ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
правитьВъ началѣ нынѣшняго столѣтія жилъ въ Европѣ поэтъ, «великій объективный» поэтъ, какъ называли его еще при жизни. И когда великій объективный поэтъ умеръ, другой поэтъ сказалъ про него:
«Съ природой одною онъ жизнью дышалъ;
Ручья разумѣлъ лепетанье,
И говоръ древесныхъ листовъ понималъ,
И чувствовалъ травъ прозябанье;
Была ему звѣздная книга ясна,
И съ нимъ говорила морская волна…»
И этотъ-то великій объективный поэтъ, дышавшій съ природой одною жизнью и разумѣвшій лепетанье ручья, другой великой половины книги природы, которую составляетъ человѣкъ съ его радостями и печалями, съ его надеждами и ожиданіями, читать совсѣмъ не хотѣлъ. Останавливаясь передъ каждымъ лепечущимъ ручьемъ, объективный поэтъ проходилъ равнодушно мимо человѣка, потому что «нельзя же останавливаться передъ каждымъ болѣющимъ мизинцемъ».
Но вотъ другой поэтъ, поэтъ историкъ-публицистъ. Понималъ ли онъ говоръ травъ и трепетанье «древесныхъ листовъ», объ этомъ ни самъ онъ, ни другіе ничего не говорятъ; но онъ понималъ трепетанье человѣческаго сердца и чувства своего народа, счастью и пробужденію сознанія котораго посвятилъ свою жизнь. Онъ зналъ, что не ручьевъ лепетанье творитъ исторію, а что творятъ ее болѣющіе мизинцы, и оставилъ своимъ соотечественникамъ такой завѣтъ: «если въ странѣ есть хоть одинъ несчастный, — всѣ порядки ея никуда не годятся».
Это два противуположные полюса двухъ крайнихъ общественныхъ воззрѣній, уводящіе совсѣмъ въ разныя стороны. Если, не пугаясь выводовъ, идти послѣдовательно по пути «великаго объективнаго поэта», то перестанешь останавливаться не только передъ болѣющимъ мизинцемъ, но и передъ милліонами болѣющихъ мизинцевъ, и передъ всѣми вообще болѣющими пальцами. Это теорія эгоистической безмятежности, полнѣйшаго равнодушія къ человѣческимъ страданіямъ и глубочайшаго общественнаго разврата, какой только можно придумать. Слово же поэта-публициста есть слово дѣятельной живой любви; оно открываетъ каждому вполнѣ ясныя общественныя перспективы, указываетъ на точный, хотя, можетъ быть, и недостижимый идеалъ, создаетъ цѣлую общественную программу.
Понятно, что два такихъ противуположныхъ воззрѣнія должны были встать враждебно одно противъ другаго. И они встали, и вражда ихъ продолжается и, вѣроятно, будетъ еще долго продолжаться.
Любопытно, что поэтическая объективность, создавшая формулу «искусство для искусства», утратившую уже въ Европѣ свою остроту, только у насъ находитъ горячихъ и даже фанатическихъ защитниковъ. Въ послѣднее время эти поэтическіе объективисты снова выдвинулись на сцену и стали перетряхивать старину, точно и въ самомъ дѣлѣ въ ней заключается что-нибудь требующее перерѣшенія.
Если житель юга чувствуетъ себя подавленнымъ могучею природой, то, вѣдь, природа его и дѣйствительно могуча. Громадная каменная глыба Альпъ, могучая растительность тропиковъ, Ніагара, бросающая цѣлые океаны воды, самому самоувѣренному человѣку внушатъ скромныя мысли объ его силахъ. Бѣлый человѣкъ передъ этою могучею природой, однако, не смирился. Онъ заставилъ Ніагару вертѣть машины, льва заперъ въ клѣтку, слона пріучилъ качать воду, а каменныя Альпы, вставшія поперекъ дороги, пробуравилъ туннелями.
Если могучая сила природы подавляла человѣка и возбуждала въ немъ мысли объ его ничтожествѣ, то та же сила природы съ тою же могучестью поражала его своею прелестью, овладѣвала всею его душой, сообщала ей возвышенное настроеніе, проникала ее поэтическимъ восторгомъ и высокими помыслами и возбуждала на борьбу противъ всевластности природы.
Поэтическій объективизмъ господствовалъ надъ человѣкомъ, пока надъ нимъ господствовала безусловно природа. но какъ только человѣкъ нашелъ ключъ къ ея силамъ и заставилъ не только вѣтеръ и воду, но громъ и молнію служить себѣ, онъ созналъ въ себѣ присутствіе царственной власти, и то, передъ чѣмъ онъ еще недавно смирялся, какъ передъ несокрушимою силой, теперь смирилось передъ его умомъ и заняло подчиненное служебное мѣсто.
Поэтическая объективность передъ страшною когда-то и подавляющею силой внѣшней природы перешла теперь въ поэтическій восторгъ передъ самимъ человѣкомъ, передъ его творческимъ геніемъ и непостижимыми тайнами его безграничныхъ душевныхъ силъ. Не Ніагара, кидающая океаны воды, порождаетъ теперь изумленіе и страхъ и наводитъ на мысли о физическомъ ничтожествѣ человѣка, порождаетъ изумленіе уже ничтожество Ніагары передъ человѣкомъ, превратившимъ ее въ обыкновенную рабочую силу.
Но что же было въ русской природѣ такого, что могло бы возбуждать поэтическій объективизмъ и заставлять говорить о ничтожествѣ человѣка? Гдѣ у насъ эта чудовищная Ніагара, гдѣ смиряющіе духъ рельефы земли, гдѣ подавляющія явленія природы съ ея изумительными возстановляющими силами тропиковъ? Все въ нашей природѣ плоско, ровно, безцвѣтно, инертно, уступчиво и слабо. Лѣсъ и болото — вотъ нашъ рельефъ и наша природа. Ужь будто бы нужна какая-нибудь особенная сила на борьбу съ такою уступчивою природой, когда она послушно и покорно склоняетъ сама свою голову передъ человѣкомъ! Вырубить лѣсъ настолько легко и просто, что мы составили себѣ даже всемірную извѣстность искусствомъ превращать лѣса въ пустыри, которыхъ наша вялая природа и не думаетъ возстановлять; а отъ стоячаго болота довольно палкой провести бороздку въ первый ручеекъ, чтобы вода сама собою утекла и болото высохло. Самый лютый звѣрь нашихъ лѣсовъ — медвѣдь — составилъ себѣ репутацію комическаго добродушія и чуть не считается домашнимъ другомъ нашей деревни.
И ни одинъ изъ нашихъ болѣе выдающихся поэтовъ — ни Пушкинъ, ни Лермонтовъ — не унижали человѣка передъ такою «объективною» природой, и не она служила для нихъ источникомъ вдохновенія, а самъ этотъ человѣкъ. Приниженіемъ его занимались поэты и художники втораго и третьяго сорта или такіе изъ болѣе даровитыхъ писателей, которыхъ исковеркала жизнь и совсѣмъ извратила ихъ чувства, какъ Достоевскаго.
Для этихъ писателей «искусство для искусства» служило не формулой художественности, а политическою программой, и когда они требовали «искусства для искусства», они служили не дѣлу художественнаго творчества и высшей объективной истинѣ, которую будто бы пытались отыскать, а старались лишь отвлечь вниманіе извѣстной подчиненной группы людей отъ общественнаго сознанія въ пользу другой командующей группы. Поэтическій объективизмъ былъ всегда формулой консервативныхъ руководителей жизни и съ особеннымъ шумомъ онъ выступалъ именно въ такіе моменты, когда по какимъ-нибудь причинамъ возникала снова борьба за общественныя права.
Въ мертвой природѣ нечего искать отвѣтовъ на эти вопросы; секретъ лхъ кроется не въ природѣ, а въ душѣ человѣка. Ее природа даетъ смыслъ человѣку, а человѣкъ природѣ, заставляя ее говорить то, что онъ хочетъ и что онъ самъ говоритъ за нее. Безграничная степь, мертвая и безмолвная въ своей объективной красотѣ, скажетъ только то, что она отразитъ въ сознаніи человѣка. Но что она отразитъ? Будетъ ли она для него символомъ свободы, или только самоцвѣтнымъ ковромъ богатой цвѣтущей растительности, возбудитъ ли она въ его душѣ порывъ къ вольной волюшкѣ, или только разнѣжитъ его чувствомъ безмятежной лѣни?
Для сторонниковъ «искусства для искусства» степь только самоцвѣтный коверъ, ласкающій душу нѣгою и покоемъ. Ко всякимъ символамъ, выводящимъ мысль и чувство на просторъ, — на тотъ поэтическій просторъ, котораго такъ жаждетъ утѣсненная душа современнаго человѣка, — они боятся подходить даже близко, потому что не въ свободѣ духа видятъ объективную правду природы.
Да, культура, развитой бытъ, тѣ или другія общественныя чувства и идеи, тѣ или другія стремленія и понятія, — все это человѣкъ переноситъ на природу, отражая себя въ ней. Вотъ вамъ два одинаково пустынныхъ берега; на одномъ стоитъ группа нагихъ кафровъ съ кольцами въ носахъ и перьями на головахъ, а на другомъ — группа французовъ или англичанъ. Развѣ идейныя картины, которыя нарисуетъ ваше воображеніе, даже при самомъ мимолетномъ взглядѣ на эти два пустынные берега, будутъ одинаковы? И зачѣмъ тутъ цѣлыя группы! На одномъ пустынномъ берегу нарисуйте военные доспѣхи кафра и содранную съ человѣческихъ головъ кожу, на другомъ — европейскую шляпу и напишите на ней «Франція», и оба пустынные берега заговорятъ съ вами на разныхъ языкахъ и возбудятъ въ душѣ цѣлый строй противуположныхъ ощущеній. Мертвая природа остается все тою же мертвою природой, и только вы, живой человѣкъ, переносите на нее свою живую душу, отыскивая гармонію съ своимъ внутреннимъ духовнымъ миромъ. Отъ этого каждому природа говоритъ свое и только съ культурнымъ человѣкомъ она говоритъ своимъ полнымъ языкомъ, и отвѣчаетъ его культурнымъ вопросамъ и просвѣщеннымъ стремленіямъ, отражая его геній. Застоявшійся, некультурный народъ мертвитъ все, до чего онъ только ни коснется; вы повсюду видите его неподвижную тѣнь, глушащую все, на что она падаетъ. И не воображеніе только рисуетъ передъ вами заманчивыя картины даже при одномъ имени культурнаго народа, напримѣръ, французовъ. Въ васъ возникаютъ вполнѣ практическія и реальныя представленія о той дѣйствительности, которую культурный народъ можетъ создать хотя бы на томъ же пустынномъ берегу, на которомъ отъ кафра вы можете ждать только одного, что онъ сдеретъ съ вашей головы кожу. Не одно чувство физическаго самохраненія говоритъ здѣсь уму, — за культурною тѣнью умнаго, даровитаго и жизненнаго француза вы видите и какъ бы даже ощущаете такой же культурный, умный, даровитый и жизненный строй быта, манящій васъ удовлетвореніемъ, котораго вы вокругъ себя не находите. Разумѣется, и въ лепетаньи ручья, и въ говорѣ древесныхъ листовъ, и въ плескѣ волны вами услышатся уже жизнерадостные звуки, если только въ васъ самихъ есть жизнерадостное чувство и еще не уснула жизнь.
Проѣзжая на Кавказъ отъ Ростова, вы уже верстъ за полтораста до станціи «Минеральныя Воды» замѣчаете перемѣну ландшафта. То здѣсь, то тамъ, то по лѣвую, то по правую сторону дороги поднимаются одинокіе, рѣзко очерченные крутые холмы, напоминающіе горы въ миніатюрѣ, а на горизонтѣ бѣлѣетъ снѣговая полоса Кавказскаго хребта.
Послѣ однообразной равнины, которой вы ѣхали почти двое сутокъ или которая, можетъ быть, натомила васъ достаточно и дома, эта перемѣна производитъ оживляющее впечатлѣніе, точно вы вступаете въ какой-то новый міръ, міръ иныхъ чувствъ, міръ другихъ людей, живущихъ другими ощущеніями и интересами, міръ чего-то непосредственнаго, молодаго, свѣжаго, начинающаго и, въ то же время, богатаго героическими воспоминаніями.
А ими Кавказъ дѣйствительно богатъ. Мы только и знаемъ Кавказъ по его героическому прошлому, да по тѣмъ идеальнымъ, народнымъ вождямъ, героямъ и патріотамъ, образы которыхъ оставили намъ поэты.
Это не были сознательные патріоты, какихъ, напримѣръ, выставила Америка въ борьбѣ за свою независимость, патріоты съ точнымъ гражданскимъ идеаломъ, на защиту котораго они ополчились не ради только своего Союза, а и ради всеобщаго гражданскаго прогресса, потому что подавленная въ Америкѣ свобода была бы подавлена и повсюду.
Кавказскіе патріоты — не бойцы за гражданскую свободу, они — непосредственныя дѣти природы, дорожили только своимъ простымъ полудикимъ обычаемъ, который сложили имъ еще дѣды, когда
«Давнымъ-давно, у чистыхъ водъ,
Гдѣ по кремнямъ Подкумокъ мчится,
Гдѣ за Машукомъ день встаетъ,
А за крутымъ Бешту садится,
Близъ рубежа чужой земли
Аулы мирные цвѣли,
Гордились дружбою взаимной;
Тамъ каждый путникъ находилъ
Ночлегъ и пиръ гостепріимный;
Черкесъ счастливъ и воленъ былъ.
Красою чудной за горами
Извѣстны были дѣвы ихъ,
И старцы съ бѣлыми власами
Судили распри молодыхъ.
Весельемъ пѣсни ихъ дышали:
Они тогда еще не знали
Ни золота, ни русской стали».
Тутъ встали одинъ противъ другаго два строя жизни, двѣ разныя цивилизаціи: магометанская и западно-европейская. Въ великомъ спорѣ Казбека съ сѣдовласымъ Шатомъ, угрюмый Казбекъ, какъ кажется, не понималъ, въ чемъ дѣло, да не понималъ этого и Шатъ. Онъ вздумалъ пугать Казбека могучимъ Востокомъ. На что Казбекъ весьма резонно отвѣчалъ:
«Все, что тамъ доступно оку,
Спитъ, покой цѣня.
Нѣтъ! не дряхлому Востоку
Покорить меня!
— Не хвались еще заранѣ! —
Молвилъ старый Шатъ. —
Вотъ на сѣверѣ въ туманѣ
Что-то видно, братъ!…»
И Казбекъ кинулъ взоръ на сѣверъ темный и смутился:
«Видитъ странное движенье,
Слышитъ звонъ и шумъ.
Отъ Урала; до Дуная
До большой рѣки,
Колыхаясь и сверкая,
Движутся полки…
Идутъ все полки могучи,
Шумны какъ потокъ,
Страшно-медленны какъ тучи
Прямо на Востокъ».
Востоку Востока бояться было нечего, и не Востокъ надвигался на Кавказъ, а надвигалась на него безсознательно, но стихійно, подчиняясь фаталистической силѣ прогресса, культура европейскаго міра. За «бѣлыми султанами», «боевыми батальонами» и батареями съ ихъ «мѣднымъ строемъ», которые «ведетъ, грозя очами, генералъ сѣдой», ни «сѣдовласый Шатъ», ни самъ Лермонтовъ, опоэтизировавшій боевую картину, этого не замѣтили. Лермонтову точно хотѣлось вплести новый лавръ въ побѣдный вѣнокъ русской боевой силы, а какая другая сила стояла за боевыми батальонами и батареями, объ этомъ онъ не говоритъ и этого онъ не опоэтизировалъ, потому что не въ нихъ заключались задачи его поэтическаго настроенія…
Ахъ, какъ все это было давно, читатель! Теперь и Мулла-Нуръ, Амалатъ-бекъ и Измаилъ-бей и даже сама божественная Тамара рисуются въ туманѣ такой далекой перспективы, точно это сказки няни, которыя мы съ онѣмѣлымъ восторгомъ и замираніемъ сердца слушали въ дѣтствѣ. Съ тѣхъ поръ прошло много, много времени, много мы пережили другихъ вопросовъ, много и дѣлъ свершили другихъ, и всѣ эти сказочные герои дѣтскаго міра, всѣ эти Мулла-Нуры и Амалатъ-беки, плѣнявшіе насъ какъ и «братья разбойники», сохранились какъ свѣтлое воспоминаніе о дѣтской порѣ, къ которому нельзя подходить близко, нельзя освѣжать его новымъ чтеніемъ Мулла-Нура, потому что онъ разсѣется какъ миражъ…
Въ пору большей зрѣлости, когда мы «замирили» Кавказъ и приступили къ нему уже съ гражданскими задачами, мы узнали, что это «алмазъ въ русской коронѣ». И вотъ къ этому-то алмазу въ русской коронѣ я ѣхалъ теперь по желѣзной дорогѣ, проникнутый уже не героическими чувствами поры дѣтства, когда сѣдовласый Шатъ спорилъ съ смущеннымъ Казбекомъ, устоитъ ли Кавказъ противъ надвигающагося на него врага, а когда этотъ врагъ въ видѣ фаталистической и неотразимой силы культуры и прогресса проникъ въ него и уже наложилъ на него во всемъ свою руку.
Культура, прогрессъ, цивилизація… Какія все хорошія слова, сулящія каждому какое-то удовлетвореніе, котораго онъ требуетъ и ждетъ отъ жизни! Да, это не только хорошія слова, но еще и болѣе хорошія дѣла, хорошія отношенія, хорошіе порядки. I все это хорошее состоитъ лишь изъ цѣлаго ряда самыхъ мелкихъ мелочей, мелочей ничтожныхъ, почти неуловимыхъ, но которыя, однако, настолько охватываютъ васъ со всѣхъ сторонъ, что могутъ совсѣмъ отравить и испортить жизнь, если, вмѣсто удовлетвореній, даютъ только лишенія.
Мы очень гордимся Кавказомъ, какъ своимъ культурнымъ дѣтищемъ. Дорогъ онъ намъ не только потому, что мы почти сто лѣтъ лили изъ-за него свою кровь, дорогъ онъ еще и потому, что мы дали ему свое духовное крещеніе, внесли въ него и гражданственность, и порядокъ, и идеи просвѣщенія, и смягчили его полудикіе нравы. Все это вообще вѣрно, но настолько ли мы внесли въ него культурнаго и интеллектуальнаго свѣта, сколько пролили изъ-за него крови? Настолько ли мы имѣемъ право гордиться своими культурными заслугами, насколько ими гордимся?
Любопытно, что Кавказъ доставляетъ намъ удовлетвореніе не самъ по себѣ, а тѣмъ, что мы можемъ хвастать имъ передъ Европой. Красотами военно-грузинской дороги и дикими прелестями Дарьяльскаго ущелья мы пользуемся для того, чтобы сказать Европѣ: «ну, что ваши Альпы!» Узнавъ же, что у насъ есть 17 No Ессентуковъ, болѣе сильный, чѣмъ европейскія щелочныя воды, мы опять закричали Европѣ: «ну, что вашъ Карльсбадъ!»
Но, вѣдь, и Дарьяльское ущелье, и № 17 Ессентуковъ отъ Бога, а что мы сдѣлали съ 17 No и какую культуру ввели на кавказскихъ водахъ, — это отъ насъ. Кавказскія минеральныя воды настоящій пробный камень нашей культуры, нашихъ организаціонныхъ способностей, нашихъ знаній, нашего развитія, нашей цивилизаціи и нашихъ чувствъ. Если мы гордимся этими водами, если мы тщеславимся ихъ многими особенностями и совершенно справедливо убѣждены въ томъ, что подобной группировки водъ нѣтъ въ Европѣ, а Нарзанъ единственный источникъ въ мірѣ, то, вѣдь, одной похвальбы дарами природы еще мало. Чѣмъ лучше воды, чѣмъ больше разнообразія и особенностей онѣ въ себѣ заключаютъ, тѣмъ тоньше, умнѣе и разнообразнѣе должно быть и ихъ устройство. Кавказскія минеральныя воды — обширная лечебница, въ которую съѣзжаются больные со всѣхъ концовъ Россіи, изъ Сибири и даже изъ Остзейскаго края (ныньче больныхъ было болѣе 6,000). Больной человѣкъ есть въ высшей степени тонкій, впечатлительный и деликатный аппаратъ, требующій и нуждающійся въ самомъ внимательномъ, предупредительномъ, тонкомъ, деликатномъ и знающемъ уходѣ. А чтобы устроить подобный уходъ, требуются отъ здоровыхъ устроителей соотвѣтственная тонкость пониманія, знанія, развитія, гуманность, человѣческія чувства, а, главное, культивированный умъ. Подобныя гуманныя учрежденія, требующія для своего устройства лучшихъ силъ и способностей, служатъ, конечно, и лучшимъ мѣриломъ этихъ способностей и той культурной и общественной высоты, до которой люди достигли.
У кавказскихъ водъ есть уже давно своя исторія. Ихъ замѣтилъ еще Петръ Великій во время персидскаго похода и поручилъ изслѣдовать своему лейбъ-медику Жоберу. Затѣмъ ихъ описывалъ Гюльденштедтъ въ 1773 году, Палласъ въ 1793 г., а въ 1803 г. слава горячеводскихъ (какъ ихъ называли тогда) источниковъ настолько уже распространилась, что медицинская коллегія опредѣлила къ водамъ постояннаго врача. Въ 1837 году посѣтилъ кавказскія воды Императоръ Николай и приказалъ отпускать на устройство ихъ по 200,000 р. ассигнаціями ежегодно. Это, кажется, была лучшая пора кавказскихъ водъ. Съ 1856 г., — говоритъ г. Богословскій [Пятигорскія и съ ними смежныя минеральныя воды), — состояніе нашихъ водъ, несмотря на признанную всѣми цѣлебность, видимо, клонилось къ упадку. Съ каждымъ годомъ число посѣтителей уменьшалось, ванныя зданія и резервуары въ нихъ приходили въ ветхость". Казенное управленіе, не оправдавшее ожиданій, было признано неудобнымъ, и въ 1862 году воды переданы въ частное завѣдываніе, сначала Новосельскаго, а потомъ Байкова. Въ 1875 г. открылась владикавказская желѣзная дорога и больные, обрадованные удобствомъ сообщенія, хлынули на кавказскія воды. Но, вмѣсто устройства и порядка, «повсюду видѣлся разгромъ. Публика, обманутая въ своихъ предположеніяхъ о новыхъ порядкахъ и не встрѣчая ихъ, увезла съ собою неудовлетвореніе, чѣмъ, несомнѣнно, надолго была подорвана репутація водъ. Малочисленный съѣздъ въ 1876 году былъ отвѣтомъ на негостепріимный пріемъ предшествовавшаго года», — говоритъ г. Богословскій. Въ декабрѣ 1883 г. кончился срокъ контракта Байкова и были вызваны «желающіе взять на себя устройство и дальнѣйшее содержаніе водъ на основаніяхъ, которыя будутъ предложены по разсмотрѣніи въ государственномъ совѣтѣ». Желающіе явились, но «основанія» не были представлены къ сроку въ государственный совѣтъ, и кавказскія минеральныя воды предположено было передать во временное казенное управленіе, «какъ наилучшій способъ для полнаго уясненія состоянія водъ и для приведенія ихъ въ благоустроенный видъ». Для завѣдыванія водами назначенъ особый правительственный коммиссаръ съ весьма широкими полномочіями, и воды переданы изъ министерства внутреннихъ дѣлъ въ министерство государственныхъ имуществъ. Съ 1818 по 1884 г. было затрачено на кавказскія воды 4.102,449 р. Изъ нихъ на устройство водъ ушло только 1.242,201 р., а остальныя деньги были израсходованы на администрацію, на субсидіи и на содержаніе военной команды. Разсказывая всю эту исторію во много болѣе пространномъ видѣ, профессоръ Богословскій заключаетъ ее такъ: «Правительство, поставивъ въ принципѣ преобразовать воды и затративъ на первыхъ порахъ столь значительную сумму, внѣ всякаго сомнѣнія, сдѣлало только первый шагъ къ новымъ, болѣе крупнымъ затратамъ въ будущемъ, если оно твердо рѣшилось поставить отечественныя воды на уровень съ европейскими».
Эту исторію можно разсказать и еще короче. Петръ Великій положилъ первый камень устройства кавказскихъ минеральныхъ водъ, поручивъ ихъ изслѣдованіе своему лейбъ-медику. Послѣ Петра изслѣдованіе, описаніе и устройство водъ продолжалось непрерывно до нашихъ дней. Проходитъ двѣсти лѣтъ и новый компетентный изслѣдователь находитъ, что все, до сихъ поръ сдѣланное — не больше, какъ первый пробный шагъ, и даже какъ будто сомнѣвается, чтобы имѣлось твердое намѣреніе поставить кавказскія воды на уровень съ европейскими.
Откуда же взялся весь этотъ шумъ, вся эта заносчивая похвальба и самоувѣренная реклама, и патріотическій восторгъ, что «вотъ какія у насъ воды и ничего подобнаго нѣтъ имъ въ міры»? Ищите вѣтеръ въ полѣ!
Былъ на Кавказѣ человѣкъ ума замѣчательнаго и широкаго образованія, отличавшійся громадными организаторскими способностями, талантомъ все видѣть и все понимать и умѣньемъ сдѣлать всегда то, что именно нужно. Управленіе этого даровитаго человѣка было лучшимъ временемъ и кавказскихъ минеральныхъ водъ, а мѣстное населеніе увѣковѣчило память о немъ, сохранивъ за всѣмъ, что онъ сдѣлалъ, его имя: «воронцовскій мостъ», «воронцовское шоссе», «воронцовскій паркъ», «воронцовскій кленъ», «воронцовская скамейка». Какъ всѣ люди крупнаго и свѣтлаго ума, Воронцовъ одинаково видѣлъ и большое, и малое и дѣйствовалъ всегда широкими средствами. Ни до Воронцова кавказскія минеральныя воды (конечно, и Кавказъ) не знали подобнаго организатора, ни послѣ его; не видятъ ничего подобнаго и теперь. Большихъ результатовъ нельзя достигать короткими руками и великихъ дѣлъ нельзя свершать дѣтскимъ умомъ. Разумѣется, мы не имѣемъ права требовать, чтобы каждый администраторъ былъ Петромъ Великимъ или Воронцовымъ, но мы имѣемъ право требовать, чтобы умственное наслѣдіе, оставляемое крупными людьми, не затиралось людьми маленькими и чтобы не въ рукахъ маленькихъ людей находилась судьба человѣчества и учрежденій. Но, вѣдь, нельзя же, чтобы судьбами человѣчества руководили только великіе люди. Они слишкомъ рѣдки. Поэтому нужно, чтобы и маленькіе люди могли дѣлать великія дѣла и овладѣли бы секретомъ крупныхъ людей. У насъ даровитое организаціонное поведеніе пока тайна личныхъ способностей, потому что не выработалось еще ни въ сознательный общественный принципъ, ни въ точно установившуюся систему. И потому, что ни принципа, ни системы организаціи у насъ еще не существуетъ, каждый маленькій человѣкъ, которому и всего-то поручено мести и поливать дороги, сейчасъ же вообразитъ себя если не Петромъ Великимъ, то Воронцовымъ и начнетъ водворять свою организацію.
Наши крошечные Петры Великіе и маленькіе Воронцовы начинаютъ организацію совсѣмъ не съ того конца, да, кажется, и тѣ, кто стоитъ повыше ихъ, не совсѣмъ твердо знаютъ, съ какого конца она должна начинаться. Обо всемъ они, повидимому, думаютъ, много, повидимому, и дѣлаютъ; не думаютъ они только объ одномъ — о человѣкѣ. Оттого-то на кавказскихъ минеральныхъ водахъ хорошо всѣмъ — и докторамъ, и буфетчикамъ, и поварамъ, и извощикамъ, и содержателямъ квартиръ, не хорошо только тѣмъ, для кого минеральныя воды устроены — больнымъ. Несчастный больной — это какая-то жертва всеобщаго недоразумѣнія, которое сейчасъ же начинаетъ тяготѣть надъ нимъ, какъ только онъ вступитъ на кавказскую почву. Высадившись на станціи «Минеральныя воды», несчастный больнойбольной только для себя, а для всѣхъ остальныхъ онъ «курсовой» — извѣстная единица времени, денежнаго разсчета, рыночная величина. Бездушное прозвище «курсоваго» придумано, по всей вѣроятности, докторами и содержателями квартиръ, бюджетъ которыхъ опредѣляется простымъ умноженіемъ курсовой платы на число курсовыхъ. Для всѣхъ остальныхъ — для извощиковъ, лавочниковъ, рестораторовъ, прислуги — «курсовой» величина неуловимая, никакой точности въ себѣ не заключаетъ и ничего имъ не говоритъ.
Несомнѣнно, что наши личныя привычки и наши нравы еще очень жестоки, но этому горю можно бы нѣсколько пособить, если бы у насъ были менѣе жестокія понятія. Жестокость же нашихъ понятій въ томъ, что для насъ человѣкъ всегда что-то постороннее, что никогда мы не дѣлаемъ ничего собственно для него, а, напротивъ, имъ пользуемся для какихъ-то другихъ цѣлей. Устроимъ ли мы школу, мы не ее станемъ приспособлять къ ученикамъ, а ихъ къ ней. Проведемъ ли желѣзную дорогу, и она будетъ служить у насъ не усиленію сношеній, а какимъ-то общимъ желѣзнодорожнымъ задачамъ, эксплуатируя пассажировъ и грузы. Устроимъ ли минеральныя воды, и не онѣ окажутся для больныхъ, а больные для тѣхъ, кто составляетъ обстановку водъ. Человѣка, для котораго, казалось бы, все и должно дѣлать, мы всегда ухитримся оттереть въ сторону, запихнуть въ уголъ и зажать такъ, чтобы онъ едва дышалъ. Во всякомъ дѣлѣ мы сейчасъ же дѣлимся на управляющихъ и управляемыхъ, на властныхъ и безвластныхъ, на повелѣвающихъ и повелѣваемыхъ. При такой наклонности къ властности, да при недостаткѣ общественнаго смысла и познаній, путаница начинается съ перваго же шагу, потому что первый шагъ въ томъ и заключается, чтобы нарушить общечеловѣческое равенство, чтобы другаго человѣка сдѣлать какъ можно меньше, безгласнѣе и безотвѣтнѣе и свою волю поставить вмѣсто его воли. Послѣ этого можетъ наступить, конечно, только путаница всякаго мелкаго безправія и безжалостности отношеній; и путаница дѣйствительно наступаетъ, и мы, устроители путаницы, скромно считаемъ себя творцами какой-то организаціи и еще удивляемся, что за эту организацію насъ никто не благодаритъ.
Какъ случилось, что желѣзная дорога обошла минеральныя воды, я не знаю (ходятъ на этотъ счетъ какія-то мѣстныя легенды); но очевидно, что организаторы минеральныхъ водъ о желѣзной дорогѣ тогда не думали, а тѣ, кто устраивалъ желѣзную дорогу, не думали о минеральныхъ водахъ. И вотъ Пятигорскъ остался на двадцать|верстъ въ сторонѣ. Правда, отъ станціи желѣзной дороги ведетъ шоссе и.цъ услугамъ «курсовыхъ» имѣются удобныя четырехмѣстныя коляски четверикомъ. Но это и есть первый шагъ той «организаціи», которая сжимаетъ сердце «курсоваго» невѣдомымъ и мучительнымъ страхомъ. Покинутый желѣзною дорогой, курсовой растерянно озирается на всѣ стороны, онъ знаетъ, что ему нужно спѣшить, чтобы не остаться безъ экипажа, и онъ торопливо бѣжитъ нанимать коляску, затѣмъ съ тою же торопливою спѣшностью (хотя спѣшить совсѣмъ не куда) отыскиваетъ своего носильщика, въ то время какъ носильщикъ также торопливо отыскиваетъ его, суетится, волнуется, раздражается и успокоится только тогда, когда почувствуетъ себя въ коляскѣ, окруженный своими вещами и когда за нимъ захлопнутся дверцы.
Пока «курсовой» сидѣлъ на поѣздѣ, онъ чувствовалъ себя въ безмятежно-счастливомъ ожиданіи чего-то манящаго, успокоивающаго, рисующаго заманчивыя перспективы довольства и удовлетворенія. Онъ былъ только «больной»,ѣдущій на воды и преисполненный самыхъ радужныхъ надеждъ и розовыхъ ожиданій. Онъ нетерпѣливо считалъ часы и минуты, когда поѣздъ доставитъ его, наконецъ, на послѣднюю станцію, гдѣ какъ разъ и думалъ найти тотъ самый Кавказъ, который всю дорогу манилъ его воображеніе новыми, освѣжающими и ободряющими впечатлѣніями.
Ну, какъ же не жестоко поманить больнаго прелестями Кавказа и, играя на патріотическомъ чувствѣ, расхвалить кавказскіе источники больше всего за то, что они «русскіе», а когда больной и ничего невѣдающій патріотъ послѣ долгихъ колебаній и сборовъ двинется изъ какой-нибудь отдаленной трущобы, вродѣ Урала или Сибири, оставить его на произволъ путеводной звѣзды?!
Правда, въ путеводителѣ Ландцерта ничего невѣдающій патріотъ найдетъ объявленіе о кавказскихъ водахъ, подписанное правительственнымъ коммиссаромъ. Но объявленіе это ровно ничего ему не разъяснитъ. Онъ узнаетъ, въ какія числа открывается на разныхъ группахъ оффиціальный сезонъ. Но оффиціальный сезонъ не есть сезонъ дѣйствительный. Далѣе онъ узнаетъ, что, кромѣ водъ, можно получать кумысъ и молоко, но онъ не узнаетъ, что кавказскій кумысъ есть разжиженная копія кумыса самарскаго. Еще онъ узнаетъ, что на текущій сезонъ приглашены нѣкоторые профессора и доценты военно-медицинской академіи, но имена эти будутъ для него безразличнымъ звукомъ. Наконецъ, онъ узнаетъ, что въ книжныхъ магазинахъ и въ канцеляріи правительственнаго коммиссара можно имѣть Путеводитель и справочную книгу по кавказскимъ минеральнымъ водамъ, Сборникъ анализовъ воды всѣхъ источниковъ и Опытъ систематическаго указателя литературныхъ данныхъ по кавказскимъ минеральнымъ водамъ. Но, во-первыхъ, всѣ эти изданія старыя, не освѣженныя, а, во-вторыхъ, узнать уже въ пути, что есть какія-то о кавказскихъ водахъ изданія и что ихъ, навѣрное, можно найти только у правительственнаго коммиссара (потому что изъ десяти книжныхъ магазиновъ развѣ одинъ ихъ держитъ) — послѣ ужина горчица.
И зачѣмъ больному Опытъ систематическаго указателя литературныхъ данныхъ, зачѣмъ ему Сборникъ анализовъ воды? Прежде всего, ему нужно вотъ что. Ему нужно знать, какъ онъ, напримѣръ, съ Урала доберется до станціи «Минеральныя Воды» и что это будетъ ему стоить; ему, нужно знать, какъ устроено сообщеніе между группами минеральныхъ источниковъ и какія цѣны на проѣздъ; ему нужно знать, какія есть на группахъ гостиницы, какія въ нихъ цѣны и какъ устроиться, до пріисканія квартиры; ему нужно знать, какія есть квартиры, на какихъ условіяхъ онѣ отдаются, какихъ слѣдуетъ избѣгать, какихъ держаться; ему нужно знать, какой и гдѣ можно имѣть столъ и какъ вообще устроить продовольствіе; ему нужно знать цѣны извощиковъ, цѣны главныхъ продуктовъ, какъ чай, кофе, сахаръ, свѣчи и т. д.; ему нужно знать — и это самое больное мѣсто кавказскихъ минеральныхъ водъ — обычаи мѣстныхъ аптекъ и докторовъ, а обычаи ихъ очень жестокіе. Однимъ словомъ, больному, до отправленія на минеральныя воды, нужно знать всѣ подробности ихъ матеріальныхъ условій, чтобы сообразить, что ему будетъ стоить леченіе. Руководясь только путеводною звѣздой, больной знаетъ теперь лишь одно, что на Кавказъ ѣхать далеко, а лечиться тамъ не дешево. Затѣмъ ему предоставляется полная свобода броситься съ головой и ногами въ безбрежное море неизвѣстности и отдаться его теченію, что онъ обыкновенно безропотно и дѣлаетъ. И почему бы администраціи водъ не составить подобнаго указателя, почему бы его не продавать и еще лучше не раздавать даромъ отправляющимся на Кавказъ на станціяхъ желѣзныхъ дорогъ при выдачѣ билетовъ, въ Ростовѣ-на-Дону, на станціи «Минеральныя Воды»? Почему? — да только потому, что эта простая мысль или совсѣмъ и не приходила въ голову правительственнаго коммиссара, или онъ считаетъ ее внѣ своей коммиссарской программы и ниже своихъ полномочій. Но, вѣдь, правительственный коммиссаръ есть, въ сущности, правительственный прикащикъ или хозяйственный управитель и ниже компетенціи его будетъ лишь то, что вредитъ организаціи водъ или порядкамъ, что, вмѣсто хорошей славы, бросаетъ на нихъ дурную, что мѣшаетъ ихъ популярности, что роняетъ ихъ въ мнѣніи больныхъ. Все же, что создаетъ водамъ добрую славу и способствуетъ распространенію ихъ извѣстности, составляетъ прямую обязанность управляющаго и не можетъ быть ниже его компетентности. За границей, гдѣ воды вполнѣ уже устроены и публикѣ извѣстны, гдѣ порядки не оставляютъ желать ничего лучшаго, и тамъ администраціи водъ считаютъ необходимымъ публиковать ежегодныя о нихъ свѣдѣнія. Свѣдѣнія же эти заключаются не въ томъ, что больнымъ предлагаютъ какіе-то «опыты систематическихъ указателей литературныхъ данныхъ», а въ томъ, что публикуютъ, какія новыя удобства прибавлены къ старымъ (кажется, ужь и безъ того достаточнымъ)' и какія новыя прихотливыя удовлетворенія найдутъ больные. За границей каждый больной чувствуетъ на водахъ, что онъ первый гость, почетное лицо, и все, что ни дѣлается, дѣлается только для доставленія ему новыхъ и новыхъ удобствъ, для его успокоенія и ублаженія.
Нашъ же злополучный больной, котораго путеводная звѣзда довела до станціи «Минеральныя Воды», чувствуетъ затѣмъ, какъ суровая и безжалостная судьба выбрасываетъ его на жертву всѣмъ случайностямъ и непредвидѣнностямъ и обрушивается на него всею тяжестью дарвиновскаго закона борьбы за существованіе. Больной теперь больной только для себя, для всѣхъ остальныхъ онъ не больной, а туристъ, путешественникъ, лѣтній гость, дачникъ, «курсовой», извѣстная единица времени и числа, базарная, цѣнность.
Совершенно безсознательно минеральныя воды, т.-е. все это человѣческое обиталище, обращаются съ наѣздомъ курсовыхъ въ два лагеря. Одинъ лагерь ликующій и активный, дѣятельный и энергическій, со взоромъ, пытливо устремленнымъ въ туманную даль, въ перспективѣ которой ему рисуются золотыя горы — это мѣстные купцы, хозяева домовъ, рестораторы, повара, содержатели «домашняго стола», сбѣгающаяся отовсюду прислуга, извощики, съѣзжающіеся изъ разныхъ городовъ, доктора, наѣзжающіе тоже съ разныхъ концовъ Россіи. Другой — не ликующій, а омраченный, пассивный, гадающій неувѣренно свою невѣдомую никому судьбу и успокоивающій себя надеждами и розовыми мечтами, что его надежды осуществятся, и готовый ради этого на всякія жертвы, — «курсовые» для активнаго лагеря, но для себя только больные и дѣйствительно несчастные, положеніе которыхъ можетъ возбуждать лишь состраданіе.
Но этому чувству нѣтъ мѣста на водахъ. Оффиціально — оно казенное лечебное учрежденіе, задача котораго въ устройствѣ источниковъ, ваннъ, всѣхъ приспособленій для леченія и въ организаціи соотвѣтственнаго управленія. Казенное управленіе считаетъ свою цѣль вполнѣ достигнутой, если оно устроитъ внѣшнее благоустройство и организуетъ внѣшній порядокъ. Дальше этого оно на кавказскихъ минеральныхъ водахъ не идетъ и олицетворяетъ собою объективный, безстрастный принципъ. Затѣмъ весь субъективный, нравственный, неоффиціальный обиходъ и вся внутренняя жизнь водъ развивается уже бытовымъ образомъ, по обычаю.
Внутренній же курсовой обиходъ кавказскихъ минеральныхъ водъ есть собственно отхожій промыселъ, но только особенной формы. Обыкновенно человѣкъ, нуждающійся въ заработкѣ и не находящій его дома, уходитъ въ такое мѣсто, гдѣ онъ себѣ работу найдетъ. На кавказскія минеральныя воды тоже сходится разный людъ, не находящій у себя дома выгоднаго заработка. Но заработокъ-то этотъ доставляетъ ему не мѣстное населеніе, которое и само нуждается въ заработкѣ. А приходитъ со стороны какой-то особенный человѣкъ, называемый «курсовымъ», придетъ онъ мѣсяца на три, дастъ всѣмъ работу, заплатитъ за нее щедро, какъ нигдѣ, никто и никогда не платитъ, а затѣмъ уйдетъ неизвѣстно куда, какъ неизвѣстно откуда онъ пришелъ. Какъ богатъ золотой мѣшокъ, изображаемый курсовыми, можетъ показать слѣдующій, — конечно, приблизительный, — разсчетъ. Каждый курсовой оставитъ золота не меньше 300 р. (эта цифра много ниже дѣйствительной). Въ нынѣшній сезонъ было на водахъ 6,000 чел. Слѣдовательно, больные оставили на мѣстѣ не менѣе 1.800,000 руб. и львиная доля изъ нихъ досталась докторамъ. Обычная плата доктору за курсъ 100 р.; есть доктора, у которыхъ лечится не меньше 200 больныхъ, и, слѣдовательно, заработокъ такого счастливаго доктора составитъ 20,000 руб. въ 3—4 мѣсяца. Зарабатываютъ на кавказскихъ водахъ хорошо и домохозяева, но истинною фортуной и волшебницей, осыпающею золотымъ дождемъ, воды служатъ только для докторовъ. О кто же получаетъ по 10, по 20 тысячъ за лѣто? Свѣтила, знаменитости, люди выдающихся знаній? Никакихъ свѣтилъ и знаменитостей на кавказскихъ водахъ нѣтъ, да ни одна знаменитость Москвы или Петербурга на нихъ и не поѣдетъ, ѣдутъ не профессора и теоретики, а ѣдутъ врачи-практики. Есть между ними болѣе или менѣе извѣстные и съ хорошею репутаціей, а есть и совсѣмъ неизвѣстные, безъ всякой репутаціи. Конечно, хорошо и то, что есть, и для больныхъ было бы еще хуже, если бы никто не поѣхалъ. Но сущность вопроса, о которомъ я говорю, совсѣмъ не въ тонъ, въ рукахъ какого сорта докторовъ судьба больныхъ и какіе доктора поѣдутъ и какіе не поѣдутъ. Сущность вопроса въ томъ, какой всеобщій мотивъ управляетъ отношеніями на водахъ и даетъ всей жизни цвѣтъ, характеръ, направленіе? Вопросъ въ томъ, этотъ ли мотивъ долженъ быть первымъ и всеобщимъ закономъ отношеній на минеральныхъ водахъ, или какой-нибудь другой, болѣе безошибочный, болѣе отвѣчающій существу дѣла, а, слѣдовательно, и ведущій къ болѣе правильнымъ и удовлетворительнымъ результатамъ? Ясно, что другой. Ясно, что если четыре группы водъ влекутъ къ себѣ, какъ Силоамская купель, тысячи слѣпыхъ, хромыхъ, чающихъ движенія воды, если для этихъ чающихъ, и только для нихъ и ради нихъ, затрачиваются милліоны, чтобы устроить воды, то эти милліоны затрачиваются не для организаціи отхожаго промысла, а для организаціи лечебнаго заведенія. Минеральныя воды есть, въ сущности, больница, но больница особой системы, организованная на болѣе широкихъ основаніяхъ и дѣятельное участіе въ которой принимаетъ цѣлая масса свободныхъ людей. Это нѣчто вродѣ взаимно-страховой организаціи, но организаціи исключительно лечебной, гдѣ центральною точкой, около которой все движется и ради которой все движется, долженъ быть больной, его требованія и его интересы. Теперь же, вмѣсто одного центра, являются два центра и, вмѣсто одного сливающагося интереса, два интереса.
Съ той минуты, когда больной, выйдя изъ вагона, превратился внезапно на станціи «Минеральныя Воды» въ «курсоваго», онъ начинаетъ уже чувствовать надъ собою тяготѣніе какого-то злаго рока, отъ котораго затѣмъ уже не можетъ освободиться до конца, пока снова не сядетъ на станціи «Минеральныя Воды» въ вагонъ, чтобы ѣхать домой. И напретятъ же ему эти люди, надо отдать имъ справедливость, и не столько своею алчностью, сколько неослабляемою, недающею передышки назойливостью и безсознательною тупостью, съ какой они тянутъ больные нервы все въ одну и ту же сторону. И не Богъ вѣсть что всѣ эти люди и вытянутъ изъ вашего кошелька. Но претятъ эти улыбки угодливости и дѣланнаго вниманія, которымъ люди торгуютъ, какъ торгуютъ своими ласками продажныя женщины, противно участіе, которое они выдавливаютъ изъ себя, когда никакого участія въ душѣ у нихъ нѣтъ, когда они ничего въ васъ не понимаютъ и дѣлаютъ какъ разъ все только то, что васъ раздражаетъ, или, вѣрнѣе сказать, именно ничего для васъ, какъ для больнаго, и не дѣлаютъ.
Вы скажете, что не откуда и взяться живому дѣятельному чувству у людей, которые видятъ васъ въ первый разъ, и что собрались они на воды совсѣмъ не ради того, чтобы жить дѣятельнымъ участіемъ, а собрались они ради отхожаго промысла. Но, вѣдь, въ этомъ-то и заключается все несчастіе и все неустройство нашихъ водъ. И на заграничныхъ водахъ все, что собирается, чтобы служить больнымъ, собирается тоже не ради цѣлей самопожертвованія. Отправляясь служить на воды, люди знаютъ, что не безкорыстной идеѣ отвлеченнаго блага они будутъ служить, а что они будутъ служить больнымъ, что они возьмутъ на себя извѣстное обязательство, опредѣленную работу, которую и должны будутъ выполнять. А развѣ съ мыслью о своихъ обязанностяхъ относительно больныхъ сбѣгаются на наши воды извощики, прислуга, лавочники, содержатели ресторановъ? Развѣ съ мыслью о своихъ обязанностяхъ домовладѣльцы сдаютъ квартиры больнымъ? Развѣ съ мыслью о своихъ обязанностяхъ и долгѣ являются на воды, пожалуй, и доктора? Именно ни чувства долга, ни чувства сознанія своихъ обязанностей у тѣхъ, кто окружаетъ больныхъ, и не замѣчается.
Можно, конечно, сдѣлать уступку и не требовать отъ людей сознанія того, что они еще не могутъ сознавать, потому что чувство долга и сознаніе своихъ гуманныхъ обязанностей по отношенію къ ближнему предполагаютъ довольно высокое нравственное развитіе. Но, вѣдь, тутъ недостаетъ самой обыденной рабочей добросовѣстности; нѣтъ того, чтобы рабочій понималъ, за какое дѣло онъ берется и что отъ него потребуютъ. Не съ мыслью о работѣ онъ и явился на свой отхожій промыселъ, а только съ мыслью о заработкѣ; а знаетъ ли онъ дѣло, ради котораго пришелъ, или не знаетъ, до этого ни ему, ни кому-либо другому нѣтъ никакой заботы, потому что и этотъ другой, будетъ ли онъ интеллигентъ или не интеллигентъ, то же не думаетъ, что больной есть, такъ сказать, единственный объектъ всего мѣстнаго труда, цѣль всеобщаго бережливаго ухода, а вовсе не объектъ всеобщаго объегориванія, какимъ онъ теперь является.
Ну, вотъ, наконецъ, мы опять добрались до «курсоваго». Онъ садится въ коляску, окруженный своими чемоданами и мѣшками, дверцы захлопываются, носильщикъ получаетъ плату и ямщикъ трогаетъ лошадей. Теперь курсовой вступаетъ въ «кавказскую организацію», въ свое царство, въ царство, устроенное для него, курсоваго, въ немъ шевельнулось даже и чувство царственнаго величія, онъ знаетъ, что наступило его время и все, что онъ встрѣтитъ, будетъ для него, будетъ для того, чтобы его, больнаго, сдѣлать здоровымъ. По крайней мѣрѣ, я ѣхалъ въ Кисловодскъ въ прошедшемъ году именно съ этими чувствами, и хотя мое царственное величіе потерпѣло полнѣйшее фіаско и я сбѣжалъ изъ Кисловодска съ болѣзнями, которыхъ у меня раньше не было, но и въ нынѣшнемъ году я ѣхалъ опять окрыленный всякими надеждами и съ тѣми же радостными мечтами. Думаю, что и всѣ больные чувствуютъ то же.
Облегчивъ себя вздохомъ, что станціонныя мытарства кончились, больной съ легкимъ сердцемъ и съ чувствомъ ожиданія пріятнаго и чего-то новаго смотритъ вдаль на тянущееся лентой шоссе и на вереницы колясокъ, съ такими же, какъ онъ, курсовыми, пріѣхавшими на томъ же поѣздѣ. Но пятигорское шоссе способно убить не только чувство пріятнаго ожиданія, но и всякія, какія есть вообще, чувства въ человѣкѣ. Едва ли есть на свѣтѣ другое шоссе болѣе пыльное. Вся эта вереница колясокъ мчится окутанная непроницаемымъ облакомъ пыли. Вы поворачиваете налѣво, направо, чтобы гдѣ-нибудь отыскать струйку чистаго воздуха, вы закрываете себѣ лицо, вы удерживаете, наконецъ, дыханіе, — спасенія нѣтъ, — а встрѣтившійся экипажъ обдаетъ васъ еще и новымъ столбомъ пыли. Просто мученье!
Раннею весной пыли меньше. Лѣтомъ же, когда не бываетъ долго дождей, пыль покрываетъ толстымъ слоемъ всю зелень по сторонамъ дороги, и лѣсокъ, который тянется съ полпути и во всякое другое время производитъ веселое впечатлѣніе своею красивою разнообразною листвой, смотритъ теперь скучно, уныло, точно это не лѣсъ, а двѣ сѣрыя земляныя стѣны, между которыми вы ѣдете. Къ Пятигорску, когда минуешь земляныя стѣны и открывается большій просторъ, а, наконецъ, покажутся и горы — направо Змѣиная гора и Бештау, а потомъ налѣво и неуклюжій Машукъ, начинаешь дышать легче, — близокъ конецъ пути. Надъ Пятигорскомъ, особенно въ вѣтряную погоду, — а вѣтеръ тамъ безпрестанно, — стоитъ обыкновенно непроглядное облако пыли. Помню одно подобное облако, — это было и не облако, а густая черная мгла, постепенно расходившаяся вверхъ. «Что это, пожаръ?» — «Нѣтъ, пыль», — отвѣтилъ мнѣ ямщикъ.
Мнѣ не случалось видѣть, чтобы мели пятигорское шоссе, но на Желѣзноводскомъ ранними утрами видѣлъ не разъ стараго старика, цвѣта дороги, окутаннаго столбомъ пыли, которую онъ самъ поднималъ, и сметавшаго ее съ середины шоссе къ краямъ. Сметенная пыль, конечно, сносилась потомъ вѣтромъ, разъѣзжалась экипажами, и старикъ ее опять сметалъ къ краямъ и терпѣливо изо дня въ день переливалъ изъ пустаго въ порожнее. Нужно думать, что этотъ старикъ есть живое забытое воспоминаніе о какомъ-нибудь такомъ же забытомъ «организаторѣ», додумавшемся, что пыль вредна и непріятна и что противъ нея нужно предпринять радикальныя мѣры.
О Пятигорскѣ одно очень компетентное въ медицинѣ лицо сказало мнѣ, что «это поганая дыра», и велѣло съ ранняго утра уходить въ горы. Я этого дѣлать не могъ, а наслаждался Пятигорскомъ въ его натуральномъ видѣ, наконецъ, не выдержалъ и сбѣжалъ въ Желѣзноводскъ. За то я считаю себя вправѣ подтвердить приведенный отзывъ компетентнаго лица. Пятигорскъ не только поганая, но прогнившая и запыленная дыра. Въ пыли его носятся песокъ, щепки, солома, навозъ, известка, мелкій кирпичъ, — однимъ словомъ, все то, что можетъ дать содержаніе вѣчно строющійся городъ, который съ перваго дня своего основанія не думалъ никогда о чистотѣ и никогда ея у себя не вводилъ.
Пыль въ Пятигорскѣ составляетъ постоянную городскую атмосферу; она — воздухъ, которымъ должны всѣ дышать. У нея нѣтъ ни облюбленнаго мѣста, ни центра происхожденія; она повсюду и вездѣ, ее производитъ и шоссе, проходящее черезъ городъ, и каждая улица, и каждая площадь, и каждое мѣсто, съ котораго вѣтру есть что поднять. Но, кромѣ пыли, царящей повсюду и вездѣ, въ Пятигорскѣ есть еще и центральный источникъ зараженія — базарная площадь, заваленная навозомъ. Это весьма большое пространство, лежащее въ серединѣ города и вполнѣ достаточное для того, 'чтобы заполнить міазмами всю атмосферу города. Даже постоянные жители не могутъ выносить этой отравляющей атмосферы, и кто можетъ — уѣзжаетъ на лѣто прочь. Какъ же жить-то больнымъ?
Администрацію водъ нельзя упрекнуть въ томъ, чтобы она не принимала никакихъ мѣръ противъ пыли, но то, что она дѣлаетъ, напоминаетъ немного старика, метущаго Желѣзноводское шоссе. Вдоль Пятигорска тянется бульваръ, одинъ конецъ котораго служитъ центромъ курсовой жизни. Тутъ цвѣтники, фонтаны, музыка, ресторанъ, ванны, такъ называемый Николаевскій вокзалъ, гдѣ больные пьютъ воды, библіотека, контора, почтовое отдѣленіе. По сторонамъ бульвара идутъ улицы. Бульваромъ завѣдуетъ администрація водъ, улицами — городъ. Вотъ эту-то часть бульвара, въ которой собираются больные, администрація водъ и поливаетъ, а городъ улицъ, идущихъ по сторонамъ, не поливаетъ, такъ что пыль съ нихъ при малѣйшемъ вѣтрѣ несется на бульваръ. Казалось бы, и городу ничего бы не стоило поливать двѣ небольшія улицы или обязать поливкой противъ своихъ домовъ домохозяевъ, но городъ этого не дѣлаетъ. Казалось бы, и администраціи не много бы стоило взять на себя и поливку улицъ, если нельзя столковаться съ городомъ. Вѣдь, взяла же она на себя устройство въ городѣ водопровода, который будетъ стоить, кажется, больше двухсотъ тысячъ. Но когда еще водопроводъ будетъ готовъ, а до того времени можно бы завести четыре бочки для поливки улицъ, — не двѣсти же тысячъ нужно для этого. Бочки не заводятся, городъ улицъ не поливаетъ, администрація водъ тоже ихъ не поливаетъ, и потому, что у администраціи съ городомъ не выходитъ ладовъ, больные должны дышать пылью. Это называется «организація» и для устройства ея имѣется на мѣстѣ даже особенный правительственный коммиссаръ.
Пыль и міазмы — самое больное мѣсто Пятигорска, дѣлаюшее его рѣшительно невозможнымъ курортомъ. И пока онъ не будетъ вымытъ, причесанъ, убранъ и вообще приведенъ въ порядокъ и оздоровленъ, все, что дѣлаетъ теперь администрація водъ, не будетъ имѣть никакого смысла. Зачѣмъ эти цвѣтники, зачѣмъ эти мраморные бассейны съ фонтанами, на которые пошла точно мода и на устройство которыхъ находятся же деньги, когда не могутъ устроить простой поливки двухъ какихъ-нибудь короткихъ улицъ, а базарная площадь теперь въ непролазномъ, вонючемъ навозѣ, и никто его и не думаетъ убирать? Впрочемъ, Пятигорскъ имѣетъ одно очень важное достоинство: въ немъ жизнь гораздо дешевле, — разумѣется, не въ гостиницахъ и не для тѣхъ, кто обѣдаетъ въ ресторанахъ. Вообще же въ экономическихъ принципахъ и хозяйственныхъ распорядкахъ Пятигорскъ держится тѣхъ же началъ, какъ и всѣ остальныя группы. Какіе же это принципы и распорядки, я сейчасъ разскажу читателю.
Изъ Пятигорска я сбѣжалъ въ Желѣзноводскъ, потому что нечѣмъ было дышать. Послѣ, пыльнаго, грязнаго, неопрятнаго и вѣчно строящагося Пятигорска, Желѣзноводскъ кажется маленькимъ раемъ. Онъ лежитъ въ лощинѣ между круглою, какъ колпакъ, и сплошь зеленою желѣзною горой и Бештау. Главный центръ Желѣзноводска составляетъ паркъ, раскинутый у подножія Желѣзной горы и сливающійся съ покрывающимъ ее лѣсомъ.. Въ Желѣзноводскѣ всего одна улица, идущая рядомъ съ паркомъ, и на ней-то и расположены дома, предлагающіе квартиры курсовымъ. Послѣ быстраго перехода отъ неопрятнаго Пятигорска (всего 3/4 часа ѣзды) Желѣзноводскъ производитъ очень отрадное впечатлѣніе своею яркою, богатою и тѣнистою зеленью и чистымъ, бодрящимъ воздухомъ. Но это первое впечатлѣніе удерживается не долго и больной постепенно начинаетъ убѣждаться, что и на солнцѣ есть пятна.
Самое трудное и самое, конечно, важное — найти квартиру. Каждый вновь пріѣзжающій, если онъ не запасся ранѣе свѣдѣніями, долженъ положиться на своего извощика. Я, впрочемъ, еще въ прошедшемъ году изъ неосвѣжаемаго Путеводителя по кавказскимъ минеральнымъ водамъ зналъ, что въ Желѣзноводскѣ отличаются какимъ-то особеннымъ внутреннимъ устройствомъ, подземными стоками для нечистотъ и еще чѣмъ-то дома Карпова, расположенные подлѣ самаго парка, и потому, не провѣривъ Путеводители другими справками, сказалъ извощику, чтобы онъ остановился у Карпова. Все это такъ и сдѣлалось, и я послѣ выбора между нѣсколькими комнатами водворился, не безъ колебанія, въ комнатѣ болѣе меня удовлетворившей. Вѣроятно, и другіе поступаютъ также. Но почему они попадутъ къ Карпову, другіе къ Трамбецкой, третьи къ Милютину, а четвертые къ Зипалову, вѣроятно, секретъ способностей каждаго найти лучшее среди худшаго.
Карповъ отличается несомнѣнною хотяйственностью и все, что онъ дѣлаетъ, дѣлаетъ солидно и прочно. Столы въ его номерахъ желѣзные, въ желѣзныхъ ножкахъ, выкрашенные масляною краской, которая отъ времени во многихъ мѣстахъ слѣзла. Даже маленькіе столики имѣютъ не деревянныя, а желѣзныя доски. Шкафъ, крашеный масляною краской, съ филенками не деревянными, а тоже желѣзными, кровати солидныя желѣзныя. Только диваны и стулья деревянные; но если бы и ихъ можно было сдѣлать изъ желѣза, Карповъ непремѣнно желѣзными бы ихъ и сдѣлалъ. Штора у окна была тоже солидная, деревянная, и не меньше двухъ аршинъ ширины; а такъ какъ она должна была закрывать венеціанское окно въ три аршина ширины, то съ каждой стороны оставалось незакрытымъ по полъаршину. Это, впрочемъ, мои первыя впечатлѣнія, а черезъ день я уже настолько приспособился, что смотрѣлъ на мою комнату какъ на неизмѣнный и неустранимый фактъ, къ которому всякое критическое отношеніе совершенно безполезно. Это тоже общій законъ для всѣхъ курсовыхъ.
Но вотъ къ чему я былъ не въ состояніи приспособиться, потому что дѣло шло о моемъ существованіи: къ духотѣ моей комнаты. Она смотрѣла, своимъ единственнымъ широкимъ венеціанскимъ окномъ на югъ и солнцежгло ее почти цѣлый день. Штора не помогала, потому что не закрывала половины окна. Кромѣ этого, источникъ теплоты, который я могъ видѣть и осязать, былъ еще источникъ скрытый, но очень дѣятельный, на который я нашелъ указаніе въ книгѣ г. Богословскаго. «Главный домъ (а я въ главномъ домѣ и жилъ), — пишетъ г. Богословскій, — построенный безъ соблюденія архитектурныхъ правилъ, съ узкими деревянными лѣстницами и корридорами, не безопасенъ въ случаѣ пожара. Накатъ потолковъ, повидимому, не смазанъ глиной и не засыпанъ землею, почему въ верхнихъ комнатахъ отъ накаляющейся желѣзной крыши дѣлается невыносимо жарко». Это-то самое «невыносимо жарко» и было у меня, такъ что на ночь, чтобы впустить хоть малѣйшую струю болѣе освѣжающаго воздуха, я отворялъ дверь въ корридоръ, а отверстіе, на всякій случай, заставлялъ кресломъ. Разъ вечеромъ мнѣ показалось, что у меня какъ будто бы свѣженько и что нужно бы укрыться потеплѣе. Посмотрѣлъ я на термометръ +19°. Сколько же бывало градусовъ, когда жара становилась невыносимой, если 19° казались уже холодомъ? Кончилось тѣмъ, что я объявилъ управляющему, что въ этой комнатѣ оставаться больше не могу, и чтобы онъ мнѣ далъ другую… И это, должно быть, общій законъ для всѣхъ курсовыхъ, общій въ томъ, что ни противъ зноя, ни противъ холода ни одинъ хозяинъ не принялъ никакихъ мѣръ. Ни ставней, ни маркизъ, ни какихъ-либо другихъ приспособленій противъ жары нигдѣ не существуетъ. Кое-гдѣ, какъ мнѣ припоминается теперь, есть ставни, и даже у Карпова у одной квартиры (а всѣхъ ихъ 53) есть маркизы, но ужь, конечно, не Карповъ ихъ устроилъ. И противъ холоду непринято никакихъ мѣръ и печей въ домахъ нѣтъ, такъ что температуру регулировать невозможно. Пошлетъ Богъ жару и больной будетъ жариться, пошлетъ холодъ — больной будетъ зябнуть. Таковъ ужь общій принципъ мѣстныхъ построекъ.
Чтобы помочь горю, въ каждомъ частномъ случаѣ принимаются и частныя мѣры. Одинъ изъ больныхъ нашего корридора заявилъ управляющему, что въ корридорѣ совсѣмъ нѣтъ воздуха. Управляющій привелъ стекольщика и вынулъ изъ рамы стекло. «Да, вѣдь, въ эту дыру дуетъ теперь постоянно сквозной вѣтеръ», — говорю я управляющему. — «А что же мнѣ дѣлать? Ужь сколько я говорилъ хозяину, что нужно сдѣлать рамы у оконъ отворяющіеся, — ему жалко пятіалтыннаго», — отвѣтилъ управляющій. Такъ эта дыра въ окнѣ, на гибель боящихся сквознаго вѣтра, и осталась. «Пятіалтынный» — вотъ основная сила, вершающая все и доходящая иногда до чистой скаредности. Дома строятся здѣсь для дохода, а вовсе не для больныхъ. Карповъ съ своихъ домовъ (а у него, кажется, 7 или 8, такъ что они образуютъ цѣлый городокъ) получаетъ 7,000 доходу и съ своей точки зрѣнія, конечно, правъ, что не истратитъ пятіалтыннаго на петли.
И этотъ злополучный пятіалтынный, вытѣснившій больнаго изъ всего мѣстнаго мышленія, оттянулъ книзу всю мѣстную жизнь и наложилъ на нее печать скаредности и мерзости. Ради пятіалтыннаго, корридоръ верхняго и нижняго этажа освѣщался у насъ однимъ фонаремъ, висѣвшимъ на половинѣ лѣстницы. Стекла у фонаря были до того закопчены, что свѣтъ едва черезъ нихъ мерцалъ. И говорю я управляющему: «Ну, какъ вамъ не стыдно, вы хотя бы разъ въ лѣто приказали вымыть фонари». — «Ахъ, ужь эта прислуга, совсѣмъ съ нею горе», — отвѣчаетъ управляющій. А какая тутъ прислуга, когда самъ управляющій ни за тѣмъ не смотритъ и ничего не видитъ, и всю свою обязанность считаетъ въ томъ, чтобы получить съ квартирантовъ деньги? Постыдилъ я фонаремъ и нашу корридорную Аннушку, а она мнѣ на это отвѣтила: «Ну, что онъ толкуетъ, свѣчей даже не даютъ для фонаря, гдѣ хочешь, тамъ ихъ и бери; ужь я собираю огарки отъ постояльцевъ». Другой разъ говорю я управляющему насчетъ воды. Есть въ Желѣзноводскѣ два ключевыхъ источника, но чтобы получать изъ нихъ воду, слѣдуетъ взять билеты изъ конторы. Билетъ стоитъ копѣйку и дается на него два или четыре ведра, не помню; но это все равно. Не все равно только то, что здоровая, чистая вода продается больнымъ администраціей за деньги. Мы, обитатели Карповскаго дома, этой здоровой воды не получали, а для самоваровъ и питья получали воду изъ колодца, вырытаго тутъ же на нашемъ дворѣ. Встрѣтивъ управляющаго съ двумя ведрами воды, которые онъ несъ изъ источника, я и говорю ему: «Вотъ вы себѣ и хозяину носите хорошую воду, а насъ, больныхъ, заставляете пить воду изъ вашего колодца!» — «Да я сколько разъ говорилъ Аннушкѣ, чтобы она носила воду изъ источника, и давалъ билеты, — не хочетъ». Аннушка же мнѣ говоритъ: «Ужь сколько разъ я говорила управляющему насчетъ той воды, такъ нѣтъ, жаль истратить грошъ на билеты». Дашь Аннушкѣ вставить свѣчъ въ подсвѣчники, она тутъ же у васъ, на окнѣ, начнетъ ихъ оскабливать головною шпилькой. «Да кто же такъ дѣлаетъ, неужели у васъ нѣтъ ножа?» — говоришь Аннушкѣ, а она отвѣчаетъ: «Какого тутъ ножа, у нихъ ничего нѣтъ и ничего не даютъ!» Скажешь ей насчетъ пыли, которую она никогда не вытирала, и услышишь, что нѣтъ тряпокъ и ни у кого ихъ не допросишься. Можетъ быть, и не въ такой степени, по тотъ же пятіалтынпый служитъ закономъ и не для однихъ домовъ Карпова, а и для всѣхъ остальныхъ домовъ и для всѣхъ остальныхъ курсовыхъ.
Главное зло пятіалтыннаго заключалось въ его, такъ сказать, воспитательномъ вліяніи. Онъ не только создавалъ повсюдную грязь, нечистоту, безпорядокъ, но — что хуже всего — онъ пріучалъ къ нимъ; глазъ, наконецъ, свыкался и съ дворомъ, поростающимъ травою, и съ отвалившеюся штукатуркой, и съ нечистотами, валяющимися на улицѣ, и съ грязнымъ корридоромъ, и съ непромытымъ, а только размазаннымъ поломъ, и съ грязнымъ бѣльемъ, которое вамъ подавали къ столу, и съ пылью въ паркѣ, и съ посудой, которая не убиралась изъ комнаты отъ завтрака до обѣда, и съ тѣмъ, что нельзя было дозваться прислуги, потому что не было колокольчиковъ, а приходилось вызывать ее крикомъ. Ну, ужь и кричали же нѣкоторые изъ нашихъ квартирантовъ, особенно женщины! Съ утра до вечера то изъ одного, то изъ другаго номера только и слышалось: «Аннушка, Аннушка!» А Аннушка, точно кладъ какой, никому не давалась и больше всего тогда, когда она была нужна. Скажешь ей, бывало: «Да гдѣ вы пропадаете, не докричишься», а Аннушка отвѣчаетъ: «У меня десять номеровъ». Съ обѣдомъ повторялось то же, но тогда курсовые нашего корридора кричали не «Аннушка», а «Варвара», и когда скажешь Варварѣ: что вы такъ долго не подаете, она отвѣчаетъ: «Я одна на десять номеровъ и всѣ какъ нарочно обѣдаютъ въ одно время». Говорю я управляющему: «Совсѣмъ невозможно у васъ съ прислугой, легкіе надорвешь, хоть бы вы устроили колокольчики!» А онъ съ такимъ видомъ, точно и самъ ужь думалъ объ этомъ, отвѣчаетъ: «Какъ тутъ устроить колокольчики? Будетъ ужь очень безпокоить больныхъ постоянный звонъ». И откуда эта внезапная забота о больныхъ, когда съ самаго основанія Желѣзноводска въ немъ никто и ни разу, какъ кажется, объ ихъ спокойствіи не подумалъ? Вообще колокольчикъ на кавказскихъ водахъ такая еще поразительная новизна, съ которой никакъ не можетъ свыкнуться мысль. Въ Пятигорскѣ, чтобы позвать прислугу, надо было выйти на стеклянную галлерею и постучать падкой въ раму. Для этого я былъ снабженъ и особою падкой. Такъ какъ этотъ способъ былъ неудобенъ, то я позвалъ слесаря, чтобы провести колокольчикъ. Не предупредивъ хозяйку дома, этого, разумѣется, нельзя было сдѣлать, но хозяйка воспротивилась. Она находила, что если пробить въ стѣнѣ дырочку для проволоки, то зимой въ домѣ будетъ холодно. Впрочемъ, потомъ она прислала свое согласіе, и бѣгать въ стеклянную галлерею, чтобы стучать палкой въ раму, мнѣ уже не приходилось.
Въ Желѣзноводскѣ, да и на всѣхъ группахъ, жизнь установилась на началахъ полнаго невмѣшательства. Можно даже подумать, что это-то и есть осуществленіе прудоновскаго идеала гармоніи единоличныхъ произволовъ. Но въ дѣйствительности это не гармонія, а анархія единоличныхъ произволовъ. Больные, какъ и все, что тяготѣетъ къ нимъ, образуютъ отдѣльныя независимыя группы или сорты людей по роду ихъ занятій. Это не корпораціи, сознающія свою внутреннюю цѣльность и солидарную связь съ другими корпораціями, а именно только группы однородныхъ людей. Извощики образуютъ одну группу, прислуга, убирающая комнаты, — другую, прислуга, живущая хотя и въ томъ же домѣ, но подающая кушанье, — третью, домовладѣльцы — четвертую, больные — пятую, доктора — шестую. Есть и еще группы — лавочниковъ, торговцевъ азіатскаго товара, разнощиковъ фруктовъ и проч. Каждая группа живетъ совсѣмъ изолированно отъ другой группы, смотритъ на ея интересы какъ на совсѣмъ чуждые и точно также стремится обособиться и каждое отдѣльное лицо каждой отдѣльной группы. Казалось бы, что интересы отдѣльныхъ группъ и лицъ должны бы сливаться въ интересѣ больныхъ и больные должны бы давать тонъ жизни. Но въ группѣ больныхъ чувствуется, пожалуй, еще большая разсыпчатость, чѣмъ въ какой-либо другой группѣ. У каждаго своя болѣзнь и каждый только ею и поглощенъ и только въ заботахъ о себѣ и активенъ, а во всемъ остальномъ больной хотя противъ многаго и протестуетъ, но протестуетъ въ себѣ, молча. Если же и случится, что на гуляньѣ, въ паркѣ, выскажетъ свое неудовольствіе такому же больному, то это сдѣлается какъ-то нечаянно, больше для разговора, и, высказавшись, больной махнетъ безнадежно рукой. И въ самомъ дѣлѣ, что подѣлаетъ больной? Напримѣръ, главная дорожка въ паркѣ и площадки вначалѣ совсѣмъ не поливались, и зной и пыль ничѣмъ не умѣрялись. Такъ бы все это, вѣрно, и тянулось, если бы не объявился рѣшительный человѣкъ — адъютантъ изъ Петербурга, сдѣлавшій смотрителю водъ замѣчаніе. Въ тотъ же день началась поливка. "Нужно было, чтобы адъютантъ сдѣлалъ вамъ замѣчаніе: ", — говорю я смотрителю. — «А откуда вы это знаете?» — отвѣчаетъ онъ и затѣмъ, обратившись къ помощнику, въ полголоса прибавилъ: «Вотъ, вѣдь, все сейчасъ же станетъ извѣстно». Въ этомъ «извѣстно» и заключается секретъ порядка и исполнительности. Конечно, не ко всему этотъ секретъ примѣнимъ. Напримѣръ, извѣстно и даже всѣмъ извѣстно, что въ Желѣзноводскѣ нѣтъ никакого навѣса, подъ которымъ въ дождь можно было бы пить воду; что на источники нужно, поднимаясь и опускаясь то на гору, то подъ гору, идти чуть не двѣ версты, что большинство ваннъ тоже пріютилось версты за двѣ и что нѣтъ никакихъ приспособленій, которыя источники и ванны приблизили бы къ больнымъ. Противъ этого и рѣшительный адъютантъ изъ Петербурга ничего бы не подѣлалъ. Но подѣлать, все-таки, кое-что можно, если бы больные не изображали изъ себя молчаливой, пассивной группы, отдавшейся на всю волю мѣстныхъ установившихся порядковъ и не считали бы себя чуждыми ихъ. Когда больные, наконецъ, сознаютъ, что они сила, и большая сила, конечно, многое измѣнится къ лучшему для самихъ больныхъ, а администрація водъ не будетъ, какъ это ныньче, воображать себя начальствомъ.
Желѣзноводскіе больные нынѣшняго лѣта имѣли въ общемъ какую-то загадочную и неопредѣленную физіономію. Я не говорю ни о военныхъ, ни о чиновникахъ, — у этихъ была своя очень опредѣленная корпоративная физіономія (да ихъ было и мало), а говорю о штатскихъ и о женщинахъ. По всѣмъ внѣшнимъ признакамъ было видно, что это не «общество» и не «интеллигенція». Бросалась въ глаза какая-то неувѣренность въ себѣ, и неувѣренность не только умственная, но и неувѣренность относительно своей внѣшности. Хотя изъ молодыхъ мужчинъ нѣкоторые выдѣлялись даже ухарствомъ манеръ и гостинодворскою развязностью, но и это ухарство, и эта развязность были далеко не свободными, а точно люди подхлестывали себя, чтобы поддержать апломбъ, недостатокъ котораго они въ себѣ чувствовали. Чтобы опредѣлить, что это за странное и неувѣренное въ себѣ русское человѣчество собралось въ Желѣзноводскѣ, я сталъ проглядывать Прибавленіе къ Листку, въ которомъ печатаются списки пріѣзжающихъ, и вотъ какого общественнаго положенія оказалось рѣшительно большинство больныхъ: З. — почетный гражданинъ, К. — купецъ, К--жена священника, К. — дочь купца, М. — мѣщанинъ, М. А. — гражданинъ, Н. — купчиха, Р. — купеческій сынъ, Т. — купецъ, Ч. — урядникъ, Я. — мѣщанинъ, А. — канцелярскій служитель, Б. — дочь купца, Б. — калмыкъ, Б. — калмыкъ, К. — Жена урядника, К. — калмычка, К. — Жена купца, С. — крестьянинъ, Т. М. — крестьянинъ, — ну, и т. д. Я сдѣлалъ эту выписку изъ № 70, но и во всѣхъ остальныхъ нумерахъ не только повторяется то же самое, но и оказывается громадное преобладаніе купчихъ, купцовъ, почетныхъ гражданъ я почетныхъ гражданокъ, мѣщанъ, крестьянъ, духовенства, учителей, маленькихъ чиновниковъ; того же, что называется «обществомъ», совсѣмъ замѣтно не было. Такой составъ лечащихся изображалъ собою лишь первоначальные разрозненные и не слившіеся еще въ цѣлое зачатки общества; онъ напоминалъ Петровскія ассамблеи, въ которыхъ люди пріучались лить къ манерамъ, къ умѣнью держать себя, а общества съ развитыми требованіями пока еще не составляли. Понятно, что если на кавказскихъ минеральныхъ водахъ будутъ собираться только подобныя ассамблеи, то вліятельнаго общественнаго мнѣнія, которымъ бы дорожила администрація водъ и одобреніе котораго она старалась бы заслужить, не будетъ; а администрація будетъ хозяйничать и поступать лишь ради одобренія начальства.
А гдѣ же «общество», гдѣ «интеллигенція»? И куда дѣлось «общество», куда дѣлся «интеллигентъ»? Вѣдь, не убѣжали же они отъ кавказскихъ минеральныхъ водъ, какъ убѣгаютъ отовсюду, оставляя: порожнее мѣсто для чернобыльника и для ассамблеи? Или люди съ болѣе развитыми и культурными требованіями уѣхали на заграничныя воды, пользуясь улучшеннымъ курсомъ? Если это такъ, если нашъ курсъ станетъ еще лучше, а кавказскія воды лучше не станутъ и будутъ предлагать своимъ больнымъ то же, что онѣ предлагаютъ и теперь, то культурный и интеллигентный человѣкъ и совсѣмъ ихъ заброситъ и станетъ ѣздить за границу, гдѣ онъ найдетъ не только больше спокойствія и больше вѣроятія на выздоровленіе, но еще и освѣжится умственно и нравственно, а кавказскія воды, несмотря на свой единственный въ мірѣ Нарзанъ и на 17 No Ессентуковъ, станутъ только мѣстными водами, займутъ второе или третье мѣсто и погубятъ свою славу неумѣлостью своихъ устроителей и низкимъ общественно-умственнымъ и культурнымъ уровнемъ, на который онѣ будутъ сведены.
Кавказскія минеральныя воды могли бы одухотворить интеллигенція и культурное общество. Но сомнительно, чтобы теперешняя администрація водъ была въ состояніи ихъ привлечь, когда она не можетъ предложить ничего, кромѣ неустройства, разныхъ непорядковъ, самаго крайняго и всеобщаго невниманія къ уходу за больными и томительнѣйшей тоски одиночества среди глухонѣмаго многолюдства.
Сомнительно, чтобы администрація водъ справилась и съ другою своею реформаторскою задачей и чтобы кавказскія воды перестали быть мѣстомъ только отхожаго промысла и сдѣлались бы лечебнымъ мѣстомъ, существующимъ исключительно для лечебныхъ цѣлей. Я говорю «сомнительно» потому, что администрація, вмѣсто того, чтобы противиться господствующему началу, сама подчинилась ему. Все, что сдѣлано и дѣлается на Кавказѣ, сдѣлано и дѣлается не для того, чтобы удешевить жизнь, а чтобы ее удорожить. Вотъ одинъ примѣръ изъ сотни. Коньякъ, который въ Москвѣ у Бауера продается за 2 р. 80 к., въ Желѣзноводскѣ продается за 6 р. «Отчего же вы берете больше, чѣмъ вдвое?» — спрашиваю я лавочника. — «А вотъ почему, — отвѣчаетъ онъ, — за эту маленькую лавчонку, даже безъ окна, и за патенты и билеты я плачу за лѣто 800 руб. Съ чего же мнѣ ихъ выручить? На сахаръ, кофе, свѣчи, табакъ, чай разложить этихъ денегъ нельзя, потому что цѣны товара болѣе или менѣе извѣстны и установились, а цѣна вину неизвѣстна». И вы видите, что лавочникъ правъ. И всякій другой точно также правъ. Азіатъ, продающій въ паркѣ кавказскія и персидскія издѣлія, тоже беретъ вдвое, потому что администрація водъ за каждый аршинъ земли, который онъ занимаетъ, беретъ 30 руб. Беретъ она налогъ съ булочниковъ, которые торгуютъ въ паркѣ, наложила налогъ даже на чистую воду. Теперь и съ больныхъ она усилила налогъ. Прежде съ билетомъ, оплаченнымъ на одной группѣ, а стоилъ билетъ 2 руб., можно было переѣзжать для продолжающагося леченія и на всѣ остальныя группы, теперь же для каждой отдѣльной группы нужно брать особый билетъ, а такъ какъ всѣхъ группъ четыре, то, вмѣсто прежнихъ 2 руб., больному приходится тратить 8 руб. Даже маленькое Прибавленіе къ Листку, въ которомъ печатаются пріѣхавшіе, на одинъ-два дня, тоже составляетъ предметъ усиленнаго налога, потому что администрація продаетъ его по 5 коп. за экземпляръ, когда онъ ей самой обходится едва ли дороже копѣйки. При этомъ принципѣ мудрено поставить наши воды на одинъ уровень съ заграничными, на которыхъ все благоустроено, хорошо и дешево, а у насъ все неустроено, нехорошо и дорого.
Еще меньше можно ожидать, чтобы администрація водъ провела санитарную реформу и группныхъ врачей превратила въ санитарныхъ, освободивъ ихъ отъ практики. Пускай администрація назначаетъ отъ себя врачей, какъ уполномоченныхъ и снабженныхъ ея ручательствомъ, но пускай рядомъ съ ними будутъ и настоящіе группные санитары, обязанные слѣдить и за квартирами, и за ресторанами, и за «домашнимъ столомъ», и за чистотой улицъ, дворовъ, парка и даже за водой, которой поятъ больныхъ.. Теперь же никакого санитарнаго надзора ни за чѣмъ не существуетъ и каждый дѣлаетъ только то, что увеличиваетъ его доходъ. Все же, что дохода не увеличиваетъ, считается не только безполезнымъ и ненужнымъ, но даже глупымъ.
Да, печальное и тоскливое впечатлѣніе оставляютъ наши кавказскія минеральныя воды! Когда я томился отъ жары въ комнатѣ, смотрѣвшей на полдень, передо мной, точно задняя декорація въ театрѣ, стоялъ холодный, оголенный, каменистый Бештау. Вся картина была молчаливая, пустынная; ничто не напоминало о людяхъ, а скорѣе говорило о безлюдья и отсутствіи всякой культуры. Когда мнѣ дали комнату на противуположной сторонѣ дома, передо мною стояла покрытая сплошною зеленью желѣзная гора и тоже производила впечатлѣніе нелюдимости и неустройства. Но на этой же сторонѣ, сидя вечеромъ у окна, я видѣлъ внизу на дворѣ, и жизнь: дѣти играли въ мячъ, большіе въ карты или даже и разговаривали, но, кажется, только для того, чтобы не разучиться говорить.