ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ. править
XXXI. править
Хотѣлось мнѣ для этого Очерка освѣжить въ памяти главныя черты 1888 года. Принялся я за работу съ нѣсколько предвзятою мыслью, подъ впечатлѣніемъ теоріи «свѣтлыхъ явленій» и «бодрящихъ впечатлѣній», которою какъ я ни усиливался, но не могъ разрѣшить ни вопроса о малоземелій, ни переселенческаго вопроса, ни вопроса о наймѣ рабочихъ.
Но по мѣрѣ того, какъ я просматривалъ газеты и журналы, моя предвзятость отодвигалась куда-то дальше, затемнялась другими впечатлѣніями и изъ раскинутыхъ тамъ и здѣсь отдѣльныхъ фразъ, намековъ, а порой и довольно цѣльныхъ разсужденій, возникъ рядъ другихъ вопросовъ, а предвзятость уже и совсѣмъ улетучилась.
Иначе, впрочемъ, и не могло быть. Въ самомъ дѣлѣ, что за-причина, что интеллигентъ, о чемъ бы онъ ни писалъ: о переселеніи, о наймѣ рабочихъ, о школахъ, о земствѣ, — никакъ не можетъ удержаться только на этихъ вопросахъ, и непремѣнно въ видѣ освѣщенія или для идейности и обобщенія вставить мысли и о себѣ? И всегда въ этихъ мысляхъ слышится скорбная нотка, что-то наболѣвшее, тревожащее и, очевидно, мѣшающее думать настолько свободно, чтобы въ думахъ о постороннихъ дѣлахъ этой нотки бы не звучало.
Слѣдуетъ ли видѣть въ этомъ «знаменіе времени», или явленіе, у котораго можетъ даже наступить ближайшее лучшее будущее, такъ что интеллигенція увидитъ скоро и на своей улицѣ праздникъ, или же это — только безнадежно-отчаянное скорбное чувство, прорывающееся наружу совершенно непроизвольно, вродѣ того, какъ страдающій зубною болью невольно говоритъ о ней, рѣшить я не берусь. У насъ пророчествовать мудрено. Но фактъ о скорбной ноткѣ несомнѣненъ, да и странно было бы сомнѣваться въ немъ.
Скорбная нотка звучитъ, однако, не повсюду одинаково или съ одинаковою силой. Иногда ее какъ будто и совсѣмъ не слышно, иногда она точно переходитъ въ веселый смѣхъ, но смѣхъ неискренній, иногда звучитъ чѣмъ-то сердитымъ, озлобленнымъ и безнадежнымъ, а бываетъ и такъ, что люди, чувствующіе сильную зубную боль, начинаютъ доказывать, что лучшее средство противъ зубной боли увѣрять, что зубной боли совсѣмъ нѣтъ, и тогда всѣ будутъ думать и чувствовать, какъ вполнѣ здоровые.
У насъ есть группа людей, имѣющая въ печати и своихъ довольно вліятельныхъ и многочисленныхъ представителей, въ кушѣ которыхъ скорбная нотка звучитъ, можетъ быть, и нё сильнѣе, чѣмъ у другихъ, но она имѣетъ особенный личный оттѣнокъ. Она, такъ сказать, не общественно-личная, а лично-общественная. И потому, что она именно такая, а не другая, возникаютъ и совсѣмъ особенныя умственныя отношенія этой группы людей и писателей какъ къ своей собственной скорбной ноткѣ, такъ и ко всѣмъ ея послѣдствіямъ. Вотъ эти-то совсѣмъ особенныя отношенія и совершенно особенный пріемъ, съ которымъ писатели этой группы трактуютъ наши общественныя злобы дня, и принудили меня измѣнить свой первоначальный планъ. Я не стану называть ни статей, ни именъ авторовъ, чтобы избѣгнуть полемики, всегда и неизбѣжно (при именахъ) принимающей болѣе или менѣе острый личный характеръ и потому скучной, непріятной и совершенно безплодной. Дѣло не въ именахъ и лицахъ, а въ понятіяхъ. Вопросъ въ томъ, насколько личная точка зрѣнія и вся общественная нравственность, изъ нея вытекающая, приводятъ къ правильнымъ заключеніямъ и въ какой степени удовлетворительно или неудовлетворительно могли бы разрѣшиться наши современныя задачи, если бы міровоззрѣніе этой группы было господствующимъ, — конечно, при данныхъ обстоятельствахъ.
Группа писателей съ личною скорбною ноткой требуетъ, повидимому, очень простой вещи: чтобы каждое отдѣльное я было преисполнено общественной нергіи и проникнуто чувствомъ личнаго и гражданскаго долга, и чтобы общество выступило въ качествѣ основной силы, двигающей колесницу русскаго прогресса. Это, пожалуй, даже и не идеализмъ, а простая мечта о журавлѣ въ небѣ. Весь вопросъ русской жизни и русской исторіи только въ томъ и заключается, чтобы создать мало-мальски гражданскую личность, а сторонники этой теоріи хотятъ прямо начать съ этой еще несуществующей личности, только пытающейся дѣлать свои первые гражданскіе шаги. Если бы не было извѣстно, что писатели этой группы люди искренно убѣжденные и честные, то можно бы подумать, что они шутятъ дурныя шутки, лишь маскируясь либеральными словами. Развѣ не тѣхъ же совершенствъ требовалъ отъ личности и общества Катковъ, развѣ не того же требуетъ Гражданинъ? А такъ какъ подобныхъ совершенствъ Россіи, пока, создать у себя не удалось, то они порицаютъ освобожденіе крестьянъ, гласный судъ, земство и вообще всѣ учрежденія, которыя даютъ хотя малѣйшій просторъ личности и обществу. Время ли теперь предъявлять подобныя требованія личности и обществу и дѣлать ихъ отвѣтственными въ томъ, что лежитъ внѣ ихъ возможностей? Личность ли и общество должны быть творцами возлагаемаго на нихъ обновленія, или же обновленіе должно явиться само собою, какъ простое и неизбѣжное слѣдствіе извѣстной перемѣны понятій, руководящихъ общественныхъ идей и перемѣны внѣшнихъ условій, соотвѣтственно измѣнившимся понятіямъ? Можно ли создать энергію общественной дѣятельности и чувство долга тѣмъ, что мы будемъ твердить о нихъ людямъ и обществу каждый день съ утра до вечера, и не будемъ ли мы похожи на тѣхъ скучныхъ, сухихъ и бездушныхъ гувернантокъ, которыхъ такъ не любятъ дѣти за ихъ вѣчную воркотню и надоѣдливая нравоученія? Даже школьною педагогіей эта система оставлена давно, а мы хотимъ примѣнять ее къ общественной педагогіи. Не въ этомъ ли желанія примѣнить оставленную школьную систему къ воспитанію общества и лежитъ корень всѣхъ умственныхъ ошибокъ той группы писателей, которая думаетъ воздѣйствовать на общество средствами, и въ дѣтской школѣ не обнаружившими воздѣйствующей силы? И какъ же къ взрослымъ примѣнять то, что не годится даже и для дѣтей?
Очень характерною иллюстраціей этого стараго педагогическаго способа мышленія служитъ своеобразное толкованіе причинъ «русскаго пессимизма», будто бы разъѣдающаго теперь общество. Пессимизмъ тутъ, конечно, не причемъ, потому что какіе же мы пессимисты? Что у насъ писали и пишутъ о Гартманѣ и Шопенгауерѣ — совершенно справедливо, но только изъ этого ровно ничего не слѣдуетъ. Пессимизмъ предполагаетъ цѣлое мировоззрѣніе, и называть людей, чѣмъ-либо недовольныхъ, пессимистами можно развѣ въ шутку. Очень можетъ быть, что у насъ найдутся и настоящіе пессимисты, но, вѣдь, у насъ завелись, какъ говорятъ, и буддисты. Слѣдуетъ ли, однако, изъ этого, что русское общество впало въ буддизмъ? Зачѣмъ же тутъ понадобился пессимизмъ? Пессимизмъ въ этомъ случаѣ не больше, какъ тактическій маневръ, это оружіе, которымъ группа публицистовъ-педагоговъ пытается поразить своихъ противниковъ и уронить ихъ въ мнѣніи «общества». Это не больше, какъ застращиваніе или доказательство ad absurdum, чтобы показать, до какихъ крайнихъ послѣдствій могутъ довести общество противники, которыхъ поразить требуется.?)
Доказательство «ad absurdum» не ограничивается только «пессимизмомъ», педагоги-публицисты начинаютъ грозить обществу повальнымъ самоубійствомъ (право такъ!): «хроника самоубійствъ все ростетъ и ростетъ», говорятъ они, что же будетъ дальше, если не принять мѣръ противъ сѣятелей пессимизма? Но не пугайтесь, читатель: и «пессимизмъ», и «самоубійство» въ настоящемъ случаѣ не больше, какъ благодарная тема, и знаете ли для кого? Ужъ никакъ не для тѣхъ, кто прибѣгаетъ къ ней съ побѣдоноснымъ видомъ для пораженія своихъ противниковъ.
Въ русской жизни самоубійства наблюдаются не сегодня и не вчера. Усиливается ли это явленіе и усилилось ли оно въ 1888 году, достовѣрно неизвѣстно, потому что у насъ нѣтъ точной статистики самоубійствъ. Но тѣ, кому нужны самоубійства, какъ «матеріалъ», утверждаютъ (тѣмъ болѣе, что можно обойтись и безъ доказательствъ), что самоубійства увеличиваются и что только въ одномъ Петербургѣ за послѣдніе три мѣсяца случилось 125 самоубійствъ.
Самоубійство — явленіе очень старое. Съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ міръ, существуютъ повсюду и вездѣ и самоубійства, и, слѣдовательно, существовали и попытки объяснить это явленіе. Обыкновенно причины самоубійствъ оставались неизвѣстными, поэтому еще Вольтеръ, тоже интересовавшійся вопросомъ, очень жалѣлъ, что самоубійцы не имѣютъ привычки оставлять записокъ. Русскіе самоубійцы кончали съ собою точно также безмолвно, просто, но теперь молчаливый способъ часто нарушается и, если не въ большинствѣ случаевъ, то, по крайней мѣрѣ, очень нерѣдко, самоубійцы объясняютъ свои мотивы.
Человѣкъ, напримѣръ, кончаетъ съ собою потому, что не могъ вынести нужды, а добывать средства для жизни преступленіями не хотѣлъ. Служащее лицо лишаетъ себя жизни потому, что сдѣлало растрату. Молодая женщина умираетъ потому, что у нея «нѣтъ дѣтей». Дѣвушки и юноши кидаются подъ поѣзда изъ-за безнадежной любви, невозможности выйти замужъ, отказа любящей женщины и т. д.
Кромѣ этихъ чисто, -личныхъ мотивовъ (вообще довольно разнообразныхъ), есть мотивы соціальные или общественные, формулой которыхъ служить: «тяжело жить». Молодой человѣкъ съ блестящимъ будущимъ и богатый (имѣетъ 40 т. доходу въ годъ) пускаетъ себѣ пулю въ лобъ потому, что ему жизнь «надоѣла». Другіе умираютъ потому, что жизнь "сложилась не такъ, какъ слѣдуетъ, перемѣнять же ее «не стоитъ», что «жизнь съ философской точки не имѣетъ смысла» или «не оправдываетъ возлагавшихся на нее надеждъ»; были и такіе самоубійцы, которые умирали потому, что не могли приносить людямъ той пользы, которую они желали бы приносить; одинъ мировой судья лишилъ себя жизни потому, что никакая будто бы общественная дѣятельность не можетъ быть у насъ плодотворною.
Какое же объясненіе дѣлается всѣмъ этимъ и подобнымъ имъ фактамъ? Первый вопросъ, который ставятъ себѣ публицисты-педагоги: неужели же наша жизнь до того тяжела и безотрадна и до того она не даетъ простора для дѣятельности, что и вправду дѣлаетъ безцѣльнымъ и безполезнымъ существованіе каждаго изъ насъ? — и затѣмъ даютъ на него такой отвѣтъ.
Рисовать жизнь мрачными красками у насъ теперь въ модѣ и сдѣлалось почти обязательнымъ. Надежды и иллюзіи у насъ теперь не въ почетѣ. Даже тѣ, которые въ 60-е годы предавались необузданно самымъ несбыточнымъ мечтамъ, теперь смѣются надъ всякими иллюзіями и надеждами и противупоставляютъ дѣйствительности самыя мрачныя явленія. Что наша жизнь неприглядна, этого не отрицаютъ публицисты-педагоги. Но, вѣдь, не такъ же она ужасна, говорятъ они, чтобы смерть предпочитать жизни? Чтобы судить дѣйствительность, нельзя ограничиваться одною ея внѣшнею стороной. Напримѣръ, подъ блестящею внѣшностью 60-хъ годовъ скрывалось много пустоты и увлеченія внѣшнимъ блескомъ и трескомъ. Когда же понадобились люди для прочнаго водворенія принциповъ 60-хъ годовъ, ихъ оказалось не много. Четверть вѣка, которые мы прожили со времени освобожденія крестьянъ, прошли не безслѣдно. Внѣшнія условія могутъ вліять только на внѣшнія формы жизни, а не на ея содержаніе. Оно творится людьми и въ теперешнее время; есть не мало людей умѣющихъ жить и работать для блага людей (все это говорятъ публицисты-педагоги).
До сихъ поръ публицисты-педагоги разсуждаютъ довольно правильно. Не берусь рѣшить, насколько нынче въ модѣ рисовать жизнь мрачными красками и бываетъ ли такая мода. Но что надежды и иллюзіи теперь не въ почетѣ, это несомнѣнно, и причина этого заключается, конечно, не въ. модѣ, а въ какихъ-нибудь дѣйствительныхъ фактахъ, иначе было бы необъяснимо, почему люди отказались ни съ того, ни съ сего отъ надеждъ и иллюзій. Что въ 60-хъ годахъ было меньше людей, подготовленныхъ для практическихъ дѣлъ, это несомнѣнно; что въ теперешнее время есть не мало людей, готовыхъ жить и работать для общаго блага, тоже несомнѣнно.
Но всѣ эти справедливыя разсужденія еще не объясняютъ причины самоубійствъ. Откуда же берется недовольство собою и безцѣльностью и безсмысленностью собственной жизни, которое приводитъ къ рѣшенію выйти въ тиражъ? Педагоги-публицисты разрубаютъ этотъ гордіевъ узелъ совершенно какъ Александръ Македонскій. Они утверждаютъ, что въ обществѣ распространено пессимистическое настроеніе, и это-то настроеніе является, однимъ изъ тѣхъ пагубныхъ заблужденій, которыя порою эпидемически охватываютъ цѣлыя общества, что въ распространеніи заблужденія повинны тѣ, кто фактически является учителями и руководителями общества, кто взялъ на себя выработку идеаловъ массы. Вмѣсто того, чтобы содѣйствовать выработкѣ идеаловъ и облегчать потуги общественной мысли, эте ужасные люди всѣ робкія попытки въ этомъ направленіи встрѣчаютъ презрительнымъ смѣхомъ и ироніей. Ну, конечно, это нехорошо; но едва ли хорошо и то, что педагоги-публицисты говорятъ настолько неясно, что не поймешь, какіе именно идеалы встрѣчаютъ смѣхъ и иронію. Это тѣмъ болѣе нужно бы знать, что, по ихъ увѣренію, постоянство и настойчивость тѣхъ, кто поступаетъ такъ съ идеалами, не предлагая никакихъ своихъ, дѣйствительно могутъ не одну начинающуюся жизнь заставить придти въ. отчаяніе и покончить съ собою. Если это такъ, то, вѣдь, это преступленіе, которое нельзя оставлять или обходить и ограничиваться какими-то неясными и двусмысленными намеками. Чьи проповѣди, какіе идеалы наводятъ на мысль о самоубійствѣ, кто эти мрачные проповѣдники нирваны, отъ словъ которыхъ у людей пропадаетъ охота жить? Если же это не такъ, если это только полемическій пріемъ или реторическая фигура преувеличенія, то такую реторику изъ публицистики нужно изгнать. Страстность чувства и страстность мысли обязательны для всякаго публициста, но ему еще обязательнѣе умѣнье (умъ) отстаивать то, что онъ хочетъ отстаивать, а не портить неумѣлостью своего собственнаго дѣла. Съ подобными-то неумѣлостями теперь и приходится чаще всего встрѣчаться.
Впрочемъ, это неизбѣжное положеніе всѣхъ защитниковъ, какой бы то ни было непослѣдовательности. А къ такимъ именно непослѣдовательностямъ и принадлежитъ то понукательство, которымъ нѣкоторые публицисты моралистической школы думаютъ наэлектризовывать общество, т.-е. какъ разъ ту часть русской интеллигенціи, которую не проберешь никакимъ электричествомъ, а тѣмъ болѣе кисло-сладкою моралью.
И такъ, самоубійства происходятъ у насъ оттого, что есть писатели, которые не только не облегчаютъ потугъ общественной мысли, но еще и убиваютъ эти попытки въ самомъ зародышѣ противупоставленіемъ имъ мрачной дѣйствительности. Вслѣдствіе этого является отчаяніе и желаніе покончить съ собою. Но, вѣдь, если есть на свѣтѣ такія мрачныя слова, отъ которыхъ люди лишаютъ себя жизни, то должны быть и веселыя слова, отъ которыхъ хотѣлось бы жить. Скажите такое слово, можетъ быть, мертвые и воскреснутъ. Если же у васъ нѣтъ веселыхъ словъ и вы только ноете и сердитесь, точно уксусная вдова, зачѣмъ вы пишете? Нѣтъ, нужно думать, что на свѣтѣ дѣла дѣлаются не по рецептамъ газетныхъ и журнальныхъ статей и что самоубійства совершаются по какой-нибудь другой причинѣ и подъ другими вліяніями.
Что самоубійства производятъ не журнальныя статьи, это, пожалуй, склоненъ допустить и цитируемый мною авторъ. Подумавъ немного, онъ нашелъ «другой корень». Этотъ другой корень лежитъ (!), по его мнѣнію, «въ оторванности нашей интеллигенціи отъ жизни». Формула эта вполнѣ вѣрна (хотя и не полна), но авторъ наполнилъ ее такимъ содержаніемъ, что получился новый абсурдъ.
Абсурдъ получился оттого, что и всѣ правильныя мысли притянуты авторомъ за волоса, чтобы оттѣнить его излюбленную мысль, будто самоубійства и пассивность въ виду неблагопріятныхъ условій общественной жизни происходятъ отъ парализующихъ энергію газетныхъ и журнальныхъ вліяній.
Вполнѣ правильно, что жизнь каждаго нашего интеллигента ограничена самою узкою сферой: редакція, контора, школа, пріемная, камера — вотъ узкія рамки дѣятельности каждаго (говоритъ авторъ). Молодежь ростетъ въ подобныхъ же условіяхъ и, заключенная въ узкое кольцо, не имѣетъ никакого соприкосновенія съ «дѣйствительностью». Если бы эти мысли были развиты послѣдовательно (хотя послѣдняя — о молодежи — уже притягивается за волоса), то получился бы и выводъ вполнѣ правильный. Но какъ цѣль всѣхъ разсужденій заключалась въ томъ, чтобы привлечь къ отвѣтственности писателей, которые находятъ понуканіе общества занятіемъ безцѣльнымъ и пустымъ, то дѣлается логическое сальто-мортале и получается выводъ совершенно неожиданный.
Разсужденіе ведется слѣдующимъ образомъ: такъ какъ интеллигенты сидятъ только въ редакціяхъ и конторахъ и на міръ Божій смотрятъ изъ форточекъ (рѣчь идетъ, вѣроятно, только о Петербургѣ), то о всей остальной многообъемлющей жизни приходится узнавать изъ разсказовъ, изъ книгъ и чаще изъ газетъ. Вслѣдствіе этого является необыкновенное легковѣріе къ самымъ невѣроятнымъ сообщеніямъ и объясненіямъ фактовъ дѣйствительности, отсюда возникаетъ привычка подтасовывать факты подъ предвзятые взгляды, а недостатокъ соприкосновенія съ дѣйствительностью ведетъ къ отсутствію привычки бороться съ неблагопріятными условіями.
Молодежь точно также узнаетъ о жизни изъ пятыхъ рукъ, вѣритъ всему, что ей говорятъ другіе, и потому поддается всякому настроенію, и, еще не вступивши въ жизнь, уходитъ съ ея поля, рѣшивъ, что жизнь безцѣльна, что сама она, молодежь, никому не нужна и ни на что не годна.
Если все это такъ, если общество состоитъ только изъ людей, смотрящихъ на міръ Божій изъ форточекъ, не имѣетъ о жизни ровно никакого понятія и вѣритъ всякой газетной статьѣ, а молодежь и того хуже, то становится совсѣмъ непонятною теорія понуканья. Кого и для чего понукать, когда люди ничего не понимаютъ и ни о чемъ не могутъ судить сами? Такихъ головотяповъ сколько ни понукай, ничего толковаго отъ нихъ не дождешься. Изумительная характеристика общества! И, въ то же время, отъ этого общества требуютъ, чтобы оно обновило всю русскую жизнь. Но остается неразъясненнымъ еще и вотъ какой вопросъ. Отчего общество головопятовъ накидывается такъ легковѣрно только на извѣстныя журнальныя и газетныя статьи и имъ подчиняется, а прекрасныя и основательныя поученія другихъ авторовъ не обнаруживаютъ на общество своего воздѣйствія и они безплодно кричатъ изъ своей форточки въ пустое пространство.
Но авторъ, очевидно, этого вопроса себѣ не задаетъ, а съ «энергіей, заслуживающей лучшей участи», пищитъ, какъ комаръ, нескончаемо одно и то же: «умѣрьте долбленіе на тему о безотрадности дѣйствительности, обратите вниманіе молодыхъ силъ на особенную важность энергіи именно въ виду плохихъ условій дѣйствительности и на возможность борьбы съ ними, поставьте рядомъ съ вѣчнымъ припѣвомъ: „плохо, плохо и ничего хорошаго не будетъ“ — тезисъ: „будетъ хорошо, если мы сами этого захотимъ“, наше общество не въ такомъ положеніи, чтобы надъ нимъ пѣть отходную; нужно беречь молодыя силы, нужно поддерживать и ободрять эти силы, нужно возбуждать и подкрѣплять въ нихъ вѣру и надежду на лучшее…»
Какія, однако, все это жалкія слова, совершенно чуждыя той самой дѣйствительности, которою берутся поучать; какое скучное нытье и причитанье, лишенное всякой энергіи чувства, мысли и содержанія! Если наше общество переживаетъ дѣйствительно моментъ упадка общественно-нравственныхъ силъ, а у молодежи нѣтъ вѣры въ себя и въ свое собственное будущее, такъ что оно прямо со школьной скамейки идетъ на самоубійство, то одними лирическими возгласами и моральными понуканьями ни въ кого не вложишь ни ума, ни вѣры.
Не моральная гальванизація поднимаетъ силы и сообщаетъ энергію, а. возбужденное сознаніе и согласно работающая общественная мысль. Сознаніе же есть знаніе, а знаніе можно проводить только двумя основными и существенными способами. Обществу сообщается точное, ясное и полное представленіе объ его положеніи и причинахъ этого положенія, и рядомъ съ этимъ вводятся фактическія и идейныя знанія, выясняющія цѣли, къ которымъ общество должно стремиться.
Въ этихъ просвѣтительныхъ задачахъ печати полемика играетъ роль очень подчиненную. Она не способствуетъ прямому и непосредственному воздѣйствію на сознаніе. Полемика есть собственно публичное единоборство отдѣльныхъ представителей партій, безъ которой, а тѣмъ болѣе въ личной формѣ, дѣло можетъ легко и обойтись. Личная форма имѣетъ смыслъ тогда, когда нужно сбить кого-нибудь съ его руководящей передовой позиціи и ослабить или убить авторитетъ, существующій по недоразумѣнію.
Подобная полемика ведется теперь противъ гр. Л. Н. Толстаго и его послѣдователей. Полемика эта создалась боязнью, что неясное и мистическое ученіе гр. Л. Н. Толстаго, дѣйствующее почти исключительно на чувство, а не на сознаніе (и поэтому-то и обнаруживающее такое вліяніе), можетъ породить недоразумѣнія и, вмѣсто того, чтобы приближать общество къ его ближайшимъ задачамъ, будетъ отъ нихъ удалять. Формулы ученія гр. Толстаго слишкомъ неточны и открываютъ настолько широкій просторъ всякимъ личнымъ толкованіямъ, что послѣдователи могутъ съ одинаково благожелательными чувствами отказаться и отъ всякой цивилизаціи и науки и засѣсть за книги Ману, могутъ отказаться и отъ всякаго непротивленія злу, какія бы оно антиобщественныя формы ни принимало, могутъ, проникнувшись формулой «своего хлѣба», уйти въ кулацкіе идеалы и отказаться за себя и за своихъ дѣтей отъ задачъ интеллигенціи. Понятно, что тѣ, кто боялся за послѣдствія двойственныхъ толкованій, прямо возстали противъ формулъ гр. Толстаго и указали на выводы, которые изъ нихъ могутъ быть дѣлаемы. И только послѣ этого сторонники гр. Толстаго, т.-е. тѣ, кому хотѣлось понимать слова своего учителя въ томъ ихъ лучшемъ смыслѣ, какой они сами въ нихъ влагали, внесли въ эти формулы свои поправки и дополненія. Такъ, формула «не противься злу насиліемъ», признанная неудачною даже крайними послѣдователями, была подвергнута такому эксперименту, что совершенно утратила свой первоначальный видъ. Вотъ экспериментъ, которому была подвергнута эта формула. "Формула Льва Николаевича «не противься злу насиліемъ» вооружается не противъ противленія вообще злу, а противъ насилія. Насиліе — зло, зло для меня и другихъ, и отъ зла должно удерживать себя и другихъ. И вотъ, вмѣсто слова «зло» подставляя слово «насиліе», получается такая формула: «удерживай себя и другихъ отъ насилія». Но и эта измѣненная формула едва ли помогаетъ дѣлу. Формула «своимъ хлѣбомъ» хотя принадлежитъ не гр. Толстому, но вполнѣ отвѣчаетъ его ученію о физическомъ трудѣ. Она направлена противъ интеллигенціи и отрицаетъ интеллигентный трудъ въ смыслѣ «жалованья», «мѣстъ», «писанья». Съ этою формулой могутъ уживаться въ самомъ тѣсномъ союзѣ и кулачество, и эксплуатація, и все, что хотите.
Вотъ главная причина полемики съ ученіемъ гр. Толстаго и съ его послѣдователями. Полемика эта стремится ослабить или совсѣмъ уничтожить авторитетное вліяніе гр. Толстаго, потому что ученіе его, возбуждая, повидимому, хорошія чувства, уводитъ умъ въ темный лабиринтъ, въ которомъ онъ путается безъ выхода. Говорятъ, что въ настоящее время спячки общественной мысли вліяніе гр. Толстаго хорошо уже тѣмъ, что, возбуждая чувство, онъ шевелитъ и мысль, вызываетъ идею. Но развѣ мы находимся въ первомъ днѣ творенія и какія бы мысли и идеи ни вызывались въ обществѣ, это совершенно безразлично? Нужна ли намъ теорія о непротивленіи злу даже въ ея исправленной формулѣ, нужна ли намъ теорія или идеалъ «своего хлѣба», эти истинные журавли въ небѣ и еще третій подобный журавль: «будетъ хорошо, если мы сами этого захотимъ», — или же нужно что-нибудь другое?
Легко сказать: «захотимъ»! Научите же, какъ захотѣть! Съ волшебною палочкой въ рукахъ, конечно, можно «захотѣть» и богатства, и ума, и счастья, и геніальности. Дайте намъ эту палочку въ руки, и мы всего не только захотимъ, но и все получимъ. И зачѣмъ же вы, такіе добрые и участливые, не дали своей волшебной палочки тѣмъ несчастнымъ юношамъ и дѣвицамъ, которые изъ-за безнадежной любви кидались подъ поѣзда? Нѣтъ у васъ этой волшебной палочки, вотъ почему. И, сами зная, что у васъ этой палочки нѣтъ, вы, все-таки, твердите: «будетъ хорошо, если мы сами этого захотимъ», а въ самоубійствахъ обвиняете печать. Вѣдь, это настолько же умно, насколько умно утверждать, что дождь идетъ потому, что въ углу стоитъ палка. Нѣтъ, дождь идетъ не потому.
А, между тѣмъ, въ причинахъ, вызывающихъ самоубійства, есть одинъ «соціальный моментъ», который было полезно выяснить. Конечно, эта работа потруднѣе, чѣмъ сказать, что самоубійства производятъ журнальныя статьи, рисующія дѣйствительность мрачными красками. Но за то же общество о причинахъ дождя получитъ болѣе точное понятіе и не станетъ слушать тѣхъ, кто учитъ его глупостямъ.
О самоубійствахъ пока извѣстно только одно, что они вызываются извѣстными психическими предрасположеніями и составляютъ явленіе чисто-личное. Природа этихъ психическихъ предрасположеній еще настолько не разслѣдована и причины ихъ настолько еще не поддаются современному знанію, что психіатрія передъ ними такъ же безсильна, какъ и передъ наклонностью къ сумасшествію и преступности.
Главную роль въ самоубійствахъ играетъ слишкомъ сильный аффектъ, производимый иногда, повидимому, ничтожными причинами. Искра, кажется, причина небольшая, а какой эффектъ производитъ она, если ее бросить въ кучу пороха! Не такъ давно былъ случай, что молодая, едва вышедшая замужъ, женщина сдѣлала попытку на самоубійство потому, что мужъ отказалъ ей въ ложѣ въ театръ. И всѣ самоубійства по личнымъ, острымъ причинамъ всегда въ этомъ родѣ. Это всегда отчаяніе, всегда крайне нарушенное душевное равновѣсіе, всегда однопредметная страстность, заслоняющая все, кромѣ тѣхъ мучительныхъ ощущеній, которыми страдаетъ человѣкъ, которыя рисуются ему вѣчными и отъ которыхъ онъ стремится освободиться. Но, кромѣ страстности и остроты личнаго чувства, требуется еще и отсутствіе чувства страха передъ будущимъ. Люди, вѣрующіе въ загробную жизнь и проникнутые искреннихъ религіозныхъ чувствомъ, не лишаютъ себя жизни.
Бронѣ моментальнаго, взрывающаго личнаго чувства съ моментальнымъ острымъ концомъ, бываютъ душевныя состоянія, повидимому, спокойныя, когда самоубійство свершается съ внѣшнимъ хладнокровіемъ. Вотъ, напримѣръ, лицо, завѣдывающее отдѣльною частью, запутавшееся въ денежныхъ и другихъ дѣлахъ, гордое, самолюбивое, привыкшее къ почету и внѣшнему уваженію, не переноситъ мысли объ униженіи, которое его ожидаетъ, и стрѣляется. Всѣми подробностями самоубійства, хотя о причинахъ его онъ не оставилъ никакой записки, этотъ человѣкъ вполнѣ ясно показалъ, насколько его горделивая душа хотѣла сохранить о себѣ и за гробомъ внѣшнее общественное мнѣніе и не поступиться своимъ достоинствомъ. Вставъ утромъ, онъ надѣлъ чистое бѣлье, надѣлъ фракъ, сѣлъ за письменный столъ, написалъ, что нужно, о своихъ дѣлахъ и, сидя въ томъ же креслѣ, пустилъ себѣ пулю въ сердце. Гордый и самолюбивый человѣкъ и умеръ съ тѣмъ же внѣшнимъ приличіемъ, съ какимъ онъ держалъ себя при жизни. Въ этомъ и подобныхъ ему самоубійствахъ, когда замѣшано чувство достоинства, нѣтъ, повидимому, остраго момента, но жгучее чувство боязни общественнаго мнѣнія, чувство стыда, принадлежащее къ головнымъ чувствамъ, производитъ настолько постоянно усиливающееся впечатлѣніе на весь чувствующій организмъ, что создаетъ, наконецъ, такой же невыносимый острый моментъ, въ какой кончаютъ съ собой и острые самоубійцы. Здѣсь чувство личности дѣйствуетъ сильнѣе всѣхъ другихъ мотивовъ и совершенно покоряетъ себѣ человѣка, какъ и всякая страсть.
Болѣе или менѣе уравновѣшеннымъ людямъ могутъ быть совсѣмъ непостижимы Подобныя душевныя состоянія. Какимъ чувствомъ вы, здоровый человѣкъ, воспримете душевное состояніе гимназиста, стрѣляющагося потому, что онъ не выдержалъ экзамена на аттестатъ зрѣлости? Какъ вы поймете юнкера, который застрѣлился потому, что его; знанія и заслуженности были оцѣнены ниже, чѣмъ онъ ихъ самъ цѣнилъ, и его не произвели въ офицеры? Какъ вы поймете даму, избившую другую даму зонтикомъ и принявшую карболовую кислоту, когда объ этомъ было напечатано въ газетѣ?… Во всѣхъ этихъ и подобныхъ случаяхъ мы имѣемъ дѣло съ крайне приподнятымъ личнымъ чувствомъ и безгранично разростающимся и, не уравновѣшеннымъ другими чувствами и незнакомымъ съ дисциплиной мысли. Тутъ не дисциплинирующая мысль создаетъ рефлексъ движенія, а переходитъ въ него возбужденное чувство, не знающее никого умственнаго промежутка, или же умъ, сбитый чувствомъ и вообще ему послушный, подтасовываетъ представленія, согласныя съ чувствомъ. Причина лежитъ всегда въ слишкомъ сжатой, тѣсной психической области, въ которой все вращается около личнаго я, слишкомъ собою поглощеннаго и мало уравновѣшеннаго другими интересами.
Подобное же разросшееся непомѣрно я наблюдается и въ другой категоріи самоубійствъ, хотя умственные мотивы ихъ совсѣмъ, повидимому, изъ иной области. Въ этомъ случаѣ между самоубійствами и сумасшествіемъ является довольно тѣсная аналогія. Чтобы сойти съ ума, нужно имѣть вполнѣ подготовленный для того физическій организмъ, а какое обстоятельство или причина дадутъ ему послѣдній толчокъ, зависитъ отъ множества случайностей. Но не эта случайность составляетъ дѣйствительную причину сумасшествія, оно даетъ ему только цвѣтъ, окраску, форму. Въ общественно-религіозные моменты преобладали всегда религіозныя формы помѣшательства, во времена войнъ — формы воинственныя, во времена политическихъ движеній — формы политическія. Въ корнѣ же лежитъ все то же я съ его разстроеннымъ, нервнымъ аппаратомъ.
Въ статьѣ, противъ невѣрныхъ мыслей которой я пишу, говорится, что увеличеніе числа самоубійствъ падаетъ, главнымъ образомъ, именно на категорію съ общественною окраской. Если это удостовѣреніе можетъ быть подкрѣплено очными доказательствами, то придется признать, что въ настоящее время напряженность общественной мысли преобладаетъ передъ личными побужденіями, и на это явленіе взглянуть какъ на признакъ времени. Придется только пожалѣть, что самоубійцы этой категоріи даютъ очень недостаточныя объясненія причинъ, заставлявшихъ ихъ лишить себя жизни. Такія объясненія, какъ «тяжело жить, больше не могу», «жизнь надоѣла», «жизнь безцѣльна», «не имѣетъ смысла», «не оправдываетъ возлагавшихся на нее надеждъ», говорятъ еще очень мало. Почти столько же неясны и такія причины, какъ «презрѣніе къ собственной безполезности» или «разочарованіе въ собственной профессіи», «невозможность оказывать помощь бѣднякамъ». Конечно, всѣмъ этимъ несчастнымъ, измученнымъ и наболѣвшимъ людямъ не до того, чтобы пришпиливать себя и разсказывать свою внутреннюю жизнь. Но если бы они могли раскрывать ее, то съ Несомнѣнною точностью установились бы тѣ факты нашихъ внутреннихъ отношеній, которые до такой степени напрягаютъ мысль и возбуждаютъ чувствительность, что менѣе стойкіе и крѣпкіе организмы выносить ихъ оказываются неспособными.
Это одна сторона дѣла, внѣшняя, которой бы выяснилось, что именно въ нашихъ формахъ жизни, во взаимныхъ отношеніяхъ и въ возможностяхъ для дѣятельности становится иногда такъ рѣзко и грубо поперекъ дороги. Но есть тутъ и другая сторона — внутренняя, психическая. Въ этой-то внутренней психической сторонѣ и отношеніи ея къ внѣшней и заключается весь вопросъ.
Если самоубійца говоритъ, что онъ кончаетъ съ собою потому, что «жизнь надоѣла», тутъ чувствуется намекъ на какое-то излишество самой жизни, точно много ея самой, много въ ней чего-то однороднаго и томительнаго. Бывали и бываютъ старики, столько жившіе и настолько притупившіеся, что ни что ихъ больше не радуетъ и не огорчаетъ. Для нихъ существуетъ лишь смѣна дней и вѣчное повтореніе одного и того же. Жизнь имъ буквально надоѣдаетъ и они очень легко съ нею разстаются.
Но вотъ говоритъ, что «жизнь надоѣла», и пускаетъ себѣ пулю въ лобъ молодой человѣкъ съ положеніемъ и имѣющій 40 тыс. руб. въ годъ доходу. Чѣмъ же успѣла жизнь надоѣсть ему такъ рано? Де пускаясь въ гадательныя предположенія, приходится сказать, что «надоѣло» — ничего не объясняетъ. Могло быть физическое пресыщеніе, злоупотребленіе молодыми силами и истощеніе, за которымъ слѣдуетъ всегда равнодушіе къ жизни. Могли быть, конечно, причины и нравственныя, но и о нихъ можно лишь догадываться, не зная ничего навѣрное. Во всякомъ случаѣ, причина самоубійства кроется въ какихъ-то неудовлетворяющихъ условіяхъ жизни, оставшихся неизвѣстными.
«Тяжело жить, больше не могу» — говоритъ уже яснѣе. Здѣсь слышится стонъ или вопль страдающаго человѣка и причины его страданій поясняются отдѣльными фразами другихъ несчастныхъ, такъ что составляется довольно полное и опредѣленное представленіе о коллективномъ самоубійцѣ. Вотъ эти дополнительныя и поясняющія фразы: жизнь безцѣльна, она не имѣетъ смысла, она не оправдываетъ возлагавшихся на нее надеждъ, она порождаетъ презрѣніе въ собственной безполезности, она не даетъ возможности дѣлать то, что человѣкъ думалъ свершать, и т. д.
Только напрасно авторъ статьи усматриваетъ въ этихъ духовныхъ завѣщаніяхъ отчаяніе, упадокъ духа, безнадежность и вообще что-то вродѣ простраціи. Нѣтъ, не она тутъ чувствуется. Тутъ чувствуется мажорная, горделивая нотка, скорѣе высомѣрное отношеніе въ жизни, въ рамкахъ которой человѣкъ не уложился. Здѣсь выступаетъ скорѣе приподнятое, чѣмъ подавленное я, — я съ широкими горизонтами, съ мечтами о подвигѣ, — и этого я «мрачными картинами» не испугаешь, потому что только «мрачныя явленія» его и создали и вложили въ него мечту о подвигѣ, о дѣлѣ, которое бы оно хотѣло свершить. Не въ собственныхъ силахъ сомнѣвается здѣсь человѣкъ, онъ отворачивается отъ безсмысленной жизни, не отвѣчающей его идеалу, не оправдывающей возлагавшихся на нее надеждъ. Даже въ презрѣніи къ собственной безполезности видится приподнятое д., желающее видѣть въ жизни храмъ, а не мастерскую. Подобныя горделивыя натуры, если, къ тому же, онѣ, отличаются еще страстностью и воображеніемъ, легко увлекаются идеализаціей себя, мечтами о подвигахъ, и не такъ просто укладываются въ рамки той дѣйствительности, которою онѣ подчасъ бываютъ окружены и изъ которой не усматриваютъ никакого выхода. Разумѣется, самоубійство — не выходъ, но дѣло въ томъ, что разладъ душевныхъ требованій, подчасъ не Богъ вѣсть какихъ идеальныхъ, съ условіями текущей жизни и съ умственною средой, въ которую судьба иногда насильно погрузитъ человѣка, бываетъ такъ непримиримъ, что на вопросъ, что дѣлать, не пріискивается никакого отвѣта.
Душа человѣка создается такими сложными и многообразными внѣшними и внутренними воздѣйствіями, въ ней столько самыхъ разнообразныхъ и противуположныхъ теченій, такъ подчасъ смутны и неясны ея стремленія, желанія, порывы, столько въ каждомъ отдѣльномъ я своего собственнаго, личнаго, что ни съ какимъ прямолинейнымъ разрѣшеніемъ породить къ человѣческой душѣ не позволяется я для ея гордіевыхъ узловъ еще не народился Александръ Македонскій.
Вотъ, напримѣръ, дѣвушка обращается къ писателю съ просьбой указать ей, что читать, «назвать хоть нѣсколько сочиненій, способныхъ помочь ей выйти изъ ужасно тяжелаго состоянія апатіи, въ которомъ она находится, способныхъ хотя немного освѣтить смыслъ жизни, дать хоть какіе-нибудь идеалы»… «Кругомъ все пусто, мертво, дѣло лишь на словахъ и отношеніе къ нему странное, — пишетъ она. — Болѣе внимательный взглядъ на жизнь этихъ людей вызываетъ вопросы: чѣмъ они живутъ? въ чемъ смыслъ ихъ жизни? стоитъ ли жить такъ? (слышите: стоитъ ли?) — и беретъ сомнѣніе, есть ли гдѣ-нибудь иные люди…» Какіе дѣйствительно тяжелые, мучительные и, очевидно, неразрѣшимые для человѣка вопросы!
Говорятъ, что обращенія къ писателямъ съ просьбой — что читать? что дѣлать? — очень обыкновенны. Что же это доказываетъ? Доказываетъ только то, что у насъ еще очень много людей, нуждающихся въ разрѣшеніи этихъ вопросовъ и не находящихъ въ жизни указаній или возможностей для ихъ разрѣшенія. Для тѣхъ, кто спрашиваетъ, что читать и что дѣлать (и объ этомъ спрашиваютъ уже тридцать лѣтъ), очевидно, не нашлось ни дѣла, ни указаній, какъ жить.
И у подобнаго ищущаго и неудовлетвореннаго душевнаго требованія есть законъ, о существованіи котораго нужно же, наконецъ, догадаться. Законъ этотъ подчиняетъ себѣ каждаго съ первыхъ же шаговъ жизни. Воздѣйствіе его начинается еще въ дѣтской, въ семьѣ, затѣмъ оно переходитъ въ школу, изъ школы сопровождаетъ въ жизнь и своимъ противуположеніемъ дѣйствительности вноситъ въ душу разладъ. Однимъ удается найти примиреніе, другіе найти его не умѣютъ, и каждый затѣмъ разрѣшаетъ свою жизненную задачу по-своему.
И родители, и воспитатели твердятъ каждому, еще ребенкомъ, что онъ долженъ быть хорошъ, добръ, что людей нужно любить, дѣлать для нихъ добро, что нужно помогать бѣднымъ, скорбѣть съ несчастнымъ. Объ этомъ говоритъ намъ и няня въ дѣтской, когда учитъ молиться Богу, и мать, и священникъ, и Евангеліе, которое мы читаемъ. Каждому подсказываетъ то же и его собственная душа, собственная потребность въ ласкѣ, любви и справедливости.
Дальше, когда наступитъ пора мысли, когда человѣкъ начнетъ проникать въ тайны жизни, раскрывать ея горизонты, отыскивать общіе руководящіе законы, разрѣшать вопросъ, «что дѣлать», создавать себѣ такъ называемые идеалы, когда онъ во всемъ и повсюду будетъ искать разрѣшеній загадки жизни, когда онъ начнетъ читать, — опять передъ нимъ возникнетъ, но уже въ большомъ размѣрѣ, все тотъ же вопросъ о любви, правдѣ и справедливости. Его не разрѣшилъ и древній міръ съ его великими умами, его не разрѣшаетъ и новый міръ усиліями подобныхъ же великихъ умовъ.
И все, что бы человѣкъ ни читалъ у великихъ поэтовъ и мыслителей, все, что онъ найдетъ въ современной поэзіи, романѣ, повѣсти, въ статьяхъ журнала, — все это одна и та хе неотвязчивая мысль о любви и правдѣ, о жизни по-божески. Ба этомъ вѣчномъ, нескончаемонъ указаніи на божескую правду, которая должна быть задачей и цѣлью нашей жизни, ростетъ всякая душа, проникаясь ея ощущеніями и получая привычку къ этимъ ощущеніямъ.
Но не однимъ чувствомъ любви проникается дѣтская душа подъ воздѣйствіемъ нравственныхъ вліяній. Рядомъ съ ними воображеніе питается подвигами мучениковъ, героевъ, великихъ людей. И въ книгахъ, и на словахъ ребенку разсказываютъ біографіи знаменитыхъ ученыхъ, изобрѣтателей, путешествениковъ, борцовъ за независимость народовъ, твердятъ ему объ образцахъ преданности и самопожертвованія и увлекаютъ дѣтское воображеніе мечтами о подобныхъ подвигахъ и желаніемъ подражать великимъ людямъ и друзьямъ человѣчества.
Воспитаніе дѣлаетъ все, что оно можетъ, чтобы поднять резонансъ души и заставить его звучать лучшими человѣческими чувствами, и, въ тоже время, оно не даетъ почти ничего разуму, не даетъ знаній, которыя бы шли въ уровень съ приподнятыми чувствами и вполнѣ имъ отвѣчали. Ни латинская грамматика, ни греческій языкъ, ни географія не отвѣчаютъ на запросы приподнятаго чувства и воображенія ищущихъ совсѣмъ не того, что даетъ имъ гимназическая наука. Дальнѣйшая наука разрѣшаетъ вопросы накопившагося чувства нисколько не лучше. А жизнь… да, вѣдь, для того, чтобы исправлять жизнь, чтобы бороться со зломъ, насаждать правду и любовь и являть примѣры самопожертвованія и благородства, воспитаніе и поднимало дѣтскую душу, пропитывая ее примѣрами подвиговъ и человѣческаго величія. Воспитаніе только и старалось о томъ, чтобы выдвинуть человѣка въ герои, приподнять дѣтское я, и безъ того, обыкновенно, достаточно большое. И вотъ это я, вступая въ жизнь съ готовностью на подвиги самопожертвованія и искупленія, сразу охватывалось фактами такой дѣйствительности, которые входили въ молодую душу рѣжущимъ стальнымъ, холоднымъ клиномъ и производили диссонансъ, съ которымъ душа не могла ни справиться, ни примириться, ни сростись. Вотъ откуда этотъ вѣчный, нескончаемый кличъ о томъ, что читать, что дѣлать. И въ самомъ дѣлѣ, что читать, что дѣлать?
Практическіе умы эти вопросы одолѣваютъ легче, люди же теоретическіе, идейные и, въ особенности, съ приподнятымъ личнымъ чувствомъ, у которыхъ центръ тяжести ихъ душевнаго существованія кроется въ нравственномъ чувствѣ, равновѣсія или совсѣмъ не находятъ и въ такомъ случаѣ при извѣстныхъ предрасположеніяхъ могутъ придти къ острому концу, или же остаются на всю жизнь подавленными, неудовлетворенными, несчастными, или же, наконецъ, становятся озлобленными на настоящее, а то, пожалуй, и на то прошлое, которое ихъ создало, на идеяхъ, чувствахъ и стремленіяхъ котораго они выросли. Въ теперешнее время вы встрѣтите не мало людей, которые въ шестидесятыхъ годахъ жили самыми яркими чувствами и свѣтлыми надеждами, а теперь не могутъ говорить объ этомъ времени безъ злобнаго чувства и безъ негодованія. Но они умалчиваютъ о своемъ я, и во всемъ оказываются виноватыми время и его идеи. Такъ ли?
Дѣтское чувство и молодое воображеніе пріучаютъ развиваться и рости только на красивыхъ и яркихъ сторонахъ героизма, высокихъ подвиговъ, рыцарскихъ чувствъ и самопожертвованія. Всѣ разнообразные виды благородства переживаются обыкновенно въ видѣ ощущеній, стремленій, желаній сердца, а великіе подвиги свершаютоя только въ воображеніи. Тотъ самый ребенокъ, которому такъ тщательно внушаютъ идеи безкорыстія и самопожертвованія, не подѣлится ни съ кѣмъ даже пряникомъ. Что значитъ въ дѣйствительности подвиги самопожертвованія и героизма, какой затраты силъ — и какихъ силъ! — они требуютъ, привычку къ какимъ нравственнымъ и физическимъ страданіямъ они должны создать, этого обыкновенно будущіе герои даже и не предполагаютъ. А не предполагаютъ они потому, что, въ сущности, ихъ не воспитываютъ въ чувствахъ и ощущеніяхъ благородства и самопожертвованія. Ихъ воспитываютъ только въ понятіяхъ, въ головныхъ ощущеніяхъ. О благородныхъ подвигахъ они слышатъ лишь на словахъ, а сердца ихъ ими не трогаютъ. Дѣтямъ или твердятъ: будь честенъ, правдивъ, благороденъ, и подгоняютъ ихъ на нравственное поведеніе самолюбіемъ и наказаніемъ, или же стараются устыдить фразами вродѣ: «Фи, какъ это не хорошо». И, въ то же время, ни разу во всю дѣтскую жизнь не согрѣютъ дѣтскаго сердца ощущеніемъ дѣйствительнаго великодушія, правды, благородства и любви. Головныя чувства, осуществляемыя только въ головномъ представленіи подвиговъ, а не самыя чувства и не практика подвиговъ, — вотъ область, въ которой формируется обыкновенно дѣтскій нравственный организмъ.
Будетъ ли ребенокъ воспріимчивъ чувствомъ или же только заучать понятія о добрѣ и благородствѣ — въ томъ и другомъ случаѣ характеръ, способный на истинное самопожертвованіе и подвижничество, у него не сформируется. Подобные характеры создаются не фантазіей, не жизнью только въ представленіи красивыхъ сторонъ подвиговъ и своего собственнаго въ видѣ центральной фигуры. Первыя же препятствія и практическіе уроки сломятъ такой организмъ, не приготовленный къ борьбѣ, подавятъ его не сформировавшуюся энергію и не установившуюся мысль, питавшуюся только воображеніемъ и безпредметными ощущеніями и стремленіями.
Центральное я, въ которомъ такъ усиленно насъ ростятъ, и мечты о личномъ счастьи, которыя развиваются тоже изъ этого способа воспитанія, совсѣмъ вынимаютъ изъ-подъ ногъ почву дѣйствительности. Это усиленное я имѣетъ привычку требовать себѣ всего въ слишкомъ большихъ количествахъ, иногда далеко не соотвѣтственно своимъ правамъ и силамъ, а на личное счастье имѣетъ слишкомъ своеобразный взглядъ. Личное счастье не есть что-либо готовое и блестящее вродѣ свадебнаго подарка или готоваго храма, въ который достаточно только войти, чтобы погрузиться въ наполняющее его блаженство. Такое счастье фабрикуется лишь въ вашемъ воображеніи и въ готовомъ видѣ его на свѣтѣ нѣтъ. Счастья нѣтъ предвзятаго и заранѣе задуманнаго. Оно создается всею жизнью и составляетъ ея итоги, т.-е. все то, что мы подучимъ отъ жизни. Иванъ Гусъ подвелъ итогъ своему счастью на кострѣ, а Вашингтонъ оцѣнилъ свое счастье только на смертномъ одрѣ въ томъ всеобщемъ почтеніи и удивленіи, которыя "го окружали. Вотъ какое разное бываетъ счастье.
Счастье создается изъ отдѣльныхъ удовлетвореній нашихъ стремленій и желаній; оно какъ цвѣты разсѣяно по пути жизни, которые мы встрѣчаемъ и собираемъ. Но какъ каждый идетъ своею дорогой, то и цвѣты онъ собираетъ только тѣ, которые ростутъ на его дорогѣ. Поэтому у каждаго свое счастье, о которомъ онъ вполнѣ узнаетъ только въ концѣ своего пути. Кто ищетъ иного счастья — ничего не найдетъ. Путемъ своей жизни Иванъ Гусъ пришелъ къ костру, а Вашингтонъ — къ безмятежности и спокойствію, окруженный ореоломъ славы и всеобщаго благоговѣйнаго почтенія. И, зная, что наше счастье есть то, что мы сами соберемъ на пути своей жизни, каждому не трудно опредѣлить хотя приблизительно ожидающее его счастье.
Не такъ, однако, поступали тѣ, кто входилъ въ жизнь съ мечтами о счастьи, какъ о блаженствѣ, которое должно снизойти съ облаковъ. Не такъ цоступали и тѣ, кто вступалъ въ жизнь съ мечтами о великихъ подвигахъ, способныхъ что-то обновить или создать. Розовыя мечты, пріуроченныя къ преувеличенному я, для красиваго и блестящаго счастія котораго все должно служить, оказались лишь плодами воображенія. И это было тѣмъ тяжелѣе, чѣмъ ярче разрисовывала фантазія блестящую картину счастья, лежащаго впереди. Никакая мысль о страданіи, лишеніяхъ, трудностяхъ не смущала молодаго порыва. Само слово счастіе не мирилось съ мыслью о страданіи. И развѣ въ страданіи и лишеніяхъ можетъ быть счастье? Развѣ счастье можетъ быть страданіемъ? И вотъ, когда на томъ самомъ пути, на который выступилъ человѣкъ, счастье оказалось только въ страданіяхъ и лишеніяхъ, когда яркія картины воображенія смѣнились совсѣмъ непохожей на нихъ дѣйствительностью, — сорвалось слово проклятія своей собственной молодости и все, что было въ ней свѣтлаго и чистаго, всѣ ея лучшія идеи, желанія и стремленія были обозваны безуміемъ. Другіе же, для мечтательныхъ подвиговъ которыхъ арена жизни оказалась мало пригодной, приходили еще и къ худшему результату.
У Спенсера есть превосходное опредѣленіе граціи. Грація, — говоритъ онъ, — есть экономія силъ. Именно этой-то граціи, этой экономіи силъ у насъ ни въ чемъ и никогда не замѣчалось. Каждое наше отдѣльное я отдавалось всегда страстно своимъ мыслямъ, желаніямъ, чувствамъ, мечтамъ и затрачивало на нихъ гораздо больше энергіи, чѣмъ было нужно. Всѣ свои душевныя силы это страстное я отдавало одному дѣйствію, одному какому-либо душевному состоянію или порыву. Весь запасъ ихъ уходилъ на одно. Сидъ ли недоставало на уровновѣшенную работу чувствъ и идей, или этихъ чувствъ и идей было мало, такъ что на нихъ неизбѣжно сосредоточивались всѣ силы, вся энергія, для результатовъ было безразлично, потому что всегда получалась какая-нибудь преувеличенность, что-нибудь окрашенное болѣе яркими красками, чѣмъ какія требовались по существу работы или дѣйствія. Самымъ простымъ, естественнымъ чувствамъ придавалась возвышенность и самыя простыя дѣла возводились въ подвиги, а приподнятое я создавало само себѣ удовлетвореніе въ признаніи собственнаго героизма и въ ощущеніи производимаго имъ сіянія.
Эта односторонность, сосредоточившая въ себѣ всю силу, происходила только оттого, что истинное общественное я являлось у насъ лишь въ видѣ передовыхъ силъ, а въ общемъ, въ массѣ, стояло только личное я, знавшее лишь личныя побужденія, жившее личными чувствами, личными мечтами, личными стремленіями, на которыя и уходили всѣ силы. Почувствовавъ себя, это я и не могло не протираться впередъ на первое мѣсто, потому что ничѣмъ другимъ оно и не могло заявить о своемъ личномъ достоинствѣ.
Въ сущности, это было не аристократическое движеніе мысли, а первое пробужденіе сознанія собственнаго я, — то сознаніе своего личнаго достоинства, которое явилось реакціей обезличеннаго дореформеннаго я. Это былъ первый шагъ къ общественности, первый моментъ нашего общественнаго пробужденія, — моментъ, изъ котораго мы и до сихъ поръ еще не вышли.
Неудовлетвореніе, которое почувствовало личное я, должно было неизбѣжно явиться. И въ самомъ дѣлѣ, устремившись создать себѣ положеніе и личное достоинство, я могло искать этого только въ личномъ удовлетвореніи, и вотъ оно направилось за личнымъ счастьемъ, котораго, однако, не нашло потому, что счастья этого тамъ никогда и не было, гдѣ его искали. Почувствовавъ свой ростъ и желая занять свое мѣсто, это личное я опять забыло, что рядомъ съ нимъ стоитъ такое же я, которое ищетъ того же. Наконецъ, дѣлая первый шагъ къ общественности и чувствуя только себя, одинокое и выдѣлившее себя изъ другихъ, я и должно было искать опоры лишь въ своихъ силахъ, въ своемъ собственномъ сосредоточеніи. Отсюда преувеличеніе собственнаго я и преувеличенное представленіе подвига.
А, между тѣмъ, только подвигомъ и могла пока твориться русская общественная жизнь, только имъ она и могла двигаться впередъ. И, въ то же время, подвигъ заключался какъ разъ не въ томъ, въ чемъ его видѣло преувеличенное я. Отъ этого и подвигъ не получался, а получилось лишь разочарованіе въ общественныхъ силахъ, безнадежность и упадокъ духа и энергіи. На пути къ подвигу оказалось такое же разочарованіе, какое оказалось и на пути къ счастью, ибо путь къ счастью есть только путь подвига.
У нихъ одна дорога и одни и тѣ же цвѣты ростутъ на ихъ общемъ пути.
Великіе подвиги возможны только въ великія времена, а величіе времени зависитъ отъ величія его задачъ. Недавнее наше реформенное время было однимъ изъ подобныхъ великихъ временъ. Задачи его разрѣшили коллективныя умственныя усилія, создавшія и коллективный подвигъ. Въ наступившее теперешнее время возможна тоже только коллективная работа, въ которой каждое отдѣльное я какъ бы исчезаетъ въ общемъ результатѣ. И работа эта хотя и незамѣтна для глазъ, но такъ или иначе свершается. Свершается незамѣтное движеніе для улучшенія формъ жизни и также незамѣтно готовится лучшее содержаніе для этихъ будущихъ улучшенныхъ формъ. Личный подвигъ возможенъ только для втораго случая, въ той области поведенія, гдѣ личное л, не умѣющее найти себѣ точки опоры, проситъ научить его, что читать и что дѣлать.
Въ этой области нѣтъ мѣста ни для широкихъ мечтаній, ни для блестящихъ подвиговъ величія, которые выдѣляли бы я въ центральную фигуру, стоящую на высотѣ, обуженную сіяніемъ и возбуждающую удивленіе и поклоненіе, если и не толпы, то хотя извѣстной группы людей. Но подвигъ, все-таки, останется подвигомъ. Подвигъ будетъ въ томъ, что для кажущагося простаго, обыденнаго и, домашняго дѣла требуется имѣть силы, проникнуться идеей блага, справедливости и любви, требуются люди не съ личнымъ я, мечтающимъ о личномъ счастіи и личномъ удовлетвореніи, а люди съ общественнымъ я, для котораго и личное счастье, и подвигъ есть трудъ на пользу общественную, направляемый общественною идеей. Уйти въ деревню, чтобы жить «своимъ хлѣбомъ», еще не значитъ свершить общественный подвигъ, — подобный хлѣбный подвигъ свершаетъ и всякій кулакъ. Въ еврейскихъ мѣстечкахъ (евреи, какъ извѣстно, любятъ лечиться) стали теперь заводиться вольные доктора, «служащіе» деревнѣ и народу. «Интеллигентъ», выдавленный жизнью изъ «мѣста» въ городѣ, пошелъ на «мѣсто» въ деревнѣ. Но развѣ это подвигъ? Если это «подвигъ», то такой же подвигъ свершаетъ и всякій, кто живетъ «вольнымъ трудомъ» и создаетъ себѣ «свой хлѣбъ». Тутъ только купля и продажа, тутъ лишь экономическое дѣйствіе. Подвигъ заключается въ идейномъ поведеніи, въ чувствахъ, воодушевляющихъ на задачи «высшаго порядка», которыя руководитъ всѣмъ поведеніемъ и даютъ ему общественный, человѣческій смыслъ.
И едва ли для этого нужны шумъ и блескъ, едва ли для этого нужно подниматься на цыпочки, едва ли человѣкъ, который знаетъ, что счастье и подвигъ составляютъ лишь то, что мы собираемъ на собственномъ общественномъ пути, станетъ искать и ожидать отъ своей жизни чего-нибудь другаго, кромѣ того, что онъ только можетъ найти на этомъ пути.
Въ Одессѣ умерла не такъ давно въ больницѣ совсѣмъ еще молодая фельдшерица Зинаида Александрова. Умерла она всего 23-хъ лѣтъ, заразившись сапомъ на бактеріологической станціи. Это была скромная, хорошая женщина, посвятившая свою жизнь скромному, хорошему дѣлу.
Родилась Александрова въ бѣдной землянкѣ, отъ бѣдныхъ родителей. Уже шести лѣтъ она просила настойчиво свою мать отдать ее въ школу. Кончивъ народное училище, она стала думать о самостоятельномъ трудѣ и о «разумной жизни». Мать дальнѣйшаго образованія давать ей не хотѣла, тогда энергическая дѣвочка принялась учиться сама, и при выборѣ «дѣла» остановилась на «Красномъ Крестѣ» и званіи фельдшерицы. Но чтобы поступить въ разсадникъ сестеръ «Краснаго Креста», нужно было знать больше, чѣмъ даетъ народная школа. Самообразованіе помогало мало. На счастіе дѣвушки, нашелся для нея хорошій безплатный учитель (такой ужь путь этого счастья, что часто находится рука, которая поддержитъ и проведетъ) и, выдержавъ экзаменъ, она поступила въ разсадникъ.
Экзаменъ и приготовленіе къ нему были рѣшающимъ моментомъ въ жизни Александровой. Насколько энергично и настойчиво она стремилась къ своей цѣли, настолько же неотвязчиво тревожила ее мысль: «а что же тогда, когда я не выдержу экзамена?» И въ ней шевельнулась мысль о самоубійствѣ. Когда экзаменъ сошелъ хорошо и когда она была принята въ разсадникъ, она объявила своимъ домашнимъ, что если бы случилось иначе, то ее едва ли бы увидѣли больше. На восклицаніе брата: «что ты, Богъ съ тобой!» дѣвушка отвѣтила дрожащимъ голосомъ: «А то со мной, что совѣсть моя не позволила бы мнѣ тянуть эту канитель: если я не годна для жизни, то должна сама себя выбросить за бортъ, потому что безъ смысла и пользы жить невыносимо…»
Наши Александры Македонскіе печати разрѣшили бы этотъ вопросъ, конечно, просто. Какъ вообще въ самоубійствахъ виноваты журнальныя статьи, такъ въ настоящемъ случаѣ виноваты несомнѣнно недостатокъ чувства жизни и упадокъ энергіи. Такъ! Но дѣло вотъ еще въ чемъ. Передъ нами дѣвушка необыкновенно добрая, сочувствующая всякому страданію и желающая помогать именно страждущимъ. Этотъ инстинктъ ея сердца и направилъ ее въ сестры милосердія и въ фельдшерицы. Если бы дѣвушка покончила съ собою, то съ моральной точки зрѣнія поступокъ ея заслуживалъ бы, конечно, порицанія. Вѣдь, не всѣ же пути жизни передъ нею закрылись. Она могла бы быть телеграфисткой, могла служить въ конторѣ, сидѣть въ кондитерской, могла остаться въ семьѣ попечительною дочерью и помощницей своей матери, могла выйти замужъ и быть доброю женой и воспитательницей своихъ дѣтей. Выходовъ въ жизни много. Но вопросъ въ томъ, что только одинъ путь отвѣчалъ ея инстинктамъ, движенію мысли, стремленіямъ сердца и другихъ подобныхъ же путей, между которыми оказывался бы возможнымъ выборъ, никакихъ не открывалось. Жизнь завязывалась въ очень тѣсный узелъ, и при видѣ этого узла можетъ возникнуть вопросъ не о томъ, что Александрова такъ легко склонилась къ мысли о самоубійствѣ, а о томъ, что при недостаткѣ выходовъ въ жизни возникаетъ легко мысль о самоубійствѣ.
Александрова была истинною сестрой милосердія, не только доброю, внимательною, но и геройски самоотверженною. Она радовалась, когда ее назначали въ заразную палату, и, точно наслаждаясь опасностями, которыя въ ея собственныхъ глазахъ придавали цѣну ея сердоболію, разсказывала при вступленіи въ заразное отдѣленіе, что пока она только въ дифтеритномъ, а потомъ пройдетъ тифозное и рожистое, въ которомъ придется ухаживать за больными сибирскою язвой, саромъ и проч. Вступивъ въ тифозное отдѣленіе, она писала: «Мнѣ такъ нравится работать въ тифозной палатѣ, что я непремѣнно пробуду здѣсь мѣсяцевъ четыре или пять; нравится потому, что бываютъ очень рѣдкіе случаи смерти и сравнительно скоро выздоравливаютъ больные. Эти больные почти не требуютъ леченія, а только ухода, такъ что на обязанности сестры лежитъ отъ малаго до большаго знать, что дѣлается съ больнымъ». Видите, какъ просто. Ни малѣйшаго подчеркиванья, ни малѣйшаго желанія рисоваться; человѣкъ дѣлаетъ свое дѣло, проникнутый святымъ чувствомъ помощи страждущимъ, помогаетъ имъ — и только.
Вотъ еще характерное мѣсто изъ одного ея письма къ брату: «… Мнѣ очень бываетъ грустно и больно за тебя, что ты такъ много страдаешь, и мнѣ кажется, что я даже не вправѣ быть счастливой, когда ты несчастенъ. Не будетъ у меня счастья (она выходила замужъ), когда я буду видѣть, что мои близкіе страдаютъ. Совершенно счастливой я чувствовала бы себя тогда, когда бы все человѣчество не страдало; а такъ какъ это невозможно, то пусть хоть мои близкіе не страдаютъ». И здѣсь опять все просто, какъ была проста и вся ея жизнь. Просто она ходила за больными, просто ихъ перевязывала, просто давала лѣкарство, просто слѣдила за всѣми перемѣнами у больныхъ и выздоравливающихъ, все дѣлала она просто.
Такъ же просто, но отдавая всѣ свои силы, она работала на бактеріологической станціи и въ будни, и въ праздникъ, приготовляя субстраты, и радовалась, что скоро будутъ прививать сибирскую язву и чахотку людямъ, также просто и не подозрѣвая того, что она во время одной работы заразилась сапомъ и умерла въ разцвѣтѣ своихъ молодыхъ силъ 23 лѣтъ. «Девять дней провела она въ страшныхъ мукахъ, и тѣ минуты, когда утихала ея мучительная боль, она не выражала отчаянія, что разстается съ жизнью, хотя знала, что, кромѣ смерти, ей нѣтъ другаго исхода, она безпокоилась только о томъ, что ея болѣзнь и смерть причиняютъ страданія ея близкимъ».
Ну, вотъ и вся жизнь, всѣ дѣла этого истинно общественно-нравственнаго человѣка. Думалъ онъ такъ, какъ слѣдуетъ думать каждому, и поступалъ такъ, какъ при подобномъ думаньѣ только и можно поступать.
На этомъ я и кончу, не возвращаясь больше, въ видѣ заключенія, къ тенденціознымъ и полемическимъ объясненіямъ причинъ самоубійствъ, которыхъ нельзя было оставить безъ возраженій. Нѣтъ во всемъ этомъ ни пессимистическаго общественнаго настроенія, ни разочарованія въ дѣйствительности, а ужь тѣмъ болѣе нѣтъ и тѣни «пагубныхъ заблужденій, которыя порою эпидемически охватываютъ цѣлыя общества». Никакими дѣйствительными фактами эти соображенія не подтверждаются и разлетаются, какъ карточный домъ, даже при самомъ легкомъ анализѣ. Вообще къ такимъ сложнымъ явленіямъ, какъ нашъ современный общественно-психическій моментъ, нельзя подходить только съ мечомъ Александра Македонскаго или же во всѣхъ злосчастіяхъ Россіи обвинять лишь своихъ противниковъ по печати. Этимъ способомъ мало ли до чего можно договориться.
--