ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
правитьXXI.
правитьНе такъ давно, въ Москвѣ, мнѣ пришлось быть въ одномъ ученомъ собраніи. Докладывалась брошюра молодаго ученаго, пытавшагося разрѣшить вопросъ, отчего за нашъ хлѣбъ нѣмцы и англичане даютъ дешево, въ чемъ тутъ виноваты они, въ чемъ тутъ виноваты мы, въ чемъ тутъ виноватъ нашъ рубль, превратившійся въ полтину? Брошюра вызвала горячіе и продолжительные споры, но мнѣ показалось, что никто изъ публики такъ и не узналъ, что же нужно сдѣлать, чтобы полтинникъ сталъ рублемъ и чтобы отъ продаваемаго за границу хлѣба оставалась въ карманѣ нашего мужика хоть одна лишняя копѣйка?
Я заговорилъ объ ученомъ обществѣ не для того, чтобы поселять насчетъ его какія-либо сомнѣнія. Заговорилъ я для того, чтобы имѣть возможность коснуться вопроса совсѣмъ другаго, не курсоваго, не хлѣбнаго и даже не ученаго; а вопроса о той запутанной и трудно разрѣшимой сложности всѣхъ теперешнихъ общественныхъ и экономическихъ отношеній, которая не только передъ каждымъ изъ насъ въ отдѣльности, но и передъ всею русскою коллективною мыслью стоитъ высоко, чуть не до неба, стѣной, перелетѣть черезъ которую нѣтъ у насъ достаточно широкихъ крыльевъ. А еще какъ недавно, всего какихъ-нибудь пятьдесятъ или даже меньше лѣтъ, жизнь казалась всѣмъ такою простою и немудреною. И думать-то мы тогда, кажется, вовсе не думали, и ничего — жили. Теперь же мы думаемъ, много думаемъ и какъ еще напряженно думаемъ, — и гдѣ же жизнь?
Да, прежде жилось проще и легче и всѣ вопросы разрѣшались легче. То, о чемъ разсуждало московское ученое общество, — вещь для насъ ужъ и очень не новая. И прежде мы доживали до кризиса промышленнаго и хлѣбнаго; падалъ и рубль нашъ много разъ, и падалъ, пожалуй, ниже, чѣмъ ныньче; но все это не представляло никакой головоломности и совсѣмъ не было вопросомъ. А теперь это именно «вопросъ», и, пожалуй, даже не цѣлый вопросъ, а часть какого-то другаго вопроса, болѣе серьезнаго, болѣе важнаго, отъ котораго зависятъ всѣ другіе вопросы. Вопросовъ-то явилось у насъ ужъ слишкомъ иного и всѣ они такіе сложные и запутанные, такъ они цѣпляются одинъ за другой и всѣхъ этихъ зацѣпокъ столько, что никакой отдѣльный человѣкъ, будь онъ хотя семи пядей во лбу, никакъ не разберется между ними и никакого вопроса своимъ ужомъ не разрѣшитъ. Для всего теперь нужна дума коллективная, не только народная, но и международная.
Возьмемъ хотя такой, повидимому, простой фактъ, какъ упадокъ вашего бумажнаго рубля. Прежде съ этимъ «вопросомъ» справлялись у насъ очень просто и разрѣшали его, такъ сказать, однимъ почеркомъ пера. Прикажутъ «бумажкѣ» быть рублемъ — и она становится рублемъ. По это было «тогда»; теперь «бумажку» никакимъ магическимъ словомъ не превратишь въ серебряный рубль; «тогда» исчезло безвозвратно, и новая жизнь требуетъ новыхъ средствъ. «Тогда» всѣ наши «бумажки» сидѣли дома и за границу не путешествовали, теперь же онѣ проникли повсюду и русскими бумажками вы можете разсчитываться не только въ Берлинѣ или Парижѣ, но и въ любой нѣмецкой деревушкѣ, точно у себя гдѣ-нибудь въ Тетюшахъ. Вездѣ у насъ завязались сношенія и сплелись они цѣлою сѣтью ниточекъ, которыя проходятъ повсюду и дотягиваются даже до Америки. Натяните ниточку въ Москвѣ или Одессѣ — и она натянется въ Берлинѣ, Парижѣ, Лондонѣ. Какое бы мы ни вздумали прописать себѣ домашнее лѣкарство, одни его мы не примемъ и заставимъ принять и другихъ, потому что насъ связываетъ съ Европой одно общее кровообращеніе.
Да и дома мы живемъ уже не тою сонною, растительною жизнью, какою жили 25, 50, 100 лѣтъ назадъ. И потребленіе, и производство — все усилилось, усилились торговые и промышленные обороты, усилились всякія сношенія. Лѣтъ пятьдесятъ назадъ рубль переходилъ у насъ, можетъ быть, изъ рукъ въ руки сотенъ людей, теперь тотъ же рубль побываетъ въ рукахъ многихъ тысячъ и каждый, кто его подержитъ, знаетъ ужъ его величину и соображаетъ, что на него можно купить, столько ли, сколько прежде, или меньше. Каждый, у кого были отложены въ сундукъ 100 руб. и потомъ, черезъ 5—10 лѣтъ, эти самые 100 р., въ томъ же самомъ запертомъ сундукѣ, превратились въ 50 р., озадачится такимъ чудомъ и захочетъ его себѣ объяснить. А какъ только онъ это захочетъ и станетъ думать, онъ станетъ ужъ и финансистомъ, а потомъ доберется до экономическихъ, общественныхъ и политическихъ причинъ, которыя свершили чудо. И окажется, что чудо свершилъ не кто другой, какъ мы сами, а вовсе не Бисмаркъ, приказавшій, будто бы, Блейхредеру не давать за русскій рубль больше полтины. Ни Англіи, ни Франціи, ни Италіи Бисмаркъ этого приказать не могъ, но и тамъ не даютъ за нашъ рубль больше. Даже Финляндія (ужъ, кажется, наша и даже собственная) даетъ за нашъ рубль полтину. Казалось бы, и приказать ей можно, чтобы она этого не дѣлала, но попробуйте — прикажите! Говорятъ (и совершенно справедливо), что въ Финляндіи курсъ лучше, потому что Финляндія живетъ за собственною границей. Но, вѣдь, граница не канава и не черта, проведенная на планѣ землемѣромъ. Граница, очевидно, что-то и умственно другое, а въ практическихъ жизненныхъ отношеніяхъ другое. Если бы можно было уничтожить границу между Россіей и Германіей, за нашъ рубль нѣмцы дали бы сейчасъ же свой серебряный таллеръ. Но уничтожить границу — значить или въ Германіи ввести русскіе порядки и русское хозяйство, или въ Россіи — германскіе порядки и германское хозяйство. Граница значитъ другія мысли, другія понятія, другія знанія, другія идеи, другіе порядки и отношенія.
Такимъ образомъ, скромная пытливая мысль, съ недоумѣніемъ остановившаяся надъ чудеснымъ превращеніемъ въ запертомъ сундукѣ ста рублей въ пятьдесятъ, ушла въ неожиданную для нея даль и опять остановилась съ недоумѣніемъ, но уже передъ цѣлою маесой новыхъ вопросовъ и жизненныхъ (общественныхъ) явленій совсѣмъ другаго порядка. И въ этой новой области, какъ видитъ читатель, нѣтъ ничего такого страшнаго, чего бы мысли слѣдовало бояться и чего бы она не могла разрѣшить.
Да, есть сила большая, чѣмъ страхъ и непониманіе. Это — сила движенія, сила жизни, сила народныхъ и международныхъ интересовъ и общенія. Отъ этой силы никуда не убѣжишь и ни въ какомъ темномъ чуланѣ не запрешься, потому что она захватываетъ ныньче не только каждый народъ, но и каждаго человѣка. Не отъ насъ зависѣлъ Наполеонъ I, не отъ насъ зависѣлъ и Вильгельмъ I. Я тотъ, и другой служили, каждый, интересамъ своего народа и своей страны, но и тотъ, и другой явились нашими учителями и просвѣтителями. Наполеонъ далъ намъ теоретическія общественныя идеи, Вильгельмъ же показалъ, какъ слѣдуетъ достигать народныхъ цѣлей практически.
Самою силой вещей мы стали думать о своихъ домашнихъ дѣлахъ и это началось на другой же день послѣ Севастополя. Съ тѣхъ поръ мы не переставали думать все въ томъ же домашнемъ направленіи и, несмотря на всю робость, неумѣлость и непривычку думать, ушли, все-таки, довольно далеко. Приблизительною мѣркой нашего умственнаго роста служитъ ваша печать. Мѣрка эта не совсѣмъ (даже, можетъ быть, и очень) не точна, если брать только публицистику современную, но она становится вполнѣ точной, если заглянуть въ исторію нашей печати. А наша печать ужъ несомнѣнно имѣетъ исторію, исторію любопытную и поучительную, для которой, къ сожалѣнію, до сихъ поръ не нашлось еще историка. Исторія нашей печати есть исторія нашихъ идей, исторія стремленій и мыслей нами пережитыхъ. Въ тридцать лѣтъ, которыя прошли послѣ Севастополя, мы пережили не мало и много и хорошо, и энергично думали, а еще энергичнѣе и настойчивѣе желали и стремились. На память грядущимъ поколѣніе ямъ мы оставили замѣчательный памятникъ своего мышленія, памятникъ болѣе величавый и вѣчный, чѣмъ любая колонна побѣдъ, — памятникъ, въ которомъ русская мысль дошла до парящей высоты. Этими письменными памятниками нашего гражданскаго мышленія служатъ: положеніе объ освобожденіи крестьянъ и судебные уставы — акты замѣчательной зрѣлости творчества и высокой гуманности и политической мудрости. Но эти акты только — итоги мысли, зрѣлые ея продукты. Что же касается самаго движенія мысли, ея роста, ея внутреннихъ процессовъ, то они закрѣплялись нашею журналистикой и газетами. Въ этой текущей печати, какъ на подвижной бумажной лентѣ телеграфа, чертилась мысль въ моментъ самаго движенія. И ленты эти цѣлы, хотя не всѣ изъ нихъ тянутся до сихъ поръ. Изъ первыхъ лентъ не сохранилось почти ни одной, но именно это-то и сообщаетъ живой интересъ прошлому нашей мысли.
Той печати, которая была въ первыя двадцать пять лѣтъ послѣ крымской войны, теперь уже нѣтъ. И журналы теперь другіе, и газеты другія, и люди, говорятъ, стали другіе. Что газеты и журналы стали теперь другіе (по крайней мѣрѣ, по названіямъ), это совершенно вѣрно, но что стали другіе люди — въ этомъ нужно еще условиться.
Изъ старыхъ журналовъ сохранился только одинъ Русскій Вѣстникъ, основанный Катковымъ, чтобы проводить идеи англійскаго самоуправленія. Изъ остальныхъ, теперешнихъ пяти, два: Наблюдатель и Русское Богатство, удержавшіеся отъ крушенія, принадлежитъ къ семидесятымъ годамъ. Журналы эти не толстые и кругъ читателей у нихъ не великъ. Собственно же большихъ общественно-политическихъ ежемѣсячниковъ теперь три: Вѣстникъ Европы, Русская Мысль и Сѣверный Вѣстникъ, самый молодой по времени, возникшій въ 1885 году. Внѣшнимъ образомъ эта перемѣна несомнѣнно большая. Я говорю «внѣшнимъ образомъ» потому, что исчезновеніе прежнихъ журналовъ было только внѣшнимъ дѣйствіемъ и на внутреннее движеніе мысли этотъ фактъ подобнаго же уничтожающаго воздѣйствія не имѣлъ, да и не могъ имѣть. Тѣмъ не менѣе, внѣшняя физіономія русской мысли, насколько она выражалась прежнею журналистикой, все-таки, измѣнилась.
Съ газетами свершилась еще болѣе рѣзкая перемѣна, но въ обратную сторону. До крымской войны у насъ была только одна частная политическая газета: Сѣверная Пчела Булгарина, котораго тогдашній шефъ жандармовъ ставилъ въ уголъ за тенденціозные намеки на дурной климатъ Петербурга. Теперь у насъ болѣе пятидесяти частныхъ газетъ и современные Булгарины могутъ смѣло писать о климатѣ Петербурга и Москвы безъ всякой боязни стоятъ на это въ углу. Прогрессъ несомнѣнный. Ростъ этотъ свершился, однако, не сразу. Даже въ первое время послѣ крымской войны нашимъ газетамъ было мало дѣла и очень долго мы обходились тремя Казенными газетами: Московскими Вѣдомостями, Петербургскими Вѣдомостями и Русскимъ Инвалидомъ. По тогдашнему времени этихъ трехъ газетъ было вполнѣ достаточно, а такъ какъ правительство шло тогда во главѣ умственнаго и преобразовательнаго движенія, то казенныя газеты несли либеральное знамя.
Хотя газету и журналъ мы заимствовали отъ Европы, но сейчасъ же приспособили ихъ къ нашимъ умственнымъ и общественнымъ требованіямъ. У народовъ, живущихъ политическою жизнью, газета — вещь боевая, нервная, она хватаетъ все налету, живетъ минутой, разсчитываетъ на близкій и короткій ударъ, на моментальное возбужденіе мысли и имѣетъ своимъ читателемъ улицу, толпу. Газета не учитъ, не руководитъ, не поучаетъ, — это совсѣмъ не ея дѣло. Она обращается къ зрѣлымъ, понимающимъ и умѣющимъ думать людямъ, которымъ только показываетъ ежедневно мѣняющійся калейдоскопъ фактовъ. Дѣло самого читателя знать, какъ съ этими фактами распорядиться и что на основаніи ихъ предпринять. Такими, по крайней мѣрѣ, являются газеты въ Америкѣ, гдѣ издатели съ гордостью говорятъ, что для американцевъ передовыя статьи не нужны. Въ Европѣ это нѣсколько иначе, а у насъ уже и совсѣмъ иначе.
Отъ этого-то и въ первое двадцатипятилѣтіе, да и теперь журналистика имѣетъ у насъ исключительное положеніе. Нашъ читатель еще не привыкъ справляться съ фактами (съ ними и журналисты не всегда умѣютъ у насъ справляться), онъ и до сихъ поръ любитъ, чтобы съ нимъ говорили «по поводу», т.-е. чтобы пріурочивали фактъ къ общимъ явленіямъ и говорили съ нимъ объ этихъ общихъ явленіяхъ. Еще надняхъ я получилъ письмо отъ одного читателя, котораго не удовлетворяетъ теперешняя манера писать разборъ книгъ. «Всякая новая книга, — говоритъ онъ, — есть прекрасный матеріалъ для того, чтобы написать „по поводу“. Я знаю, что есть и такіе читатели, которымъ „по поводу“ совсѣмъ не нужно и они желаютъ, чтобы, говоря о книгѣ, говорили бы только о книгѣ. Но и этотъ болѣе спеціализирующійся читатель ищетъ связи частныхъ фактовъ съ общими явленіями, — желаетъ, чтобы фактъ былъ поставленъ въ соотвѣтствующую ему клѣточку, а не давался въ оторванномъ видѣ, точно блуждающая комета. Нашъ читатель ищетъ и любитъ, чтобы съ нимъ говорили руководящимъ, уясняющимъ образомъ, — любитъ, когда съ нимъ принимаютъ даже авторитетный тонъ, но чтобы говорили ясно, просто, живою разговорною рѣчью, какъ въ обыкновенной бесѣдѣ. Учености и туману онъ побаивается, къ „уму“ тоже не питаетъ особенной симпатіи, а желаетъ, чтобы больше шевелили его чувство, рылись и копошились въ его душѣ и помогали бы ему разложить самому его ощущенія, сомнѣнія, недоразумѣнія по кучкамъ, въ порядкѣ, котораго онъ самъ создать еще не всегда умѣетъ. Въ этомъ именно и заключается особенность нашего читателя. Онъ ищетъ понятій и идей нравственнаго порядка, которыя бы выясняли ему жизненныя отношенія и его личные вопросы о справедливости (больше всего о справедливости), такъ какъ это чувство чаще всего въ немъ страдаетъ и за него самого, и за другихъ. Онъ ищетъ указаній на общія руководящія начала и оттого такъ и любить обобщенія. Тяготѣя къ общинъ разрѣшеніямъ, онъ не любить ничего личнаго, частнаго, сословнаго, мѣстнаго, областнаго или кружковаго. Онъ, подобно древнему мудрецу, имѣетъ право сказать, что свою семью любитъ больше себя, отечество — больше семейства и родъ человѣческій — больше отечества. Его тяготѣнія и симпатіи къ тому или другому роду литературы и къ тому или другому автору устанавливались и опредѣлялись только этими его стремленіями къ широкому обобщенному удовлетворенію его чувства справедливости и его тяготѣніями къ идеалу общественныхъ отношеній. Обыкновенно больше и полнѣе всего отвѣчали этому запросу критика и публицистика. А такъ какъ критика и публицистика и общественно-руководящія статьи пристроивалясь у насъ почти исключительно въ толстыхъ журналахъ, то читатель и потянулся за журналами.
Читатель — большая сила и все онъ съумѣетъ перевернуть по-своему. Въ качествѣ такой перевертывающей силы онъ можетъ и поднять, и уронить печать. И онъ это самое и сдѣлалъ съ нашею печатью и преимущественно съ газетами. Чтобы удовлетворить спросу на общія и руководящія статьи, гавоты, подражая журналамъ, стали тоже давать такія статьи, и не только въ своихъ верхнихъ этажахъ, но и въ фельетонахъ. Это статьи солидныя, назначаемыя для солидныхъ, понимающихъ читателей. Солидныя статьи отличаются содержательностью, направленіемъ и служатъ главнымъ складомъ того міровоззрѣнія, въ которомъ газеты стараются воспитывать своего читателя.
Но, кромѣ этого солиднаго читателя съ „міровоззрѣніемъ“ и (направленіемъ», есть еще и какой-то заблудлый читатель, на котораго газеты то-же очень разсчитываютъ и котораго привлекаютъ «занимательностью». Въ сущности это даже и не «читатель», а просто умѣющій читать человѣкъ, больше заботящійся о времяпровожденіи. Конечно, ни для какого читателя, даже самаго солиднаго, не слѣдуетъ писать скучно, и наши журналисты понимаютъ это давно. Еще Мих. Достоевскій, издатель, постоянно говорилъ своимъ сотрудникамъ: «пожалуйста, пишите занимательно». Писать занимательно, литературно и доступно — обязательно для каждаго писателя, и если человѣкъ не владѣетъ этимъ талантомъ, то пускай онъ лучше ужь и не пишетъ. Но писать занимательно не значитъ воображать себя беззаботнымъ воробьемъ и заниматься только веселымъ чириканьемъ.
Въ особенности грѣшатъ веселымъ чириканьемъ фельетонисты нашихъ провинціальныхъ газетъ. Допустимъ, что фельетонъ нуженъ и что его требуетъ читатель. Но, вѣдь, прежде всего, нужно, чтобы фельетонисты знали, что имъ говорить, и ужь потомъ они бы думали, какъ сказать то, что они хотятъ сказать. Въ большинствѣ же случаевъ, газетные фельетоны отличаются бездарностью, безсодержательностью, безплодными потугами остроумничанія и полнѣйшею идейною и умственною пустотой. И все это происходитъ отъ того, что наши фельетонисты думаютъ, что они должны быть остроумными. Если бы они отбросили погоню за тѣмъ, чего Богъ не далъ, и, прежде всего, выяснили бы себѣ, что читателю нужны понятія, идеи, обобщенные факты, да давали бы читателю Аріаднину ниточку, чтобы онъ не блуждалъ въ лабиринтѣ окружающихъ его фактовъ, и говорили бы простымъ, безхитростнымъ, понятнымъ литературнымъ языкомъ, т.-е. держали бы себя пристойно, умно и съ общественнымъ достоинствомъ, то они освободили бы газеты отъ жонглерства, которое роняетъ и тѣхъ, кто имъ занимается, да не приноситъ чести и уваженія и редакціямъ газетъ.
При Петрѣ Великомъ пріѣхала разъ изъ-за границы въ Петербургъ труппа какихъ-то «штукмейстеровъ». Петръ штукмейстеровъ, вообще, недолюбливалъ и приказалъ пріѣхавшей труппѣ увеселять народъ даромъ, а для богатыхъ назначилъ таксу не свыше гривны съ человѣка. Штукмейстерамъ такое распоряженіе не понравилось, и еще больше имъ не понравилось, когда Петръ сказалъ: «здѣсь надобны художники, а не фигляры, и пришельцамъ шатунамъ сорить деньги безъ пользы грѣхъ», и велѣлъ «шатуновъ» выпроводить вонъ. И нашимъ газетамъ не мѣшало бы послѣдовать примѣру Петра и выпроводить отъ себя всѣхъ «шатуновъ» и фигляровъ, или же дать имъ другія инструкціи и указать имъ на образцовые примѣры, въ которые они должны вникнуть. А образцовый примѣръ у насъ есть въ лицѣ Щедрина, единственнаго русскаго писателя, обладающаго несомнѣннымъ остроуміемъ, владѣющаго формой изложенія и всегда содержательнаго, всегда удовлетворяющаго мысль и чувство читателя.
Кстати напомню слѣдующій фактъ. Въ шестидесятыхъ годахъ Писаревъ предложилъ Щедрину заняться популяризаціей, вмѣсто того, чтобы глумиться и забавлять публику безразличнымъ смѣхомъ. Сторонникамъ «свободнаго творчества» замѣчаніе Писарева показалось нигилистическою выходкою, но въ словахъ его была правда. Тогда у сатиры Щедрина еще не было точныхъ границъ, онъ раскидывалъ свои стрѣлы направо и налѣво, какъ бы нащупывая цѣль и какъ бы желая только удовлетворить своему сатирическому складу ума. Вотъ эту-то безразличность, а иногда и прямо выстрѣлы по «своимъ» — и ставили Салтыкову въ вину. Съ тѣхъ поръ сама жизнь заставила сатирика выдѣлить извѣстный сортъ явленій и отвѣчать на запросы наболѣвшаго общественнаго чувства. Форма нашла свое истинное содержаніе, а сатирическій бичъ свою цѣль, и Щедринъ сталъ широкораспространеннымъ писателемъ. Конечно, не всякому фельетонисту полагается быть сатирикомъ, владѣть Щедринскимъ остроуміемъ и его крупнымъ умомъ, но каждому человѣку и каждому писателю полагается слѣдовать примѣрамъ крупныхъ людей и учиться у нихъ общественному поведенію и общественному смыслу.
Теперешнюю печать и теперешнее общество не безъ основанія обвиняютъ въ шатаніи мысли. Выставкой этого шатанія служатъ именно тѣ отдѣлы газетъ (и преимущественно фельетонъ), которые посвящаются вопросамъ текущей жизни. Обыкновенно текущая жизнь не освѣщается свѣтомъ никакой общественной идеи. Но, вѣдь, внѣ общественнаго мышленія не можетъ быть никакого мышленія. Все пріурочивается къ нему, все въ него входитъ и все къ нему тяготѣетъ, какъ планеты къ солнцу. Общественное мышленіе есть именно то солнце, свѣтомъ котораго освѣщается міръ, и тотъ центръ, изъ котораго исходятъ и къ которому сходятся всѣ лучи. Въ этой солнечной системѣ могутъ быть звѣзды близкія и звѣзды далекія, — однѣ могутъ блестѣть ярче, потому что онѣ ближе, другія будутъ только мигать, потому что онѣ далеко, — но гармонія міра потому и возможна, что всѣми — и близкими, и далекими звѣздами управляетъ одинъ общій законъ тяготѣнія. Не будь этого, міръ превратился бы въ собраніе блуждающихъ кометъ. То же самое и съ мыслями, если онѣ не пріурочены къ одной общей руководящей идеѣ.
Чтобы мои слова не показались читателю рискованными (другаго выраженія не подобралось), я опять повторю, что у насъ до сихъ поръ общественность понимается, извѣстною частью общества, какъ что-то еретическое и внѣкомпетентное. Съ такимъ взглядомъ нужно, наконецъ, и разстаться въ виду новыхъ условій жизни, создающихъ и иное сознаніе. Какъ въ солнечной системѣ все существуетъ только для ея гармоніи, такъ и въ жизни какъ отдѣльныхъ людей, такъ и цѣлыхъ обществъ все стремится къ общей гармоніи и къ такимъ практическимъ распорядкамъ, которыми бы эта гармонія водворялась въ отношеніяхъ. Думать въ этомъ направленіи — значитъ думать общественно, а осуществлять каждому отдѣльному человѣку и всему обществу эти думы на практикѣ — значитъ жить и дѣйствовать политически. И мы тоже думаемъ общественно, даже часто обнаруживаемъ и поведеніе общественное; но горе наше въ томъ, что мы и думаемъ, и поступаемъ безсознательно. Въ этой-то безсознательности и въ неумѣньи пріурочить свою мысль къ одному опредѣленному мѣсту и къ одной точной цѣля и заключается наше шатаніе.
Между тѣмъ, вся исторія нашей мысли только и говоритъ о нашемъ упорномъ стремленіи установить и выяснить болѣе вѣрный, точный и прямой путь къ личной и общественной гармоніи отношеній. Путь этотъ обозначенъ такими ясными вѣхами, что, казалось бы, никакихъ сомнѣній и недоразумѣній и быть бы не могло. Такъ называемые двадцатые, тридцатые, сороковые, пятидесятые, шестидесятые и восьмидесятые годы — все это вѣхи, стоящія на одной и той же дорогѣ и въ томъ же направленіи движущейся мысли, указывающія на версты, которыя эта мысль отсчитывала въ своемъ общественно-политическомъ шатаніи. Казалось бы, поэтому, что и въ восьмидесятыхъ годахъ мы должны быть тѣ же самые мы, тѣ же думающіе и стремящіеся люди, какими были въ двадцатыхъ, сороковыхъ, шестидесятыхъ годахъ. А, между тѣмъ, эти самые «мы», какъ только ихъ настоящее дѣлалось прошлымъ, сейчасъ же становились на цыпочки (для большаго роста) и начинали высокомѣрничать надъ самимъ собой, надъ своимъ, собственномъ предъидущимъ. Мы походили на ту легкомысленную барыньку, которая только любовь своего настоящаго времени находила истинной и прочной, а всякую свою предъидущую любовь считала увлеченіемъ и ребячествомъ.
Подобное же отношеніе къ прошлому наблюдалось и въ отношеніяхъ нашихъ поколѣній къ поколѣніямъ предыдущимъ. Каждому поколѣнію казалось, что оно начинаетъ собственную жизнь, и оно старалось исправлять ошибки поколѣнія предыдущаго, высокомѣрничало надъ нимъ и, въ то же время, само шло по инерціи или въ томъ направленіи, въ которомъ былъ данъ толчокъ, или работая для этого направленія. Я говорю не объ отсталыхъ люрхъ, а о людяхъ выше средняго уровня, говорю о писателяхъ, старающихся обнаруживать умственное вліяніе и прогрессивное руководительство. Даже эти люди, ужъ несомнѣнно обязанные понимать и знать, что именно думалось до нихъ, не въ состояніи найти той общей единой ниточки, которая связываетъ всякое умственное предыдущее съ его же умственнымъ послѣдующимъ. Если бы эту ниточку они были въ состояніи найти, то увидѣли бы, что инерція движенія русской мысли наблюдается именно въ постепенности перехода отъ частнаго въ общему, отъ панацей и частныхъ формулъ къ широкимъ обобщающимъ основамъ и къ общимъ, поглощающимъ частности идеаламъ. Пресловутая «лягушка», которая должна была спасти міръ, и «сапоги выше Шекспира», и «мыслящій реализмъ», и «мужикъ», и «чистое народничество», и «деревня», вмѣщающая въ себѣ безошибочный и истинный русскій идеалъ, — все это было какъ бы отдѣльными зернышками ростущаго общественнаго сознанія. Цѣлебность зернышекъ, конечно, не подтвердилась практикой, ибо всѣ эти «панацеи» вели лишь въ частнымъ очисткамъ уголковъ.
И, въ то же время, и «лягушка», и «сапоги выше Шекспира» сдѣлали свое дѣло. Это были идеи, брошенныя въ общественное обращеніе и затѣмъ отразившіяся въ общественномъ сознаніи и создавшія свои практическіе результаты. Таково ужъ свойство идей. Онѣ, точно бациллы, развиваются до безконечности въ благопріятной для нихъ средѣ. Конечно, если умственная среда не подготовилась, то и идейныя бациллы не будутъ множиться. Но несомнѣнно то, что вѣрная идея, хотя и медленно, будетъ роста, и шириться, и пролагать себѣ путь. Такою, напримѣръ, идеей была брошенная въ общество мысль, что «прекрасное — есть жизнь», что искусство служить только жизни, что оно напоминаетъ своимъ воспроизведеніемъ о томъ, что интересно для насъ, и знакомитъ съ тѣми сторонами жизни, которыхъ намъ не было случая наблюдать или испытывать, что художественная форма не спасаетъ произведеніе искусства отъ сострадательной улыбки, если оно важностью своей идеи не въ состояніи дать отвѣта на вопросъ: да стоило ли трудиться надъ подобными пустяками? — что безполезное не имѣетъ права на уваженіе, что человѣкъ самъ себѣ цѣль, но что дѣда человѣка должны имѣть цѣль въ потребностяхъ человѣка, а не въ самихъ себѣ. Мысли эти, высказанныя, кажется, въ 1858 г., явились истиннымъ откровеніемъ и проходятъ затѣмъ ниточкой черезъ всю работу русской мысли во все ея послѣдующее время до теперешнихъ дней. «Сапоги выше Шекспира», «мужикъ», «деревня» и т. п. только частныя формулы этой общей основной мысли, смотря потому, кому какіе вопросы казались важнѣе. Кто считалъ самымъ важнымъ экономическое движеніе мысли, тотъ говорилъ, что «сапоги выше Шекспира», кто думалъ, что общее спасеніе изойдетъ изъ «деревни» и отъ «мужика», тотъ требовалъ, чтобы все дѣлалось исключительно для мужика, а всѣ остальныя дѣла считалъ пустыми и нестоющими.
Таковъ ростъ нашего общественнаго мышленія. Если бы каждый русскій человѣкъ понималъ это, а каждый русскій писатель растолковывалъ это непонимающимъ, то никакого шатанія мысли у насъ бы не было. Но мы именно потеряли ниточку, и не читатель потерялъ, а писатель. Что же такой потерявшій дорогу писатель можетъ дать читателю? Какія могутъ быть у него темы, какія могутъ быть у него мысли?
Въ 1 No Нивы нынѣшняго года г. Гончаровъ напечаталъ свой разсказъ или воспоминанія подъ заглавіемъ Слуги. Самую цѣнную часть разсказа составляетъ авторская исповѣдь. Ветеранъ-художникъ бросаетъ взглядъ на свое художественное служеніе и отвѣчаетъ на тѣ упреки, которые ему дѣлали за выборъ темъ для своихъ произведеній. Въ особенности, какъ видно, ему былъ тяжелъ упрекъ въ «барствѣ» и что онъ по брезгливости не рисовалъ никогда народа. "Я не знаю, — говоритъ г. Гончаровъ, — быта, нравовъ крестьянъ, не знаю сельской жизни, сельскаго хозяйства, подробностей и условій крестьянскаго существованія, или если знаю что-нибудь, что это изъ художественныхъ и другихъ очерковъ и описаній нашихъ писателей. Я не владѣлъ крестьянами, не было у меня никакой деревни, земли; я не сѣялъ, не собиралъ, даже не жилъ никогда по деревнямъ. Ребенкомъ девяти и десяти лѣтъ я прожилъ въ деревнѣ ра года и ни въ какое общеніе съ крестьянами, конечно, входить не могъ.
"Откуда же мнѣ было знать, такъ сказать, лично крестьянъ, ихъ жизнь, бытъ, нравы, горести, заботы, и какъ было заразиться живою (а не литературною) личною любовью и печалованіемъ о нихъ? Сознаніе человѣческаго долга къ ближнему, безъ сомнѣнія, живетъ въ сердцѣ каждаго развитаго человѣка, и въ моемъ также, — тѣмъ болѣе долга въ отношеніи «меньшей братіи».
"Я не только не отрекаюсь отъ этого сознанія, но питаю его въ себѣ я — то съ грустью, то съ радостью, смотря по обстоятельствамъ — наблюдаю благопріятный или неблагопріятный ходъ народной жизни. Описывать, притомъ еще изображать художественно типы и нравы крестьянъ могутъ тѣ, кто жилъ среди нихъ, непосредственно наблюдалъ ихъ вблизи, рисовалъ ихъ съ натуры: тѣмъ и книги въ руки. Я вѣкъ свой провелъ въ городахъ, больше всего въ Москвѣ, гдѣ учился, потомъ въ губернскомъ городѣ на родинѣ, потомъ болѣе полувѣка живу въ Петербургѣ, откуда отлучался нерѣдко на многіе мѣсяцы за границу и года два провелъ въ кругосвѣтномъ плаваніи. Внутрь Россіи я заглядывалъ мало и не надолго.
"Простой народъ, т.-е. крестьянъ, земледѣльцевъ, я видалъ за ихъ работами больше изъ вагона желѣзной дороги. Видѣлъ, какъ идутъ за плугами наши мужики безъ шапокъ, въ рубашкахъ, въ лаптяхъ, обливаясь потомъ; видалъ, какъ въ Германіи, съ коротенькою трубкой въ зубахъ, крестьяне пашутъ, крестьянки жнутъ въ соломенныхъ шляпкахъ; во Франціи гомозятся въ поляхъ въ синихъ блузахъ, въ Англіи въ плисовыхъ курткахъ сѣютъ, косятъ или везутъ по дорогѣ продукты въ городъ. Далѣе видѣлъ работающихъ въ поляхъ негровъ, индѣйцевъ, китайцевъ на тайныхъ, кофейныхъ и сахарныхъ плантаціяхъ. Проѣздомъ черезъ Сибирь видахъ нашихъ сибирскихъ инородцевъ, якутовъ, бурятъ и другихъ, и все это издали, со стороны, катясь по рельсамъ, ѣдучи верхомъ, иногда съ борта корабля, и не вступалъ ни въ какія сношенія: не приходилось, случая не было.
"Слѣдовательно, описывать или изображать крестьянъ было бы съ моей стороны претензіей, которая сразу обнаружила бы мою несостоятельность. Зачѣмъ же мнѣ было напрашиваться на явную, ненужную неудачу? «Зачѣмъ не шелъ въ народъ, не искалъ случая сблизиться, узнать, изучитъ его? Эпикуреизмъ, чопорность, любовь къ комфорту мѣшали», — иногда слышались или чудились мнѣ обращенные по моему адресу упреки… Чтобъ идти въ народъ, надо имѣть не только охоту и своего рода подготовку, но и способности. А если послѣднихъ нѣтъ, что же дѣлать? Все-таки, идти? Упрекая меня въ невѣдѣніи народа и мнимомъ къ нему равнодушіи, замѣчаютъ, въ противуположность этому, что я не мало потратилъ красокъ на изоображеніе дворовыхъ людей и слугъ.
«Это правда. На это бы, прежде всего, можно было замѣтить, что слуги, дворовые люди, особенно прежніе крѣпостные — тоже „народъ“, тоже принадлежатъ къ меньшей братіи. Стало быть, я повиненъ только въ безучастіи собственно къ сельчанамъ, земледѣльческому и промышленному деревенскому люду. Это вѣрно: я его вовсе не гналъ, какъ сказалъ, и отъ этого не берусь не за свое дѣло, не описываю и не изображаю, чего незнаю».
Вотъ документальное подтвержденіе вѣрности мысли, высказанной еще тридцать лѣтъ назадъ о задачахъ художественнаго творчества. И подтвержденіе это мы слышимъ отъ «корифея», отъ «звѣзды», изъ «плеяды славныхъ», отъ писателя вполнѣ авторитетнаго. Передъ художникомъ, какъ разсказываетъ онъ, проходила цѣлая панорама жизни, и не одной русской. Длинною, нескончаемою полосой пробѣгали передъ его очами картины Россіи, Сибири, Европы, Китая, Индіи, Японіи, заокеанскихъ странъ, картины народнаго труда и копошащихся людей. Тутъ были и русскіе мужики, потѣющіе въ полѣ безъ шапокъ, и заграничные нѣмецкіе мужики съ трубками въ зубахъ, и нѣмки-крестьянки въ соломенныхъ шляпахъ, и французы въ синихъ блузахъ, и англичане въ плисовыхъ курткахъ, и негры, и китайцы, и индѣйцы. И ни одна изъ этихъ картинъ не оставила въ душѣ художника ни малѣйшаго слѣда, не выдѣлила изъ себя ни одной частности, которую бы художникъ пожелалъ наслѣдовать. Упрекать за это художника мы не имѣемъ права: "я не берусь не за свое дѣло, — говоритъ онъ, — и не описываю и не изображаю того, чего не знаю?. Очевидно, что художникъ не зналъ потому, что не хотѣлъ знать, а не хотѣлъ знать потому, что отъ него никто этого знанія не требовалъ. Если бы онъ вздумалъ дать всю эту картину трудовой жизни, со всѣми вопросами, ее волновавшими, то читатель того времени прошелъ бы мимо нея, вѣроятно, точно также равнодушно. И плотъ отъ плоти тогдашняго русскаго человѣка г. Гончаровъ, остановилъ свое художественное вниманіе на такихъ частностяхъ русской жизни, какъ «обыкновенныя исторіи», которыя онъ весь вѣкъ свой и разсказываетъ. Это тоже не упрекъ. Упрекъ, настоящій упрекъ, былъ сдѣланъ г. Гончарову Бѣлинскимъ, который сказалъ, что у г. Гончарова честнаго человѣка не отличишь отъ подлеца. Но и слова Бѣлинскаго, пожалуй, тоже только подтверждаютъ, насколько писатель обыкновеннаго ума и обыкновеннаго развитія есть человѣкъ своего времени даже въ нравственныхъ понятіяхъ, когда и само общество не особенно ясно понимаетъ разницу между честнымъ человѣкомъ и подлецомъ.
Даже у наиболѣе образованныхъ писателей былаго времени, какъ Тургеневъ, художественный анализъ не шелъ дальше частностей и характеровъ. Такими были его Лаврецкіе, Рудины, Лизы, Вѣры, Кирсановы, Базаровы. Все это были частныя изслѣдованія въ художественной формѣ или явленій отжитыхъ, или же и опять частичными отвѣтами на неразрѣшенные вопросы дня, какъ Отцы и дѣти, Дымъ, Новь… А, между тѣмъ, жизнь шла все впередъ и впередъ, мысль работала быстро, даже изумительно быстро, и моментально переростала Отцовъ и дѣтей, Дымъ и Новъ, выставляя все новые вопросы и требуя на нихъ новыхъ разрѣшеній, а старые выбрасывая, какъ выжатые лимоны. И чѣмъ дальше, тѣмъ быстрѣе свершался этотъ анализъ частностей, привлекая къ себѣ массу второстепенныхъ художниковъ… Наконецъ, случилось нѣчто съ самимъ художественнымъ сознаніемъ (это «нѣчто» уже почувствовалъ и Тургеневъ), что и заставило художниковъ призадуматься надъ прежнею художественною программой, а крупныхъ изъ нихъ и отказаться отъ нея.
Это «нѣчто» заключалось въ иныхъ требованіяхъ аудиторіи, съ которой бесѣдовалъ художникъ, и въ болѣе высокомъ умственномъ и образовательномъ цензѣ, который долженъ былъ предъявить самъ себѣ художникъ, чтобы быть въ состояніи понимать жизнь. Писатель съ прежнимъ умственнымъ багажомъ и развитіемъ, стоявшій лѣтъ сорокъ назадъ въ первыхъ рядахъ, теперь бы ужъ занялъ второстепенное мѣсто, — настолько повысились требованія и запросы жизни. Вотъ и подтвержденіе этому. Разбирая разсказъ г. Гончарова Слуги, одинъ изъ провинціальныхъ критиковъ со вздохомъ говоритъ: «Жутко становится, что и еще одинъ талантъ началъ размѣниваться на мелочи». Но какое же тутъ размѣниванье? Г. Гончаровъ просто вынулъ изъ портфеля готовое, что было писано лѣтъ 30—40 назадъ, и предложилъ читателю 1888 года. Правда, г. Гончаровъ напечаталъ разсказъ въ Нивѣ, уровень читателей которой гораздо ниже читателей толстыхъ журналовъ. Но и этимъ г. Гончаровъ только подтвердилъ разницу въ читателяхъ и невозможность уже напечатать то, что онъ лѣтъ сорокъ назадъ напечаталъ бы въ Современникѣ, въ соотвѣтственномъ нынѣшнемъ передовомъ журналѣ. И въ самомъ дѣлѣ, кому нужны теперь Слуги, если бы они были даже самой новѣйшей формаціи? А вообразите, что Салтыковъ написалъ сатиру на лакеевъ. Нѣтъ, этого вы не вообразите. А почему? Да просто потому, что какой же крупный, умный писатель станетъ палить изъ пушки по воробьямъ, когда для пушки есть дичь покрупнѣе?
Въ теченіе сорока лѣтъ, которыя прошли съ тѣхъ поръ, какъ г. Гончаровъ дѣлалъ свои замѣтки о слугахъ, наши беллетристы стрѣляли столько по воробьямъ и копошились столько въ ничтожныхъ частностяхъ, что, наконецъ, и сами почувствовали умственное неудовлетвореніе этимъ безплоднымъ занятіемъ. Новыя требованія анализа общихъ причинъ потянули всѣхъ наверхъ. Только слабые беллетристы занимаются еще анализомъ мелкихъ частныхъ явленій, да и слабые пройдутъ, не трогая лакеевъ, и постараются подвязать частное въ общему, насколько они въ состояніи его понять. Что же касается писателей крупныхъ, какъ Салтыковъ и Успенскій, то для нихъ совершенно ясно, что теперешняя жизнь течетъ такимъ живымъ потокомъ, что не даетъ ничему кристаллизоваться въ установившуюся твердую форму. Поэтому предметомъ изслѣдованія могутъ быть не кристаллы, которыхъ нѣтъ, а общій потокъ, мѣшающій имъ образоваться. И вотъ та самая панорама жизни, мимо которой, какъ разсказываетъ г. Гончаровъ, онъ проскользнулъ по рельсамъ желѣзныхъ дорогъ и проплылъ на пароходахъ, не остановившись ни передъ чѣмъ, теперешнихъ крупныхъ беллетристовъ останавливаетъ именно своею ширью и общимъ подавляющимъ впечатлѣніемъ. Но художественною формой этой шири не охватишь и беллетристы съ обобщающимъ умомъ, понявшіе это, примкнули къ публицистамъ.
И вновь подтвердился извѣстный законъ, что между писателемъ и читателемъ не должно и не можетъ быть большого разстоянія ни вверхъ, ни внизъ. Новое направленіе крупныхъ талантовъ не есть ихъ личная фантазія или личная особенность, — сама жизнь ставитъ писателей на этотъ путь. И этотъ фактъ текущей исторіи нашей общественной мысли нужно же, наконецъ, признать, какъ неустранимую неизбѣжность. Когда въ 1871 г. нѣмцы шли на Парижъ, Бисмаркъ сказалъ, что ничего онъ съ этимъ подѣлать не можетъ, потому что всѣ идутъ. Вотъ и мы всѣ идемъ.
Даже и не мы идемъ. Жизнь идетъ и тащитъ за собою каждаго, какъ бы онъ ни упирался. Да, идемъ, движемся и очень упорно движемся, — движемся всѣ. Можетъ быть, это движеніе еще недостаточно нами сознается, но, сознательное или безсознательное, оно существуетъ и свершается, и вся русская жизнь сводится теперь исключительно къ движенію, которое стараются изучить и беллетристы, и публицисты, и ученые, и государственные люди. Я говорю, конечно, о движеніи умственномъ, очевидномъ для каждаго умственно-зрячаго человѣка, и вопросъ, разрѣшеніе котораго назрѣваетъ, заключается только въ томъ, чтобы опредѣлить общія причины этого движенія и какой такой «Парижъ» мы всѣ отыскиваемъ, большею частью не зная въ него дороги.
Для русской мысли наступило теперь время аналогичное съ тѣмъ, какое она переживала передъ освобожденіемъ крестьянъ. Тогда тоже частная работа приходила къ концу и передовая мысль встала передъ однимъ широкимъ обобщеніемъ, практическое разрѣшеніе котораго составило эпоху въ нашей исторіи. Подобное же состояніе мысли обнаруживается и теперь. Оно явилось неизбѣжнымъ слѣдствіемъ той самой логики жизни, которая не нуждается ни въ какихъ діалектическихъ построеніяхъ, а думаетъ (пожалуй, и безошибочнѣе) одними фактами. Въ этомъ именно и заключается стихійная сила подобнаго мышленія.
Когда свершались реформы, когда главною задачей было освобожденіе, всѣ вполнѣ были увѣрены, что стоитъ только сдѣлать крестьянъ свободными, чтобы въ Россіи наступила вѣчная весна. Конечно, такъ думали только всѣ, т.-е. публика, а не тѣ, кто создавалъ реформы. Освобожденіе крестьянъ вынесла на своихъ плечахъ сравнительно очень небольшая группа людей. Это были люди съ «перлами сердца». Только въ нихъ развился необыкновенный подъемъ ума и чувства, который подѣйствовалъ возбуждающимъ образомъ на все русское общество. Безъ этого возбужденія реформы оказались бы невозможными и «уравновѣшенные» люди на уступки бы не пошли. Большинство было убѣждено, что «наши крестьяне такъ мало развиты въ моральномъ отношеніи, что для нихъ наилучшій порядокъ есть существующій, потому что они, какъ дѣти, нуждаются въ опекунѣ, а этотъ опекунъ и есть помѣщикъ» (г. А. Повалишинъ, Труды Ряз. Уч. Арх. Ком.). Да и при самыхъ лучшихъ намѣреніяхъ сравнительно небольшая группа людей не сдѣлала бы ничего безъ той «счастливой случайности», какою явился Императоръ Александръ II. Это былъ царь тоже съ «перлами сердца».
Нѣкоторые заглядывали дальше. Всѣ же только занимались ликованьемъ и совершенно искренно думали, что послѣ освобожденія крестьянъ всякій русскій сядетъ первымъ гостемъ на пиру природы и получитъ даромъ жареную курицу.
Вотъ этотъ-то вопросъ о жареной курицѣ и есть та самая «логика жизни», которая дѣлаетъ ныньче каждаго мыслителемъ, гонитъ его слушать публичныя разсужденія ученыхъ о рублѣ и хлѣбѣ, о воспитаніи и образованіи, о тарифѣ желѣзныхъ дорогъ, заставляетъ искать разрѣшенія и въ газетахъ, и въ журнальныхъ статьяхъ, и въ очеркахъ Успенскаго, и въ сатирахъ Щедрина, и въ разговорахъ другъ съ другомъ. Въ такихъ большихъ городахъ, какъ Петербургъ, напряженіе мысли, пытающейся разрѣшить вопросъ о жареной курицѣ; менѣе замѣтенъ, чѣмъ въ деревнѣ, на землѣ, у самаго источника, создающаго курицу. Отъ этого-то, вѣроятно, въ Петербургѣ и особенно въ его газетномъ и журнальномъ мірѣ мысль и меньше напряжена. Но деревня о курицѣ размышляетъ очень упорно и очень энергически. Только при крѣпостномъ правѣ деревня не думала, потому что это ей было не зачѣмъ. Теперь же она думаетъ больше города. И думаетъ она все одну и ту же думушку, которой ей, однако, не могутъ разрѣшить ни петербургскія газеты, ни петербургскіе мудрецы.
Еще не такъ давно, даже лѣтъ 8—10 назадъ, у нашихъ газетъ замѣчалось нѣсколько теченій и наша (такъ называемая) политическая печать могла выставить зачатки тѣхъ же направленій, которыя были и въ Европѣ. Но по мѣрѣ того, какъ общество приглядывалось къ русскимъ потребностямъ, обстоятельствамъ, особенностямъ, оно уже начало выдѣлять главное отъ менѣе главнаго, первое отъ втораго, ближайшее отъ дальнѣйшаго, и остановилось на одной думушкѣ, которую, впрочемъ, было бы не точно обозвать думушкой только о жареной курицѣ.
Въ этой думушкѣ общество шло и стремилось раньше, чѣмъ Катковъ произнесъ слово «отрезвленіе», да Катковъ и понималъ-то это слово совсѣмъ не такъ, какъ хотѣла понять его жизнь. Отрезвленіе заключалось въ томъ, что съ большею яркостью выступили другіе очередные вопросы и обнаружилось во воемъ его объемѣ широкое дно домостроевской сути, котораго не коснулась ни крестьянская, ни судебная реформа, — дно, на которомъ, какъ на мѣдномъ фундаментѣ, зиждется все наше безграничное невѣжество и дикость взаимныхъ отношеній. Это понимали прежде немногіе, теперь начнутъ понимать всѣ, и сущность отрезвленія только въ томъ и заключается, что общество направило свое вниманіе въ эту сторону.
Я уже сказалъ, что прежнія газетныя направленія теперь исчезаютъ и съ ними должны исчезнуть и самыя названія этихъ направленій. Назвать кого-нибудь «либераломъ» значить ровно ничего о немъ не сказать. И въ самомъ дѣлѣ, что такое «либералъ», чего онъ хочетъ, какая его программа? Чтобы не сѣкли дѣтей? Да, вѣдь, этого не хотятъ и консерваторы. Чтобы отношенія въ семьѣ были лучше, чтобы въ общественныхъ отношеніяхъ было больше честности, правды и чувства долга? Но, вѣдь, того же самаго требуютъ и консерваторы. Или консерваторы стоятъ за существующій порядокъ, а либералы его хотятъ измѣнить? Положительно напротивъ: потому что консерваторы именно и требуютъ перемѣны существующаго, а либералы ополчаются на его защиту. Новымъ направленіямъ еще не явилось точнаго названія и формулы, которая бы ихъ ясно и коротко установляла. Вѣроятно, эти формулы и явятся-то не скоро. Можно, пока, намѣтить только одно, что всѣ былыя направленія стремятся теперь сгруппироваться въ два главныхъ направленія. Одно тяготѣетъ къ строю, другое именно его-то и не хочетъ.
Не мѣшаетъ установить, что у насъ, и особенно въ послѣднее время, помогали думать больше консерваторы (такъ называемые), чѣмъ ихъ противники. Консерваторы были и смѣлѣе, и свободнѣе, и неукротимѣе, и казались большаго круга вопросовъ, и даже выдвигали такіе изъ нихъ, которыхъ противники ихъ совсѣмъ не трогали. Припомните, напримѣръ, о чемъ только ни говорили Московскія Вѣдомости Каткова. Множество фактовъ изъ внутренней и заграничной жизни стало извѣстно только чрезъ Московскія Вѣдомости и объ этихъ фактахъ никогда и ничего не узнало бы общество изъ печати либеральной. Случалось, что Московскія Вѣдомости излагали даже сущность книгъ и брошюръ «подпольнаго» содержанія, печатавшихся за границей. Такъ было, напримѣръ, съ книгой Степняка (написанной по-итальянски), содержаніе которой стало извѣстнымъ изъ Московскихъ Вѣдомостей.
Эту развязность и смѣлость въ выборѣ темъ и вопросовъ продолжаетъ и теперешняя консервативная печать. Вообще эта печать много лѣтъ уже является главнымъ нашимъ пульсомъ, она постоянно бередитъ и держитъ въ тревогѣ нашу общественную мысль и въ области русскаго печатнаго слова является тѣмъ же, чѣмъ былъ Бисмаркъ въ области внѣшней политики Германіи. Результаты получаются подобные же, то-есть общественное мнѣніе воспитывается отрицательнымъ путемъ.
Шумная дѣятельность консервативной печати дѣлаетъ несомнѣнную честь ея энергіи, тѣмъ болѣе, что органовъ этой печати сравнительно мало. Чисто-консервативныхъ газетъ у насъ четыре столичныхъ: Московскія Вѣдомости, Петербургскія Вѣдомости, Гражданинъ, Лучь (главные вояки), да 3—4 провинціальныя частныя газеты. Вся остальная масса московскихъ, петербургскихъ и провинціальныхъ газетъ принадлежитъ иному теченію, то приближающемуся къ направленію шумящей печати, то болѣе или менѣе отъ него отходящему. Число газетъ иного теченія, по крайней мѣрѣ, вчетверо больше. Но шумъ и пѣну производитъ не это тихое теченіе, а прыгающій по камнямъ газетный потокъ шумилъ.
Но не въ энергіи нашей консервативной печати дѣло. Дѣло въ томъ, ханъ она относится къ жизни, какъ она ее понимаетъ, какими средствами она думаетъ разрѣшать тѣ трудные, запутанные и сложные вопросы, которые стоять передъ обществомъ такою высокою стѣной, что перелетѣть черезъ нее не хватаетъ у насъ крыльевъ. Для консервативной печати не существуетъ никакихъ стѣнъ, никакихъ препятствій, которыя бы ее пугали. Она до всего досягаетъ, она все разрѣшаетъ, и, притомъ, съ такою смѣлостью и самоувѣренностью, которая дается только геніальнымъ умамъ и дѣтямъ. Вотъ обращики этихъ разрѣшеній и объясненій фактовъ современной нашей жизни.
Саратовскій губернаторъ разослалъ, по словамъ Гражданина, «ко всѣмъ учрежденіямъ и должностнымъ лицамъ всѣхъ положеній и сословій» циркуляръ, въ которомъ проситъ сообщить ихъ мнѣніе, «что собственно привело Саратовскій край въ его настоящее неудовлетворительное экономическое положеніе: нужно ли тутъ видѣть только вліяніе причинъ чисто-экономическаго свойства, или причины коренятся глубже, въ нашей общественной жизни вообще?» Губернаторъ проситъ отвѣть «возможно скорый, обстоятельный и вполнѣ откровенный, съ указаніемъ мѣръ, при помощи которыхъ можно было бы измѣнить къ лучшему настоящее положеніе дѣлъ». Московскія Вѣдомости нашли, что саратовскій губернаторъ производитъ «потрясеніе основъ», что онъ какъ бы взываетъ къ «земскому собору», ко «всеобщей подачѣ голосовъ», намекаетъ на «правовый порядокъ» и чуть ли не выставляетъ знамя «чернаго передѣла». Тутъ же «кстати» Московскія Вѣдомости припомнили факты бывшей въ Саратовской губерніи революціонной пропаганды.
Гражданинъ уличилъ Московскія Вѣдомости въ усердіи не по разуму, но самъ, въ то же время, напечаталъ, что тверское земство ассигновало 50,000 руб. на производство статистическихъ работъ съ тою цѣлью, чтобы распространить революціонную пропаганду въ народѣ, и что уже оно и распространяетъ эту пропаганду подъ видомъ статистическихъ экскурсій.
Московскія Вѣдомости для умиротворенія университетовъ придумали раздѣлить ихъ на роты и учить студентовъ ружистикѣ, шагистикѣ и военному артикулу.
Гражданинъ поправилъ мысль Московскихъ Вѣдомостей и предложилъ каждый факультетъ каждаго университета устроить отдѣльно въ какомъ-нибудь губернскомъ или уѣздномъ городѣ, а студентовъ помѣстить на общихъ квартирахъ, то-есть въ казармахъ гражданскаго вѣдомства.
Въ одной деревнѣ, Олонецкой губерніи, случилось звѣрское дѣло: крестьянинъ былъ убитъ женой и сыномъ. Гражданинъ дѣлаетъ такое общее для всей Россіи заключеніе: «Чему же, впрочемъ, удивляться? Развѣ мы не живемъ въ томъ вѣкѣ, когда открыто проповѣдуется разрушеніе семьи, какъ начала отжившаго, разрушеніе общества и государства динамитомъ, уничтоженіе церкви?»
Въ деревняхъ, какъ говоритъ Гражданинъ, усилилось пьянство, воровство, буйство, конокрадство, мазанье воротъ дегтемъ и т. д. Что же дѣлать противъ этого? «Крестьяне — взрослые дѣти, — отвѣчаетъ нимъ, — и дѣтей нельзя наказывать по римскому праву; ихъ должно карать, отеческими патріархальными способами… право, предоставленное военнымъ начальникамъ, карать завѣдомыхъ мерзавцевъ 50-го ударами розогъ явилось бы могущественнымъ орудіемъ въ рукахъ земскаго начальника для водворенія мира, тишины и спокойствія въ нашихъ растерзанныхъ деревняхъ».
Крестьянскій мальчикъ сдѣлалъ какое-то преступленіе, судъ отдалъ ребенка матери для надзора. Гражданинъ говоритъ: «нужно бы его выпороть».
Еврей-шинкарь обманулъ мужика. Гражданинъ восклицаетъ: «мы всегда доказывали, что противъ еврейской эксплуатаціи одно средство: изгнать всѣхъ евреевъ изъ Россіи».
Упалъ курсъ нашего рубля и никакъ не хочетъ поправляться. Гражданинъ говоритъ: такъ какъ курсъ уронили купцы, жиды, банкиры и шалопаи, то воспретить вывозъ за границу кредитныхъ билетовъ, изъять изъ обращенія посредствомъ замѣны стараго образца новымъ кредитные билеты, воспретить пересылку по почтѣ, въ рекомендованныхъ и цѣнныхъ пакетахъ всякихъ денежныхъ знаковъ, ограничить выѣздъ и пребываніе за границей безъ научной цѣли всѣхъ русскихъ, а эмиграцію преслѣдовать военно-уголовнымъ судомъ, какъ измѣну государству.
Вотъ и весь немногосложный общественный катехизисъ нашей консервативной печати: запереть, выпороть, изгнать, воспретить, изъять, ограничить, преслѣдовать. Это тотъ самый кодексъ общественной нравственности, который, наконецъ, вызвалъ реформы. Но освобожденіе крестьянъ отмѣнило лишь одно изъ частныхъ послѣдствій общественныхъ отношеній, это же самое крѣпостное право и создавшихъ. Судебная реформа тоже дала только новыя формальныя гарантіи большей справедливости суда. Все же бытовое міровоззрѣніе, съ установленными имъ отношеніями, все то широкое дно, на которомъ выросла и развилась теорія шумящаго теперь газетнаго консерватизма, предводимаго Гражданиномъ и Московскими Вѣдомостями, вся та атмосфера, которой консерваторы этого направленія дышали съ колыбели, строй отношеній, воспитавшій ихъ привычки и понятія, — однимъ словомъ, вся система, ихъ создавшая, остались внѣ всякаго воздѣйствія крестьянской и судебной реформы. Что же удивительнаго, что на прежней почвѣ выросли прежніе цвѣты?
Но читатель сдѣлаетъ большую ошибку, если смѣшаетъ консерватизмъ Гражданина и другихъ газетъ съ дѣйствительнымъ русскимъ консерватизмомъ. Консерватизмъ кн. Мещерскаго и гг. Петровскаго и Ко больше ничего, какъ «страшныя» слова. Русская же жизнь дѣлаетъ свое дѣло, не зная о томъ, что говорятъ Мещерскій и Петровскій и Ко. Да и сами эти господа тоже знаютъ, что ни одного ихъ слова воплотить въ жизнь нельзя. Жидовъ изъ Россіи прогнать нельзя, судить военнымъ судомъ эмигрантовъ нельзя, предоставить каждому сѣчь крестьянъ нельзя, приказать полтинѣ быть рублемъ нельзя. Ничего этого нельзя. И не только ничего этого въ такомъ видѣ сдѣлать нельзя, но и ни одного русскаго современнаго вопроса никакимъ однимъ словомъ разрѣшить нельзя. И чѣмъ полнѣе выясняются всѣ наши вопросы, тѣмъ становится очевиднѣе вся ихъ безграничная многосложность, требующая работы не только очень многихъ умовъ, но и очень сильныхъ умовъ, а не младенцевъ, пріютившихся въ нашей такъ называемой консервативной печати, совершенно обдѣленныхъ умственною зрячестью и потому неспособныхъ видѣть связь слѣдствій и причинъ. Оттого-то всѣ наши непроницательные люди и обрушиваются исключительно на слѣдствія и искренно думаютъ, что стоитъ лишь слѣдствію приказать не быть слѣдствіемъ — и повсюду въ Россіи зацвѣтутъ розы. Такъ они и поступаютъ; но розы нигдѣ покуда не цвѣтутъ.