется въ ней порохъ. Облеченный въ халатъ верблюжьяго сукна, охотникъ помѣщается въ лодкѣ, рѣдко съ пуделемъ, чаще совсѣмъ безъ собаки. Мѣстные Немвроды охотнѣе сами бродятъ въ водѣ, получая въ концѣ концовъ ревматизмъ. Три или четыре охотника уговариваются вмѣстѣ и, высмоливъ хорошенько лодку-бударку, выходятъ на ней на Волгу. По дорогѣ попадается въ рѣкѣ неводъ, охотники приворачиваютъ.

— Богъ въ помощь!

— Спасибо.

— Ловится ли рыбка?

— Плохо, сухмень… Морянки бы надо.

— Одолжите на котелокъ.

Отказа нѣтъ.

Изъ челнока бросаютъ пару, другую судаковъ, нѣсколько лещиковъ, стерлядокъ. Приваливаютъ къ ильменю и тутъ уже ожидаютъ дичи.

Спятъ на открытомъ воздухѣ подъ рокотъ монотонныхъ волнъ, только крѣпче заворачиваясь въ одѣяло, когда съ востока потянетъ холоднымъ вѣтромъ. Ярче и ярче загораются звѣзды надъ ними, громче поетъ свою вѣчную пѣсню неугомонная рѣка. Изрѣдка, звонкій крикъ лебедя будитъ словно замершую въ дремѣ окрестность; скрипнетъ коростель и потухнетъ… Чу! утки закрякали встревоженно. Что ихъ всполошило? Не коршунъ ли камнемъ ударился. Суета идетъ въ тихомъ затонникѣ… И такъ — пока не поблѣднѣютъ яркія созвѣздія, пока бѣлый туманъ не заклубится надъ спокойною поверхностію воложка и еще болѣе недвижнымъ просторомъ ильменя. Охотники уже встрепенулись. Въ котелкѣ варится калмыцкій чай, и розовое зарево еще не разбросило по небу свои золотые лучи, а Немвроды уже разбрелись въ разныя стороны за добычей… Черезъ нѣсколько часовъ всѣ вернутся на мѣсто стоянки…

— Хорошо, поди, въ это время! Лучше не надо!

— Ладно бы, одна бѣда — комаръ ѣстъ. И сѣткой иной разъ не спасешься.

Зимою промышленники отправляются на охоту «въ крошечныхъ саняхъ, которыя быстро везутъ три собаки по взморью». Подъ лошадьми рухнулъ бы тонкій ледъ, а собаки выносятъ чудесно…

Въ февральскіе утренники, первымъ вѣстникомъ весны, съ сухихъ бугорковъ или оттаявшихъ ильменей, знай себѣ, выкрикиваетъ красная утка. Онѣ выводятъ дѣтей въ дуплахъ, или запросто кладутъ яйца въ старыя лисьи и барсучьи норы. Впрочемъ, утки этого вида отличаются недальновидностью, чтобъ не сказать болѣе. Они подпускаютъ охотника на ружейный выстрѣлъ и ближе, поднимаясь, летятъ низко и даже кружатся надъ охотникомъ, напрашиваясь такимъ образомъ на вертелъ. Впрочемъ, красная утка, изъ чадолюбія способна и на хитрость. Замѣтя опасность, она отводитъ охотника отъ выводка въ противоположную сторону… За красною уткою, наиболѣе раннею птицею въ Астраханскомъ краѣ, является чайка-мартышка. Надъ лодкою охотника цѣлою тучею вьются сизокрылыя, черноголовыя мартышки, съ громкимъ хохотомъ встрѣчая человѣка. Убьешь одну — еще болѣе суеты, еще назойливѣе онѣ носятся надъ вами и громче хохочутъ на весь этотъ сырой и безграничный просторъ. Сила крыльевъ у чаекъ изумительна: сдѣлать нѣсколько сотъ верстъ въ одинъ день — для нихъ пустяки. На пустынныхъ островахъ Каспія такъ много яицъ этой чайки, что буквально ступить некуда. Мартынъ чрезвычайно находчивъ, рыбу ловитъ онъ облавой. Вся ватага дѣлится на два отряда, одинъ загоняетъ рыбу въ бухту или просто къ берегу, другой пожираетъ добычу. Потомъ роли мѣняются, и голодные хищники насыщаются въ свою очередь. Только что вскроются ильмени, миріадами слетаются на нихъ лебеди жировать. Держится лебедь посрединѣ озера, такъ что добудешь его только хорошимъ ружьемъ, да и то умѣючи. Далеко по вѣтру слышенъ отсюда его звонкій мелодическій крикъ съ особеннымъ гиканьемъ. Лебедь удивительно нѣженъ и ласковъ! Удивительно хороши весною волжскіе ильмени! Среди степныхъ гладей, окаймленныхъ зеленою стѣною камыша, граціозно плаваетъ стая бѣлыхъ лебедей, въ голубыхъ небесахъ искрами сверкаютъ чайки, на тихихъ отмеляхъ и песчаныхъ мыскахъ недвижно, словно часовые, стоялъ бѣлые, какъ снѣгъ, съ черными маховыми крыльями журавли-стерехи, оглашающіе окрестности звуками, похожими на пастушескую свирѣль. Цѣлыми выводками чертятъ воду монотонно крякающія утки, а съ недосягаемыхъ высей, едва замѣтныхъ невооруженному глазу, бѣлоголовый орелъ-беркутъ, зорко высматриваетъ себѣ добычу, гдѣ бы она ни показалась — все равно, въ спокойной лазури ильменя или въ густой чащѣ берегового камыша… А къ вечеру-то!… По зарѣ, когда начнутъ посвистывать кулички, противъ вѣтра потянутся стаи баклановъ, зачиликаетъ всякая мелкая пташка, радуясь теплой южной ночи. Точно вздрагиваютъ метелки камыша, мало-по-малу окутываемыя синими мглистыми сумерками, и, будто громкая струна на весь просторъ, гармонично выкрикиваетъ бѣлый лебедь свое «прости» отходящему солнцу… Едва ли не самая затруднительная охота здѣсь на пеликановъ. До нихъ не доберешься съ отмелей — спугнешь только. Нужно протискиваться сквозь камышевыя крѣпи, путаясь въ осокѣ, погружаясь до пояса въ воду, или утопая въ илистой грязи. Такимъ образомъ подкрадываются къ песчанымъ или поросшимъ тальникомъ побережьямъ, гдѣ, среди веселой суеты баклановъ, стоятъ неподвижные, точно въ землю водруженные, пеликаны. Заставъ врасплохъ бабу-птицу, можно разсчитывать съ увѣренностью не только убить нѣсколькихъ, но и захватить другихъ руками, прежде чѣмъ остальныя опомнятся и улетятъ отъ неожиданнаго врага.

Самая красивая прикаспійская птица и самая вкусная — фазанъ. Зимою на него ходятъ по слѣду, лѣтомъ — съ полотномъ ловятъ. Фазанъ, увидя охотника, бѣжитъ, но, замѣтивъ бѣлое квадратное полотно, движущееся къ нему, спокойно кормится и попадается подъ дуло. Его ловятъ также и партіями. Собаки спугиваютъ птицу, въ которую стрѣляютъ поочереди гуськомъ подымающіеся впередъ охотники, пока не улетятъ. Случалось, что изъ-подъ нихъ выскакивали фазаны, прежде чѣмъ охотники успѣвали опомниться, и блеснувъ золотистыми перьями подъ солнцемъ, — вбивались въ такую сильную чащу камыша, передъ которой отступилъ бы и самый опытный охотникъ.

Еще замѣчательна здѣсь охота на кабана

Звѣрь обыкновенно шатается у самаго взморья въ камышахъ и по сырымъ низинамъ, Къ нему подходятъ противъ вѣтра съ собаками, иначе кабанъ почуетъ и уйдетъ. По громкому лаю ищейки впереди — остальная свора окружаетъ открытое животное и держитъ его въ замкнутомъ кругѣ, ожидая сигнальнаго выстрѣла. Еще не успѣютъ отзвучать отголоски его, какъ собаки бросаются на звѣря и впиваются такъ, что клыки его безопасны. Есть такіе ловкіе песики, которые, схвативъ кабана за ухо, перекидываются ему за спину и, плотно прижавшись къ животному, избѣгаютъ клыковъ. Зимою его стараются сбить на ледъ, гдѣ кабанъ быстро теряетъ свои силы. При неудачной охотѣ онъ распарываетъ клыкомъ ноги охотнику и рветъ собакъ. Лучше всего ловить самцовъ, когда они бьются между собою на жизнь и на смерть; въ это время они не слышатъ даже выстрѣловъ и гибнутъ жертвами своего рыцарства. Астраханцы впрочемъ такъ привыкли къ этой охотѣ, что часто, догоняя кабана, на лошади, наносятъ ему удары палкой по переносицѣ, отъ которыхъ загнанный звѣрь падаетъ на мѣстѣ. Способы охоты бываютъ опасны и для охотника. Кабана, напримѣръ, бьютъ на струну. По тропѣ, гдѣ ходитъ онъ, привязываютъ къ двумъ кольямъ ружья, въ ростъ кабана отъ земли. По тропѣ укрѣпляется такая бечевка — одинъ конецъ которой приспособляется къ собачкѣ замка. Такихъ западней ставится нѣсколько въ рядъ. Задѣвъ ногою или грудью за бечевку, звѣрь падаетъ подъ выстрѣлами, но случалось, что, иногда вмѣсто звѣря, находили на тропинкѣ убитаго калмыка или русскаго промышленника. Охоту этого рода слѣдовало бы строго запретить. Кабаны здѣсь достигаютъ 12 пудовъ вѣса.

Степная и займищевая охота у Каспія имѣетъ свою прелесть. Тутъ птицу бьютъ въ самое счастливое для нея время. Возьмите, напримѣръ, стрепета, только что онъ начинаетъ взбираться на холмики, подпрыгивать и выпѣвать пѣсни, какъ лукавый охотникъ на тѣхъ же бугоркахъ разставляетъ силки, куда и попадаются пернатые. Драхву или дудака подстерегаютъ къ осени, во время перелета съ востока къ юго-западу. Куропатокъ здѣсь ловятъ, какъ рыбу, въ ставныя сѣти. Осенью, когда птица эта перелетаетъ изъ степей въ займище, вдоль берега Волги, надъ обрывомъ ставятъ сѣти; по вечерамъ стаи цѣликомъ на лету попадаютъ въ сѣти, при чемъ, охотники сейчасъ же свертываютъ у птицъ шеи, вынимаютъ изъ петель и опять расправляютъ сѣть для слѣдующей стаи. Добываютъ ихъ также и въ вентерь изъ обручей, обтянутыхъ сѣткой. Сюда охотникъ загоняетъ дичь, посредствомъ холщеваго щита, за которымъ не видно человѣка. Гуся ловятъ тоже мошеннически. Въ ростъ человѣка дѣлается плетенка, гдѣ оставляются отверстія для глазъ и для ружья. Надѣвъ ее на себя, охотникъ приближается къ стаѣ и убиваетъ гусей. Послѣ выстрѣла птицы подымаются, но ничего не видя, садятся снова. Выстрѣлъ повторяется съ тѣми же послѣдствіями. И такъ по нѣскольку разъ. Нельзя не отмѣтить, между прочимъ, неразумнаго уничтоженія яицъ утокъ различныхъ породъ. Хуторяне запрягаютъ быковъ и ѣдутъ на возахъ за яицами, другіе отправляются за ними на лодкахъ, переполненныхъ доверху добычей этого истребительнаго промысла…

Остается еще познакомиться со степной охотой на сайгака. Лучше всего ловить его въ жару на берегахъ Волги, куда его гонитъ мошка и комары. Партія охотниковъ раздѣляется на двѣ половины: одна залегаетъ въ траву, а другая гонитъ стадо сайгаковъ въ засаду.

Подстерегаютъ сайгаковъ и на водопоѣ, при этомъ, если охотника не видно, — онъ можетъ нѣсколько разъ повторить свой выстрѣлъ.

Промышленники берутъ съ собой кадки съ солью, потому что при множествѣ убитыхъ животныхъ, мясо ихъ солятъ. А зимою бураны загоняютъ сайгаковъ въ села или сбрасываютъ ихъ на ледъ, гдѣ крестьяне захватываютъ ихъ живьемъ или бьютъ палками. На зайцевъ здѣсь до сихъ поръ охотятся съ собаками и соколами. Сверхъ того во время разлива воды ихъ во множествѣ, избиваютъ на небольшихъ бугоркахъ и клочкахъ оставшейся незатопленною земли.

Дня два оставался Ѳалалей здѣсь на бурханахъ праваго берега, ожидая, чтобы зажили ноги у Володи.

— Ну, теперь, барчукъ, ты первый ходокъ будешь.

— Почему?

— Изболѣли ноги!

И дѣйствительно, когда онъ пошелъ съ ними къ Волгѣ, Стрепетовъ увидѣлъ, что итти ему не представляется никакого труда. Къ вечеру на третій день они были передъ рѣкою. Тутъ у Ѳалалея въ пещерѣ песчанаго берега спрятанъ былъ челнокъ-бударка. Онъ перевезъ дѣтей на ту сторону, къ низменнымъ берегамъ, вошелъ въ узенькій воложокъ, весь спрятавшійся въ камышахъ. Зеленая стѣна камыша направо, зеленая налѣво. Только бѣлесоватыя метелки камыша сверху колышутся, словно кивая путникамъ. Тихо, лѣниво движется челнокъ. Точно и гребецъ, и воложокъ, и даже зеленыя стѣны чакана дремлютъ подъ знойнымъ солнцемъ… Воложекъ завернулъ въ ильмень, въ глубинѣ котораго, на берегу, стояла избушка. Оттуда еще издали тявкали радостно собаки, увидавъ приближающагося хозяина.

VIII.
Въ гостяхъ у гелюнговъ въ хурулѣ.

Судьбѣ еще не надоѣло преслѣдовать Володю. Не успѣлъ онъ помѣститься въ избѣ у Ѳалалея, какъ на другое же утро слегъ больной. Андрюшка остался при немъ.

— Пустое дѣло, — съ устали. Барское здоровье; не привыкъ еще къ нашей жизни, — успокоилъ послѣдняго хозяинъ и ушелъ на охоту. Черезъ три дня онъ вернулся назадъ. Володя еще лежалъ: у него открылась не то горячка, не то лихорадка. Онъ бредилъ, часто вспоминалъ мать и отца, приходилъ въ себя, жаловался на слабость и опять забывался.

— Ничего не подѣлаешь, — сомнительно покачивалъ головой хозяинъ.

— Полѣчить бы чѣмъ…

— Чѣмъ полѣчить? Въ городъ надо везти, а мнѣ нельзя — пропадомъ пропадешь. Самъ я, голубь, въ бѣгахъ. Больше ничего, что надо везти его къ калмыкамъ въ хурулъ.

— Куда?

— Въ хурулъ. Монастырь тамъ такой калмыцкій, гдѣ ихніе иноки спасаются. Видалъ калмыковъ — въ желтомъ да въ красномъ?

— Видалъ.

— Ну вотъ это самое ихнее духовенство и есть. Къ нимъ и повеземъ: они всѣ эти лихоманки да огневицы отлично лѣчатъ.

— А какъ они не примутъ его?

— Отъ меня-то да не примутъ. Нѣтъ, голубь, чего я у нихъ ни попрошу — для меня они все сдѣлаютъ.

Рѣшено было ѣхать на другой день къ калмыкамъ въ отдаленный хурулъ, стоявшій посреди степи.

Пока Ѳалалей приготовляется къ поѣздкѣ, разскажемъ юному читателю, что такое и откуда пришли калмыки.

Во время оно кочевали на сѣверѣ китайской имперіи ойраты. Страна, гдѣ они жили, называлась Джунгарія. Въ общій народъ ойратовъ входило собственно три племени: чаротъ, хойти и хошотъ. Потомъ къ нимъ присоединилось четвертое родственное — торгоуты. «Четырехсоюзіе», какъ они сами называли себя (дербенъ-ойратъ), было въ высшей степени воинственно. Подъ начальствомъ своихъ тайшей они наводили ужасъ на китайцевъ. Одному изъ тайшей Хара-Хумъ захотѣлось сплотить ихъ еще крѣпче и сталъ онъ давить вольнолюбивыхъ кочевниковъ желѣзными тисками. Недовольные этимъ улусы отдѣлились отъ четырехсоюзія и пошли искать себѣ приволья, стирая по пути все живое и оставляя за собой пустыню. Такъ Хо-Урлюкъ съ торгоутцами двинулся на сѣверъ и занялъ мѣста по Оби, Иртышу и Тоболу. Здѣсь они пожили не долго. Ихъ тѣснили старые тайши изъ Джунгаріи, съ другой стороны на нихъ набрасывались киргизы-кайсаки, называвшіе ойратовъ калмыклыкъ — отсталыми, отпавшими. Пошли элеты (недовольные) искать другихъ убѣжищъ. Между Ураломъ, Волгой и Дономъ разстилалась въ тѣ времена безлюдная пустыня. Хо-Урлюкъ и прикочевалъ сюда въ 1628 году съ 50000 кибитокъ. Сначала они раскинулись между Эмбой и Ураломъ, потомъ перебрались на Волгу, а Хо-Урлюкъ устроилъ свою ставку на Ахтубѣ. Русь согласилась на то съ условіемъ, что ойраты будутъ защищать нашъ востокъ отъ набѣговъ дикихъ кочевниковъ. Но вмѣсто этого элеты сами начали переходить рѣку, вторгаться въ наши предѣлы и опустошать русскія поселенія. Послали противъ нихъ войска, которыя побили тайшу Шукхоръ-Дайшла на голову и заставили сначала его, а потомъ его сына Пунцука присягнуть на вѣрность Россіи. Оба они и лизали ножъ, и къ горлу его прикладывали, призывая въ случаѣ нарушенія клятвы Божій гнѣвъ на себя и на свое племя и огненный мечъ. Лизаніе ножа ни къ чему не повело: разбои элетовъ продолжались; тогда Русь, вмѣшавшись очень ловко въ распри и несогласія между различными калмыцкими родами, лишила ихъ выборнаго права и стала сама назначать имъ хановъ, а потомъ начала вмѣшиваться и въ распоряженія самихъ хановъ. Москва въ этихъ случаяхъ всегда прибирала къ рукамъ все, что плохо лежало, создавая такимъ образомъ общую Россію. Тѣмъ не менѣе приволья Урала и Заволжья были такъ хороши, что къ торгоутамъ присоединились скоро изъ Китая еще 30000 новыхъ калмыцкихъ кибитокъ. До 1765 года они жили, терпя навязываемыхъ имъ хановъ, а послѣ этого Россіи захотѣлось и совсѣмъ прибрать въ свою калиту полудикое племя. Между ойратами стали водворять казачьи станицы, увеличивали русскія поселенія, заводили военныя линіи по Волгѣ, Уралу, Самарѣ и Тереку. Ловкіе люди между ойратами воспользовались этимъ. Были охотники попасть въ ханы, знавшіе, что Русь не согласится утвердить ихъ. Подъ руками они пустили слухи, что Москва хочетъ отобрать земли у ойратовъ, а ихъ самихъ заставить обрабатывать землю. Гелюнги начали проповѣдывать необходимость уйти изъ Россіи, и въ 1771 г. луговые ойраты сняли кибитки и перекочевали за Уралъ къ китайскимъ предѣламъ. Но сосѣди ихъ, киргизы, не дремали. Они воспользовались этимъ и у выходцевъ отбили скотъ, ихъ самихъ преслѣдовали такъ, что въ Джунгарію не пришло и пятой части ойратовъ. Всѣ ⁴/₅ луговыхъ ойратовъ погибли отъ голоду, убиты врагами и наконецъ были порублены своими же, — въ усобицахъ цѣлые роды погибли. Калмыцкія пѣсни говорятъ, что были долины, сравнявшіяся съ вершинами горъ отъ костей и труповъ ихъ народа. Въ Китаѣ ихъ земли были уже захвачены китайцами, плотно и прочно усѣвшимися на оставленныхъ ойратами мѣстахъ. Пришельцамъ отвели самые неудобные участки Гошійской области, а тѣхъ, которые уходили отсюда, ловили, сожигали живьемъ, размалывали между жерновами, распиливали и вообще продѣлывали надъ ними всѣ десять тысячъ «милостей богдыхана», какъ тамъ называютъ казнь. Въ Россіи осталось только 13000 кибитокъ калмыцкихъ. За перекочевку недовольныхъ Москва лишила ихъ самостоятельности. Ханъ былъ уничтоженъ, оставшіеся калмыки были раздѣлены какъ крѣпостные между нойонами. Нойонамъ было это выгодно: они разомъ оказывались богатыми помѣщиками. Кромѣ нойоновъ въ живое калмыцкое тѣло всосались еще и новыя піявки — гелюнги, закормленные и жирные. Нойоны даже продавали своихъ калмыковъ въ рабство, черезъ киргизовъ, въ средне-азіатскія степи. Такимъ образомъ мало-по-малу смѣлые и вольнолюбивые ойраты обратились въ жалкихъ паріевъ, обобранныхъ нойонами, ограбленныхъ гелюнгами. Типъ калмыка теперь поэтому — типъ прилежнаго раба; онъ забитъ и затасканъ; имъ пользуются какъ рабочею силой; нанимаютъ его за безцѣнокъ и заставляютъ работать какъ лошадь, безъ пощады. Теперь калмыкъ голоденъ, безотвѣтенъ, растерянъ до того, что къ самой землѣ, кажется, онъ чувствуетъ великую признательность за то, что она не разверзается и не поглощаетъ его — несчастнаго раба.

Заяцъ, злополучный и несчастный, со всѣхъ сторонъ окруженный злобными псами, — въ лучшемъ положеніи. Пѣсня калмыцкая дѣйствительно сдѣлалась стономъ. Послушайте на Волгѣ спеціальную калмыцкую дубинушку, которую поютъ ойраты, помогая себѣ, когда имъ приходится на ватагахъ астраханскихъ рыбопромышленниковъ тянуть сѣти. Вы въ ужасѣ уходите отъ этого вопля. Это — крикъ агоніи, а не пѣсня! А между тѣмъ, это племя преспособное; между калмыками есть теперь и профессора университетовъ, и въ астраханской гимназіи калмычата чуть ли не первые ученики!

Близкіе родственники у калмыковъ составляютъ хотонъ, ближайшіе, т.-е. связанные родствомъ хотоны, составляютъ ойманъ, нѣсколько оймановъ сливаются въ анги (роды), а анги въ свою очередь, группируются въ улусы, которыхъ считается семь: Хотоутовскій, Яндыковскій, Харохусо-эрденіевскій, Малодербетовскій, Икицохуровскій, Басоцахуровскій и Эрнетеневскій. Управляются улусы попечителями, назначаемыми изъ чиновниковъ. У калмыковъ есть свое дворянство — нойоны, которыхъ всего 41, одинъ изъ такихъ дондуковъ по принятіи крещенія получилъ даже княжеское достоинство. За нойонами какъ сословія слѣдуютъ: зайсанги аймачные и зайсанги безаймачные. Первые управляютъ наслѣдственными айманами, по праву первородства и пользуются званіемъ потомственныхъ почетныхъ гражданъ; вторые, не управляющіе айманами, — личные граждане. За зайсангами идетъ обнищавшее крестьянство калмыцкое, только недавно освобожденное отъ крѣпостной зависимости. Духовенство состоитъ изъ бакшей, гелюнговъ и манжиковъ… Въ настоящее время подъ кочевье калмыкамъ оставлено 7.740.000 десятинъ, изъ которыхъ 0,1 часть на луговой сторонѣ Волги, а 0,9 на нагорной. Разумѣется, находящіеся на этомъ пространствѣ водяныя озера, лѣса и рыбныя ловли не принадлежатъ калмыкамъ. Теперь всего калмыковъ считается 17.560 кибитокъ.

Самая лучшая часть калмыцкихъ земель — эргени — спускъ съ донской равнины въ низменную калмыцкую степь; похуже степи отъ эргеней и праваго берега Волги до сѣверо-западнаго поморья. Когда-то оно составляло дно моря и обсохло въ весьма поздній геологическій періодъ, отчего здѣсь и преобладаютъ солончаки. Всюду слѣпитъ глазъ отраженіе солнца на соленыхъ озерахъ и грязныхъ соленыхъ болотахъ. Одна полынь треплется здѣсь среди ужасающаго жара, а тамъ, гдѣ соль отложилась слоями, тамъ и полыни мало. Въ одномъ изъ такихъ мѣстъ и жилъ знакомый Ѳалалеевъ — нѣкій Хумырь-бакша.

Онъ былъ настоятелемъ калмыцкаго монастыря; подъ его началомъ находилось пропасть монаховъ — желтошапочниковъ; у него паслись на возвышенныхъ лугахъ стада, — вообще это былъ человѣкъ богатый и добрый. Что именно ихъ связывало съ Ѳалалеемъ, — этого не говорилъ.

На другой день, невѣдомо откуда (кругомъ была, казалось, одна пустыня), мужикъ досталъ арбу, положилъ въ нее Стрепетова на кошмы, вверху прикрылъ ее другими для тѣни, и, приказавъ слѣдовать за собою Андрюшкѣ, отправился впередъ.

Красно-желтая степь скоро смѣнила зеленѣющіе камыши лѣваго берега. Въ безоблачныхъ небесахъ чернѣли орлы. Буровато-сѣрою тучей клубился песокъ, гдѣ вѣтеръ уныло сказалъ верхушки разсыпчатыхъ бугровъ. На озеро наткнетесь — еще хуже: ни освѣжиться путникамъ, ни напиться, — соль голая! Хорошо еще, если худукъ попадется, — искусственно вырытая яма, гдѣ скопляется почвенная вода. На каждыхъ 15—20 верстахъ они…

На второй день, къ вечеру, Ѳалалей остановился посреди пустыни и зорко сталъ вглядываться впередъ. Что это? Туча песку тамъ или дымъ? Клубится, тянется, разстилается полосою… Солнце сѣло въ какой-то удушливый чадъ. Точно звѣзда вспыхнула въ дыму, разгорѣлась, обратилась въ низенькую огненную черточку. Все ниже и ниже она растягивается. Вихрь поднялся, жарко раздуваетъ пожарище. Всего и есть, что полынь да саксаулъ, а какъ занялись они! еще бы, — высохли. Огонь ужъ бурнымъ потокомъ бѣжитъ по степи, отбрасывая назадъ, словно косматые бунчуки, багровыя тучи дыма. Глинистые бугры не останавливаютъ потока прожорливаго пламени; оно обвиваетъ ихъ змѣей и далеко оставляетъ черезъ минуту жалкое препятствіе. Балка тянется — вѣтеръ черезъ балку переброситъ огнистые языки, и лижутъ они уже дальше все тотъ же саксаулъ да полынь. Страшно становится въ темномъ царствѣ безлунной ночи… Точно всю землю охватило пожаромъ и несется она горящая среди невидимыхъ пространствъ. Ѳалалей остановился. Тамъ, гдѣ стояла его арба, шелъ одинъ солончакъ, не было ни саксаула, ни полыни. Все небо зыблилось сплошнымъ заревомъ, словно красныя лохмотья, отражая на себѣ огнище, неслись на сѣверъ стаи перепуганныхъ птицъ. Вонъ въ сторонѣ показались, уходившія тоже отъ пожара, какія-то смутныя тѣни. Ѳалалей осмотрѣлся и засмѣялся.

— Ишь ихъ!

— Что это дѣдушка?

— Волкъ уходитъ… Тоже нашъ братъ — бродяга.

— Страшное мѣсто какое! — задумался Андрюшка.

— Ну, еще страшнѣе есть!

— Что страшнѣй-то? — заинтересовался тотъ.

— Моцаги, напримѣръ… Ты видалъ моцаги?

— Нѣтъ, дѣдушка.

— То-то! А то — страшно. Песокъ такой; языками онъ въ море скинулся… А промежъ нихъ соленые ильмени да лиманы. Такъ моцагъ покалмыцки и значится — постная земля, что постить ему на ней, калмыку, очень приходится. Моцагъ — постъ по-ихнему. Какъ съ полночи потянетъ — такъ вода совсѣмъ соль голая, потому съ бугровъ въ нее соль гонитъ, ну а при морянкѣ-то море напретъ на Волгу, прѣсная вода и разливается по моцагамъ. И непогодь же бываетъ тамъ, спаси Боже! пурганомъ зовется. Налетитъ этотъ пурганъ, да коли попалъ ты на неспособное мѣсто — тутъ тебѣ и смертный часъ! Бываетъ такъ, что отъ стада въ десять да въ двадцать тысячъ головъ никакого живья не останется, все лоскомъ легло…

На другой день утромъ — только что разсвѣло — Ѳалалей показалъ вдаль.

Тамъ, на сурово-синемъ горячемъ небѣ, рисовалась цаца китайской архитектуры съ загнутыми кверху остроносыми углами трехъ своихъ кровель, изъ которыхъ самая верхняя заканчивалась какимъ-то конусомъ.

— Вонъ и «кура» ихняя, — улыбнулся Ѳалалей.

— Что такое кура? дѣдушка.

— Монастырь все одно, а это цаца — кумирня, соборъ что ли, у нихъ тамъ идолы.

Двинулись туда наши путники. Володѣ сегодня было немного лучше и онъ часто высматривалъ изъ арбы. Ноги уходили глубоко въ песокъ… Впрочемъ скоро зелень показась тощая, сѣрая, какъ и та глыба земли, на которой сидѣлъ коршунъ, проводившій путниковъ недовольнымъ клекотомъ. Трава точно стриженая, до того мелка была она. Цаца растетъ все больше и больше, кибитки войлочныя полукругомъ разбиты, онѣ — посреди самаго понизья. И весь монастырь кочевниковъ въ полчаса можно снять и поставить на другое мѣсто. Безмолвіе полное. Въ центрѣ полукруга кибитка побольше и пороскошнѣе, изъ бѣлаго войлока она. Это — лѣтній храмъ монастыря. Вонъ изъ одной кибитки выбѣжалъ кто-то въ желтой длинной рясѣ. Присѣлъ на корточки, посмотрѣлъ издали и — шмыгъ въ другую кибитку, откуда онъ уже выскочилъ съ краснымъ гелюнгомъ и оба бросились въ ставку.

— Хумырь-бакшѣ побѣжалъ докладать!

Изъ остальныхъ кибитокъ тоже стали выглядывать желтые и красные гелюнги. Очевидно Ѳалалей, несмотря на свое бродяжничество, кое-что значилъ здѣсь. Красный и желтый гелюнги, выскочивъ изъ юртъ Хумырь-бакши, побѣжали навстрѣчу къ нашимъ и еще издали заприсѣдали, стремясь выразить всею своей фигурою величайшую почтительность и радушіе.

Андрюшкѣ бросилась въ глаза толщина ихъ.

— Сытно живутъ! — замѣтилъ про себя практически мальчикъ.

Красный гелюнгъ опустилъ глаза внизъ и произнесъ нѣчто въ родѣ привѣтственной рѣчи. Но, къ крайнему удивленію мальчика, Ѳалалей отвѣтилъ тоже по-калмыцки. Потомъ они подали руки другъ другу и направились въ кибитку къ «настоятелю». Кура казалась теперь совершенно безлюдной, всѣ желтые и красные монахи попрятались въ свои кибитки-кельи, только откуда-то слышался звонъ колокольчиковъ вмѣстѣ съ нѣсколько печальнымъ напѣвомъ какихъ-то молитвъ.

— Служба у нихъ скоро, — замѣтилъ Ѳалалей. — Это очередный гелюнгъ хлопочетъ.

Ѳалалей безъ церемоніи вступилъ въ богатую кибитку Хумырь-бакши. Андрюшка, входя туда, невольно устыдился своихъ лохмотьевъ, но къ крайнему его удивленію на нихъ никто не обратилъ никакого вниманія. Ему показалось, что онъ въ раю: такъ было хорошо тутъ. Сверху висѣлъ большой зонтъ съ лентами, которыя во множествѣ колыхались, потому что все время зонтъ этотъ вертѣлся. Стѣны кибитки пропадали подъ массою яркихъ шелковыхъ матерій съ изображеніемъ бурхановъ (идоловъ). Восьмирукіе, десятиногіе, трехголовые калмыцкіе боги и духи, казалось, дѣлали гримасы, высовывали языки или до самаго пола опускали свои вѣки. Легкій вѣтеръ шевелилъ эти шпалеры. Таки же картины въ видѣ хоругвей висѣли по угламъ. По всей кибиткѣ отъ вращенія зонтика съ лентами и отъ колыханія шелковыхъ матерій стоялъ тихій, не лишенный нѣги и прелести шелестъ. Въ открытый входъ виднѣлась золотая степь и голубое небо.

Андрюшка обратилъ вниманіе на подробности Хумырева житья. На полочкахъ стояли серебряные и золотые идольчики, въ углу красовалось серебромъ отдѣланное сѣдло. Мягкіе ковры разстилались по полу, вмѣсто сидѣнья тѣ же ковры были положены грудами, на нихъ брошены подушки въ шелку.

— Хорошо ли ѣхалъ? — ласково спросилъ Хумырь-бакша у Ѳалалея.

— Слава Богу.

— Что привело сюда моего великаго друга?

— Мальчикъ у меня, изъ благородныхъ онъ. Отъ отца вздумалъ убѣчь. Лежитъ теперь больной. Не знаю, что съ нимъ и дѣлать, — къ тебѣ привезъ вотъ…

— Это хорошо. У насъ есть… Недавно изъ Тибета пріѣхалъ великій лама. Онъ умѣетъ самыя опасныя болѣзни лѣчить.

— Огневица у него или лихоманка, — не знаю.

— Все пройдетъ.

Вдругъ вошли два уже знакомые Андрюшкѣ гелюнга и принесли лакированные китайскіе столики. Вслѣдъ затѣмъ на нихъ появился душистый чай въ крошечныхъ чашкахъ, до которыхъ Андрюшкѣ было даже страшно дотронуться. Онъ впрочемъ осмѣлился — выпилъ, но тотчасъ же передъ нимъ оказалась другая, выпилъ и эту — выросла третья, четвертая, пятая… Надо отдать мальчику справедливость: онъ не забылъ о товарищѣ.

— А Володькѣ-то?… — спросилъ онъ Ѳалалея.

Но тѣ же безмолвные гелюнги, по приказанію Хумыра, внесли и положили Володю на коврѣ.

Стрепетовъ, очнувшійся отъ степного воздуха и прохлады, съ удивленіемъ оглядывался на окружающую его роскошь.

Ему подали въ чашкѣ побольше кисловатый прохладительный кумысъ.

Володя съ жадностью выпилъ.

Подали еще.

Мальчикъ выпилъ опять… Хумырь положилъ ему на лобъ руку и, озабоченно покачавъ головой, приказалъ подать ему опять кумысу.

— Позови эмчу! — обратился онъ къ одному изъ гелюнговъ. Потомъ онъ сталъ объяснять Ѳалалею.

— Всякая болѣзнь предопредѣлена!.. У васъ прежде ни одного хорошаго эмчи (доктора) не было. Лѣчили водой и огнемъ, а таинствъ нашихъ не знали. Ну, царь Петръ — большой царь — въ Тибетъ къ тому далай-ламѣ пословъ отправилъ съ богатыми дарами, чтобъ тотъ ему подарилъ нѣсколько ламъ-эмчи. Далай-лама повелѣлъ десяти такимъ отправиться къ оросамъ въ Моско (Москва) и научить подданныхъ великаго царя лѣчебному дѣлу. Съ тѣхъ поръ и у васъ духтуръ-лама завелись. Теперь ваши эмчи раны лѣчатъ лучше нашихъ, ну, а въ такихъ болѣзняхъ, — кивнулъ онъ головой на Володю, — ничего они не знаютъ. У насъ всякаго гелюнга сначала грамотѣ учатъ, а потомъ лѣчить. У насъ и безъ пріѣзжаго нашъ нирба (экономъ) отлично тоже можетъ вылѣчить, да его отправилъ я по улусамъ. Онъ пѣвецъ отличный — десять трубъ перекричать можетъ. Жеребята стадомъ заржутъ — а все его одного слышно. Чудный голосъ!.. Такъ за пожертвованіями… Рядомъ сидѣть нельзя, когда онъ поетъ — оглохнешь.

Въ это время у входа кибитки показалось въ сопровожденіи гелюнговъ что-то толстое, громадное, расплывшееся, казавшееся такимъ огромнымъ, что страшно было — какъ онъ войдетъ сюда. Широкая шелковая желтая ряса, на пальцахъ золотыя кольца, на головѣ — несмотря на жару — дорогая лисья шапка съ хвостомъ.

— Менде, менде! — встрѣтилъ его Хумырь-бакша.

Эмче — великій исцѣлитель подошелъ къ Сгрепетову и присѣлъ около на корточки.

Съ минуту онъ смотрѣлъ ему въ глаза, потомъ приподнялъ губы — десны увидать. Засунулъ въ ротъ ему грязную руку, языкъ вытащилъ, провелъ ногтемъ по немъ. Ту же руку за пазуху ему — пощупалъ горячо ли тѣло… Потомъ задумался, закрывъ глаза, раскачиваясь во всѣ стороны. Прошло минуть десять — онъ разомъ поднялся и, пробормотавъ что-то, вышелъ вонъ.

— Въ храмъ нести надо сначала, — поднялся и бакша.

Капище въ бѣлой просторной кибиткѣ находи лось въ центрѣ полукруга остальныхъ кибитокъ.

Какъ ни плохо было Володѣ, но и его поразила пестрота и яркость капища. На высокихъ золоченыхъ древкахъ развѣшаны были здѣсь писаные на шелку тибетскіе образа, у алтаря — оригинальные и вычурные сосуды, въ которыхъ курятся какіе-то странные ароматы. Въ серебряныхъ чашечкахъ, въ нѣсколько рядовъ поставленныхъ передъ громаднымъ изображеніемъ Будды изъ китайской золоченой бронзы, — желтыя ароматическія жидкости. Посрединѣ, лицомъ другъ къ другу, сидятъ на корточкахъ жрецы — гелюнги. На всѣхъ красные или желтые шелковые халаты, на одномъ сверхъ того плащъ изъ полосатой: шелковой матеріи; на головъ главнаго жреца родъ митры съ изображеніемъ какихъ-то паукообразныхъ бурхановъ. Голубой плащъ копромъ торчитъ на немъ, подъ плащемъ желтая рубаха, а изъ-подъ нея видна розовая юбка… Передъ митроносящимъ серебряные колокольчики — хонко и труба изъ человѣческой кости, обдѣланная въ серебро и перевязанная человѣческими же волосами; у остальныхъ съ той же стороны барабаны — кенгарги. У гелюнговъ, съ другой стороны, у перваго — цангъ (литавры), а у второго — бишкоръ, рожокъ съ широкимъ раструбомъ, у третьяго — кенгарги, у четвертаго и пятаго — бхора, длинныя громадныя трубы аршина въ три. Сверхъ того въ капищѣ висѣлъ дунгъ — большая морская раковина, оправленная въ серебро;серебряные и мѣдные бубны. У главнаго ламы подъ митрой былъ громадный парикъ изъ конскихъ волосъ, — не менѣе десяти лоша^диныхъ хвостовъ пошло на него навѣрно…

Главный идолъ, Будда-Шакьямуни, горѣлъ какъ золото, передъ нимъ блистало множество тибетскихъ восковыхъ свѣчекъ, распространявшихъ сильный ароматъ. Легкій вѣтерокъ врывался въ открытые окна храма, слегка шевеля иконы съ изображеніями Дарке-матри, Шакьямуни и другихъ святыхъ, доставляемыхъ сюда изъ Ургіи. Въ углу на лакированныхъ этажеркахъ лежали священныя книги; у самаго храма снаружи и внутри быстро вращались барабаны съ изображеніемъ молитвъ, которыми и внутри барабаны были наполнены тоже. Барабанъ приводится въ движеніе ремешкомъ, перехватывающимъ его ось; долгій конецъ ремешка въ рукахъ у гелюнга; къ барабанамъ придѣлано нѣчто въ родѣ крыльевъ на мельницѣ. Вращается барабанъ — вертятся и крылья, а на каждомъ крылѣ опять молитвы написаны. Тибетскія книги — длинныя полосы лакированной бумаги — написаны разноцвѣтными красками, сверху внизъ, съ священными изображеніями. Онѣ связаны въ пучки. Одинъ изъ такихъ пучковъ положили на грудь Володѣ. Другимъ обернули ему голову. Когда Володю такимъ образомъ уложили въ дверяхъ капища, въ дверяхъ же надъ нимъ сталъ по церемоніалу гебке, обязанный наблюдать за порядкомъ службы гелюнгъ. На гебке громадная баранья шапка съ языкомъ, падающимъ назадъ, съ большимъ краснымъ гребнемъ наверху. На немъ красная мантія и красные же наплечники, черезъ правое плечо у него виситъ орарь красный, а черезъ лѣвое — желтый:. Въ рукахъ у него, въ одной — серебряный руль, въ другой — плетка.

Сначала медленно завертѣлись молитвенные барабаны подъ тихое меланхолическое пѣніе, сплошь состоявшее изъ одной какой-то фразы, точно каждый гелюнгъ подъ носъ себѣ ее мурлыкалъ, только въ ладь съ другими. Эта же фраза написана на барабанахъ. Потомъ они вынули изъ-за пазухи чашки, и бебке, за отсутствіемъ нирбы, налилъ въ нихъ будину съ мелкимъ бараньимъ крошевомъ. Разъ по шести опорожнялись чашки. Окончивъ трапезу, визави сидѣвшіе гелюнги уставились другъ на друга выпоенными глазами и разомъ заурчали что-то, другіе ударили въ литавры, третьи заставили заливаться тоненькіе серебряные колокольчики, заскрипѣли большія раковины — дунгъ и начали отбивать темпъ молитвеннаго напѣва барабаны — кенгарги. Орали длинныя колѣнчатыя мѣдныя трубы по временамъ. Дикая мелодія то стихала, то разгоралась… Сначала смолкли трубы, потомъ раковины, оборвались литавры и подъ тактъ серебряныхъ колокольцовъ и пыхтѣнія кекгарги, словно откуда-то издалека, тихо-тихо послышался красивый молитвенный напѣвъ…

Володю вынесли въ степь и положили его тамъ.

Дикая мелодія точно ласкала его. Что-то рокочущее, жалобное было въ ней. Но вотъ напѣвъ все ближе и ближе. Одинъ за однимъ всѣ гелюнги присоединились къ нему и наконецъ въ самый разгаръ ворвался голосъ гебке, отъ котораго вздрогнулъ Володя. Точно громадный колоколъ зазвучалъ надъ самымъ ухомъ. Ревъ этотъ скоро погасъ, замерли за нимъ и остальные голоса и только тянулось унылое, меланхолическое пѣніе и нервная, порывистая трель серебряныхъ колокольчиковъ…

Въ это время къ больному мальчику подошелъ толстый эмче, сѣлъ къ нему на корточкахъ, раздвинулъ самъ ему ротъ и не спрашивая влилъ туда что-то изъ серебряной чашечки. Не давая ему отдышаться, онъ съ силою зажалъ ротъ Володѣ. Чуть не задохнулся тотъ отъ горечи… За эмче стоялъ уже другой гелюнгъ съ кумысомъ.

Въ тихія вечернія сумерки изъ капища опять далеко разносились священные напѣвы.

Чутко внимали имъ номады издали, складывая у лба ладонь къ ладони и творя земные поклоны, слегка дотрагиваясь головою до бурхановъ.

А сумерки — все гуще и гуще…

Ужъ ночь на востокѣ. Ужъ яркія крупныя звѣзды высыпали на небо и теплятся въ его лазуревомъ просторѣ и все тише и печальнѣе разносится напѣвъ гелюнговъ, пока съ послѣднимъ отсвѣтомъ вздрагивавшая на западѣ заря не замерла, какъ замираетъ тихій звонъ струны…

Ѳалалея и Андрюшку пригласили опять къ Хумырь-бакшѣ. Имъ предложили блюдца съ рисовой кашей, бараньей похлебкой и чаемъ. Володѣ давали только кумысъ, но заставляли его пить черезъ силу много.

Въ первую эту ночь онъ заснулъ крѣпкимъ и здоровымъ сномъ.

IX.
Выздоровленіе Володи.

Гелюнги лѣчили Володю, отпаивая его кумысомъ, да разъ въ день давая ему какую-то горечь. Затѣмъ мальчика на ночь только вносили въ кибитку. Въ теченіе цѣлаго дня спеціально поставленный къ нему гелюнгъ перетаскивалъ его съ одной стороны степи на другую, смотря гдѣ была тѣнь. До него не давали коснуться солнцу, и на чудномъ степномъ воздухѣ въ вѣчной прохладѣ, Стрепетова отходили такъ быстро, что черезъ три дня онъ уже самъ былъ на ногахъ. Въ это время Ѳалалей куда-то уѣзжалъ съ Хурумь-бакшею. У него очевидно были съ нимъ важный дѣла. Назадъ они пріѣхали оба веселые. Старикъ сейчасъ же навѣстилъ Володю и обрадовался, увидя его почти выздоровѣвшимъ.

Володя по цѣлымъ днямъ сидѣлъ теперь, любуясь на безграничныя степени, на которыхъ эффекты солнечнаго освѣщенія были почти такъ же разнообразны, какъ и надъ моремъ. Въ одинъ изъ такихъ дней вдали показалось какое-то крошечное черное пятно. Оно все росло и удлинялось, черезъ часъ Стрепетовъ видѣлъ уже, что это приближается къ хурулу громадный караванъ верблюдовъ, сопровождаемый всадниками. Караванъ этотъ опредѣлялся, разбивался на отдѣльныя группы, наконецъ къ вечеру онъ приблизился сюда и остановился въ почтительномъ разстояніи отъ куры. Громадныхъ верблюдовъ поставили на колѣна, сняли съ нихъ какіе-то тюки, сползли съ горбовъ женщины и дѣти, и спустя нѣсколько минутъ посреди зеленой степи закипѣла дѣятельность. Андрюшка, забѣжавшій туда, сейчасъ же вернулся къ Володѣ.

— Строятся! — объявилъ онъ радостно, съ ярко горѣвшими глазами.

— Какъ строятся!

— Кибитки свои разбиваютъ…

Отъ толпы копошившихся зачѣмъ то людей отдѣлились другіе, отогнавшіе табуны въ сторону. Точно рядъ длинныхъ каменныхъ изваяній верблюды легли въ одну линію и замерли неподвижно. Къ хурулу набѣжали сначала калмычата малъ мала меньше, скуластые, сильные, голобрюхіе.

Солнце уже спускалось. Золотистая пыль стояла надъ караваномъ. Въ сторонѣ тревожно фыркалъ табунъ.

— Ну и кони! — улыбнулся было Стрепетовъ.

— А что?

— Гляди-ко.

Лохматые, заплатанные какіе-то, рвань водовозная совсѣмъ; подходятъ къ нимъ — стоять они смиренно, не фыркаютъ, даютъ себя дѣтямъ гладить, даже морду протягиваютъ.

— Дикіе! — объясняетъ одинъ гелюнгъ Володѣ.

— Это-то дикіе! — засмѣялся онъ. Засмѣялся и Андрюшка.

— Да ты умѣешь ѣздить? — спросилъ гелюнгъ у Анд^рюшки.

— Съ эстакихъ лѣтъ ѣзжу. При табунѣ состоялъ.

Гелюнгъ вынесъ сѣдло; подвели взлохмаченнаго конька. Вскочилъ на него Андрюшка, и вдругъ сл^училось что-то совсѣмъ неожиданное. Конекъ какъ-то кинулся на переднія, поддалъ задними ногами, и Андрюшка словно камушекъ перекинулся ему черезъ голову въ мягкую степную траву. Всталъ, встряхнулся удивленно, а конекъ стоить себѣ — смирно стоить и морду протягиваетъ, на де — погладь! Гелюнгъ улыбается, глядя на мальчика.

Попробовалъ Андюшка еще разъ — опять вверхъ тормашками полетѣлъ. А калмыки стоять кругомъ и только конька похваливаютъ по-своему.

— Хорошъ конь: добрый будетъ, — выѣздить только надо.

— Въ цѣломъ хурулѣ не найдешь всадника, котораго бы этотъ лохмачъ не сбросилъ на земь! — утѣшалъ Андрюшку улыбавшійся гелюнгъ.

Въ эту ночь Володя долго засидѣлся у входа въ отведенную русскимъ кибитку.

Въ вышинѣ теплились звѣзды. Съ луговъ пахло тонкимъ ароматомъ кебеки, да откуда-то изъ вновь разбитаго кочевья доносился напѣвъ калмыцкой сулайты…

На другой же день Володѣ позволили пойти въ кочевье.

Онъ пошелъ вмѣстѣ съ однимъ изъ гелюнговъ въ самую большую кибитку, разбитую посрединѣ между другими. Въ ней по угламъ сидѣли дѣвушки въ шелку и мѣховыхъ шапкахъ. Были между ними и очень красивыя, несмотря на прорѣзанные вкось глаза и выдавшіяся скулы. Хозяйка здѣсь была одѣта въ шелковый терменъ — родъ капота съ стоячимъ воротникомъ и длинными рукавами. Поверхъ него плотно обхватываетъ тонкій станъ цегдыкъ (безрукавка), полы котораго были разрѣзаны спереди и сзади. Все это расшито позументомъ, на груди серебряныя узорчатыя пуговицы. Платье сдѣлано такъ, что вовсе не скрываеть сильныхъ формъ красиваго, на степномъ привольѣ сложившагося, ея тѣла. Шелковые шальвары, голубого сафьяна туфли съ загнутыми вверхъ носками — все это обнаруживало въ ней большую щеголиху. Ноги красивыя, маленькія, таки же и руки. Шапка, опушенная лисьимъ мѣхомъ, съ серебряною пуговкою на верхушкѣ, не скрывающая цѣлой массы черныхъ волосъ. Самъ хозяинъ сидѣлъ неподвижно въ сторонѣ, какъ бурханы его алтарика. Двѣ старухи въ сторонѣ приготовляли мѣстную водку; изъ мѣднаго котелка, замазаннаго глиной, была проведена трубочка въ небольшой сосудъ. Въ котелкѣ кипятили кумысъ, въ сосудъ перегонялась безцвѣтная какъ вода жидкость, сильно опьяняющая. На столѣ передъ гостемъ, гелюнгомъ и мальчикомъ наставили всякихъ калмыцкихъ явствъ. Тутъ было и засушенное кобылье мясо, мягкіе оладьи на бараньемъ салѣ, борцукъ и будинъ, похлебка изъ ржаной муки съ саломъ, и схюшко-оморъ, и будрхумъ — пирожное. Все это разумѣется курдюкомъ пахнетъ и на зубахъ вязнетъ и страшно жирно… Когда гелюнгъ попробовалъ всего этого вмѣстѣ съ Андрюшкой, — Володѣ какъ еще больному онъ не позволилъ этого, — имъ подали ця, не что иное какъ кирпичный чай.

Варятъ этотъ чай здѣсь вмѣстѣ съ солью, молокомъ и саломъ и подаютъ въ большихъ деревянныхъ чашкахъ, который какъ и вся посуда вытираются не иначе какъ пальцами и вылизываются языкомъ, — другого способа очищенія ея здѣсь не вѣдаютъ.

— Зачѣмъ портить холстъ, — отвѣчаетъ одинъ калмыкъ спрашивавшему его объ этомъ путешественнику, — когда Богъ человѣку далъ языкъ и пальцы.

Пальцы въ свою очередь вытираются о грязныя полы халатовъ — и вся недолга! Володю, не привыкшаго еще къ этому. чуть не тошнило отъ калмыцкаго пиршества.

— Не хотите ли бозо?^[4] — предложили ему.

Онъ отказался.

— А эйзге^[5].

— Нѣтъ, нѣтъ…

Подали опять бузу — калмыцкую водку, которую пили и дѣвушки. Потомъ онѣ сѣли въ кружокъ. Въ средину встала хозяйка съ длинной балалайкой въ рукахъ и начала перебирать струны. Меланхолическая ритурнель ихъ была очень красива. Остальныя сидѣли опустивъ глаза и какъ будто сердито гнѣваясь. Струны пѣли все громче и громче — и вдругъ завывающій напѣвъ ворвался въ ихъ нѣсколько дикій звонъ: это запѣла она изъ сидѣвшихъ дѣвушекъ. Немного погодя и другой рѣзкій голосъ присоединился къ первой. Потомъ этотъ подхватила третья и такъ, всѣ. Хоромъ всѣ вмѣстѣ не поютъ. Только струны балалайки не утихаютъ — гудѣть, оттѣняя унылымъ серебромъ своимъ паузы.

На высокой, высокой горѣ,

На высокой!.. Охъ, на высокой

Течетъ холодный, холодный родникъ,

Холодный!.. Охъ, холодный!..

Голубой цвѣточекъ выросъ

Выросъ на днѣ долины.

Видитъ родникъ красу долины,

Охъ, видитъ ее родникъ,

Видитъ, хорошо видитъ!..

Хочетъ родникъ сбѣжать къ голубому цвѣтку,

Охъ, голубому цвѣтку,

Да мѣшаютъ ему высокія скалы,

Охъ мѣшаютъ, мѣшаютъ!..

И все онъ бѣдный смотритъ да плачетъ,

Все плачетъ, плачетъ!..

Все онъ плачетъ, пропадая! охъ — пропадая

Въ безводной степи горячей,

Охъ, горячей, горячей…

Мотивъ дѣлается мало-по-малу задорнѣе и веселѣе. Завываніе пѣвицъ громче. Оно теперь уже рѣжетъ уши. Встаетъ красивая дѣвушка съ черными точно бархатными глазами и начинаетъ приплясывать, не сходя съ мѣста. Топчется подъ таить, но только весьма некрасиво выходить, хотя плясунья сложена изумительно. Тише и тише пѣсня, медленнѣе топчется балерина калмычка, наконецъ замерла совсѣмъ и сѣла. Должно быть поихнему очень хорошо плясала, потому что кругомъ слышались возгласы одобренія, а калмыки въ дверяхъ кибитки даже жмурились отъ восторга. Но вотъ напѣвь опять разгорается все ярче и ярче, завываніе громче — и на сцену выскакиваютъ два молодыхъ калмыка; первые щеголи во всемъ кочевьѣ. Пояса съ серебромъ туго перетягиваютъ ихъ тонкія таліи, какіе-то небольшіе архалуки плотно обтягивають стройное сильное тѣло. Одинъ вокругъ другого подплясываютъ, перевертываются на правой ногѣ, притоптываютъ лѣвой, подергиваютъ и поводятъ плечами. Въ разгарѣ пляски одинъ изъ калмыковъ схватываетъ руками за шею товарища, прыгаетъ на него, перекрещиваетъ ноги вокругъ его стана, а тотъ какъ ни въ чемъ не бывало, продолжаетъ притопывать, вытянувъ руки.

Плясуны вызываютъ тоже громкое одобреніе дѣвушекъ, причемъ нѣкоторыя причмокиваютъ губами. У калмыковъ поютъ и пляшутъ какъ дѣвушки, такъ и замужнія. 0нѣ и одѣваются одинаково. По одному только и отличите ихъ: у замужнихъ косы въ черные чехлы спрятаны, а у дѣвушекъ онѣ распущены.

Когда Володя возвратился въ кибитку — эмче уже ждалъ его, чтобы посмотрѣть еще разъ. Онъ велѣлъ ему раздѣться, посмотрѣлъ мускулы мальчика, сталъ шептать надъ нимъ что-то и потомъ поить его отвратительнымъ теплымъ бараньимъ саломъ. Остальные калмыки съ благоговѣніемъ смотрѣли на это. Они относятся къ своимъ эмчи съ безграничнымъ довѣріемъ и въ то же время избѣгаютъ нашихъ медиковъ, тамъ разумѣется, гдѣ они ѣсть.

Эмче въ одно и то же время пастырь ихъ душъ и исцѣлитель тѣла. Эмчи, какъ идругіе гелюнгине медики, грабятъ своихъ несчастныхъ паціентовъ такъ, что иной разъ для калмыцкой семьи является весьма серьезнымъ вопросомъ, не лучше ли дать своему родичу умереть, чѣмъ быть до тла разоренными этими эмчами. А что излѣченіе здѣсь то же, что разореніе, видно изъ того, что эмче беретъ весь скотъ, всѣ деньги только за то, что онъ когда-то учился книгѣ Эминъ-неомъ, тибетскому руководству въ формѣ молитвъ, совѣтовъ и рецептовъ для пользованія того или другого недуга. Теплая вода, сыворотка — вотъ дешевые медикаменты эмчи; при этомъ соблюдается полная діэта. Есть эмчи, которые запрещаютъ всякую пищу рѣшительно. Баранье сало изъ курдюка дается уже потомъ, растопленное коровье масло вливается громаднымъ количествомъ въ паціента. Чѣмъ больше для него приготовлена чашка, тѣмъ лучше… Но надо сказать правду, что лихорадки и горячки эмчи большіе мастера лѣчить. При этомъ для укрѣпленія организма они даютъ часто крѣпкій бараній бульонъ — шулюмъ.

Эмчи въ другихъ болѣзняхъ очень опасны. Они не знаютъ мѣры; даютъ опасныя средства какъ ртуть, сулему, купоросъ, и даютъ въ такихъ порціяхъ, что лошади и то бы околѣли.

У эмче есть средства отъ всего: отъ дурного глаза, отъ клеветы, отъ наговора, отъ врага, отъ возможности сломать себѣ руку, ногу, отъ дурного помѣщенія и даже отъ начальства. Въ одномъ отношеніи эмчи сами себя признаютъ безсильными, — это когда въ степи появится оспа.

Оспа — страшный бичъ кочевниковъ. Отъ нея вымираютъ цѣлые улусы. Прежде несчастныхъ заболѣвшихъ ею бросали въ степи на произволъ судьбы, въ добычу первому хищному звѣрю. Теперь калмыки этого не дѣлаютъ, но внѣ города зато не знаютъ, какъ имъ обойтись съ больнымъ страшною болѣзнью. Во время оно находили такихъ брошенныхъ (цецикъ) очень часто.

Эмче лѣчитъ исключительно богатыхъ; для бѣдныхъ у него нѣтъ ни совѣтовъ, ни средствъ. Очевидно, Ѳалалей дѣйствительно имѣлъ важныя дѣла съ Хумырь-бакшой, иначе бы дѣтей и приняли въ хурулъ и не стали бы съ ними возиться вовсе.

Послѣ описаннаго дня Володя часто ходилъ въ кочевье и ознакомился уже съ бѣднотой калмыцкой, не имѣющей ничего общаго съ тѣми первыми кибитками, какія посѣщалъ онъ. Цѣлыя семьи въ этихъ несчастныхъ ободранныхъ юртахъ оказывались чуть ли не нагими: рваныя рубахи считались роскошью, лохмотья возбуждали зависть. Грязь и голодъ царили тутъ невозбранно. У Володи щемило сердце при видѣ этихъ истомленныхъ лицъ, впалыхъ грудей, глазъ, сверкавшихъ жаднымъ лихорадочнымъ блескомъ.

— Не работаютъ должно! — соображалъ Андрюшка.

— Какъ не работаютъ! — вмѣшивался уже вернувшійся Ѳалалей. — Отдыху у нихъ нѣтъ. И день и ночь. Посмотрика-ка — на ватагахъ, что твоя скотина. Скотина устанетъ, ляжетъ, а калмыку нельзя. А на соленыхъ озерахъ — не приведи Господи! русскому бы ни за что не выдержать.

— Тяжело?

— Слабый человѣкъ пропадетъ совсѣмъ, не выстоитъ. Первое цѣло — разбить соляные пласты, твердые, крѣпкіе, что твой камень, промыть ихъ въ ракѣ (вода разсола), отвезти, насыпавъ въ мѣшки. На эту работу русскаго ни за что не заманишь. Одинъ разнесчастный калмыкъ идетъ. Вѣдь какъ работать-то приходится! День за днемъ цѣлый день по колѣна въ водѣ соленой. Тѣло-то разъѣстъ, потрескается оно, въ ссадинахъ, а на живое-то мѣсто соль — и еще точно пуще кусаетъ да язвить. Черезъ три дня весь какъ обожженный, а въ раны соль-то еще больше забивается. Бываетъ, что до кости насквозь. А въ холодную осень, въ заморозки, въ водѣ-то? А то въ пекло въ самое? отъ калмыка ни жалобы, ничего, только пѣсни свои поетъ онъ.

— Какія пѣсни?

— А пѣсня, голубь ты мой, тоже слеза рабочая. Иной плачетъ, а иной съ горя-то да съ доли запоетъ. Одно на одно и выходить, значитъ, какъ наши старцы говорятъ: разрѣшеніе бремени.

— Какіе старцы?… переспросилъ Володя.

— Есть такіе! — уклончиво отвѣчалъ Ѳалалей. — Такіе у калмыковъ. Ты послушай-ка, о чемъ они поютъ, вотъ примѣрно какъ неводъ тащатъ. Поютъ-то они по-своему, а по-русски это выходить:

Ой трудно… Ой-ой-ой какъ трудно…

Трудно бѣдному калмыку, ой трудно…

Ой больно… Ой-ой какъ больно.

Ноги льдомъ мозжить.

Голову огнемъ печетъ.

Сѣть тяжелая — рыбы много,

Много, да не намъ ее ѣсть…

Ой трудно… Ой огнемъ палитъ,

Ой льдомъ мозжитъ.

Ой больно!…

И какъ запоютъ они свою «дубинушку», такъ будто какъ камень, а и тебѣ больно сдѣлается то… Тутъ-то имъ съ полагоря; промыслы лѣтніе хорошіе будутъ, они и радуются, — вотъ имъ сегодня и весело. Пойдемъ къ нимъ смотрѣть — бой у нихъ будетъ.

— Какой бой? — обрадовался Андрюшка.

— А кто кого поборетъ.

— Чудесно…

И дѣйствительно вечеромъ дѣтей позвали въ кочевье. Ѳалалея и тамъ знали и не только знали, а пришелъ онъ, такъ ему словно своему обрадовались всѣ.

— Вотъ у насъ онъ дѣдушка какой?… Всѣ его знаютъ, вездѣ его почитаютъ! — торжествовалъ Андрюшка.

— Гдѣ же эти? — спрашивалъ Андрюшка потомъ.

— Какіе?

— А что драться-то будутъ… А маленькимъ нельзя?

— А что тебѣ-то?

— Я бы самъ пошелъ, коли бы стѣнка на стѣнку.

— Ишь ты лихой какой!

— Я… я, дяденька, лихой… я ничего не боюсь.

— Аника-воинъ! А эти, что драться будутъ, теперь сидятъ по разнымъ кибиткамъ и другъ друга не знаютъ.

— Какъ не знаютъ?

— Потому у нихъ на это свой порядокъ. У нихъ выбираютъ не сами они: громада, кочевье указываетъ кому съ кѣмъ, и другъ съ другомъ не говорятъ. Выберутъ сначала одного, отведутъ и запрутъ въ кибитку, а потомъ другого.

И въ самомъ дѣлѣ, когда вывели борцовъ всѣхъ, наши странники увидѣли, что борцы эти закрыты съ головой и ихъ вели подъ руки. Поставили другъ противъ друга и сорвали съ нихъ покрывала: тутъ только они и узнали кому съ кѣмъ драться.

Калмыки стѣной кругомъ.

Борцы были голые. Тѣло ихъ только было натерто чѣмъ-то жирнымъ. Единственно вокругъ бедръ шла перевязка. Сильныя тѣла на сильныхъ ногахъ. Это не бульдожья неуклюжесть британскаго боксера, тутъ пропорціональность, красота формы. Все строго соразмѣрно. Каждый мускулъ отчетливо очерченъ на сильной бронзовой шеѣ. Грудь высокая, стань тонкій, гибкій, бедра крѣпкія, ноги — быкъ не собьетъ. Два борца пристально съ минуту смотреть одинъ на другого, точно соображая какъ приняться за дѣло, а потому другимъ казалось, что они такъ себѣ стоять, охвативъ одинъ другого, только жилы выступили струнами да мускулы выпятились, точно лопнуть хотѣли подъ смуглою кожей — они одни и обнаруживали страшное усиліе противниковъ. Но вотъ одинъ не то нагнулся, не то назадъ откинулся. Толпа охнула. Другой подался тоже. Жилы все пухнуть и пухнутъ — мускулы кажется сейчасъ вотъ разорвутъ кожу. И вѣдь какія позы при этомъ, рисуй только! Толпа лихорадочно слѣдитъ за ними. Покрывала держать въ рукахъ: чуть одинъ готовь упасть — сейчасъ покрывало обоимъ на головы, разнимаютъ и уводятъ, — не дали одержать рѣшительную побѣду, чтобы «честное единоборство не обратилось въ драку и не вызвало вражды». Но и закутанные дерутся, нѣкоторое время не выпуская ихъ рукъ.

— Зачѣмъ это? — спрашиваетъ Володя.

— А чтобы сила у нихъ улеглась бы.

Дѣйствительно бойцы отошли — ихъ выпустили и они первымъ дѣломъ подошли другъ къ другу и подали руку одинъ другому.

Большіе ушли — начали драться калмычата, соблюдая ту же церемонію, т.-е. закрывая дерущихся, прикрывая ихъ во-время. Сильный и бойкій Андрюшка попробовалъ было, но его сейчасъ сломали такъ, что и не успѣлъ онъ опомниться — его положили вверхъ ногами наземь.

— Не способно! — сказалъ онъ, вставая.

— А что?

— У нихъ-то руки — что желѣзо.

X.
Въ Астрахани.

Между тѣмъ жара стала такая, что и Ѳалалей, привычный къ ней осовѣлъ.

— Ну, братцы, — обратился онъ къ дѣтямъ, — пора намъ отсюда убираться… Сплавлю я васъ въ Астрахань, а тамъ ты, Володька, пошли же депешу отцу, — такъ-то вѣрнѣе будетъ, — и сядь гдѣ-нибудь въ гостиницѣ, пока онъ не пріѣдетъ, жди! Будетъ теперь болтаться. Малъ еще, чтобъ бродяжничать-то.

Утромъ въ этотъ день въ кочевьѣ послышался ревъ верблюдовъ, Мальчики бросились туда. Кочевье снималось изъ хурула, чтобы перейти на другое мѣсто. Они какъ разъ напали на разборъ кибитокъ.

Калмыки сначала благоговѣйно съ молитвой снимали съ кибитки мани — родъ шелковаго флага, на которомъ вышита та же молитвенная фраза, какую они поютъ въ хурулахъ и которая написана на бумагѣ барабана. Потомъ они такъ живо скинули кошмы, что мальчики не успѣли опомниться, какъ передъ ними уже былъ остовъ кибитки. Развязавъ съ него хошлунъ — тесьму, охватывающую кибиточный скелетъ, они моментально разобрали черше — разборныя рѣшетки, изъ которыхъ состоитъ этотъ остовъ, сбросивъ предварительно цыгракъ — жерди, вверху черше образующія родъ купола кибитки.

Въ это время верблюды не переставали отчаянно ревѣть.

— Чего это они? — спрашивали мальчики.

— Знаютъ уже, что сейчасъ ихъ мука начнется.

— Какая мука?

— А вишь!

Подвели верблюда, у него черезъ внутреннюю стѣнку носа была насквозь продернута веревка… И веревка и самъ верблюдъ были залиты кровью, кровь изъ свѣжей раны этой падала и просачивалась въ песокъ. Веревку дергали, постоянно бередя рану. Заставили верблюда опуститься на колѣни и, быстрѣе чѣмъ можно было подумать, нагрузили его кибиткой. «Корабль пустыни» продолжалъ оглашать пустыню отчаянными жалобными криками. Онъ то и дѣло протягивалъ голову впередъ, точно приглашая полюбоваться, что люди съ нимъ дѣлаютъ и какъ они его бѣднаго тиранятъ и мучатъ. Поверхъ кошмъ положили рѣшетки, а на рѣшеткахъ какъ на платформахъ умѣстилось и все остальное имущество калмыцкой семьи. Тутъ пріютилась юйденъ — дверная завѣса, шій — камышевая гибкая плетенка, развѣшиваемая вдоль черше; шердыки — бѣлыя кошмы, играющія роль постелей, подушки; орникушче, т.-е. пологи, и наконецъ юмнарчи — занавѣски. Володю поразило, что все это заняло не болѣе четверти часа. Пятнадцать минуть тому назадъ — кочевье стояло въ степи и только что успѣли дѣти опомниться, какъ оно снялось и вотъ уже нагружается на верблюдовъ: верблюды поднимаются, трогаются, кричатъ опять, и еще черезъ нѣсколько времени — ничего нѣтъ здѣсь, только обгорѣлыя мѣста отъ костровъ, да вдали видна исчезающая вереница «кораблей пустыни»!

— Скоро у нихъ это дѣлается!

— Нѣтъ честнѣй и лучше этого народа! — разсказывалъ потомъ старикъ. — На промыслахъ даже баба-калмычка сдѣлаетъ больше татарина-ногайца или «верхового» (т.-е. пришедшаго съ верху) русскаго. Калмыка взялъ — можешь ему вѣрить, и душу ему повѣришь — ни за что не обманетъ. На пароходѣ возьми его, жарко бываетъ здѣсь страсть, нашъ братъ, что карга, языкъ высунетъ, не до работы ему; а калмыкъ ни на минуту не опустить рукъ. Веселъ и доволенъ коли его хорошо кормятъ, а дурно, — тоже не жалуется и хуже работать не станетъ…

— А сами калмыки развѣ на себя не работаютъ?

— Какъ не работаютъ — работаютъ… Тутъ на работу разное время-то бываетъ… Сначала въ Волгу идетъ для икромета вобла, за нею наваливаетъ такъ прославившая ее бѣлуга, тоже двигается щука, лещъ, судакъ. Съ половины апрѣля бѣшенка стѣной идетъ, прудитъ рѣку, а за ней охотничаетъ севрюга, сомъ, стерлядь, осетры. Сомъ, лещъ и почти всѣ частиковыя мечутъ икру на ильменяхъ. Самое лучшее мѣсто для лововъ — мелководья, поросшія травою. Судакъ и лосось ищутъ для этого мѣста съ песчанымъ грунтомъ; красная же рыба мечеть икру на подводныхъ грядахъ или вообще тамъ, гдѣ дно твердо, каменисто, хрящевато. Вымечеть икру красная рыба и спускается опять въ море до осени, когда опять въ рѣку подымается на отдыхъ, гдѣ и залегаетъ для этого въ глдбокихъ ямахъ — ятовляхъ. Въ этихъ ятовляхъ на зиму, случается, рыба ложится одна на другую. У ятовлей уже стоять сторожа и высматриваютъ, въ какую залегла рыба. Ятовая рыба выпускаетъ изъ себя слизь, покрывающую всю ея поверхность. Тутъ-то и нанимаютъ калмыковъ, потому что зимній ловъ холодный, требующій большого здоровья, — оно и понятно: посмотрите на не совсѣмъ изголодавшаго калмыка: въ плечахъ у него косая сажень, грудь колесомъ — атлетъ совсѣмъ! Рядомъ съ ними киргизы — слабы, хилы, ходятъ понурясь, грудь впалая, ноги колесомъ и худыя; мускуловъ на тонкихъ рукахъ и не замѣтишь. Вольными артелями, т.-е. сами отъ себя, киргизы ничего не ловятъ. Еще теперь калмыки портиться начали, пьютъ случается шибко. Но гораздо хуже этого разоряютъ ихъ гелюнги!

— Ну, ребятки, — заговорилъ съ ними Ѳалалей вечеромъ, — свезу я васъ на Волгу и прощайте!

Мальчики пригорюнились.

— Аль тяжко вамъ съ мужикомъ-то прощаться? — добродушно изумлялся Ѳалалей.

— Скучно будетъ безъ тебя.

— Да мнѣ ты, Володька, по сердцу пришелся. Вотъ что, голубь, дамъ я тебѣ денегъ, — немного, гдѣ у меня многимъ-то деньгамъ быть, дамъ я тебѣ нѣсколько рублей, — сейчасъ какъ въ Астрахань пристанешь — шли летушку-депешъ значитъ къ отцу и жди его рѣшенья. Какъ онъ положитъ, такъ тому и быть. Противъ его воли тебѣ не итти, слышишь?

— Какъ бы полиція не пристала?

— Ну что жъ. Самъ явись. Такъ и такъ, скажи. Отъ отца ушелъ, теперь повиниться желаю. А это ты хорошее дѣло вздумалъ, чтобъ значитъ Андрюшку-то съ собой взять. Андрюшка, не гляди, что лохмотникъ, онъ будетъ что калмыцкая лошадь: видомъ не возьметъ, а душа у него добрая, хорошая у него душа!

На другой день старикъ вывелъ ихъ на воложекъ. Оставилъ арбу свою съ конемъ у знакомаго калмыка, жившаго рядомъ, и взялъ у него лодку. Теперь ужъ воложекъ, по которому плыли наши мальчики, кишмя кишѣлъ промысловыми лодками. Все ожило; то и дѣло встрѣчались промышленники. Гремѣли пѣсни; надъ водою носился крикъ чаекъ, смѣшиваясь съ голосами рыболовцевъ, а изъ прибрежныхъ камышей изъ тихихъ ильменей доносились порою выстрѣлы охотниковъ на водяную дичь. И по ночамъ, когда спускались на землю голубыя сумерки и занимались въ безоблачныхъ темныхъ небесахъ крупныя золотыя звѣзды, яркими блесками отражавшіяся въ волнахъ рѣки, народъ долго не спалъ на ватагах, да и неслись оттуда на весь волжскій просторъ веселыя пѣсни… Замрутъ онѣ, — все тихо становится, только сторожъ стоитъ въ чащѣ камыша, да пронзительное пѣніе лебедей будитъ дремлющія зеленыя пустыни…

— Богъ помощь! — кричалъ Ѳалалей днемъ встрѣчавшимся ему косовинамъ-лодкамъ.

— И вамъ навстрѣчу!

— Спасибо! Ладится?

— Бѣшенка вольно идетъ! пропасть здѣсь.

— Ну и впередъ чтобъ тоже было.

Кромѣ косныхъ лодокъ — на которыхъ по Волгѣ и по воложкамъ разъѣзжаютъ приказчики, наблюдая за артелями, и которыя управляются отъ четырехъ до восьми веселъ — тутъ еще ходятъ: малая ловецкая бударка, кусовыя или свойскія — съ палубою; между этими карликомъ и великаномъ волжскаго судоходства есть еще неводники — откуда выметываютъ невода, заводни — тоже по ильменямъ; рыбницы — куда складываютъ добычу (частиковую рыбу); прорѣзи, на которыхъ къ ватагамъ подвозится живая рыба; досчаники, доставляющіе къ нимъ же, ватагамъ, строительный матеріалъ…

Къ вечеру слѣдующаго дня мальчики были уже доставлены Ѳалалеемъ въ Енотаевскъ.

— Ну, прощевай же, голуби!

Володя бросился обнимать его. Старикъ вынулъ нѣсколько рублей и далъ Андрюшкѣ.

— Онъ ловчѣй тебя. Онъ не проморгаетъ.

— Куда же мы вышлемъ ихъ тебѣ?

— Куда? — засмѣялся старикъ. — Ну, это стать сказать тебѣ мудреное дѣло… Богу отдай!..

— То-есть какъ Богу?

— Такъ за меня Богу. Такъ на томъ свѣтѣ мы съ нимъ и расчетъ сдѣлаемъ.

— А ты скажи какъ?

— А такъ. Встрѣтишь бѣднаго какого и помоги ему да и своихъ приложи, какъ тебѣ на душѣ будетъ…

— Съ тобой-то какъ увидѣться…

— Нѣтъ ужъ больше мы, голубь, не встрѣтимся. Мнѣ нельзя показываться-то…

— Почему?..

— Бѣглый я. Только не такъ, какъ ты… Бѣжалъ я, голубь, вотъ что…

— Откуда же бѣжалъ ты?

И дико было слышать Володѣ, чтобы этотъ свѣтлый и честный мужикъ, такъ сердечно помогавшій имъ все время, сдѣлалъ бы что-нибудь такое, отъ чего ему привелось бѣжать…

— Издалека бѣжалъ. Есть мѣста такія неладныя… Ну прощай же, голуби; на этомъ свѣтѣ не встрѣтимся больше. Потому что я скоро къ старцамъ уйду.

— Къ какимъ старцамъ?

Володя переходитъ отъ изумленія къ изумленію.

— Есть такіе, которые нашего брата любятъ.

Мальчики расплакались, прощаясь съ Ѳалалеемъ.

— Живите честно, не обижайте никого, — напутствовалъ онъ ихъ, — увидите слабаго — помогите, встрѣтите сильнаго, что безсильнаго жметъ, тогда не оставьте бѣднаго, дайте ему отдышаться-то. Ну, Господь съ вами, голуби!..

И мальчики съ истинной грустью слѣдили съ берега, какъ ихъ дѣдушка Ѳалалей мало-по-малу отдалялся и уменьшался въ своей «бударкѣ» на громадномъ здѣсь просторѣ Волги. Впрочемъ не долго пришлось имъ смотрѣть. Еще не исчезла точка отъ бударки, какъ вдали показался пароходъ. Надо было спѣшить — и мальчики живо взяли билеты на палубу и поспѣшили на пристань.

Только на другой день, рано утромъ вдали показалось какое-то словно марево… Далеко впереди рѣка точно сгустилась лѣсомъ мачтъ? Волга шла прямо тутъ — дали не пропадали за излучинами. Направо мелькнула какая-то горсточка деревянныхъ построекъ, нѣсколько юртъ и храмъ уже знакомой имъ китайской архитектуры.

— Что это? — спрашиваютъ они.

— Калмыкъ-базаръ.

Налѣво шли татарскія деревни, чахлыя, худыя, заморышами глядѣвшія на волжскомъ просторѣ. Попадалось между ними русское село — городомъ оно казалось рядомъ. Кое-гдѣ становища мелькали — тамъ на берегу ютился озимокъ, у тони колыхались челноки. Такихъ становищъ на Ахтубѣ, Берекату, Кигачу, Ангарѣ и Алчѣ — притокахъ и рукавахъ Волги — пропасть; и на дальнихъ ерикахъ поближе къ морскимъ проранамъ тоже ихъ не мало… Мачты впереди все растутъ и растутъ; за ними чуть мерещутся какіе-то бѣлые сторты и нѣсколько искръ теплится въ знойномъ воздухѣ… Такимъ образомъ, еще едва различаемая, выступаетъ изъ сѣроватой дымки горизонта Астрахань съ ея бѣлыми прелестными куполами соборовъ и церквей. Точно снѣжная кайма за черными черточками судовъ и пароходовъ. Кайма все опредѣляется, контуры ея дѣлаются все рѣзче и рѣзче. Вотъ масса кремля уже вся видна съ громаднымъ соборомъ надъ нимъ, стройно поднявшимся и точно придавившимъ однообразное марево маленькихъ домовъ, усыпавшихъ беретъ… Вотъ громадный соборъ выступилъ и несмотря на массивность свою, легко рисуется надъ темнымъ мѣсивомъ судовъ и пароходовъ. Искры куполовъ сверкаютъ ярче и крупнѣе, — точно звѣзды ночныя опустились на дремлющій городъ да такъ и остались на его красивыхъ колокольняхъ. Зеленыя пятна бульваровъ и садовъ чудятся… Тысячи самыхъ разнообразныхъ судовъ кишмя кишатъ. Тутъ пыхтитъ пароходъ американскаго типа, точно цѣлый городъ на водѣ; тамъ какая-то каша изъ рыбницъ, свойскихъ лодокъ, маленькихъ шкунъ, гдѣ грузные морскіе пароходы привалили и замерли у пристани Кавказо-Меркурьевскаго порта; а тамъ, за ними, суда персидскія, бакинскія шкуны, ленкоранскіе парусники, морскія лодки съ устьевъ Куры съ божьяго промысла. Пароходъ проходитъ мимо нихъ медленно, еще чего добраго потопишь какую-нибудь обитаемую щепку. Смутный шелестъ флаговъ стоить въ воздухѣ, говоръ разноязычной толпы… И всѣ эти лица кругомъ, обугленныя солнцемъ, спаленныя, рваныя фигуры тружениковъ. Черные глаза, черныя лица, черные волосы. Руки точно въ сажѣ. иной разъ на матросѣ штаны одни, а на головѣ баранья шапка красуется. На противоположномъ берегу какія-то громадныя постройки — выходъ астраханскихъ богачей на промысловыя станціи. Буксирные пароходы тянуть за собой вереницы баржъ, сухая рыба на ихъ штабеляхъ наложена. Гулъ кругомъ. Такъ ново все это, что Володя и зноя не чувствовалъ, хотя солнце безпощадно палить его, жжетъ щеки, окрашиваетъ въ радужный цвѣтъ кончикъ носа. А голову повернешь — жгучимъ лучомъ високъ полоснетъ. Суматоха какая! Лодки такъ и черпаютъ воду. Калмыки-гребцы молчать, изрѣдка мимо проплыветъ длинная лодка съ шестью гребцами, посерединѣ красивый шатеръ — гелюнга везутъ. Этотъ въ своей красивой рясѣ подъ краснымъ зонтикомъ, желтая шапочка тарелочкой такъ и прильнула къ его бритой головѣ.

Когда Володя сошелъ на пристань, ему почудилась — не сказка ли это арабская, не совершается ли одна изъ сценъ царствованія Гарунааль-Рашида. Толпа валила отовсюду. Зеленые халаты и пестрыя чалмы бухарцевъ; черныя чухи, расшитыя позументомъ, армянъ; высокіе концы персидскихъ бараньихъ шапокъ, голыя руки и лохмотья калмыковъ; сѣрые кафтаны ногайскихъ татаръ; разорванныя въ лохмотьяхъ черкески чеченцевъ; крючконосые евреи; грязные, въ пестрыхъ костюмахъ, рослые текинцы съ величавыми движеніями и смѣлыми лицами. Лица однихъ смѣняли другихъ. Вотъ калмычка, должно быть богатая, пробирается вся въ красномъ, гремя серебряными монетами безчисленныхъ подвѣсокъ; сѣрые балахоны ногайцевъ съ ихъ сѣрыми валеными шляпами; желтое платье гелюнга и красная рубаха русскаго рабочаго. Вонъ кучка ногайскихъ носильщиковъ въ сторонѣ, — чахлые, худые, лица истомленныя, просто смотрѣть жаль на этихъ прежнихъ властителей Астрахани.

Городъ самый построенъ или въ концѣ XIII или въ началѣ XIV вѣка. Сначала Астрахань была жалкою татарскою деревнюшкою, но скоро волжскіе и средне азіатскіе торговцы оцѣнили выгоды ея положенія и создали здѣсь мѣновой рынокъ. Деревня разрослась, сюда стали стекаться окрестные татары, и, немного спустя, сдѣлалась она большимъ городомъ Годжи-Тархани, вскорѣ занятымъ ногайцами. Ногаи устроили здѣсь свою станицу и, какъ вездѣ, обагрили почву массою крови, обильно лившейся въ междоусобныхъ войнахъ разныхъ хановъ. Этою усобицею воспользовались русскіе. Вмѣшательства московскихъ князей въ дѣла астраханскаго царства учащались, пока въ 1554 году, 2-го іюля, небольшая дружина Іоанна Грознаго, предводительствуемая Головинымъ, Шемякинымъ и Пронскимъ, не разгромила Астрахани совсѣмъ, присоединивъ самое царство къ раздвигавшей уже свои границы великой землѣ русской. Триста двадцать лѣтъ живутъ здѣсь наши. Выстроили они большой кремль, начатый при Іоаннѣ и законченный при Василіи Шуйскомъ, матеріалы таскали они для него съ массивныхъ развалинъ древняго татарскаго города, разграбливая такимъ образомъ остатки старины у рѣки Ахтубы; воздвигли соборы, церкви, въ самомъ городѣ и въ окрестностяхъ пять монастырей поставили, а все не русскою смотритъ Астрахань, все какою-то бусурманскою украйной кажется она туристу, привыкшему къ великорусскому населенію нашей Оки и Волги. Чужой говоръ, обличье чужое… Гостями мы здѣсь до сихъ поръ сидимъ и, право, любой персъ или армянинъ гораздо лучше себя чувствуетъ въ этомъ ханскомъ городищѣ, чѣмъ русскій…

Вышли дѣти и незнаютъ — куда имъ дѣваться.

— Пойдемъ прямо, — предложилъ Володя.

— А вѣсть отцу-то пошли: Ѳалалей заказывалъ.

— Да. Только сначала надо остановиться гдѣ.

— Въ хорошую гостиницу насъ съ тобой не пустятъ. Ужъ больно обожглись мы.

— Это вѣрно.

Улицы, по которымъ они пробирались, сплошь застроены были небольшими домиками. Внизу шли склады или вовсе безъ оконъ или съ какими-то щелями и тюремными рѣшетками. Впечатлѣніе чего-то большого производитъ только кремль, бѣлыя стѣны котораго безпощадно слѣпятъ глаза, отражая жгучіе лучи солнца. Тѣмъ не менѣе, ихъ обуглившіяся массы, строенныя при Борисѣ Годуновѣ доконченныя башни, поизводятъ на насъ, среди всей этой татарщины, странное впечатлѣніе. Точно въ какое-то сказочное царство попалъ!… На карнизахъ ихъ полуобваливающихся стѣнъ черными полосками усѣлись карги-вороны. По дорогѣ тоже неподвижно торчали онѣ, не уходя отъ васъ и широко раскрывъ рты, — видно и имъ жара не по силамъ. Изрѣдка попадается вамъ по всей этой громадной площади живая душа, да и та окажется несчастнымъ ногайцемъ, или наткнетесь вы на безпечно спящаго въ бѣломъ, точно мѣловомъ, пескѣ калмыка. Въ тѣни одной стѣны расположилось что-то въ родѣ базара. Видимо городскія мѣщанки, штукъ двадцать, сидятъ, какъ вороны, въ рядъ и неподвижно. Передъ ними разное старье, но кто его покупаетъ — вопросъ… Минутъ пятнадцать отдыхали дѣти въ тѣни этой стѣны и не видѣли ни одного покупщика. Бабы дремлютъ, такимъ образомъ, чуть не до вечера и потомъ уходятъ домой, точно и впрямь онѣ невѣсть сколько дѣла передѣлали сегодня! А бѣлая пыль по улицамъ — что это за пытка для пѣшехода! Нечего и говорить, что какова бы ни была погода, хотя вѣтра и нѣтъ, вы черезъ нѣсколько минутъ оказываетесь осыпаннымъ мукою мельникомъ. Проѣдетъ ли извозчикъ, взбудоражить эту мельчайшую пыль — и она часъ стоить въ воздухѣ, не осѣдаетъ. Вы ею дышите, она засоряетъ вамъ глаза, въ ротъ лѣзетъ, въ носъ, въ уши — хоть водолазную маску надѣвай въ Астрахани! А чуть вѣтерокъ въ этомъ пеклѣ поднимется — нисколько не легче. Васъ только овѣиваетъ новыми волнами зноя, при этомъ пыль буквально заполоняетъ все, и какая-то ѣдкая, возбуждающая постоянный кашель. Мертвыя улицы, мертвые дома… На улицахъ никого; дома точно очки зеленые надѣли — жалузи спущены, а въ армянскихъ и татарскихъ по-просту ставни закрыты. Зато какъ сыро и прохладно должно быть за этими ставнями и какъ вы, несчастнѣйшій изъ пѣшеходовъ, завидуете тѣмъ счастливцамъ, которые совершаютъ тамъ, въ этой тьмѣ внутри этихъ домовъ, за ставнями, свой dolce far niente. Надо полагать тутъ нл аршинъ пыли, не меньше. Вотъ персидскій дворъ и базаръ — громады бѣлокаменныя съ колоннами. Сидя на ступенькахъ своихъ лавокъ, сладко дремлютъ, точно кучи головешекъ, обугленные соотечественники Фирдуси и Гафиза. Позади ихъ цѣлые вороха фруктовъ и дешевыхъ мануфактуръ. Тамъ же склады желѣза, мѣди, посуды, бумаги писчей и оберточной, бумажныхъ и другихъ тканей; отсюда повезутъ все это на рынки Астрабада, Мешхеда, Тавриза, Испагани и т. д., чуть не вплоть до Герата, за которымъ уже начинается царство англійской промышленности. Рядомъ съ этими складами, хранимыми столь же неподвижными головешками въ бараньихъ шапкахъ, этими неподкупными красно-бородыми церберами, — другіе: тамъ сложены грузы, получаемые взамѣнъ поименованныхъ мною товаровъ изъ Персіи и Средней Азіи; тутъ хлопчатая бумага цѣлыми горами, шелковыя пестрыя ткани, древесный клей, кунжутъ, столь полезный и столь отвратительный, и чернильные орѣшки. Вотъ цѣлый рядъ бурдюковъ, ногами кверху, — видно матрасинскаго вина навезли! Запахъ его далеко преслѣдуетъ васъ. Около снуютъ армяне въ своихъ чухахъ и фуражкахъ, несмотря на жару, они уже напробовались допьяна. Между ними слышны шутки, смѣхъ и тоскливая пѣсня съ какими-то рѣжущими ухо дикими выкриками. Астраханскіе армяне большіе щеголи, такъ и эти — сплошь позументомъ обшиты. Лавки въ этомъ гостиномъ дворѣ точно черныя пещеры какія-то… И какъ тамъ прохладно въ эту тропическую жару!

Да, мальчикамъ пришлось жутко!

До сихъ поръ они еще не испытывали такой жары, во всѣхъ домахъ спущены жалузи; на дворахъ никого, даже собаки и тѣ вытянули лапы, положили на нихъ морды и ко всему на свѣтѣ стали весьма равнодушны. Наконецъ на одномъ изъ поворотовъ дѣти увидѣли гостиницу.

Они спросили себѣ номеръ.

— Ступай, ступай дальше! — крикнулъ на нихъ грозный лакей. — Дрянь! Нищіе!

— Мы заплатимъ… — робко было заговорилъ Володя.

Но лакей, весь чумазый и точно обгорѣлый, сбѣжалъ со ступенекъ и схватилъ камень.

Дѣти кинулись отъ него опрометью.

— Чего ты на ребятъ-то набрасываешься? — вмѣшался старый солдатъ. — Филинъ! Толстая морда! — обругалъ его солдатъ. — Чего вы, глупые ребята?

— Остановиться бы гдѣ…

— Остановиться!.. Нешто вы не при родителяхъ?

— Нѣтъ… Мы работы искали… — заговорилъ Андрюшка.

— Такъ… Вонъ на углу флигерекъ — тамъ спросите старушку Андрееву: она на ночлегъ пускаетъ…

Дѣти со всѣхъ ногъ бросились туда, и дѣйствительно имъ отвели крошечную комнатку — и дешево и сердито: по тридцати копеекъ въ день.

— Ѣсть тутъ будете?

— Коли не дорого…

— Чего дорого! Двугривенный за двоихъ за обѣдъ… Шти да каша и всего…

Такъ они и устроились въ Астрахани.

XI.
Неожиданная вѣсть.

Помѣстившись у старухи, мальчики побѣжали на телеграфную станцію.

— Пожалуйте мнѣ бланкъ, написать телеграмму, — обратился Володя къ сидѣвшей за конторкой пріемщицѣ.

— Что?! А ты писать умѣешь? — изумилась она. — Не лучше ли я напишу тебѣ?

— Умѣю! — обидѣлся Володя. — Я — гимназистъ.

Она съ изумленіемъ посмотрѣла на его костюмъ и подала синенькій листокъ.

«Папа, я въ Астрахани (онъ выписалъ свой адресъ). Что мнѣ дѣлать?» Потомъ онъ вспомнилъ, что мать вѣрно будетъ безпокоиться о его здоровью и прибавилъ: «Я здоровъ, не знаю, какъ вернуться. Прости меня».

У него были слезы на глазахъ, когда онъ дописалъ это.

На другой день ему подали листокъ съ телеграфной станціи. Володя съ трепещущимъ сердцемъ развернулъ его. Тамъ вмѣсто отвѣта отъ отца значилось: «Телеграмма за № 000 не могла быть вручена по назначенію, такъ какъ г. Стрепетовъ въ Москвѣ не оказался». Мальчики побѣжали опять на станцію. Володя не понималъ, въ чемъ дѣло; онъ чувствовалъ только, что совершается что-то ужасное. На телеграфѣ ему объяснили, что его отца нѣтъ въ Москвѣ…

— Что же мнѣ дѣлать?

— У васъ нѣтъ ли близкихъ, кому писать? — приняла въ немъ участіе дѣвушка, сидѣвшая за конторкой.

— Нѣтъ… я не знаю къ кому.

— Я за васъ пошлю телеграмму брату и сообщу вамъ отвѣтъ. Онъ справится. — Она записала его адресъ и только на другой день послала за нимъ.

— Вотъ отвѣтъ брата моего:

«Стрепетовы — мужъ и жена — выѣхали давно уже по телеграммѣ изъ Казани искать ихъ пропавшаго невѣдомо куда сына. Тѣ тѣхъ поръ о нихъ нѣтъ никакихъ извѣстій. Квартира заперта. Осталась при ней одна кухарка, которая ничего не знаетъ».

Какъ ошеломленный вышелъ Володя изъ конторы. Онъ не слышалъ больше, что ему говорили тамъ, и понималъ только одно — что его родители уѣхали, ихъ нѣтъ, и ему уже казалось, что больше онъ ихъ никогда не увидитъ. Вернувшись домой, онъ бросился на грязную постель и почувствовалъ, что на всемъ свѣтѣ онъ одинъ, одинъ…

— Боже мой! Боже мой! Что сталось съ ними, куда они пропали? — рыдалъ онъ.

И ему казалось, что вѣроятно его отецъ и мать потонули на Волгѣ, можетъ быть, такъ же, какъ случилось тогда на пароходѣ, на которомъ ѣхалъ онъ. Теперь вокругъ была одна пустота и безнадежность. Горе, отчаяніе душили его. Какъ онъ проклиналъ въ эту минуту свое преступное легкомысліе!…

Конецъ второй части.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
Въ поискахъ за работой.

Володя былъ совсѣмъ убитъ! Одинъ Андрюшка не растерялся. Этотъ оборвышъ положительно сдѣлался добрымъ геніемъ Стрепетова. Пока тотъ, измученный всѣмъ пережитымъ, лежалъ на постелѣ, думая, что ему дѣлать — первый не думалъ, а прямо пошелъ искать работы. Въ теченіе нѣсколькихъ дней онъ приходилъ только по вечерамъ, утомленный, жадно накидывался на холодныя щи и на хлѣбъ, и засыпалъ потомъ до утра.

— Куда ты ходишь? — спрашивалъ его Володя.

— На пристаняхъ есть кое-какая работишка.

— Да вѣдь ты маленькій, тебѣ трудно…

И Володя вспомнилъ носильщиковъ, перетаскивавшихъ съ пристани на пароходъ страшныя тяжести.

— Вѣдь, такъ не разогнешься!

— Насчетъ чего ты это?

— Да какъ же, кули таскать…

— Нѣтъ, я кулей не таскаю, куда мнѣ!? Я бы ихъ и не поднялъ! Коли бы могъ кули таскать, я бы по шести гривенъ въ день здѣсь заработалъ. Слава Богу было бы! Нѣтъ, я на три гривенника въ день пошелъ. Мы пустыя бочки изъ подъ рыбы катаемъ съ обратныхъ баржъ.

— Да развѣ бочки то возвращаются?

— Какія возвращаются, а какія новыя подвозятъ подъ рыбу, ну съ тѣми тоже. Работа не то чтобы трудная…

— Нельзя ли и мнѣ?

Андрюшка только глазами на него похлопалъ, а потомъ засмѣялся.

— Чего ты?

— Какъ же ты работать будешь?

— Отчего же мнѣ не работать?

— Нельзя тебѣ. Ты на бѣломъ хлѣбѣ выросъ, — ты этой работы не выдержишь. Что-жъ, я тебѣ вѣрно говорю… Ничего, пока я поработаю, а потомъ, что Богъ дастъ.

И великодушный мальчикъ по утрамъ уходилъ на пристань трудиться за себя и за товарища, ни однимъ словомъ не намекая ему: вотъ-де, я на тебя работаю!

Сообразилъ наконецъ Володя, что, сколько ни лежи, задравъ носъ къ верху, — ничего добраго такимъ образомъ не вылежишь, сколько ни плачь, — слезы не помогутъ. А потомъ и дѣйствительно сталъ онъ разсуждать: отчего же я не работаю, если Андрюшка можетъ работать?

Онъ нашелъ себѣ дѣло, — почему же мнѣ его не дадутъ?

Посовѣтовался онъ съ хозяйкой — старуха покачала головой.

— На живодновскихъ судахъ развѣ рыбу таскать, мелочь какую, — сообразила та.

— Что это за живодновскія суда?

— А вотъ какъ нашъ солдатъ придетъ, онъ тебѣ все разскажетъ. Своимъ солдатомъ она называла жильца, который въ первый разъ указалъ дѣтямъ квартиру. Теперь они помѣщались съ нимъ вмѣстѣ въ одной и той же комнатѣ, потому что свою отдѣльную нанимать у нихъ не было никакой возможности. Жутко здѣсь бывало Володѣ. Онъ уже привыкъ, разумѣется, и къ клопамъ и къ тараканамъ, цѣлую ночь шуршавшимъ здѣсь; одного не выносилъ онъ: душнаго запаха махорки, тучей стоявшаго вокругъ солдата. Къ счастью, старикъ попался трезвый и честный, худому не могъ научить мальчиковъ. Когда Володя разсказалъ ему про свое горе, старикъ только головой покачалъ.

— Что же теперь дѣлать то, — отца не найдешь! Скорѣй онъ тебя самъ найдетъ. Ты писалъ ли въ Москву?

— Писалъ знакомымъ.

— Ну?

— И не отвѣтили!

— Можетъ, письмо не дошло?

Оно въ дѣйствительности такъ и было. Володя не послалъ его заказнымъ, а простымъ. Но растерявшемуся и огорченному мальчику показалось, что просто ему не хотятъ отвѣчать, что всѣ на него рукой махнули и отказались отъ него.

Когда онъ обратился къ солдату съ просьбой — найти ему работу, тотъ сначала засмѣялся.

— Барчуку да работу! Сколько ты въ этой самой емназіи ученъ и вдругъ на черное самое дѣло.

— А ты про гимназію-то забудь и другимъ не говори!

— Точно-что! Скажи — такъ и дѣло тебѣ не найдешь, потому до большаго ученаго то дѣла ты не доучился, а на наше твоя наука не годится… Оно что же, задумалъ ты доброе. Не все же Андрюшкѣ на тебя работать. Онъ тоже малый. И не крѣпостной твой, а ежели по дружбѣ, то друга-то вотъ какъ жалѣть надо, какъ онъ тебя жалѣетъ. Завтра поѣдемъ на суда!

На другой день утромъ солдатъ съ Володей двинулись на пристань.

— Эй ты, «верховой»! — крикнулъ солдатъ лодочнику, смѣясь и подмигивая Володѣ.

— Вотъ я-те за верхового-то вздую, чтобы не ругался.

— Развѣ это брань? — спросилъ мальчикъ.

— Наши каспійскіе терпѣть не могутъ «верховыхъ». Сейчасъ за эти слова въ драку лѣзутъ. Верховой на морѣ да рѣчномъ промыслѣ первый трусъ. Самый завалящій астраханецъ нашъ куда веселѣй и способнѣй верхового.

— Что это значитъ верховой?

— А который съ верху на работы наниматься пришелъ.

— Значитъ, и я верховой?

— Вотъ, вотъ! — смѣялся солдатъ. — Ну, да я скажу, что ты племяшъ мой. Вотъ, братъ, какъ! — изъ баръ да племянникомъ къ солдату попалъ. Ну что дѣлать, никто какъ Богъ.

Рѣка вся сверкала и горѣла подъ солнцемъ. Совсѣмъ лѣтней стала жара. Наши сѣли въ лодку и отчалили, стараясь не попасть подъ пароходы, то и дѣло пробѣгавшіе мимо. Кусовыя лодки съ массами боченковъ стояли на рѣкѣ, челнокъ казался еще менѣе рядомъ съ ними. Широкодонныя, безпалубныя, тупоносыя рыбницы — попадались навстрѣчу…

— Вотъ и живодновское судно стоить.

— Да это то же, что кусовая? — спросилъ Володя.

— Молодца, вѣрно! Только палубы на немъ нѣтъ.

Взобрались туда. Посреди судна чанъ, а у бизань-мачты насосъ для переливки воды въ него.

— Этотъ чанъ для воблы. Мы крючья воблой живой наживляемъ, — объяснилъ солдатъ. — Такъ во время промысла воблу въ чану и держимъ, тысячъ по шести штукъ въ немъ бываетъ. Насосы новую воду въ чанъ проводятъ, а со дна чана сквозь бортъ судна кожаный рукавъ пропущенъ — черезъ него старая испорченная вода уходитъ. Сильная эта рыбка — вобла, живучая! — разсказывалъ солдатъ. И мучатъ же ее! Ее то вѣдь живую на крючекъ насаживаютъ и бросаютъ въ воду. Вынуть снасть, воблу снимаютъ съ крюка и опять въ чанъ. Тамъ она оживетъ, отходится — опять ее на крючокъ.

Вышелъ и хозяинъ судна, знавшій, оказывается, хорошо солдата.

— Какъ живешь, можешь?

— Слава Богу. Работаемъ, пока Господь силъ даетъ.

— Слава Богу — лучше всего.

— Вотъ къ тебѣ, Степанычъ, молодца, своего племяша, привелъ… Не надо ли работника?

— Лѣтъ черезъ пять, какъ подростетъ, отчего же, — смѣялся Степанычъ.

— Да у тебя при дѣлѣ то какъ нибудь и теперь. Понадобится что-ль?

— Нѣтъ, не надобно… Своихъ некуда дѣвать… Да и уходимъ мы скоро на промыселъ.

— Онъ бы тоже на промыселъ пошелъ.

— Куда ему!…

Живодновскія суда уходятъ обыкновенно на югъ и промышляютъ рыбу на большой глубинѣ.

— Опять же, — объяснялъ хозяинъ, — нынче и промысла то.

— Плохи?

— Стоножка одолѣла.

— Развелась опять?

— Страсть сколько ея стало… Бѣда одна! Послѣдній разъ мы ловили у Дербента. Опустимъ снасть въ воду, простоитъ денекъ, вытащимъ — смотримъ: нѣсколько бѣлугь морская стоножка сплошь поѣла, только оди мѣшки отъ рыбы то болтаются, а мясо сплошь сожрано! И на воблу чума нападаетъ… бывало, ты ее сколько хочешь наживишь, все терпитъ, матушка, да живетъ все… А тутъ вдругъ и свѣжая поколѣла. И наживки то нѣтъ, и намъ не сладко!

— Ну, братъ, не выгорѣло наше дѣло! — сокрушался солдатъ, — дальше пойдемъ. У меня здѣсь вся Астрахань знакомая…

Они опять вернулись въ лодку и поплыли мимо баржи.

— Что это? — засмѣялся Стрепетовъ, несмотря на тяжелое чувство, охватывавшее его.

— Гдѣ?

— А вонъ на баржѣ бабы то въ штанахъ всѣ.

— А это нашъ астраханскій обычай. Ей въ штанахъ то куда легче работать.

На палубѣ баржи штабелями были плотно уложены лещъ и сазанъ, правильными слоями, одна къ другой «бочками», внизъ ребромъ. Бабы въ холщевыхъ рубахахъ и такихъ же штанахъ (рубаха была заправлена въ нихъ) голыми пятками придавливаютъ массу сушеной рыбы, чтобы она занимала какъ можно меньше мѣста. Икакъ ловко работали онѣ. Слой рыбы выростали на глазахъ у Володи. Одна снизу изъ кучи швыряетъ рыбу, другая подавливаетъ и втискиваетъ ее въ промежуткахъ нижняго слоя.

— Не надоть ли вамъ мальчика на работу? — кричалъ имъ солдатъ изъ челнока.

— Не, милой! И своихъ то довольно!

— Дешевле бы взялъ.

— Дѣвать то некуда!

Опять на берегъ приплыли. Солдатъ о чемъ то раздумывалъ.

— Ну, теперь на «выхода» пойдемъ, тамъ работки много. Тяжеленько точно, да ничего. Свыкнешься.

Жара донимала Володю. Такъ что, когда онъ попалъ въ прохладный, хотя и неистово вонявшій соленой рыбой и тузлукомъ (ея разсоломъ) погребъ, ему стало легче. Передъ нимъ длинная галлерея. Освѣщеніе сверху скудное. Ноги внизу уходятъ въ слякоть, образовавшуюся отъ смѣшенія тузлука съ рыбными остатками. Доски подъ ногами часто поддаются и въ скважины, точно изъ подъ опускающагося подъ вами льда весеннія воды, выходитъ тоже рыжій вонючій тузлукъ. Внутри пѣсни и крики: рабочій людъ отводить свою страдную истому. И опять вездѣ бабы въ штанахъ, засученныхъ здѣсь по колѣно.

Для постройки такого выхода нужно прежде всего вырыть въ землѣ очень глубокій параллелограммъ, утрамбовать дно его, залить известкой и настлать хорошими досками. Все это дѣлается у большихъ хозяевъ солидно, въ крупныхъ размѣрахъ, не жалвя денегъ. Вырытое пространство представляется громаднымъ ящикомъ — ларемъ. Сверху на него настилается уже полъ, по которому вы ходите, попирая рыбныя богатства, сложенный въ этомъ ящикѣ. Надъ ящикомъ строится галлерея сажени три въ ширину. Столько же и ящикъ имѣетъ глубины. Кругомъ галлереи — двойныя стѣны, между которыми вдоволь набито льду. Такимъ образомъ, когда вы идете вдоль галлереи, то подъ вами масса рыбы, просаливаемой или хранящейся въ тузлукѣ, а по сторонамъ неотрывной слой льду, толщиною въ 13 четвертей, заложенный досками. Ящикъ подъ вами перегораживается на цѣлый рядъ отданныхъ помѣщеній. Изъ нихъ, идущія между столбами отъ входа къ выходу по длиннику, — называются колодами, а боковыя поперечныя къ нимъ — ларями. Такимъ образомъ, въ громадный ящикъ вложено множество другихъ. Сверху надъ выходомъ дѣлается накатъ и густо засыпается землею, предохраняющею ледъ отъ дѣйствія солнечной теплоты. Въ самой галлереѣ, на этомъ полу, или лучше, на платформѣ прикрывающей колоды и лари, массы бочекъ громадныхъ размѣровъ для уральской рыбы, хранящейся внизу. Когда нужно отправлять ее вверхъ по Волгѣ, открываютъ колоды или лари, нагружаютъ бочки, доливаютъ разсоломъ — тузлукомъ и, тутъ же забивъ плотно, выкатываютъ на берегъ, гдѣ уже предварительно приваливаютъ баржи буксирныхъ пароходовъ.

Володя все шелъ дальше и дальше.

— Гдѣ Иванъ Петровичъ? — спрашивалъ солдатъ у рабочихъ и у бабъ.

— Ищи тамъ, — показывали они въ глубь галлереи, гдѣ, казалось, конца не было длиннымъ переходамъ.

Въ разныхъ мѣстахъ по «длиннику» возятся бабы, обмывая громадные куски бѣлуги (пудовъ по 7 въ кускѣ). Каждый кусокъ рыбы швырнутъ на полъ и давай его охаживать насыщенными тузлукомъ швабрами, потомъ швырнутъ его внизъ въ ларь. Бѣлужина кажется рыжей, хотя она и вкусна. Груды рыбы очищались съ невообразимою быстротою. Вонъ двое промышленниковъ открыли ларь, поднявъ квадратъ пола, бывшаго подъ ними. Четвертей пятнадцать въ глубину сверху донизу завалено громадными кусками бѣлуги въ жидкомъ и кажущемся грязнымъ тузлукѣ… По бокамъ галлерей стоятъ вдоль стѣнъ штабели мокрыхъ соленыхъ сазановъ. Сазанъ слыветъ по Каспійскому морю ужасно глупою рыбой, такъ что, проходя, Володя слышалъ, какъ ругались рабочіе:

— Сазанъ ты, сазанъ, по уму ты выходишь настоящій сазанъ, что всякой рыбы глупѣй, ужъ на что лещъ — дуракъ рыба, да и та надъ сазаномъ величается!

— Гдѣ Иванъ Петровичъ будетъ? — спрашивалъ ихъ солдатъ.

— А въ икряномъ отдѣленіи… ступай туда!

Громадныя бочки съ красной непріятной на запахъ, икрою стояли тутъ. Лещевая — ее прежде въ воду бросали, теперь идетъ она вверхъ, гдѣ ее для щей покупаютъ крестьяне. Въ сторонѣ въ корзинахъ были уложены въ соль какія то кишки, оказавшіяся ястычной икрою. Ее бросаютъ въ тузлукъ и, когда она тамъ окрѣпнетъ, одеревенѣетъ, отправляютъ въ Турцію, Грецію, Молдавію и Валахію. Икряное дѣло вообще здѣсь очень сложно. Такъ, для приготовленія зернистой икры протираютъ надъ чаномъ сквозь грохотъ (рама съ натянутой мелкоячейной сѣтью) рыбьи ястыки. Жиръ и оболочка остаются на грохотѣ, зерна же въ чану посыпаются мелкой солью и промѣшиваются деревянными широкими вилками. Готовую икру вливаютъ въ липовыя бочки, вмѣщающія 8 пудовъ каждая. Лучшая икра — бѣлужья, за ней слѣдуетъ севрюжья, осетровая и шиповая. Паюсная обрабатывается въ болѣе крѣпкомъ тузлукѣ, который предварительно кипятятъ. Зерна икры, падающія сквозь грохотъ для паюсной икры, мѣшаются лопаткой, причемъ икрянникъ безпрестанно беретъ ихъ горстью и сжимаетъ. Если икра перестала отдѣлять «молоко», а отдѣляетъ одну воду — она поспѣла. Ее выкладываютъ на волосяное сито, даютъ тузлуку стечь и набиваютъ ею рогожные кули, до трехъ пудовъ въ каждомъ. Кульки поступаютъ подъ прессъ и потомъ въ бочки, выстилаемыя салфеточнымъ холстомъ. На Кавказѣ ее помѣщаютъ въ бурдюки, обминая въ нихъ ногами…

Но и здѣсь Ивана Петровича не было. Его уже у самаго выхода отсюда нашли. Солдатъ оказался и съ нимъ знакомъ.

— Что тебѣ, крупа? — встрѣтилъ его пропахшій тузлукомъ прикащикъ.

— Вотъ племяшу работишки ищу.

— Нѣту, нѣту у насъ работы мальцамъ. Все полно… ступай дальше, можетъ тамъ будетъ…

— Спрашивали вездѣ.

— Что-жь дѣлать, на нѣтъ и суда нѣтъ… Ступай, ступай, крупа, нечего даромъ разговаривать!

— Теперь трудно, — утѣшалъ Стрепетова солдатъ, — кабы въ пору ты сюда пріѣхалъ, ну тогда дѣло другое. Теперь, брать, на полтораста верстъ подъ Астраханью пятьдесятъ пароходовъ только и дѣлаютъ, что селедку въ рыбницахъ да въ прорѣзяхъ буксируютъ. Въ пятнадцать денъ ловятъ у насъ видимо-невидимо ее. Наша нивка то вотъ она! — взмахнулъ онъ на Волгу… Ни засухи, ни дождя не боится. И весело же тогда по всему простору лодки бѣгутъ, подойдетъ лодка къ ватагѣ, нальютъ лодку селедкой, и ступай. День и ночь работаютъ. Не опомнишься!…

— А если поискать работы тамъ, гдѣ Андрюшка?

— На той работѣ тебѣ не выстоять.

— Почему? онъ говорить — легкая.

— Ему легкая.

И жутко становилось мальчику. Кругомъ трудъ кипитъ ключемъ. — онъ одинъ только ни къ чему не способенъ, ничего не знаетъ. Андрюшка самъ себя кормитъ, вонъ дѣвочки сѣти вяжутъ для рыбы, а Стрепетову только и дѣла, что объѣдай другихъ, да чужимъ кормись…

— Что же мнѣ, — думалъ онъ, — съ голоду умирать приходится, либо милостыню просить?

И унизительное чувство своей неспособности, неподготовленности къ какому бы то ни было труду все сильнѣе и сильнѣе охватывало его своими ежовыми рукавицами.

— Ну, братъ, плохо твое дѣло, — задумывался и солдатъ.

Черезъ нѣсколько дней ходилъ онъ опять на тюленьи выхода, но и тамъ не было дѣла Володѣ. Нигдѣ не требовались мальчики, никуда они не нужны были, и именно такіе, какъ онъ.

На тюленьемъ выходѣ даже осмѣяли Володю.

— Покажи-ка свои руки? — попросилъ его прикащикъ.

Тотъ показалъ.

— Ну! работникъ, что же ты сробить можешь? Поди у матки только у тебя и работы было, что надъ горшкомъ съ кашей потѣть, а?

— Подлинно, въ потѣ лица своего — кашу ѣлъ, а другой работы и не зналъ!

— Да ты этими руками, братъ, ничего не сдѣлаешь!

Пока солдатъ перетолковывалъ съ ними, обиженный мальчикъ отошелъ въ сторону и присматривался ко всему, что дѣлалось кругомъ. Потомъ ему и покровитель его поразсказалъ многое объ этомъ промыслѣ, который кормить сотни и тысячи народа. Каспійскій тюлень на лѣто цѣлыми косяками уходить въ глубину моря, подальше отъ береговъ. Съ первыми осенними холодами онъ передвигается къ берегу повосточнѣе Астрахани, у котораго образуются ледяные припаи (ледяная кайма у морскихъ береговъ). Стада тюленей всегда можно угадать по цѣлымъ тучамъ чаекъ, вьющихся надъ ними. Дѣло въ томъ, что закаспійскій тюлень, питаясь частиковыми рыбами, объѣдаетъ одну только тешку у нихъ, остальное бросаетъ, чѣмъ, разумѣется, и пользуются пернатые промышленники. Весной, когда льды разносятся, тюлени слѣдуютъ за пловучими громадами ихъ и выходятъ на эти движущіеся и постоянно тающіе подъ знойнымъ солнцемъ юга острова, располагаясь на нихъ. Зимою, попадая подъ ледъ, они дыханіемъ производить въ немъ воронки, отверстія, «продухи», сквозь которые выходятъ на воздухъ или только высовываютъ морду. Лежа спиною на водѣ, тюлени ухитряются спать, укачиваемые волненіемъ, какъ въ колыбели, и только водяные брызги отъ дыханія летятъ во все стороны. Первые косяки тюленей, являющіеся осенью, состоятъ изъ сгурбившихся самокъ съ «вынорками», готовыми уже къ рожденію. Щенятся они въ декабрѣ, приносятъ вынорковъ по одному, проносивъ его 11 мѣсяцевъ. Ощенясь, матки выходятъ на ледъ и кормятъ грудью, поворачиваясь на спину и придерживая дѣтеныша лапами. Продушины во льду, «лазки», служатъ какъ для пріисканія пищи — мать охотится сквозь нихъ на рыбу, — такъ и для убѣга отъ опасности. Первую недѣлю тюлень-щенокъ называется «бѣлькомъ», потомъ, полинявъ и покрывшись грубою шерстью, обращается въ «тулубка». Тулубокъ ростетъ, «наливается» и недѣли черезъ три дѣлается сиваремъ, жирѣетъ и достигаетъ 1½ пуда вѣса. Тутъ ужъ онъ ловится для жира. Годовалый тюлень — концырь — доходить до 2½ пудовъ. Съ марта концырь худѣетъ, къ апрѣлю онъ уже и половины не вѣситъ, а въ маѣ отъ него остается только кожа да кости, такъ что тюленя бьютъ здѣсь или раньше весной или зимой. «Весничи», весенніе ловцы, идутъ на морскихъ лодкахъ съ хорошими кормщиками къ Святому и Подгорному островамъ. гдѣ залегаютъ линяющіе косяки тюленей. Съ 1 февраля начинается зимній ловъ. Тутъ тюленя преслѣдуютъ «зимовичи» на пловучихъ льдинахъ. Тюленя вообще бьютъ на островахъ, загоняютъ въ сѣти и добиваютъ на льдинахъ. Больше всего — на островахъ. Тутъ когда тюлень придетъ на отдыхъ, къ нему подходятъ подъ вѣтромъ, иначе звѣрь почуетъ и уйдетъ. Ловцы ночью ползутъ къ островамъ, стараясь перехватить дорогу тюленю къ морю. Атаманъ или забойщикъ подаетъ знакъ и вся партѣ кидается на жирнѣйшаго звѣря. Бьютъ его чакушами (колотушками) въ морду, убитаго багромъ отбрасываютъ назадъ и кротятъ слѣдующаго. Изъ битыхъ передовыхъ тюленей составляется валъ, за которымъ остальные мечутся, какъ въ западнѣ но выбраться не могутъ и по очереди падаютъ подъ колотушками ловцовъ. Все это ночью. Съ разсвѣтомъ тюленямъ рубятъ головы, раскрываютъ животы и выбрасываютъ внутренности. Тюленья шкура вмѣстѣ съ толстымъ саломъ на ней отвозится къ кусовымъ лодкамъ, складывается въ трюмъ и солится, чтобы не портилась, для доставки въ Астрахань. Весенній бой оканчивается 1-го іюня. Загоняютъ тюленей въ ставныя сѣти въ прѣсныхъ водныхъ заливахъ. Артель, лодокъ 24, избираетъ двухъ атамановъ, берегового и морского. Лодки перваго держутся земли, второго съ сѣтями уходятъ въ море, другія между ними становятся. Морской атаманъ, замѣтивъ вынырнувшаго тюленя и надъ нимъ кучу чаекъ, поднимаетъ флагъ. Лодки составляютъ полукругъ, другія становятся навстрѣчу косяку съ аханами (сѣтями). Всѣ поднимаютъ страшный шумъ, колотятъ о борты лодокъ, орутъ. Тюлени или въ сѣтяхъ запутаются, или, всплывая, попадаютъ подъ колотушки. Бьютъ тюленя и на льдахъ. Иногда при этомъ подымается южный вѣтеръ, отъ берега отрываетъ ледяные припаи и уносятъ ихъ въ море. Когда промышленники опомнятся, становится ужъ поздно. Десятки или сотни верстъ лежать ужъ между ихъ пловучими островками и землей. Кругомъ негостепріимное холодное море.

Царство зимы добиваетъ ихъ стужей и голодомъ. Въ прежнее время, бывало, когда ихъ прибивало къ Туркменскому берегу, не легче бывало тюлене-бойцамъ. Ихъ хватали и — или убивали, или продавали въ рабство!…

Въ тюленьихъ выходахъ — душина стояла. Ворванью пахло такъ, что у Стрепетова кружилась голова. Сюда доставляютъ тюленьи кожи съ саломъ Сало соскабливаютъ въ чаны, гдѣ оно вытапливается, кожи тюленей, «рубашки», обрабатываются: ихъ сушатъ и изъ нихъ выдѣлываютъ обивку на сундуки, ранцы и другія вещи.

— Ну, братъ, плохо наше дѣло, — жалѣлъ Володю солдатъ.

Тотъ только понурился, проклиная свое слабосилье и неспособность.

II.
Море.

Тяжко! было бѣдному мальчику!

Деньги всѣ вышли, старуха еще держала ихъ изъ милости, Андрюшкинова заработка хватало только-только, чтобы не умереть съ голода.

— Пойди, объявись! — совѣтовалъ ему солдатъ.

И, разумѣется, лучше всего, если бы онъ такъ и поступилъ, но въ данномъ случаѣ причиною того, что онъ не пошелъ и не объявлялся, былъ его пріятель. Андрюшкѣ почему-то представилось, что стоитъ только Стрепетову пойти и заявить себя бѣжавшимъ — его арестуютъ; арестовавши, начнутъ отыскивать отца — не найдутъ родителей, признаютъ его бродягой и сошлютъ въ Сибирь.

— Не можетъ быть этого! — сначала не вѣрилъ Володя. — За что меня въ Сибирь, ничего я такого не сдѣлалъ.

— Ужь это я тебѣ вѣрно говорю, потому въ саратовской полиціи не мало видѣлъ… Бродягъ всегда въ Сибирь ссылаютъ. Спроси у кого хочешь.

Андрюшка спросилъ при немъ у солдата, чтобы окончательно убѣдить пріятеля.

— Правда, что бродягъ въ Сибирь ссылаютъ?

— Правда. Сначала отдерутъ, а потомъ въ Сибирь.

Оба мальчика были слишкомъ глупы и непрактичны, чтобы, зная положеніе дѣла, не повѣрить окончательно такому авторитетному свѣдѣнію. Тѣмъ не менѣе, Володѣ пришлось невтерпежъ. Рубашка, бывшая на немъ, вся развалилась, платье изодралось, сапоги пить просили…

— Что же мнѣ съ тобой дгѣлать! — задумывался солдатъ, принимавшій въ дѣтяхъ искреннее участіе. — Ужъ я право и не знаю, куда мнѣ только приткнуть тебя. Вотъ что развѣ попытать? Есть у меня на «Кавказѣ и Меркуріи» кочегаръ знакомый. Не надо ли тамъ будетъ мальчика ему.

Володя обрадовался бы и этому. Какое бы то ни было дѣло теперь не испугало недавняго баловня. Надо сказать правду: ему не разъ приходило въ голову написать въ Нижній къ старику Елисѣеву обо всемъ, что съ нимъ случилось, и попросить его дать ему какое угодно, хоть самое тяжелое занятіе. Но всякъ разъ, вспоминая, какъ онъ убѣжалъ отъ старика, ему становилось стыдно. Да и не поможетъ! — безнадежно думалъ Володя, — гдѣ ему помочь!.. Я думаю, онъ меня считаетъ такимъ дурнымъ и неисправимымъ мальчишкой! Да и какъ мнѣ взглянуть въ лицо Сашѣ и Колѣ!..

Утромъ солдатъ надѣлъ свой: старый форменный кафтанъ, прицѣпилъ на грудь Георгія, полученнаго имъ еще за Севастополь и какія-то медали, приказалъ старухѣ зачинить изорванное платье Володи и повелъ его за собой.

— Ну, теперь помолимся Богу! — увидѣлъ онъ вдали соборъ. — Помолимся, авось, онъ младенцуто поможетъ!

Пришли они на пристань «Кавказа и Меркурія».

— «Барятинскій» здѣсь? — спросилъ онъ о пароходѣ. — То-есть на девяти футахъ стоитъ?

— Здѣсь, сегодня отойдетъ съ девяти футовъ…

— А Ерыгинъ не тутъ?

— Тутъ онъ и есть.

— Ну, отлично… Онъ можетъ быть и даромъ свезетъ насъ туда и обратно. Выгоритъ — хорошо, не выгоритъ — плохо.

Солдатъ отыскалъ боцмана Ерыгина и сталъ ему кланяться.

— Иванъ Филиппычъ! будь отцомъ роднымъ. Пусти доѣхать до «Барятинскаго» и назадъ. Вотъ хочу попытать племяша опредѣлить въ службу. Можетъ, и возьмутъ тамъ…

— А это еще кто съ нимъ.

— А это товарищъ его, племяшовъ то-есть… Очень ужь мальцу проѣхать хотѣлось тоже.

— Ладно, садись! Я попрошу капитана.

Большія суда, какъ «Барятинскій», немогутъ подойти, за мелководіемъ, къ самой Астрахани; они остаются въ Каспіи, на такъ-называемыхъ «девяти футахъ», т.-е. на мѣстности, гдѣ глубина моря уже достигаетъ этой цифры. Отъ Астрахани на девять футовъ возятъ болѣе мелкосидящіе пароходы.

Капитанъ парохода далъ свое согласіе.

Мальчики робко заняли мѣста около солдата. Астрахань, когда маленькій пароходъ отваливалъ, все отодвигалась точно назадъ и стала скучиваться вокругъ своего кремля и собора… Села отсюда пошли ужь рѣдко. чаще были ватаги, гдѣ шелъ неустанный рыбный промыселъ. Теченіе Волги тутъ разбивалось на тысячи рукавовъ и въ самыхъ главныхъ берега такъ сдвигались, что, казалось, вотъ-вотъ не пройдетъ между ними пароходъ. Камыши густыми стѣнами стояли направо и налѣво… Съ него подымались цѣлыя тучи комаровъ, отличающихся здѣсь необычайной безпощадностью и громадной величиной. Володя буквально испытывалъ нѣчто похожее на агонію. Его объѣли всего, и, когда наконецъ за Бирючьей косой пароходъ вырвался въ море и комары отлетѣли, лицо у Стрепетова было похоже на какую-то подушку… Солдатъ обмылъ его морской водой. Немного защипало въ комариныхъ укусахъ, но потомъ нѣсколько опухоль опала, и Володя сталъ опять похожъ на человѣка. Ясное безоблачное небо пронизывалось здѣсь какъ бы полувоздушною далью лазурнаго моря. Берега направо едва-едва различались, и то — смутными силуэтами, словно повисшими въ воздухѣ… Дышало на путниковъ какою-то безконечностью, свободой… Володя, несмотря на страшную тяжесть своего положенія, съ восторгомъ смотрѣлъ на этотъ неоглядный просторъ, по которому тихо шла едва замѣтная голубая волна… Скоро солнце стало садиться направо, все окрашивая въ алыхъ краскахъ заката. Паруса встрѣчавшихся судовъ казались розовыми, золотистые отблески ложились на все, даже на темныя лица матросовъ… Невольно, помимо его желанія, онъ сталъ вспоминать все, что еще недавно ему удавалось читать осъ этой чудной стихѣ, гдѣ побывать онъ мечталъ такъ долго и съ такимъ нетерпѣніемъ… Все это вѣяло на его смущенную душу невыразимою энергіей. Эта даль, эта безбрежность дышала надеждой. Онъ тутъ начиналъ вѣрить, что не все еще для него потеряно… Пройдетъ, быть можетъ, нѣсколько времени и судьба устанетъ его преслѣдовать. Богъ не можетъ забыть меня, — думалъ одинокій мальчикъ. — Богъ не безъ жалости!.. И вмѣстѣ со слезами, горькими покаянными слезами, вѣра въ лучшее будущее проникла въ его сердце… Солнце утопало въ цѣломъ океанѣ золотистаго свѣта.

Когда солнце почти уже сѣло, охватывая золотымъ свѣтомъ все море и все небо, вдали показались «9 футовъ».

Лѣсъ мачтъ — посреди моря. Баржи на мертвыхъ якоряхъ, въ видѣ пристаней въ пространствѣ, гдѣ не видать береговъ. У этихъ баржъ масса пароходовъ, всѣ курящіеся дымками изъ своихъ трубъ, всѣ готовые къ отплытію. На судахъ и баржахъ кипитъ дѣло, — грузятся отходящіе къ каспійскимъ портамъ и разгружаются пришедшіе оттуда корабли. А вдали на горизонтѣ видно и другіе, идущіе сюда подъ парусами…

— Ну, молись Богу!.. — погладилъ Стрепетова по головѣ старикъ-солдатъ. — Сейчасъ твоя судьба будетъ рѣшаться.

У Андрюшки на глазахъ показались слезы. Онъ съ тоской посмотрѣлъ на товарища.

— Эхъ, малыши, малыши… — понялъ его горе солдатъ. — Только что сдружились, анъ и прощаваться надо. Ну, да никто, какъ Господь Всемилостивый, можетъ и встрѣтитесь.

Маленькій пароходъ, на которомъ были они, подошелъ къ «Барятинскому», громадному морскому пароходу и, словно скорлупка, заколыхался у его борта… Солдатъ поднялся туда по трапу.

— Тутъ ли кочегаръ Емельяновъ?

— Здѣсь. И изъ помѣщенія, гдѣ были печи, весь черный, весь въ сажѣ, показался щетинистый и сумрачный малый

— А, старикъ!.. Ну, какъ можешь?

— Да, вотъ… Племяша привезъ. Не надо ли мальчика?

— Мальчика?.. — онъ посмотрѣлъ на Стрепетова. — Жидокъ больно!

— Здоровый!.. Это онъ такъ, а то здоровъ. Глядь-ка, какъ служить еще будетъ.

— Ладно бы!.. У меня мальчишка для подносу былъ. Уголь подносилъ къ печамъ, да заболѣлъ. Мы его и сдали въ больницу въ «Петровскомъ».

— Возьми этого, говорю тебѣ, заслужитъ…

— Ладно, вотъ нашему механику только скажу.

Кочегаръ ушелъ на верхъ и черезъ нѣсколько минутъ спустился оттуда.

— Ну, молись Богу! Магарычи за тобой. Зимой въ Астрахани угостишь.

— Приняли?

— Приказалъ взять… Зовутъ-то какъ?

— Владиміромъ.

— Паспортъ съ тобой?

— Ну, на мальца этакова, да еще паспортъ. Коли нужно будетъ, въ слѣдующій разъ выправлю ему…

— Ладно!.. Капитанъ запишетъ…

— Вотъ и опредилили тебя къ дѣяу, — радовался солдатъ. — Ну, братъ, Андрюшка, прощайся, да пойдемъ… И гдѣ онъ?..

Солдатъ оглянулся — Андрюшки не было.

— Куда онъ подѣвался… И съ тобой не прощался… Не назадъ ли спрыгнулъ?

Но и на маленькомъ пароходѣ мальчика не было. Дѣло въ томъ, что онъ увидѣлъ вдали капитана, и Андрюшку осѣнила счастливая мысль тотчасъ же, какъ онъ всмотрѣлся въ его доброе лицо… Онъ подошелъ къ нему и постарался обратить на себя вниманіе, — чихая, кашляя… Къ счастью, капитанъ уронилъ сигару, Андрюшка бросился и поднялъ ее.

— Ишь… Пузырь. Ты что здѣсь дѣлаешь. Спасибо… На тебѣ пятачекъ на пряники.

Но Андрюшка, не принявъ пятачка, повалился ему въ ноги.

— Что ты, что тебѣ надо?

— Сдѣлайте Божескую милость… У меня товарища въ кочегарню на работу приняли, возьмите и меня.

— Да куда же ты мнѣ нуженъ?

— Мнѣ жалованья не надо. Я изъ-за хлѣба согласенъ работать. Въ чистотѣ держать, что ежели прикажете. А хлѣба-то самую малость мнѣ. Только бы не помереть…

Капитанъ задумался. Онъ посмотрѣлъ на Андрюшкины лохмотья. Того точно обожгло.

— Ваше высокоблагородіе, заставьте вѣкъ Бога молить. Я цѣлый день согласенъ вотъ какъ работать, безъ отдыху. А что платье на мнѣ… приставьте къ какой черной работѣ!

— Да, что тебѣ такъ хочется сюда? Вѣдь, у насъ работа тяжелая.

— Я не боюсь… А только товарищъ у меня… съ нимъ вмѣстѣ!

— Орестъ и Пиладъ, Касторъ и Поллуксъ! — засмѣялся добродушный толстякъ. — Ну, Богъ съ тобой, оставайся до конца навигаціи. Будешь хорошо работать и на зиму тебѣ найдемъ какое нибудь дѣло, а лѣнтяемъ окажешься, — сейчасъ, какъ въ Баку придемъ, и ступай вонъ на всѣ четыре стороны…

Андрюшка еще разъ повалился ему въ ноги!

— Въ ноги Богу только кланяются. Вставай… Какъ сумасшедшій бросился мальчикъ къ старику и Стрепетову.

— Ну, Андрюшка, пойдемъ скорѣе… Отваливать пора!

— Нѣтъ, дѣдушка. Я здѣсь остаюсь. Меня тоже капитанъ приказалъ принять.

— Вотъ-те и на… Лихачъ ты братъ, лихачъ, что говорить. Живо это дѣло у меня обработалъ. Вотъ, какъ живо. Ну, и молодецъ же! Это что же выходитъ, пріѣхалъ втроемъ, а теперь одинъ остался… Ну, смотрите, братцы, хорошо себя ведите. Честно, благородно… Особенно тебѣ надо сказать! — И старикъ отвелъ Володю въ сторону. — Ты тутъ, братъ, забудь о томъ, что барчукомъ былъ и за подзатыльникомъ не гонись… Знаешь самъ настоящее дѣло, горячее дѣло, а съ горячки и тычекъ влетитъ ничего… Такъ-то и лучше, что Андрюшка остался и онъ тебѣ подможетъ, если ты не выстоишь… Ну, съ Богомъ!..

Мальчики остались на пароходѣ одни.

— Эй, ты, — крикнулъ изъ своей черной дыры кочегаръ. — Какъ тебя…

— Стрепетовъ… Владиміръ.

— Ну, Володька, что ли, ступай скорѣй сюда… Да, смотри у меня — работать, а не вилять, я, братъ, этого страсть не люблю…

Володя спустился къ нему внизъ. Ярко зіяли двѣ огненныя пасти громадныхъ печей. Къ углу были навалены горы каменнаго угля.

— Твое дѣло будетъ подносить, когда мнѣ некогда или устану, и бросать сюда. Видишь? Вотъ такъ! Ну, вотъ попробуй… Не такъ, экій безпонятный… Видишь… Вотъ…

Только что Володя попробовалъ было сдѣлать то же, какъ у него изъ рукъ высыпалось; и самъ онъ отъ здоровой затрещины ткнулся внизъ носомъ.

— Смотри, а то такъ прогоню. Развѣ такъ работаютъ?!

— Дозвольте мнѣ за него, пока онъ присмотрится, — вступился Андрюшка.

— Ну-ко!

Андрюшка попробовалъ — вышло отлично, горсть каменнаго угля попала вся въ пылающее жерло печи… Сквозь слезы принялся опять Володя и получилъ вторую затрещину… У него все валилось изъ рукъ.

— Я пока буду за него… — упрашивалъ Андрюшка. — А къ завтрему онъ отлично будетъ работать.

III.
Чечня и чеченцы.

Ночью кочегаръ нѣсколько разъ подымалъ Володю. Онъ быстро выучился немудреному дѣлу, и теперь съ нимъ обращались ласково.

Надо было помогать работать въ страшной жарѣ, постоянно передъ огнемъ печей. Къ утру Стрепетова такъ сморило, что онъ едва-едва шевелился.

— Ишь ты, бѣлоручка! — угрюмо шутилъ кочегаръ, которому жаль было въ сущности мальчика. — Коли работать не можешь, такъ бы въ гимназію, въ чиновники!

Увы, тотъ и не зналъ, въ какой мѣрѣ онъ былъ близокъ къ истинѣ.

— Ну, поди, отдохни на палубу. Товарищъ за тебя поработаетъ.

Стрепетовъ выбрался наверхъ, привалился къ какому-то тюку и заснулъ, какъ убитый. Черезъ него шагали. его тормошили, передвигали съ мѣста на мѣсто: онъ такъ изморился, что не слышалъ и не ощущалъ ничего. А между тѣмъ, пароходъ шелъ не безынтересными мѣстами. Направо, при свѣтѣ прелестнаго и теплаго каспійскаго утра, словно окутанныя туманомъ, одна за другой вставали вершины Андійскаго хребта и горы Чечни… Онѣ едва намѣчивались; казалось, ихъ величавые силуэты ничего общаго не имѣютъ съ землею, висятъ надъ нею… На самомъ пароходѣ было много чеченцевъ, ѣхавшихъ въ Петровскъ послѣ безплодныхъ исканій работы въ Астрахани. Оборванные и голодные, исхудавшіе, они смотрѣли все-таки горными орлами, какими и были въ дѣйствительности. Когда, уже около полудня, Володя проснулся, онъ заговорилъ съ однимъ изъ этихъ, нѣкогда вольныхъ рыцарей Кавказскихъ горъ. Тотъ, ломая языкъ и путая слова, отвѣчалъ ему, все время не отводя своего горячаго взора отъ вершинъ, одна за другою смѣнявшихся на востокѣ… Нѣсколько опредѣленнѣе выдѣлились «Черныя Горы», какъ называются склоны, покрытыя густыми лѣсами; надъ ними висѣли высоты главнаго хребта и едва-едва намѣчивались еще болѣе крутыя, подымавшіяся позади ихъ. Лѣса. покрывающіе Черные горы, «лѣса», прорѣзываемые могучими горными потоками, глубокими ущельями, безднами, были для чеченцевъ естественною крѣпостью, изъ которой они дѣлали свои отважныя вылазки, и куда уходили каждый разъ, какъ только наши войска появились въ значительныхъ силахъ. Прежде чѣмъ завоевать знаменитую безумнымъ мужествомъ своихъ жителей Чечню, намъ надо было побѣдить ея природу. Съ нечеловѣческимъ усиліемъ приходилось пробивать въ эту крѣпость бреши, въ видѣ широкихъ просѣкъ, въ другихъ мѣстахъ печальныя условія войны заставляли русскихъ выжигать громадныя пространства, покрытыя вѣковыми деревьями самыхъ драгоцѣнныхъ породъ. Тутъ были чащи, никогда не слышавшіе топора; чащи, гдѣ голосъ звѣря раздавался среди вѣчнаго безлюдья… Куда нельзя было пробиться иначе, и, начиная съ знаменитаго Ермолова, русскіе пускали туда передъ собою огонь, и въ концѣ-концовъ на плоскостяхъ передъ горами всѣ эти пустынныя и поэтическія дебри были уничтожены совсѣмъ… Погибли чинары, дубы — ровесники чуть ли не переселенію, народовъ черезъ величавый Кавказъ въ Европу. Погибли такіе лѣсные великаны, — великаны, подъ широкими вѣтвями которыхъ могли бы быть выстроены цѣлые города!… За этими лѣсами, на вершинахъ скалъ и горъ, стремящихся къ вепсамъ, какъ орлиныя гнѣзда, лѣпились неприступные аулы, гдѣ вольнолюбивые чеченцы считали себя вполнѣ обезпеченными отъ русскихъ…

И дики тѣхъ ущелій племена,

Ихъ Богъ — свобода, ихъ законъ — война;

Они растутъ среди разбоевъ тайныхъ,

Жестокихъ битвъ и дѣлъ необычайныхъ…

— писалъ о нихъ Лермонтовъ… Всякій отрядъ, входившій въ эту заповѣдную глушь, долженъ былъ на каждомъ шагу и во всякій часъ дня и ночи ожидать нападенія. И какого нападенія! Тутъ люди умирали, убивая! Вотъ какъ великій поэтъ намъ описываетъ бой у Валерика съ чеченцами. Рѣка эта кровавую память оставила по себѣ у старыхъ кавказцевъ.

Ужь въ Чечню на страшный зовъ

Толпы стекались удальцовъ;

Надъ допотопными лѣсами

Мелькали маяки кругомъ —

И дымъ ихъ то вился столбомъ,

То разстилался облаками.

И оживилися лѣса,

Скликались дико голоса

Подъ ихъ зелеными шатрами…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вотъ, изъ лѣса, изъ опушки

Вдругъ съ гикомъ бросились на пушки

И градомъ пуль съ вершинъ деревъ

Отрядъ осыпанъ… Впереди же

Все тихо. Тамъ между кустовъ

Бѣжалъ потокъ; подходимъ ближе,

Пустили нѣсколько гранатъ;

Еще подвинулись… молчатъ!

Но вотъ, подъ бревнами завала

Какъ будто ружья заблистали…

Потомъ мелькнули шапки двѣ,

И вновь все спряталось въ травѣ.

То было грозное молчанье

Не долго длилося оно —

Но въ этомъ страшномъ ожиданьѣ

Забилось сердце не одно.

Вдругъ залпъ… Глядимъ — лежатъ рядами…

Въ приклады! И пошла рѣзня.

И два часа въ струяхъ потока

Бой длился — рѣзались жестоко,

Какъ звѣри, молча, съ грудью грудь.

Ручей тѣлами запрудили;

Хотѣлъ воды я зачерпнуть.

Но мутная, струясь, волна

Была тепла, была красна…

Нашъ отрядъ, — пишетъ генералъ Пассекъ, — двигается по Чечнѣ. Впереди авангардъ, потомъ главныя силы, при нихъ обозъ и, наконецъ, арріергардъ. Главная колонна справа и слѣва прикрыта особыми колоннами съ непрерывною цѣпью отъ авангарда къ аррьергарду… Кавалерѣ сбоку или въ серединѣ. Въ открытыхъ мѣстахъ непріятеля какъ будто не существуетъ, но только вступаемъ въ лѣсъ, начинается перестрѣлка, чѣмъ гуще лѣсъ, тѣмъ сильнѣе и она. Загорается неумолкаемая канонада, а непріятеля почти нѣтъ. Покажутся одинъ, два, нѣсколько десятковъ и изчезнутъ мгновенно. Но стоитъ ослабнуть передовымъ, или разстроиться какой-нибудь части отряда, какъ вдругъ являются сотни шашекъ и кинжаловъ и съ гикомъ кидаются на солдатъ. Чеченцы, какъ тигры, безпощадны и быстры. Въ такихъ дѣлахъ ихъ потери въ сравненіи съ нашими были ничтожны; особенно, при умѣніи ихъ пользоваться всякимъ пнемъ. Въ Чечнѣ непріятель невидимъ, но вы можете встрѣтить его за каждой изгородью, кустомъ, камнемъ, въ каждой балкѣ. Только тотъ кусокъ земли нашъ, гдѣ стоитъ отрядъ. Сзади, съ боковъ всюду непріятель. Нашъ отрядъ, какъ корабль, все разрѣжетъ, куда ни идетъ — и нигдѣ не ставитъ слѣда, гдѣ прошелъ… Ни слѣдовъ опустошенія, ни слѣдовъ покорности! Чеченцы были безпощадны, льющаяся кровь омрачила ихъ разсудокъ, — говоритъ г. Семеновъ, — глаза воспалились, движенья становились ловки и быстры, изъ гортани невольно вылетали звуки, похожѣ на рычанье тигра.

По своимъ преданіямъ, чеченцы пришли сюда изъ низовьевъ Волги. Ихъ предокъ выселился оттуда со всѣми своими чадами и домочадцами, и богатствами въ горы, окружающія Ханкальское ущелье, въ семи верстахъ отъ Грознаго. Онъ построилъ родъ крѣпости, обнесъ ее частоколомъ, что не помѣшало тремъ разбойникамъ задумать убить богатыря и имущество его раздѣлить между собою. Не успѣвъ ворваться къ нему силой, они выдали за него замужъ свою сестру, славившуюся умѣньемъ приготовлять сыры; красавица должна была выбрать время и зарѣзать мужа. Черезъ нѣсколько времени братья пришли къ ней, воображая, что дѣло уже сдѣлано, но оказалось, что она — отличная жена и любитъ мужа болѣе, чѣмъ своихъ братьевъ. Послѣдніе ушли прочь, назвавъ богатыря и свою сестру нохчи (сыръ, творогъ), и это названіе осталось за цѣлымъ племенемъ.

Чеченцы до сихъ поръ называютъ себя такъ, и считаются потомками богатыря изъ Ханкальскаго ущелья. Они дѣлятся на роды, разселившѣся по разнымъ мѣстамъ, но тѣсно связанные обычаями и взаимными обязательствами. Аулъ — случайное соединеніе нѣсколькихъ сотенъ людей, не имѣющихъ ничего общаго между собой, родъ крѣпости, гдѣ они чувствуютъ себя сильными и непобѣдимыми. Чеченцы одной и той же фамиліи хотя бы и не знали другъ-друга, стоятъ одинъ за другого, сообща мстятъ врагамъ, сообща и защищаются.

Въ 1880 и 1881 гг. Н. Семеновъ напечаталъ въ редактируемыхъ извѣстнымъ авторомъ «Аѳона», Н. Благовѣщенскимъ, «Терскихъ Вѣдомостяхъ», издающихся во Владикавказѣ, свое замѣчательное изслѣдованіе о чеченскомъ народѣ. Онъ въ немъ совершенно сходится съ Берже и другими лицами, изучавшими горныя племена Кавказа.

Всѣ члены одной фамиліи за каждаго и каждый за всѣхъ, — говорить онъ, — свои всегда правы; чужіе всегда виноваты; противъ чужихъ ничего не преступно, напротивъ, если поступокъ противъ нихъ полезенъ и выгоденъ фамиліи, то онъ всегда похваленъ. Членъ своего рода, гдѣ бы и что бы онъ ни былъ, всегда братъ и имѣетъ право на помощь. Наши администраторы, во многомъ измѣнившіе быть чеченцевъ, оказались безсильными въ борьбѣ съ этимъ обычаемъ. и теперь, если, напримѣръ, чеченецъ Чаройскаго рода, будучи хоть за семьдесятъ, сто верстъ, услышалъ что убито одно изъ лицъ, носящихъ общую съ нимъ фамилію, хотя бы ему неизвѣстное вовсе, онъ схватываетъ кинжалъ и ружье, сѣдлаетъ коня и стремится для кровавой расправы, хотя одинъ противу цѣлаго аула, на вѣрную смерть…

Чеченецъ у себя и между своими является вовсе не такимъ извергомъ, какъ можно было бы подумать по описаніямъ его въ бою и во встрѣчахъ съ врагами. Онъ, напротивъ является нѣжнымъ отцомъ и мужемъ.

Вотъ, напримѣръ, одна изъ песенъ, рисующихъ отношеніе чеченца къ своей невѣстѣ:

Я съ русскими дрался и ночью и днемъ;

Какъ вдругъ говорятъ мнѣ: «въ аулѣ родномъ

Твоя умираетъ Фатима!»

Какъ трусъ. я позорно отъ русскихъ бѣжалъ

И вѣтеръ тоскливо мнѣ въ уши свисталъ:

«Скорѣй — умираетъ Фатима!»

Лишь только домчался въ аулъ я родной.

Гляжу: засыпаютъ могилу землей,

Землей засыпаютъ Фатиму.

Я кинулся, землю отрылъ я едва,

Лежитъ она вижу — блѣдна и мертва…

— Что дѣлать? — спросилъ я Фатиму:

Куда же отсюда отправлюся я?

«Измѣнникъ и трусъ!» — меня встрѣтятъ друзья, —

Куда мнѣ дѣваться, Фатима?

Одно остается мнѣ: смѣлой рукой

Кинжалъ себѣ въ сердце вонзить и съ тобой

Въ могилу улечься, Фатима!

Чеченецъ трудолюбивъ у себя въ аулѣ. Онъ ухитрился съ нечеловѣческими усиліями навозить землю изъ долинъ на каменныя скалы недоступныхъ горъ, и часто даже не навозить, а носить чуть ли не пригоршнями, укрѣпить эти клочки искусственно созданныхъ полей каменною кладкою и разбить на нихъ сады, гдѣ каждое дерево было лелѣяно до тѣхъ поръ, пока не пришли мы и не уничтожили всего этого. Кто въ потѣ лица своего трудился надъ рубкой вѣковыхъ деревьевъ, которыя едва-едва бралъ топоръ. Въ средѣ этого племени живутъ крѣпкіе и охватывающіе всю его дѣятельность, всѣ взаимныя отношенія — обычаи (адатъ). Адатъ этотъ, какъ мощное дерево, пустилъ корни въ самую глубь народа, и переплелъ и перевилъ своими узловатыми и твердыми развѣтвленіями каждую мельчайшую черту, каждую особенность и каждую личность. Адатъ требуетъ уваженія младшихъ къ старшимъ, и въ то же время обезпечиваетъ за младшими ихъ человѣческія достоинства. Всякій старикъ можетъ потребовать услугъ отъ юноши, но послѣдній, въ случаѣ нужды, обращается къ помощи старшаго, и тотъ обязанъ ему оказать ее. Если хоть кровный врагъ заѣхалъ къ чеченцу, онъ дѣлается въ домѣ послѣдняго другомъ и братомъ. Гость — старшій въ домѣ, хозяева его слуги. Гостя-врага защищаютъ, жертвуя своей жизнью, хозяева, за убитаго гостя долженъ мстить убійствомъ же хозяинъ; если гостя обокрали, хозяинъ возвращаетъ ему сумму, въ какой выражается потеря перваго. Гость говоритъ: мнѣ нравится такая то вещь, хозяинъ уступаетъ ему немедленно. Случайно съѣхались на одномъ пути братья. Минуту назадъ они не знали о существованіи другъ-друга, «теперь же должны беззавѣтно помогать и защищать одинъ другаго». Преступно прикоснуться къ платью чужой женщины; оскорбленіе, нанесенное женщинѣ, кладетъ пятно не только на виновнаго, но и на всѣхъ, носящихъ съ нимъ одну фамилію. Достоинство свое надо сохранять всегда и вездѣ: не кричи, не плачь, не издавай стоновъ если съ тебя даже сдираютъ кожу. Пусть за тобой несется погоня, пусть тебя убьютъ сейчасъ, но черезъ селеніе проѣзжай медленно и гордо, чтобы не сочли тебя трусомъ… И нарушеніе этого «адата» въ горныхъ мѣстахъ немыслимо.

Симпатичныя стороны чеченцевъ сказываются въ ихъ сказкахъ и пѣсняхъ. Бѣдный по количеству словъ и чрезвычайно образный языкъ этого племени какъ будто созданъ, по словамъ знающихъ изслѣдователей Андійскаго хребта, для легенды и сказки наивной и поучительной въ одно и то же время. Униженные хвастуны, наказанные завистники и хищники, торжество великодушныхъ, хотя иногда и слабыхъ, уваженіе къ женщинѣ, являющейся помощницей мужу и товарищемъ — вотъ корни народнаго творчества въ Чечнѣ.

Присоедините къ этому остроуміе горца, его умѣніе шутить и понимать шутку, веселость, нераздѣльную съ его живостью, веселость, которую не осилило даже тяжелое нынѣшнее положенье этого племени, — и вы согласитесь со мной, что чеченцы — народъ, какъ народъ, ничѣмъ не хуже другихъ. Способности этого племени внѣ всякихъ сомнѣній. Изъ кавказскихъ интеллигентовъ есть уже много чеченцевъ въ школахъ и гимназіяхъ, гдѣ учатся они и ими не нахвалятся. Тѣ, которые высокомѣрно унижаютъ непонятнаго имъ горца, должны въ то же время согласиться съ г. Семеновымъ, напримѣръ, который при всей строгости отношенія къ нравамъ Чечни не могъ не сдѣлать вывода, что, разговаривая съ простымъ чеченцемъ чувствуешь, что имѣешь дѣло съ человѣкомъ, чуткимъ къ такимъ явленіямъ общественной жизни, который почти недоступны нашему крестьянину среднихъ губерній.

IV.
Преданія и сказки чеченскаго народа.

Самыя популярныя сказки у чеченцевъ это — преданія о знаменитомъ муллѣ Нассаръ-Эддинѣ, ловкомъ и умномъ плутѣ, притворявшемся дуракомъ для того, чтобы тѣмъ легче оболванивать свою простодушную паству… Шуточныя легенды объ этомъ муллѣ были записаны въ аулѣ Дарго въ Ичкаріи. Ихъ такъ много, что передать все здѣсь нѣтъ никакой возможности. Нѣтъ такого хмураго чеченца, который не просіялъ бы и не развеселился, разъ заговорить объ остроумномъ Нассаръ-Эддинѣ. Дебютировалъ мулла весьма удачно: ему захотѣлось жениться въ ранней молодости и сталъ онъ приставать къ отцу. Отецъ наконецъ приказалъ ему: иди, дуракъ, на рѣку и спрячься тамъ, куда наши женщины ходятъ съ кувшинами за водою. Первая изъ нихъ и будетъ твоей женой. Нассаръ-Эддинъ, уже высмотрѣвшій себѣ невѣсту, поморщился, но долженъ былъ исполнить отцовскій приказъ. Онъ залегъ за холмомъ и, пропуская всѣхъ проходившихъ женщинъ, бросился оттуда на свою бабушку, когда та явилась послѣ другихъ.

— Чего тебѣ надо?

— Я долженъ жениться на тебѣ! — приставалъ Нассаръ-Эддинъ, обнимая ее.

Старуха расплакалась и разсказала отцу Нассаръ-Эддина объ оскорбленіи, нанесенномъ ей. Тотъ взялъ ружье и бросился на рѣку — застрѣлить сына; нашелъ его и кричитъ, цѣлясь въ него:

— Готовься, собака, умереть…

— За что? — не растерялся Нассаръ-Эддинъ.

— Какъ, не ты ли хотѣлъ жениться на моей матери?

— Да, но въ такомъ случаѣ давай сюда ружье, я сначала тебя застрѣлю. Я еще только собирался жениться на твоей матери, а ты на моей уже тридцать лѣтъ женатъ!…

Отецъ плюнулъ.

— Женись, дуракъ, на комъ хочешь.

Надо было жить Нассаръ-Эддину съ женою, а средствъ никакихъ. Былъ у него разбитый горшокъ, истолокъ онъ черепки его въ порошокъ и идетъ по аулу, крича:

— Кто купитъ зелье для истребленѣ крысъ!?…

Нѣсколько человѣкъ выбѣжало, взяли снадобье и заплатили деньги. Одинъ изъ нихъ, немного погодя, является къ муллѣ:

— Какъ надо употреблять твой порошокъ?

— Поймай крысу за хвостъ, держи ее кверху лапами и насыпь ей зелья въ ноздри, да, смотри, въ глаза не попади — ослѣпнетъ крыса.

— Дуракъ! Если я ее поймаю, такъ вѣдь и просто убить могу!

— Чего лучше, умный человѣкъ, — тогда у тебя и порошокъ останется и крысу ты покончишь…

Нассаръ-Эддинъ согласился съ пророкомъ: сѣять имъ пшеницу вмѣстѣ, а урожай пополамъ.

Магометъ, послалъ чудную погоду, и нивы поднялись на диво. Собралъ зерно Нассаръ-Эддинъ, обмолотилъ его, и взяла его жадность, не захотѣлось дѣлиться. Зарылъ онъ пшеницу въ землю и сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, около. Является пророкъ.

— Ну, что же ты? Гдѣ моя доля?

— Тамъ же, гдѣ и моя. Ты бы лучше смотрѣлъ, а то у меня весь урожай пропалъ. и я изъ-за тебя голодать долженъ.

Пророкъ разгнѣвался и послалъ грозу. Залистали молніи, пронизывая воздухъ, загремѣлъ громъ… Стало свѣтло, какъ днемъ.

— Эй… сколько бы ты свѣчъ не позажигалъ на небѣ, все равно; прибавь еще тысячу, а моей пшеницы тебѣ не увидать!

Понадобилась Нассаръ-Эддину корова, а денегъ купить ее нѣтъ. Въ раздумьи идетъ онъ и видитъ горца, ведущаго за собой корову, какая именно ему нужна.

— Сколько стоитъ твой козелъ? — кричитъ онъ ему.

Продавецъ разозлился и взялъ было камень въ руки, но Нассаръ-Эддинъ забѣжалъ впередъ и, встрѣтивъ какого-то всадника, говоритъ ему: Сейчасъ ты увидишь моего брата — я хочу посмѣяться надъ нимъ. Онъ ведетъ корову — а ты спроси его: продаетъ ли онъ этого козла?

— Хорошо! — и встрѣтивъ горца, всадникъ спрашиваетъ его: Если не дорого, я бы купилъ у тебя твоего козла!

Тотъ разозлился еще пуще. Но Нассаръ-Эддинъ все забѣгалъ впередъ и повторялъ съ нимъ ту же штуку.

Наконецъ, продавецъ исnугался, не шутить ли надъ нимъ Ожинъ (злой духъ), и, увидѣвъ муллу, самъ уже кричитъ ему:

— Купи пожалуйста козла!…

— Нѣтъ, я раздумалъ. Теперь мнѣ только рога его нужны…

— Ну, возьми его за цѣну роговъ!

Такъ Нассаръ-Эддинъ и обзавелся коровой, заплативъ только за козлиные рога какую-то мелочь.

Понадобились ему деньги: гдѣ достать? Сосѣдство бѣдное, да сверхъ того всѣ знаютъ Нассаръ-Эддина за величайшаго плута, только одинъ мѣстный богачъ еще питаетъ уваженіе къ его святости, но зато онъ скупъ, и не дастъ ему такъ ни копѣйки. Замѣтилъ мулла, что этотъ богачъ каждый день ходитъ въ мечеть мимо его оконъ, и сталъ онъ всякій разъ при видѣ его молиться: О, Аллахъ, пошли мнѣ съ твоимъ ангеломъ триста рублей, пусть онъ мнѣ опуститъ ихъ въ трубу… Если они будутъ отъ тебя — я ихъ приму, а если отъ шайтана, выброшу ихъ обратно въ окно…

— Какъ же ты узнаешь, отъ Бога или отъ шайтана? — не выдержалъ богачъ.

— Богъ цѣликомъ пошлетъ, а чортъ — тотъ хоть нѣсколько копѣекъ, да пожалѣетъ, не додастъ!

Заинтересовался мѣстный Ротшильдъ. Забрался къ Нассаръ-Эддину на крышу и опускаетъ ему въ трубу триста рублей безъ десяти копѣекъ.

Сталъ считать мулла вслухъ и говорить, опечаленный:

— Должно быть, шайтанъ подшутилъ надо мною… Надо выбросить деньги назадъ.

А богачъ стоитъ уже у окна ждетъ и радуется своей шуткѣ.

— А впрочемъ, что же я! — вдругъ опомнился Нассаръ-Эддинъ. Аллахъ всегда справедливъ. Я у него просилъ триста, онъ послалъ мнѣ 299 р. 90 коп. Но, вѣдь, холстъ и шнурокъ стоить ровно 10 коп. Значитъ, это Божій подарокъ…

И мулла благоговѣйно становится на молитву, благодаритъ Бога за исполненье его желанія. Взмолился богачъ: отдай назадъ, это я тебѣ бросилъ деньги…

— Не скажешь ли ты еще чего-нибудь?… Богъ послалъ мнѣ своего ангела съ деньгами, а тебѣ завидно стало!

— Пойдемъ въ такомъ случаѣ къ кадію, онъ разберетъ дѣло… Нассаръ-Эддинъ одѣлся въ лохмотья и отправился, но на половинѣ дороги — вдругъ вернулся назадъ.

— Куда ты?

— Домой.

— Зачѣмъ?

— Этакъ не мудрено выиграть процессъ, — ты верхомъ, отлично одѣтъ и богато вооруженъ. Разумѣется, кадій тебя признаетъ правымъ. Бѣднаго человѣка всегда, вѣдь, легко обидѣть.

— Ну, хорошо. Мое дѣло — правое, и мнѣ бояться нечего. Возьми мою лошадь, мое оружіе и мое платье… Давай мнѣ твои лохмотья.

Являются они къ кадію. Заявляетъ богачъ жалобу.

— Неправда! — спокойно отвѣчаетъ мулла. — Онъ слышалъ, какъ я молился, видѣлъ ангела, бросившаго мнѣ деньги въ трубу, и хочетъ у меня отнять ихъ.

— Я готовъ присягнуть на коранѣ, что эти деньги кинулъ ему не ангелъ, а я.

— Ты — нищій, могъ дать мнѣ столько! Этакъ ты, пожалуй, въ чемъ не присягнешь, пожалуй, даже въ томъ, что въ настоящую минуту я стою въ твоемъ платьѣ.

— Разумѣется, это платье мое!

— Ты, кадій, видишь наглость этого лжеца? — Такъ и оружіе, что на мнѣ, твое?

— Еще бы!

— Ну, недостаетъ одного только, чтобы и конь, на которомъ я пріѣхалъ, твоимъ оказался!

— И конь мой…

— Это не только что лгунъ, но и сумашедшій, — воскликнулъ разгнѣванный кадій и прогналъ вонъ жаловавшагося богача…

Случилось, что Аксакъ Темиръ (Тамерланъ), наслышавшійся о Нассаръ-Эддинѣ, приказалъ позвать его къ себѣ, чтобы испытать умъ этого муллы.

— Скажи мнѣ, сколько на небесахъ звѣздъ?

— Столько же, сколько шерстинокъ на моемъ черномъ баранѣ, что я привелъ тебѣ въ подарокъ.

— Лжешь ты, мулла!

— Лучше онѣмѣть, чѣмъ лгать. Сочти сначала шерстинки, а потомъ звѣзды, сравни — и ты устыдишься за себя.

— Ну, а гдѣ середина земли?

— Тамъ, гдѣ ты сидишь.

— Я велю отрубить тебѣ голову: ты морочишь меня Массаръ-Эддинъ!

— Прикажи лучше своимъ ученымъ провѣрить мои слова, а потомъ гнѣвайся на меня, шахъ.

Въ слѣдующій разъ мулла отправился къ Тамерлану, неся въ даръ ему жаренаго гуся. По пути онъ проголодался и съѣлъ одну ножку.

— Гдѣ же другая? — разсердился шахъ. — Какъ ты смѣлъ принести мнѣ оглоданнаго тобою гуся?

— Другая нога? — удивился Нассарь-Зддинъ. — Да развѣ бываютъ двуногіе гуси? Въ первый разъ слышу… Валлаги, биллаги, таллаги!… Любить же Аллахъ васъ, если у васъ водятся двуногіе гуси… У насъ они всѣ объ одной ногѣ — что дѣлать!

— На этотъ разъ я прикажу казнить тебя, мулла, чтобъ ты не смѣлъ обманывать своего шаха!

— Что ты нападаешь на бѣднаго человѣка? — Взгляни, вонъ твой гусь! Вонъ у тебя подъ окномъ!

Гусь подъ окномъ, дѣйствительно, стоялъ на одной ногѣ поджавъ подъ себя другую.

Шахъ расхохотался, богато одарилъ его и велѣлъ идти домой.

А вотъ образецъ сказки въ другомъ родѣ, тоже очень нравящійся чеченцамъ.

"Давнымъ давно, когда нашихъ дѣдовъ не было еще на свѣтѣ, жилъ на горѣ богатырь Говда, такой сильный, что никто не смѣлъ его тронуть. Зазнался онъ и сталъ хвастаться: нѣтъ на всемъ свѣтѣ человѣка сильнѣе меня. Слушала, слушала его жена и не утерпѣла…

— Напрасно ты, Говда, хвалишься, есть богатыри сильнѣй!

Разсердился Говда на жену:

— Хорошо, приготовь мнѣ все въ дорогу. Объѣду весь свѣтъ и посмотрю, кто сильнѣе меня.

Собрала жена ему оружіе, осѣдлала коня, подала платье.

Ѣдетъ Говда день, ѣдетъ другой; сколько ѣхалъ — неизвѣстно, только видитъ онъ вдали городъ. Ка крайнемъ дворѣ его столбъ, на столбѣ кольца — коней привязывать. Стоятъ около семь осѣдланныхъ коней. Говда заѣхалъ во дворъ, около другихъ коней привязалъ своего и пошелъ въ кунацкую (комната для гостей), но еще до двери на добрался, видитъ — отворились они и вышли оттуда семь великановъ, да такихъ, какихъ Говдѣ никогда и видѣть не приходилось.

Одинъ изъ нихъ подошелъ къ Говдѣ, подхватилъ его на руки и, какъ щепку, перебросилъ къ другому великану, другой такимъ же образомъ перебросилъ его къ третьему, третій къ четвертому и такъ далѣе, пока Говда не очутился на рукахъ послѣдняго, седьмаго великана. Этотъ осмотрѣлъ его со всѣхъ сторонъ и крикнулъ остальнымъ: «Отлично! теперь намъ незачѣмъ хлопотать о закускѣ: вотъ она сама пришла къ намъ!» И сказалъ еще: «Раскладывайте поскорѣе огонь и приготовимъ себѣ завтракъ». Надо сказать, что эти великаны были идолопоклонники и людоѣды. На счастье Говда, его замѣтила мать великановъ и сжалилась надъ нимъ: она выбѣжала изъ сакли, вырвала изъ рукъ сыновей и отпустила, сказавъ: «Бѣги скорѣе, а то они тебя съѣдятъ!» Говда не заставилъ себя долго просить: вскочилъ на своего коня и поскакалъ, что было духу. Скакалъ, скакалъ онъ — и заслыщалъ вдругъ сзади себя конскій топотъ; оглянулся — а это великаны скачутъ за нимъ въ погоню, должно быть, не захотѣлось имъ остаться безъ закуски. Богатырь нашъ страшно испугался и поскакалъ еще шибче, но великаны тоже не отставали и, навѣрное, нагнали бы его, если бы онъ не наѣхалъ вдругъ, въ лѣсу, на одного слѣпаго великана, который стоялъ себѣ и, какъ будто, отъ нечего дѣлать, вырывалъ огромный деревья съ корнями и, приставляя ихъ одно къ другому, устраивалъ себѣ защиту отъ солнца. Говда бросился къ этому великану и взмолился: «О, могучій богатырь! Защити меня отъ злыхъ людоѣдовъ, которые скачутъ за мною въ погоню!» Слѣпой богатырь сжалился надъ нашимъ силачемъ, взялъ, да и сунулъ его къ себѣ въ карманъ со всѣмъ, съ конемъ и оружіемъ. Тѣмъ временемъ къ слѣпому великану подскакали людоѣды и спрашиваютъ его: «Не проѣхалъ ли тутъ всадникъ!» — «Кажется, проѣхалъ», отвѣчалъ слѣпецъ и указалъ людоѣдамъ въ одну сторону. Великаны-людоѣды бросились по указанію слѣпца и вскорѣ скрылись изъ виду.

Послѣ того слѣпецъ выпустилъ нашего храбреца изъ кармана, поставилъ его себѣ на ладонь и спрашиваетъ: кто онъ и откуда? Говда разсказалъ все: изъ какого онъ аула, и какъ, и почему попалъ въ эту сторону. Усмѣхнулся великанъ, выслушавъ разсказъ Говда, и самъ началъ такъ: «Насъ было семь братьевъ и мы то же думали, что такихъ силачей, какъ мы, нѣтъ во всѣмъ свѣтѣ. Вотъ и пустились мы, какъ ты же, путешествовать, искать по свѣту — кто бы могъ осилить насъ. Пріѣхали мы въ одинъ городъ, и встрѣтили тамъ такихъ великановъ, противъ которыхъ мы сами оказались мальчиками. Великаны переловили насъ и хотѣли убить, но пока они рѣшали это дѣло, мы вскочили на своихъ коней и ускакали. Великаны поскакали за нами въ погоню и навѣрное бы опять изловили насъ, если бы, къ счастію нашему, мы не замѣтили впереди себя, въ степи, огромной человѣческой головы. Какъ въ ворота, въѣхали мы въ нее черезъ раздвинутыя челюсти и размѣстились въ ней съ нашими конями и оружіемъ. Подскакали къ головѣ великаны и начали розыскивать насъ; искали и не нашли, такъ мы хорошо спрятались. Великаны какъ будто уѣхали, но мы все-таки боялись выглянуть на свѣтъ Божій и просидѣли въ головѣ вплоть до полудня. Въ полдень къ мѣсту, гдѣ лежала голова, какой-то пастухъ пригналъ свое стадо. Замѣтивъ голову, онъ подошелъ къ ней, осмотрѣлъ и произнесъ: „Какая хорошая кость, возьму-ка ее и повѣшу передъ своимъ шалашомъ, какъ пугало“, потомъ поднялъ голову, какъ камушекъ, и понесъ ее одной рукой. До самаго вечера пастухъ таскался съ головой, въ которой мы сидѣли, ни живы, ни мертвы, но къ вечеру голова ему надоѣла что ли, только онъ взялъ — да и швырнулъ ее отъ себя. Она отлетѣла очень далеко и, попавши на камень, разбилась въ дребезги, при этомъ шестеро братьевъ убились до смерти, а мнѣ только вышибло глаза осколками головы или камнями.

— Такъ-то вотъ, товарищъ, закончилъ слѣпой свой разсказъ: много на свѣтѣ сильныхъ богатырей, очень много! Знай это и впередъ не хвастайся своей силой.

Послѣ этихъ словъ слѣпой богатырь спустилъ нашего богатыря съ ладони и отпустилъ его домой. Говда, поблагодаривъ богатыря, поскакалъ домой шибче, чѣмъ олень скачетъ отъ волковъ, — и радъ былъ, что живъ остался, а силою своей уже больше не хвастался.

(Семеновъ. Сказки и преданія чеченцевъ. Владикавказъ).

Володя съ любопытствомъ прислушивался къ этимъ разсказамъ, не отводя въ то-же время взгляда отъ чеченскихъ горъ, попрежнему туманно рисовавшихся вдали, но становившихся все красивѣе и красивѣе. Зоркіе горцы, сидѣвшіе на палубѣ, глазъ которыхъ привыкъ къ дальнимъ разстояньямъ, различали даже густые сады у берега, заполонившіе долины и ущелья. Вѣтеръ перемѣнился теперь, дулъ отъ берега, обдавая лица пассажировъ какимъ-то незнакомымъ ароматомъ цвѣтовъ, растущихъ, вѣрно, на горныхъ склонахъ. Небо здѣсь синѣе, всѣ краски гуще и ярче… Вонъ видна вдали красивая крѣпость, съ круглыми башнями надъ готическими кровлями, внизу бѣлѣли ослѣпительно горящіе подъ полуденнымъ свѣтомъ домики. Впереди между ними виднѣется бѣлое строенѣ, фантастическое по своему стилю. Надъ городомъ отдѣльно стоитъ толстая башня, ближе недостроенный соборъ точно давитъ эти жалкія улицы. Зато волна у бортовъ парохода голубѣетъ и бьется…

— Ну, — вышелъ кочегаръ, — Володька! Пошелъ на берегъ, гуляй! Вечеромъ только отойдетъ отъ города.

— И я могу? — спросилъ Андрюшка.

— Ступай и ты… Эка рваная команда! — смѣялся онъ, весь чумазый, весь точно обуглившійся передъ огнемъ своихъ печей.

— А работы не будетъ?

— До вечера нѣтъ тебѣ работы.

Но пароходъ простоялъ не только вечеръ, но и ночь.

Луна уже была. Темныя ночи безъ мѣсяца отошли. Бѣлые дома города обливались точно серебрянымъ сіяніемъ, голыя горы кругомъ казались выше и воздушнѣе при этомъ прозрачномъ освѣщеніи. Дѣти шли по длинной улицѣ — пыль лежала на ней, темными пятнами казались группы деревьевъ, гдѣ-то вздрагивала и жаловалась восточная пѣсня, и грустно вмѣстѣ съ нею плакали струны грузинской чангуры… Вотъ послышался издали топотъ. Пыль поднялась облакомъ, и его, это облако, волшебный мѣсяцъ облилъ своимъ свѣтомъ. Въ облакѣ обрисовалась фигура статнаго всадника въ буркѣ. Онъ крикнулъ что-то весело дѣтямъ и, давъ нагайку лошади, исчезъ вдали. И опять тишина и опять тоскливая мелодія дрожитъ и таетъ среди этой таинственно прекрасной ночи.

А когда пароходъ отплывалъ отсюда, мѣсяцъ разгорѣлся, казалось, еще ярче.

— Послушай. Я пойду пока къ печамъ, — предложилъ Андрюшка.

— Хорошо! И Володя остался одинъ на палубѣ.

Въ мечтательномъ полусвѣтѣ тонули горы Чечни и Дагестана. Слегка колыхалось море; яркѣ, южныя звѣзды горячо горѣли надъ нимъ. На палубѣ парохода тихо опять звенѣли струны чангуры, и опять та же пѣсня, что и въ Петровскѣ, послышалась Володѣ, или она была похожа на ту. Восточныя пѣсни, грустныя и нѣжныя, съ порывами тоски, вызывающейся изъ нихъ порою какъ вѣтеръ, всѣ похожи одна на другую. Отъ этихъ простыхъ и навиныхъ, какъ робкіе полевые цвѣты, кроющіеся въ высокой травѣ, звуковъ — вѣяло неизъяснимою прелестью. Володя пошелъ на эту пѣсню, смотритъ — красавецъ-имеретинъ, лежа на свернутомъ халатѣ и глядя въ темное небо, бренчитъ себѣ на своей грузинской балалайкѣ, не замѣчая безшумно скользящихъ мимо него персовъ, матросовъ и заслушавшихся сосѣдей. Если бы Володя понималъ языкъ, онъ бы тогда еще болѣе увлекся этой простой народной пѣсней. Она вся такъ и дрожала тихой истомой и нѣгой.

А горы направо росли все выше и выше.

А какія горы!

Отъ каждой такъ и вѣяло легендой и былью, похожей на сказку. Теперь тишина царить въ ихъ ущельяхъ и долинахъ, только выстрѣлы охотниковъ раздаются тамъ, гдѣ еще недавно лилась кровь и тысячами гибли никому невѣдомые герои, куда со всей Россіи стремились смѣлыя силы. Невольно глаза всѣхъ старались проникнуть туда сквозь мглу и сумракъ теплой ночи, допрашивались точно какихъ-то тайнъ у этихъ смутныхъ очертаній И сердце билось и горькій упрекъ судьбѣ навертывался на уста..

И, прислушиваясь къ этой тишинѣ, невольно вспоминались стихи Пушкина:

И смолкнулъ ярый крикъ войны,

Все русскому мечу подвластно. —

Кавказа гордые сыны

Сражались, гибли вы ужасно —

Но не спасла васъ ваша кровь,

Ни очарованныя брони,

Ни горы, ни лихіе кони,

Ни дикой вольности любовь.

V.
Страшное утро. Дербентъ и Дагестанъ.

— Володька! — выглянувъ изъ своей черной дыры, закричалъ кочегаръ.

Стрепетовъ бросился къ нему.

— Ступай, шельма, на работу! — и онъ ласково толкнулъ его въ затылокъ, ласково, но такъ, что мальчикъ чуть не покатился внизъ съ скверной желѣзной лѣстницы, ведшей сверху въ эту темную и душную пещеру. — Андрюшка-то усталъ!

И дѣйствительно, умаявшійся товарищъ Володи лежалъ, тяжело дыша, на черной грудѣ каменнаго угля.

— Ты-бы на верхъ пошелъ? — предложилъ ему Стрепетовъ. Но Андрюшка только отмахнулся: отстань-де, и безъ тебя тошно.

Здѣсь стояла страшная жара. Задыхаясь отъ тонкой и насквозь точно проникающей пыли каменнаго угля, отъ которой все лицо сплошь покрылось сажей, Володя подбрасывалъ новый горючій матеріалъ въ печи, дышавшія ему въ лицо адскимъ жаромъ. Володя жмурился, не зная, что ему дѣлать, чувствуя на лицѣ обжоги. Оно все трескалось, волосы свивались отъ пекла, руки саднѣли отъ боли такъ, что скоро онъ выронилъ черный желѣзный черпакъ.

— Ты, что, дьяволенокъ? — налетѣлъ на него его патронъ. — Нѣжничать у меня? работать, коль взялся!

Володя съ ужасомъ посмотрѣлъ на него.

— Работай, шельмецъ, а то головой самого въ печку!..

Что такое случилось съ нимъ? — раздумывалъ про себя оторопѣвшій мальчикъ. — Почему онъ совсѣмъ не похожъ на самого себя. Но, увы, это вскорѣ объяснилось. Отвернувшись, кочегаръ тянулъ что-то изъ бутылки, и въ жаркой атмосферѣ этого трюма слышался запахъ рома.

— Нечего глаза таращить!

Володя бросился къ черпаку. Онъ возился изъ всѣхъ силъ, чувствуя, что ноги у него подкашиваются, что руки опускаются сами собой, и уголь, вмѣсто того, чтобы попадать въ печку, разсыпается около,

— Да ты что это, шутить вздумалъ?.. — и страшная затрещина чуть не заставила Володю вскочить головой въ печь. Онъ упалъ около и поползъ скорѣй прочь, почувствовавъ страшный жаръ изъ ея зѣва.

— Куда, куда! Собери сначала уголь, который разронялъ!

Володя, было, хотѣлъ для этого закрыть заслонку, чтобы не такъ его палило.

— Собирай такъ… Что за нѣжности!.. Вотъ въ Дербентѣ брошу тебя на берегу околѣвать съ голода.

Стрепетовъ, стиснувъ зубы и зажмурясь, работалъ, точно со слѣпа. Куртка, бывшая на немъ, закурилась. Онъ задыхался отъ удушливаго дыма загоравшейся шерсти. Наконецъ, печь была полна угля, и Володя невольно упалъ рядомъ съ Андрюшкой. Только теперь онъ понялъ, почему товарищъ его лежитъ пластомъ. Тотъ тоже не могъ повернуть головы и сказать слова, но, чтобы утѣшить Стрепетова, положилъ на него свою руку.

Еще не успѣлъ отдышаться мальчикъ, какъ ему пришлось встать и опять приняться за работу… Пароходъ закачало, и какъ-то разомъ. Мальчикъ, не понимая, въ чемъ дѣло, только-что поднялся, но тутъ случилось съ ними что-то странное. Не успѣлъ онъ сдѣлать двухъ шаговъ, какъ его отбросило въ сторону, поднялся было, тамъ что-то свалило его и ударило въ грудь. Ничего не понимая, Володя поползъ къ углю на четверенькахъ, но вдругъ та часть пола, по которой онъ двигался, точно провалилась вмѣстѣ со всей остальной камерой, куда-то глубоко, внизъ, такъ что мальчикъ, прокатившись на рукахъ, зарылся носомъ въ уголь и едва могъ выбраться оттуда… Всталъ, наконецъ, но, провалившись внизъ, камера теперь быстро поднималась вверхъ и обратно — провалились куда-то печи. Стрепетовъ не удержался и полетѣлъ головой къ нимъ и, не ударь его кочегаръ, онъ бы такъ и влетѣлъ въ огнедышащій зѣвъ одной изъ нихъ.

— Что это?.. Должно быть, штормъ?..

Онъ выбѣжалъ на верхъ, цѣпляясь, какъ обезьяна, за лѣстницу.

— Такъ и есть… Страсть!.. Ну, ну, нечего валяться!

Точно ослѣпшій отъ огня, обожженный, Стрепетовъ продолжалъ безсильно кататься по полу.

— Еще, еще! — тѣшился кочегаръ. — Ничего, братъ, привыкнешь. Со всѣми бывало!

Вотъ и Андрюшка, державшійся до сихъ поръ въ углу, между стѣной и углемъ, сорвался и тоже покатился.

— Какъ на бальярдѣ… Ну-ко, голова въ голову. Вотъ такъ.

Покатились по камерѣ и глыбы каменнаго угля, ушибая дѣтей, отдавливая имъ руки и ноги. Володя не зналъ, что ему дѣлать. Онъ уже готовился къ смерти, какъ, на его счастье, вверху показалась толстая фигура машиниста.

— Эй! вынеси дѣтей на палубу. Помоги имъ, да смотри, не зѣвай теперь… Штормъ!

— Вижу!..

Кое-какъ Володю поставили на лѣстницу и, подталкивая сзади, „выперли“ — иначе и не знаю какъ назвать — наверхъ. За нимъ послѣдовалъ и Андрюшка. Тамъ, наверху, тоже нельзя было держаться на палубѣ. Дѣтей сразу освѣжило прохладой и морскими брызгами. Вѣтеръ, срывая гребни съ волнъ, несъ ихъ прямо въ лицо пассажирамъ. Дѣти легли рядомъ. Володя въ страхѣ зажмурился. Ему казалось, что кто-то кидаетъ его на страшную высоту, а другой — оттуда ссасываетъ его внизъ… Иногда ему чудилось, что онъ дѣйствительно летитъ, что жидкія доски палубы отдѣляются отъ него, куда-то онъ сваливался, раскрывалъ глаза, чтобы увидѣть, какъ надъ бортомъ парохода выросталъ, весь зеленовато-сѣрый, громадный гребень гигантскаго вала, какъ онъ закруглялся, точно собираясь потопить судно, но оно, одну минуту покачавшись въ противоположную сторону, подставляло ему свои борта. Валъ ударялся въ нихъ, судно вздрагивало и трепетало, какъ раненое, что-то трещало и скрипѣло въ немъ, точно оно разваливалось. Отъ ужаса Володя опять зажмуривался, но вотъ палуба вновь отдѣляется отъ него и, открывая глаза, мальчикъ видитъ, что теперь уже носъ парохода летитъ въ какую-то бездонную зеленоватую бездну, по которой змѣятся серебряныя змѣи пѣны, — летитъ въ бездну такъ, что всѣ тюки, боченки двигаются туда съ шумомъ и грохотомъ. Кругомъ зеленовато-сѣрые края этой бездны — размыло ихъ, вотъ-вотъ они сольются и поглотятъ, какъ жадно-разинутая пасть чудовища, жалкую, въ сравненіи съ ними, щепку. Но щепка останавливалась на мгновеньѣ, скрипѣла, и потомъ, тяжело переваливаясь справо налѣво, опять взлетала на высоту, носъ парохода уже, казалось, хотѣлъ пронзить самое небо, и корма его была тамъ, куда недавно проваливался онъ… Теперь тюки и боченки ползли назадъ. Опять мгновеніе покоя, и новый перевалъ внизъ носомъ… Тучи сверху точно хотѣли соединиться съ волнами, мѣшаясь вдали вмѣстѣ съ ними въ одно марево. Порою вѣтеръ разгонялъ ихъ во всѣ стороны и съ высоты внезапно поднявшагося на гребень парохода Володя видѣлъ такъ же гребни, зеленоватые, оперенные бѣлыми султанами пѣны, колоссальные, несущіеся ему навстрѣчу…

Стоны и вопли стояли кругомъ.

Матросы безшумно бѣгали, дѣлая свое дѣло, несчастные пассажиры, казалось, совсѣмъ потеряли послѣднее сознаніе. Одинъ, собравъ было послѣднія силы, хотѣлъ самъ переброситься за борть, но его удержалъ матросъ и, схвативъ, унесъ въ трюмъ. Волны все росли и росли…

— Тонемъ, ай, батюшки, тонемъ!… Ой, милые!…

— На днѣ… Совсѣмъ на днѣ… — стонали другіе. — Конецъ пришелъ, голубчики…

Морская болѣзнь валила съ ногъ самыхъ крѣпкихъ. Обожженый, избитый Володя не чувствовалъ теперь ни боли отъ ударовъ, ни страшной муки отъ обжоговъ. Его тошнило, онъ страдалъ, какъ и всѣ, призывая смерть, и воображая, какъ и его сосѣдъ, что пароходъ уже гибнетъ. Ему не страшна была смерть, онъ радовался ей, его охватывало безконечной тоскою только сознаніе, что онъ не успѣетъ больше увидѣть свою мать и вымолить у нея прощеніе… Скорѣй бы, скорѣе ужъ умереть, если нельзя спастись, а спасеніе здѣсь казалось невозможнымъ… Вѣтеръ налеталъ бѣшеными порывами, завивался и запутывался въ снастяхъ, точно желая порвать ихъ въ клочья, набрасывался на черныя желѣзныя трубы и такъ сильно, что онѣ вздрагивали и звенѣли отъ этихъ ударовъ, кидая весь пароходъ справа налѣво, и озлобленный тѣмъ, что тотъ еще держался на волнахъ, съ бѣсноватымъ свистомъ и ревомъ бросалъ его въ одну бездну за другою… Вскорѣ настигла туча съ ливнемъ, обдавшимъ всѣхъ бывшихъ на палубѣ, яркая молнія прорѣзала воздухъ, и Володѣ казалось, что она упала тутъ вотъ сейчасъ, около него, но онъ уже до того ослабѣлъ и измучился, что ему было все равно… Андрюшка, когда Володя взглянулъ на него, оказался весь посинѣвшимъ, глаза его точно готовы были выскочить, ротъ, съ оскаленными зубами, вздрагивалъ, волосы прилипли ко лбу… Замѣтивъ, что на него смотритъ Стрепетовъ, онъ зажмурился и посинѣлъ еще болѣе.

— Господи! Смерть моя! — стонала рядомъ какая-то женщина.

И Володѣ дѣйствительно казалось, что смерть вотъ уже тутъ сейчасъ стоить рядомъ и заглядываетъ ему въ глаза.

И вдругъ ни съ того, ни съ сего въ памяти у мальчика пронеслось, съ какимъ увлеченіемъ онъ читалъ когда-то описанія такихъ же бурь у его любимыхъ путешественниковъ…

Только къ вечеру погода стихла, и стихла разомъ, такъ же, какъ и началась. Пароходъ изъ полосы разволновавшагося моря повернулъ направо берегомъ, гдѣ уже подымались не Андійскія горы, а высились мрачныя вершины Дагестана. Пассажиры начали оживать, ожили немного и дѣти. Но имъ некогда было отдохнуть и успокоиться послѣ недавно выдержанной бури.

Какъ только качка стихла, кочегаръ показался на палубѣ и позвалъ Стрепетова. Шатаясь, весь зеленый, мальчикъ сошелъ внизъ и долженъ былъ работать опять, работать безъ устали. Андрюшка хотѣлъ было ему помочь, но его самого капитанъ заставилъ мыть и чистить палубу парохода. Едва держась на ногахъ, до самой ночи возился Володя, и уже когда зашло солнце и его позвали ужинать, онъ легъ пластомъ, не чувствуя въ себѣ силы проглотить хоть одинъ кусокъ хлѣба.

— Ну, что ты? — спрашивалъ его кочегаръ.

— Ослабъ… — едва-едва простоналъ Володя.

— Эхъ, кислякъ! Ослабъ, мокротина эдакая. Поди ѣшь, а то совсѣмъ силы не будетъ!

— Не могу. Не принимаетъ. Я бы чаю…

— Чаю? Еще бы тебѣ чаю… Чаю, а есть у тебя чай?

— Нѣту.

— Ну и у насъ онъ не полагается… Ишь ты, точно баринъ, чаю ему. Чаю! Баринъ, въ самомъ дѣлѣ баринъ!

И кочегаръ отправился спать къ печи.

Отстоявъ свое внизу. Володя черезъ силу вылѣзъ на палубу и завалился на ней, не отводя глазъ отъ горъ, которыя все выше и выше рѣяли надъ берегами.

— Въ Дербентѣ утромъ будемъ? — слышитъ онъ.

— Утромъ, да. Ночью не подойдутъ.

Море здѣсь не волновалось… Тишина стояла въ воздухѣ.

— И мѣста же! — разсказывали опять.

— А что?

— Да тутъ, на берегу-то, до замиренія Дагестана, Боже мой, что только было. Тутъ, вѣдь, лезгинъ живетъ, не кто другой.

Пока Володя отдыхаетъ, разскажемъ въ краткихъ чертахъ о кавказской войнѣ въ Чечнѣ и Дагестанѣ. До нашего прихода сюда, въ горахъ Кавказа жило множество народцевъ, независимыхъ другъ отъ друга, грабившихъ мирную Грузію и враждовавшихъ одинъ съ другимъ. Когда пришли мы, эти воинственные горные кланы соединились вмѣстѣ въ одномъ чувствѣ ненависти къ намъ. Горцы не признавали надъ собой никакой власти. Когда Турція, по Адріанопольскому миру въ 1829 году, уступила ихъ Россіи, генералъ Раевскій созвалъ шапсугскихъ старшинъ и объявилъ имъ это.

— Да какъ же султанъ могъ уступить, или не уступить насъ? — спросили они въ недоумѣніи. — Мы свободны, принадлежимъ только Богу, да себѣ самимъ.

— Султанъ отдалъ васъ въ пешкешъ (подарокъ) русскому царю.

Шапсуги засмѣялись только. Одинъ показалъ генералу на птицу, пролетавшую мимо.

— Вотъ, генералъ, дарю тебѣ эту птичку, возьми ее.

Мы не могли, занявъ Грузію, оставить въ тылу у себя эти „разбойничьи“ кланы, для которыхъ война, набѣги, убійство и грабежъ были постояннымъ промысломъ. Страстные по натурѣ, горцы не понимали, какъ можно подчиняться даже силѣ. Когда русскіе ссылались на послѣднюю, они говорили:

— Побѣду даетъ не сила, а Богъ.

Они не уважали покорившихся сами. На плѣнныхъ, самихъ почтенныхъ въ ихъ глазахъ, все-таки надѣвали цѣпи и сажали въ ямы. Когда одинъ изъ русскихъ офицеровъ сталъ, было, сопротивлляйся этому, горецъ въ полномъ изумленіи сказалъ ему:

— Зачѣмъ ты желаешь сопротивляться? Не огорчайся, это вовсе не обида, — если бы не приковали тебя, ты бы убѣжалъ. Еслибы ты былъ дѣвкой мы бы тебя отдали караулить женщинамъ, но ты мужъ, у тебя усы и борода, ты долженъ стараться обмануть насъ. Мужчину, не родившагося рабомъ, можно только цѣпями удержать въ неволѣ.

Они даже между собой не могли сжиться, подчинившись кому-нибудь одному.

— Волка не сдѣлать собакой!

— Да, вѣдь, васъ загрызутъ русскіе!

— Пусть. Все же на насъ не будетъ ошейниковъ.

— Баба тотъ, кто считаетъ кого-либо выше себя, кромѣ Аллаха и его пророка.

— Подлъ тотъ, — говорили плѣннымъ, — кто дастъ слово и не бѣжитъ, если бы на него не надѣвали цѣпей. Свободный человѣкъ долженъ рваться изъ неволи. Всякое средство хорошо для этого. Если ты меня убьешь, чтобы освободиться изъ плѣна, ты сдѣлаешь честно, хорошо. У сакли покорно сидитъ на веревкѣ только собака.

— Орла добровольно не загнать въ клѣтку, даже если ее сполна набить воробьями. Какъ орелъ безъ простора, такъ и мы безъ свободы жить не можемъ.

— Зачѣмъ вы захватываете нашу землю? — изумлялись другіе. — Война — доблестное дѣло, а не захватъ земли. Мы у васъ не беремъ земли, наши набѣги — геройство. Къ чему вамъ эти горы и сакли, вѣдь, вы же не станете жить, какъ мы? Оставьте насъ и будемъ продолжать жить по прежнему. Развѣ можно отнимать у человѣка могилу его отца и колыбель его ребенка.

Въ первое время, по занятіи Грузіи, намъ казалось совершенно невозможнымъ покорить горцевъ. Когда одинъ изъ плѣнныхъ, въ 1850 году, вырѣзалъ свое имя на громадномъ дубѣ, горецъ, стоявшій рядомъ, засмѣялся.

— Много столѣтій пройдетъ, такъ же дубы выростутъ опять, прежде чѣмъ русскѣ прочтутъ здѣсь твое,.

Сначала мы здѣсь ограничивались только самообороной, до 1816 года, когда на Кавказъ назначенъ былъ незабвенный Алексѣй Петровичъ Ермоловъ. Онъ рѣшилъ: наступательное движеніе впередъ, постройку передовыхъ крѣпостей, соединеніе ихъ просѣками и промежуточными укрѣпленіями, занятіе плодородныхъ долинъ вмѣстѣ съ отбрасываніемъ горцевъ въ безплодныя и скалистыя горныя трущобы. Какъ только мы принялись такимъ образомъ дѣйствовать, весь Кавказскія горныѣ хребетъ обратился въ одну чудовищную крѣпость, неприступную, съ милліоннымъ гарнизономъ, дравшимся съ небывалымъ въ исторіи человѣчества ожесточеніемъ. Восемьдесятъ лѣтъ длилась эта осада; противу милліона гарнизона выступило шестидесяти-милліонное государство. Ермоловъ пускалъ въ ходъ желѣзныя средства. Его именемъ горскія женщины пугали своихъ дѣтей. Начались эпическіе переходы, гдѣ каждый горецъ обращался въ. героя. При Ермоловѣ впервые горцамъ стали дѣйствительно страшны русскіе!

Послѣ Ермолова продолжалась его система послѣдовательнаго обложенія „крѣпости Кавказа“, съ стремительными набѣгами на горцевъ и разрушительными экспедиціями. Потомъ послѣдніе приняли верхъ надъ первыми наши увлеклись внѣшними эффектами, декоративными выставками отважныхъ экскурсій въ горы, гдѣ въ самомъ яркомъ блескѣ обнаруживались высокія качества русскаго солдата, но зато никакихъ результатовъ, въ смыслѣ прочнаго успѣха, онѣ не приносили. Разоренные аулы возобновлялись, на набѣги горцы отвѣчали набѣгами, и мы допустили разъединенныхъ горцевъ сплотиться въ одно почти правильное государство подъ желѣзною властью Шамиля. Шамиль и власть здѣсь явились въ ореолѣ религіознаго учрежденія. Политически горцы не могли подчиниться одному лицу, какъ свѣтскому владыкѣ, поэтому явился духовный властелинъ — имамъ.

Въ Кюринскомъ ханствѣ южнаго Дагестана, въ аулѣ Арашаръ, жилъ святой мужъ, кадій Мулла-Магометъ. Его схимническая жизнь, глубокая ученость и огнедышащее краснорѣчіе привлекали къ нему толпу мюридовъ (учениковъ) отовсюду.

Мулла-Магометъ, увѣренный въ безграничности своего вліянія на паству, сталъ проповѣдывать всеобщее возстаніе „единаго духа и единаго тѣла“ противу „гяуровъ“, т.-е. русскихъ. Онъ приглашалъ своихъ слушателей сложиться въ чисто монашескій орденъ рыцарскаго характера, т.-е. отказаться отъ всѣхъ наслажденій жизни, чтобы всецѣло посвятить себя святому дѣлу. Дѣломъ этимъ былъ хазаватъ — священная война противъ христіанъ. Отсюда вышелъ мюридизмъ — проповѣдывавшій совершенное равенство, отреченіе отъ личности и полное подчиненіе наслѣднику пророка, посреднику между Богомъ и вѣрующими — имаму. Мюридъ приносилъ имаму клятву въ безусловномъ исполненіи всѣхъ его приказовъ, отрекался отъ пѣсенъ, игръ, куренія табаку. Вольнолюбивые горцы въ экстазѣ ввели даже тѣлесное наказаніе!

Воля имама являлась волею Аллаха. Мюриды обратили всю свою дикую энергію противъ насъ. Горцы переродились, создалось строгое управленіе, явились у нихъ крѣпости, артиллерѣ; при нашемъ появленіи женщины отсылались въ глубь страны, мужчины сжигали все и бросались въ наши предѣлы. Мирныя деревни разомъ были обращены въ самыя враждебныя. умершіе отъ голода и огня считались мучениками. Окруженные врагами, горцы запѣвали: „Лямъ-ага иль Алла-гу!“ и, зарѣзавъ лошадей, залегали за этимъ брустверомъ. Разстрѣлявъ всѣ заряды, они какъ тигры бросались на насъ въ шашки и погибали до послѣдняго. Никто не сдавался въ плѣнъ. Земля горѣла подъ русскими ногами. Г. Владэсти говорить: „мюридизмъ, какъ дикій звѣрь, грызъ свою клѣтку, стараясь прорваться на волю, и, не охвати его русскіе желѣзнымъ кольцомъ, онъ прорвался бы и разлился по всей Азіи“. Вскорѣ послѣ того Мулла-Магометъ собралъ въ Ярашарь мюридовъ и поставилъ любимаго ученика своего, Кази-Магомета, казіемъ, т.-е. вождемъ хазавата.

— Именемъ пророка (и онъ возлагаетъ руку ему на голову) повелѣваю тебѣ, Кази-Мулла, итти, собрать народъ, вооружить его и, съ помощію Аллаха, начать войну. Рай тѣмъ, кто умретъ или побѣдитъ; горе тому, кто убѣжитъ отъ гяура!

Кази-Мулла и Шамиль (будущій имамъ) были изъ одного аула Гилусы. Мальчики были дружны, какъ родные братья, хотя ихъ характеры были различны. Серьезный и молчаливый Кази-Мулла отлично говорилъ по арабски и зналъ коранъ. Онъ часто удалялся для самосозерцанія, залѣплялъ уши воскомъ, чтобы ничто его не отвлекало. Шамиль, напротивъ, живой, впечатлительный, отлично владѣлъ шашкой, тоже питалъ страсть къ книгѣ. Онъ могъ перепрыгивать черезъ веревку, которую два человѣка, выше его ростомъ, держали, вытянувъ вверхъ руки, перепрыгивалъ рвы въ три-четыре сажени. И зимой и лѣтомъ онъ ходилъ босикомъ съ открытой грудью. Шамиль первый призналъ власть своего друга, Кази-Муллы, воодушевилъ всѣхъ; онъ говорилъ такъ, что, по словамъ горцевъ, „сердце человѣка прилипало къ его губамъ и онъ однимъ дыханіемъ будилъ въ душѣ бурю“. Въ концѣ 1829 года онъ, наконецъ, открыто провозгласилъ хазаватъ, бросился на Хулаахъ, чтобы уничтожить своихъ враговъ, Аварскихъ хановъ; отбитый, онъ кинулся на шамхалы Тарновскаго и, затѣмъ, предпринялъ цѣлый рядъ страшнѣйшихъ нападеній на русскія крѣпости. Онъ ухитрился разбить нашего генерала Эмануэли, окружилъ Дербентъ, разграбилъ Кизляръ и т. д., метался какъ левъ, дѣлая безумные прыжки по своей клѣткѣ (въ 250 верстъ длины и 100 ширины). Наконецъ, русскіе собрались съ силами, и баронъ Розенъ окружилъ Гилузы, гдѣ былъ Кази-Мулла.

— Чувствую, что приближается конецъ мой и умираю за святой шаріатъ. Кто хочетъ умереть, оставайся со мной!

Послѣ кровопролитной битвы онъ съ 16 отчаяннѣйшими мюридами заперся въ башнѣ Долго отстрѣливался онъ отъ сильныхъ рядовъ и былъ наконецъ убитъ. Шамиля при этомъ прокололи штыкомъ черезъ легкое.

На страхъ горцамъ, русскіе выставили тѣло Кази-Муллы. Мертвецъ лежалъ, какъ умеръ, т.-е. одной рукой держась за бороду, а другой указывая на небо. Это произвело страшное впечатлѣніе — одушевились самые робкіе. Послѣ Кази-Муллы избрали имамомъ Гатзаватъ-Бека. Этотъ въ три года укрѣпилъ начавшій было расшатываться мюридизмъ въ горахъ на трупахъ своихъ друзей и недруговъ. Онъ умерщвлялъ всѣхъ, кто осмѣливадся ему противиться, и въ концѣ-концовъ самъ былъ убить мстителями. Непонятно какъ вылѣчившійся отъ ужасной раны, Шамиль былъ избранъ на его мѣсто. Въ это время мы проникли въ самое сердце Дагестана, такъ что Шамиль переселился въ неприступное Ахульчо, которое тѣмъ не менѣе въ 1839 году взялъ Граббе. Шамиль бѣжалъ къ Шатоевцамъ, гдѣ къ нему явилась депутація отъ чеченцевъ съ просьбой о защитѣ отъ русскихъ. Шамиль бросился къ нимъ, засѣлъ въ Дарго и сталъ оттуда повелѣвать всей Чечней и немирнымъ Дагестаномъ. Вскорѣ къ Шамилю присоединились и мирные Чеченцы. Лезгины соперничали съ чеченцами въ храбрости и дерзости. Крошечныя толпы мюридовъ въ сто — полтораста человѣкъ надо было брать, жертвуя тысячами солдатъ. Шамиль въ это время не терялъ времени, онъ Чечню и Дагестанъ раздѣлилъ на ханства, поручилъ ихъ испытаннымъ воинамъ, объявилъ, что каждый отъ 1б-ти до 60-ти лѣтъ долженъ драться, ввелъ чисто спартанскіе законы, окружилъ свои войска отбитою у насъ артиллеріей, и 24 года съ перемѣннымъ успѣхомъ сопротивлялся намъ. Безпристрастіе его и правосудіе подкупали сердца горцевъ. Въ 1843 году чеченцы прислали къ нему депутацію умолять о помощи, объявляя, что иначе они должны будутъ сдаться русскимъ.

Начальникъ депутаціи, боясь обратиться къ самому имаму, обратился къ его престарѣлой матери и поднесъ ей подарки. Мать уважалъ Шамиль какъ святыню, и отвѣтилъ ей, что не дастъ никакого отвѣта, пока не испроситъ отвѣта свыше. Онъ ушелъ въ мечеть и заперся тамъ на три дня, прося и другихъ молиться все это время. По истеченьи трехъ сутокъ показался Шамиль, блѣдный и изнуренный! Трепещущіе чеченцы и весь народъ пали на колѣна, ожидая отвѣта.

— Я молился три дня и три ночи, — сказалъ Шамиль, — и удостоился отвѣта пророка: дать сто ударовъ плетью тому, отъ кого перваго услышалъ просьбу о покорности русскимъ. О горе мнѣ, горе! Это была мать моя! Но да будетъ исполнена святая воля пророка.

Старушку раздѣли и положили на землю; послѣ пятаго удара она лишилась чувствъ.

Шамиль бросился ницъ передъ ней, плакалъ и объявилъ, что принимаетъ на себя всѣ остальные удары. Обѣщавъ смерть тому, кто будетъ бить слабо, снялъ свою красивую чуху и безропотно принялъ 95 ударовъ.

Окровавленный, онъ всталъ и, обращаясь къ обезумѣвшимъ черкесамъ, сказалъ имъ:

— Ступайте къ тѣмъ, кто послалъ васъ, и передайте, что вы видѣли.

Результатъ этого былъ удивительный; всѣ нерѣшительные присоединились къ Шамилю и хъзъвѣтъ разгорѣлся съ силой пожарища. Наступилъ 1843 годъ, Шамиль неожиданно обрушился на всѣ наши крѣпости въ Дагестанѣ и взялъ ихъ штурмами въ двѣ недѣли съ запасами и артиллеріей. Наши отряды таяли и гибли, истративъ сначала всѣ средства отстоять свои позиціи. Василія Ивановича Потемкина, взятаго въ плѣнъ, мюриды сначала уговаривали наводить орудія, онъ отказался. Ему отрѣзали сначала ухо, потомъ другое, носъ, потомъ стали его жарить на медленномъ огнѣ. Герой умеръ на раскаленныхъ угляхъ, не исполнивъ требованія. Самые поразительные примѣры героизма разсказываютъ объ этомъ времени. Одиннадцать крѣпостей перешло въ руки Шамиля, весь Дагестанъ онъ очистилъ отъ русскихъ. Пассекъ отступалъ отъ Хушаха, когда туда ворвались мюриды… Несчастья 1843 года заставили насъ опомниться.

Намѣстникомъ Кавказа назначенъ былъ князь Михаилъ Семеновичъ Воронцовъ. Но на первыхъ порахъ и это не помогло. Оставшіеся дѣятели попрежнему продолжали шаріатъ.

Нуженъ былъ опять цѣлый рядъ опытовъ, чтобы измѣнить тактику съ горцами. Даргинская экспедиція и Сухарная были данью прежнему времени. Мы бросались на рискованныя предпріятія, оказывали чудеса мужества, одерживали побѣды, которыя намъ стоили другихъ пораженій. Принята была другая система, и Шамиль отлично понялъ грозящую ему опасность.

— Я не смѣю, — говорилъ онъ, — равняться съ могущественнымъ государемъ, я простой татаринъ Шамиль, но моя грязь, мои лѣса и ущелья дѣлаютъ меня сильнѣе многихъ царей. Если бы я могъ, я умаслилъ бы драгоцѣннымъ масломъ каждое дерево моихъ лѣсовъ и грязь дорогъ смѣшалъ бы съ благовоннымъ медомъ, такъ я дорожу своими лѣсами и своими дурными дорогами, онѣ-то и составляютъ мое могущество. Великъ царь Русскихъ, который повелѣлъ покориться тремъ царямъ, со мной же ничего не можетъ сдѣлать, хотя и не перестаетъ посылать ко мнѣ свои войска.

Потомъ, уже находясь въ плѣну въ Калугѣ, онъ говорилъ:

— Какъ только Воронцовъ началъ рубить лѣса, я увидѣлъ, что русскіе вышли на настоящую дорогу.

Воронцовъ не добивался блестящихъ дѣлъ. Онъ не бросался въ дорого-стоющіе и ничего не приносящіе набѣги; напротивъ, онъ суживалъ желѣзное кольцо, къ которымъ задыхался горный левъ: продѣлывалъ просѣки, уничтожалъ лѣса, переселялъ казаковъ на вновь занятыя позиціи. Мы подошли такимъ образомъ къ самымъ Чернымъ горамъ. Наши станицы развернулись тамъ, гдѣ еще недавно жило сплошь враждебное намъ населеніе. Такъ что когда князь Барятинскій заступилъ мѣсто Ермолова въ 1856 году, ему съ малымъ отрядомъ уже можно было исполнить великое дѣло, т.-е. взять наконецъ штурмомъ крѣпостщ имя которой было Кавказъ.

10 августа 1859 года Барятинскій сталъ передъ послѣднимъ оплотомъ Шамиля, — горою Гунибъ.

Крутыя скалы Гуниба оканчиваются вверху отвѣснымъ каменнымъ поясомъ въ нѣсколько десятковъ сажень высоты. Верхняя площадь горы имѣетъ около 100 кв. верстъ, и къ ней ведетъ только одна тропинка, укрѣпленная высокою стѣною съ бойницами. На предложеніе сдаться, вождь мюридовъ отвѣтилъ:

— Гунибъ гора высокая, я живу на ней. Надо мною еще выше — Богъ. Русскіе стоять внизу — пусть штурмуютъ.

Штурмъ былъ безпримѣрный. Солдаты, промоченные отъ дождя, взбирались наверхъ по веревкамъ, одолѣвая высоты, недоступныя на глазъ, вверху кипѣло истребленіе, дрались грудь съ грудью, не давая пощады. Наконецъ, мюридовъ перекололи, Шамиль внялъ мольбамъ своей семьи сдаться, отдался въ руки русскихъ, ожидая, по его словамъ, что они ему скажутъ:

— Что, донгусъ (свинья), гдѣ твоя шашка, которую ты намъ предлагалъ взять самимъ?!

Онъ рѣшился заколоть себя, если у него потребуюсь оружіе. Но, къ крайнему его удивленію, съ нимъ заговорили дружески.

Лезгины теперь совершенно мирный народъ. Въ 1877 году они пробовали-было возстать, когда между ними распространилась вѣсть, что русскіе побиты на голову и бѣгутъ, преслѣдуемые турками. Но это было послѣднею вспышкою. Лезгины сами себя называютъ честными людьми. Они никогда не нападали на проѣзжихъ, между ними воровство неизвѣстно вовсе.

VI.
Лезгинскій аулъ. Лезгины.

Пока Володя и Андрюшка томятся на работѣ у ярко горящей печи, разскажемъ, что такое горный аулъ въ Дагестанѣ и что за народъ лезгины. Воспользуюсь для этого моей поѣздкой въ горную страну, гдѣ еще недавно русскій былъ врагомъ и могъ разсчитывать только или на позорный плѣнъ или на славную смерть.

Разсвѣтало, когда мы изъ Дербента выѣхали въ горы.

Все доступное оку сверкало подъ заревыми лучами: на изломахъ утесовъ, въ серебряномъ дождѣ небольшихъ водопадовъ, въ водахъ спокойнаго горнаго озера блистали эти лучи. Огнистая вершина Шаръ-Дага казалась алтаремъ; а вокругъ, какъ цари этого пустыннаго міра, сіяли подъ зарею своими горящими вѣнцами утесы и скалы въ безконечную даль уходившаго нагорья. Огневыми морями раскинулись на немъ ледники. А сѣрые туманы подъ блескомъ весенняго дня еще клубились въ глубокихъ долинахъ. Сквозь ихъ разорванный покровъ кое-гдѣ зеленѣли сады. Въ одномъ мѣстѣ, подъ тучей, точно бирюзовая голубѣла, пронизывая ее, вершина минарета. Казалось, она плавала въ волнахъ этой медленно зыблющейся мглы. Прелестно начался этотъ весенній день, привѣтствуя насъ запахомъ жасминовъ и фіалокъ и веселымъ говоромъ въ алмазную пыль дробившихся ключей. Мы цѣлый день до вечера ѣхали горами.

То спускались въ ущелья, то подымались на вершины. Въ одной саклѣ горнаго пастуха мы отдохнули вечеромъ и дали отдохнуть нашимъ конямъ. Внизу на ночь уже собирались туманы. Когда ночь спустилась на землю и окутала все своими таинственными сумерками, мы дождались мѣсяца. Онъ уже стоялъ вдали надъ плоскогорьемъ; серебрилось оно, серебрилась мгла внизу, серебрились утесы подъ его ласковыми лучами. Только глубокія долины казались черными пятнами тамъ, гдѣ туманъ не заполонилъ ихъ совсѣмъ.

Аулъ, куда мы ѣхали, когда-то былъ великъ и богатъ. Теперь онъ опустѣлъ совсѣмъ. Ни одной души не жило въ немъ. Лезгины, бывшіе его владѣтелями, отказались подчиниться русскимъ и выселились въ Турцію.

Меня провожалъ туда дербентскій татаринъ Магомедъ-Оглы.

— Большая часть саклей разрушены теперь, другія сожжены, — говорилъ онъ.

— Кто же ихъ жегъ? горцы?

— „Горцы“!… — И Магомедъ-Оглы съ негодованіемъ оглянулся на меня. — Развѣ мы станемъ жечь колыбели нашихъ дѣтей и могилы своихъ отцовъ? Подъ этими кровлями росли мы сами; кто же рѣшится уничтожить ихъ? Пусть вѣтеръ да дождь уничтожаютъ, пусть ихъ время рушитъ. Старость для всякаго есть, какъ для человѣка, такъ и для сакли… Нѣтъ, во время войны сожжено. Много вообще ауловъ сожжено было; а тѣ, кто жилъ въ нихъ, давно на чужбинѣ; и ни слѣда отъ нихъ не осталось.

Только десятая часть выселившихся въ Турщю горцевъ осталась въ живыхъ. Все остальное погибло, разсѣянное, изголодавшееся.

Тропинка круто свернула направо; теперь намъ пришлось ѣхать въ тѣни. Лунный свѣтъ ярко билъ на обрывистый спускъ съ горы, вызывая его изъ мрака. Въ одномъ мѣстѣ онъ дѣлался отвѣснымъ. Громадныя массы камня, точно сложенныя здѣсь циклопическою стѣною, падали внизъ вертикально, серебрясь и выступая на свѣтъ каждою своей выпуклиною… Отвѣсная стѣна скоро выдвинулись впередъ и точно повисла надъ долиной. Странно было смотрѣть на эту горбину; думалось, вотъ-вотъ и она рухнетъ внизъ всею своею массою. И вдругъ я пріостановилъ коня и съ восторгомъ засмотрѣлся на эту твердыню.

Прямо на ней, на этой горбинѣ, висѣвшей надъ долиною, точно гнѣзда ласточекъ, висѣли сакли. Кто и какъ ихъ прилѣпилъ сюда? Голова кружилась еще внизу… Что же будетъ тамъ, на этомъ карнизѣ? Прямо съ отвѣса горы, выступала кровля, какъ ласточкино гнѣздо, и упиралась въ такой же выступъ пола. Кровля поддерживалась деревянными столбами, полъ былъ утвержденъ на балясинахъ, укрѣпленныхъ вкось въ расщелины скалы. Это была только галлерея верхняго балкона. И такихъ балконовъ выступали сотни, прямо изъ горы, прямо надъ бездной… Самое жилье въ скалѣ, въ отвѣсѣ или вровень со стѣною отвѣса, возведено подъ карнизомъ. Гнѣзда подъ кровлей колокольни, свитыя на стѣнахъ развалинъ, жилье какихъ-то воздушныхъ существъ — все, что хотите, но это не аулъ, не село, не обитель человѣка. Что-то волшебное, прозрачное, одуряющее, что-то похожее на сонъ, далекое отъ дѣйствительности! А этотъ лунный свѣтъ, выхватывающій ласточкины гнѣзда изъ мрака, этотъ лунный свѣтъ, который точно курится на ихъ плоскихъ кровляхъ, свѣтъ, обращающій деревянныя жерди въ серебряныя колонны, расщелившійся камень въ матовыя глыбы серебра, свѣтъ, на которомъ только черными трещинами или зѣвами кажутся входы въ сакли и ихъ окна… А еще выше надъ этимъ воздушнымъ ауломъ, подъ этими гнѣздами, унизавшими выдавшійся карнизъ, величаво дремлютъ голубоватый вершины горъ, подернутыя серебряною пылью, крутыя, безлюдныя, скалистыя. Едва-едва ложатся на нихъ тѣни отъ впадинъ и склоновъ; но этотъ общій колоритъ однообразный безъ оттѣнковъ, рисующій только ихъ профили, дѣлаетъ ихъ еще величавѣе…

Смотришь — и тянетъ туда и манитъ, и въ то же время кружится голова и замираетъ сердце…

— Что, это и есть оставленный аулъ?

Магомедъ-Оглы кивнулъ головой.

Итти туда, въ эту могилу исчезнувшаго народа!…

И вѣдь нигдѣ ни звука! Точно притаилась ночь и ждетъ чего-то… Прошелъ часъ, пока мы ѣхали, другой — тоже. А аулъ все тамъ же лѣпится въ сторонѣ. Какъ-то мы доберемся до него, какъ?

Ничего теперь ясно я не помню, точно видѣлъ сонъ и позабылъ его.

Представляется только мнѣ, какъ мы зигзагами поднимались вверхъ по горѣ то направо, то налѣво. Точно въ туманѣ виднѣлась фигура Магомедъ-Оглы. По сторонамъ зіяли бездны, оттуда курился бѣлый паръ. Какое-то озеро блеснуло и опять покрылось тьмою. Новые клубы мглы затянули его; какъ-то скалы вставали передъ нами, точно сторожевые великаны, преграждавшіе путь къ сокровищамъ или заколдованнымъ долинамъ.

Подымались, подымались — и, когда я опомнился, оказалось, что аулъ уже внизу подо мною; только напрягая зрѣніе, я различалъ плоскіе четыреугольники кровель, блиставшіе точно серебряныя дощечки. Нужно было опускаться внизъ осторожно по крутизнѣ необычайной. Конь точно скользилъ на переднихъ ногахъ, вытянутыхъ и упиравшихся во всякую неровность. Промахнись — и костей бы не собрать. Пропасть, точно пасть сказочнаго чудовища, зіяла подъ нами, безпощадная, поджидающая, притаившаяся, оскалившая свои зубы-утесы, словно челюсть расположенные по ея окраинамъ.

Наконецъ мы повернули и поѣхали вдоль карниза.

Встревожили горнаго орла, мирно отдыхавшаго въ выбоинѣ старика-утеса… Поднялъ недоумѣло голову старый хищникъ и, медленно расправляя крылья, ринулся внизъ — въ бѣлый паръ, клубившійся на днѣ долины.

Наконецъ прямо передъ нами блеснули мазанки, сакли и башни оставленнаго аула, безмолвный и печальныя. Ни собаки ни человѣка, только въ камняхъ шуршатъ змѣи… Кругомъ площадь, надъ ней мечеть съ минаретомъ. Во всѣ стороны отсюда разбѣгаются узенькіе переулочки, такъ что ѣдешь, обѣими колѣнками ощупывая стѣны…

— Богатый аулъ былъ, большой… Должно быть, Аллахъ прогнѣвался, что предалъ его въ руки невѣрныхъ.

— Да развѣ можно жить на такихъ кручахъ?

— Орелъ можетъ, а курицъ и не надо. Зачѣмъ вы выгоняли насъ отсюда? Вѣдь занять эти аулы, работать на такой горѣ, гдѣ работали мы, вы не можете, не умѣете?… Вѣрно Аллаху такъ было угодно.

Въ одномъ мѣстѣ сакли лѣпились по отвѣсу — одна на другой. Кровля нижней сакли служила поломъ для верхней, и эта, въ свою очередь, подпирала третью. Кое-гдѣ было по пяти ярусовъ такихъ сакель. Были четырехъэтажныя сакли, принадлежащія, очевидно, одному хозяйству.

— Какъ же тутъ проходили?

— А по кровлямъ.

Въ кровляхъ большія отверстія, сквозь которыя проникали внутрь сакли. Въ сакляхъ двухъярусныхъ надо было сначала проникнуть въ верхнюю, а оттуда черезъ дыру въ нижнюю… Это оказалось только центромъ, кремлемъ аула. Большая часть его была разбросана внизу, на болѣе удобнымъ мѣстахъ.

Когда на другой день мы проѣзжали мимо, уже днемъ, намъ бросились въ глаза развалины, сквозь которыя уже пробивались боярышникъ, дикіе лозы — взбѣгали вверхъ къ башнямъ сакель и спускали внутрь сквозь ихъ пробитыя кровли свои цѣпкія змѣистыя вѣтви. Кизиль, лавровишни, барбарисъ подступаютъ все ближе и ближе изъ окрестныхъ лѣсовъ, словно враждебная армія, желающая схватить въ свое сплоченное кольцо жалкую и разоренную дружину противника — оставленные сады, гдѣ еще, сбившись въ кучу, цвѣтутъ айва, сливы и персики.

Въ Дагестанѣ пользуются карнизами горъ или нарочно на склонахъ горъ вырываютъ террасы, свозятъ туда изъ долинъ плодоносящую землю на ослахъ и такъ дѣлаютъ узкія полоски земли подъ посѣвъ. Потомъ сверху, найдя ручей, проводятъ воду по всѣмъ террасамъ, такъ что ни одна пядь ея земли не остается неорошенной…

Внизу строятъ сакли изъ тулузка и кроютъ ихъ соломой чаще они ставятъ ихъ здѣсь изъ камня въ два этажа, съ земляною крышей и балкономъ съ навѣсомъ. Внизу скотъ, вверху жилье… Лезгинъ гордъ, самолюбивъ и гостепріименъ: пріѣзжайте къ нему, онъ заложить все, но не оставить васъ безъ угощенія. Предложите ему за это и за ночлегъ плату, онъ откажется; а если возьметъ, то какъ подарокъ и тутъ же отдарить васъ чѣмъ-нибудь. Вѣжливость его выше всякихъ похвалъ. Онъ трудолюбивъ: ему приходится по кольямъ и веревкамъ взбираться на площадки своего поля для посѣва, и уборки хлѣба. Прежде большая часть труда падала на женщинъ, потому что мужчинъ отвлекала война; теперь это уже начинаетъ проходить, и мужъ столько же работаетъ по хозяйству, сколько и его подруга. Послѣднія скоро старѣютъ. Въ 30 лѣтъ лезгинка уже старуха. Когда имъ разсказываютъ, какъ легко живется русскимъ женщинамъ, работающимъ меньше, онѣ отвѣчаютъ:

— Ихъ царство здѣсь, а наше на небѣ, и мы вовсе не хотимъ мѣняться съ ними.

Несмотря на свою бѣдность, лезгины не жадны. Зато они мстительны и вспыльчивы до бѣшенства. У нихъ, по ихъ выражанію, „большое сердце“, не знающее, что значить „забвеніе обидь“. Въ Баку недавно одинъ оборвышъ-лезгинъ, оскорбленный какими-то зубоскалами, заскрипѣлъ зубами, выхватилъ кинжалъ и положилъ на мѣстѣ болѣе двадцати труповъ. Его никакъ не могли взять и должны были среди бѣлаги дня застрѣлить издали.

Лезгинскія дружины въ хивинской войнѣ и въ послѣдней турецкой отличались безумною храбростью. Онѣ, не глядя на число непріятелей, бросались на него и никогда не отступали. Въ Дербентѣ я видѣлъ немало лезгинъ. Оборванные и голодные они приходятъ туда съ горъ — наниматься на работы и побродить по мѣстнымъ базарамъ. Дербентскіе татары, принадлежащіе къ сектѣ шіитовъ, ненавидятъ суннитовъ-лезгинъ… Лезгины приходятъ также и въ Тифлисъ, особенно часто въ послѣднее время, когда между ними развивается такая отчаянная нищета. Они, случается, работаютъ цѣлый день за 25—30 коп. и работаютъ, несмотря на ничтожную плату, усердно. Но не дай Богъ задѣть лезгина или оскорбить его. Онъ умретъ, но не оставитъ обиды не отомщенной. Еще недавно лезгинъ зарѣзалъ армянскаго купца на базарѣ за то, что тотъ, наткнувшись на него и замаравъ свое платье объ рваныя лохмотья лезгина, назвалъ послѣдняго донгузомъ (свинья).

Пароходъ долго лавировалъ передъ Дербентомъ.

Выбѣжавшій на палобу Володя любовался панорамой этого чуднаго города, заключеннаго въ свои древнія стѣны и когда-то также цвѣтущаго… Сверху въ горныя лощины сбѣгали плоскокровельные дома, разливаясь внизу довольно большими кварталами; изъ нихъ выдавались куполы церквей и зеленѣлъ большой куполъ шіитской мечети.

Далеко вверху виднѣлося большое зданіе крѣпости, остатки древней стѣны, сжимавшей городъ справа и слѣва. У самаго берега, точно зеленое море, раскидывались пышные сады, какихъ еще и не видѣлъ Стрепетовъ… Но пароходъ все-таки не могъ подойти къ Дербенту!…

При самомъ маленькомъ волненіи пристань его дѣлается недоступной.

VII.
Дербентъ. — Персидская мечеть. — Стѣны Александра Македонскаго и домикъ Петра Великаго.

— Дяденька! — обратился Андрюшка къ кочегару.

— Ну?

— Можно намъ, мальчикамъ, на катерѣ въ городъ?

— Вѣроятно! Поѣзжайте… Цѣлый день стоять будемъ. Смотрите только — ко времени назадъ.

— Мы не опоздаемъ… Мы свое дѣло знаемъ вотъ какъ! — радовался Андрюшка.

Городъ малъ, но сколько жизни кипитъ на его узкихъ, прохладныхъ улицахъ!.. Площади облиты слѣпящимъ свѣтомъ солнца. Ни одного русскаго лица, ни одного европейскаго костюма: мѣстные татары и армяне въ своихъ живописныхъ бешметахъ и чухахъ, съ неизбѣжными серебряными и черными въ кожаной оправѣ кинжалами у пояса, полунагіе мальчуганы въ громадныхъ бараньихъ шапкахъ, оборваные лезгины съ грозными суровыми глазами и „настежь открытою“ солнцу и вѣтру косматою грудью, муллы въ зеленыхъ накидкахъ и бѣлыхъ чалмахъ и щеголеватые, лѣнивые беги — дворяне этого края, цѣлые дни просиживающіе у лавокъ, толкуя съ купцами Богъ знаетъ о чемъ; наконецъ самые эти купцы — въ одно и то же время мастеровые и продавцы своихъ издѣлій. Вотъ сумрачный дагестанецъ въ крошечной, какъ кротовая нора, лавчонкѣ сидитъ, полируя громадное лезвіе кинжала; другой рядомъ насѣкаетъ золотомъ стальное дуло пистолета; третій шьетъ шелками по сукну узоры для франтовскихъ туфель какой-нибудь гаремной красавицы. Въ стѣнахъ, пережившихъ тысячелѣтія, — ворота; въ воротахъ тоже пріютились лавчонки. Ни одного сѣдобородаго тутъ вы не увидите. Тутъ персидскіе моды и обычаи: бороды и концы ногтей красятся въ красный цвѣтъ.

Андрюшка шелъ тихо по этимъ прохладнымъ улицамъ.

Ему бы хотѣлось бѣгомъ въ гору; но Володя едва передвигалъ ноги, и мальчику было жаль товарища.

Скоро суета и кипѣнье базарной части города съ ея узенькими, вымощенными крупнымъ булыжникомъ улицами остались позади, и дѣти вступили въ тихіе кварталы съ домами, слѣпыми на улицу и открывавшимися изящными галлерейками на дворики. На плоскихъ кровляхъ порою показывались женщины, закутанныя по самые глаза. Наконецъ сквозь маленькія ворота дѣти вошли въ величавый широкій и четыреугольный дворъ, вымощенный большими плитами, между которыми зеленою щетиною пробивалась трава. Посреди огромныя чинары бросали прохладную тѣнь. Тысячи птицъ пѣли въ ихъ вершинахъ. Большой бассейнъ съ водой отражалъ яркое солнце. По одну сторону — келіи, по другую айванъ — высокій навѣсъ, подъ которымъ прячутся богомольцы. Сюда же выходить домикъ, гдѣ живетъ мулла. Главный фасадъ зданія — древняя стѣна мечети, покоящаяся на вдѣланныхъ въ нее гигантскихъ колоннахъ. Надъ стѣною куполъ, оканчивающійся звѣздою. По одну сторону поднялось надъ главнымъ входомъ въ стѣнѣ выросшее большое дерево, такое же точно и по другую сторону входа, но уже высохшее. Мѣстныя преданія говорить, когда высохнетъ и упадеть первое дерево, тогда и мечеть провалится и Дербентъ сползетъ съ горныхъ склоновъ въ этотъ полувоздушный, чистый и какъ персидская бирюза лазурный сегодня Каспій.

Если бы дѣтямъ попался кто-нибудь знающій, онъ могъ бы объяснить имъ, что мечети этой болѣе тысячи лѣтъ, что сначала она была христіанскимъ храмомъ и только потомъ сдѣлалась мусульманскою „месджидъ“. Взобравшись на кровлю этой мечети, Володя, чувствовавшій себя еще очень плохо, невольно залюбовался стѣнами, постройки которыхъ приписываютъ Александру Македонскому. Громадны, массивны, незыблемы и несокрушимы съ своими многочисленными (башнями, онѣ окружили весь Дербентъ величавыми твердынями отъ 9—10 фут. толщины и до 45 фут. вышиною. Цѣлыя деревья поднялись на нихъ, сотни поколѣній исчезли, цѣлыя племена и народы стерлись съ лица земли, а онѣ стоять все такія же могучія и угрюмыя, какъ и эти горы, на которыхъ выстроился красивый городъ. Съ кровли мечети были видны Володѣ и большія зданія цитадели, гдѣ когда-то жилъ Петръ Великій. Тамъ было одно окно, собственноручно пробитое великимъ преобразователемъ Россіи, но потомъ задѣланное.

Онъ сталъ было объяснять Андрюшкѣ это, какъ тотъ наивно спросилъ его:

— А кто такой былъ Петръ Великій?

— Императоръ.

— Неправда! — съ глубокимъ убѣжденіемъ отрѣзалъ Андрюшка.

— Какъ неправда?

— У насъ были императоры: Николай, Александръ и еще Александръ теперь, а Петра не было… Петръ былъ апостолъ.

Володя хотѣлъ было обозвать его дуракомъ, да вспомнилъ, что если онъ теперь живъ, то только благодаря уму и энергіи этого „дурака“, что этотъ „дуракъ“ во многихъ житейскихъ случаяхъ оказывался умнѣе Володи и свѣдущѣй его. Потому онъ только ограничился:

— Жаль, что тебя не учили!..

— Чему такому?

— Всему.

— Всему научиться нельзя! — съ глубокимъ убѣжденіемъ произнесъ Андрюшка.

И въ этотъ разъ онъ былъ правѣе Володи.

— Ну, хоть тому, чему насъ учили…

— А что съ того? Учили тебя, учили, а ты ничего не умѣешь.

Володя опять замолчалъ.

— Вотъ погоди, найду отца — непремѣнно возьму тебя учиться.

— Я учиться радъ! — просвѣтлѣлъ Андрюшка.

Володя ему разсказалъ про Петра Великаго; кстати сообщилъ, какъ царь посѣщалъ Дербентъ и что онъ дѣлалъ для всего этого края.

Андрюшка слушалъ-слушалъ, да потомъ и вывелъ свое заключеніе:

— Онъ, значитъ, — Петръ этотъ — простой былъ.

— Какой простой?

— Попросту жилъ, не какъ начальство живетъ. Если онъ съ простыми людьми все…

— Да, простой, простой.

— Ну, вотъ и я говорю.

— Тутъ и землянка его есть.

— Гдѣ?

— Въ Дербентѣ.

— На что ему надо было въ землянкѣ жить, когда у него какія хоромины были!..

— Ты же самъ нашелъ, что онъ простой былъ и все любилъ попросту.

— Все-таки! — колебался Андрюшка.

— Да вотъ погоди, пойдемъ внизъ и спросимъ…

На счастье Володи тамъ жилъ какой-то солдатъ.

Онъ обратился къ нему.

— Есть тутъ землянка Петра Великаго?

— Есть, а тебѣ, малышъ, зачѣмъ?

— Посмотрѣть бы…

— Ходи за мною, покажу.

Черезъ полуразрушенныя улицы медленно умирающаго Дербента дѣти пошли къ домику Петра Великаго, находящемуся у самаго Каспія. Волны моря глухо шумятъ тутъ, набѣгая на отмели пустыннаго берега. Голубая неоглядная даль точно сторожитъ вмѣстѣ съ насупившимися позади горами простое жилье предпріимчиваго императора, задумавшаго здѣсь походы на Персію. Вокругъ — насыпанный имъ валъ, за нимъ другой, и уже подъ защитою этого дѣти увидѣли воздвигнутый позднѣе каменный футляръ съ претезіей на какой-то греческій портикъ и состоящій изъ кровли, покоящейся на 24 колоннахъ. Подъ нимъ кое-какъ наворочены камни — землянка, гдѣ жилъ Петръ въ двухъ комнатахъ безъ оконъ, съ землянымъ поломъ, незатѣйливая и гораздо болѣе неудобная, чѣмъ та, въ которой живутъ лезгинскіе байгуши (бѣдняки). Сверху вмѣсто кровли на башнѣ навалена земля. Балки подгнили, едва держатся; чтобы войти туда, надо низко наклониться. Передъ землянкою двѣ екатерининскія пушки лежатъ на положенныхъ плашмя каменныхъ мусульманскихъ надгробныхъ памятникахъ. Жжетъ солнце. Направо и налѣво видны старыя стѣны съ башнями, надъ которыми поднялись цѣлыя деревья, считающія себѣ уже по нѣскольку столѣтій каждое… Тишина… Говоръ волнъ еще болѣе оттѣняетъ ее. Бѣлый голубь свѣтлой искоркою сверкнулъ въ темно-синихъ небесахъ, сдѣлалъ громадный кругъ и, трепеща своими красивыми крыльями, влетѣлъ въ прохладу и сумракъ каменной колоннады надъ Петровымъ жильемъ.

— Ну, насмотрѣлись? — спросилъ ихъ солдатъ, показывавшій сюда дорогу.

— Да, дяденька…

— Больше ничего смотрѣть не будете?

— Нѣтъ. Намъ пора.

— Куда?

— На пароходъ… Мы работаемъ у кочегара въ подносчикахъ.

И Володѣ было тоже пора. Онъ едва стоялъ на ногахъ. Болѣзнь брала свое, и небольшое утомленіе уже сказывалось въ немъ полнымъ упадкомъ силъ.

Они живо отыскали лодку съ парохода.

Весь берегъ съ моря казался залитымъ садами. Солнце обдавало ихъ изумруднымъ блескомъ Надъ ними въ горной лощинѣ дремалъ въ своихъ древнихъ стѣнахъ восточный городъ. Молча и угрюмо высились величавыя вершины пустынныхъ горъ. Лодка, сопровождавшая ихъ къ пароходу была полнымъ-полна цвѣтами. Оказалось это едва ли не главная теперь промышленность захирѣлаго города, снабжающаго ими совсѣмъ каменистый и песчаный Баку, гдѣ деревья за рѣдкость, и цвѣтовъ не водится… Чѣмъ дальше, тѣмъ Дербентъ все ярче и ярче выступалъ на своихъ горахъ. Пустынныя вершины, окружавшія его, горѣли какъ раскаленныя. Старыя темножелтыя стѣны, бѣлые домики, зеленые куполы мечети, тихія восточныя улички, словно козьи тропки извивавшіяся по кручамъ — все это тонуло въ слѣпящемъ глаза солнечномъ свѣтѣ…

А какая растительность была внизу!

Ужъ съ палубы парохода Володя невольно любовался ею, забывая свои огорченія и страданія.

Тамъ раскидывались такіе пышные сады, что отъ нихъ трудно было оторваться взгляду. Будто желая выбиться изъ ихъ задушающихъ объятій, тянулись вверхъ безчисленные тополи, карагачи, перевитые чуть не до самыхъ верхушекъ виноградными цѣпкими лозами. Громадныя хартутовыя деревья, каштаны и оцѣшники такъ и манили издали въ свою прохладу и тѣнь. Чудился въ этомъ зеленомъ царствѣ звонкія говоръ ключей, журчаніе воды, бѣгущей съ крутыхъ склоновъ, торжественный шумъ широкихъ раскинувшихся вѣтвей и оглушительные концерты всякоя птицы, слетѣвшейся сюда изъ осаженныхъ и скалистыхъ пустырей Дагестана. Пока Володя любовался этимъ, пароходъ далъ третій свистокъ и тронулся въ путь. Вдали намѣтились гигантскія вершины Шахъ-Дага, похожаго на чудовищный конусъ, облекшійся въ серебряныя ризы… Восточные поэты сравниваютъ его съ серебряною чашей, которую земля подставила высокому голубому небу.

— Хоть бы и въ Америкѣ! — мелькнуло у него въ памяти, но вдругъ онъ слетѣлъ съ ногъ отъ затрещины, неожиданно полученной имъ сзади.

— За что это? — взмолился было Володя, но тутъ та же сильная рука взяла его за шиворотъ и поставила на ноги.

— Ты что жъ это, — кричалъ на него кочегаръ: — на то нанялся, чтобы съ палубы въ море смотрѣть!?.. Ишъ лѣнивая дрянь!

— Какъ вы смѣете? — возмутился оыло Володя.

— Я? какъ я смѣю? А вотъ какъ: — и вторая затрещина весьма ловко и умѣло направила его прямо къ спуску въ помѣщеніе машины.

Володя было оглянулся, но кочегаръ его пихнулъ ногой прямо къ лѣстницѣ.

— Я тебѣ покажу, дрянь ты эдакая!.. Другой за него тамъ моритъ себя на работѣ, а онъ поправился, и горя ему мало!.. Я тебѣ покажу мою полную праву! Пошелъ, собака, за дѣло!

„До чего дожилъ!.. Бьютъ меня какъ невольника въ Америкѣ“… — пронеслось въ головѣ у Володи: — „точно собачонку швыряютъ, — и я не смѣю сказать ни одного слова!.. Чѣмъ же все это кончится“?

— Я тебя дойму… — слышалось сверху.

— Это онъ тебя? — подошелъ къ нему Андрюшка.

— Да… — заплакалъ Володя.

— Ну, что же, братъ!.. Назвался груздемъ — полѣзай въ кузовъ. Меня еще и не такъ били. Нанялся я разъ дрова носить въ Саратовѣ, такъ меня по спинѣ дровами! А потомъ у прачекъ — скалками!.. ужъ это, братъ, такъ полагается нашему брату, безъ этого нельзя…

И пламенное жерло пароходной печи уже обдавало Володю жаромъ и яркимъ свѣтомъ… Оно точно широко раскрытый чудовищный зѣвъ ждало обычной своей пищи — груды каменнаго угля, приготовленнаго въ сторонѣ. Услышавъ, что кочегаръ спускается сверху, Володя затаилъ про себя оскорбленіе и началъ бросать въ эту огненную пасть черныя пригоршни угля.

— Такъ-то лучше!.. а то стоить на палубѣ да зѣваетъ! И то, братъ, все время пролежалъ… Вашему брату даромъ ѣсть хлѣбъ не полагается тоже… — ворчалъ кочегаръ. — Ровнѣй, ровнѣй бросай… Вправо теперь, вправо… Смотри, братъ, я не погляжу, что ты изъ дворяновъ, а возьму тебя за виски, да и посмотрю, крѣпко ли волоса у тебя растутъ…

Но Володя ужъ скрывалъ утомленіе, работая во-всю. У него кружилась готова, болѣли глаза, ныла грудь, кровь то-и-дѣло приливала къ вискамъ; но остановиться нельзя было. Позади стоялъ кочегаръ и оралъ на него по временамъ.

— Шевелись, шевелись!.. Не люблю дармоѣдовъ…

— Позвольте мнѣ, дяденька… — просилъ Андрюшка.

— Ладно, твой чередъ придетъ. Пущай теперь этотъ работаетъ.

И мало-по-малу Володѣ начинало казаться, что онъ все дѣлается меньше и меньше, а огненная пасть пароходной машины все растетъ и ширится. Скоро вся машина уже пылала въ его глазахъ. Онъ не понималъ, какъ онъ работаетъ еще. Руки и ноги сами, помимо его воли, дѣлали дѣло… Наконецъ, когда кочегаръ хотѣлъ было еще разъ прикрикнуть на него, Володя вдругъ неожиданно упалъ какъ снопъ головой къ жерлу.

— Что ты? что съ тобой? — испугался кочегаръ.

— Ой, не могу… не могу…

И вдругъ какая-то тьма охватила мальчика, и онъ потерялъ сознаніе…

VIII.
Андрюшка въ честь попалъ. — Володькина бѣда.

Сказали капитану.

Толстый и добродушный командиръ парохода озабоченно сошелъ внизъ. Посмотрѣлъ-посмотрѣлъ и покачалъ головою.

— Да откуда вы его взяли та кого гнилого? — спросилъ онъ у машиниста.

— Наняли въ Астрахани. Кочегару нужны были подносчики, онъ и взялъ ихъ. Этотъ молодцомъ работаетъ, — кивнулъ онъ на Андрюшку.

— Ты откуда?

— Мы изъ саратовскихъ мѣщановъ.

— Онъ братъ тебѣ, что ли? — показалъ онъ на Володю.

— Нѣ.. мы въ Сaратовѣ, значить, увстрѣлись.

— Такъ… Кто же онъ?

— Онъ изъ емназистовъ, которые дворяны.

— Какъ же онъ попалъ сюда?

Андрюшка понялъ, что пора говорить правду.

— Онъ бѣжамшій.

— Что?!

— Бѣжамшій изъ дому, отъ родителевъ значитъ.

— Вотъ тебѣ и на!

— Точно что… Отъ родителевъ бѣжамшій, потому онъ вздумалъ путешествовать.

— Что?! — изумился капитанъ.

Андрюшка въ достаточной степени освоился съ терминами Володи и потому самоувѣренно продолжалъ:

— Какже, помилуйте, онъ вздумалъ путешествовать… Земли посмотрѣть… кажется, Мерика прозывается…

— Въ Америку!

— Да; и я съ нимъ… Только у насъ блуждающій мужикъ подъ Саратовымъ деньги отнялъ; ну, мы безъ денегъ и пропали.

— Ты же зачѣмъ съ нимъ въ Америку?

— Какъ же мнѣ его одного пустить, когда онъ ишь какой нѣжный да слабый? Мнѣ его одного никакъ оставить нельзя: онъ пропалъ бы давно, потому онъ много ученъ слишкомъ…

Капитанъ задумался.

— Что же мнѣ съ нимъ дѣлать теперь?

У него у самого были дѣти, двое, въ гимназіи.

— Вдругъ и мои шалопаи вздумаютъ такъ-то въ Америку? — пришло ему въ голову. И ему стало жаль Володи. — Такъ его оставить нельзя. У насъ есть нѣсколько каютъ пустыхъ во второмъ классѣ. Положите его пока, до Баку… А въ Баку посмотримъ, что дѣлать…

— А ты, братъ, молодецъ! — одобрилъ онъ Андрюшку.

Тотъ уперся лбомъ внизъ, какъ щенокъ, не привыкшій къ ласкѣ и вдругъ ощутившій послѣднюю.

— Ты совсѣмъ молодчинища!

— Мы… — вдругъ забормоталъ Андрюшка: — мы изъ саратовскихъ… которые, значить, привычные.

— Молодецъ, молодецъ!.. Ты навѣщай пріятеля въ каютѣ-то. Тамъ, въ Баку, мы надумаемся, что бы сдѣлать, да какъ помочь горю.

Капитанъ ушелъ, какъ вдругъ почуствовалъ что кто-то слѣдуетъ за нимъ позади.

Онъ обернулся.

— Это ты, Андрюшка?

— Мы.

Онъ всегда считалъ себя вмѣстѣ съ Володей и говорилъ „мы“.

— Чего тебѣ?

— Насчетъ товарища-то…

— Ну?

— Потому… — и Андрюшка вдругъ потупился.

— Ну, говори! Что тебѣ надо?

— Потому… Володя… онъ изъ бариновъ и къ сладкому куску привыкъ.

— Не понимаю я тебя, брать.

— Такъ точно, по правдѣ-то. Ему бы хорошаго кушанья какого, чтобы онъ, значитъ, въ силу вошелъ.

— Вотъ онъ объ чемъ! — удивился капитанъ. — Ну, а тебѣ что жъ?

— Мнѣ? нѣ… я привычный… — и вдругъ Андрюшка широко улыбнулся. — Мы… помилуйте, мы… много благодарны… Каша у кочегара-то скусная… Чего скуснѣе есть?

— Очень ты мнѣ, парнишка, нравишься! Кажется, я возьму тебя къ себѣ.

— Невозможно, ваше… ваше… благословеніе! — вдругъ добавилъ онъ, справедливо разсудивъ, что титулъ „Саго-родія“ для такой особы не подходящъ и надо что-нибудь повыше.

— Почему же невозможно?

— Потому, я при емъ.

— Ну, не обойдется онъ безъ тебя, что ли?

— Не обойдется… Потому онъ слишкомъ довольно ученъ и ничего поэтому не понимаетъ.

Капитанъ расхохотался, забралъ Андрюшку и повелъ его въ первый классъ.

— Вотъ господа! — обратился онъ къ пассажирамъ. — Помогите, чѣмъ Богъ послалъ. Это, нѣкоторымъ образомъ, Антигона передъ вами…

И онъ принялся разсказывать все, что зналъ о мальчикахъ.

Андрюшкѣ было невыразимо стыдно: чувствуетъ, что его хвалятъ, и тѣмъ еще стыднѣе ему. Онъ потупился.

— Чего ты волкомъ смотришь? Эдакій молодецъ… Такъ какъ же, братъ? Потому, ничего и не понимаетъ, что слишкомъ много ученъ? а?..

— Точно такъ, въ емназіи… Про Петра тоже разсказывалъ.

— Про какого Петра?

— Великаго, вотъ какого… А чтобы себѣ хлѣба заработать — не можетъ. Не учился онъ этому…

— Вотъ, господа, экземпляры! Надо имъ помочь. Скидывай шапку-то! Ну, подходи ко мнѣ первому!

И толстенькій капитанъ положилъ ему пять рублей.

Пассажировъ въ первомъ классѣ было много. Андрюшка не считалъ: стыдно ему все было попрежнему… Онъ только въ полглаза смотрѣлъ, какъ къ нему летятъ въ шапку бумажки — даже такія, какихъ онъ до тѣхъ поръ и не видывалъ.

— Ну, иди опять ко мнѣ. Давай считать…

Сочли. Оказалось 56 рублей.

— Цѣлый капиталъ, братъ.

— Теперь благодари публику, поди къ товарищу и покажи ему; а тамъ садись съ нимъ, сейчасъ вамъ обѣдъ подадутъ.

Но тутъ Андрюшка вдругъ взволновался.

— Я, ваше благословеніе, ѣсть къ кочегару пойду.

— Почему?

— У него каша.

— Ну, хорошо; такъ ты каши поѣшь, а съ пріятелемъ ты его обѣда попробуй.

Андрюшка уже пошелъ было въ двери, какъ его позвали опять.

— Погоди. Въ Баку-то васъ высадятъ; понимаешь?

— Ну?

— А я докторъ бакинскій. У насъ лазаретъ есть. Такъ я твоего ученаго Володю возьму въ лазаретъ, и ты оставайся при немъ.

— Чтобы, спать, значитъ, ночью.

— Нѣтъ и днемъ.

— Накакъ этого не можно.

— Какъ не можно?

— Такъ. Потому, кто же работать будетъ?

— Зачѣмъ рабоать?

Андрюшка глаза выпучилъ: вотъ де и умный человѣкъ, а не понимаетъ такихъ простыхъ вещей.

— Да вѣдь вы насъ кормить будете?

— Буду.

— Значитъ, долженъ я работать?

— Ну? Я тебя такъ кормить буду.

— Значитъ очень вы ужъ богатый человѣкъ! — недовѣрчиво покосился Андрюшка. Кругомъ расхохотались даже надъ его наивностью.

— Почему жъ богатый?

— А иначе какъ же вы кормить можете мальчиковъ даромъ?

Володя за нѣсколько мѣсяцевъ въ первый разъ сегодня лежалъ въ чистой постели раздѣтый и спокойный сравнительно. Утомленіе его было такъ велико, что онъ проспалъ до вечера какъ убитый. Онъ даже не слышалъ, какъ пароходъ закачало опять. Проснулся онъ, когда лакей зажегъ у него въ каютѣ свѣчу, — проснулся, открылъ глаза и опять ихъ зажмурилъ, не зная, сонъ ли это или дѣйствительность. Полежалъ-полежалъ и, все по прежнему, не открывая глазъ, спросилъ:

— Андрюшка, это ты?

— Онъ самый.

— Что у тебя на стѣнѣ?

— Посмотри, аль не узналъ.

Къ стѣнѣ, напротивъ, былъ приставленъ табуретъ, на табуретѣ съ видомъ тріумфатора сидѣлъ его товарищъ, а на стѣнѣ…

На стѣну, впрочемъ, чтобы окончательно разобраться, — чудится ему или нѣтъ, — Володя долженъ былъ всмотрѣться еще разъ…

Чѣмъ пристальнѣе онъ смотрѣлъ, тѣмъ яснѣе выдавались ему разноцвѣтныя кредитныя бумажки — точно распятыя на ней.

— Что это ты?

— Все наше! — многозначительно кивалъ ему Андрюшка вихрами.

— Какъ наше? — и Володя поднялся на локтяхъ.

— Такъ… Въ первомъ классѣ господа собрали намъ, мальчикамъ, значить.

— Что жъ ты съ ними сдѣлалъ?

Андрюшка, чтобы всѣми этими сокровищами произвести на Володю сильнѣйшее впечатлѣніе, наклеилъ ихъ передъ его глазами на стѣну.

— Чѣмъ это ты?

— А хлѣбнымъ мякишемъ. Капитанъ сказывалъ, пятьдесятъ шесть рублей… Много это?

— Много…

— Ну, а какъ?

— Пятьдесятъ шесть!

— Карапь купить можно?

— Нѣтъ, нелѣзя.

Володя теперь уже начиналъ понимать цѣну денегъ.

— Нельзя! — опечалился Андрюшка.

— Нѣтъ.

— И дома нельзя?

— Если большой — нельзя…

— Ну, такъ знаешь что? давай по пальцамъ считать.

Но какъ Андрюшка считать ни принимался, ничего у него не выходило. Попадались какія-то совсѣмъ неестественныя цифры въ родѣ „десять-двадцать-пять“, „двадцать-десять-пятнадцать“…

— Нельзя по пальцамъ-то. Эко горе!.. Ты вотъ что, Володя: какъ выздоровѣешь, мы съ этими деньгами найдемъ твоихъ, значитъ, паповъ и мамовъ…

— То-есть папу и маму.

— Все единственно. У меня ихъ нѣтъ, — я почемъ знаю. У меня замѣсто паповъ-мамовъ тетка была… дралась все… за это мѣсто больше, — показывалъ онъ на свой чубъ. — Такъ вотъ что: найдемъ мы ихъ и поѣдемъ всѣ вмѣстѣ въ Мерику.

Но Володѣ было скверно.

Минуты спокойствія быстро проходили. Опять его облило совсѣмъ, и голову закружило, и всего его закачало совсѣмъ, и въ вискахъ такъ ударяло, точно вмѣсто одного Андрюшки видѣлъ уже трехъ цѣлыхъ. Такъ стѣна передъ нимъ обращалась въ одну громадную десятирублевую бумажку, по которой, казалось ему, ползаютъ какіе-то громадные кочегары и грозятъ бросить его въ печь, которая тутъ же внизу горѣла яркою пламенною пастью…

Андрюшка прислушивался къ его бреду — и струсилъ.

— Нѣтъ тутъ кочегаровъ! — протестовалъ онъ.

— Нѣтъ, есть… Вонъ они… Вонъ черныя руки протягиваютъ, схватить меня хотятъ…

— Неправда…

— Откуда тебя нѣсколько взялось?

— Что? — не вѣрилъ ушамъ Андрюшка.

— Откуда, говорю, нѣсколько тебя взялось?

— Какъ нѣсколько?

— Ты не одинъ Андрюшка, тутъ трехъ Андрюшекъ я вижу… гдѣ настоящій?

Но тутъ ужъ Андрюшка не выдержалъ. Онъ струсилъ самъ и бросился вонъ изъ каюты. Къ счастью на палубѣ наткнулся онъ на бакинскаго доктора.

— Ты куда это, малышъ, бѣжишь?

— Бѣда солучиласи!

— Какая?

— У Володьки — нечистый!..

— Какъ нечистый?

— Съ рогами которые… Замѣсто меня трехъ Андрюшекъ видитъ… кричитъ, что кочегары по стѣнѣ ползаютъ…

— Что такое?.. Пойдемъ, покажи ты его мнѣ.

Вошелъ докторъ, посмотрѣлъ, пощупалъ пульсъ.

— Покажи языкъ! — приказалъ онъ.

Но Володька перепугался.

— Не покажу.

— Я докторъ.

— Неправда… Вы мнѣ его отрѣзать хотите. Вы кочегаръ, я знаю.

— Ну, братъ, твоего товарища сильно лѣчить придется.

— А что?

— Боленъ онъ.

— Съ глазу, значить?

— Нѣтъ, не съ глазу… У него горячка начинается… И въ самомъ дѣлѣ, какъ ты говорилъ, „хлипкій“ онъ.

Если бы докторъ хотѣлъ выразить, что онъ думаетъ, онъ бы высказалъ при этомъ:

— Пожалуй и не выживетъ твой Володька… Ужъ очень слабъ онъ.

— Что у него? — вошелъ и капитанъ.

— Сегодня еще опредѣлить не могу. Завтра скажу вамъ. Боюсь, что тифозная горячка у него. Еще хорошо, если простая… Придется сильно заняться имъ въ Баку. Ужъ очень организмъ у него истощенъ и слабъ…

— Бѣдняга!..

IX.
У цѣли.

Подъ утро, когда Андрюшка, цѣлую ночь проведшій надъ Володькой и по докторскому приказу мѣнявшій компрессы на его головѣ и поившій его съ ложечки какими-то сладкими лѣкарствами, вышелъ на палубу, отъ горъ Дагестана ничего не оставалось. Справа тянулись низменные берега. Ихъ едва можно было отличить отъ сѣрой полосы вспѣненнаго и взбаламученнаго моря. На высотѣ Сарабанъ-Дагу ихъ затрепало такъ, что Андрюшка схватился было за веревки мачты и заоралъ:

— Батюшки, тону!

Матросъ его поймалъ за воротъ и поставилъ на ноги.

— Чего, братъ, струсилъ?

— Какъ не струсить, если отъ вѣтра руки отъ каната рветъ.

Пароходъ долго огибалъ низменный и безотрадный Апшеронскій полуостровъ, плоскимъ языкомъ высунувшійся въ Каспійское море. Ему такъ не удавалось стать здѣсь. Пароходъ пыхтѣлъ, дѣлалъ тщетныя усилія, то носъ, то корму его поднимало такъ, что винтъ вертѣлся въ воздухѣ; такъ что когда наконецъ направо показался островъ Святой — тоже плоскій и едва-едва намѣтившійся надъ разъяренною стихіей — всѣ пришли въ восторгъ и капитанъ незамѣтно для другихъ перекрестился.

Скоро вдали показался островъ Жилой и за нимъ чуть слабымъ краюшкомъ показалась Шахова коса.

Пароходъ круто повернулъ къ нимъ и скоро попалъ въ болѣе спокойную полосу Каспія. Онъ, положимъ, еще сильнѣе колыхался, взбѣгалъ на водяныя горы и опрокидывался въ зеленую бездну, но волны уже не старались разбить и разнести его, а только кровожадно, какъ тигръ свою добычу, лизали его бока и корму.

— Скоро и Баку! — говорили кругомъ.

Но скоро только на словахъ.

Лишь въ девятомъ часу вечера пароходъ прошелъ между островами Наргенемъ, Песчанымъ, и Андрюшка увидѣлъ вдали уже горѣвшій тысячами яркихъ огней Баку съ электрическими солнцами нобелевскихъ заводовъ направо и также на пристани Кавказъ и Меркурій»…

— Володя! — звалъ его Андрюшка. — Володя! пойдемъ вверхъ: городъ во какой!

Но Володя изумленно смотрѣлъ на него, ничего не понимая.

— Въ огняхъ весь городъ-то… Большой-большой!…

— Я изъ латыни не приготовился — боленъ былъ… За что жъ меня въ карцеръ сажать? — отвѣчалъ Володя. — Я не хочу въ карцеръ… не хочу въ тюрьму. Зачѣмъ вы дѣлаете на меня нападки: что я вамъ сдѣлалъ?..

Докторъ, пришедши сюда, хмурился озабоченно и молчалъ.

— Что съ нимъ? — робко спрашивалъ его Андрюшка.

— Бредитъ!

— Это что же значитъ?

— Ступай-ка самъ отдыхать… Съ нимъ самъ я буду.

Но Андрюшка уходилъ на нѣсколько минутъ и потомъ опятъ спускался внизъ, въ каюту.

Въ одинъ изъ своихъ выходовъ наверхъ, онъ жадно засмотрѣлся на городъ.

— Что такое это Баку? — думалъ Андрюшка въ простотѣ своей. — Ужъ не въ Мерику ли мы пріѣхали, про которую мнѣ такъ много разсказывалъ Володя? — И онъ припоминалъ великолѣпныя описанія этой «страны», этого тридесятаго царства, слышанныя имъ изъ устъ своего пріятеля.

И дѣйствительно: превосходно освѣщенный городъ вдали казался какой-то сказкою.

Яркое кольцо огня весело горѣло вокругъ какого-то большого круглаго зданія, откуда къ мостику доносились звуки музыки. Величавые силуэты башенъ и ханскаго дворца, минаретовъ, поэтическія арки какихъ-то восточныхъ зданій въ темнотѣ ночи пріобрѣтали еще болѣе красоты и таинственности… Андрюшка еще разъ вышелъ сюда — утромъ ужъ, когда Володя успокоился и заснулъ. Плоскокровельный городъ издали показался мальчику совсѣмъ не русскимъ. Вмѣсто церкви какіе-то тонкіе минареты тонули въ безоблачномъ небѣ. Ханскій дворецъ въ высотѣ совсѣмъ былъ чуждъ тому, что онъ привыкъ видѣть ранѣе. Какая-то толстая громадная башня впереди, казалось, давила весь городъ сво имъ величіемъ и размѣрами… Въ Саратовѣ башенъ не было; это оказывалось достаточнымъ, чтобы принять Баку за какой-нибудь американскій городъ. Еще болѣе утвердило Андрюшку въ его мнѣніи то, что подъѣхавшіе въ лодкахъ къ пароходу гололобые, какъ называли ихъ матросы, азіаты говорили на языкѣ, неизвѣстномъ мальчику. Онъ присѣлъ у корзины за сверткомъ канатовъ. Нѣсколько безсонныхъ ночей, который онъ провелъ надъ больнымъ Володей, сморили его. Какъ пригрѣтый солнышкомъ, Андрюшка невольно закрылъ глаза, а разъ онъ ихъ закрылъ, никакая сила земная не могла разжать ихъ. Онъ заснулъ крѣпко, — такъ крѣпко, что проходившіе мимо матросы, случалось, толкали его, и онъ этого не слышалъ; такъ крѣпко, что когда изъ-подъ него выдернули канатъ, мальчикъ свалился на палубу и попалъ тамъ въ тѣнь и въ тѣни заснулъ еще слаще и крѣпче. Капитанъ велѣлъ его снести внизъ, въ каюту. Андрюшка уже не слышалъ этого: его бы теперь не разбудилъ и громъ небесный… Сколько времени онъ спалъ — онъ не могъ бы дать себѣ отчета въ этомъ. Когда онъ проснулся, былъ уже вечеръ. На пароходѣ шла суматоха. Готовились скоро поднимать якорь и отплывать въ Ленкорань.

Андрюшка нѣсколько минутъ еще пролежалъ съ открытыми глазами, не успѣвъ прійти въ себя.

Потомъ ему вспомнилось, что внизу лежитъ больной Володя.

Неужели тотъ цѣлый день оставался одинъ?

Андрюшка мигомъ вскочилъ на ноги и бросился туда — вбѣжалъ и остановился въ полномъ изумленіи.

Володи не было.

Онъ посмотрѣлъ кровать… Она оказывалась прибранной въ полномъ порядкѣ… Андрюшка по всему пароходу пробѣжалъ, — нигдѣ нѣтъ Володи; къ счастью наткнулся на помощника капитана.

— Гдѣ Володя?

— Пріятель твой? Увезли его, братъ.

— Куда увезли его?

— Почемъ я знаю? Докторъ его взялъ въ свою лодку, — и увезли…

— Безъ меня?

— Какъ видишь, безъ тебя.

— Какъ же безъ меня?.. Безъ меня невозможно… У меня его же деньги.

Тотъ только засмѣялся надъ нимъ.

Андрюшка не повѣрилъ ему и переискалъ весь пароходъ.

— Куда жъ его увезли?

— Въ городъ.

— Въ какой городъ?

— Фу, ты, какъ надоѣлъ! Въ Баку!

— Я тоже къ нему…

— А если мы тебя не пустимъ?

Но Андрюшка сталъ рѣшительно стаскивать съ себя сапоги и готовился уже броситься въ воду, чтобы достигнуть города вплавь, что помощникъ капитана остановилъ его.

— Погоди, пріѣдетъ командиръ — онъ тебѣ скажетъ.

Но въ головѣ у Андрюшки ужъ явилось подозрѣніе, что его нарочно разлучили съ Володькой… Что, если командиръ пріѣдетъ, то онъ прикажетъ его запереть въ кочегарную и вообще тѣмъ или инымъ способомъ оставить при пароходѣ?.. Разъ остановившись на этой мысли, Андрюшка сталъ искать способа къ бѣгству. Такой представился скоро. Къ пароходу причалила громадная лодка съ грузомъ. Онъ забрался на нее, какъ-будто отъ нечего дѣлать, и сталъ довольно равнодушно посматривать по сторонамъ. Къ этой лодкѣ присоединилась другая, еще больше. Андрюшка пересѣлъ на эту, съ этой на третью, а мимо третьей бѣжалъ какой-то челнокъ и остановился. Въ челнокѣ сидѣлъ старикъ.

— Дяденька! а дяденька!

— Чего тебѣ?

— Пустите меня въ свою лодку.

— Зачѣмъ?

— А мнѣ городъ посмотрѣть.

Потомъ опять опомнился.

— Купить велѣли кой-чего въ городѣ, а я забылъ. Боюсь, достанется.

— Ахъ ты, чижъ ты эдакій!

— Ей-Богу купить велѣли. Вотъ и денегъ дали.

И онъ показалъ ему собранныя на пароходѣ въ пользу его и Володи деньги.

Старикъ повѣрилъ и только заворчалъ:

— Эдакаго мальца посылаютъ! Ну, садись!..

Андрюшка минуты черезъ три бѣжалъ ужъ стремглавъ по набережной.

Изрѣдка онъ останавливался передъ людьми, внушавшими ему болѣе другихъ довѣрія и спрашивалъ:

— Дозвольте, господинъ, спросить: не видѣли ли Володьки?

— Какого Володьки?

— Кучерявый такой. Съ пароходу онъ.

— Нѣтъ, не видалъ. Да какъ его зовутъ? кто его взялъ-то?

— Дохтуръ, сказываютъ…

Но прохожіе смѣялись и уходили прочь.

Ночъ наступала.

Андрюшка былъ одинъ.

Володька пропалъ, и мальчикъ приходилъ въ отчаяніе, что ему дѣлать…

X.
Гдѣ Володя? — Баку. — Персидскій базаръ и приключенія Андрюшки.

На набережной было сложено пропасть грузовъ.

Ночь оказывалась тепла.

Андрюшка потихоньку отъ сторожа пробрался туда, съ грѣхомъ пополамъ пролѣзъ между бунтами бухарскаго хлопка и, высмотрѣвъ себѣ подходящую щель, забился туда, рѣшившись пробыть до утра…

Ночью онъ нѣсколько разъ просыпался.

Большія яркія звѣзды горѣли въ высотѣ; издали доносились печальныя пѣсни персіянъ, бродившихъ по берегу, или со шкунъ, пришедшихъ изъ Энзеля и Мешедессера… Но мальчикъ къ нимъ и не прислушивался: онъ засыпалъ опять… Онъ былъ голоденъ; но до утра покрѣпиться, ему казалось, ничего не стоитъ, а утромъ онъ найдетъ Володьку и они поѣдятъ вмѣстѣ. Одинъ онъ ѣсть не рѣшался. Ему казалось чудовищнымъ истратить на себя деньги, собранныя имъ двумъ. Поэтому, какъ только утро разогнало сумракъ, и прохлада ночи смѣнилась тепломъ яркаго, въ блескѣ и радости рождавшагося дня, мальчикъ тихонько выскользнулъ изъ своей щели и выбрался на набережную. Она ему показалась великолѣпной. Въ Саратовѣ и Астрахани онъ не видалъ ничего подобнаго.

Плоскія кровли, каменные отлично отстроенные дома, превосходная набережная… Блестящіе экипажи проѣзжали мимо. Андрюшку сталъ даже забирать страхъ, точно онъ въ чужія хоромы забрался.

— Эдакъ-то нашего брата и по шеѣ, случается! — бормочетъ онъ.

Время шло, и къ крайнему недоумѣнію Андрюшки никто не могъ дать ему точнаго отвѣта. Онъ приставалъ ко многимъ съ вопросомъ «о Володѣ», но одни его гнали прочь, другіе смѣялись надъ нимъ. Тогда онъ сталъ спрашивать:

— Не знаете ли, господинъ, здѣшняго доктора?

— Какого?

— А который Володю одного увзялъ къ себѣ.

— Тутъ докторовъ много… Котораго именно ты ищешь?

Андрюшка задумывался, но тотчасъ же побѣдоносно разрѣшалъ недоразумѣнія.

— Съ усами, вотъ котораго.

— Дуракъ ты эдакій! да они всѣ съ усами…

Такъ распрашивая всѣхъ казавшихся ему менѣе грозными, онъ пошелъ въ восточные кварталы Баку, гдѣ татаро-персидское населеніе замкнулось въ старыя стѣны, пріютилось въ тѣни древняго ханскаго дворца, въ тѣсныхъ улицахъ — улицахъ-щелкахъ, невообразимою путаницей окружающихъ здѣшнія мечети. Шелъ онъ, шелъ этими переулками и добрался до какихъ-то колоссальныхъ арокъ, круглыхъ куполовъ и высокихъ стѣнъ съ глубоко врѣзанными въ нихъ арабесками. Если бы его это интересовало, и онъ сталъ распрашивать, то узналъ бы, что стѣны эти съ круглыми башнями выстроены еще ширванскими ханами, пестро расписанныя мечети поставлены ими же — въ тѣ времена, когда о русскихъ и не слыхивали. Старый городъ — весь этотъ миражъ сѣрыхъ стѣнъ, плоскихъ кровель, стеклянныхъ галлерея, красивыхъ куполовъ, причудливыхъ балкончиковъ — почти подъ ногами у Андрюшки. Кое-гдѣ видны были чистенькіе дворики съ небольшими колодцами, но нигдѣ ни одного пятнышка сада… Все голо и сѣро! На стѣнахъ, на башняхъ, на аркахъ чисто; даже на домахъ были изваяны персидскіе львы съ задранными вверхъ хвостами… И никого! — казалось все здѣсь вымерло; изрѣдка только открывался ставень пестро расписаннаго окна, и въ немъ показывалась головка женщины или ея рукавъ яркаго желтаго шелка; кое-гдѣ брели старики съ крашенными бородами въ красное. Только въ одномъ мѣстѣ кипѣла жизнь — своеобразная жизнь востока. Это былъ знаменитый крытый базаръ. Андрюшку онъ такъ заинтересовалъ, что тотъ живо пробрался туда. Это посреди сожженнаго солнцемъ Баку оказалось царство тѣни, прохлады и пріютъ восточной лѣни. По мостовой этого базара бѣжитъ вода, наполняя его своимъ тихимъ журчаньемъ. Базаръ — узетъкія улицы, крытыя дощатою кровлей Сквозь его заслоны солнце нйжетъ поэтическій сумракъ своими золотыми лучами, — подумаешь, что это на сырые камни сыплется струя чистаго золота. Улички этого крытаго базара перемежаются крошечными площадями, гдѣ зной стоитъ недвижно, куда смотрятъ восточныя арки мечетей надъ которыми высятся круглые минареты со священными изреченіями на верху. Иногда на эти площадки выходятъ тоже гроты — подземелья персидскихъ бань, изукрашенныя снаружи удивительными фресками иранскихъ мастеровъ съ баснословными рустемами, распустившими усы на аршинъ и лихо, фертомъ глядящими на чудовищныхъ арабовъ; а дальше опять темень базара, гдѣ въ крошечныхъ лавчонкахъ дремлютъ подъ своими нестрыми товарами персіяне. Лавки темны и тѣсны. Тутъ и гератскіе ковры, и текинскіе шелка, и бухарская матеры, и шелковыя салфетки, шитыя въ отдаленнѣйшихъ и таинственныхъ, какъ арабская сказка, закоулкахъ Востока, и туфли, отдѣланныя золотомъ, эриванскія издѣлія и чубуки изъ всевозможныхъ сортовъ дерева, и трубки съ золотыми и серебряными насѣчками, и цѣлыя груды всякихъ ювелирныхъ издѣлій, приготовленныхъ по вкусу персіянокъ. Вотъ лавочка-мастерская. Андрюшка разинулъ ротъ, заглядывая, какъ сумрачные татары постукиваютъ молоточками по золоту, выводя на немъ тѣ или другіе узоры или новые камни. Тутъ же въ самодѣльномъ тиглѣ шипитъ огонекъ. Вотъ сумрачные выходцы изъ Решта сидятъ, поджавши ноги и работая круглыя и высокія бараньи шапки. Вотъ въ одиночку сидитъ красивый персъ, и вытянувъ впередъ свои голыя пятки, шьетъ золотомъ и шелками по сукну приборъ для туфлей… Но вдругъ Андрюшку точно по нервамъ ударило, Онъ былъ голоденъ, а тутъ ни съ того ни съ сего сдѣлалъ онъ нѣсколько шаговъ по этой оригинальной улицѣ базара и попалъ въ облако пара, клубившагося вокругъ персидской кухни. Жадно, разгорѣвшимися глазами онъ засмотрѣлся, какъ въ жолобкѣ, вырытомъ въ дикомъ камнѣ, горитъ уголь; надъ нимъ на длинныхъ тонкихъ прутикахъ жарится сбитое въ лепешку рубленое и повернутое на нихъ мясо… Андрюшка не зналъ, что это и есть знаменитая мола-кебабъ… Но на его глазахъ подошелъ какой-то персъ, одѣтый только въ одни штаны. Бронзовое тѣло его поражало своими мускулами. Онъ бросилъ мѣдяки на камень и персъ-поваръ подалъ ему на бумагѣ два такихъ тоненькихъ прутика съ кебабами. Сѣвъ въ уголъ на мостовую, рабочій принялся ихъ уплетать, посыпая какимъ-то краснымъ порошкомъ. Тутъ же въ котлахъ варились цѣлыя горы рису, безъ котораго восточный человѣкъ никакъ не можетъ обойтись.

— Вкусно? — спросилъ у ѣвшаго Андрюшка, у котораго текли слюнки.

Тотъ на него выворотилъ съ изумленіемъ громадные бѣлые глаза.

— Вкусно, говорю?

Персъ покачалъ головою.

— Дорого стоить? — подошелъ Андрюшка къ повару.

— Что?

— Да вотъ эти вертушки.

Поваръ усмѣхнулся,

— Тэбэ дэнга есть?

— Немного есть.

— На всякій, дюша мой, на всякій дэнга у насъ товаръ есть.

— И на пятакъ есть?

— Найдемъ, дюша мой…

— Ты мнѣ на пятакъ дай этого, — ткнулъ онъ пальцемъ въ кебабъ: — и этого, — показалъ онъ на рисъ.

— Ого! Ты, можетъ, на пятакъ, дюша мой, ханскій дворецъ купыть хочешь?… а?… Дова пэтака… Только потово, што ты малчыкъ, я тэбэ дамъ.

Онъ насыпалъ ему въ какую-то миску желтаго рису, полилъ его растопленнымъ масломъ и сверху положилъ одинъ прутикъ съ кебабомъ.

— Садысь — гость будэшь…

Андрюшка заплатилъ пятаки, сѣлъ… Но увы, черезъ полминуты у него уже ничего не осталось. Онъ только раздразнилъ аппетитъ… Отдалъ миску.

— Еще хочешь?

— У меня денегъ нѣтъ.

— Дэнга нѣтъ — пловъ^[6] нэтъ!

Правда, въ карманѣ у Андрюшки было 56 рублей, но онъ считалъ ихъ общею собственностью съ Володей и ни за что бы не коснулся этого капитала.

— А ты такъ мнѣ, безъ денегъ дай!

— Умны малчыкъ! — похвалилъ его персъ. — Скоро богатъ будэшь! Только, дюша мой уходы далшэ… меня врэмя нэтъ съ экимъ дуракомь болтать!..

Сконфуженный Андрюшка пошелъ.

Дальше шли лавки бабушей — мѣстной мягкой обуви краснаго цвѣта, — она висѣла длинными вязками, кинжаловъ всѣхъ сортовъ съ ручками слоновой кости и золотой насѣчкой стальными, роговыми, деревянными, серебряными съ бирюзой и просто съ чернью. Еще дальше зеленыя горы арбузовъ, золотистыя дыни, тяжелыя гроздья винограда, апельсиновъ, матовымъ золотомъ выдѣлявшихся изъ темной лавки, кровавыхъ померанцевъ. Сверху висѣли какіе-то ярко-красные языки, совсѣмъ незнакомые Андрюшкѣ; судя по красивому цвѣту, они казались ему ужасно вкусными.

— Это ѣдятъ? — спросилъ онъ у молодого перса.

Тотъ улыбнулся.

— Ѣдятъ. Хочэшь?

— Давай.. Только ты такъ, — у меня денегъ нѣтъ.

— На, кушій…. Только издзсь!

Андрюшка съ жадностью запихнулъ весь этотъ красный языкъ въ ротъ себѣ, всѣми зубами впился въ него — и вдругъ заоралъ какъ сумасшедшій! Ему показалось, что кто-то головешку съ огнемъ сунулъ ему въ пасть! Жгло во рту немилосердно.

Персъ хохоталъ.

Андрюшка скорѣе выплюнулъ, — но во рту все жгло. Оказалось, онъ попробовалъ красный стрючковый перецъ….

— Чего плачешь? — унималъ его персъ: — самъ кушитъ просилъ.

— Нехристь ты… вотъ что…

И, добѣжавъ до ближайшаго фонтана, Андрюшка жадно припалъ къ нему. Но во рту продолжало жечь попрежнему. Какой-то старикъ сжалился надъ нимъ, подошелъ къ нему и подалъ ему темно-сѣрый комъ мокраго сыру.

— Кушій это… Сейчасъ хорошо будетъ.

Андрюшка послушался, и, дѣйствительно, боль стала утихать.

— Нѣтъ, такъ нельзя, — соображалъ онъ: — такъ еще, чего добраго, жисти рѣшишься! — и только-что хотѣлъ опять припасть къ фонтану, какъ вдругъ рядомъ съ нимъ оказался какой-то громадный баранъ съ крашеннымъ въ розовое хвостомъ. Андрюшка толкнулъ было барана ладонью въ лобъ; тотъ принялъ эту шутку за серьезное оскорбленіе своей овечьей чести, отскочилъ назадъ, наклонилъ голову, и не успѣлъ Андрюшка опомниться, какъ тотъ сразбѣгу далъ ему такого туза, что мальчикъ вверхъ ногами полетѣлъ въ воду. Выбравшись оттуда, онъ хотѣлъ было обернуться, но баранъ, обладая великою боевой опытностью, атаковалъ врага съ другой стороны, — мальчикъ полетѣлъ плашмя въ песокъ.

Баранъ готовился уже къ дальнѣйшимъ подвигамъ, когда набѣжали люди и оттащили его прочь.

Баранъ оказался боевой котораго нарочно персы дрессируютъ для своихъ праздниковъ.

Андрюшка, оправившись, бѣгомъ бросился изъ персидскаго базара.

XI.
Андрюшка на работъ. — Балаханы. — Нефтяные колодцы и нефтяные фонтаны.

Никакъ не могъ Андрюшка помириться съ тѣмъ. чтобы ѣсть на деньги, которыя не принадлежали ему исключительно. Мальчику казалось, что его собственная особа была нисколько не интересна пассажирамъ перваго класса, что они собрали эти пятьдесятъ шесть рублея не ему вовсе, а главнымъ образомъ такому же барину, какъ они сами, — Володѣ. Поэтому сколько разъ онъ ни хотѣлъ приступить къ этимъ деньгамъ, его брало раздумье, и онъ про себя повторялъ:

— Все равно, что укралъ. Погожу ужо.

Онъ ходилъ по улицамъ и просилъ работы. Надъ нимъ смѣялись и гоняли его.

Не зная, что ему дѣлать, онъ сталъ просить милостыню. Милостыню, какъ это ни странно, татары подавали лучше, чѣмъ русскіе.

— Ужели же нехристь добрѣе? — изумлялся онъ и рѣшился просить татарина, которыя ему покажется сострадательнѣе, указать ему какую-нибудь работу. Дѣйствительно, въ одной изъ лавокъ, куда онъ зашелъ, старикъ-персіянинъ приласкалъ его.

— Ты что, малчыкъ?

— Дай копеечку.

— Кушитъ хочешь?

— Хочу…

Татаринъ подалъ.

— Вотъ что, добрый человѣкъ, — только не обмани меня — укажи ради Христа, гдѣ бы мнѣ работу себѣ найти какую-нинаесть. Я, дяденька, никакой работы не боюсь, всякую могу. Только бы мнѣ недарма хлѣбъ есть.

Персіянинъ улыбнулся.

— Баку работы іокъ. Нэтъ Баку работы. Балаханы ступай.

— Что такое Балаханы?

Персъ вышелъ на улицу, ребенокъ послѣдовалъ за нимъ.

— Это видишь? — указалъ онъ на бѣлую дымку вдали.

— Ну?

— Это будэтъ карасиновая заводы, а дальше Балаханы стоятъ. Спрасы, гдѣ нефть земля даетъ.

— Какъ? — не понялъ было Андрюша.

— Гдѣ нефть земля даетъ.

— Какая нефть?

— Изъ чего карасинъ дэлаютъ на этихъ заводахъ.

— А какъ итти-то надо?

— Этой улицей… Все прямо… Изъ города выйдешь — иди… заводы будэтъ — иди; такъ до Балахановъ и дойдешь. На тэбѣ: дорогой кушитъ захочешь.

И старый персъ подалъ ему гривенникъ.

— Вотъ спасибо, добрый человѣкъ!… Вотъ спасибо!

И мальчикъ схватилъ и поцѣловалъ ему руку. Потомъ онъ бодро пошелъ, куда ему указали.

Дорога въ Балаханы безотраднѣйшая. Ни деревца, ни стебелька, ни травки. Изрѣдка только какой-то зеленый наметь лежитъ на землѣ, потрескавшейся и сѣрой.

Андрюша мало обращалъ вниманія на это. Ему казалось, что стоить ему только дойти до Балахановъ, — и онъ тотчасъ же найдетъ работу… Порою попадались ему какія-то озера, полныя черной жидкостью съ синеватымъ отливомъ Андрюша, мало брезгливый, вообразилъ было, что это вода, только де дурно пахнетъ. Онъ наклонился и зачерпнулъ, думая напиться; но въ рукахъ осталась черная, гyстая, вонючая масса.

— Что бы это было? «Земля нефть даетъ», говорить персіянинъ. Не это ли нефть и есть?

По пути ему попадались трубы, по которымъ нефть проводится изъ источниковъ на заводы для обдѣлки ея въ керосинъ. Жгло солнце страшно, но мальчикъ бодро подвигался впередъ.

— Куда торопишься? — спросилъ было его встрѣчный рабочій.

— Нельзя намъ не торопиться.

— Что такъ?

— Работы, дяденька, ищемъ,

— Какая тебѣ, воробью, работа?

— Кабы воробьемъ былъ, работы бы не искалъ: воробью кормъ Богъ и безъ работы посылаетъ.

— Ай да молодецъ! — удивился рабочій. — Трудно тебѣ только найти работу.

— Почему?

— Какая есть — тяжелая.

— Мы тяжелой не опасаемся…

— Ну, коли такъ, ступай!

— А это, дяденька, что направо — быдто бы въ дыму?

— Это черный городъ.

— Чего же онъ черный? Проклятый, что ли?

Рабочій засмѣялся и объяснилъ мальчику, что тутъ-то именно и сосредоточены заводы. Всмотрѣвшись, Андрюша и самъ увидѣлъ громадныя стѣны ихъ, колоссальныя круглыя башни-резервуары, сплошь обшитыя желѣзомъ. За башнями видны колоссальныя трубы, за трубами странные дома, ни на что извѣстное Андрюшѣ непохожіе. Они соединяются одни съ другими арками, галлереями. У самаго моря — пристани, къ которымъ приставали шкуны и пароходы. Между первыми есть оригинальный — сѣрыя съ красными каймами и тоже съ башнями-резервуарами, стальными, подъ желѣзными палубами.

— Это наливныя, — объяснилъ рабочій Андрюшкѣ: — ихъ наполняютъ керосиномъ, и онѣ идутъ отсюда черезъ море на Волгу.

— Хорошо? — спросилъ рабочаго Андрюша.

— Какъ же не хорошо? Сколько народу, поди, кормится здѣсь-отъ…

Но оттуда какъ-разъ въ эту минуту повѣяло вѣтромъ и разговаривавшихъ окутало чернымъ дымомъ. Мальчикъ чуть не задохнулся въ его раздражающихъ обоняніе клубахъ.

Если бы Андрюшка понималъ природу, онъ бы нашелъ, несмотря на ѣдкую пыль и дымъ, сѣрые камни и сѣрую землю, черныя нефтяныя озера: здѣсь одно, что мирило со всею этою безотрадною, картиною, это — чудное темно-синее небо, прелестное, чистое и безоблачное, благоговѣйною тишиною и кроткимъ миромъ вѣявшее на душу… Но теперь мальчику отъ неба-то слишкомъ и доставалось: солнце палило оттуда во всю. — «Хуже, чѣмъ у насъ въ Саратовѣ», — сообщилъ онъ рабочему.

— А это, дяденька, что за птицы? — указалъ онъ на черныя точки въ вышинѣ.

— Орлы.

— Орлы!… вона!… — Онъ засмотрѣлся. Одна изъ черныхъ точекъ приближалась… Обрисовались широко-раскинутыя крылья и маленькая голова между ними. Хвостомъ точно рулемъ управлялись эти хищники, небеснаго простора.

— Орлы! — вдругъ обидѣлся мальчикъ. — Ты что же это меня надуваешь?

— Чѣмъ это, чудакъ ты эдакій?

— Такіе орлы нешто бываютъ?

— Это каюе же еще?

— Двуглавые, вотъ какіе. Думаешь точно, я не видѣлъ!…

— Гдѣ же ты ихъ видѣлъ? — смѣялся рабочій.

— На деньгахъ, вотъ гдѣ…

— На деньгахъ одни, у насъ другіе…

— Развѣ, что у васъ свои орлы водятся, съ одной головой, — успокоился мальчикъ: — тогда точно что!

Вдали на горизонтѣ скоро примерещилось Андрюшкѣ что то темное. Онъ всмотрѣлся и обернулся къ рабочему.

— А это что будетъ такое?

— Угадай.

— Лѣсъ либо роща.

Тотъ засмѣялся.

— Это, брать, пошли вышки.

— Вышки? какія еще вышки?

— А надъ колодцами стоять. Отсюда, другъ ты мой, роютъ колодцы… Ну, подъ этимъ и строятъ.

Буровыхъ вышекъ этихъ столько, что издали ихъ и не наивный Андрюшка могъ бы принять за громадную рощу. Чѣмъ ближе къ этому лѣсу нефтяныхъ вышекъ, чѣмъ ближе нефтяные промыслы, тѣмъ больше они давали себя чувствовать. Попадая то въ нефть, разливавшуюся всюду, то въ пропитанную ею грязь, по щиколодку утопая въ пескѣ, Андрюшка шелъ мимо множества нефтяныхъ прудовъ, отдѣленныхъ одинъ отъ другого земляными валами. Взбѣгая на валъ, онъ неизмѣнно видѣлъ подъ ногами черную массу жидкости, ожидавшей такимъ образомъ, покуда не провезутъ на заводы. Всюду — и впереди, и позади, и по сторонамъ торчали конусообразныя вышки. Въ нихъ дѣйствовали громадные буры, глубоко входившіе въ землю, пронизывавшіе ее почти до самаго сердца, до тѣхъ поръ, пока они не дорывались до таинственнаго подземного нефтехранилища.

— Какъ же нефть выходитъ изъ земли-то?

— А вотъ вишь… — показалъ ему рабочій.

Буръ вытащили.

Изъ буровой трубы могуче вырвалась на свободу башенная струя нефти, которую едва-едва удавалась, набросивъ на эту трубу такъ называемый шлемъ, отвести въ сторону; а чтобы нефть не разсѣевалась въ пространствѣ, передъ нею ставятъ большой деревянный щитъ. Нефть бьетъ въ него и возвращается назадъ въ громадное озеро, образовавшееся въ семнадцать дней. Она бы залила все вокругъ, если бы день и ночь неустанно не работалъ большой нефтепроводъ, высылающій ее оттуда на заводы. Нефть вырывается изъ буровыхь трубъ въ видѣ массы брызгъ желтовато-грязнаго цвѣта. Она даетъ въ сутки 60,000 пудовъ только изъ одного такого колодца. Первые дни, какъ она вырвалась изъ земли, объяснялъ рабочій, она давала до 750,000 пуд., такъ что до прихода Андрюшки она выбросила около четырехъ милліоновъ пудовъ и теперь выбрасывала пятый.

Но зрѣлище, отъ котораго даже мало чувствительный къ красотамъ и неожиданностямъ, представляемымъ силами природы, Андрюшка ополоумѣлъ, — ждало его впереди. Онъ только-что засмотрѣлся на вышки, соображая, съ чего это ихъ строятъ такими высокими, при чемъ рабочій объяснилъ ему, что въ каждой изъ такихъ вышекъ работаетъ громадный буравъ, просверливающій землю и камень и дорывающійся до нефти, — какъ издали послышались шукъ и крики.

— Что такое! — вбѣжалъ на валъ рабочій.

— Въ одномъ товариществѣ сила такая пошла, — хоть вонь бѣги.

Рабочій схватилъ Андрюшку за руку, и они бросилась туда.

Еще издали слышался какой-то стихійный гулъ. Вблизи Андрюшка уже не слышалъ своего путеводителя, потому что бѣшеный шумъ вновь открытаго фонтана заглушалъ всѣ остальные звуки. Это было что-то невѣроятное. Чудилось, что милліарды пудовъ нефти клокочутъ подъ этою тонкою корою и жадно ищутъ выхода, чтобы затопить не только Балаханы, но и Баку и все Каспійское море своимъ бѣшенымъ напоромъ. Воображеніе невольно работало, преувеличивая сообразно этому отчаянному грохоту и все остальное. Когда Андрюшка подошелъ ближе и остановился почти безъ сознанія, онъ ничего не понималъ, что творилось кругомъ… Адъ, что ли, открылся, о которомъ когда-то очень краснорѣчиво разсказывала ему какая-то старуха?…

Сегодня только открылся этотъ колодецъ.

Буръ досверлилъ до нефти, и она изъ подземныхъ тайниковъ своихъ съ страшною силою вырвалась на свѣтъ Божій. Долго — десятки и сотни тысячъ лѣтъ — запертые въ глубинахъ земли нефтяные газы рвались въ настоящую минуту такъ, точно все это громадное время каждый атомъ ихъ томился и мучился своей неволей и теперь, обгоняя остальные, толкалъ ихъ, стремился скорѣе-скорѣе вонъ — на воздухъ, на свободу. Было что-то въ одно и то же время и таинственное, и торжественное, и грозное въ этой картинѣ Когда Андрюшка пришелъ въ себя и сталъ впереди, ему показалось, что изъ буровыхъ скважинъ, направляемыя толстымъ желѣзнымъ шпилемъ, съ головокружительною стремительностью несутся на него страшныя облака, вотъ-вотъ подхватятъ и устремятся вмѣстѣ съ нимъ, какъ съ жалкою пылинкою, въ пространство. Буровая скважина проникла здѣсь въ землю на сто сорокъ саженъ по перпендикуляру. Изломами нельзя было заставить нефть не разсѣеваться въ пространствѣ и падать внизъ. Ихъ разбивало мигомъ въ щепки, потому что изъ буровой скважины вмѣстѣ съ нефтью летѣла масса мелкихъ камней. Сила, съ какою несся этотъ нефтяной потокъ, была такова, что когда впослѣдствіи приложили къ этой буровой трубѣ вылетѣвщіе чрезъ нее камни, то оказалось, что они больше ея діаметра. Представьте себѣ пулю, которая, будучи отъ напора внезапно развившихся газовъ болѣе окружности дула, пролетаетъ чрезъ него, — и притомъ дула, длина котораго равняется ста сорока саженямъ…

Къ вечеру, когда Андрюшка сюда пришелъ, шлема надъ этой скважиной не было. Желѣзную массу его разбило вдребезги, и фонтанъ свободно поднимался надъ землею на сотни саженъ вверхъ, легко одолѣвая пространство, и чуть не изъ-подъ облаковъ падаль обратно на землю нефтяными брызгами. Милліоны пудовъ нефти пропадали такимъ образомъ даромъ. Цѣлыя озера ея образовались кругомъ, частью просачиваясь въ землю, частью скапливаясь въ глубокій прудъ.

Какая масса нефти лежитъ въ нѣдрахъ земныхъ, если такія даже изверженія, повторяющіяся почти непрерывно, не истощаютъ ея вовсе!…

Пока Андрюшка стоялъ у фонтана, рабочій подошелъ къ какому-то «господину» въ фуражкѣ съ кокардой и сталъ что-то говорить ему, указывая на ребенка. Тамъ вѣрно было слышно, потому что «господинъ» стоялъ уже на извѣстномъ разстояніи отъ фонтана. Не успѣлъ еще налюбоваться Андрюшка, какъ его тронулъ кто-то за плечо.

Онъ оглянулся; рабочій ему знаками приказывалъ итти за нимъ.

Онъ повиновался.

— Это ты ищешь работы? — улыбаясь, спросилъ его «господинъ».

— Я, ваше… ваше благословеніе.

Тотъ засмѣялся.

— Какой же ты работы хочешь?

— Какой угодно… Потому намъ не работать нельзя: даромъ-то много хлѣба не дадутъ.

— Ишь карапузикъ!…

— Мы работать привычны… Когда была работа, завсегда…

— Онъ мнѣ нравится! — обернулся къ рабочему «господинъ».

— Малецъ обстоятельный… Нищимъ-то не хочетъ быть.

— Я и милостыню просилъ, пока работы не было.

— Не стыдно?

— Нѣтъ… Воровать стыдно, грѣхъ воровать, а Христа ради, ежели ѣсть хочется, а дѣла нѣтъ, заработать негдѣ, — завсегда можно.

— Вѣрно, вѣрно. Вотъ что: ступай за мной, я тебя опредѣлю къ себѣ. Пока присмотришься къ дѣлу, послужи такъ… Паспортъ у тебя есть?

— Какой паспортъ? Нешто мальчикамъ паспорты полагаются? У насъ въ Саратовѣ про это и не понимаютъ.

Кругомъ засмѣялись.

Такимъ образомъ Андрюшка пристроился.

XII.
Андрюшка у паровой машины и на заводахъ.

Скоро и легко Андрюшка совсѣмъ освоился съ нефтянымъ царствомъ, присмотрѣлся и принюхался къ нему и ходилъ по нефтянымъ площадямъ, гдѣ гремѣли фонтаны, визжали буровыя цѣпи, съ глухимъ шумомъ текли нефтяныя струи къ своимъ резервуарамъ, — совсѣмъ какъ дома, заложивши руки въ карманы и съ дѣловымъ видомъ сдвинувъ шапку на затылокъ.

Его дѣло, впрочемъ, пока было неважное.

Андрюшка находился при одной вышкѣ, гдѣ бурился новый колодецъ. Вверху въ сумракѣ висѣли надъ нимъ громадныя цѣпи… Два татарина молча, налегая своимъ тѣломъ, поворачивали буръ, сверлившій землю, медленно и рѣдко. Трескъ паровой машины, шорохъ приводовъ, быстрый шумъ колесъ, стукъ какихъ-то молотковъ, позвякиваніе развившейся цѣпи — наполняли эту тьму.

Андрюшка находился при машинистѣ, и на первыхъ порахъ бѣднягѣ выпала не одна затрещина. Но мальчикъ считалъ это въ порядкѣ вещей. По его мнѣнію это входило въ программу обученія дѣлу, и онъ нетолько не обижался, а напротивъ, не теряя спокойствія, только внимательнѣе присматривался ко всему, что творилось окрестъ него.

— Дяденька! — спрашивалъ онъ у «парового».

— Ну?

— Какъ это машина дѣйствуетъ?

— Паромъ.

— А паръ откуда?

— Паръ отъ воды.

— Какъ же паромъ-то дѣйствуютъ?

Машинистъ, самъ изъ мужиковъ, задумался; думалъ-думалъ и вдругъ, озлясь на невозможность объяснить мальчику, въ чемъ дѣло, закричалъ на него:

— Чего еще ты пристаешь… Изъ-за тебя еще, пожалуй, прозѣваешь что… Ишь тоже… «Какъ» да «откуда»… Жаль лозы нѣтъ.

— У насъ въ Саратовѣ, дяденька, лозы этой самой до пропасти, — наивно пояснялъ Андрюшка, обезоруживая сумрачнаго мужика.

— Драли вѣрно?

— Меня-то?

— Да, тебя самаго.

— Меня за вихры больше, потому они у меня терпятъ.

Андрюшку употребляли за его сообразительность и для посылокъ. Такъ чаще всего ему приходилось бѣгать изъ Балахановъ въ Горный Городъ, громадныя башни резервуаровъ котораго давно поражали его воображеніе. Сначала онъ задавался вопросомъ, кого именно могли запирать туда, принимая ихъ за какія-то тюрьмы; но потомъ ему объяснили, что въ каждой такой башнѣ находится по 75000 пудовъ готоваго керосину, въ болѣе еще громадной, строящейся, будетъ его 150000000 пудовъ.

Издали онѣ кажутся сооруженіями какой-нибудь стародавней крѣпости, когда люди, защищаясь, не зарывались, какъ теперь, въ землю, а надъ нею ставили твердыни, казавшіяся несокрушимыми. Рядомъ шло плоское пространство, залитое сверху смѣсью нефти съ пескомъ-кирамъ.

Андрюшка разбѣжался и, поскользнувшись, упалъ. Подъ нимъ загудѣло. Онъ испугался и уже на четверенькахъ поползъ назадъ.

— Что ты? — спрашивалъ мальчикъ, служившій на заводѣ, постарше Андрюшки.

— Гудеть…

— Что такое?

— Земля гудетъ подо мною.

— Да тамъ земли совсѣмъ нѣтъ.

— А что жъ такое?

— Ты бѣгалъ по потолку закрытаго громаднаго бассейна, выложеннаго камнемъ; подъ тобою здѣсь полтора милліона пудовъ нефти, которая скопляется сюда подземными трубами изъ Балахановъ, откуда ты пришелъ сейчасъ. Понялъ?

— А какъ крыша провалится?

— Мудрено. Она вся изъ желѣза и дерева.

— Глубоко тамъ-то?

— Такихъ, какъ ты, шестьдесять поставить надо одинъ на другого, — тогда пожалуй до дна достанешь.

— Махина! — изумлялся Андрюшка.

— Отсюда, брать, весь нашъ заводъ беретъ нефть.

Выше этого громаднаго закрытаго нефтехранилища, еще болѣе громадный, блестѣлъ подъ солнцемъ искусственный прудъ, въ который вода подымается издалека вверхъ съ моря сильными насосами. Внизу отсюда Андрюшка отличалъ массы строеній. Вонъ нѣсколько меньшій резервуаръ для нефти и тоже крытый. Тамъ только 60000 пудовъ. Тутъ нефть отстаивается и нагрѣвается до 70°.

— Какъ она нагрѣвается? — изумлялся Андрюшка. — Ужели подъ нею печи?

— Дуракъ! — засмѣялся мальчикъ.

— Отъ дурака слышу.

— Что?!

— Отъ дурака, говорю, слышу.

— А этого хочешь?

И Андрюшка подставилъ ему кулакъ подъ носъ.

— Какъ же ты не дуракъ? Какую же громадную печь надо было бы для того, чтобы нагрѣть такой прудъ снизу!..

— Ну, и все-таки ты дуракъ… Ты объяснять долженъ, а не ругаться.

— Трубами нагрѣваютъ нефть здѣсь.

— Какими?

— А такими, понимаешь, что трубы идутъ внутри чрезъ прудъ, а сквозь трубы идетъ страшно нагрѣтый воздухъ.

Нефть при этомъ, освобождаясь отъ воды, бѣжитъ въ «перегонные» кубы, — для переработки. Вонъ они самые стоять — громадные, выложенные кирпичомъ. Тамъ шипить, хрипитъ точно больной, съ натугою дышетъ паровикъ, свистятъ пронзительно вырывающіяся на свободу изъ кубовъ струи «перегоннаго» пара, и зловѣще, глухо въ каменныхъ утробахъ этихъ кубовъ клокочетъ нефть. При температурѣ отъ 100° и выше изъ нефти здѣсь начинаютъ выдѣляться продукты перегона: сначала легкія масла — бензинъ, газолинъ, потомъ керосинъ — которыя въ видѣ газовъ разгоняютъ все въ разныя мѣста чугунными трубами.

Трубы эти лежатъ въ постоянно текущей сверху холодной водѣ. Газы охлаждаются въ нихъ и обращаются въ жидкости, въ видѣ которыхъ уже и текутъ въ сортировочныя помѣщенія.

Андрюшкѣ, когда вошелъ въ помѣщеніе, гдѣ охлаждаются газы въ трубахъ, показалось, что онъ попалъ въ адъ. Шипѣніе газа, шорохъ нагрѣвающейся и отводимой воды, глухой шумъ новыхъ притоковъ, свистъ пламени въ печахъ и пульверизаторахъ, ревъ какихъ-то каменныхъ утробъ, два ряда печей — сверкающихъ, бьющихъ огнемъ; вверху надъ ними сѣть, или, лучше, паутина трубъ.

— Отсюда пойдемъ въ пріемникъ.

— Что это такое?

— Самое у насъ опасное мѣсто.

— Почему?

— На дай Боже огню попасть… Тутъ народъ вотъ какъ бережется — бѣды! Какіе фонари — и тѣ помѣщаются за окнами. Бѣда тутъ съ огнемъ войти. Взорветъ — и костей не соберешь. Въ пріемникѣ было совсѣмъ темно. Андрюшка вступилъ туда со страхомъ, какъ и подобало мальчику первый разъ знакомившемуся съ этимъ мѣстомъ. Сюда входили 27 трубъ, о которыхъ мы говорили выше; 27 струй съ шумомъ водопада ровно льются изъ нихъ въ бассейны.

Отсюда уже керосинъ и другіе продукты шли въ разныя стороны.

Насколько понялъ Андрюшка, въ этомъ заключалась главная часть производства. Керосинъ ужъ былъ полученъ, — его оставалось только очистить.

XIII.
Андрюшка находить новаго пріятеля. — Безпечальное житье. — Нежданное несчастіе.

Исполнивъ порученія, Андрюшка, возвращался себѣ изъ Горнаго города въ Балаханы.

Ему теперь жилось хорошо. Онъ боялся только одного, и только одно его мучило — полная неизвѣстность, что сталось съ его пріятелемъ Володей. Не погибъ ли онъ?… И часто вѣрному (въ дружбѣ) мальчику становилось жутко и страшно, когда онъ представлялъ сеоѣ Володю умирающимъ гдѣ-нибудь отъ голода и холода. Отъ голода и холода, когда въ рукахъ у Андрюшки былъ цѣлый капиталъ!… Съ капиталомъ этимъ, принадлежавшимъ обоимъ имъ и посему неприкосновеннымъ для Андрюшки, онъ поступилъ по собственному разумѣнію весьма обстоятельно. Онъ выпросилъ у стараго рабочаго коробку отъ сардинокъ, завернулъ 56 рублей въ старую газету уложилъ ихъ въ эту коробку и самую коробку зарылъ въ землю, около Балахановъ, подъ однимъ камнемъ, хорошо имъ замѣченнымъ. Заботливость о цѣлости этого капитала сдѣлала безпечнаго до сихъ поръ мальчика подозрительнымъ. Онъ то-и-дѣло бѣгалъ къ этому камню, садился около. Сначала долго высматривалъ, не видитъ ли его кто, не подглядывають ли за нимъ, и убѣдясь, что его опасенія несправедливы, живо открывалъ свое сокровище и, убѣдившись въ его цѣлости, закапывалъ его опять. Онъ слышалъ, что на клады кладутъ зароки, и у всѣхъ старшихъ рабочихъ разспрашивалъ, какъ это дѣлается; но тѣ сами не знали или смѣялись надъ нимъ.

— Да у тебя гдѣ кладъ то? — потѣшались они надъ нимъ.

Но Андрюшка при этомъ вопросѣ тотчасъ же смолкалъ и отходилъ прочь.

Теперь онъ шелъ въ Балаханы, насвистывая что-то про себя, какъ вдругъ ему пришло въ голову, что Володя, можетъ-быть, бродить гдѣ-нибудь по улицамъ голодный и оборваный. Жутко стало мальчику; онъ точно сусликъ въ степи сѣлъ на камушекъ и задумался. Въ это время вдали почудилось ему что-то живое, крошечное, жалкое, пробѣгавшее мимо. Онъ всмотрѣлся: исхудавшій котенокъ торопился куда-то, перебирая тоненькими лапками. Должно быть, голоденъ совсѣмъ: идетъ-идетъ — и ткнется носомъ въ землю отъ слабости. Сначала было пришло въ голову Андрюшкѣ: — «Какъ хорошо запустить камнемъ въ него!» — дѣти вообще злы и жестоки съ животными по глупости своей; но потомъ Андрюшкѣ пришло въ голову: — А если Володя также бродить теперь, ослабѣвшій и исхудалый, едва осиливая трудность дороги?…" — И вдругъ мальчику стало жалко бѣдное, брошенное существо.

Онъ подозвалъ котенка.

Тотъ остановился, жалобно пискнулъ, потянулъ носикомъ воздухъ къ себѣ и опять побѣжалъ дальше.

— Эко глупый какой! Каташка! кисъ-кисъ!…

Котенокъ остановился опять въ раздумьи и отъ нечего дѣлать умылъ свою мордашку лапками, и когда Андрюшка его позвалъ опять, онъ поставилъ свой маленькій хвостикъ трубою и побѣжалъ уже прямо къ мальчику.

— Ишь ты какой!… Кисъ-кисъ!…

Котикъ мяукнулъ ему что-то вмѣсто привѣта.

— Тоже разговариваетъ! — удивился мальчикъ — Умная каташка, умная!

Каташка съ полною довѣрчивостью потерся о сапоги Андрюшкины и замурлыкалъ. Это совершенно завоевало Андрюшку.

— Ишь ты какой! ласковый!… Тоже звѣрь!…

Онъ поднялъ животное.

Котикъ ткнулся ему носикомъ въ лицо и замурлыкалъ еще искательнѣе.

— Ай да мы! — похвалилъ его мальчикъ. — Ну? что же мнѣ съ тобой дѣлать? а?

Котикъ отвѣтилъ ему что-то на своемъ языкѣ..

— Ѣсть хочешь? — понялъ его Андрюшка. — До Балахановъ, братъ, потерпи.

Очевидно котикъ терпѣть согласился, потому что, повернувшись на его плечѣ, онъ махнулъ ему хвостикомъ по носу и, осторожно перейдя на другое плечо, ткнулся мокрымъ носомъ въ ухо и замурлыкалъ, точно сообщая ему что-то по секрету.

— Ахъ ты… Скажите пожалуйста, — восхитился Андрюшка, взялъ его и положилъ себѣ за пазуху.

Котикъ это помѣщеніе нашелъ великолѣпнымъ и продолжалъ въ немъ мурлыкать, выставивъ изъ-за пазухи только кончикъ своей мордашки и переднихъ лапокъ. Мальчикъ пощекоталъ у него подъ мордашкой.

Котикъ въ полномъ блаженствѣ зажмурился.

Андрюшка рѣшилъ, что онъ съ нимъ не разстанется. Онъ притащилъ его въ Балаханы и добылъ ему мяса. Бѣдное животное съ такою жадностью бросилось на ѣду, такъ прижимало ее лапкой къ землѣ и такъ смѣшно и въ то же время грозно ворчало на воображаемыхъ враговъ, что Андрюшка забылъ все на свѣтѣ. Онъ добылъ мякишъ отъ булки, — котикъ и отъ мякиша не отказался. Потомъ онъ отнесъ новаго своего, пріятеля къ себѣ на постель, и тотъ сейчасъ же сладко заснулъ тамъ.

Когда Андрюшка вернулся съ работы, котикъ еще спалъ. Онъ разбудилъ его, накормилъ и отправился бродить по Балаханамъ съ нимъ. Котикъ самъ уже вползъ къ нему за пазуху, очевидно считая это мѣсто своимъ законнымъ. Мальчикъ сейчасъ же отправился съ нимъ къ завѣтному камню — провѣрить, сохранилось ли его сокровище.

Оно оказалось въ цѣлости.

— Можешь ли ты понимать это? а? — спросилъ Андрюшка у котика, показывая ему коробку.

Каташка нюхнулъ, отличилъ вкусный запахъ сардинокъ и сладко запѣлъ по-своему.

Андрюшка изумился.

— Ай да умный! Скажите!.. понимаетъ!.. Теперь, братъ каташка, мы эту коробку спрячемъ, чтобы недобрые люди не взяли. У насъ, братъ каташка, подъ Саратовомъ одинъ такъ цѣлую гору денегъ отнялъ, — только мы его и видѣли.

Теперь Андрюшкѣ было веселѣе. Онъ уже былъ не одинъ. Теперь къ общему удивленію котикъ съ нимъ ходилъ на работу, и когда мальчикъ прислуживалъ въ вышкѣ буровщикамъ и суетился, котикъ преважно взбирался на арку изъ перекладинъ и слѣдилъ оттуда за нимъ. Какъ только мальчикъ садился отдыхать, котикъ спрыгивалъ къ нему на плечо, вѣроятно принимая кудлатую шерсть на его головѣ за брюшко своей матери, начиналъ разбирать ее лапками и лизать Андрюшкино ухо, мурлыча и по очереди то одной, то другой лапкой опираясь на его щеку.

Скоро такимъ образомъ котикъ сталъ любимцемъ цѣлой артели и въ недѣли двѣ былъ неузнаваемъ.

Онъ разжирѣлъ. Шерсть у него сдѣлалась пушистая, уши оказались красивыми, маленькими, и мордочка совсѣмъ круглой.

— Совсѣмъ красавецъ у тебя котъ! — похвалило начальство Андрюшку. — Гдѣ ты его досталъ?

— Онъ, ваше здоровье, какъ и я тоже, изъ блуждающихъ.

— Какъ изъ блуждающихъ?

— Которые, значитъ, приблудные… У него тоже отца-матери не имѣется.

По-старому Андрюшка отца-мать соединялъ въ одно слово и одно понятіе.

— Красивый, красивый котенокъ!

— Умный, главное… Онъ, ваше здоровье, все понимаетъ, только говорить не можетъ.

Такимъ образомъ, съ легкой руки Андрюшки, котенокъ достигъ верха кошачьяго благополучія.

Прошла еще недѣля.

Днемъ Андрюшка вмѣстѣ съ другими рабочими пошелъ обѣдать. Они только-что добуравили до нефтяной залежи. Нефть выбросило сильоню струей газа изъ земли. Ее заключили въ шлемъ и направили въ щиты.

— Какъ бы не разнесло? — боялись они.

— Сильно бьетъ, — бѣда!

— Ужъ такая ли бѣда! — переговаривались рабочіе.

Къ несчастью, пока они ѣли, вдали послышался какой-то грохотъ.

Андрюшка какъ ошалѣлый выскочилъ изъ землянки и остановился, что прикованный къ землѣ.

Страшнымъ стихійнымъ напоромъ нефтяного подземнаго газа сорвало прочь шлемъ, направлявшій его движенія. Щита уже не было: его, оказалось, расщепало ранѣе. Сквозь всѣ отверстія громадной вышки теперь уже на страшную высоту прорывался газъ, окутыя ее словно грознымъ облакомъ.

— Бѣда, братцы! — кинулись къ вышкѣ рабочіе.

Но ее спасти уже нельзя было. Сквозь грохотъ и шумъ страшнаго подземнаго фонтана слышенъ былъ порой трескъ ломавшихся бревенъ вышки. Они то-и-дѣло падали внизъ, увлекая за собой лѣстницы, цѣпи, машину. Стоялъ еще главный стержень вышки, но и онъ уже шатался. Прибѣжалъ главный инженеръ, но тутъ уже ничего нельзя было сдѣлать; то, что должно было послужить къ счастію и обогащенію владѣльца громаднаго открытаго подземнаго резервуара нефти, вызвало его несчастіе. Онъ былъ тамъ слишкомъ колоссаленъ и чудовищенъ и неодолимымъ напоромъ газовъ, жаждавшихъ свободы срывалъ словно легкій пухъ всѣ препятствія, которыя могли быть ему поставлены человѣкомъ.

— Что же теперь будетъ? — недоумѣвалъ Андрюшка.

Но озленный рабочій, къ которому онъ обратился, ткнулъ его всей пятерней въ затылокъ. Мальчикъ поскользнулся, упалъ и тотчасъ же поднялся молча — и не протестуя, точно все это такъ и слѣдовало. Еще бы! — вмѣшался не въ свое время и терпи, не мѣшай другимъ. По понятымъ Андрюшки иначе и быть не могло.

— Что же теперь будетъ? — недоумѣвалъ Андрюшка уже про себя.

Но очевидно стихійное явленіе не заставило себя ждать. Сквозь громъ и свистъ бѣшено уносившагося вонъ изъ земли газа скоро послышался рѣзкій трескъ.

— Вышка то, вышка! — ахнули рабочіе.

Стержень ея какъ-то качнулся, выпятился горбами, и не прошло минуты, какъ съ шумомъ, вся окутанная словно дымомъ нефтянымъ газомъ, она рухнула внизъ — и въ то же мгновеніе, будто торжествуя свою побѣду, фонтанъ нефти взвился на страшную высоту, чуть не подъ облака. Если бы Андрюшка зналъ, что такое огнедышущія горы и изверженія страшныхъ вулкановъ, ему бы почудилось, что здѣсь именно внезапно образовался такой. Гигантскимъ столбомъ шла вверхъ сплошная масса камней, нефтяныхъ брызгъ и песку и только ужъ въ высотѣ, словно ослабѣвая, образовывала кривую линію и своеобразнымъ дождемъ падала оттуда на землю.

— Эко горе, эко горе! — хлопалъ себя по ляжкамъ руками старикъ около.

Инженеры старались подойти ближе къ этому чудовищному явленію, чтобы узнать, какъ бы имъ совладѣть съ нимъ; но это оказывалось невозможнымъ: ихъ засасывало и ушибало камнями, падавшими сверху.

— Нѣтъ, нельзя!..

— Чего надоть-то? — спросилъ вдругъ осмѣлившійся Андрюшка.

Инженеръ даже впопыхахъ не сообразилъ, съ кѣмъ говоритъ, и обстоятельно отвѣтилъ:

— Посмотрѣть, какъ идетъ фонтанъ. Не разгромило ли и не испортило ли трубу.

Андрюшка задумался.

— Эхъ! была не была!

Около стоялъ прислоненный къ стѣнѣ обрубокъ доски, служившей иногда рабочимъ въ качествѣ стола.

Андрюшка схватилъ ее и, не обращая вниманія на крикъ рабочихъ, положилъ ее себѣ на голову и бросился къ фонтану. Сдѣлалъ съ жару, а потомъ страшно стало; да ужъ возвращаться было стыдно.

— Куда ты? — Андрюшкѣ слышалось за нимъ.

Но онъ старался только поскорѣе добѣжать до фонтана. На доску ему сыпались мелкіе камни и песокъ, точно съ сосредоточенной силой падалъ градъ, точно тысячи барабанныхъ палокъ били въ самое его темя чрезъ эту доску. Бѣжалъ Андрюшка въ какой-то тучѣ, потому что воздухъ почти вытѣснялся падавшими внизъ брызгами нефти, — бѣжалъ и чуть по самую щиколку не уходилъ въ песокъ, насквозь пропитанный уже этою нефтью. Вотъ-вотъ поскользнется и шлепнется о-земь!.. Но скоро опасное мѣсто миновало. Между падавшими внизъ обратно каменьями, пескомъ и брызгами нефти и главнымъ столбомъ фонтана было небольшое пространство. Дойдя до него, мальчишка пріостановился отдышаться; но тутъ ему стало страшнѣе еще. Слышанный издали свистъ, громъ и трескъ, вылетавшій изъ нѣдръ земныхъ массы — тутъ совершенно оглушалъ. Андрюшка было уже вернулся назадъ, да совѣстно ему стало. Онъ осторожно подобрался къ самому столбу фонтана. Тутъ надо было много вниманія; все кругомъ забросали обломки вышки, рухнули цѣпи, бревна, доски… Раза два Андрюшка кувырнулся. Синяковъ онъ уже не считалъ: ихъ было пропасть.

Подобравшись къ самому фонтану, онъ зажмурился. Съ такой силой и быстротой неудержимо вырывались струи фонтана, что Андрюшкѣ кружило голову. Только постоявъ нѣсколько, онъ пришелъ въ себя. Насколько можно было различить въ туманѣ нефтяного газа, труба была цѣла.

Онъ опять взялъ доску, нахлобучилъ ее себѣ на голову и подъ тѣмъ же градомъ камней и песку вернулся назадъ.

— Ай да молодчина!

— Малъ, да удалъ!

— Настоящій герой! — слышалось кругомъ.

— Кабы на войнѣ было, Егорія бы ему повѣсили.

— Посмотрѣлъ? — нетерпѣливо спросилъ его главный инженеръ.

— Точно такъ.

— Ну, цѣла?

— Цѣла, ваше здоровье!

— Усталъ, бѣдняга?

Андрюшка едва стоялъ на ногахъ, его качало во всѣ стороны. Ему казалось что фонтанъ этотъ подхватилъ его и уноситъ далеко въ высоту съ собою. Точно во снѣ онъ видѣлъ, что главный Инженеръ сунулъ ему двадцатипятирублевую бумажку.

— Это мнѣ съ Володей? — сдуру спросилъ онъ.

— Съ какимъ Володей? — удивился тотъ.

— Нѣтъ, я такъ вспомнилъ…

Тутъ уже какое-то облако совсѣмъ окружило мальчика, и онъ рухнулъ внизъ безъ сознанія.

Реакція только-что пережитыхъ ощущеній сказалась обморокомъ.

Когда онъ пришелъ въ себя, его удивило, — что это онъ лежитъ, а другіе возятся съ нимъ?

Онъ всталъ на ноги.

— Чего вы, братцы?

— Здоровъ ты?

— А что мнѣ дѣлается?

Только еще въ ушахъ шумѣло, да немного болѣла голова.

— Вотъ что, Андрей, — ласково обратился къ нему инженеръ: — ты теперь будешь получать за взрослаго рабочаго. По рублю въ день тебѣ будетъ итти пока. Изъ тебя будетъ толкъ.

— Мальчикъ — золото! — подтвердилъ рабочій, попотчевавшій его еще недавно затрещиной.

— И изъ взрослыхъ-то мало такихъ.

Вдругъ Андрюшка заметался.

— Что ты?

— Потерялъ…

— Кого?

— А котикъ гдѣ…

Онъ бросился назадъ въ землянку и мигомъ успокоился.

Его любимецъ преспокойно помѣстился въ мѣховой шапкѣ рабочаго и, выставивъ изъ нея свои бархатныя лапки, спалъ, не обращая вниманія ни на какія катаплазмы.

— Ишь, дрянь!… Ты чего тутъ? Тамъ людямъ горе, а онъ… скажите пожалуйста!

«А мнѣ что»? — точно мурлыкалъ ему котикъ: — «нешто я человѣкъ? Я просто котъ. Мнѣ до васъ нѣтъ никакого дѣла… Въ шапкѣ мягко, мнѣ тепло…»

И онъ еще привольнѣе раскидывался въ мѣховой шапкѣ.

XIV.
Котъ въ опасности. — Андрюшка въ качествѣ героя. — Володька находится.

Но коту не долго удалось нѣжиться. Андрюшка только сейчасъ вспомнилъ, что него въ карманѣ находится двадцатипятирублевка. Онъ живо сцапалъ каташку, довольно невѣжливо сунулъ его себѣ за пазуху, такъ что тотъ даже лапкой хлопнулъ его по щекѣ, но его ноготки не могли на огрубѣвшей кожѣ мальчика произвести замѣтные слѣды.

— Ты цапаться, кошачья твоя душа! — засмѣялся Андрюшка, потянувъ кота за усы.

Котикъ, оскорбенный, изъ-за пазухи въ свою очередь попробовалъ было царапнуть его по носу, но Андрюшкинъ носъ занималъ слишкомъ высокое положеніе въ свѣтѣ для него и остался посему въ цѣлости.

— Прокуратъ ты эдакій!

Забравъ кота, Андрюшка живо двинулся къ завѣтному камню, извлекъ изъ него коробку отъ сардинокъ, приложилъ къ бывшимъ 56 рублямъ новые двадцать пять и торжественно усѣлся на камень, какъ Марій на развалинахъ Карѳагена.

— Ну, теперь только найти Володьку, — потому съ эстакимъ капиталомъ да не доѣхать до Америки! Слышишь, каташка? Хочешь въ Америку?

Но успокоенный и согрѣвшійся котъ только мурлыкалъ у него за пазухой.

Теперь уже слѣдовало во что бы то ни стало отыскать Володьку.

Андрюшка опять зарылъ коробку и пошелъ домой.

Тамъ онъ спряталъ котика къ себѣ на постель, а самъ пошелъ въ Баку по пути. Онъ еще долго раздумывалъ, какъ онъ будетъ разспрашивать о пріятелѣ и кого, какъ вдругъ послышалось позади:

— Андрюшка, ты это? — нагналъ его ѣхавшій въ коляскѣ инженеръ.

— Я, ваше здоровье.

Какъ видите, теперь онъ уже не называлъ никого «вашимъ благословеніемъ».

— Куда ты пробираешься?

— Въ Баку.

— Зачѣмъ?

— Пріятеля искать.

— Ну, садись на козлы. Я тебя подвезу.

Татаринъ, правившій лошадью, посторонился, и Андрюшка живо взлетѣлъ на мѣсто рядомъ съ нимъ. Онъ хотѣлъ было у инженера спросить совѣта, гдѣ и какъ ему найти Володю, и даже разъ оглянулся съ этой цѣлью, да тотъ былъ слишкомъ сосредоточенъ и весь ушелъ въ только-что случившееся несчастіе. Еще бы! — компанiя, дѣлами которой онъ управлялъ, терпѣла убытокъ на сотни тысячъ. Не до Андрюшки съ его пріятелемъ было въ эту минуту. Андрюшкѣ, разумѣется, было всего проще пойти по больницамъ; но, во-первыхъ Володей было много, а во-вторыхъ мальчику казалось, что тамъ у него непремѣнно спросятъ паспортъ; въ этомъ отношеніи разсказы рабочихъ за послѣднее время очень просвѣтили его, и онъ понималъ, что безъ паспорта живо попадешься.

— Заберутъ, братъ, тебя, прощай! Еще по этапу погонять съ арестантами.

— Куда?

— На мѣсто жительства, для водворенія.

— Какъ такъ «на мѣсто жительства»? У меня его отродясь не бывало!

— Ну, это ты, братъ, тоже выдумалъ! — задумался изумленный рабочій. — Какъ же это, чтобы не бывало? — у каждаго человѣка должно быть.

— А у меня нѣтъ…

Рабочій замолчалъ.

Тѣмъ не менѣе въ умѣ мальчика сложилось представленіе объ ожидавшихъ его ужасахъ, и онъ рѣшилъ какъ можно менѣе имѣть дѣла съ оффиціальными людьми въ городѣ.

Доставленный до Баку, онъ сползъ съ козелъ и поблагодарилъ главнаго инженера.

— Я тебя не забуду!…

— Покорнѣйше благодаримъ.

— Я о тебѣ директору скажу… Мы изъ тебя, Андрюшка, человѣка сдѣлаемъ.

Андрюшка кланялся.

— Ты у меня молодецъ! Храбрый мальчуга!… Ну, до свиданія! Я буду черезъ два часа возвращаться, ты встрѣть меня у Европейской гостиницы. Я тебя опять подвезу. Слышишь?

И Андрюшка отправился по городу.

Но опять — гдѣ онъ ни ходилъ, у кого ни спрашивалъ, — никто о Володькѣ не слышалъ.

Онъ такимъ образомъ добрался до высотъ, гдѣ стоятъ дворцы бакинскихъ хановъ, жестокихъ и могущественныхъ когда-то, а теперь мирно спящихъ въ своихъ могилахъ, и почти не оставившихъ никакого по себѣ воспоминанія въ народной памяти. Когда-то въ предѣлы ихъ владѣній входили и Баку, и Шуша, и Ленкоранъ, и прежде чѣмъ русскіе завладѣли этимъ богатымъ уголкомъ, они досыта напоили его сухую почву своею кровью. Тутъ боролся съ персами кавказскій Баяръ — генералъ Циціановъ, о которомъ великій Суворовъ былъ столь высокаго мнѣнія, что въ приказѣ по арміи передъ боемъ умолялъ солдатъ стараться «какъ Циціановъ». Циціановъ былъ по происхожденію грузинъ, но воспитывался въ Москвѣ. Никто для умиротворенія Кавказа и для сліянія его съ Россіей не сдѣлалъ столько, сколько Циціановъ — отважный воинъ, высокоталантливый полководецъ и дальнозоркій администраторъ въ то же время. Онъ всегда былъ рыцаремъ. Его слово, по выраженію персовъ, его враговъ, было чисто, какъ золото, и твердо, какъ булатъ. Онъ пріучилъ хищныхъ и вѣроломныхъ азіатовъ, не вѣрившихъ ни себѣ ни другимъ, вѣрить обѣщаніямъ. Ганжа считалась неприступной крѣпостью. Персы смѣялись надъ намѣреніемъ русскихъ взять ее, а Циціановъ отважнымъ штурмомъ въ одинъ день взялъ ее, и не отступи трусливый Завалишинъ отъ Баку, Циціановъ мирно присоединилъ бы тогда же этотъ городъ къ Россіи. Но Завалишинъ своими нравственными качествами и отвагою, къ сожалѣнію, не соотвѣтствовалъ требованіямъ Циціанова и по отвагѣ. Онъ отошелъ отъ Баку. Циціановъ, взбѣшенный, написалъ ему: «Скажу вашему превосходительству, что если бы я не ходилъ по границѣ на костыляхъ отъ изнурившей меня болѣзни, и если бы 400 верстъ не раздѣляли насъ, то я бы полетѣлъ на выручку славы русской и скорѣе легъ бы подъ стѣнами Баку, нежели далъ бы кичиться Гуссейнъ-Кули-хану, что онъ отбилъ русскія войска, и они ему ничего не сдѣлали».

Онъ впрочемъ недолго усидѣлъ.

Надо было загладить эту неудачу, и онъ съ 1663 солдатами и 10 пушками двинулся на Баку. Но тутъ онъ съ своимъ крошечнымъ отрядомъ завоевалъ все ханство Ширванское и присоединилъ его къ Россіи. Одно грозное имя Циціанова заставляло города открывать ворота и приносить присягу на подданство Россіи.

Гуссейнъ-Кули-ханъ бакинскій, сообразивъ, что въ открытомъ бою ему Циціанова не одолѣть, заявилъ притворно желаніе сдать Баку безъ боя. 8 февраля 1806 года Циціановъ съ 200 человѣкъ солдатъ подошелъ къ колодцу въ полуверстѣ отъ Баку, гдѣ старшины города поднесли ему хлѣбъ-соль и просили л_и_ч_н_о успокоить хана (съ которымъ князь Циціановъ былъ прежде знакомъ) въ томъ, что ему будетъ оказано прощеніе за сопротивленіе Завалишину. Циціановъ, великодушный и довѣрчивый, вернулъ ключи города съ тѣмъ, чтобы Гуссейнъ-Кули-ханъ самъ вручилъ ему ихъ. Немедленно послѣдній въ сопровожденіи сановниковъ выѣхалъ изъ крѣпости, и Циціановъ пошелъ къ нему навстрѣчу въ сопровожденіи только подполковника Эрнстова и одного казака. Едва они сблизились, какъ коварный персіянинъ велѣлъ стрѣлять въ главнокомандующего. Циціановъ и Эрнстовъ были убиты на мѣстъ. Убійцы, отрѣзавъ Циціанову голову, послали ее какъ драгоцѣнный подарокъ шаху персидскому. Русскія войска отступили.

Вотъ ко дворцу этихъ самыхъ хановъ и подошелъ Андрюшка. Какъ триста лѣтъ тому назадъ, такъ и теперь здѣсь стоялъ кругомъ нерушимо персидскій Востокъ. Налѣво стѣна дворца, направо зубчатая стѣна ханской мечети. Въ одинъ изъ входовъ въ ханскій дворецъ проскользнулъ Андрюшка и очутился на лѣстницѣ, ведущей прямо къ хандивану, царскому судилищу. Вотъ темная комната, гдѣ ожидали своей участи приговоренные къ смерти. Другихъ не бывало здѣсь. Преступника выводили отсюда только для того, чтобы отправить его въ лучшій міръ… Вонъ середина хандивана — отверстіе. Въ него выдвигали головою вверхъ несчастнаго. Судьи не видѣли всего обвиняемаго, а только его голову. Осужденному рубили эту голову, и тѣло подъ поломъ летѣло внизъ, а голова скатывалась по наклонному полу прямо въ руки помощнику палача.

Кругомъ въ шесть сквозныхъ арокъ привѣтливо смотритъ небо — такой синевы блестящей и густой, точно это не воздухъ, а мазки масляной краски… Вокругъ хандивана идуть другія арки наружнои галлереи.

Самъ уже не помнилъ Андрюшка, какъ онъ забрался на кровли ханскаго дворца.

Какой чудный видъ открывался ему отсюда! Красивые мечети и минареты, порталы и галлереи диванъ-хана, и по другую сторону вдали голубая дивная морская даль, причудливыя очертанія Баилова мыса, острова Нирчень, и ближе внизу подъ самыми ногами плоскокровельный Баку, перерѣзанный кривыми улицами, — цѣлое марево восточныхъ домиковъ съ галлерейками, идиллическими двориками, балконами, на которыхъ пестрѣютъ яркіе ковры. Позади безлѣсныя сумрачныя горы. Вонъ дальше точно лѣсъ — вышки Балаханъ. Андрюшка смотритъ туда и видитъ смутныя облака фонтана бьющей вверхъ нефти. Вонъ въ сѣроватой дымкѣ Черный городъ, вонъ по другую сторону, уже направо, громада «Дѣвичьей башни». Стѣны крѣпости, высокіе и круглые минареты нижнихъ мечетей, словно раздавленныхъ сѣрыми и пыльными куполами. Но лучше всего эта голубая бакинская бухта съ ея пароходами и судами. Нѣсколько изъ нихъ, какъ чайки поднявъ бѣлое крыло, бѣгутъ куда-то на юго-востокъ за Наркень, въ открытое море, такъ нѣжно и ласково сливающееся съ такимъ же синимъ, такимъ же манящимъ небомъ.

Не добившись опять ничего въ городѣ. Андрюшка отыскалъ дорогу къ Европейской гостиницѣ, какъ ему приказалъ инженеръ.

— Здѣсь начальство? спросилъ онъ у швейцара.

— Какое? Начальства, братъ, у насъ много.

— Наше, съ заводовъ.

— И съ заводовъ тоже. Ты говори толкомъ — кого тебѣ надо-то?

— Главный инженеръ…

— А зовутъ его какъ?

— Не знаю.

— А не знаешь, такъ сиди, жди…

Просидѣлъ Андрюшка часъ, другой пошелъ. На третьемъ онъ задумался: ужь не пойти ли ему пѣшкомъ въ Балаханы? Но какъ разъ въ эту минуту вверху на лѣстницѣ послышались голоса. Андрюшка вскочилъ; инженеръ, котораго онъ ждалъ, спускался оттуда съ своими товарищами.

— А, малышъ! Ждешь?

— Жду.

— Ну, вотъ сейчасъ поѣдемъ. Рекомендую вамъ господа, это тотъ самый герой, о которомъ я вамъ разсказывалъ сегодня.

Андрюшка былъ совѣстливъ и не зналъ, куда ему дѣваться. Ужъ очень всѣ хвалили его крутомъ.

«Начальство» подозвало перваго попавшагося татарина-кучера (въ Баку большая часть извощиковъ татары).

— Ну, Андрюшка, садись.

Тотъ живо всползъ на козлы.

Синій прозрачный вечеръ окутывалъ дали. Когда наши выѣхали изъ города, сумерки не позволяли различать ничего передъ собою. Только вблизи виднѣлись безлюдныя скалы и рытвины. Сдѣлали версты двѣ-три, уже Черный городъ былъ близко. Электрическіе фонари нобелевскихъ заводовъ сверкали направо, какъ вдругъ Андрюшка вскрикнулъ, и татаринъ самъ невольно остановилъ лошадей. Еще бы! Все кругомъ на громадное пространство охватило багровымъ заревомъ.

— Что тамъ? — послышалось изъ фаэтона.

— Горитъ!…

— Что горитъ?… Инженеръ заснулъ и ничего еще не видѣлъ.

— Поди наша фабрика въ Балаханахъ загорѣлась.

Инженеръ живо высунулся.

— Только этого не доставало!… Несчастье за несчастьемъ.

Это было въ одно и то же время ужасно и изумительно красиво. Впереди на восемьдесятъ верстъ кругомъ по радіусу ярко освѣщая все, точно разомъ вспыхнулъ царственный факелъ нефтяного фонтана. Рабочій ли бросилъ туда окурокъ папиросы, такъ ли огонь попалъ, только вся эта огромная масса бившаго изъ земли газа, сверкала теперь, выхватывая изъ мрака и землю, и море, и далекія горы, и безлѣсныя окрестности Баку, и самый городъ, который подъ этимъ зловѣщимъ свѣтомъ весь вырисовался позади — красный, точно его облило кровью. Ни одинъ тріумфаторъ въ мірѣ не видѣлъ подобнаго свѣтильника въ честь свою. Гигантская струя огня била, казалось, въ самое небо, и тучи надъ нею отражали пурпуръ и багрянецъ этого пламеннаго меча. Дѣйствительно, издали казалось, что въ недоступную высь поднялся пламенный мечъ… Теперь на пути все можно было разсмотрѣть. Еще бы! Пароходы издалека въ открытомъ морѣ должны были видѣть этотъ изумительный нежданный маякъ. На громадное пространство отблески его должны были мерещиться въ небесахъ.

— Милліоны гибнуть, милліоны!…

Инженеръ схватывался за голову.

Около фонтана вспыхивали и точно меньшіе факелы загорались ближайшія вышки.

— Всѣ Балаханы могутъ погибнуть… всѣ, всѣ… Лишь бы вѣтра не было, а то вѣтромъ сгубить всѣ нефтяные источники… — бормоталъ инженеръ про себя. — Пошелъ скорѣе… — крикнулъ онъ татарину: — пошелъ туда!

Чѣмъ ближе, тѣмъ все становилось ярче, и самый фонтанъ — этотъ горячій факелъ — все выше и выше уходилъ въ небесныя выси. Теперь ужъ казалось, что изъ земли съ бѣшенымъ шумомъ вырывается не нефть, а красная струя огня, долго стремится въ воздухъ тонкимъ столбомъ свистящаго, шипящаго и воющаго пламени и только тамъ, въ недосягаемыхъ пространствахъ, далеко надъ землей раскидывается зонтикомъ, покрывая небо своимъ огненнымъ кругомъ… На яркомъ заревѣ его мерещились черные силуэты уцѣлѣвшихъ вышекъ, горы золы и песку… Андрюшка чувствовалъ, какъ у него душа въ пятки уходитъ отъ этого ужаснаго зрѣлища…

— Всѣ сгоримъ, всѣ сгоримъ! — повторялъ онъ про себя восклицаніе инженера: — всѣ сгоримъ… Ему страстно хотѣлось соскочить сейчасъ, сію минуту, съ козелъ и опрометью удариться назадъ въ Баку. Но честному мальчику казалось подлостью сдѣлать это: а вдругъ онъ понадобится тѣмъ, которые его пріютили и приласкали?… И сверхъ того ему пришло на память:

— А котикъ?

И Андрюшкѣ стало еще страшнѣе.

Вѣдь котикъ глупъ. Тамъ, гдѣ растерялись люди, ему легко сгорѣть дотла…

Инженеръ теперь торопилъ татарина.

Лошади неслись вскачь, стремглавъ, по освѣщенному багровымъ заревомъ пространству. Тѣни ихъ далеко ложились по красной, словно облитой кровью землѣ… Чѣмъ ближе къ Балаханамъ, тѣмъ дѣлалось все свѣтлѣе и свѣтлѣе, тѣмъ ярче на огненномъ фонѣ вырисовывались черныя, вышки и постройки нефтяныхъ источниковъ, тѣмъ выше уходилъ въ поднебесье фонтанъ этого страшнаго пламени. Мальчику казалось, что еще минута, — и они сгорятъ живьемъ; но минуты проходили за минутами, зрѣлище дѣлалось все величавѣе и грандіознѣе — и только… Море, когда фаэтонъ въѣхалъ на холмъ, откуда была видна его волнующаяся сегодня даль, казалось все горящимъ. Огненный фонтанъ отражался въ каждой волнѣ, точно къ берегамъ неудержимо неслись такія же струи пламени, какія тамъ впереди бѣшено вырывались изъ земли…

Еще ближе — ужъ стали встрѣчаться толпы народа, бѣгущаго туда изъ Чернаго города, откуда очевидно несчастле было замѣчено ранѣе. Попадались и балаханскіе рабочіе, на которыхъ паническій страхъ подѣйствовалъ такъ, что они стремглавъ бросились отъ пожарища, сами не зная, куда и зачѣмъ уносятъ ихъ ноги.

Скоро огненный фонтанъ былъ уже совсѣмъ близко. Громадныя вышки казались крошечными въ сравненіи съ нимъ; здѣсь ужъ слышался стихійный свистъ пламени, покрывавшій вмѣстѣ съ ревомъ газа всѣ звуки… Инженеръ подъѣхалъ къ людямъ, взобравшимся на песчаные валы, отдѣлявшіе одинъ нефтяной пріемъ отъ другого и оттуда въ полномъ оцепѣнѣніи смотрѣвшихъ на это… Замѣтивъ его, нѣкоторые сняли шапки; но инженеръ уже ничего иного не видѣлъ, кромѣ этого ужаснаго и величаваго явленія. Онъ шелъ прямо къ нему, и вслѣдъ за своимъ «начальствомъ» бѣжалъ Андрюшка. Надо сказать правду; въ то время, какъ взрослые высчитывали сколько сотенъ тысячъ рублей гибнетъ въ этомъ пожарѣ нефтяного фонтана, Андрюшку интересовало совсѣмъ другое. Онъ зналъ, что люди всѣ спасутся… Ему хотѣлось убѣдиться въ томъ, что у котика хватить ума выбѣжать вслѣдъ за ними изъ той землянки около фонтана, въ которой мальчикъ его оставилъ?…

Когда они дошли до своего пріиска, въ центрѣ котораго стоялъ этотъ огненный столбъ, Андрюшка схватилъ перваго попавшагося ему рабочаго.

— Всѣ выбѣжали?

— Всѣ спаслись. слава Тесь, Господи!

— А котика вынесли?

— Что?

— Котика, говорю, вытащили, либо онъ самъ ушелъ?

— Дуракъ ты, брать, вотъ что! Кому о твоемъ котикѣ думать, когда тутъ горе такое?

Андрюшка не обратилъ вниманія на лестное названіе «дурака» и кинулся къ другому; но тотъ только недоумѣло посмотрѣлъ на него и отошелъ къ сторонѣ. Третій прикрикнулъ на него; — «Чего суешься? до тебя тутъ, что ли?»

Андрюшка не зналъ, что ему дѣлать.

Онъ обѣжалъ со всѣхъ сторонъ свое становье, покричалъ кота; но тотъ очевидно его не слышалъ вовсе. Да въ свистѣ и ревѣ бѣшенаго пламени Андрюшка пожалуй и самъ не услыхалъ бы своего голоса… Не зная самъ, что онъ дѣлаетъ, не давая самому себѣ отчета Андрюшка, вдругъ шмыгнулъ впередъ. Если бы его остановили въ эту минуту и спросили, куда онъ идетъ, — едва ли бы великодушный мальчикъ отвѣтилъ толкомъ.

Часто величайшіе подвиги, которыми потомъ гордится человѣчество, совершаются такъ же безсознательно. Впрочемъ остановить его было некому. Всѣ ждали словно чего-то еще болѣе ужаснаго, всѣ растерянно смотрѣли на одинъ этотъ фонтанъ, и катившійся внизъ клубкомъ мальчуганъ, хотя на немъ порою и скользили отблески этого нефтяного пожара, не остановилъ на себѣ ничьего внимательнаго взгляда. Чѣмъ ближе къ фонтану, горѣвшему тутъ уже невыносимо ярко, тѣмъ страшнѣе становилось Андрюшкѣ; но онъ уже не имѣлъ силы остановиться. Точно какая-то посторонняя сила толкала его впередъ и впередъ… Онъ попадалъ руками и ногами въ черныя вязкія и вонючія лужи нефти, отражавшія зловѣще и тускло казавшуюся неизмѣримой струю огня… Онъ наконецъ попалъ въ пространство, гдѣ глаза слѣпило отъ яркаго свѣта… И во всемъ этомъ блескѣ и ужасѣ мальчикъ видѣлъ ясно и различалъ только одно — входъ въ землянку, казавшійся ему какой-то черной дырой. Никогда потомъ онъ не могъ разсказать, когда его спрашивали, что онъ чувствовалъ въ эту минуту. У него затлѣлось платье. Завились и задымились волосы… Но онъ стремглавъ скатился внизъ въ землянку, бросился въ уголъ къ своей постелѣ и въ одно мгновеніе различилъ на ней, въ той же мохнатой мѣховой шапкѣ рабочаго блаженно спящаго котика. Схватить его, прижать къ груди и выскочить вонъ — было дѣломъ одного мгновенія. Наверху ему казалось, что онъ вихремъ проносится чрезъ огненную атмосферу какую-то… онъ безсознательно жмурилъ глаза, такъ прижимая къ себѣ несчастное животное, что оно могло быть раздавлено, и летѣлъ впередъ, спотыкаясь и опять поды маясь…

Послѣ, если что онъ и помнилъ, это былъ какой-то страшный ударъ въ голову..

Онъ рухнулъ, какъ подкошенный!!…

— Братцы! Глядь, что-то бѣжитъ…

— Звѣрь… Собака, должно быть.

— Ну, разсматривай, шутъ!

Такъ разсуждали рабочіе, видя, что прямо къ нимъ отъ фонтана несется что-то черное, издали совсѣмъ не похожее на человѣка… Только когда оно было близко, кто-то вскрикнулъ:

— Батюшки! да это Андрюшка!

— Ужели?

— Онъ и есть!

— Что ему дѣлалось тамъ?…

— Упалъ!…

Но больше разговаривать было ужъ некогда: надо было спасать мальчика.

Какъ оказалось потомъ, въ голову его ударило камнемъ, выброшеннымъ изъ фонтана… Спасла Андрюшку шапка и то, что камнемъ его только контузило, — камень скользнулъ по его затылку… Когда мальчика подняли, онъ былъ безъ сознанія.

Думали, отольютъ водой, — онъ придетъ въ себя; но Андрюшка только сѣлъ и сталъ моргать глазами, не узнавая никого изъ окружавшихъ. Его внесли въ первое попавшееся жилье, — авось де отлежится; но утромъ у мальчика оказалась нервная горячка.

Принявшій въ немъ участіе инженеръ отвезъ его въ больницу.

Три недѣли бреда и безсознательнаго состоянія, три недѣли Андрюшка боролся между жизнью и смертью. Въ теченіе этихъ двадцати дней докторъ не могъ сказать, оживетъ ли мальчикъ, а потомъ, когда жизнь его была внѣ опасности, оказалось такъ же трудно опредѣлить — сохранитъ ли онъ разумъ?…

Въ послѣдній день третьей недѣли, въ вечеру, Андрюшка открылъ глаза и съ удивленіемъ оглянулся. Это за все время его болѣзни былъ первый сознательный взглядъ. Мальчикъ чувствовалъ себя такимъ слабымъ, что опять зажмурился и нѣсколько времени полежалъ такъ, мысленно отдавая себѣ отчетъ, гдѣ онъ и что съ нимъ. Но какъ онъ ни напрягалъ память, недавнее прошлое не давалось его памяти. Точно не было вовсе пожара, его болѣзни… Онъ опять открылъ глаза, остановилъ ихъ на какой-то фигурѣ рядомъ и попробовалъ подняться, — такъ она его поразила…

«Должно быть сплю», — подумалъ Андрюшка. — «Не можетъ быть этого: откуда ему тутъ проявиться!»

Онъ взглянулъ еще разъ… Нѣтъ это не сонъ… Онъ, онъ именно… Андрюшка собралъ послѣднія усилія и проговорилъ:

— Володя!

Несмотря на то, что сказано это было шопотомъ, пріятель его разслышалъ и бросился къ нему.

— Ну, наконецъ-то!… Славу Богу!…

— Положи ты?

— Я, я… Неужели не узналъ?

— Узналъ… Какъ… Ты… здѣсь?… — только и отъ проговорить онъ отъ слабости.

— Я тоже лежу въ этой больницѣ, только выздоровѣлъ. Теперь остался съ тобою…

Андрюшка хотѣлъ спросить еще объ чемъ-то, но это было уже свыше его. силъ. Онъ опять закрылъ глаза и впалъ въ безпамятство…

XV.
Андрюшка дарить свои капиталы

— Что же мы будемъ теперь дѣлать, Володя? — спрашивалъ его пріятель, какъ болѣе практичный.

Разговоръ этотъ происходить въ больницѣ, дней черезъ 10 послѣ того, какъ Андрюшка пришелъ въ себя.

Мальчикъ, выросшій въ полѣ и на улицѣ, оказывался гораздо сильнѣе гимназиста. Послѣднему нужны были мѣсяцы, чтобы оправиться — первый, какъ примятая трава, подымался быстро подъ ласковыми лучами солнца.

— Что же мы теперь будемъ дѣлать? Въ Америку, што ль… У насъ, брать, теперь денегъ во — гора!

Но Володя былъ уже въ достаточной степени умудренъ опытомъ. Онъ понималъ, что не мальчику думать о далекихъ странствіяхъ, что, какъ всякое большое дѣло, они требуютъ долгой подготовки, серьезныхъ знаній и большихъ сравнительно средствъ. Что вселенная далеко не является тою легкою ареною для подвиговъ, какою ее рисуютъ плохіе излюбленные дѣтьми романисты, что въ ней на каждомъ шагу растутъ передъ легкомысленнымъ человѣкомъ такія препятствія, одолѣть которыя можетъ только солидный умъ, опирающійся на основательную пройденную имъ школу. Пустынныя степи, приключенія среди невиданной роскошной природы — все это далеко отъ дѣйствительности. Между тѣмъ миражемъ и начитавшимся Майнъ-Ридовъ мальчуганомъ лежитъ громадная дѣйствительность, сложившаяся прочно и опредѣленно, гдѣ всякому свое мѣсто, гдѣ ѣдятъ только трудящіеся, гдѣ дармоѣдамъ и странникамъ приходится очень плохо. О, какъ онъ глупъ казался самому себѣ послѣ этого недолгаго опыта своей небольшой, но уже разбившейся жизни!.. На вопросъ Андрюшки поэтому онъ только поникъ головою и смущенно молчалъ.

— Что же ты, братъ? а?.. Слышь, у насъ восемьдесятъ одинъ рубль!

Надо было наконецъ отвѣчать.

— Нѣтъ, Андрюшка, наши дѣла плохи… Ни въ какую Америку мы съ тобой — не годимся… Вотъ отыщу родныхъ… — но и это Володя говорилъ съ упавшимъ сердцемъ и тоскою. Въ самомъ дѣлѣ, какъ и гдѣ ихъ отыскать? Докторъ, принявшій въ немъ участіе, уже мѣсяцъ какъ въ петербургскихъ и московскихъ газетахъ печаталъ описаніе всего происшедшаго съ Володей; но до сихъ поръ еще никто на это не отозвался. Что сдѣлалось съ дорогими ему людьми? Володя теперь день и ночь думалъ объ этомъ и мучился. Мать его всегда была болѣзненной и нервной женщиной. Неужели этотъ легкомысленный побѣгъ ея сына свелъ ее въ могилу? Онъ старался отгонять отъ себя эту мысль, но она безотвязно послѣдовала его всюду. Въ самомъ дѣлѣ, неужели его отецъ, схоронивъ ее, затерялся въ этомъ такомъ громадномъ и чуждомъ мірѣ — мірѣ, который теперь онъ уже зналъ не изъ книжекъ, — міръ, гдѣ гораздо труднѣе жить и бороться, чѣмъ онъ думалъ когда-то? Часто по ночамъ онъ просыпался точно отъ какого-то толчка, вскакивалъ на постели и долго сидѣлъ, безсмысленно глядя въ пространство… Мало-по-малу сознаніе его окружающаго, его прошлаго и настоящаго возвращалось къ нему, и онъ съ ужасомъ начиналъ представлять себѣ своего одинокаго отца — одинокаго, быть можетъ, потеряннаго для него навсегда… Потомъ смерть его матери казалась ему уже совершившимся событіемъ, и онъ представлялъ себѣ ея могилу… О, какая страшная тоска охватывала его, какъ онъ хотѣлъ совершить что-нибудь особенное, такое, чтобы опять все было попрежнему, чтобы вся эта долгая и мучительная пора странничества оказалась однимъ сномъ и только сномъ…

— Ну, отыщемъ?.. — добивался Андрюшка.

Но тутъ уже Володя не могъ удержаться и падалъ на постель, и рыдалъ, и бился… Мальчишка не пробовалъ его утѣшать; своимъ дѣтскимъ сердцемъ Андрюшка хорошо понималъ, что какія же могутъ быть тутъ утѣшенія! Онъ только гладилъ Володю по головѣ или, не зная, чѣмъ отогнать отъ того мрачныя мысли совершенно уже непослѣдовательно предлагалъ ему:

— Мы вотъ что, — мы, братъ, достанемъ себѣ котенка.

— Ну? — поднималъ голову ничего не понимавшій Володя.

— Что «ну»? Извѣстно добудемъ котенка…

— А дальше?

— Дальше?

Андрюшка понималъ, что сказалъ глупость, и начиналъ думать.

— Вотъ что у насъ теперь, — первымъ дѣломъ, капиталъ.

— Какой это капиталъ!

Андрюшка въ свою очередь начиналъ волноваться и приподыматься на подущкѣ.

— Какъ не капиталъ?.. Восемьдесятъ одинъ рубль! Ну, колько это копеекъ будетъ?

Но Володя уже не разъ ему выяснялъ количество копеекъ его капитала, и при этой цифрѣ Андрюшка только разѣвалъ роть и моргалъ глазами, будучи рѣшительно не въ силахъ уяснить себѣ, сколько это восемь тысячъ сто!

— Больше милліона? — вдругъ спросилъ онъ.

— Гораздо меньше!

— Меньше!.. — удивился Андрюшка. — Ишь ты! Мы вотъ какъ: на эти деньги купимъ здѣсь керосину, наймемъ корабль и повеземъ продавать на Волгу; а на Волгѣ купимъ хлѣба — и сюда…

— Ничего изъ этого не выйдетъ… Докторъ обѣщалъ что-нибудь придумать; можетъ быть, насъ при больницѣ оставятъ пока.

— Фершелами! — пришелъ въ восторгъ Андрюшка.

— Чтобы быть фельдшеромъ, надо тоже учиться.

— Аль ты не довольно ученъ?

— Видишь ли, пока не кончишь той или иной школы, до тѣхъ поръ трудно къ чему-нибудь пристроиться,

Но это было свыше пониманія Андрюшку и онъ по-своему рѣшалъ тревожившіе Володю вопросы.

— Дуритъ малый, — думалъ онъ про себя. — Какъ увидитъ наши капиталы, сейчасъ заговорить иначе. Погоди, выйдешь изъ больницы!

Но дни проходили за днями, а ничего впереди не пояснялось. Володя тоже поправлялся, но поправлялся только физически. У мальчика теперь, когда онъ понялъ все сдѣланное имъ зло, душа болѣла. Онъ разучился смѣяться; больше теперь сидѣлъна постели или у окна и молчалъ, не говорилъ съ Андрюшкой; и только когда тотъ задавалъ ему вопросы, онъ медленно подымалъ голову и точно приходилъ въ себя.

Докторъ тоже становился все мрачнѣе и мрачнѣе.

На безмолвный вопросъ своего паціента, на его умоляющій взглядъ онъ уже только качалъ головою и точно ронялъ:

— Ничего новаго! — и уходилъ дальше.

Въ одинъ день, задавшійся такимъ пасмурнымъ и сырымъ, Андрюшка и Володя сидѣли вдвоемъ у окна и молчали. Имъ было не о чемъ говорить. Первый, еще ничего не ожидавшій отъ жизни, былъ гораздо счастливѣе второго. Перваго знала улица, и онъ зналъ улицу. Онъ умѣлъ голодать, работать и былъ пригоденъ на всякое дѣло. Мало-по-малу раздумывая объ этомъ, Володя понималъ, что ему ничего не остается больше, какъ вести такую же жизнь.

— Послушай, Андрюшка!

— Чего?

— Какъ ты думаешь, твой инженеръ… возьметъ онъ меня?

— Зачѣмъ?

— Работать!

— Вона! У насъ работа черная.

— Такъ что жъ, другой мнѣ не дадутъ, да я и не сумѣю.

Андрюшка уходилъ взоромъ въ потолокъ, точно отыскивалъ тамъ разрѣшеніе мучившей его загадки.

— Нѣтъ… тебѣ, Володя, тамъ нельзя.

— Почему?

— Сказываю тебѣ, грязное наше дѣло. Весь день въ мазутѣ этомъ самомъ да нефти…

— Что же мнѣ дѣлать больше — самъ виноватъ! Если меня твой инженеръ приметь, я пойду. Ито слава Богу… Умереть бы всего лучше. Въ самомъ дѣлѣ, къ чему я, кому я нуженъ, на что я годенъ!

Но въ это время передъ комнатой гдѣ были мальчики, послышались шаги. Андрюшка вскочилъ.

— Докторъ должно…

Онъ и оказался. На этотъ разъ — странно! — онъ вошелъ совсѣмъ веселый. На его лицѣ была написана радость, которую онъ едва могъ сдерживать.

— Ну, Володя, что тебѣ сегодня во снѣ снилось?

— Ничего.

— А мнѣ снился сонъ отличный… Представь себѣ… и онъ сталъ между Володей и дверью — представь себѣ, снилось мнѣ, что я беру вотъ такъ за голову, видишь, вотъ такъ закрываю тебѣ глаза ладонями… А въ это время двери сюда отворяются и… — докторъ не успѣлъ кончить.

— Володя! — послышался въ дверяхъ милый и дорогой голосъ его матери. — Ахъ ты, негодный, противный мальчишка! — рыдала она, обнимая его и покрывая поцѣлуями.

— Ну что? благополучно вернулся изъ Америки? — слышался въ дверяхъ голосъ его отца, которому тотъ напрасно старался придать оттѣнокъ строгости. Слезы невольно пробивались на его глазахъ. — Ну, довольно тебѣ, жена… Дай мнѣ посмотрѣзть на нашего великаго путешественника.

Володя рыдалъ опять, но уже счастливыми, радостными слезами. И плакалъ, и просилъ прощенія, и крѣпко держалъ мать за руки, словно боясь, чтобы она не ушла и не оставила его одного.

Андрюшка отступилъ назадъ и изъ-за угла смотрѣлъ на эту сцену.,

— Ишь у нихъ какъ, у благородныхъ! — соображалъ онъ про себя. — Я думалъ — потаскаютъ! Нѣтъ… Тихо, смирно! Не бьютъ должно быть… Житье!..

— А это вѣрно Андрюшка и есть! — первая вспомнила мать, которой докторъ все разсказалъ уже о положеніи обоихъ пріятелей.

— Да, да… Я безъ него пропалъ бы.

— Ну, ужъ! — смущался Андрюшка, стыдливо оборачиваясь въ уголъ головой.

— Поди ко мнѣ, голубчикъ.

И къ крайнему удивленію Андрюшки, его начали цѣловать, и строгій такой на видъ отецъ Володи положилъ мальчику руку на голову.

— Ну, братъ, я ужъ тебя теперь не оставлю. Вмѣстѣ вѣдь ѣздили въ Америку — вмѣстѣ и живите. Хочешь къ намъ, Андрюшка?

— Я чтожъ… я ничего… — окончательно смущался тотъ. — Я завсегда работать… ежели… я умѣю.

— Не о томъ, душа моя. Будешь жить въ нашей семьѣ какъ свой, станешь учиться… докторъ мнѣ говорилъ, что ты мальчикъ способный. А что у тебя сердце доброе и великодушное, это я знаю. Много о тебѣ слышалъ!.. Я радъ буду, что у Володи окажется такой славный братъ!..

— Папа… я съ нимъ не разстанусь.

И какой это былъ счастливый и радостный день!

Они говорили и не могли наговориться. Отецъ разсказывалъ, какъ съ Волги поѣхалъ на Уралъ, думая, что сынъ его забрался туда, и какъ, только уже вернувшись оттуда на Волгу, у самаго Каста случайно наткнулся на номеръ газеты съ письмомъ доктора…

Первый разъ за все это время всѣ они спали спокойно и видѣли свѣтлые сны. Тревожное прошлое отошло назадъ.

Володя зналъ, что ему теперь придется работать втрое, чтобы наверстать все потерянное. Онъ съ тоской замѣтилъ, какъ побѣлѣли виски у его матери, какъ сгорбился и осунулся его отецъ, и только изъ этого понималъ, какъ глубоко должны были они страдать за все время его отсутствія.

Андрюшка порывался все работать и крайне изумился, когда его останавливали и говорили ему, что теперь ему будетъ другая работа, что не одними руками, а и головой долженъ онъ будетъ трудиться вмѣстѣ съ Володей для своего будущаго.

И онъ невольно поддавался этимъ ласкамъ, и что-то непонятное ему самому, мягкое, радостное, счастливое, проникало въ его сердце… Ему не позволяли звать мать Володи барыней и его отца бариномъ.

— Зови тетей, дядей.

Онъ изумлялся еще больше — и въ одинъ прекрасный день вдругъ исчезъ.

Володя чуть съ ума не сошелъ, отыскивая его; отецъ и мать его, привязавшіеся къ мальчику, потеряли голову; но отсутствіе его продолжалось только четыре часа.

Онъ съѣздилъ на Балаханы и вернулся оттуда къ вечеру.

— Вотъ, — торжественно положилъ онъ на столъ коробку отъ сардинокъ.

— Что такое?..

Открыли коробку, вынули завернутыя въ газетную бумагу деньги.

— Это вамъ! — свеликодушничалъ Андрюшка. — Это вамъ, значить, все… безъ остатку…

Конецъ.

↑ Который построилъ и въ Петербургѣ Исакіевскій соборъ.
↑ Пачка — батюшка.
↑ На Волгѣ въ низовьяхъ часто увидите телѣги, запряженныя верблюдами.
↑ Бозо — кисловатый сыръ.
↑ Эйзге — сладкій сыръ изъ овечьяго молока.
↑ Пловъ — рисъ.

[1] Который построилъ и въ Петербургѣ Исакіевскій соборъ.

[2] Пачка — батюшка.

[3] На Волгѣ въ низовьяхъ часто увидите телѣги, запряженныя верблюдами.

[4] Бозо — кисловатый сыръ.

[5] Эйзге — сладкій сыръ изъ овечьяго молока.

[6] Пловъ — рисъ.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

Очертя голову (Немирович-Данченко)/ДО

Вас. Ив. НЕМИРОВИЧЪ-ДАНЧЕНКО.

Очертя голову.

(НА КРАЮ ГИБЕЛИ).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I. Бѣгство Володи.

«Путешествіе вокругъ свѣта по сушѣ и морямъ» Владиміра Стрепетова!!!

II. Отъ Москвы до Нижняго.

III. Володя учится.

IV. Откосъ и экскурсія по Нижнему.

V. Битва съ «туземцами». — Благовѣщенскій монастырь. — Кремль и ярмарка.

VI. Сказочный край. — Былины и правда. — Отъ Нижняго до Казани.

VII. Чуваши и черемисы.

VIII. Володя въ Казани.

ГЛАВА IX. Володя на улицѣ.

X. Тюрьма и освобожденіе.

XI. Опять на волѣ.

XII. Что такое Эрзя и Мокша. — Володя въ Самарѣ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I. За рѣшетками.

II. Новый товарищъ.

III. Въ Стенькиномъ царствѣ.

IV. Неудачный опытъ. — Нобелевскій городокъ и Сарепта. — Въ низовьяхъ Волги. — Серебряная ночь.

V. Соленое озеро — Пожаръ на пароходѣ. — Володя въ пустынѣ.

VI. Голодъ. — Опять мужикъ Ѳалалей.

VII. Охота и промыслы. — По ильменямъ. — Злополучіе красной утки, — Поэтическій лебедь. — Пеликанъ. — Фазанъ и его враги. — Кабаны и сайгаки.

VIII. Въ гостяхъ у гелюнговъ въ хурулѣ.

IX. Выздоровленіе Володи.

X. Въ Астрахани.

XI. Неожиданная вѣсть.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I. Въ поискахъ за работой.

II. Море.

III. Чечня и чеченцы.

IV. Преданія и сказки чеченскаго народа.

V. Страшное утро. Дербентъ и Дагестанъ.

VI. Лезгинскій аулъ. Лезгины.

VII. Дербентъ. — Персидская мечеть. — Стѣны Александра Македонскаго и домикъ Петра Великаго.

VIII. Андрюшка въ честь попалъ. — Володькина бѣда.

IX. У цѣли.

X. Гдѣ Володя? — Баку. — Персидскій базаръ и приключенія Андрюшки.

XI. Андрюшка на работъ. — Балаханы. — Нефтяные колодцы и нефтяные фонтаны.

XII. Андрюшка у паровой машины и на заводахъ.

XIII. Андрюшка находить новаго пріятеля. — Безпечальное житье. — Нежданное несчастіе.

XIV. Котъ въ опасности. — Андрюшка въ качествѣ героя. — Володька находится.

XV. Андрюшка дарить свои капиталы

I.
Бѣгство Володи.

«Путешествіе вокругъ свѣта по сушѣ и морямъ»
Владиміра Стрепетова!!!

II.
Отъ Москвы до Нижняго.

III.
Володя учится.

IV.
Откосъ и экскурсія по Нижнему.

V.
Битва съ «туземцами». — Благовѣщенскій монастырь. — Кремль и ярмарка.

VI.
Сказочный край. — Былины и правда. — Отъ Нижняго до Казани.

VII.
Чуваши и черемисы.

VIII.
Володя въ Казани.

ГЛАВА IX.
Володя на улицѣ.

X.
Тюрьма и освобожденіе.

XI.
Опять на волѣ.

XII.
Что такое Эрзя и Мокша. — Володя въ Самарѣ.

I.
За рѣшетками.

II.
Новый товарищъ.

III.
Въ Стенькиномъ царствѣ.

IV.
Неудачный опытъ. — Нобелевскій городокъ и Сарепта. — Въ низовьяхъ Волги. — Серебряная ночь.

V.
Соленое озеро — Пожаръ на пароходѣ. — Володя въ пустынѣ.

VI.
Голодъ. — Опять мужикъ Ѳалалей.

VII.
Охота и промыслы. — По ильменямъ. — Злополучіе красной утки, — Поэтическій лебедь. — Пеликанъ. — Фазанъ и его враги. — Кабаны и сайгаки.

VIII.
Въ гостяхъ у гелюнговъ въ хурулѣ.

IX.
Выздоровленіе Володи.

X.
Въ Астрахани.

XI.
Неожиданная вѣсть.

I.
Въ поискахъ за работой.

II.
Море.

III.
Чечня и чеченцы.

IV.
Преданія и сказки чеченскаго народа.

V.
Страшное утро. Дербентъ и Дагестанъ.

VI.
Лезгинскій аулъ. Лезгины.

VII.
Дербентъ. — Персидская мечеть. — Стѣны Александра Македонскаго и домикъ Петра Великаго.

VIII.
Андрюшка въ честь попалъ. — Володькина бѣда.

IX.
У цѣли.

X.
Гдѣ Володя? — Баку. — Персидскій базаръ и приключенія Андрюшки.

XI.
Андрюшка на работъ. — Балаханы. — Нефтяные колодцы и нефтяные фонтаны.

XII.
Андрюшка у паровой машины и на заводахъ.

XIII.
Андрюшка находить новаго пріятеля. — Безпечальное житье. — Нежданное несчастіе.

XIV.
Котъ въ опасности. — Андрюшка въ качествѣ героя. — Володька находится.

XV.
Андрюшка дарить свои капиталы