ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
правитьОдна изъ петербургскихъ газетъ (какая, не припомню) замѣтила не безъ ядовитости, что жизненныя дѣла просты, а потому и дѣлать ихъ нужно просто, не напуская ца себя ни миссіонерства, ни подвижничества. Подобную же мысль высказало и Новое Обозрѣніе по поводу докторовъ, на трудъ которыхъ, по мнѣнію газеты, нужно смотрѣть тоже просто и оплачивать его какъ всякій обыкновенный трудъ.
У газетъ, высказывавшихъ подобныя мысли, были несомнѣнно свои основанія, но были несомнѣнно свои резоны и у основательницъ тифлисской дешевой библіотеки для народнаго и дѣтскаго чтенія, устроившихъ ее по другому идейному рецепту.
Отчетъ этой библіотеки, за первый годъ ея существованія (съ 20 сентября 1888 г. по 20 сентября 1889 г.), не только любопытенъ, но и поучителенъ, и именно потому, что служитъ отвѣтомъ тѣмъ, кто желалъ бы свести нашу жизнь къ такой «простой» практикѣ отношеній, когда все измѣряется взаимною пользой, выгодой, аршинами, вѣсами и деньгами.
Отчетъ, къ сожалѣнію, не говоритъ ни слова, у кого, при какихъ обстоятельствахъ и какъ явилась мысль объ устройствѣ библіотеки. Видно только, что библіотекой управляютъ «учредительницы». Очень можетъ быть, что это тѣ самыя «тифлисскія барышни», которыя года два тому назадъ обратились къ Л. Толстому съ просьбой указать имъ, что дѣлать, и за это были высмѣяны; очень можетъ быть, что это и совсѣмъ другія лица. Во всякомъ случаѣ, отъ этого пропуска отчетъ теряетъ очень много въ его нравственной сущности. Онъ говоритъ о фактическихъ подробностяхъ и оставляетъ подъ вуалью душу дѣла, ту единственную дѣятельную силу, безъ которой никакой подобной библіотеки въ Тифлисѣ бы не явилось, да и вообще никакія дѣла, имѣющія исключительно нравственную основу, на свѣтѣ не появляются. Но, оставляя въ сторонѣ душу, отчетъ, все-таки, сообщаетъ весьма интересныя подробности, на которыхъ слѣдуетъ остановиться.
20 сентября 1888 года, на Михайловской улицѣ, въ Тифлисѣ, надъ дверями небольшой лавочки, служившей прежде молочной, появилась вывѣска: «Библіотека». Сначала учредительницы было думали написать на вывѣскѣ «Народная библіотека», но не сдѣлали этого потому, что имѣли оффиціальное разрѣшеніе на открытіе библіотеки вообще, а, во-вторыхъ, онѣ не были увѣрены, что библіотека станетъ «народной», т.-е. что народъ, привыкшій покупать книги на базарѣ и у офеней, обратится за ними въ библіотеку.
Нужно думать, что скромная вывѣска не обратила на себя особеннаго вниманія обитателей Михайловской улицы и прохожихъ и что первыхъ покупателей и читателей приходилось создавать. Такъ слѣдуетъ думать потому, что распорядительницами и учредительницами библіотеки были учительницы, а первыми покупательницами ихъ ученицы, бравшія книги частью для себя и для своихъ родныхъ. Любопытно, что взрослые за книгами сами не являлись, а посылали за ними обыкновенно дѣтей. «Папаша прислали 20 копѣекъ, — объясняетъ маленькая покупательница, — и велѣли принести имъ толстую книгу: они тоненькихъ не любятъ». Или приноситъ мальчикъ книжку. «Что, понравилась?» — «Очень понравилась, и тятя тоже хвалилъ». — «А кто твой отецъ?» — «Фонарщикъ». Или — дѣвочка возвращаетъ книгу. При разспросахъ оказывается, что она ее совсѣмъ не помнитъ. «Ты, вѣрно, ее не читала?» — «Мнѣ некогда было». — «Такъ возьми ее еще разъ». — «Нѣтъ, ужь пожалуйста дайте другую. Мамаша очень просила, чтобы перемѣнить; она ее всю прочитала и другую хочетъ». Бывало и такъ: является кондукторъ конки и проситъ записать его сына, девятилѣтняго мальчугана. Выдаютъ дѣтскую книжку. «Нѣтъ, ужь пожалуйста поинтереснѣе», — выдаетъ себя отецъ, разсчитывавшій читать книги, которыя будетъ носить сынишка.
Вообще взрослые точно стыдились являться сами за книгами и посылали за ними подростковъ. Это очень затрудняло библіотекаршъ, которымъ приходилось выдавать книги совсѣмъ наугадъ. Случалось, что они сразу попадали во вкусъ неизвѣстнаго читателя, а случалось, что и никакъ не могли на него потрафить. Выдадутъ, напримѣръ, Капитанскую дочку, Юрія Милославскаго, Князя Серебрянаго и т. п. и дѣвочка, возвращая черезъ нѣсколько дней книгу, говоритъ: «Папашѣ очень понравилась: велѣли еще такую взять». Послѣ беллетристическихъ сочиненій выдаютъ что-нибудь по серьезнѣе: Разсказы про старое время на Руси или другую историческую книгу, и тоже получается благодарность. Но часто посланная, возвращая книгу, прибавляла лаконически: «нехорошая!» А бывали и такіе подписчики, въ особенности изъ молоканъ, которымъ никакъ не удавалось угодить, и недѣли черезъ 2—3 они переставали брать книги.
Чтобы поставить библіотеку въ болѣе непосредственную и тѣсную связь съ ея невѣдомымъ и таинственнымъ читателемъ, распорядительницы пригласили для завѣдыванія дѣломъ простую женщину, изъ ученицъ воскресной школы, не получившую никакого образованія, но умную, начитанную и развитую. Для веденія библіотечной статистики она была не совсѣмъ удобна, потому что писала и дурно, и медленно. Но она хорошо знала ту среду, для которой назначалась библіотека, съ преданностью и любовью бралась за дѣло и отличалась простотой обращенія. На другой же день послѣ ея поступленія пришли записаться ея знакомые — два брата-слесаря и одинъ изъ ихъ учениковъ; за ними явились еще двое, работавшихъ въ той же мастерской; эти привели еще новыхъ подписчиковъ — и библіотека шагъ за шагомъ начала пріобрѣтать популярность, такъ что къ концу перваго мѣсяца у нея было уже 160 подписчиковъ (наибольшее число изъ нихъ было, впрочемъ, не изъ рабочаго населенія). Всего въ теченіе года записалось 677 человѣкъ. Многіе изъ этихъ подписчиковъ, почитавъ мѣсяца два, переставали брать книги, потомъ записывались вновь. Изъ общаго числа всѣхъ подписчиковъ простой народъ и рабочее населеніе составляли половину, а остальную половину составляла интеллигенція, т.-е. преимущественно учащіеся.
Библіотека при открытіи имѣла преимущественно книги для народнаго чтенія, дешевыя изданія въ числѣ 840 названій. Теперь въ ней около 3,000 книгъ и 1,660 названій, въ томъ числѣ полныя собранія сочиненій Некрасова, Пушкина, Гоголя, Кольцова, Никитина, Тургенева, Лермонтова, Успенскаго, Короленко, Гаршина, Мачтета, Надсона; почти полныя собранія (за недостаткомъ нѣсколькихъ томовъ) Достоевскаго, Островскаго, Гончарова, Толстаго и по нѣскольку лучшихъ произведеній Щедрина, Писемскаго, Гюго, Диккенса, Байрона, Шекспира, Шпильгагена и др. Беллетристическія сочиненія, конечно, преобладаютъ (1,027); за ними слѣдуютъ историческія (111), географическія (70), естественно-историческія, біографическія, этнографическія, путешествія, духовно-нравственныя сочиненія, сельско-хозяйственныя, по общественнымъ вопросамъ, сборники разсказовъ и проч.
Библіотека составилась изъ книгъ, большею частью купленныхъ по случаю на распродажѣ, на базарѣ, а также и изъ пожертвованій. Пожертвовано 604 книги, 54 лицами, въ числѣ которыхъ были подписчики-бѣдняки, отдававшіе свои единственныя книги. Случалось и такъ, что подписчикъ приноситъ книги и проситъ не вносить ихъ въ каталогъ, а выдавать ли чтенія, пока онъ состоитъ подписчикомъ. Первый примѣръ этого поданъ одинъ бѣдный мальчикъ. Иногда книга, приносившаяся для подобнаго временнаго пользованія, представляла засаленный и истрепанный, никуда негодный лубочный хламъ, но, чтобы не обидѣть жертвователя, ихъ принимали и складывали въ уголку на полкѣ.
Кромѣ пожертвованій книгъ, сочувствіе къ библіотекѣ выражалось разными другими услугами: старые подписчики подыскивали новыхъ, разыскивали и выручали книги, которыя долго не возвращались, подклеивали книги, одинъ изъ подписчиковъ придѣлалъ колокольчикъ къ входной двери, другой установилъ на зиму желѣзную печь. Вообще между библіотекой и ея простыми читателями съ перваго же раза устанавливалась интимная, нравственная связь, домашнія, родственныя отношенія. Несмотря на то, что за чтеніе бралась плата, подписчики смотрѣли на библіотеку не какъ на коммерческое дѣло, библіотека не была для нихъ лавочкой, только отпускавшей за деньги книги. Они находили еще въ ней сочувствующихъ и близкихъ людей, которые разъясняли имъ ихъ недоразумѣнія, помогали совѣтами и указаніями въ выборѣ книгъ. Дѣти съ особенною охотой высказывали свои впечатлѣнія. Ихъ всегда выслушивали, задавали вопросы по поводу ими прочитаннаго, разъясняли то, чего они не понимали, и библіотека превращалась какъ бы въ маленькую аудиторію. Для взрослыхъ библіотека имѣла руководящее значеніе въ смыслѣ выбора книгъ и указанія на то или другое чтеніе. Наконецъ, много помогало связи библіотеки съ ея подписчиками то, что за книги не бралось залога.
И несмотря на то, что книги выдавались безъ залога и за чтеніе бралась ничтожная плата, книги не зачитывались и не пропадали. Въ теченіе отчетнаго года было выдано 14,768 книгъ и изъ нихъ не возвращено только 30. Хлопоты о возвращеніи задержанныхъ книгъ лежали на обязанности библіотекарши. Она или сама отправлялась къ подписчикамъ, или обращалась къ содѣйствію другихъ исправныхъ подписчиковъ, или же просила о возвращеніи книгъ письменно. Этихъ мѣръ было совершенно достаточно, и книги, задержанныя обыкновенно по безпорядочности или безпечности, почти всегда возвращались. Былъ даже такой случай. Одинъ изъ подписчиковъ, мастеровой, бывшій ученикъ ремесленнаго училища, долго не возвращалъ взятую книгу (Домби и сынъ). Попросили напомнить ему о возвращеніи одного изъ его товарищей, и онъ ему отвѣтилъ, что книги не возвратитъ, потому что смѣется надъ тѣмъ, кто даетъ книги безъ залога. Тогда ему написали письмо и выяснили, какое значеніе имѣетъ для бѣдняковъ выдача книгъ безъ залога, что этимъ выражается къ нимъ довѣріе, и что если книги будутъ не возвращаться, то придется брать залогъ. На другой же день мастеровой книгу возвратилъ.
Библіотека содержалась на абонементныя деньги, на частныя пожертвованія и на сборы съ концертовъ и спектаклей. Частныя пожертвованія были единовременныя и ежемѣсячныя, въ любомъ размѣрѣ, отъ 5-ти копѣекъ до 5-ти рублей. Общій доходъ библіотеки изъ всѣхъ трехъ источниковъ составлялъ 978 р. 5 к. Въ томъ числѣ плата съ подписчиковъ дала 312 р. 80 к., единовременныя пожертвованія — 36 руб., ежемѣсячныя — 179 р. 25 к. и два концерта и спектакль — 450 руб.
Расходы библіотеки были слѣдующіе: на покупку книгъ 303 р. 95 к., квартира 192 руб., завѣдующей библіотекой 180 руб., переплетъ книгъ 93 р. 20 к., обзаведеніе, отопленіе, типографія, страхованіе и проч. 54 р. 75 к. Всего 823 р. 90 к. Въ лѣтніе мѣсяцы, когда не было расходовъ на отопленіе и на покупку книгъ, и подписчики были большею частью состоятельные, платившіе по 20 к. въ мѣсяцъ, библіотека окупалась; зимой же дефицитъ былъ очень великъ. Увеличивался онъ въ особенности отъ того, что многимъ подписчикамъ приходилось дѣлать уступку, хотя это и было противъ правилъ (солдатамъ, подмастерьямъ и т. д.), но этихъ исключеній нельзя было не допустить. Для того, чтобы библіотека стала твердо и не зависѣла бы отъ пожертвованій, ей нужно имѣть вдвое подписчиковъ, т.-е., вмѣсто 670, — 1,300. И учредительницы думаютъ, что Тифлисъ, съ его стотысячнымъ населеніемъ, это число подписчиковъ дать можетъ. Эти цифирныя подробности обыкновенный читатель найдетъ, вѣроятно, скучными, но я привожу ихъ для тѣхъ, кому опытъ учредительницъ тифлисской библіотеки могъ бы служить полезнымъ указаніемъ при устройствѣ подобныхъ же библіотекъ въ другихъ городахъ.
Относительно требованій подписчиковъ отчетъ, къ сожалѣнію, не даетъ точныхъ указаній. Только къ концу года была заведена книга, въ которой отмѣчалось противъ каждой затребованной книги, сколько разъ ее брали. Больше всего спрашивались художественные разсказы Толстаго: Кавказскій плѣнникъ, Богъ правду видитъ, Поликушка. Разсказы эти читались съ увлеченіемъ и взрослыми и еле грамотными, и подростками и дѣтьми. Изъ другихъ изданій «Посредника» чаще брали Марью кружевницу и Сигналъ. Эти книги, въ особенности первыя три, настолько уже распространились въ народѣ, что въ послѣднее время ихъ спрашивали только тѣ, которые раньше ничего не читали. Затѣмъ чаще спрашивались передѣлки Короля Лира, Старикъ Никита и его три дочери, Бѣдность не порокъ, Не такъ живи какъ хочется, Царевна Меллина, Чудный мальчикъ, Фима (передѣлка Касимовской невѣсты Соловьева), Рыжій графъ (Засодимскаго), Архангельскіе китоловы, Хижина дяди Тома, Маша на дѣвичникѣ, Титъ, Вавила и Маланья (Острогорскаго); изъ повѣстей Погосскаго: Неспособный человѣкъ. Музыкантъ, Безоброчный (Нефедова), Муму. Болѣе грамотные зачитывались: Юріемъ Милославскимъ, Княземъ Серебрянымъ, Капитанскою дочкой, Дубровскимъ, повѣстями Гоголя и вообще историческими романами и повѣстями. Рѣдко оставались на полкахъ Народная война Шалфеева, Разсказы про старое время на Руси. Читались сильно біографіи Ломоносова (Некрасовой), Шевченко, Гарфильда, Томаса Эдвардса, Черные богатыри (Конради), Записки изъ мертваго дома. Учащіеся въ ремесленномъ, техническомъ, городскихъ училищахъ (не говоря уже о гимназіяхъ) поглощали одно за другимъ путешествія; а такъ какъ большинство подписчиковъ предоставляли выборъ книгъ библіотекаршѣ и дежурнымъ учительницамъ, то Жюль Бернъ расходился больше Майнъ-Рида. Всѣ дѣвушки — бѣднѣйшія швейки, ученицы воскресныхъ школъ, гимназистки — брали на расхватъ разсказы Анненской, въ особенности Тяжелую жизнь, Анну, Надежду семьи. Было человѣкъ пятнадцать изъ мастеровыхъ и отставныхъ, которые читали съ увлеченіемъ 93-й годъ и Исторію одного преступленія Гюго, перечитали всего Лермонтова, Тургенева, Успенскаго; брали Щедрина, Костомарова, Достоевскаго, Гаршина, Короленко, Шекспира и Байрона. «Позвольте ужъ еще томикъ Тургенева, — проситъ скромно отставной солдатикъ: — хочу всего прикончить, — очень хорошо пишутъ!». — «Интереснѣе Мертвыхъ душъ ничего, кажется, нѣтъ», — разсуждаетъ другой. Часто просили дать почитать что-нибудь изъ исторіи западныхъ государствъ (вродѣ книги Петрушевскаго); но, къ сожалѣнію, это требованіе было трудно удовлетворить, потому что, кромѣ Иловайскаго, Вебера и Шлоссера, исторіи западныхъ государствъ, сколько-нибудь популярно и научно составленной, у насъ нѣтъ. Очень желательно бы было видѣть подобную книгу въ народной библіотекѣ, прибавляетъ Отчетъ.
Большинство книгъ выдавалось по выбору библіотекарши и учитель ницъ, потому что читатели, не зная, что взять, обыкновенно просили дать мимъ «хорошую книжку». Это практиковалось въ особенности по отношенію къ дѣтямъ. Книжка, понравившаяся одному подписчику, переходила изъ рукъ въ руки. «Дайте Бѣлую бабу» (Бѣлая женщина Цебриковой), — повторялось по нѣскольку разъ въ день, послѣ того, что книга понравилась юдной изъ ученицъ, слышавшей чтеніе ея въ школѣ. «А мнѣ Косматую Дуню» (разсказъ Иванова), — твердятъ другія. И эта книга пошла въ ходъ, потому что ее читали въ школѣ. Вообще наилучшимъ средствомъ для спроса на ту или другую книгу служило предварительное съ нею знакомство дѣтей школьнаго возраста.
Хотя наибольшимъ спросомъ пользовался отдѣлъ литературный, но были любимыя книжки и въ другихъ отдѣлахъ. Читались съ интересомъ и пропагандировались подписчиками между собою: Разсказы о землѣ и небѣ Иванова, Вулканы и землетрясенія, Вѣтеръ и что онъ дѣлаетх, Разсказы о фабрикахъ, О неподвижныхъ звѣздахъ, Истребители мышей, Наставленіе матерямъ, Двѣ капельки. Книги религіознаго содержанія опрашивались преимущественно въ Великомъ посту; читателями ихъ были большею частью денщики.
Рядомъ съ выдачей книгъ для чтенія шла и продажа ихъ. Перечитавъ нѣсколько книгъ, подписчики покупали тѣ изъ нихъ, которыя имъ больше правились. Покупали и не подписчики. Заходитъ въ библіотеку мальчикъ въ синей блузѣ и рабочемъ фартукѣ: «Продаются у васъ книжки? Ну, дайте пнѣ, пожалуйста, на 10 копѣекъ, но хорошихъ!» Съ мая мѣсяца продажа книгъ была перенесена библіотекой и на базаръ, гдѣ былъ установленъ столикъ съ книгами на ряду съ офенями. Покупатели стали подходить и къ библіотечному столику, который съ перваго же раза продалъ нѣсколько книгъ, не бывшихъ у офеней: Хижину дяди Тома, Сельскій календарь, Мученики Шатобріана. Къ сожалѣнію, продажу книгъ на базарѣ учредительницамъ библіотеки не удается еще поставить правильно, потому что трудно найти надежнаго человѣка, который продавалъ бы книги по назначеннымъ цѣнамъ. А кромѣ того, лишь въ концѣ года удалось получить отъ городской управы билетъ на право безплатной торговли на базарѣ.
Ну, вотъ и вся исторія этого простаго дѣла. А дѣло, дѣйствительно, очень простое. Нѣсколько лицъ вздумали устроить дешевую библіотеку для бѣдныхъ читателей, потому что для нихъ библіотеки не было. Устроилась "библіотека тоже просто, на собранныя деньги. Завѣдываніе библіотекой поручили простому, обходительному человѣку, который сейчасъ же (именно «сейчасъ же») установилъ съ читателями простыя и прямыя отношенія. Затѣмъ все дѣло пошло такъ же просто, какъ просто оно устроилось. Читатель шелъ въ библіотеку спокойно, какъ бы онъ шелъ къ себѣ домой. Съ нимъ не только говорили, но и бесѣдовали, давали совѣтъ и указанія, разъясняли его недоумѣніе или недомысліе, выбирали для него книгу и помогали словомъ и дѣломъ; библіотека вѣрила своему подписчику, подписчикъ вѣрилъ своей библіотекѣ, они полюбили другъ друга, сроднились и простое дѣло, устроенное просто, такъ же и шло просто, само собою.
Да, дѣло простое! Но я напомню читателю исторіи, пожалуй, и еще болѣе простыя.
20 января 1790 года, въ маленькомъ русскомъ городкѣ, какимъ въ то время былъ Херсонъ, окончилъ жизнь одинъ изъ гуманныхъ дѣятелей на пользу страждущихъ, одинъ изъ благороднѣйшихъ служителей цивилизація и прогресса. Этотъ благородный служитель на пользу страждущихъ былъ англійскій филантропъ докторъ Джонъ Говардъ. Онъ только что пріѣхалъ въ Россію, чтобъ изучить положеніе тюрьмы и дополнить свои наблюденія надъ чумой и вообще заразными болѣзнями. Въ Херсонѣ Говарда пригласили къ молодой дамѣ, заболѣвшей чумой, и, заразившись, онъ умеръ. Столѣтнюю годовщину смерти Говарда и чествовалъ 20 января нынѣшняго года Херсонъ.
Говорить о жизни и дѣятельности Говарда я не стану, но я скажу, въ чемъ заключалось чествованіе его памяти и какіе любопытные факты при этомъ обнаружились. Чествованіе выражалось тѣмъ, что въ церкви тюремнаго замка, выстроеннаго, какъ думаютъ, по плану Говарда, была отслужена литія, а у памятника, поставленнаго въ Херсонѣ Говарду, паннихида. Затѣмъ, вечеромъ, въ залѣ городскаго собранія состоялось публичное торжественное засѣданіе общества херсонскихъ врачей. Послѣ прочтенія біографіи Джона Говарда, предсѣдатель общества, докторъ Попперъ, сказалъ рѣчь, въ которой онъ, между прочимъ, сообщилъ и слѣдующее: «До какой степени было сильно обаяніе Говарда на окружающихъ, можно судить по тому, что, несмотря на трехмѣсячное только пребываніе свое въ Херсонѣ, Говардъ пріобрѣлъ всеобщую любовь, которая выразилась тѣмъ, что ему поставили памятникъ на добровольныя пожертвованія. Уваженіе къ Говарду переходило изъ поколѣнія въ поколѣніе, примѣромъ чему служитъ семейство Ищенковыхъ, у котораго обязанность оберегать могилу Говарда передавалось изъ рода въ родъ почти въ продолженіе цѣлаго столѣтія, несмотря на то, что оно за это не получало никакой платы. Только съ 1875 года городская управа стала платить за это сначала по три рубля въ мѣсяцъ, а за тѣмъ по рублю».
Почти въ тотъ же день, когда Херсонъ чествовалъ память Говарда, Одесса хоронила доктора Дрея. «Кто въ Одессѣ не зналъ этого патріарха врачей, человѣка небывалой энергіи, человѣка сильной, любящей души, который всѣ свои богатоодаренныя способности направилъ на служеніе высокимъ идеаламъ гуманности? — говоритъ Одесскій Листокъ. — Врачъ угнетенныхъ, врачъ скорбящихъ, всюду и вездѣ онъ шелъ на первый зовъ. Его можно было встрѣтить и на разсвѣтѣ, и въ глубокую ночь, и въ суровую непогодь, встрѣтить въ невылазной грязи отдаленнѣйшихъ закоулковъ города, гдѣ живетъ бѣдная масса. Это былъ врачъ народный, — врачъ, для котораго всѣ люди, безъ различія вѣры и національности, были равны. Человѣкъ высоко-безкорыстный, онъ зналъ одно — лечить больнаго и помогать ему; но, кромѣ этого, онъ любилъ больныхъ. За то и народъ любилъ его, любилъ, какъ своего патріарха; его имя произносилось съ благоговѣніемъ. Егорадости были радостями массы, его горе — горемъ массы. Каждый бѣдный человѣкъ можетъ разсказать о какомъ-либо благородномъ поступкѣ покойнаго. Мое первое воспоминаніе дѣтства сразу запечатлѣло въ памяти моей его благородный образъ, — говоритъ г. Бардахъ. — Въ бѣдной, жалкой лачужкѣ Дрей самъ готовитъ постель, вынимаетъ скудное бѣлье, даетъ свое, своими руками переноситъ роженицу на имъ приготовленную постель, говоритъ утѣшительныя и бодрящія слова и уходитъ только тогда, когда всѣхъ успокоилъ. Уходитъ и незамѣтно оставляетъ деньги на хорошую пищу для больной. Такіе поступки покойнаго были настолько повседневны, что многіе изъ знавшихъ его, — а его знали десятки, если не сотни тысячъ, — могутъ привести подобные факты или еще болѣе характеризующіе покойнаго. И теперь еще городская масса не имѣетъ правильно-организованной медицинской помощи, — можно себѣ представить, что было полстолѣтія тому назадъ! И вотъ среди бѣдняковъ явился человѣкъ, всецѣло и безкорыстно отдавшійся дѣлу врачеванія, человѣкъ съ высокимъ общимъ образованіемъ, съ обширными для своего времени познаніями въ области медицины (спеціально хирургіи и акушерства), человѣкъ въ цвѣтѣ умственныхъ и физическихъ силъ; онъ сразу высоко поставилъ свое знамя — знамя врача. Трудясь дома, трудясь въ больницѣ, трудясь въ бѣднѣйшихъ лачугахъ, этотъ человѣкъ почти не зналъ отдыха и только въ высокой миссіи врача, носителемъ которой онъ былъ, черпалъ силы для своей благородной, безконечно-трудной, но и безконечно-высокой полувѣковой дѣятельности».
«Дрей былъ съ виду строгъ и суровъ, — говоритъ Новороссійскій Телеграфъ (вообще не расположенный къ евреямъ, оттого я привожу его отзывъ о Дреѣ), — но подъ этою суровою оболочкой билось горячее, отзывчивое и участливое сердце. Въ теченіе многихъ годовъ на квартиру д-ра Дрея стекалась масса больныхъ всѣхъ классовъ и состояній, и покойный всѣхъ выслушивалъ и врачевалъ съ одинаковымъ вниманіемъ и сердечностью. Благодѣтельное вліяніе д-ра Дрея на являвшихся къ нему больныхъ было просто изумительно… Довѣріе къ нему публики было безгранично и слово доктора имѣло на больныхъ магическое дѣйствіе. Не одна сотня, не одна тысяча больныхъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей обязаны покойному избавленіемъ отъ физическихъ страданій и подчасъ опасныхъ недуговъ. И популярность свою Дрей добылъ всецѣло въ силу обаянія своей личности, какъ человѣка и врача…»
И это не похвальныя только слова, какія произносятся на могилахъ. Вотъ какъ описываетъ Одесскій Вѣстникъ похороны Дрея: «Къ 12 часамъ къ квартирѣ Дрея стали стекаться со всѣхъ сторонъ безчисленныя массы народа. Въ началѣ втораго часа раздалось печальное пѣніе хора пѣвчихъ и гробъ былъ медленно вынесенъ врачами на рукахъ… Впереди гроба несли массу вѣнковъ. Позади шли родственники, члены разныхъ депутацій, близкіе друзья и знакомые, затѣмъ слѣдовала цѣлая вереница экипажей, а по тротуарамъ густою лентой тянулась все возроставшая толпа народа…Несмотря на разстояніе въ нѣсколько верстъ, отдѣляющее городъ отъ новаго еврейскаго кладбища, туда явилось нѣсколько тысячъ человѣкъ, большинство пѣшкомъ, не отставая отъ гроба».
Въ промежутокъ смерти Говарда и Дрея, лѣтъ 50—60 назадъ, Пермь подобнымъ же образомъ хоронила одного изъ своихъ врачей (я забылъ его фамилію, но въ Перми, конечно, сохранилась о немъ память). Это былъ тоже патріархъ, старикъ-нѣмецъ, напоминавшій Гуфеланда. Онъ тоже не зналъ непогоды, не различалъ ночи отъ дня, когда нужно было идти къ больному и онъ не только лечилъ, но и помогалъ деньгами, и за гробомъ его шла вся Пермь, отъ губернатора до послѣдняго бѣдняка.
И люди съ подобнымъ душевнымъ складомъ вовсе не исключительная рѣдкость. Они были, они есть и будутъ, и будетъ ихъ становиться все больше и больше. На нашихъ глазахъ былъ не одинъ случай подобныхъ же чествующихъ похоронъ, когда только со смертью человѣка люди почувствовали, чего они лишились, и когда за гробомъ женщины-врача, фельдшерицы, школьнаго учителя, профессора шли толпы народа. Случаи эти уже потому должны повторяться чаще, что теперь прибавилось и докторовъ,! учителей, и вообще общественнаго дѣла, и лицъ, служащихъ ему, а; слѣдовательно, явилось и больше поводовъ для практики общественнаго доброжелательства.
А практика эта и проста, и немудрена. Спросите учредительницъ тифлисской библіотеки и библіотекаршу, трудно ли имъ выдавать книги и бесѣдовать съ подписчиками, и онѣ отвѣтятъ, что не только не трудно, но пріятно и тѣмъ это пріятнѣе, чѣмъ онѣ живѣе ощущаютъ, что возбуждаютъ къ себѣ признательное и доброе чувство. И зачѣмъ спрашивать учредительницъ тифлисской библіотеки, — спросите себя, трудно ли вамъ дѣлать пріятное, не только близкимъ и роднымъ, но и каждому, если является къ тому случай? Всѣ мы и добры, и хотимъ быть добрыми, и намъ пріятно, если насъ считаютъ добрыми, мы хотимъ любить и хотимъ, чтобы насъ любили. Другой и нѣтъ нравственности. А что эта нравственность не трудна, мы тоже это знаемъ на своихъ повседневныхъ, — ну, хотя бы домашнихъ, — отношеніяхъ.
Вѣрно, что это повседневное, домашнее чувство есть личное и узкое чувство и практика его не широка. Но за то мы сдѣлали большой его запасъ, проживъ чуть не вѣкъ однимъ домашнимъ, семейнымъ доброжелательствомъ. Когда свершились реформы, этому накопившемуся запасу, не нашедшему себѣ удовлетворенія исключительно въ семейномъ доброжелательствѣ, открылся не существовавшій до того времени просторъ. Вотъ откуда этотъ не перестающій раздаваться повсюдный кличъ: «что дѣлать?» «научите, что дѣлать?» — вотъ откуда и обращеніе тифлисскихъ барышень къ Толстому. Не въ чувствахъ тутъ дѣло — ихъ у насъ довольно, дѣло въ томъ, на что употребить ихъ. И найти дѣло совсѣмъ не такъ просто даже для людей уже знакомыхъ съ жизнью. Для молодыхъ же, у которыхъ общественное доброжелательство находится въ особенно остромъ состояніи, на каждомъ шагу представляется такія несокрушимыя препятствія, черезъ которыя съ молодыми силами не перескочишь. Надняхъ мнѣ случилось встрѣтить дѣвушку, которая чуть ли не съ десяти лѣтъ мечтала о медицинскихъ курсахъ. Ихъ теперь нѣтъ и она изъ всѣхъ силъ рвется хоть въ фельдшерицы. Н какъ горитъ ея лицо, какъ блестятъ глаза, когда она говоритъ на эту единственную тему ея жизни! Всѣ ея мысли, всѣ ея желанія, всѣ ея стремленія, вся душа ея направлены только на то, чтобы найти возможность уѣхать изъ деревни въ Москву на фельдшерскіе курсы. Теперь она живетъ въ гувернанткахъ на пятнадцати-рублевомъ жалованьи. Но, вѣдь, изъ него ничего не скопишь. А курсъ тянется пять лѣтъ. Она -считаетъ, что двухъ сотъ рублей въ годъ ей за-глаза въ Москвѣ достаточно. А гдѣ взять эти 200 руб. въ годъ въ теченіе пяти лѣтъ? И почему ей нужны непремѣнно медицинскіе или фельдшерскіе курсы — это секретъ ея чувства, секретъ всѣхъ сердобольныхъ людей, которымъ непремѣнно нужны страждущіе, болѣющіе, несчастные.
И эти чувства не умаляются, а ростутъ. Кто можетъ учиться здѣсь — учится здѣсь, кому дорога для ученья закрыта дома — уходятъ въ заграничные университеты. И всѣ эти стремленія къ знанію, къ «правдѣ и свѣту», «къ нравственному удовлетворенію», эти горячія, искреннія просьбы указать, что читать, чтобы «разобраться въ мучащихъ вопросахъ», — все это интеллигентное, неудовлетвореніе, особенно между людьми, заброшенными въ глушь, все это недовольство полузнаніями и стремленіе пополнить его саморазвитіемъ, чтобы «освѣтить смыслъ жизни», «дать хотя какіе-нибудь идеалы», всѣ эти жалобы молодыхъ и свѣжихъ натуръ, что «кругомъ все пусто и мертво, дѣло лишь на словахъ и отношеніе къ нему странное», это, наконецъ, разочарованіе въ ученіи графа Толстаго, смѣнившее первое горячее имъ увлеченіе, когда молодежь поняла, что «самоусовершенствованіе», проповѣдуемое Толстымъ, есть ученіе эгоистическое, ставящее въ центрѣ личное я и думы лишь о немъ, — все это — разныя формулы одного и того же душевнаго порыва, выраженіе одного и того же неудовлетвореннаго чувства любви, ищущаго и не находящаго для себя дѣятельнаго проявленія.
Пока подобное доброжелательное чувство питается внутри себя и живетъ собственнымъ накопленіемъ, оно находитъ само въ себѣ и удовлетвореніе. Но когда оно пытается принять общественно-дѣятельную форму я вступаетъ въ область общественныхъ отношеній, которыми руководятъ уже не чувства, а идеи и принципы, сейчасъ же передъ нимъ раскрывается какая-то безплодная пустыня съ массой препятствій, въ которой глохнетъ и замираетъ всякій доброжелательный порывъ и требуется большое личное доброжелательное мужество, чтобы порывъ сохранилъ свое дѣятельное состояніе. Могилу Говарда, напримѣръ, семейство Ищенковыхъ оберегало изъ рода въ родъ цѣлое столѣтіе, и дѣлалось это просто, само собою. Но вотъ вздумала оберегать эту могилу Херсонская городская управа, и простое нравственное обязательство превратилось въ вопросъ городской смѣты и экономіи городскаго хозяйства. Сначала управа отпускала на содержаніе могилы 36 руб. въ годъ, потомъ стала отпускать 12 руб. и, вѣроятно, скоро не станетъ и ничего отпускать. Пока тифлисская библіотека зависѣла исключительно отъ тѣхъ нравственныхъ чувствъ, въ которыхъ она зародилась и которыми она поддерживалась, никакихъ трудностей для существованія ея не возникало. Но когда учредительницы задумали поставить на базарѣ столикъ для продажи грошовыхъ книгъ, — нравственный вопросъ превратился въ вопросъ городскаго бюджета. Чуть ли не годъ пришлось ждать учредительницамъ, что имъ позволятъ продавать книги по даровому свидѣтельству. Можетъ быть, для этого потребовалось даже собраніе всей тифлисской городской думы и почтенные представители одного изъ первоклассныхъ и богатѣйшихъ городовъ Россіи совсѣмъ въ серьезъ толковали, слѣдуетъ или не слѣдуетъ позволить поставить столикъ съ десятью грошовыми книгами даромъ.
И неужели въ этомъ могъ заключаться хоть малѣйшій вопросъ? Могъ и заключался, читатель. Вѣдь, въ область общественно-нравственныхъ чувствъ, въ область общественнаго доброжелательства мы вступили всего безъ году недѣля. А до этого вступленія мы жили лишь въ области личнаго чувства и личнаго доброжелательства, — подавали нищимъ милостыню, надѣляли чѣмъ могли сиротъ и убогихъ, кто побольше заботился о своей душѣ и имѣлъ побольше денегъ — строилъ или храмъ Божій, или учреждалъ богадѣльню и давалъ этой богадѣльнѣ свое имя, чтобы каждый зналъ, кѣмъ она устроена. Нравственная основа этого доброжелательства была тоже исключительно личная. То были душеспасительныя дѣла, которыя дѣлались не ради нищихъ, сирыхъ и убогихъ, а чтобы черезъ нихъ получить извѣстное благо для себя. Личное чувство превращалось только въ личное поведеніе и дальше не шло. Ни въ общественную мысль, ни въ общественную идею, ни въ общественный принципъ оно не выростало и даже не переходило въ наслѣдственную привычку, потому что и не передавалось наслѣдственно ни чувству, ни уму. Доброжелательный отецъ строилъ богадѣльню, а недоброжелательный сынъ ее закрывалъ. Такъ это и водилось.
Хотя рядомъ съ этимъ своекорыстнымъ доброжелательствомъ (назовемъ его для отличія лично-моральнымъ, — названіе, впрочемъ, невѣрное), доставшимся намъ отъ прошлаго, явилась въ новое время совсѣмъ неизвѣстная ранѣе форма доброжелательства гражданскаго, возникшая совершенно изъ иныхъ побужденій, иныхъ чувствъ и идей, но эта форма пока еще не успѣла развиться настолько, чтобы войти въ жизнь, какъ руководящій обшественный принципъ, и носитъ на себѣ личныя черты. Старое все еще -сильно оттягиваетъ насъ назадъ и держитъ крѣпко въ своихъ традиціяхъ. У насъ, гдѣ образованіе и знанія распространены такъ слабо, какъ нигдѣ, казалось бы, каждому желающему учиться слѣдовало бы выдавать за это премію и радоваться, что нашелся охотникъ учиться, право на образованіе и ученіе обложены, напротивъ, такимъ высокимъ налогомъ, какъ тоже нигдѣ въ мірѣ. Таковъ еще у насъ господствующій общественно-образовательный принципъ, считающій образованіе не насущною и неустранимою потребностью, которую нужно холить, поощрять и развивать, а роскошью, и вотъ, чтобы ослабить нѣсколько дѣйствіе этого суроваго принципа, на помощь бѣднякамъ-учащимся явилась благотворительность въ видѣ стипендій, денежныхъ взносовъ, устройствъ для студентовъ общежительствъ, дешевыхъ столовыхъ. Но всѣ эти доброжелательныя дѣйствія имѣютъ всегда личный характеръ. Какъ встарину купецъ, строившій страннопріимный домъ, хотѣлъ, чтобы каждый зналъ, кѣмъ этотъ домъ выстроенъ, и давалъ ему свое имя, такъ и теперешнее наше доброжелательство, хотя и утратившее свой прежній исключительно благочестивый характеръ, остается, попрежнему, личнымъ. Напримѣръ, изъ отчета Московскаго университета за прошедшій годъ оказывается, что всѣ пожертвованія на стипендіи и всѣ единовременныя пособія связаны непремѣнно съ именами жертвователей. Н. И. Русановъ вноситъ 5,000 рублей на учрежденіе стипендіи имени умершаго студента Миролюбова; по завѣщанію умершей вдовы генералъ-майора Любенковой поступаютъ 10,000 р. на учрежденіе стипендіи имени завѣщательницы и имени ея мужа; по завѣщанію пот. поч. гражданина H. С. Мазурина поступаютъ 12,000 р. на учрежденіе двухъ стипендій его имени; вдова пензенскаго купца А. Б. Андреева жертвуетъ 4,000 р. на учрежденіе стипендіи имени А. А. Андреева; А. А. Краевскій оставляетъ 6,000 руб. на одну стипендію его имени; умершая московская мѣщанка Ю. И. Александрова завѣщаетъ 7,000 руб. на двѣ стипендіи ея имени и т. д., дешевая столовая для студентовъ называется столовой братьевъ Ляпиныхъ, студенческія общежитія называются именами ихъ учредителей. И это повторяется вездѣ, и въ Петербургскомъ университетѣ, и въ другихъ. Масса подобныхъ личныхъ, именныхъ, пожертвованій такъ велика, что для нея должна быть введена особая бухгалтерія. Каждый пожертвованный капиталъ составляетъ отдѣльную статью, а именныя жертвы должны дергаться твердо въ памяти. И образовался какой-то конгломератъ изъ отдѣльныхъ великодушныхъ дѣйствій, а не нѣчто безъименное, общественное и цѣльное. Въ этомъ конгломератѣ чувствуется скорѣе совокупность единоличныхъ великодушныхъ протестовъ противъ чего-то, что оно усиливается умягчить, сгладить, уничтожить, чѣмъ система общественнаго поведенія, возведенная въ такую же общественную идею и въ общественный принципъ.
Чтобы поступать такъ, выдѣляя себя и выдѣляя свое поведеніе, конечно, нужно и самому выдѣляться изъ средняго уровня и имѣть особую силу. И наши великодушные и доброжелательные жертвователи дѣйствительно выдѣляются, а ихъ простое дѣло становится не простымъ только потому, что для него жизнь не выработала еще условій общественной простоты и свободы и требуетъ особенныхъ единоличныхъ усилій и единоличной энергіи. Получается что-то ненормальное, потому что доброжелательство, стремящееся принять общественно-дѣятельную форму, должно вступать въ борьбу, побѣждать препятствія. Это уже героизмъ. Учредительницамъ тифлисской библіотеки стоило большихъ усилій и хлопотъ ея открытіе; а злополучный столикъ, который онѣ желали поставить на базарѣ для. продажи книгъ, всего на какой-нибудь рубль, принялъ размѣры городскаго финансоваго вопроса и подлежалъ особому обсужденію городскихъ правителей. Ботъ почему самое простое доброжелательное дѣло становится у насъ обыкновенно далеко не простымъ и, чтобы свершить его, требуется извѣстная степень героизма, подвижничества, самопожертвованія, а подчасъ и очень большая энергія.
Осенью прошлаго года, послѣ трехъ съ половиною мѣсячнаго путешествія по Сибири, прибылъ въ Приамурскій край бывшій ученикъ красноуфимскаго реальнаго училища г. У., уроженецъ Малороссіи. Увлекшись идеей личнаго труда, г. У., бывшій нѣсколько лѣтъ сельскимъ учителемъ, поступилъ въ красноуфимское реальное училище, окончилъ съ выдающихся успѣхомъ курсъ и все время былъ лучшимъ работникомъ на училищной фермѣ. Въ Приамурскомъ краѣ г. У. рѣшилъ «сѣсть на землю». Его встрѣтили очень сочувственно всѣ мѣстныя власти. Генералъ-губернаторъ предоставилъ ему выбрать для занятія земледѣліемъ 100 десятинъ земли, а военный губернаторъ Амурской области выдалъ 600 руб. на обзаведеніе сельско-хозяйственнымъ инвентаремъ. При содѣйствіи бывшаго директора красноуфимскаго училища, давшаго о піонерѣ культурнаго земледѣлія самый лестный отзывъ, изъ Петербурга ему посланы сѣмена хлѣбныхъ к кормовыхъ растеній, плодовъ и овощей, книги и руководства по сельскому хозяйству.
Ну, вотъ фактъ доброжелательства, нравственная сущность котораго въ ея цвѣтѣ, характерѣ и размѣрѣ возможна только у насъ, въ Россіи. Самое простое, повидимому, дѣло становится настолько не простымъ, что вызываетъ вниманіе къ нему высшихъ властей, и о г. У. говоритъ вся печать. По что же такое свершилъ г. У.? Больше ничего, какъ задумалъ «сѣсть на землю», оставилъ учительство, поступилъ въ красноуфимское реальное училище, чтобы ознакомиться съ раціональнымъ сельскимъ хозяйствомъ, и затѣмъ отправился въ Приамурскій край, гдѣ и водворился на отведенной ему землѣ. Что, кажется, можетъ быть проще? Да, все въ этомъ дѣлѣ просто, не просто только самое дѣло. Нѣмецъ-піонеръ переселяясь въ Америку, забирается еще и въ не такія трущобы, какъ нашъ Приамурскій край, и, однако, объ этомъ не говоритъ ни одна нѣмецкая газета. Впрочемъ, и у нѣмцевъ есть общественныя дѣла, подобныя нашимъ, когда идейность сообщаетъ имъ приподнятость и характеръ подвига. Но у насъ въ такихъ дѣдахъ болѣе свѣжаго чувства, непосредственности и личнаго, потому что побужденіями къ общественнымъ подвигамъ отличается, главнымъ образомъ (если не исключительно), только частъ общества, та его часть, которая живетъ по преимуществу чувствами стремленіями и исканіемъ идеаловъ, — молодежь.
бъ Европѣ между этою частью общества, еще формирующеюся для жизни, и зрѣлою частью, уже жизнью руководящей, гораздо больше непосредственной связи. Тамъ юноша, сложившій свои идеалы и точно установившій свои общественйыя стремленія, вступая въ слѣдующій возрастъ, только продолжаетъ самого себя и такъ называемая дѣйствительность не становится передъ нимъ несокрушимою стѣной, отъ которой отскакиваютъ всѣ; его идеалы, стремленія и мечты, превращаясь въ несбыточныя иллюзіи. Какъ отнесется жизнь къ его идеаламъ и стремленіямъ и какъ она надломитъ ему крылья, еще неизвѣстно, и онъ вступаетъ въ жизнь бодрый, свѣжій, съ увѣренностью въ свои силы. Нашъ же юноша уже и въ жизнь-то вступаетъ съ надломленными крыльями, съ подавленными стремленіями, хилый, слабый, съ парализованною энергіей. Онъ выходитъ разочарованнымъ прямо изъ школы.
Деорганизація нашей жизни заключается только въ ея рѣзкой двойственности. Когда мы еще ростемъ и формируемся, живемъ порывами, стремленіями и чувствами, когда мы начинаемъ читать и думать, мы слагаемся для неизмѣримо болѣе широкаго круга дѣятельности, чѣмъ тотъ, который потомъ встрѣтимъ въ дѣйствительности. Не одна художественная литература и поэзія, дѣйствующія на воображеніе и заставляющія молодыя сердца биться благородными, рыцарскими стремленіями и порывами, но и чисто-логическія, разсудочныя знанія, какъ юридическія и экономическія раскрываютъ передъ молодыми формирующимися умами массу идеаловъ, и возбуждаютъ въ молодыхъ сердцахъ страстное желаніе увидѣть осуществленіе ихъ въ жизни. Это старая исторія, каждому изъ насъ хорошо извѣстная. Также хорошо каждому изъ насъ извѣстно, что, вступая въ жизнь съ страстнымъ желаніемъ ее облагородить, очистить, водворить повсюду правду и справедливость, насадить просвѣщеніе, поднять матеріальный и умственный уровень народныхъ массъ, мы очень скоро убѣждаемся, что все это насаждается и водворяется вовсе не такъ просто и легко, потому что противъ нашихъ страстныхъ желаній и стремленій къ водворенію на землѣ блага и счастья стоятъ какія-то другія желанія и стремленія, а для осуществленія нашихъ, повидимому, очень простыхъ и легко осуществимыхъ идеаловъ мѣста не оказывается. И, дѣйствительно, имъ мѣста нѣтъ. Мѣста нѣтъ потому, что въ установившемся жизненномъ обиходѣ обращается гораздо меньше идей, стремленій и желаній, чѣмъ сколько ихъ имѣется въ насъ при вступленіи въ этотъ обиходъ. Подготовляясь къ жизни, мы набираемъ болѣе богатый умственный и идейный багажъ, чѣмъ какой допускается имѣть тѣми, кто въ этой жизни занимаетъ дѣятельно-практическое положеніе. И вотъ одни изъ вступающихъ въ дѣйствительную жизнь часть этого лишняго багажа складываютъ въ сторону и обкрадываютъ себя умственно и идейно, другіе, посильнѣе, съ излишнимъ багажомъ разстаться не желаютъ и мужественно несутъ его, пока у нихъ достаетъ для этого силъ. Изъ этихъ-то людей съ большими умственными и нравственными силами и выдѣляются всякіе піонеры и подвижники, изумляющіе подчасъ энергіей своего общественнаго доброжелательства и упорствомъ настойчивости.
Народничество есть въ настоящее время идеалъ всѣхъ культурныхъ народовъ, — идеалъ, въ Западной Европѣ явившійся много раньше, чѣмъ у насъ, и нами только оттуда заимствованный, да примѣненный къ нашимъ условіямъ. Въ Германіи, во Франціи, въ Англіи народничество выражается въ стремленіи улучшить положеніе фабричнаго и рабочаго пролетаріата, этого четвертаго и уже значительно выдѣляющагося сословія; у насъ, гдѣ считается 80 милл. сельскаго населенія, это вопросъ о «мужикѣ» и «деревнѣ»; въ Скандинавскихъ государствахъ, въ Швеціи и въ особенности въ Норвегіи, гдѣ нѣтъ никого, кромѣ мужиковъ, — это тоже мужицкій вопросъ. Скандинавское народничество, поэтому, гораздо намъ понятнѣе и ближе и, читая тамошнихъ народниковъ-писателей, чувствуешь что-то свое, русское.
Въ Сѣверномъ Вѣстникѣ печатался романъ изъ шведскаго быта; поставьте вмѣсто шведскихъ именъ русскіе, и вы подумаете, что передъ вами русскіе энтузіасты-идеалисты, піонеры новой жизненной практики, отдающіе всѣ свои силы на благо и просвѣщеніе народа. Смѣлый, молодой, увлекающійся герой романа, Фалькъ, готовъ отказаться безъ сожалѣнія отъ званія профессора, чтобы быть сельскимъ учителемъ. Крестьянская школа для него самая плѣнительная аудиторія, а крестьяне для него самые дорогіе слушатели. «Мои крестьяне и крестьянки, — восторженно проповѣдуетъ Фалькъ, — люди совсѣмъ другаго закала. Они являются въ школу съ такою страстью учиться, съ такою жаждой знанія, что просто любо смотрѣть. Но все это у нихъ въ зачаточномъ состояніи, такъ что они не умѣютъ даже выразить своихъ чувствъ. И какое счастье для учителя работать на этой дѣвственной почвѣ, идти медленнымъ, но вѣрнымъ шагомъ впередъ, пока не покажутся первые молодые ростки, и затѣмъ продолжать все дальше и дальше съ любовью и пониманіемъ. Мы не желаемъ пользоваться роскошью и изысканностью, не позволяемъ себѣ разнаго рода прихотей, которыя изображены досужимъ городскимъ меньшинствомъ и могутъ достаться въ удѣлъ только немногимъ. Мы находимъ, что пріятнѣе жить такъ, какъ живутъ многіе, чѣмъ такъ, какъ могутъ жить только нѣкоторые. И намъ кажется, что есть въ жизни много духовныхъ задачъ, которыя мы будемъ имѣть возможность выполнить, если не станемъ тратить времени на мелочи, на поддержку этой безполезной роскоши въ платьѣ, ѣдѣ, въ меблировкѣ и т. п. Мы вѣримъ, что родина наша нуждается въ трудѣ нашемъ для достиженія другихъ задачъ!…»
Не правда ли, какъ все это напоминаетъ нашихъ народниковъ? Не въ теоріи, не въ порывѣ только чувства, а на практикѣ, на дѣлѣ, мы имѣемъ профессоровъ университета, ставшихъ сельскими учителями. Больше двадцати лѣтъ (съ основанія Петровской академіи) у насъ не прекращаются попытки «сѣсть на землю». Одновременно съ освобожденіемъ крестьянъ, то здѣсь, то тамъ выступали постоянно отдѣльные піонеры въ видѣ земледѣльцевъ («своимъ трудомъ»), сельскихъ учителей, писарей, уходившихъ въ деревню, подобно г. У., отправившемуся теперь на Амуръ, а «опрощеніе» было и общимъ движеніемъ. Но почему же все это было только піонерствомъ, почему въ 20 лѣтъ своей непрерывности піонерство такъ и осталось только піонерствомъ, т.-е. отдѣльнымъ дѣйствіемъ отдѣльныхъ, болѣе энергическихъ и сильнѣе фанатизированныхъ людей? Да только и главнѣйше потому, что идея подобнаго общественнаго доброжелательства жила лишь въ одной формирующейся и ростущей части общества, а не дошла еще до обихода идей другой, болѣе зрѣлой части общества. Отъ этого каждый піонеръ долженъ былъ дѣйствовать на свой страхъ и рискъ, дѣйствовать изолированно, бороться исключительно собственными силами, не разсчитывая ни на поддержку, ни на помощь, ни на содѣйствіе. Для этого требовалось очень много силъ, большая живучесть идеи и большой запасъ смѣняющихъ другъ друга, не падающихъ духомъ, піонеровъ, которыхъ жизненный опытъ училъ лишь тому, что «одинъ въ полѣ не воинъ». Но именно эта непрерывность піонерствъ и живучесть идеи и доказываютъ, насколько въ стремленіи къ ея осуществленію заключается общественной правды, той самой великой общественной правды, для общественнаго роста которой и не существуетъ другаго закона. Всѣ великія идеи и общественные идеалы развивались всегда путемъ піонерства, усиліями отдѣльныхъ выдающихся силъ, прежде чѣмъ они становились руководящимъ принципомъ дѣйствующаго въ жизни большинства.
Нашему прогрессивному піонерству труднѣе сохранять свое положеніе, чѣмъ въ Западной Европѣ и въ скандинавскихъ земляхъ (и въ особенности въ скандинавскихъ), не только потому, что русское общество въ его дѣятельномъ большинствѣ много ниже европейскаго по образованію, развитію, стремленіямъ и въ особенности по своимъ общественнымъ принципамъ, но еще и потому, что приходится дѣйствовать въ средѣ иного культурнаго уровня.
Фальку легко было выставить программой: «не станемъ тратить времени на мелочи, на поддержку этой безполезной роскоши въ платьѣ, ѣдѣ, въ меблировкѣ и т. п. Мы вѣримъ, что родина наша нуждается въ трудѣ нашемъ для достиженія другихъ задачъ!» и эту программу выполнить. Между культурнымъ Фалькомъ и культурнымъ скандинавскимъ земледѣльцемъ, въ особенности норвежскомъ, разницы въ обиходѣ и общественныхъ понятіяхъ нѣтъ большой. Норвежскіе крестьяне живутъ какъ наши нѣмецкіе колонисты (лучше) и въ ихъ обиходѣ гораздо больше удобствъ и даже комфорта, чѣмъ въ обиходѣ нашихъ новыхъ мелкихъ землевладѣльцевъ изъ шляхты, бывшихъ дворовыхъ, управляющихъ, бурмистровъ. Выполняя свою программу, Фалькъ, безъ сомнѣнія, каждый вечеръ бесѣдуетъ съ своими односельцами за кружкой пива о шведскихъ и норвежскихъ внутреннихъ дѣлахъ, объ европейской политикѣ, о рабочемъ вопросѣ, о Бисмаркѣ, о Вильгельмѣ II и объ европейскихъ или скандинавскихъ политическихъ и общественныхъ новостяхъ, о которыхъ они узнали въ той же пивной изъ газетъ. Вернувшись въ свою крестьянскую избу, Фалькъ найдетъ въ ней и столъ, и стулъ, и коммодъ, и диванъ, и кровать съ подушками и одѣяломъ и чистымъ постельнымъ бѣльемъ. Все это, можетъ быть, и грубо, не отличается моднымъ фасономъ, но за то смотритъ прочно, солидно и содержится въ порядкѣ и чистотѣ. Даже и въ одеждѣ между Фалькомъ и его деревенскими сожителями нѣтъ разницы, — тѣ же панталоны, тотъ же жилетъ, тотъ же пиджакъ или сюртукъ, — и все это такъ же солидно и прочно, какъ и мебель въ избѣ. Нельзя сказать, чтобы норвежскій крестьянинъ не слѣдилъ и за модой, она у него только не мѣняется такъ часто, какъ у городскаго жителя, потому что зависитъ почти исключительно отъ прочности и солидности матеріала, которымъ онъ распоряжается. А деревенскій матеріалъ прочный.
Являясь лишь болѣе образованнымъ и развитымъ продолженіемъ того же крестьянина-земледѣльца, Фалькъ совершенно правильно разсуждаетъ, что родина его нуждается въ трудѣ народныхъ піонеровъ не для поддержанія безполезной роскоши въ платьѣ, ѣздѣ или меблировкѣ, потому что и то, что есть, вполнѣ обезпечиваетъ народу здоровую и удовлетворяющую человѣческимъ потребностямъ жизнь, и что задача піонерства въ идейномъ развитіи народа, въ демократизаціи понятій, пока еще не проникшихъ въ народную массу. Средній матеріальный уровень, на который должны встать всѣ болѣе обезпеченные и богатые и, въ то же время, болѣе высшій умственный уровень, до котораго долженъ быть поднятъ народъ, — дѣйствительно единственная задача скандинавскаго проповѣдника общественной морали. Во Франціи это дѣло стоитъ нѣсколько иначе, въ Германіи еще иначе, а у насъ и еще иначе.
Фалькъ, вставъ на средній матеріальный уровень народа, будетъ и сытъ, и одѣтъ и дѣти его будутъ здоровы, а не вымрутъ на половину до пятилѣтняго возраста; а нашему піонеру, захотѣвшему встать на средній народный уровень, пришлось бы снять сапоги и надѣть лапти, голодать черезъ годъ, не видѣть никогда мяса, и даже въ урожайное лѣто ѣсть хлѣбъ пополамъ съ мякиной. Есть, правда, и у насъ средній уровень благосостоянія, когда матеріальныя потребности почти всѣ удовлетворены и люди живутъ по-человѣчески; но этотъ средній уровень не уровень народа. Для народа онъ пока идеалъ, о которомъ онъ едва ли получитъ понятіе и къ которому едва ли начнетъ стремиться, если наши піонеры-народники, «сѣвъ на землю», немедленно снимутъ сапоги и надѣнутъ лапти, откажутся отъ чая, станутъ ѣсть пушной хлѣбъ, да спать въ избѣ въ повалку, отрѣшившись отъ всякой чистоплотности и здоровыхъ гигіеническихъ привычекъ. Фалькъ въ своихъ общественно-воспитательныхъ стремленіяхъ найдетъ и въ сельскомъ старшинѣ, и въ сельскомъ писарѣ людей, которые его поймутъ и ему помогутъ; онъ съ ними поговоритъ и посовѣтуется и объ общественныхъ дѣлахъ, потому что они ихъ не только понимаютъ, но и служатъ честно интересамъ народа; а спросите-ка нашихъ сельскихъ учителей, а въ особенности учительницъ, насколько имъ помогаютъ волостные писаря и старшины? Г. Астыревъ, при всей своей энергіи и фанатическомъ желаніи водворитъ правду, справедливость и нравственную чистоту въ волостныхъ порядкахъ, черезъ два года убѣжалъ изъ волостныхъ писарей, никакой нравственной чистоты въ административный обиходъ волостнаго правленія не водворивъ.
Фалькъ, задумавшій явиться съ пропагандой новыхъ идей и порядковъ куда-нибудь на конецъ Норвегіи, въ Нордландъ или въ Финмаркенъ, добрался бы до нихъ изъ Христіаніи дня въ два, а у насъ г. У., задумавшій служить Приамурскому краю, путешествовалъ въ него только отъ Красноуфимска, лежащаго на границѣ Сибири, три съ половиною мѣсяца! Вотъ какай разница въ размѣрѣ и характерѣ нашего народничества сравнительно съ народничествомъ скандинавскимъ. Тамъ оно чисто-демократизаціонное движеніе, долженствующее охватить всю народную массу и поднять ее до уровня общественныхъ требованій теперешняго развитаго меньшинства; у насъ же оно забота о первоначальномъ улучшеніи условій матеріальной жизни народа, о первой его духовной пищѣ и объ очисткѣ атмосферы его нравственнаго и умственнаго существованія. Это задача болѣе трудная и сложная, чѣмъ задача Фалька, а потому для русскаго народнаго піонерства нужны и люди болѣе сложные, болѣе крѣпкіе, болѣе выдержанные и способные бороться, не упадая духомъ, съ препятствіями и преградами, которыя они встрѣтятъ на своемъ пути. Даже въ нашей Финляндіи піонеръ-народникъ встрѣтитъ другія условія и будетъ имѣть другую аудиторію, чѣмъ какія онъ найдетъ не только въ Приамурскомъ краѣ, но и въ Орловской или Тульской губерніи, уже не говоря про живущую еще по звѣриному Бѣлоруссію.
Года полтора-два назадъ нѣкоторыя газеты очень настойчиво предлагали всѣмъ городскимъ и преимущественно петербургскимъ интеллигентамъ, е ищущимъ мѣстъ", уйти въ «деревню» и отдать ей свои интеллигентныя силы на водвореніе правды, справедливости, хорошихъ нравовъ, привычекъ и порядковъ. Это была очень наивная проповѣдь кабинетныхъ писателей, смотрѣвшихъ на жизнь и на людей въ розовыя очки изъ «прекраснаго далека». Кабинетные писатели знали, что были такіе люди, которые «садились на землю», жили «своимъ трудомъ» и по возможности служили словомъ и дѣломъ народу. А такъ какъ это были интеллигенты, а въ городахъ искали мѣстъ тоже интеллигенты, то упомянутыя газеты вполнѣ логически умозаключили, что если каждый интеллигентъ, не находящій себѣ «мѣста» въ городѣ, уйдетъ въ деревню, то немедленно, только однимъ своимъ присутствіемъ, онъ водворитъ въ ней рай и создастъ народу довольство и счастіе.
Да, дѣйствительно, на землю сарлись интеллигенты, но эти интеллигенты были, не изъ той глины, изъ которой слѣпила жизнь этихъ интеллигентовъ, рыскающихъ въ городахъ за мѣстами и за жалованьемъ. Тѣ интеллигенты были борцы, люди съ закаломъ, энергіей, фанатически отдававшіеся служенію своей благородной идеи и всецѣло проникнутые чувствомъ доброжелательства, которое и было въ нихъ основною двигающею силой. А съ какою бы двигающею силой «сѣли на землю» разшатанные, безпринципные, неспособные интеллигенты, которыхъ нѣкоторая часть печати готова была выгнать изъ городовъ въ деревни цѣлыми толпами, когда эти интеллигенты были не въ состояніи найти себѣ дѣла даже въ городѣ, гдѣ для каждой неспособности и безпринципности открыто гораздо больше путей? Ужъ кому другому, а этому безпринципному, шатающемуся интеллигенту нечего указывать, что дѣлать; онъ это и самъ отлично знаетъ, и если бы «деревня» давала ему то, чего онъ ищетъ и что ему нужно, онъ давно бы заполонилъ деревню, какъ заполонилъ городъ.
Счастіе деревни именно въ томъ, что она не служитъ приманкой для праздныхъ людей, что въ ней имѣется дѣло лишь для одной дѣйствительной силы, а все безсильное пропадетъ. И изъ сильныхъ вынесутъ деревню только особенно сильные, особенно сильные не одною энергіей и характеромъ, но и мощью тѣла подходящіе къ первобытнымъ еще организмамъ нашихъ сельскихъ обывателей, не тронутыхъ пока цивилизаціей. Понятно, что подобные піонеры должны вызывать къ себѣ и удивленіе, и уваженіе. Дѣло, которое они хотятъ дѣлать, конечно, простое, потому что что же можетъ быть проще справедливости и правды, какъ въ экономическомъ, такъ и въ Общественныхъ отношеніяхъ и распространеніи здравыхъ человѣческихъ понятій? И дѣло это было бы дѣйствительно просто, если бы поперекъ ему не становилась цѣлая стѣна разныхъ препятствій. И вотъ для дѣла, повидимому, самаго простаго, требуются, однако, люди далеко не простые, не серединные, не заурядные, а какіе-то особенные, съ Божьею искрой въ душѣ, съ священнымъ огонькомъ въ сердцѣ, любвеобильные и восторженные, слѣпленные, такъ сказать, изъ одной идеи, одного желанія, одного стремленія къ общественному доброжелательству.
Было бы, разумѣется, проще, если бы, по желанію петербургской газеты, простыя дѣда дѣлались просто, простыми и заурядными людьми, и не требовали бы ни миссіонерства, ни подвижничества. Въ этой простотѣ жизнь и стремится. Есть уже и теперь много дѣлъ, ставшихъ настолько заурядными и дозволенными, что ихъ можетъ свершать каждый, ибо они вошли въ установившійся обиходъ. Еще недавно сдѣлаться сельскимъ врачомъ и поселиться въ деревнѣ на вольной практикѣ было подвигомъ самоотреченія, и рефератъ доктора Таирова, какъ онъ водворился въ деревнѣ и установилъ свою вольную практику и пріобрѣлъ любовь и довѣріе народа, выслушивался и читался какъ исторія подвига, потому что это былъ и въ дѣйствительности подвигъ самоотреченія и идейности.
Но рядомъ съ этимъ подвигомъ въ другихъ мѣстностяхъ Россіи обнаруживались факты и заурядности подобныхъ отношеній, бъ десяти верстахъ отъ того мѣста, гдѣ я живу, есть еврейское мѣстечко и въ немъ вольнопрактикующій врачъ, приглашенный евреями, съ которымъ заключены весьма точныя и опредѣленныя денежныя условія. Такъ, бѣдныхъ онъ долженъ лечить даромъ и за это получаетъ отъ мѣстечка 300 руб. въ годъ, съ людей средняго состоянія получаетъ за визитъ или совѣтъ по 25 коп., а съ богатыхъ — гонораръ по условію. Тутъ дѣло стоитъ совсѣмъ просто и о подвигѣ никто и не думаетъ говорить.
Еще одинъ случай, когда земскій врачъ, лишившись земскаго мѣста, вмѣсто того, чтобы ѣхать въ городъ и искать тамъ практики, рѣшилъ жить практикою деревенской. Удалась она ему не сразу и онъ постранствовалъ не мало, прежде чѣмъ нашелъ мѣсто по себѣ. Теперь онъ практикуетъ въ Виленской губерніи и тоже въ мѣстечкѣ, населенномъ евреями и русскими. Этотъ человѣкъ съ искрой въ душѣ и никакой таксы не установилъ; свое дѣло онъ любитъ, любитъ онъ и народъ, и нравственныя отношенія, которыя. онъ установилъ, доставляютъ ему столько душевнаго удовлетворенія, что свое мѣстечко онъ не промѣняетъ ни на какой городъ.
И тутъ, пожалуй, можно (и слѣдуетъ) не согласиться съ мнѣніемъ, что трудъ доктора нужно разсматривать какъ всякій другой трудъ и оплачивать какъ трудъ обыкновенный. То-то такой ли простой трудъ доктора, какъ трудъ печника или трубочиста? Чтобы и печку сложить хорошо, нужно любить печное дѣло. Никакого дѣла нельзя дѣлать безъ любви къ нему; въ человѣческихъ же отношеніяхъ безъ любви къ людямъ и ровно ничего нельзя дѣлать. Внѣ любви къ людямъ нельзя найти ни нравственнаго удовлетворенія, ни душевнаго спокойствія и довольства. И потому-то печать, подставляющая, вмѣсто идеи общественнаго и личнаго доброжелательства, идею купли и продажи, едва ли оказываетъ обществу (въ особенности ростущей его части) нравственно-просвѣтительную услугу.
Подобная проповѣдь въ особенности неудобна для девяностыхъ годовъ, которымъ придется противодѣйствовать одному изъ умственныхъ движеній годовъ восьмидесятыхъ, ставшему въ недоумѣніи передъ идеей общественнаго доброжелательства и принизившему идеалы, господствовавшіе ранѣе.
Этого вопроса я касаюсь еще разъ потому, что сторонники его свили себѣ гнѣздо, усиливаются укрѣпиться въ своей позиціи и сводятъ дѣло не къ идейному выясненію его по существу, а къ личной самозащитѣ и, къ сожалѣнію, вполнѣ личнымъ средствамъ.
То, что я говорилъ о «восьмидесятникахъ» и ихъ низменномъ общественномъ и идейномъ полетѣ, было объяснено моимъ оппонентомъ софизмомъ, который уже давно пора сдать въ архивъ понятій, вышедшихъ изъ употребленія. Объясненіе было сдѣлано вотъ какое: "Полемика между Недѣлей и г. Шелгуновымъ является только однимъ изъ эпизодовъ въ тѣхъ безконечныхъ пререканіяхъ, которыя всегда ведутъ между собою отцы и дѣти. Но изъ послѣднихъ Очерковъ русской жизни г. Шелгунова съ особенною ясностью видно, сколько самообожанія носятъ въ себѣ иные изъ нашихъ «отцовъ» и съ какимъ презрительнымъ высокомѣріемъ относятся они къ «дѣтямъ». Въ ничтожности послѣднимъ много повинно, прежде всего, непослушаніе, которое — увы! — споконъ вѣка свойственно «дѣтямъ». Они, «забывъ завѣтъ своихъ предшественниковъ, что только идеи управляютъ жизнью, отказались отъ лучшаго человѣческаго права и высшаго человѣческаго блага, которое одно только и дѣлаетъ человѣка распорядителемъ его общественныхъ судебъ». Далѣе оказывается, что "неспособные подняться выше факта, безсильные и бездарные, чтобы овладѣть какою либо общею идеей, они этотъ самый фактъ, который подчинилъ ихъ своей волѣ, возвели въ идею и послушно поплелись за нимъ, распространяя повсюду умственную скуку, бездарность, уныніе и понижая умственный темпъ жизни. Какъ видите, поносительныхъ словъ въ этой тирадѣ имѣется весьма достаточно. «Дѣти» обвиняются не только въ отсутствіи такъ называемой идейности, но и во враждебномъ отношеніи къ ней. Являясь врагами широкихъ обобщеній и широкой постановки вопросовъ, они проповѣдуютъ «теорію оглупѣнія».
Это объясненіе ровно ничего не объясняетъ. Оно даже и не оригинально, потому что тянется въ хвостѣ за пущенною Тургеневымъ въ оборотъ теоріей о борьбѣ отцовъ и дѣтей, и до сихъ поръ, какъ оказывается, производящей еще смуту въ умахъ. Да если бы тургеневская теорія была и вѣрна, то она, все-таки, къ настоящему случаю не подходила бы.
Въ то время, о которомъ писалъ Тургеневъ, «отцы» являлись представителями стараго уклада, созданнаго крѣпостничествомъ, противъ котораго и выступили «дѣти». Но, выступая противъ «отцовъ», «дѣти» не свершали противъ нихъ повальнаго похода. Вся ихъ кажущаяся отрицательная работа была лишь продолженіемъ тѣхъ идей, которыя сороковые года оставили въ наслѣдіе шестидесятымъ въ литературѣ, публицистикѣ и критикѣ. Такимъ образомъ, «дѣти» были продолженіемъ своихъ «отцовъ», но только не тѣхъ «отцовъ», противъ которыхъ они пошли протестомъ. Работа «дѣтей», взявшихъ на себя практическое осуществленіе умственнаго наслѣдія «отцовъ», которыхъ они продолжали, была-не только отрицательная и критическая, но и творческая. Перемѣны, которыя они ввели въ жизнь, и теперь у всѣхъ налицо въ видѣ новыхъ лучшихъ отношеній и въ семьѣ, и вообще въ повседневномъ обиходѣ.
Но, вѣдь, тѣ, кого цитируемая статья беретъ подъ свою охрану, чтобы защитить отъ завистливыхъ и высокомѣрныхъ «отцовъ», преслѣдующихъ своихъ «дѣтей» за ихъ непокорность, ничего общаго съ «дѣтьми» тургеневскаго изображенія не имѣютъ. Они больше ничего, какъ частный продуктъ общественныхъ сомнѣній, созданныхъ петербургскими условіями жизни извѣстнаго періода, и образуютъ лишь группу новыхъ писателей и публицистовъ (конечно, и съ ихъ хвостомъ). Ни о поколѣніи, ни о «дѣтяхъ» тутъ разговора быть и не можетъ, а можетъ быть разговоръ только о частномъ кружковомъ явленіи.
А какого характера это явленіе и въ чемъ заключается его идейная сущность, было обстоятельно объяснено критикомъ Недѣли въ статьѣ Новое литературное поколѣніе. Въ статьѣ этой говорилось объ идейныхъ ошибкахъ писателей сороковыхъ и шестидесятыхъ годовъ, а на «новыхъ».писателей указывалось какъ на новую силу, которая должна исправить эти ошибки и создать новое безошибочное общественное сужденіе. Въ чемъ именно будетъ заключаться это новое руководящее общественное сужденіе, критикъ указать не могъ, потому что новые писатели пока и сами не знаютъ, какія тайны раскроетъ имъ жизнь. Ну, тѣ ли это «дѣти», которыхъ создали шестидесятые годы, — «дѣти», хорошо знавшія, что имъ думать и дѣлать, или же это дѣйствительныя дѣти въ общеупотребительномъ смыслѣ съ обычнымъ для дѣтей самомнѣніемъ?
Но я готовъ подчиниться обвиненію и сознаться, что писалъ противъ «новыхъ» публицистовъ потому, что я «отецъ». Будутъ ли, однако, разсужденія моего обвинителя отъ этого правильнѣе и обобщающее заглавіе, которое онъ далъ своей статьѣ: Отцы и дѣти нашего времени можетъ ли служить характеристикой теперешнихъ отношеній между людьми, сходящими со сцены, и людьми, готовящимися ихъ замѣнить? Точно ли «отцы» выступили врагами «дѣтей» и между ними нѣтъ никакой умственной преемственной связи?
Въ февральскомъ Очеркѣ я приводилъ отзывъ о «молодыхъ писателяхъ» H. К. Михайловскаго, который именно съ болью въ душѣ говоритъ объ ихъ трезвенной умѣренности и аккуратности, объ ихъ безкрылости, объ ихъ молодости, болѣе слабой, чѣмъ самая слабая старость. Но, вѣдь, H. К. Михайловскій ни по лѣтамъ, ни по времени своей дѣятельности «отцомъ» еще быть не можетъ, — чѣмъ же объяснить его подобный отзывъ о молодыхъ писателяхъ?
А вотъ и еще отзывъ о Молодыхъ писателяхъ А. М. Скабичевскаго: «Странное поколѣніе беллетристовъ и поэтовъ (прибавлю, и публицистовъ) явилось на смѣну отошедшимъ свѣтиламъ 40-хъ годовъ! Мы не будемъ уже говорить о его политическомъ индифферентизмѣ, о полной беззаботности относительно судебъ отечества, объ отсутствіи всякой жилки увлеченія какими бы то ни было общественными интересами и какъ о результатѣ этого отсутствія и крайней узости горизонтовъ творческой фантазіи, не станемъ требовать того, чего этому поколѣнію не дано судьбою, что отъ природы у всѣхъ у нихъ поголовно атрофировано… Но есть такія требованія отъ искусства, которыя входятъ въ самую суть его, безъ которыхъ оно немыслимо. Можно существовать безъ ногъ, безъ рукъ, но не безъ головы»… Для усиленія доказательствъ въ пользу автора, предполагающаго, что теперь снова повторяется старая исторія «отцовъ» и «дѣтей», ц-Вредно ложу, что и г. Скабичевскій, подобно мнѣ, «самообожающій» и завистливый «отецъ», хотя по лѣтамъ онъ гораздо моложе меня.
Но вотъ ужь гдѣ не можетъ быть сомнѣній ни относительно самообожающаго и завистливаго отношенія къ «дѣтямъ», ни относительно какихъ-либо дурныхъ къ нимъ чувствъ — въ Недѣлѣ: въ этой газетѣ печаталась статья Новое литературное поколѣніе и напечатаны Отцы и дѣти нашего времени.
Въ той же газетѣ, въ другомъ Лз, говорится, что главный недостатокъ теперешнихъ гимназій заключается въ томъ, «что окончившіе курсъ, послѣ всѣхъ жертвъ, принесенныхъ ими самими и ихъ семьями, оказываются людьми совершенно необразованными, незнакомыми рѣшительно ни съ чѣмъ, что обязательно долженъ знать человѣкъ мало-мальски образованный, часто не умѣющими написать связно и грамотно трехъ словъ».
Это ужь рѣчь не о фракціяхъ, не объ отдѣльныхъ умственныхъ теченіяхъ, а рѣчь о поколѣніяхъ, о «дѣтяхъ». Даже о «повальномъ одичаніи общества» говоритъ статья. Если, по словамъ Недѣли, эти «дѣти» незнакомы рѣшительно ни съ чѣмъ, что обязательно долженъ знать человѣкъ мало-мальски образованный, то при чемъ же остается обвиненіе «отцовъ», усмотрѣвшихъ въ дѣтяхъ «отсутствіе идейности и пониженіе умственнаго темпа жизни»? Недѣля обвиняетъ дѣтей въ гораздо худшемъ — въ неумѣньи даже писать грамотно и связи.
Допустимъ, что эту статью Недѣли писалъ «отецъ», тоже высокомѣрно относящійся въ невѣжеству своихъ непослушныхъ дѣтей; но вотъ свидѣтельства, въ которыхъ нельзя допустить никакихъ сомнѣній, ибо они исходятъ отъ людей восьмидесятыхъ годовъ.
Журнальный обозрѣватель Екатеринбургской Недѣли по поводу моего ноябрьскаго Очерка замѣчаетъ, что фракціи, о которой и теперь идетъ рѣчь, не слѣдуетъ и нельзя приписывать руководящаго вліянія на молодежь, что эта фракція есть созданіе петербургской жизни, легкомысленной, самолюбивой, эгоистичной, что Петербургъ и эти петербургскіе писатели новѣйшей фракціи не заключаютъ въ себѣ еще Россіи и ея интеллигентной молодежи, которая вполнѣ согласится съ тѣмъ, что опорожненное нутро, отодвигающее идеи на второй планъ, не можетъ создать ничего, кромѣ филистерства и идеала мѣщанскаго счастья.
И еще свидѣтельство человѣка, живущаго въ такой глуши, куда даже и почта не ходитъ, человѣка много работающаго, думающаго, читающаго и наблюдающаго жизнь. По поводу одной своей статьи онъ пишетъ: «Въ нашей литературѣ очень часто приходится читать сѣтованія на отсутстіе у насъ всякой преемственной связи между „отцами“ и „дѣтьми“. Я не стану отрицать этого факта, но не могу не сказать, что отсутствіе^ этой преемственности далеко не такъ рѣзко и значительно, какъ можетъ сразу показаться. Часто „дѣти“ и дѣйствительно являются сынами и по духу своихъ отцовъ, но жизнь движется, требуются новыя рѣчи, а, между тѣмъ, вслѣдствіе разныхъ постороннихъ обстоятельствъ, даже рѣчи „отцовъ“ подпадаютъ „подъ замѣчаніе“… Наше духовное рожденіе выпало на такую историческую эпоху, когда не только съ идеями отцовъ, людей 60-хъ годовъ, но и вообще со всякими „мыслями“ невольно связывается представленіе какъ о чемъ-то неблагонадежномъ, вредномъ. Неудивительно, если лучшіе люди молодаго поколѣнія (а ихъ большинство, я вѣрю въ это) таятъ въ себѣ и свои мысли, и свои чувства, а на сцену выступаютъ тѣ „вѣчные типы“ низости и молчалинства, которые не принадлежатъ ни одному поколѣнію въ отдѣльности или же принадлежатъ имъ вмѣстѣ всѣмъ, каковъ бы возрастъ ихъ ни былъ. Во время „отцовъ“ эти люди запрятались куда-то или старались пѣть въ унисонъ, а теперь они господа положенія…Въ этомъ вся разница. Подъ обманчивою поверхностью всеобщаго сна и грязныхъ вожделѣній происходитъ тяжелая внутренняя работа: дѣти продолжаютъ дѣло отцовъ… Я не могу даже назваться „человѣкомъ 80-хъ годовъ“, такъ какъ я, собственно, еще и не жилъ. Если вы прочитаете до конца статью, то увидите, что, по крайней мѣрѣ, одна часть молодаго поколѣнія далеко не порвала съ предыдущими завѣтами…».
Нѣтъ, не въ борьбѣ отцовъ и дѣтей заключается дѣло, — борьбы этой не видно и длѣда, да нѣтъ для нея ни поводовъ, ни причинъ, — а дѣло въ фактѣ умственнаго и нравственнаго вырожденія извѣстной части молодежи, въ фактѣ очевидномъ и ясномъ для каждаго, если этотъ каждый самъ не составляетъ частицы факта, о которомъ рѣчь.
Вырожденіе это выражалось двумя струями. Въ нравственномъ шалопайствѣ, въ прожиганіи жизни и въ нравственной безпринципности и въ шалопайствѣ общественномъ, которое критикъ Недѣли охарактеризовалъ такъ: «Новое поколѣніе (80-хъ годовъ) родилось скептикомъ и идеалы отцовъ и дѣдовъ оказались надъ нимъ безсильными. Оно не чувствуетъ ненависти и презрѣнія къ обыденной человѣческой жизни, не признаетъ обязанности быть героемъ, не вѣритъ въ возможность идеальныхъ людей. Всѣ эти идеалы — сухія, логическія произведенія индивидуальной мысли и для новаго поколѣнія осталась только дѣйствительность, въ которой ему суждено жить и которую оно потому и признало. Оно приняло свою судьбу спокойно и безропотно, оно прониклось сознаніемъ, что все въ жизни вытекаетъ изъ одного и того же источника — природы, все являетъ свою одну и ту же тайну бытія и возвращается къ пантеистическому міросозерцанію».
И когда же эти люди отказались отъ вѣры въ возможность идеальныхъ людей, отреклись отъ обязанности быть героями? Какъ разъ тогда, когда для жизни именно и были нужнѣе всего идеалы, идеальные люди и герои, и подвижники общественнаго труда и общественнаго служенія! Слабые, безхарактерные и бездушные, неспособные ни на какой протестъ, даже умственный, они вынули изъ себя и послѣдніе остатки своей маленькой душа и, отдавшись окружавшему ихъ теченію, рѣшили, что это и есть та «дѣйствительность, въ которой имъ суждено жить».
Дѣйствительность! Но что такое дѣйствительность? Развѣ г. У., изучающій сельское хозяйство, чтобы явиться піонеромъ на Амурѣ, не дѣйствительность? Развѣ тѣ, кто шелъ въ народъ и «садился на землю», не дѣйствительность? Развѣ просвѣщенное поведеніе всѣхъ тѣхъ, кто отдавалъ силы на образованіе народа, учреждалъ библіотеки, воскресныя школы, народныя чтенія, не дѣйствительность? Развѣ гуманное, самоотверженное поведеніе доктора Дрея не дѣйствительность? Развѣ движеніе мысли въ направленіи общественнаго блага и всякое благожелательное поведеніе не дѣйствительность? Нѣтъ, не дѣйствительность, отвѣчаютъ вамъ на это. Дѣйствительность есть общественный индифферентизмъ и пантеистическое міросозерцаніе. Когда же вы вздумаете протестовать противъ подобнаго общественнаго разврата, вамъ отвѣчаютъ, что вы «самообожающій отецъ», обиженный тѣмъ, что «дѣти запѣли свои собственныя пѣсни». Нѣтъ ужь, лучше бы они совсѣмъ не пѣли!
И пѣсня этихъ «дѣтей» дѣйствительно спѣта. Протестующею реакціей выступитъ противъ нихъ тотъ новый общественно-благожелательный и способный на подвиги человѣкъ, который, пока, говоритъ о себѣ, что онъ еще не началъ жить; и котораго мы увидимъ въ девяностыхъ годахъ.