ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
правитьА, кажется, нужно подчеркнуть рѣзче то направленіе, которое въ послѣднее время предлагается русскому обществу съ особенною настойчивостью, въ видѣ единственнаго средства благоустройства. Формула, которой обнимается практическая сущность этого средства, очень проста: «тебѣ плохо, потому что ты самъ ничего не дѣлаешь, и будетъ хорошо, если ты самъ этого захочешь». Очень великодушная, справедливая, а, главное, умная формула! Но что же въ ней новаго, чтобы она имѣла право выступать съ шумомъ и авторитетомъ, точно и въ самомъ дѣлѣ новая истина? Когда же человѣку не говорили, что онъ самъ линовать? Когда же ему запрещалось хотѣть лучшаго и когда же этотъ самый человѣкъ не бился, какъ рыба объ ледъ, чтобы сдѣлать себѣ лучше? Можно подумать, что прежде на обывателя сыпались съ неба изъ рога изобилія жареные рябчики и московскіе калачи и онъ такъ привыкъ къ подаркамъ, что сложилъ руки и совсѣмъ пересталъ о себѣ заботиться, а, между тѣмъ, рогъ изобилія на небѣ закрылся. Конечно, такому праздному лѣнтяю и нельзя дать другаго совѣта, кромѣ: «будетъ хорошо, если самъ этого захочешь».
Любопытно, что это воззрѣніе, давно уже окрѣпшее въ практической жизни, стало наблюдаться не только въ художественной литературѣ, но и въ журналистикѣ. Но у повседневной практики были для этого свои очень основательные резоны, — на то она и повседневная практика. Вотъ какой-нибудь ошмыганный мужичишка или оборванный интеллигентъ бьются и переколачиваются, чтобы выбиться на дорогу, глядишь — и тамъ закрыты пути, и здѣсь нѣтъ мѣста. Что тутъ дѣлать? Не другимъ же отыскивать для нихъ не занятые приборы на пиру природы. Конечно, самъ человѣкъ долженъ искать, что ему нужно, самъ долженъ найти себѣ и приборъ по вкусу.
Практическая жизнь, знавшая лишь стоящія передъ нею практическія возможности, видѣла только свои факты и дальше фактовъ она не шла. И въ образѣ мужика и деревни наша практическая жизнь до того подчинилась факту, что интеллигентъ, не понявшій, въ чемъ тутъ дѣло, распростерся, наконецъ, ницъ передъ солдатикомъ Каратаевымъ.
Но, вѣдь, солдатикъ Каратаетъ человѣкъ только факта и больше ничего. Ну, холодно, такъ и холодно! Солдатикъ Каратаевъ, какъ практикъ, очень хорошо знаетъ, что противъ холода ничего не подѣлаешь. Знаетъ онъ, что противъ голода ничего не подѣлаешь и противъ смерти ничего не подѣлаешь. И вотъ онъ всѣмъ этимъ напастямъ смотритъ прямо въ глаза и когда придетъ ему время умирать — ляжетъ на спину, перекрестится, сложитъ руки на груди и умретъ, потому что ничего не подѣлаешь.
Интеллигентъ выработался совсѣмъ изъ другихъ отношенія къ факту.
Онъ знаетъ тоже очень хорошо, что есть такіе факты, какъ холодъ, голодъ, смерть. Но, кромѣ того, что онъ объ этомъ знаетъ, онъ объ этомъ еще и думаетъ. Кромѣ факта, какъ факта, въ головѣ интеллигента есть еще и идея этого факта. Солдатикъ Каратаевъ говоритъ, что «ничего не подѣлаешь», а интеллигентъ именно и хочетъ что-нибудь подѣлать, чтобы не было ни холодно, ни голодно. Солдатику Каратаеву свалится на голову кирпичъ съ крыши и Каратаевъ ничего — почешетъ въ головѣ, надѣнетъ шапку и дойдетъ дальше, а интеллигентъ не пойдетъ: онъ остановится и подумаетъ, какъ бы такъ сдѣлать, чтобы кирпичи съ крышъ не падали на головы проходящимъ.
Совершенно справедливо, что привычка только думать, а не дѣлать, пріучила интеллигента рефлектировать и «крутить мозгами», но также справедливо, что привычка подчиняться только факту отучила солдатика Каратаева думать. Такимъ образомъ, если солдатикъ Каратаевъ и интеллигентъ превратились въ два противуположныхъ полюса, то вопросъ, конечно, не въ томъ, чтобы корить интеллигента солдатикомъ Каратаевымъ, потому что и солдатика Каратаева можно упрекнуть интеллигентомъ.
Солдатика Каратаева, конечно, можно похвалить за мужество, съ которымъ онъ переноситъ холодъ, голодъ и даже смерть, но, говоря по правдѣ, это мужество еще не Богъ вѣсть какое, да и явилось-то оно потому, что ничего не подѣлаешь.
Интеллигентъ же народился въ мірѣ (въ мірѣ, а не у насъ однихъ) не для того, чтобы переносить холодъ, голодъ и смерть, а чтобы такъ устроить дѣла, чтобы не было ни холоду, ни голоду, да и смерть отодвинуть подальше. И не для себя одного задумалъ интеллигентъ все это сдѣлать, а я для солдатика Каратаева, котораго, пока, жизнь научила одному — пассивно умирать.
Даже и относительно смерти интеллигентъ оказался «развитѣе» солдатика Каратаева. И съ моральной, и съ общественной точки зрѣнія нельзя оправдывать самоубійствъ, но нельзя также объяснить ихъ недостаткомъ воли и энергіи. Здѣсь пассивное мужество Каратаева смѣнилось вполнѣ мужествомъ активнымъ.
Если сдѣлать подробное сравненіе между солдатикомъ Каратаевымъ и интеллигентомъ и подлѣ каждаго изъ нихъ сложить въ кучки ихъ нравственное и умственное богатство, то имущество интеллигента окажется неизмѣримо больше имущества солдатика Каратаева.
Если же это такъ, то почему же наши «извѣстные и авторитетные» художники-беллетристы, а за ними и другіе, менѣе извѣстные, и даже и совсѣмъ неизвѣстные писатели — всѣ свои симпатіи склонили въ сторону солдатика Каратаева и превратили его даже въ идеалъ, а интеллигента поѣдаютъ поѣдомъ, точно хотятъ совсѣмъ сжить его со свѣта? Даже и на новый-то годъ не дали интеллигенту покоя и, вмѣсто всякихъ добрыхъ пожеланій, упрекнули его въ недостаткѣ энергіи, въ отсутствіи воли и въ томъ, что онъ самъ не хочетъ сдѣлать себѣ лучше! И кто же это сдѣлалъ? Это сдѣлали тѣ самые «друзья» интеллигента, которые, подобно «новому литературному поколѣнію», составляютъ истинный продуктъ восьмидесятыхъ годовъ. У этихъ умныхъ друзей не нашлось лучшаго слова, кромѣ упрека, и той формулы, которую они придумали. Имъ даже и не пришло въ голову, что ихъ формула жестока и несправедлива, потому что приноситъ въ жертву факту того самаго интеллигента, который, прежде всего, нуждается въ возможностяхъ для интеллигентнаго существованія. о томъ, какъ бы создать эти возможности и почему ихъ нѣтъ, о ни не говорятъ ни слова. Ту половину интеллигентнаго человѣчества, которой живется хорошо, они оставляютъ въ покоѣ и всего требуютъ только отъ тѣхъ, кому жизнь Встала поперекъ горла.
Все это дѣлается, конечно, съ самыми доброжелательными намѣреніями, чтобы указать хотя какой-нибудь выходъ. Но только этотъ ли выходъ нужно указывать? Что говорить тому, кто бился изъ всѣхъ силъ и, наконецъ, изъ нихъ выбился, что у него нѣтъ силъ? Онъ это и самъ знаетъ. Говорить же это тому, кто еще бьется, бевполезно потому, что онъ еще бьется. Въ томъ и въ другомъ случаѣ получаются только пустыя слова.
Но тутъ важны не пустыя слова, — о нихъ не стоило бы и говорить, — важно то, почему они могли явиться, почему выходъ оказался только въ этомъ средствѣ, а не въ чемъ-либо другомъ, почему у насъ мысль можетъ получить пустое направленіе? Чтобы понять это, не зачѣмъ уходіть дальше того, что свершилось на нашихъ г лагахъ.
Русская жизнь, только однимъ освобожденіемъ крестьянъ, не говоря уже о другихъ реформахъ, открыла иного новыхъ, небывалыхъ прежде возможностей для интеллектуальнаго существованія и создала цѣлыя группы новыхъ людей, устремившихся воспользоваться этими возможностями. Большинство этихъ группъ по своему общественному происхожденію стояло ближе къ солдатику Каратаеву и воспользовалось новымъ умственнымъ движеніемъ именно какъ средствомъ для новаго, лучшаго и болѣе человѣческаго существованія. Все это такъ и должно было быть; но вотъ что могло бы и не быть. Лѣтъ двадцать пять назадъ, особенно въ самый разгаръ реформъ, тонъ жизни давало верхнее, идейное движеніе, а теперь тонъ жизни даютъ уже не идейные люди, а люди середины. Середина теперь рѣшительно выдвинулась впередъ и заняла первое мѣсто.
Одна провинціальная газета рисуетъ даже слѣдующую картину нашего современнаго серединнаго существованія: «Быть можетъ, въ наши современные дни, — говорятъ газета, — нѣтъ у васъ „геніевъ“, или не видно ихъ покамѣстъ для всѣхъ; но куда ни оглянись, въ каждомъ уголкѣ, въ каждомъ департаментѣ и въ каждой канцеляріи мы видимъ цѣлыя массы людей, рѣшительно ничѣмъ не уступающихъ среднему уровню „передовыхъ людей“ начала шестидесятыхъ годовъ. Такими людьми теперь у насъ повсемѣстно хоть прудъ пруди. Быть можетъ, они не такъ наивны и не полны радужныхъ надеждъ, но въ ихъ массѣ, вагъ и во всякой вообще массѣ, стремленіе къ царству правды и добра живуче нисколько не меньше, чѣмъ въ насъ въ дни нашей юности. Но, не говоря объ этихъ людяхъ съ высшимъ образованіемъ и съ честными стремленіями, неужто можно забывать про массы, и безчисленныя массы, средняго сословія, лицъ съ среднимъ образованіемъ, народившихся за послѣднее время для общественной жизни, прежде рѣшительно для нихъ недосягаемой? А эти милліоны грамотныхъ людей, прошедшихъ начальныя школы всѣхъ наименованій, могутъ развѣ быть поставлены въ уровень съ тѣмъ, чѣмъ былъ „народъ“ тридцать лѣтъ тому назадъ? Все это — элементы прогресса, правда, не блестящаго, не головокружительнаго, не пьянящаго, но за то болѣе реальнаго и неискоренимаго, чѣмъ тотъ, которымъ мы въ началѣ шестидесятыхъ годовъ любовались больше по наслышкѣ и „въ кредитъ“, чѣмъ на самомъ дѣлѣ».
Эту картину рисуетъ не какой-нибудь провинціальный листокъ объявленій, а газета въ своей окраинѣ авторитетная, управляемая людьми образованными и развитыми, съ точными общественными понятіями и требованіями, съ ясно опредѣленною программой. И все, что говорить газета, совершенно вѣрно, факты приведены неоспоримые. Если же это такъ, то почему же въ цѣлой картинѣ вы не чувствуете правды? Только потому, что вамъ этой правды и не даютъ, что васъ заставляютъ присутствовать на единоборствѣ, что передъ вами происходитъ полемика восьмидесятыхъ годовъ съ шестидесятыми. Но зачѣмъ понадобилась эта полемика? Шестидесятые года прошли, притязаній никакихъ на свое возстановленіе въ настоящемъ не заявляютъ, да и заявлять его не могутъ, — въ тридцать лѣтъ, которыя миновали, и. люди народились другіе, и русло жизни установилось иное. Зачѣмъ эта безполезная, повидимому, полемика съ прошлымъ, съ исторіей, съ жизнью, сданной въ архивъ?
Не борьба тутъ съ прошлымъ ведется, не полемика съ исторіей, и шестидесятые года тутъ не причемъ. Они нарисованы на картинѣ только для конкретности, для осязательности, для наглядности. Въ дѣйствительности же тутъ идетъ борьба двухъ существующихъ въ настоящее время направленій — дѣловаго съ идейнымъ, практическаго съ идеальнымъ, фактической повседневности съ возникающею и крѣпнущею все болѣе и болѣе критикой этой дѣловой повседневности.
И странный производятъ эффектъ противупоставляемыя части картины, — эффектъ, котораго, конечно, не ожидалъ и самъ художникъ. Не поскупился онъ на краски, и полотно взялъ большое, и фигуръ нарисовалъ многое множество. Тутъ и цѣлыя массы людей, рѣшительно ничѣмъ не устпающихъ среднему уровню «передовыхъ людей» (иронія) начала шестидесятыхъ годовъ (такая масса, что хоть «прудъ пруди»); тутъ и стремленіе къ царству правды я добра, такое хе живучее, какъ и «въ дни нашей юности» (опять иронія); тутъ и безчисленныя массы средняго сословія съ среднимъ образованіемъ, тутъ и милліоны грамотныхъ людей, прошедшихъ народную школу, только одного нѣтъ въ этомъ громадномъ полотнѣ, заполненномъ такою массою фигуръ, — воздуху: фигуръ нарисовано много, стоятъ онѣ тѣсно, а дышать имъ нечѣмъ.
Группа людей дѣловаго, практическаго направленія, забирающая въ свои руки печать, теперь довольно многочисленна. Устроилась она и въ столичной, и въ провинціальной печати, и на югѣ и на сѣверѣ, и на западѣ и на востокѣ. Состоитъ она изъ людей и талантливыхъ и безталанныхъ, я умныхъ и не умныхъ, и образованныхъ и полуобразованныхъ, и тяготѣющихъ больше къ умственнымъ верхамъ и тяготѣющихъ больше къ умственнымъ низамъ, но нутро ея остается все одно и то хе. Оно не «умственное», а «практическое», и, какъ преимущественно практическое и дѣловое, тяготѣющее къ «капиталу», отличается способностью къ приспособленію. Въ этомъ и заключается его главная особенность, его нервъ, его душа. Лишь бы только не было помѣхъ къ «накопленію», а тамъ, какія бы другія помѣхи жизньни выставляла, все будетъ хорошо, пока можно еще накоплять.
Во время реформъ наши дѣловики (уже и тогда устроившіеся въ печати) стояли горячо на сторонѣ реформъ, ибо они сулили имъ возможность очень широкихъ и разнообразныхъ поприщъ для накопленія; потомъ, когда обстоятельства стали слагаться на отливъ, практики пошли по отливу; во время «новыхъ вѣяній» они тоже вѣяли, а затѣмъ, когда вѣянія и идеи сошли съ горизонта и первый планъ картины заняла «середина», они почувствовали себя настолько авторитетными, что вступили въ полемику съ идеями и явились самыми ярыми сторонниками дѣйствительности. И ни въ «измѣнѣ убѣжденіямъ», ни въ «шатаніи мыслей», ни въ чемъ-либо подобномъ ихъ упрекнуть нельзя. Напротивъ, они очень послѣдовательны, даже неуклонно послѣдовательны, и такъ хорошо знаютъ свою ботанику, что какую имъ дорожку ни откройте, они на всякой съумѣютъ собрать гербарій. Ужь таково свойство ихъ ума, который не видитъ ничего другаго, кромѣ практическихъ житейскихъ возможностей къ устройству своего личнаго благосостоянія, и не знаетъ другихъ задачъ, кромѣ накопленія.
Это собственно дѣльцы, практики, но съ особеннымъ умственнымъ оттѣнкомъ. Отъ этого-то они и устроились въ печати. Чистый дѣлецъ знаетъ только «счетъ», — для идей или идеаловъ (конечно, общественныхъ) у него въ головѣ совсѣмъ нѣтъ никакой и клѣточки. У дѣльцовъ же, пристроившихся въ печати и самую печать превратившихъ въ свое дѣло, въ средство для пропаганды, клѣточка въ головѣ есть. Въ этой клѣточкѣ у нихъ бьется маленькій общественный пульсъ, имъ знакомъ и идеалъ общественнаго устройства на началахъ равноправного, они тяготѣютъ къ большинству, завидуютъ обезпеченію и довольству меньшинства, питаютъ къ нему за это иногда и злобныя чувства, тяготѣютъ къ народу, изъ котораго нерѣдко и сами происходятъ, но все это умственное (идейное) содержимое ихъ клѣточки изображаетъ только сложную контрольную организацію, направляющую вѣрнымъ путемъ ихъ собственный «счетъ». Вотъ этотъ-то счетъ и даетъ главный тонъ всему ихъ мышленію. А законъ «счета» одинъ, онъ всегда знаетъ только сегодняшній день, а «завтра» предоставляетъ мечтателямъ и утопистамъ.
Въ сей моментъ но обстоятельствамъ времени имъ кажется (а, можетъ быть они опредѣляютъ это вѣрно своимъ практическимъ чутьемъ), что для интеллигента нѣтъ другаго выхода, какъ биться, какъ рыба объ ледъ, и вотъ они совершенно искренно (и съ своей точки зрѣнія справедливо) хотѣли бы заставить замолчать тѣхъ, кто, какъ они думаютъ, мѣшаетъ ихъ пропагандѣ современнаго способа практическаго приспособленія. Они совершенно искренно полагаютъ, что публицисты, съ ними несогласные, «не только не содѣйствуютъ выработкѣ идеаловъ (!), не только не облегчаютъ потуговъ общественной мысли, стремящейся къ созданію идеаловъ, но еще встрѣчаютъ всѣ робкія попытки въ этомъ направленіи презрительнымъ смѣхомъ и ироніей, убивая эти попытки въ самомъ зародышѣ противопоставленіемъ имъ мрачной дѣйствительности».
Видите, какія все хорошія слова: «потуги общественной мысли», «новые идеалы жизни и дѣятельности», «презрительный смѣхъ, убивающій попытки въ самомъ зародышѣ»… А знаете ли, о какихъ тутъ потугахъ общественной мысли и новыхъ идеалахъ жизни и дѣятельности рѣчь? Да все о томъ же «своемъ хлѣбѣ» и «своемъ трудѣ». Что это «новая дѣятельность» и только дѣятельность — совершенно справедливо. Но идеалы-то ужъ оставьте, пожалуйста, въ покоѣ. Для нихъ нужно что-нибудь пошире и подальше «мѣщанскаго счастья», о которомъ вы только и мечтаете.
Проповѣдники этого идеала популяризируютъ собственную программу и собственныя вожделѣнія. Кусокъ земли, домикъ въ три окошечка, на окнахъ занавѣски и цвѣты, а внутри дома жена-хозяйка, дѣти, «свой хлѣбъ» и хоть щей горшокъ, да самъ большой. Чего же еще нужно интеллигенту?
Надо, однако, воздать должное предусмотрительности авторовъ этой программы: предлагаемое «мѣщанское счастье» они нигдѣ не называютъ мѣщанскимъ, а изъ клѣточки, въ которой у нихъ помѣщаются разныя идеи, берутъ и предлагаютъ для употребленія еще такія хорошія слова, какъ «общеполезная дѣятельность», «возможность ея даже и при безотрадной дѣйствительности», «необходимость энергіи для борьбы съ плохими условіями дѣйствительности». Но всѣ эти «хорошія» слова оказываются только словами, потому что и борьба, и энергія, и общеполезная дѣятельность предполагаются не иначе, какъ при условіи неподвижности границъ плохой дѣйствительности. Вся мораль этой программы основана на старомъ анекдотѣ о господинѣ, которому портной сшилъ очень узкія панталоны и увѣрялъ, что такая ужъ мода, и что нужно шагать за временемъ. Господинъ резонно отвѣтилъ: «какъ же я буду шагать, когда я не могу сдѣлать ни одного шагу?» Совершенно то же предлагаютъ интеллигенту и проповѣдники «новыхъ идеаловъ жизни и дѣятельности». Они сохраняютъ/весь теперешній гардеробъ интеллигента и велятъ ему не обращать никакого вниманія на узкое платье и шагать энергично. Въ результатѣ получится, конечно, одно изъ двухъ: или интеллигентъ не сдѣлаетъ ни одного Шагу, или же платье его лопнетъ въ узкомъ мѣстѣ.
Практическое мышленіе по самой своей сущности ничего другаго и предложить не можетъ, ибо оно потому-то и есть практическое, что знаетъ только одну задачу — съумѣть направить свои силы такъ, чтобы извлечь пользу изъ того, что лежитъ передъ глазами, и не протягиваетъ рукъ къ тому, до чего онѣ еще не достаютъ. Народъ, росшій въ своей практикѣ тысячу лѣтъ, и ужь, конечно, лучше знакомый съ существомъ факта, чѣмъ интеллигентъ, — практикъ, только еще недавно народившійся на смѣну интеллигента-идеалиста, давно уже придумалъ поговорку: «если бы то если, а то напримѣръ». Но, вѣдь, зная, что онъ знаетъ и что изъ факта не выскочишь, народъ и не толкуетъ о «новыхъ идеалахъ жизни и дѣятельности». И это не только послѣдовательно, но и добросовѣстно.
И какіе это такіе «новые идеалы»? Идейное движеніе за послѣднія сто лѣтъ создало такую массу задачъ и выдвинуло такую массу вопросовъ, а критическая мысль ушла въ такую глубь и ширину, что и въ пятьсотъ лѣтъ человѣчеству не передѣлать всего практическаго дѣла, которое бы исчерпало выставленныя теоретическія задачи; а у насъ вдругъ объявились свои собственные Колумбы и съ горшечномъ резеды въ рукахъ громогласно объявляютъ, что они производятъ «потуги общественной мысли и стремятся создать новые идеалы жизни и дѣятельности».
Идеалы, которые человѣческая мысль создала за все время своей общественной работы, очень точны и опредѣлены и чего-нибудь новаго къ нимъ русскими потугами не прибавишь. Дай Богъ только сохранить и не испортить хоть того, что досталось намъ по наслѣдству. Идеалъ личной морали, напримѣръ, требуетъ дѣятельной любви и развитія чувства равнаго достоинства. Идеалъ этотъ очень старый и до сихъ поръ наши практическія отношенія слагались, кажется, совсѣмъ не по этому идеалу. Въ чемъ же помогутъ ему новыя формулы жизни, которыя пытаются изобрѣсти (но еще не изобрѣли) наши руководители-практики и насколько, слѣдуя за ними, русская жизнь разовьетъ въ себѣ дѣятельную любовь? Посмотримъ!
Вотъ, напримѣръ, Александрова, о которой я говорилъ въ январьскомъ очеркѣ, тоже говорила: «хочу ѣсть свой хлѣбъ, хочу жить разумною жизнью». Это была ея программа жизни, которую она создала для себя, прочитавъ нашихъ лучшихъ руководителей общественной мысли. Какой же она создала себѣ «свой хлѣбъ»? Она не больше, какъ сидѣлка, живетъ на жалованьѣ, зависитъ отъ капризовъ докторовъ и много отъ нихъ терпитъ и не разъ въ своихъ письмахъ на нихъ жалуется. Развѣ это тотъ «свой хлѣбъ», который проповѣдуютъ практики и котораго болѣе точная формула: «хоть щей горшокъ, но самъ большой»? Вопросъ Александровой совсѣмъ не въ этомъ горшкѣ, а въ «разумной жизни», въ дѣятельной любви. Когда передъ нею дрогнула вѣра въ возможность для подобной дѣятельности, когда закралось въ нее сомнѣніе въ свои силы и, усомнившись въ себѣ, она теряла надежду попасть въ разсадникъ сестеръ милосердія, въ ней шевельнулась мысль о самоубійствѣ. А щей горшокъ она бы имѣть могла, могла бы добывать «свой хлѣбъ», хлѣбъ своимъ трудомъ, сидя даже въ лавкѣ своей матери. Такъ всякій практикъ на ея мѣстѣ и поступилъ бы. Но не такой «свой хлѣбъ» она хотѣла имѣть, а свой хлѣбъ, добытый трудомъ дѣятельной любви. Тутъ уже не «свой хлѣбъ» являлся силою, направлявшею дѣятельность этой женщины, а «разумная жизнь». Разумная же жизнь заключается въ томъ, чтобы жить со смысломъ, а жить со смысломъ значитъ помогать страждущимъ. Вотъ чего и хотѣла Александрова.
И «свой трудъ» для Александровой вовсе не жалованье, не мѣсто, онъ совсѣмъ не то, что «свой хлѣбъ» практиковъ. «Свой трудъ» для Александровой значитъ нравственная независимость, возможность поступать такъ, какъ повелѣваетъ ей ея нравственное чувство, въ дѣятельность котораго никто не имѣлъ бы права вмѣшиваться.
И такихъ истинно-моральныхъ людей, живущихъ исключительно моральными побужденіями, можно встрѣтить у насъ — не знаю, на каждомъ ли шагу, — а много. Вотъ еще случай и совершенно аналогичный. Дѣвушка стремится и рвется къ той же нравственной независимости и «разумной жизни», какъ и Александрова. Полтора года употребляетъ она самыя энергическія усилія, чтобы добиться цѣли, которой она задалась; а цѣль ея — изучить медицину. Но поддержки никакой не встрѣчаетъ она у близкихъ и родныхъ, не находитъ въ нихъ никакой помощи. Она, какъ утопающій, готова ухватиться за всякую соломенку, но и соломенки нѣтъ подлѣ. Для нея теперь вопросъ о «быть или не быть» въ ста рубляхъ, которые бы дали ей возможность уѣхать за границу въ одинъ изъ тамошнихъ университетовъ. Неужели это такое мечтательное, утопическое желаніе? Какъ видите, да. Энергіи ли, поэтому, нужно поучать этого бьющагося человѣка и говорить ему: «будетъ хорошо, если ты самъ этого захочешь», или хотя ради того же моральнаго идеала подумать и о томъ, что для людей съ нравственными стремленіями должны существовать въ жизни и возможности для удовлетворенія этихъ нравственныхъ стремленій?
Но именно эти-то возможности и исключены предвзято изъ общественной программы практиковъ, вмѣстѣ съ этимъ моральному идеалу подрѣзаны крылья, а у дѣятельной любви убавлены средства. О средствахъ и возможностяхъ, которыя бы помогли стремленію къ идеалу гражданскаго быта, практики не только не упоминаютъ, но они и прямо выстраняются отъ критики существующихъ условій и провозглашаютъ для руководства такой принципъ: «такъ какъ условія жизни государственной, общественной и общенародной измѣняются очень медленно, то лучше не ждать, пока условія жизни внѣ насъ измѣнятся, а лучше измѣнять условія собственной жизни» Какъ правило практическое для практическихъ людей и для цѣлей сегодняшняго дня, указаніе это, конечно, вѣрно. И если бы практики такъ прямо и говорили, что они предлагаютъ практическіе рецепты, никакихъ бы недоразумѣній и не происходило. Но, вѣдь, они хотятъ играть роль идейныхъ вождей и умственныхъ руководителей; они говорятъ объ идеалахъ, и не просто объ идеалахъ, а о «новыхъ» идеалахъ и о потугахъ общественной мысли, стремящейся ихъ создать. Вотъ это-то недоразумѣніе и требуется разъяснить и уничтожить.
Общественная мысль и не думаетъ находиться въ потугахъ, чтобы создать новые идеалы. Общественная мысль создается изъ стремленій такихъ единицъ, какъ Александрова, какъ другая дѣвушка, о которой я говорилъ, какъ тысячи, а, можетъ быть, и милліоны подобныхъ имъ людей, которые хотятъ учиться, хотятъ создать себѣ условія человѣческаго существованія, хотятъ находить возможность для безпрепятственнаго проявленія своихъ стремленій къ дѣятельной любви, къ правдѣ, справедливости, вообще къ какимъ нравственнымъ удовлетвореніямъ и къ такимъ взаимнымъ отношеніямъ, въ которыхъ собственно и заключается идеалъ гражданскаго быта. Какъ бы ни было сильно въ отдѣльныхъ людяхъ стремленіе къ гражданской и общественной справедливости, одного этого стремленія еще мало; нужно, чтобы въ самыхъ формахъ жизни имѣлся достаточный просторъ для проявленія каждаго отдѣльнаго личнаго стремленія.
И вотъ если душу и мысль каждой отдѣльной личности, точно внутренній свѣточъ, освѣщаютъ идея подобнаго гражданскаго общежитія, для достиженія его направлены ея стремленія и усилія, — въ душѣ такого человѣка присутствуетъ идеалъ и въ головѣ его живутъ идеи высшаго порядка. Если же, какъ въ формулѣ практиковъ, на личность возлагаются какія-то моральныя обязательства, но лишь въ предѣлахъ внѣшнихъ неподвижныхъ условій, тутъ общественнаго идеала искать нечего. И практики дѣйствительно никакого общественнаго идеала не выставляютъ.
Практики думаютъ, что идейное содержаніе и стремленіе къ идеалу гражданскаго быта мѣшаютъ человѣку жить разсудительно, что идеальныя стремленія все равно, что мечтательныя стремленія, что это только головокружительное" и «пьянящее» состояніе, производящее пѣну, но не дающее ничего реальнаго и житейски полезнаго.
Что и отдѣльные люди, и общество могутъ находиться иногда въ подобномъ «головокружительномъ» состояніи, это, конечно, вѣрно, что стремленія могутъ принимать мечтательный характеръ, тоже справедливо. Но также справедливо и то, что дѣловое, практическое направленіе, которое смѣняетъ иногда состояніе головокружительное, есть, въ сущности, не больше, какъ реакція, дни которой бываютъ обыкновенно тоже сочтены.
Европейскій человѣкъ давно уже пережилъ всю ту приготовительную общественную умственную работу, которую мы далеко не закончили, и потому и не выработали еще сознательное представленіе о «спиральномъ» движеніи общественнаго прогресса. Поэтому каждому европейцу очень хорошо извѣстно, что можно и должно преслѣдовать въ жизни практическія насущныя цѣли, но что при этомъ не только можно, а еще и гораздо болѣе должно не терять изъ вида общихъ цѣлей. Можно сидѣть за прилавкомъ или торговать мукой и, понимая, что это только «хлѣбное» дѣло, носить въ головѣ интеллигентное содержаніе и не упускать изъ вида общественныхъ порядковъ и стремиться къ ихъ улучшенію.
Зная это, европеецъ понимаетъ, что общественныя теченія имѣютъ иногда чисто-временный характеръ, что въ борьбѣ разнообразныхъ, а иногда и противуположныхъ стремленій торжествующее положеніе того или другаго направленія совсѣмъ еще не доказываетъ торжества истины. Поэтому ни Бисмарку и ни кому изъ его партіи не придетъ и въ голову утверждать, а тѣмъ "болѣе доказывать нѣмцамъ, что они являются носителями «новаго» спасительнаго идеала.
Но наши практики думаютъ совсѣмъ иначе. Очутившись въ извѣстномъ моментѣ общаго состоянія мысли, когда сама жизнь потребовала кое-какихъ поправокъ и дополненій, они вообразили, что эти-то поправки и дополненія и составляютъ тотъ «новый» идеалъ, котораго жизнь ищетъ и будто бы затрудняется найти. Они практическіе пути для практической дѣятельности приняли за идеалъ и даже за «новый» идеалъ.
Нѣкогда въ видѣ указанія на практическіе выходы рекомендовалась у насъ швейная машина, сапожныя и башмачныя артельныя мастерскія и т. п. Однако, «новыми» идеалами этихъ практическихъ выходовъ для отдѣльныхъ существованій никто не называлъ. Теперешніе же практики совершенно серьезно думаютъ (болѣе умные изъ нихъ, конечно, этого не дѣлаютъ), что предлагаемый ими «свой хлѣбъ» и «свой трудъ» (обобщенная швейная машина) есть личный идеалъ счастья, а такъ какъ формулу они предложили новую и, вмѣсто прежней швейной или сапожной мастерской, направили интеллигента на «землю», то, слѣдовательно, это и «новый» идеалъ.
Создавъ сами себѣ это недоразумѣніе, практики должны были впасть и въ другую ошибку. Такъ какъ они были вполнѣ убѣждены, что создали «новый» идеалъ и придумали очень удачную для него формулу, а подробности этой формулы имъ не дались и они еще и сами не знаютъ, какъ сдѣлать общедоступнымъ для каждаго интеллигента практическое осуществленіе этой формулы, то и пришли въ негодованіе на тѣхъ, кто въ этой формулѣ не нашелъ ничего общественно-спасительнаго и удовлетворительно разрѣшающаго задачи интеллигенціи. Вотъ изъ какихъ побужденій возникло не совсѣмъ ясное обвиненіе «какихъ-то» фактическихъ учителей и руководителей общества, которые «презрительнымъ смѣхомъ и ироніей только убиваютъ попытки къ созданію новыхъ идеаловъ».
Въ томъ-то и дѣло, что во всемъ предлагаемомъ практиками очень трудно усмотрѣть даже хотя бы намеки на общественный идеалъ. Слѣдовало бы думать, что въ ихъ формулѣ, преимущественно экономическаго происхожденія, долженъ бы скрываться и экономическій идеалъ. И весьма вѣроятно, что онъ въ ней скрывается, но только «свой хлѣбъ» ровно ничего не говоритъ о соціально-экономическомъ бытѣ, который позволяется подъ нимъ подразумѣвать. Извѣстно лишь то, что на «свой хлѣбъ» приглашаются въ деревню люди всякихъ интеллигентныхъ спеціальностей, пригодныхъ для деревни, но какъ эти интеллигентныя спеціальности устроятся и какой создадутъ распорядокъ въ экономическихъ отношеніяхъ, этого ни изъ чего не видно. Вѣроятнѣе всего, что въ предѣлахъ существующихъ деревенскихъ распорядковъ, въ виду того, что интеллигенты будутъ личными собственниками своей земли, они, поразжившись, заведутъ батраческое хозяйство и превратятся въ мелкихъ землевладѣльцевъ.
Теперь мы подошли къ самому корню вопроса, въ фундаменту, на которомъ построена вся теорія практиковъ и ихъ идеалъ. Да, идеалъ. И у практиковъ онъ тоже оказывается, и у нихъ есть свои желанія, свои стремленія и даже мечты. Ихъ идеалъ — личная свобода. Но эта личная свобода не есть общественная или гражданская свобода, не есть совокупность тѣхъ очень разнообразныхъ условій, которыми создаются возможности для всесторонняго развитія разнообразныхъ личныхъ силъ въ благоустроенномъ общежитіи. Свобода практиковъ есть собственно личная независимость въ предѣлахъ существующихъ условій, ради приложенія наиболѣе энергическихъ усилій къ экономической дѣятельности.
Подобное движеніе мысли у насъ далеко не ново. Оно обнаружилось еще во время реформъ, а въ то время, когда началось обсужденіе основаній для освобожденія крестьянъ, съ шумомъ выступило въ журналистикѣ и вызвало даже цѣлую полемическую литературу. Борьба съ этимъ направленіемъ была не легка, ибо за нею стояли не только люди практики, но и люди «науки». Направленіе это извѣстно подъ именемъ буржуазнаго и вело оно свое происхожденіе подъ вліяніемъ идей французскихъ экономистовъ буржуазной школы. Буржуазное направленіе создано во Франціи третьимъ сословіемъ, въ его интересахъ, и опиралось на ученіе о свободѣ, какъ политической, такъ и экономической. Въ политикѣ оно привело къ сильному расширенію правъ третьяго сословія, а въ экономикѣ къ манчестерской школѣ и къ извѣстной французской экономической формулѣ, требовавшей полной свободы для личной экономической дѣятельности и совершеннаго устраненія вмѣшательства государства. На нашей внутренней экономической политикѣ того времени эта теорія отразилась во всей своей силѣ и неоспоримо имѣла большое вліяніе на развитіе личной предпріимчивости и развитіе промышленности. Но эта же теорія, покровительствовавшая только личному интересу, принесла намъ и массу зла, не однимъ тѣмъ, что создала цѣлый міръ дѣльцовъ со всѣми печальными послѣдствіями, къ которымъ привела ихъ практика, а еще и тѣмъ, что очень понизила уровень нашей умственной и идейной жизни, заслонивъ идейныя стремленія болѣе доступными для большинства стремленіями практическими.
Та новая внутренняя политика, которую имѣетъ въ виду формула «своимъ хлѣбомъ», есть больше ничего, какъ эпилогъ этой общей политики. Общая политика знала только интересы крупной промышленности и капитала и поощряла ту дѣятельность, результаты которой фигурируютъ въ видѣ милліонныхъ итоговъ- въ отчетахъ объ отпускной и внутренней торговлѣ и о мануфактурномъ производствѣ. Иначе сказать, общая политика знала только фабриканта и купца.
Формула «своимъ хлѣбомъ» демократизируетъ эту политику и изъ области промышленнаго и торговаго міра, изъ сферы милліоновъ, низводитъ въ сферу обездоленнаго интеллигента, единственный капиталъ котораго заключается въ образованіи и въ личной энергіи. Но такъ какъ съ этимъ капиталомъ никакой фабрики построить нельзя, а опытъ съ швейными и башмачными мастерскими и табачными лавочками былъ исчерпанъ, то интеллигенту и предложили приложить свои силы къ землѣ.
Но и эта новая идея не вышла готовой изъ головы Минервы. Еще въ министерство графа Киселева отводились участки земли чиновникамъ, которыхъ думали обезпечить земледѣліемъ. Опытъ хотя и не удался, но идея его не погибла. Въ семидесятыхъ годахъ иди, точнѣе, въ концѣ шестидесятыхъ та же идея шевельнулась еще разъ, но въ измѣненномъ видѣ. На этотъ разъ идея шла изъ Петровской академіи и піонеры ея отправились на Кавказъ (а, можетъ быть, и въ другія мѣста) и составили первыя земледѣльческія товарищества или артели для совмѣстнаго хозяйства. И это движеніе не имѣло практическихъ результатовъ: товарищества разбрелись и коллективнаго земледѣлія не получилось. Но идея этого дѣла и тутъ не умерла. Ее оживилъ А. Н. Энгельгардтъ, новою пропагандой «настолько удачно попавшій въ больное, мѣсто интеллигенціи и идеализировавшій жизнь въ деревнѣ, что у него въ Батищевѣ образовалось нѣчто вродѣ школы практическаго земледѣльческаго искусства и подвижничества. Теперь, кажется, подвижники въ Батищево больше ужь не являются.
Движеніе мысли въ томъ видѣ, какой далъ ему г. Энгельгардтъ, имѣетъ много симпатичнаго, ибо рядомъ съ вполнѣ демократическою постановкой вопроса (трудъ своими руками), интеллигенціи, выкинутой съ рынка интеллигентнаго труда, указывались еще и другія задачи чисто-просвѣтительнаго характера на пользу и служеніе деревни.
Но, съ другой стороны, это нравственное и просвѣтительное служеніе всегда именно и составляло главный признакъ той части русскаго общества, которая извѣстна подъ именемъ интеллигенціи. Только гуманное развитіе этой части русскаго общества и его освободительный порывъ и создали вездѣ общественныя блага, которыя эта же часть общества теперь такъ отстаиваетъ. Это движеніе общей мысли явилось гораздо раньше формулы „своего хлѣба“, и только ему эта формула и обязана своею симпатичностью.
Формула „своимъ хлѣбомъ“ не только не расширила гуманитарнаго и демократическаго движенія общей мысли, а, напротивъ, его съузила. Общая мысль имѣла своею задачей именно расширеніе нравъ я возможностей для самостоятельнаго развитія народныхъ силъ страны въ интеллектуальномъ, экономическомъ и общественномъ направленіи; теорія же „своего хлѣба“ имѣетъ въ виду лишь извѣстную часть интеллигенціи и никакого общаго вопроса не разрѣшаетъ.
Въ этомъ смыслѣ она вовсе не идейное движеніе, способное обхватить умы, раскрыть передъ нами какіе-нибудь широкіе общественные горизонты, направить мысль на соотвѣтственную работу и расширить самое содержаніе жизни. Ничего подобнаго теорія нашихъ практиковъ и не думаетъ творить. Горизонты она оставляетъ въ покоѣ и только предлагаетъ интеллигенту, вмѣсто работы въ канцеляріи, добывать „свой хлѣбъ“ на собственномъ клочкѣ земли. Общественно-идейнаго въ этомъ практическомъ совѣтѣ очень мало, а потому на общественныя стремленія онъ вліять не можетъ, да не даетъ для нихъ и никакого матеріала.
Это самоограничивающее умственное поведеніе есть прямое слѣдствіе перевѣса практическаго направленія надъ идейнымъ, еще такъ недавно дававшаго тонъ русской жизни. Пока русское общество тѣло въ виду общія задачи, оно и думало общимъ образомъ. Когда же оно начало думать о дѣловомъ и частномъ, оно перестало думать объ общемъ. Конечно, и въ смыслѣ частной, идейной работы могло бы быть найдено что-нибудь другое, болѣе общественно-широкое и интеллигентное, а не та тараканья щель, въ которую сажаютъ теперь обездоленнаго интеллигента.
Но именно въ этомъ-то и сказалась практичность практическаго мышленія. Вести обездоленнаго интеллигента на вершину горы и показать ему оттуда прекрасны# Божій міръ съ его ширью и далью — значить питать въ немъ порывы и стремленія къ красотамъ Божьяго міра. А этого, по мнѣнію практиковъ, совсѣмъ не полагается въ дѣловой сезонъ. И вотъ интеллигента уводятъ въ щель, въ которой онъ будетъ рыться, какъ кротъ въ землѣ, и будетъ, наконецъ, видѣть столько же, сколько видитъ кротъ. И при этомъ интеллигенту еще приговариваютъ: „будетъ хорошо, если ты самъ этого захочешь“.
Чтобы провѣрить результаты общественнаго воздѣйствія дѣловаго мышленія, пускай читатель припомнить картину современной Россіи, о которой было говорено. Описаніе начинается прямо съ ироніи надъ умственною яркостью, съ того, что въ наши современные дня нѣтъ у насъ „геніевъ“, да, пожалуй, ихъ совсѣмъ и не нужно, потому что ихъ замѣнилъ общій геній образованной массы, не уступающей среднему уровню „передовыхъ людей“ недавняго времени. Современными передовыми людьми „хоть прудъ пруди“, такъ ихъ много, и всѣ они проникнуты самыми возвышенными стремленіями „къ царству правды и добра“. За современными передовиками стоитъ масса, людей средняго образованія, масса безчисленная, „народившаяся въ послѣднее время для общественной жизни“, а затѣмъ милліоны грамотныхъ людей, прошедшихъ начальную школу. Вотъ какъ много свѣту и просвѣщенія, свѣту настоящаго и просвѣщенія истиннаго, создавшаго элементы такого же истиннаго и реальнаго прогресса, прогресса неискоренимаго, потому что онъ реальный, осязательный, насущный, а не мечтательный или головокружительный!
Отчего же при всей яркости красокъ картина, все-таки, тускла и сѣра и „элементы прогресса“, сплотившіеся въ коллективный геній, смотрятъ скучно и безжизненно, точно восковыя куклы? Не было ли лучше, еслибы у этихъ безжизненныхъ элементовъ прогресса закружилась бы немного голова? Авось они стали бы погеніальнѣе и создали бы лучшую дѣйствительность!
Красоту и содержаніе жизни даютъ только идеи, руководящія поведеніемъ общества. И картина, нарисованная провинціальною газетой, была бы даже и поучительной, если бы авторъ ея указалъ на идеи, которыми живутъ его „элементы прогресса“. Онъ на нихъ, однако, не указываетъ и его панегирикъ своему времени остается только похвальнымъ словомъ на могилѣ того предъидущаго, которое онъ усиливается похоронить. Но, вопервыхъ, на могилахъ не смѣются, а, во-вторыхъ, можно хоронить только такія идеи, которыя свершили свой полный циклъ и у которыхъ поэтому нѣтъ будущаго.
Чувство жизни и дѣйствительности въ людяхъ поддерживать слѣдуетъ. Въ этомъ смыслѣ понятно, когда вниманіе людей обращаютъ на текущіе вопросы, на то, что совершается передъ ихъ глазами. Но, вѣдь, наши практики задались совсѣмъ другою программой и ужъ не сегодня они начали свой подкопъ подъ время, предшествовавшее восьмидесятымъ годамъ.
Въ этомъ подкопѣ участвуютъ писатели самыхъ разнообразныхъ лагерей, начиная съ такъ называемыхъ консерваторовъ и такъ называемыхъ славянофиловъ и кончая нѣкоторыми изъ либераловъ. Но самый способъ ихъ войны показываетъ насколько они чувствуютъ себя не въ авантажѣ. Вмѣсто того, чтобы иронизировать надъ „головокружительнымъ“ и „пьянящимъ“ прогрессомъ „въ кредитѣ“ или, какъ дѣлаютъ другіе, сердиться и браниться, они могли бы поступить убѣдительнѣе, сдѣлавъ выставку собственныхъ идей и развернувъ передъ обществомъ идеалы того „реальнаго“ и „неискоренимаго“ прогресса, который они создаютъ. Тѣ, кто набирается руководящихъ идей и идеаловъ и отыскиваетъ смыслъ жизни, и сами рѣшили бы, что имъ выбрать и» въ какую сторону идти.
Но у практиковъ — увы! — подобныхъ руководящихъ общественныхъ идей въ наличности именно и не оказывается. Ихъ практическій умъ потому и лишенъ всякаго идейнаго творчества, потому онъ и не имѣетъ общественно-руководящей силы, что онъ видитъ только наличный фактъ и умѣетъ разбираться лишь въ предѣлахъ этого факта. Оттого-то съ тѣхъ поръ, когда практическое направленіе оказалось господствующимъ, мы и стали такъ бѣдны идеями. Но, зная только фактъ, практики очень находчиво умѣютъ установить всегда его фактическую сущность, дать ему названіе. Такъ получили они еще разъ и теперь съ «элементами прогресса». Что «элементы прогресса» неоспоримый фактъ, въ этомъ практики возраженія не встрѣтятъ; но, вѣроятно, и они согласятся, что сущность вопроса не въ «элементахъ прогресса», а въ идейномъ и умственномъ содержаніи, которое эти элементы прогресса въ себѣ носятъ. Если на этой подготовляющейся пашнѣ практики и дѣльцы посѣять только свои сѣмена, то можно уже и теперь предвидѣть, какой родится хлѣбъ и чьи амбары они наполнятъ.
По поводу «элементовъ прогресса» одинъ изъ нашихъ историковъ, дѣлая оцѣнку «сѣренькому» 1888 году, высказываетъ успокоительную мысль, что прогрессъ свершаютъ не шумныя «дѣянія», олицетворяемыя въ великихъ людяхъ, и что этотъ аристократическій взглядъ, созданный существовавшими общественными условіями, уступилъ свое мѣсто иному взгляду. «Теперь историкъ и философъ присматриваются уже къ послѣдствіямъ дѣяній, къ бытовой или культурной сторонѣ жизни, къ историческимъ силамъ и элементамъ. Здѣсь, въ этихъ глубокихъ основахъ счастья, глухо, часто безъимянно идетъ непрерывная, всеобщая, гигантская работа жизни; здѣсь нѣтъ, въ общемъ итогѣ, ни смерти, ни попятныхъ шаговъ. Здѣсь — все движеніе впередъ и открытія творчества: о нихъ только не кричатъ, такъ какъ они тонуть въ общемъ, демократическомъ шумѣ массы разнородныхъ, сплетающихся интересовъ».
Это вполнѣ утѣшительный и вполнѣ вѣрный взглядъ. Но дѣло, въ томъ, что «глубины», которыя производятъ свою неустанную гигантскую работу жизни, производятъ ее не съ сегодня. Онѣ производили ее и сто, и тысячу лѣтъ назадъ. Дѣло совсѣмъ не въ глухой работѣ этихъ глубинъ и въ накопленіи ими фактовъ, а въ результатахъ сознанія, которые они создаютъ, и въ идеяхъ. Подобною работой «глубины» до сихъ поръ не занимались; она для нихъ то будущее, къ которому ихъ ведетъ исторія. Работу сознанія производила только одна частичка «глубины», выдѣлившаяся изъ лея и у насъ извѣстная подъ названіемъ интеллигенціи, на долю которой и досталась современная историческая задача сознавать то, что нужно для общаго блага и общаго счастія.
Поэтому-то вопросъ всякаго даннаго времени и заключается только въ томъ, какъ работаетъ это сознаніе и какое направляющее движеніе оно даетъ умамъ, а, слѣдовательно, и текущей жизни.
Въ сей моментъ сознаніе, направляющее жизнь, работаетъ почти исключительно въ практической области* Теоретическіе вопросы наши практическіе руководители разрѣшили всѣ, когда еще учились въ гимназіи. Теперь они только устраиваютъ жизнь. Печать, которую они себѣ подчинили, знаетъ тоже только практическія задачи. Но вотъ въ чемъ вопросъ. Отчего всѣ «современные передовые люди», которые проникнуты самыми возвышенными стремленіями къ царству «правды и добра», и вся слѣдующая за ними масса людей средняго образованія, «народившаяся для общественной дѣятельности», ни въ литературѣ, ни въ искусствахъ, ни въ какой-либо другой области идейнаго и умственнаго творчества не высказала никакой силы? Что за причина, что столько «элементовъ прогресса», накопившихся въ эти тридцать лѣтъ, не создали никакихъ результатовъ ни въ одной области свободнаго творчества? Что это за странные «элементы», созданные образованіемъ и не обнаружившіе ничѣмъ своего существованія? А, между тѣмъ, «элементы» несомнѣнно существуютъ, несомнѣнно и дѣйствуютъ, несомнѣнно и творятъ жизнь. Гдѣ же и въ чемъ эта созданная ими жизнь? Въ чемъ работа массы людей средняго образованія, «народившейся для общественной дѣятельности»? Гдѣ этотъ свѣтъ «правды и добра», которымъ такъ сіяютъ «современные передовые люди», расплодившіеся до того, что ими хоть «прудъ пруди»?
Практики, рисующіе картину плодовъ нашего просвѣщенія, очень хорошо знаютъ, гдѣ весь этотъ свѣтъ. Онъ весь у нихъ. Оттого-то имъ и кажется, что у насъ такъ много свѣту.
В въ то время, какъ мы заняты такъ усердно практическимъ мышленіемъ, мы становимся втупикъ передъ самыми обыденными жизненными вопросами и не въ состояніи установить самыхъ повседневныхъ отношеній, если въ нихъ есть хоть что-нибудь общественное. Приведу только два факта, и факта, случайно попавшихся въ новогоднихъ нумерахъ газетъ. Сравнивая 1888 годъ съ 1887 г., Судебная Газета говоритъ, что въ 1888 году «такое же множество злостныхъ банкротствъ, банковыхъ процессовъ, должностныхъ растратъ и такъ называемыхъ литературныхъ дѣлъ». «Ясно, — замѣчаетъ газета, — что въ экономической жизни страны, попрежнему, творится что-то неладное, что существуютъ глубокія причины, вызывающія злоупотребленія общественнымъ добромъ. Ясно также, что русскій обыватель, попрежнему, не благоволитъ къ печатному слову и продолжаетъ воздвигать фотовъ служителей его гоненія». А по поводу обвиненія русской печати въ тенденціозномъ подборѣ извѣстій пессимистическаго характера, чѣмъ вносятся расшатанность въ умы неустановившихся людей, а вслѣдствіе этого у насъ усилились въ послѣднее время самоубійства, Русскій Курьеръ замѣчаетъ: «Вѣдь, очень хорошо извѣстно, что масса явленій, между которыми имѣется достаточное количество пессимистическихъ, лежитъ внѣ компетенціи печати и никогда обсужденію съ ея стороны не подвергается. А затѣмъ, гдѣ же живутъ эти погубляемыя печатью „неуравновѣшенныя“ души — въ сферѣ однихъ лишь газетныхъ извѣстій, или же въ обществѣ? Полагаемъ, что въ обществѣ, и полагаемъ, что здѣсь „неуравновѣшеннымъ“ приходится наталкиваться лично на такія „мрачныя“ явленія и въ такомъ количествѣ, о какомъ газетамъ даже и не снится. Вѣдь, взять хотя бы такого рода обстоятельство: за границей газеты сообщаютъ не только не меньше „неутѣшительнаго“, чѣмъ у насъ, а даже больше, и, однако же, едва ли тамъ придетъ кому-либо въ голову обвинять печать въ чьемъ-либо самоубійствѣ или сумасшествіи. И самоубійство, и сумасшествіе, помимо личной организаціи, „неуравновѣшенной“, зависятъ, главнымъ образомъ, отъ строя общественной жизни»…
Всѣ эти вопросы, несомнѣнно, я практическіе, и реальные, а, между тѣмъ, когда нашимъ практикамъ приходится ихъ разрѣшать, они или ровно ничего не придумаютъ, w же придумаютъ такую штуку, что уши вянутъ, какъ это вышло съ объясненіемъ причинъ самоубійствъ.
Насъ, русскихъ, по-разсудочности, давно уже сравниваютъ съ китайцами. И это сравненіе не только вѣрное, но и тонкое. Китаецъ великій практикъ, практикъ насущной, ближайшей жизни, того, что сейчасъ же лежитъ подъ руками и разрѣшается простымъ сравненіемъ «много» и «мало». Что же лежитъ дальше ариѳметическаго «счета» и простымъ «много» и «мало» не разрѣшается, то китаецъ отрицаетъ, какъ несущественное, ненужное, непрактическое. Отъ этого китаецъ — великій мастеръ въ торговлѣ, но за то ужь совсѣмъ не мастеръ въ устройствѣ внутреннихъ отношеній.
Мы тоже развили въ себѣ способности преимущественно къ обмѣну и торговлѣ и еще когда ужь участвовали въ Ганзейскомъ союзѣ. Но мы всегда торговали только чужимъ, а изъ своего предлагали только то, что родитъ Богъ. Чтобы предлагать что-нибудь другое, надо было кое-что знать, а безъ знаній приходилось, конечно, изворачиваться только «счетомъ» и жить однимъ разсудкомъ. Эта традиція и до сихъ поръ у насъ сохранилась и наградила насъ привычками мысли, для общественной жизни иногда вовсе неудобными.
И до сихъ поръ мы продолжаемъ жить преимущественно купеческими способностями, и въ послѣднія тридцать лѣтъ развили ихъ еще болѣе, поднялись въ разсудочной области выше и, расширивъ ея предѣлы, стали дѣльцами-практиками, т.-е. расплодили людей той же породы, которые жнутъ не сѣявши и получаютъ отъ жизни львиную долю только за свои разсудочныя комбинаціи.
Вотъ эти-то разсудочные люди и считаютъ практическимъ и фактическимъ только то, что можно положить въ карманъ. Все же, что не укладывается въ кошелекъ, перестаетъ для нихъ быть «реальнымъ фактомъ». Поэтому умственныхъ фактовъ они вообще не уважаютъ, а нерѣдко ихъ и совсѣмъ не признаютъ. И чѣмъ такой умственный фактъ дальше отъ рублевой бумажки, тѣмъ онъ мечтательнѣе, утопичнѣе, а, слѣдовательно, и непригоднѣе.
Мелочныя соображенія, погруженныя только въ меркантильные, дѣловые разсчеты, пріучили и вниманіе работать лишь въ ближайшей, доступной зрѣнію области и обнаружили, наконецъ, вліяніе на общее состояніе мысли, направившейся на изслѣдованіе простыхъ, односложныхъ фактовъ и какъ бы испугавшейся фактовъ сложныхъ, непосредственному наблюденію не поддающихся.
Вѣроятно, этимъ, главнѣйше (хотя существуютъ, несомнѣнно, еще и другія причины), слѣдуетъ объяснить, что болѣе сложныя жизненныя явленія, дающія себя знать въ такой массѣ повседневныхъ фактовъ, современная русская мысль не считаетъ подлежащими ея компетенціи.
Только публицистика, не теряя умственнаго мужества, проникаетъ еще въ область сложныхъ явленій и пытается давать имъ объясненія. Но нужно признаться, что ея попытки заслуживаютъ иногда гораздо лучшей участи. Сошлось опять на объясненіе самоубійствъ. Несомнѣнно, что это очень сложное явленіе, причины котораго коренятся далеко и глубоко и разъясненіе которыхъ раскрыло бы общественному сознанію многія ненормальныя условія русской жизни, до сихъ поръ, можетъ быть, никому еще и неизвѣстныя. Но обнаружила ли наша мысль хотя малѣйшее поползновеніе проникнуть въ эти невѣдомые тайники? Нѣтъ. И вотъ безпомощная публицистика, не располагающая достаточными средствами званія, ощупью побрела въ потемки и, спутавшись сама, еще болѣе спутала и такъ уже спутанныя общія понятія.
Публицистика не творить знаній, она пользуется тѣмъ готовымъ, что ей даетъ наука, изслѣдованіе. Безъ подобнаго готоваго матеріала публицисту приходится только «крутить мозгами» и разрѣшать вопросы лишь «разсудочными комбинаціями». Публицистика въ рукахъ публицистовъ, мало знающихъ, мало образованныхъ и не получающихъ достаточнаго матеріала знанія отъ тѣхъ, кто его долженъ создавать, немвбѣжно должна опускаться книзу, вращаться тоже въ области мелкихъ и простыхъ фактовъ и принизившись сама, понизить и весь уровень общественной мысли. И подобный круговоротъ неустранимъ, если камертонъ жизни держитъ практическое направленіе, не умѣющее понимать идейныхъ фактовъ.
Русская наука 1888 года представляетъ неоспоримое тому доказательство. Общій характеръ и направленіе вашихъ научныхъ трудовъ въ 1888 году были совершенно такими же, какъ и въ 1887 году. Изслѣдованіе свершалось почти исключительно въ области простыхъ фактовъ и преимущественно въ сферѣ естествознанія. Изучалась своя и чужая природа, свой «русскій» человѣкъ никого не интересовалъ. Я не стану перечислить того, что было сдѣлано по астрономіи, физикѣ, ботаникѣ, зоологіи, метеорологіи, чтобы не утомлять вниманія читателя перечисленіемъ только названій, а укажу на труды нашихъ ученыхъ, когда они хотѣли соприкасаться непосредственно съ жизнью. И въ этихъ случаяхъ вниманіе поглощалось не явленіями, а только простыми фактами и, что любопытно, не фактами своими, домашними, а, такъ сказать, посторонними, чужими. Это случалось, конечно, потому, что свои факты представляютъ мало интереса и нѣтъ побужденій для ихъ изученія, Другое дѣло — страны невѣдомыя, природа незнакомая и люди, которыхъ мы еще не видывали. И замѣчательно, какой запасъ необыкновенно энергическихъ людей Россія имѣетъ для этого труднаго дѣла, требующаго особеннаго закала, мужества и выносливости. Только что мы лишились Пржевальскаго, а уже его мѣсто занялъ человѣкъ, пожалуй, еще большей энергіи и неустрашимости — капитанъ Громбчевскій, свершившій экспедицію въ Кунжутъ. Кромѣ Кунжута, мы путешествовали на Новую Землю, въ Саяны, на Памиръ. 1888 годъ далъ обстоятельное «географическое описаніе Китая», «Ахалъ-Текинскаго оазиза». Въ области этнографіи были сдѣланы тоже цѣнные вклады въ науку, напримѣръ: Слѣды язычества у маньзовъ (вогуловъ), Демонологическіе разсказы киргизовъ, Гомельскія народныя, Пѣсни Мензелинск. уѣзда, Быть инородцевъ русскаго побережья Тихаго океана и въ параллель къ Географическому описанію Китая — Принципы жизни китайцевъ. Въ исторіи мы тоже придерживались менѣе извѣстнаго и потому болѣе интереснаго, т.-е. или чужихъ страдъ, какъ, наприм., Англія и прежняя Польша, или болѣе отдаленныхъ временъ: Русь и Византія въ вѣкѣ. Единственною яркою звѣздочкой въ этой нѣсколько туманной атмосферѣ является Крестьянскій вопросъ въ Россіи въ ХVIII и первой половинѣ XIX вѣка г. Семевскаго.
Русскія Вѣдомости, газета осторожная и въ научныхъ дѣлахъ компетентная, изъ которой я взялъ эти свѣдѣнія, заключаетъ свое научное обозрѣніе 1888 года такъ: «Сдѣланный очеркъ, не имѣющій никакого притязанія на полноту (при полнотѣ явилось бы, конечно, еще больше сухихъ тумановъ), въ состояніи, однако, дать нѣкоторое понятіе о движеніи русской науки въ теченіе года. Уступая въ продуктивности наукѣ западной, высказывая неодинаковую энергію и успѣшность развитія въ различныхъ своихъ отрасляхъ, русская наука продолжаетъ двигаться впередъ, усвоивая себѣ результаты работы мысли на Западѣ и дополняя и видоизмѣняя ихъ путемъ самостоятельныхъ наблюденій и изслѣдованій. Нужно только желать, чтобы эта самостоятельность русской науки заявляла о себѣ очевиднѣе и плодотворнѣе, чтобы условія научнаго образованія и научной дѣятельности въ Россіи были возможно болѣе благопріятны и болѣе способствовали появленію пытливыхъ, наблюдательныхъ, критическихъ и талантливыхъ умовъ, которые бы вносили новый свѣтъ въ различные сложные вопросы человѣческаго знанія и содѣйствовали бы тѣмъ болѣе активно прогрессу русской и общечеловѣческой культуры».
Этотъ выводъ можно выразить еще и такъ: мы производимъ плодовъ знанія гораздо меньше, чѣмъ Европа. Сущность нашей умственной работы въ томъ, что мы беремъ отъ Запада готовое и затѣмъ это готовое дополняемъ и видоизмѣняемъ. Поэтому желательно, чтобы русская наука заявляла о своей самостоятельности очевиднѣе и плодотворнѣе. Въ особенности мы мало дѣлаемъ въ области сложныхъ вопросовъ, мало помогаемъ своею наукой прогрессу общественнаго развитія, мало прилагаемъ къ этой области изслѣдованія пытливости, наблюдательности, критики и таланта. Газета полагаетъ, что все это происходить оттого, что у насъ мало подобныхъ, болѣе сильныхъ и даровитыхъ, умовъ и что поэтому нужно желать, чтобы условія научнаго образованія и развитія были болѣе благопріятны.
Можетъ быть, все это и вѣрно, но вѣрно и то, что не талантливыхъ или энергическихъ людей у насъ недостаетъ, а что вниманіе, таланты, энергія, пытливость и предпріимчивость обращены въ другія области вѣдѣнія и дѣятельности. Вѣдь, вотъ, археологіей мы занимаемся очень энергически, имѣемъ знающихъ и неутомимыхъ археологовъ, при московскомъ археологическомъ обществѣ образовали въ прошедшемъ году еще новую, особую, восточную коммиссію, которая будетъ издавать свои труды отдѣльно, въ томъ же 1888 году и въ той же Москвѣ открыли новое нумизматическое общество. Занимаясь такъ усердно стариной и для изученія ея развивая новыя силы, мы изучаемъ еще охотно географію и принципы жизни китайцевъ, а своихъ-то принциповъ и географіи не знаемъ, хотя имѣемъ такихъ путешественниковъ-географовъ, которымъ завидуетъ Европа. Значить, вопросъ не въ силахъ, а въ томъ, куда эти силы обращаютъ свое вниманіе. Вниманіе, — говорятъ психологи, — двери души, а въ какую сторону мы отворяемъ эти двери? Мы очень широко распахнули ихъ для естествознанія, въ особенности для зоологіи, «изслѣдованія о строеніи и эмбріональномъ развитіи различныхъ животныхъ формъ и о фаунахъ отдѣльныхъ мѣстностей занимаютъ чуть ли не большую долю изданій, состоящихъ при нашихъ университетахъ обществъ естествоиспытателей» (мы открыли у миноги третій главъ), и, въ то же время, для эмбріологіи, физіологія и патологіи своей собственной общественной жизни не оставили даже и щелки. Но пока общественнымъ вниманіемъ руководитъ дѣльцы и практики и въ видѣ общественнаго идеала предлагаютъ личную, эгоистическую формулу «сошлю хлѣбомъ», такъ все это и быть должно.