XVIII.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
править
Представился мнѣ нынче случай ѣхать на Волгу. Хорошій это край, широкій, раздольный, простору въ немъ — какъ въ первобытной степи, даже какъ будто Америку напоминаетъ. Насидѣвшись въ деревнѣ, да еще въ губерніи, гдѣ все очень маленькое и узенькое, гдѣ люди жмутся какъ тараканы въ избѣ, гдѣ копѣечный урожай считается благословеніемъ Божіемъ и никто никогда не видитъ рублей, я ожилъ только отъ одной возможности вздохнуть степнымъ просторомъ и на время почувствовать себя свободнымъ. Чтобы полнѣе воспользоваться свободой, я составилъ даже особенный планъ. Планъ былъ, впрочемъ, очень простъ и заключался въ томъ, что я буду «путешествовать». Правда, Соллогубъ увѣрялъ, что по Россіи можно лишь «ѣздить», но, вѣдь, это было тогда, когда люди странствовали еще по способу Чичикова. Съ тѣхъ поръ прошло полвѣка и въ Россіи явились не только желѣзныя дороги, но и пароходы «американскаго типа». Настроившись быть туристомъ, я взялъ только ручной чемоданъ, и беззаботно, съ легкимъ сердцемъ, тронулся въ путь. Лошади фыркали и бѣжали легко и весело, хотя имъ до желѣзной дороги приходилось сдѣлать больше сорока верстъ, и они это знали. И мнѣ было весело. Рисовалось впереди что-то другое, новое, хорошее, чего я давно не видѣлъ; правда, это «что-то» было еще очень далеко, да я его и не зналъ въ точности, а только воображалъ, а, можетъ быть, и выдумывалъ, но оно, все-таки, было, и оставалось лишь выбраться на Волгу, чтобы журавль въ небѣ сталъ синицей въ рукахъ. Ахъ, все это такъ и случилось, но большой журавль оказался очень маленькою синицей.
Подумаешь, какимъ просторомъ наградилъ насъ Богъ, или куда хочешь и никогда не дойдешь до краю, а, между тѣмъ, вездѣ и всюду мы ухитрились все сжать, съузить, стѣснить. Есть преданіе, что Петръ Великій хотѣлъ стянутъ населеніе отъ окраинъ къ Москвѣ. Въ этомъ есть идея. Очень можетъ быть, что въ тѣснотѣ мы бы лучше устроили просторъ, да и вообще устроились бы умнѣе. За границей, кажется, ужь очень тѣсно, а устроились же люди свободно, на нашемъ же просторѣ, какъ видно, люди нарочно выдумываютъ тѣсноту и жмутся другъ къ другу. Отъ скуки, что ли? Еслибы только отъ скуки, — по нѣтъ. Нашъ мужикъ и въ степномъ просторѣ селится большими деревнями. Такъ же поступаетъ и французъ, который любитъ тоже большія поселенія. А нѣмцы, англичане, американцы селятся особняками. Хохолъ тоже не любитъ большихъ слободъ, а особенно въ линію; онъ раскинется отдѣльными хатками и окружитъ себя кущами зелени, фруктовыми деревьями и цвѣтниками. Говорятъ, что въ способѣ поселенія выражается способность къ колонизаціи, и народы, селящіеся большими слободами, какъ мы и французы, плохіе колонизаторы. И дѣйствительно, нѣмецъ, не нуждающійся въ близкомъ сосѣдѣ, отважно забирается въ самую дикую трущобу и лѣсную глушь и энергически приспособляетъ ее къ своимъ потребностямъ, удобствамъ и выгодамъ. Подобною же колонизаторскою способностью отличаются и наши латыши. Латышъ тоже заправскій піонеръ, онъ тоже не нуждается въ сосѣдѣ и такъ же энергиченъ, неутомимъ и настойчивъ, какъ нѣмецъ и англичанинъ. Бывали случаи, что одинокій латышъ-поселенецъ вскапывалъ землю подъ хлѣбъ лопатой, — да не какой-нибудь огородъ, а цѣлое поле въ двѣ десятины. Русскій піонеръ сказалъ бы въ подобномъ случаѣ: «да развѣ безъ лошади что-нибудь подѣлаешь?» — и ушелъ бы куда глаза глядятъ; а латышъ и пришелъ-то безъ лошади, бѣднякъ-бѣднякомъ, чуть не въ томъ видѣ, какъ его мать родила, и ужь раньше рѣшилъ, что онъ вскопаетъ землю палкой, по-первобытному, и, покопавъ такъ года два, завелъ потомъ и лошадь. Такъ въ одиночку, но съ энергіей работаетъ нѣмецъ и англичанинъ, и каждый изъ нихъ копается отдѣльно, устраиваетъ свой собственный особнякъ, и когда наберется этихъ особняковъ сотни, тысячи и, наконецъ, десятки и сотни тысячъ, получается цѣлая культурная страна. Мы же, куда ни придемъ, сейчасъ толпимся въ кучу, въ стадо, хотимъ все дѣлать міромъ и съ общаго согласія. Это, конечно, очень хорошо, если люди понимаютъ другъ друга и понимаютъ свободу.
Отчего же мы толпимся въ кучу, а нѣмцы и англичане нѣтъ? Что куча иногда очень мѣшаетъ, въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія. Куча всегда оттягиваетъ книзу, всегда заставляетъ каждаго поступать по-среднему; только куча и стадность мѣшаютъ нашему крестьянскому земледѣлію превратиться въ агрономію. Все это совершенно вѣрно, но также вѣрно и то, что въ кучѣ, толпѣ, мірѣ все, пока, спасеніе нашего мужика. Явись мужикъ піонеромъ-одиночкой, его сейчасъ же слопаетъ сосѣдъ-хищникъ. Только громадой и міромъ мужикъ и силенъ, и какъ ни велика иногда глотка хищника, а громады ей не захватить. Наблюдая колонизацію, какъ она свершается на нашихъ глазахъ, можно сказать только одно, что каждый народъ является въ ней съ своимъ готовымъ прошлымъ, съ инстинктами и привычками, которые въ немъ сложились, установились и опредѣлились за много ранѣе. Нѣмецъ и англичанинъ смѣло и отважно идутъ впередъ, свое прежнее мѣсто они бросаютъ, а не бѣгутъ отъ него. Нашъ же поселенецъ всегда бѣжитъ отъ стараго и съ щемящимъ чувствомъ идетъ къ новому, боится его неизвѣстности.
Нѣмецъ и англичанинъ уходятъ отъ условій жизни, съ которыми пока никто ничего подѣлать не можетъ и самъ онъ, что съ ними ни дѣлалъ, не могъ ничего подѣлать. Нашъ же мужикъ бѣжитъ отъ порядковъ и отношеній, съ которыми можно многое подѣлать, да ничего не дѣлается. Нѣмецъ и англичанинъ идутъ съ гордымъ сознаемъ своего я, съ приподнятымъ личнымъ чувствомъ, съ увѣренностью, что онъ создастъ на новомъ мѣстѣ новые порядки и что эти порядки зависятъ отъ него?. Нашъ мужикъ идетъ точно тать ночной, съ робкою запуганностью; онъ чувствуетъ и знаетъ только одно, что онъ очень маленькій, что нигдѣ и ничего отъ него не зависитъ, и о новомъ мѣстѣ, куда онъ бредетъ, онъ знаетъ только одно, что авось тамъ будетъ лучше. Въ этомъ «авось» весь источникъ его пассивной энергіи. Это попросту чувство надежды, что должно же быть, наконецъ, и лучше. Но какъ и откуда возьмется это лучше, мужикъ совсѣмъ не знаетъ, Разумѣется, не безъ личнаго чувства и нашъ русскій піонеръ, но оно заключается въ томъ, что онъ только чувствуетъ, что по-божески должно быть все иначе, но эта божеская правда должна придти откуда-то со стороны, а самому ему ее не устроить. Этотъ историческій опытъ составляетъ весь общественный багажъ нашего мужика, съ которымъ онъ идетъ на Амуръ, и въ Ташкентъ, и на Кавказъ, и куда хотите. Піонеромъ съ личною энергіей нѣмца, американца и англичанина является у насъ не мужикъ, а промышленникъ. Онъ-то и есть, пока, нашъ колонизаторъ, разносящій русскую культуру; но это не организаторъ, а хищникъ, — это щука, которой непремѣнно нужно кого-нибудь съѣсть. Нѣмецъ и англичанинъ тоже умѣютъ ѣсть, въ Америкѣ европейскій піонеръ съѣлъ всю краснокожую породу и теперь онъ поселяется въ Африкѣ, въ Азіи и въ другихъ мѣстахъ съ тѣмъ, чтобы съѣсть туземца, но для своихъ и для себя онъ строить школы, церкви, созидаетъ порядки и своему сосѣду жить и дышать не мѣшаетъ. Нашъ же піонеръ промышленникъ и до сихъ поръ ѣлъ и теперь продолжаетъ ѣсть только своего бѣлокожаго брата, а о школахъ и порядкахъ никогда не имѣлъ никакого понятія и еще нигдѣ ихъ не устроилъ.
Я помню самарскій край въ его лучшее, какъ называютъ здѣсь теперь, «либеральное время». Самарскія степи были тогда только что отняты отъ калмыковъ. Край былъ широкій, раздольный, первобытно-степной, въ которомъ жилось свободно. Это значитъ, что всякій, кто могъ, забиралъ чужое. Тогда еще существовало первобытное право захвата и болѣе ловкіе піонеры наживались, какъ наживаются люди только во вновь открытыхъ странахъ, наживались не изобрѣтеніями, не развитіемъ производствъ или культуры, — нѣтъ, наживались совсѣмъ просто, по первобытному — захватомъ и смѣлостью. Началась эта смѣлость еще при калмыкахъ (не думайте, читатель, что я говорю о чемъ-нибудь очень далекомъ, — нѣтъ, я говорю о тѣхъ временахъ, когда уже строилась царскосельская желѣзная дорога). И вотъ, когда мы начали строить первыя желѣзныя дороги и, такъ сказать, пріобщаться къ Западу, наши піонеры стали надвигаться на калмыцкія, киргизскія и башкирскія степи. Всѣ эти піонеры были изъ простыхъ мужиковъ, русскихъ или молоканъ. Простору было много и всѣмъ было мѣсто. Піонеръ началъ съ того, что познакомилъ калмыка съ благами русской цивилизаціи. «Что обскачетъ твой конь въ день, то и бери», — говорилъ калмыкъ піонеру, получая отъ него штофъ водки. Потомъ калмыкъ сталъ умнѣе и началъ сдавать землю по контракту, но и піонеръ зналъ цѣну денегъ. Сдавалось за десять копѣекъ, по двадцатипятилѣтнимъ контрактамъ, то, что стоило рубли. Потомъ калмыковъ съ ихъ родныхъ ставропольскихъ и самарскихъ степей прогнали въ Азію, земли ихъ сдѣлали казенными оброчными статьями и статьи эти захватилъ тотъ же піонеръ, тотъ же жадный до наживы русскій промышленникъ, да умный, ловкій и смѣлый молоканинъ. Этотъ-то піонеръ по нѣмецко-американскому образцу и клалъ начало гражданскаго устроенія края и создавалъ традицію захвата и широкихъ аппетитовъ. Первыхъ піонеровъ было не много, можетъ быть, человѣкъ десять, но ихъ было достаточно, чтобы заложить фундаментъ будущему зданію, которое съ тѣхъ поръ все росло и ширилось и продолжаетъ рости и шириться. Какъ на югѣ, въ новороссійскихъ степяхъ, изъ таврическихъ молоканъ создался захватившій все тавричанинъ, такъ и здѣсь, въ самарскомъ краю, создался захватившій все въ свои руки піонеръ-промышленникъ. Какъ на югѣ тавричанину благопріятствовали всѣ общія условія и мѣстныя особенности, такъ и самарскому піонеру-промышленнику помогли общія условія и самарскія особенности. Тавричанинъ вышелъ изъ пастуха-овцевода и захватилъ въ свои руки всѣ пастбища; самарскій же піонеръ захватилъ въ свои руки всѣ свободныя степи, на которыхъ можетъ рости пшеница. А пшеница здѣсь замѣчательная, — кажется, во всемъ мірѣ нѣтъ и не можетъ быть ничего подобнаго самарской пшеницѣ. Это не пшеница, а янтарь, и самъ Богъ отвелъ для нея самарскія и оренбургскія степи, назначивъ имъ границей Волгу. Волга есть естественная граница между Европой и Азіей, живое урочище, раздѣляющее эти два различныхъ міра. По сю сторону Волги (въ Европѣ) флора малорослая, скудная, тощая, по ту (въ Азіи), точно чудомъ какимъ, все рѣзко становится инымъ, рослымъ, сильнымъ, многообразнымъ и въ Европѣ невиданнымъ. Въ степяхъ ростетъ дикій малорослый персикъ, таволожка, мальва, истра, ковыль, а янтарная пшеница (бѣлоголовка) ростетъ до того густо и сильно, что за уборку ея берутъ вчеттверо дороже, чѣмъ сейчасъ же па противоположномъ европейскомъ, берегу Волги. Даже фауна тутъ иная. Кузнечики величиною чуть не съ воробьевъ, въ садахъ шпанская муха, а въ поляхъ живутъ тарантулы.
Ну, конечно, не кузнечики, бабочки и малорослый персикъ, да красота степей поманили къ себѣ піонера, а только янтарная пшеница, которую онъ такъ или иначе превратилъ въ свою золотоносную розсыпь. Самъ піонеръ пшеницы не сѣялъ: дѣлалъ онъ было эту попытку, но оставилъ, --онъ забралъ землю. Сначала онъ забиралъ ее отъ калмыка, а когда калмыка прогнали и землями его завладѣли казна и удѣлъ, то онъ началъ снимать степи отъ новыхъ ихъ хозяевъ и раздавать мужику. На этой передачѣ онъ безъ хлопотъ наживалъ десять рублей на рубль, да наживалъ еще и на пшеницѣ, которую скупалъ отъ мужика и козака по Иргизу, оставляя имъ всѣ хлопоты, трудъ и риски и получая отъ нихъ уже совсѣмъ готовый янтарь. Какъ было тутъ не разбогатѣть и не воспитать въ себѣ широкихъ аппетитовъ? Весь размахъ фантазіи былъ широкъ, какъ была широка степь, эту фантазію воспитавшая. Люди пріучались мечтать не о рубляхъ, а о тысячахъ и милліонахъ, и эти милліоны были не фантазіей вродѣ мечтаній о выигрышѣ въ двѣсти тысячъ, а настоящими милліонами, которые каждый видѣлъ, какъ они ростутъ въ карманахъ, и аппетиты росли не только у тѣхъ, у кого были, но, можетъ быть, еще больше у тѣхъ, у кого никакихъ кармановъ не было. Ширь и ея громадные масштабы и возможность быстраго обогащенія создали здѣсь даже особую породу людей — умную, смѣтливую, ловкую, но жадную до денегъ, не умѣющую думать дальше захвата и безжалостную и жестокую, когда дѣло касается наживы.
Здѣсь и женщина-то вышла умная, смѣтливая, смѣлая и тоже съ широкими аппетитами, но въ сторону не наживы, а прожиганія жизни. Піонеръ-промышленникъ, захватывая всякую чужую копѣйку и собирая милліоны, жался, а подчасъ и скряжничалъ, оставаясь и съ милліонами все тѣмъ же мужикомъ, и сапоги онъ носилъ бутылками и мазалъ ихъ дегтемъ, и голову уснащалъ деревяннымъ масломъ, а за обѣдомъ ѣлъ только солонину съ хрѣномъ. Женщина цивилизовалась быстрѣе, а праздный досугъ и мужнины милліоны научили ее лакомиться жизнью. Стяжаніе и захватъ, просторъ, досугъ, да прожиганіе этого досуга, — вотъ на какой почвѣ росла, крѣпла и развивалась здѣшняя жизнь и какую создавала она себѣ традицію. Худо это или хорошо, я объ этомъ не говорю, — я говорю только о томъ, на какихъ основахъ слагалась здѣшняя гражданственность и какому богу люди учились и привыкали молиться. Чего же слѣдуетъ ожидать не только въ настоящемъ, но и въ будущемъ отъ подобныхъ гражданскихъ устроителей? Привычка къ степной свободѣ, привычка думать только о томъ, не лежитъ ли что гдѣ-нибудь еще никѣмъ не занятое, и нельзя ли его захватить, привычка высматривать и забирать, творитъ людей смѣлыхъ, рѣшительныхъ, предпріимчивыхъ и отважныхъ, вырабатываетъ характеры твердые, неуступчивые, неуклонно идущіе къ своей цѣли. Но этотъ смѣлый и неуступчивый человѣкъ не больше, какъ степной дикарь, и никакого настоящаго гражданскаго порядка ему не создать, пока не придетъ къ нему на помощь человѣкъ, который вложитъ свѣтъ человѣческаго понятія въ эту степную голову и человѣческія чувства въ это мощное степное тѣло. А тѣло дѣйствительно мощное и людей такихъ размѣровъ вы нигдѣ не встрѣтите. Ихъ вскормила и выхолила та же степь на удивленіе міру, создавъ новую девятипудовую человѣческую породу. Вотъ ѣдетъ этотъ девятипудовой человѣкъ, въ плетушкѣ, въ свою степь и плетушка гнется подъ его тяжестью. Посмотрите на этотъ первобытный организмъ, какъ онъ скроенъ и сшитъ, какъ все въ немъ приспособлено для утробы и поглощенія. Спина круглая, мощная, выпуклая, мясистая (онъ сидитъ, опустившись и не много сгорбившись отъ собственной тяжести), точно у гориллы, въ плечахъ косая сажень, и на этомъ громадномъ туловищѣ, на загорѣлой, красно-коричневой, заплывшей, толстой мясистой шеѣ -сидитъ сравнительно маленькая голова съ заплывшимъ, лоснящимся лицомъ. Какія же другія мысли, кромѣ мыслей о захватѣ, могли явиться въ этой головѣ, и можетъ ли вырваться изъ этихъ мощныхъ объятій, что хоть разъ въ нихъ попадетъ? И мощныя объятія захватили самарскій край и держатъ его крѣпко.
Край! Но, вѣдь, край не земля, не степь, не черноземъ. Край — это люди. И въ объятіяхъ первобытнаго девятипудоваго человѣка очутилась тоже не земля, а мужикъ. Мы кичимся надъ поляками, что они звали мужика «быдломъ». Вѣрно, что мы своего мужика «скотомъ» не называли. Мы звали его ласково «кормильцемъ» и дожали этого кормильца до того, что онъ побѣжалъ куда глаза глядятъ. Этими бѣжавшими куда глаза глядятъ «кормильцами» наполнился и самарскій край. Сюда бѣжалъ и здѣсь селился народъ отовсюду, и въ Россіи, кажется, нѣтъ губерніи, гдѣ была бы такая смѣсь всякихъ людей. Сюда набѣжали хохлы, русскіе, татары, нѣмцы; здѣсь вы найдете и потомковъ стрѣльцовъ, и потомковъ козаковъ, и потомковъ бѣжавшихъ крѣпостныхъ и дворовыхъ, и потомковъ бѣглыхъ солдатъ и раскольниковъ. По религіямъ смѣсь еще больше: молокане, раскольники всякихъ толковъ, православные, магометане, католики, лютеране, — всѣ выставили здѣсь своихъ представителей, и все это бѣжавшее въ степь населеніе, искавшее выхода и свободы, сначала и дѣйствительно жило свободно, пока не явился порядокъ. Для порядка земли были отграничены, составлены на земли планы, планы утверждены и крестьяне введены во владѣніе. Только девятипудовому піонеру не отвели владѣнія и не ограничили его никакими планами; точно только для него одного Богъ создалъ всѣ степи и повелѣлъ ему быть ихъ хозяиномъ. И онъ сталъ ихъ хозяиномъ…
Поставилъ я точки потому, что забѣжалъ немножко впередъ. Всѣ эти размышленія явились у меня уже здѣсь, на мѣстѣ, въ Самарѣ, да въ ея кумысной степи, когда я уже увидѣлъ широкую, оттѣсняющую всѣхъ спину девятипудоваго піонера и тощаго, хотя и крупнаго, костистаго самарскаго мужика, отъ котораго девятипудовой піонеръ отнимаетъ даже то, что тощему мужику отведено по плану. Самара съ ея піонеромъ, и тощимъ костлявымъ мужикомъ развернулась передо мною не вдругъ, степная панорама ея расширялась по мѣрѣ того, какъ я отодвигался отъ подмосковнаго центра. Нужно было проѣхать тысячу верстъ и выбраться на Волгу, чтобы, наконецъ, увидѣть этотъ тѣсный просторъ, приспособленный пока лишь для широкой спины піонера-промышленника.
И странная вещь, какъ ни тѣсно, повидимому, здѣсь сѣрому и покрытому черноземною пылью мужику, немножко напоминающему сибирскаго запыленнаго бродягу, и, все-таки, здѣсь дышется легче. Ужь больно просторъ великъ и возбуждаетъ онъ чувство надежды, что отъ него еще многое можетъ попасть въ руки настоящаго хозяина степи, мужика, что есть еще чѣмъ распорядиться въ пользу этого настоящаго хозяина. Но не то раньше, по пути въ Москву, да отъ Москвы до Волги. Тамъ ужь брать нечего, --все взято, все разобрано, просторъ исчезъ и впереди осталась .одна «интензивность». Отъ этого же подъ московскимъ центромъ вы не увидите ни широкой спины, ни девятипудоваго человѣка. Онъ исчезъ, какъ исчезъ и его сородичъ — мамонтъ, какъ уходитъ и китъ все дальше и дальше, гдѣ находитъ больше простора. Здѣсь же и мужикъ находится еще въ періодѣ мамонта, --онъ крупенъ и костистъ, --и если его посадить на хорошій кормъ, то и онъ потянетъ девять пудовъ. И грубымъ захватомъ подъ Москвой ничего не подѣлаешь, развѣ попадешь съ нимъ на скамью подсудимыхъ. Подмосковный человѣкъ уже понялъ, что онъ зависитъ не отъ земли, не отъ того, сколько онъ заберетъ ея въ свои лапы. Поэтому тамъ пошла фабрика и лавка, торговля, промышленность, изворотъ и сношеніе. Тамошній человѣкъ сталъ отъ этого меньше и ростомъ, но за то умственнѣе и интензивнѣе и не напоминаетъ собою ни ковыльнаго чернозема, ни первобытной степи.
До Москвы ѣхали со мною два московскихъ купчика. Я говорю «купчика» потому, что они и въ дѣйствительности не были купцами, и походили скорѣе на «купеческихъ дѣтей». Не было въ нихъ никакой самостоятельности; а по всѣмъ разговорамъ и манерамъ, даже потому, что они начинали пить водку въ 8 часовъ утра, видно было, что они еще не настоящіе хозяева (хоть у одного изъ нихъ есть лавка въ рядахъ, а у другаго какая-то фабричка, --должно быть, отцовская). Купчики и сами звали себя не купцами, а «агентами», даже какъ будто и гордились этимъ. И немудрено, потому что отъ агента требуется умственность, интензивность, ловкость и умѣлость. Ѣздили купчики въ Лодзь по коммиссіоннымъ дѣламъ московскихъ фабрикантовъ и сношенія этого рода между Москвой и Лодзью уже установились и приняли правильную форму.
Очевидно, что Москва просыпается и начинаетъ (хотя и туго) понимать, что по-старому, по-московскому, поступать теперь нельзя, а то, чего добраго, и китайцы насъ обгонятъ.
И странная вещь, сознавая, что нужно думать и поступать по-европейски, Москва, первая, строитъ между собою и Европою китайскую стѣну. Она первая — за всякіе тарифы и запрещенія, за крѣпостныя сооруженія и непроходимыя дороги. Дайте только Москвѣ волю и — по всѣмъ границамъ (конечно, западнымъ) она выроетъ глубокіе рвы и соорудитъ каменныя стѣны, она окружитъ стѣною Царство Польское, Финляндію, Балтійскій край, вообще замуравитъ всѣхъ тѣхъ, кто ея умнѣе, производительнѣе и изобрѣтательнѣе. Смѣшной этотъ, право, геній русскаго прогресса; никакъ онъ не умѣетъ понять свободы, а все бы онъ запретилъ, искоренилъ и замуравилъ, а чего замуравить нельзя, то онъ выгналь бы вонъ, чтобы остаться въ компаніи только съ киргизами, татарами и орочонами. Съ этими, видите, можно жить, а съ нѣмцами, французами, англичанами жить нельзя. Мои купчики оказались, конечно, московскими патріотами и энергично стояли за поголовное изгнаніе изъ Россіи иностранцевъ и особенно нѣмцевъ. Бисмарка они ненавидѣли не за его европейскую политику, а просто за то, что онъ нѣмецъ; въ русскую внѣшнюю и финансовую политику вѣровали вполнѣ, — вѣровали, что Бисмаркъ будетъ устыженъ и рубль нашъ станетъ рублемъ и процвѣтутъ въ Москвѣ лавки съ краснымъ товаромъ. Вообще они на Божій міръ смотрѣли изъ форточки ситцевой фабрики.
Въ Кунцевѣ (подъ самой Москвой) изъ крайней дачи сѣлъ въ нашъ поѣздъ какой-то благовидный господинъ, и одинъ изъ краснорядцевъ, показывая на него пальцемъ, сказалъ товарищу: «Смотри, смотри, вотъ только и дѣло его въ томъ, что въ 12 часовъ поѣдетъ въ Москву и въ 4 вернется къ себѣ на дачу и получаетъ за это десять тысячъ».
— А кто онъ такой? — спросилъ я краснорядца.
— Такой же агентъ, какъ мы.
— Отчего же онъ получаетъ такъ много?
— Нѣмецъ!
Вотъ и весь секретъ патріотической политики: «нѣмецъ!» Значитъ, если этого нѣмца вытурить, то его 10 тысячъ очутятся въ карманѣ русскаго краснорядца. Но и нѣмецъ еще силенъ, и одною вытуряющею политикой его барыши себѣ въ карманъ не положишь, потому что нуженъ для этого еще и нѣмецкій умъ; а имъ, пока, московскій фабричный патріотизмъ заручиться не успѣлъ. Впрочемъ, «нѣмецъ» — не исключительно человѣкъ лютеровой вѣры, говорящій по-нѣмецки. «Нѣмецъ» — это все то, что умнѣе насъ и лучше умѣетъ вести дѣло. Нѣмецъ — собственно тотъ вкусный кусокъ, который попадаетъ въ чужой ротъ и при видѣ котораго у насъ текутъ слюнки. Тутъ и французъ, и англичанинъ, и американецъ, и даже китаецъ могутъ быть нѣмцами.
На Волгѣ славятся пароходы Зевеке, тоже «нѣмецъ» (Зевеке, собственно, англичанинъ или, какъ увѣряютъ его пароходные конкурренты, ради уязвленія, англійскій еврей). Что же значитъ нѣмецъ Зевеке? Это значитъ вотъ что. Значитъ, что на пароходѣ Зевеке вы будете имѣть прекрасную каюту, чистую, безъ клоповъ, достанете себѣ постельное бѣлье, подушку, одѣяло, а пожалуй даже туфли и халатъ. Зевеке — значитъ прекрасный салонъ, съ пьянино, триповою, мягкою, удобною мебелью и широкими покойными диванами, просторный, свѣтлый, изъ оконъ котораго вы можете, сидя въ теплѣ и уютѣ, наслаждаться широкимъ раздольемъ Волги. Зевеке — значитъ большая, удобная, чисто и красиво сервированная столовая, съ бронзой и хрусталемъ. Зевеке — значитъ значительно пониженная цѣна 3â мѣста и каюты, это значитъ, что вы не столкнетесь съ выпившимъ капитаномъ, что васъ никто не выругаетъ «по-русски», что васъ не утопятъ, не взорвутъ на воздухъ, что въ роли капитана вы не встрѣтите ни отставнаго дьячка, ни трактирнаго маркера. На пароходѣ Зевеке пассажиръ есть первый гость, и первый гость чувствуетъ, что все тутъ приспособлено для его удобства, безопасности и комфорта. На видномъ мѣстѣ, во всѣхъ отдѣленіяхъ парохода, вывѣшены, въ рамкахъ, подъ стекломъ, списки служащихъ на пароходѣ. Вы узнаете, что вашъ капитанъ (конечно, нѣмецъ или шведъ) воспитывался въ мореходномъ училищѣ и совершилъ дальнія плаванія. Помощникъ — тоже нѣмецъ или шведъ, и тоже кончилъ мореходные классы, и тоже совершалъ дальнее плаваніе. Машинистъ — ученый, сдавшій экзаменъ; кочегаръ — опытный, служившій долго на заводахъ. На пароходной трубѣ, на видномъ мѣстѣ, утвержденъ манометръ, а рядомъ удостовѣреніе, за казенною печатью и подписями, что паровой котелъ безопасенъ и можетъ выносить столько-то атмосферъ. Подойдите къ манометру днемъ, ночью, утромъ, вечеромъ, и вы увидите, что стрѣлка дрожитъ всегда на одномъ и томъ же мѣстѣ, и убѣдитесь, что паровой котелъ управляется истиннымъ артистомъ. Вотъ что значитъ «Зевеке»! Нѣмецъ Зевеке — значитъ точность, аккуратность, чистота, порядокъ, безопасность, вѣжливость, удобство и дешевизна. Зевеке — значитъ первые на Волгѣ пароходы американскаго типа, т.-е. плавучіе двухъ-этажные громадные дома, въ которыхъ вы чувствуете себя какъ въ своей квартирѣ. Зевеке, или нѣмецъ, значитъ первый починъ, первое указаніе, какъ должно быть устроено пассажирское пароходство, какъ слѣдуетъ вести пароходное дѣло и какъ получать отъ него правильно выгоду. Теперь и другія пароходныя компаніи завели пароходы американскаго типа, но для того, чтобъ они ихъ завели, потребовался нѣмецъ Зевеке. Зевеке же завелъ, для плаванія къ Рыбинску, мелкосидящіе пароходы американской же системы, съ колесомъ сзади. «Русскіе» замахали руками и рѣшили, что это «пустое дѣло», а теперь и сами стали строить такіе же пароходы. И тутъ для почина потребовался «нѣмецъ». Зевеке говоритъ, что онъ беретъ въ капитаны только нѣмцевъ потому, что русскіе не знаютъ когда можно пить. И въ этомъ "когда питы сказывается цѣлое дѣловое воспитаніе, цѣлая школа. Мои купчики начинали пить съ 8 часовъ утра, даже подъѣзжая къ Москвѣ; тутъ они пили, пожалуй, еще больше, чтобы кончить дорожный запасъ, — пили они, вѣроятно, и подъѣзжая къ Лодзи, пили и въ самой Лодзи; а нѣмецъ, сѣвшій въ нашъ поѣздъ, въ Кунцевѣ ужь, конечно, не пилъ въ это утро ничего, кромѣ кофе, потому что ѣхалъ на дѣло. Нѣмецъ и въ питьѣ выработалъ извѣстный порядокъ, установилъ систему, превратилъ питье нѣкоторымъ образомъ даже въ идею. Русскій пьетъ, пока, безъ всякой идеи, безъ всякой системы и порядка, а попросту, когда вздумается, когда Богъ положитъ на душу. Онъ выпьетъ всегда какъ-то случайно; налили ему рюмку — онъ и выпьетъ, нальютъ вторую — онъ выпьетъ и вторую; можетъ выпить такъ и десятую, а потомъ, когда загорится сердце, посадитъ пароходъ на мель, или пустится обгонять пароходъ конкуррентной компаніи и просадитъ бокъ или ему, или своему пароходу. Такъ это и водилось всегда на Волгѣ; и безобразіе волжскихъ капитановъ, какъ и волжскихъ бурлаковъ, вошло даже въ пословицу. Нѣмецъ Зевеке и тутъ явился съ новымъ словомъ, и первый установилъ, что капитанъ долженъ знать, когда можно пить. Если же, по теоріи моихъ дорожныхъ купчиковъ, протурить сейчасъ, же со всѣхъ волжскихъ пароходовъ нѣмцевъ, пока «новое слово» Зевеке еще не утвердилось повсюду, то опять бы наступили на Волгѣ первобытныя времена и началось бы «ушкуйничество капитановъ». Не въ какомъ-то пристрастіи къ нѣмцу тутъ дѣло, а въ томъ, чтобы пьяный человѣкъ не утопилъ или не взорвалъ на воздухъ парохода, да не было бы человѣческихъ жертвъ.
Было время, когда и Петербургъ обижался на нѣмцевъ, и это было много ранѣе, чѣмъ начала обижаться Москва. Петербургу было обидно, что нѣмецъ стоитъ у кормила. Изъ времени этой обидчивости сохранился еще и до сихъ поръ анекдотъ о Ермоловѣ, который будто бы просился въ нѣмцы. Но Петербургъ въ своей обидчивости былъ больше правъ, чѣмъ Москва, потому что нѣмецъ у кормила совсѣмъ не такъ удобенъ, какъ на фабрикѣ или пароходѣ. Нѣмецъ у кормила вноситъ педантизмъ, мелочность, формализмъ и полицейскіе порядки. Онъ всѣ русскіе недостатки немедленно приведетъ въ строгую систему, да вдобавокъ къ нимъ приложитъ еще и свою нѣмецкую педантическую и немножко палочную душу. Но на пароходѣ, фабрикѣ, въ агентурѣ, въ конторѣ нѣмецъ — золотой человѣкъ, и ему у насъ остается еще много дѣла, прежде чѣмъ русскій саврасъ пріучится ходить въ оглобляхъ.
Теперь жизнь съ верховъ начинаетъ спускаться у насъ въ низы и былая крѣпостная Россія становится капиталистически-буржуазною. Направленія этой жизни нѣмецъ не даетъ и широкая спина девятипудоваго піонера-промышленника гораздо совершеннѣе, чѣмъ жидкій нѣмецъ, оттѣснитъ все, что стоитъ на пути русскаго буржуйства. Одинъ девятипудовой буржуй нагадитъ больше, чѣмъ тысяча нѣмцевъ. Нѣмецъ — просто человѣкъ порядка, системы, почина въ чистоплотности и хорошихъ привычкахъ, которыхъ пока нѣтъ у русской широкой спины. Не нѣмецъ намъ гадитъ, а сами мы гадимъ, и нельзя же для моихъ двухъ купчиковъ, желающихъ получать чужое жалованье, создавать политику вытуренія, да еще и называть ее истинно-русскою, патріотическою политикой. Для такого большаго государства, какъ Россія, въ которомъ есть же и умные люди, это едва ли умно.
На широкой Волгѣ, гдѣ такъ много простора и русскаго раздолья, сдержанный и культурный нѣмецъ еще болѣе замѣтенъ и еще рѣзче видна его необходимость. Съ нами плыло нѣсколько нѣмцевъ и всѣ они, по манерамъ, по виду, какъ-то выдвигались изъ остальной, русской публики. Плылъ заграничный нѣмецъ-коммиссіонеръ по скупкѣ за Волгой шерсти для заграничныхъ торговыхъ домовъ; плылъ пивоваръ, тоже заграничный нѣмецъ, при пивоварѣ состоялъ очень юный нѣмецъ, только что окончившій школу, и молоденькая нѣмочка, ѣхавшая изъ-за границы и ни слова не понимавшая по-русски; плыла очень представительная, высокая и сановитая нѣмка, и тоже изъ-за границы, наконецъ, плыли три молодыхъ нѣмца-туриста, ходившіе неразлучно; одинъ высокій и тонкій, другой маленькій и круглый и третій невысокій и не круглый. У каждаго изъ нихъ было по биноклю и по бедекеру. Удивительно, какъ всѣ эти нѣмцы и нѣмки умѣли хорошо пристроиться. Самыя лучшія каюты парохода оказались у нихъ. Особенный талантъ въ пристроеніи обнаружили три нѣмца съ биноклями. Они помѣстились въ каютѣ, окна и дверь которой выходили на наружную галлерею парохода. Отворятъ нѣмцы-туристы окно, растворятъ дверь и, лежа на диванахъ, любуются въ бинокли видами Волги; или же выставятъ на галлерею у своей каюты столикъ и пьютъ на немъ утренній кофе, — ну, точно они на брюлевой террасѣ въ Дрезденѣ; все у нихъ выходило какъ-то по-домашнему, семейно, гемютно, дружно и покойно. И какъ же такихъ хорошихъ нѣмцевъ вытурять? Имъ у насъ на Волгѣ будетъ дѣла еще на сто лѣтъ.
Волга не даромъ считается лучшею рѣкой въ Европѣ, но изумительна она не своими видами и многоводіемъ, а ободряющею и живительною ширью и свѣтлою, просторною далью. Это не холодная, мрачная, лѣсная пустынность Оби и Камы, гдѣ дикая природа гнететъ и давитъ, гдѣ глазъ упирается и направо, и налѣво въ безпривѣтную темную лѣсную чащу, скрывающую отъ васъ солнце, и чувствуете вы себя маленькимъ, безпомощнымъ, безсильнымъ. И на Волгѣ вы не почувствуете себя царемъ природы; но Волга охватитъ васъ яркою далью, веселымъ цвѣтомъ своихъ береговъ, то чисто-песчаныхъ, то хотя и поросшихъ лѣсомъ, но не мрачною пихтой или елью, густою и высокою, точно подпирающею небо и сжимающею какъ безконечный корридоръ; на Волгѣ лѣсовъ нѣтъ, а есть лѣсистые холмы, закругленные, яркіе, съ изумительною свѣтовою игрой, постепенно уходящіе вдаль и сливающіеся съ голубымъ небомъ. И у васъ становится легко и свѣтло на сердцѣ и, кажется, въ самой болѣющей душѣ не можетъ не явиться объективнаго спокойствія, въ самомъ изстрадавшемся человѣкѣ не можетъ не возникнуть умиротворяющаго равновѣсія. Это не объективное спокойствіе, вызываемое видомъ горъ и горною далью, уводящею куда-то вверхъ, въ эфиръ голубаго неба и когда вы чувствуете себя успокоеннымъ, потому что съ вами нѣтъ никого. На Волгѣ не отдѣляешься отъ земли, ни въ какой небесный эфиръ не уходишь, и отъ людей не бѣжишь, — люди тутъ, подлѣ васъ; но люди вамъ не мѣшаютъ, вы чувствуете себя внѣ ихъ и смотрите, смотрите, не отрывая глазъ, на эти безпрестанно мѣняющіеся и убѣгающіе отъ васъ берега и на это вѣчно одно и то же не мѣняющееся голубое небо.
Очень можетъ быть, что Волга кажется такой только съ плавучихъ громадныхъ домовъ, называемыхъ пароходами американскаго типа. И на пароходахъ этихъ все дѣйствительно приспособлено къ тому, чтобы отдаваться обаянію природы. Вдоль галлереи, обхватывающей пароходъ, вокругъ по борту стоитъ нескончаемый рядъ диванчиковъ и столовъ, всегда занятыхъ; вы не слышите ни стука машины, не чувствуете ни малѣйшаго сотрясенія, точно пароходъ стоитъ на мѣстѣ и передъ вами бѣжитъ безпрестанно мѣняющаяся, безконечная панорама. Кажется, и паши туристы нѣмцы были приспособлены къ тому, чтобы усиливать обаяніе Волги. Они дружно, втроемъ, переходили то на одну, то на другую сторону галлереи, точно ихъ влекла панорама за собою, съ безмолвнымъ согласіемъ наводили свои три бинокля на одну и ту же точку и тянули другихъ смотрѣть туда же… Да, это былъ совсѣмъ особый міръ, полный порядка, тишины, благоустройства, поразительной чистоты и умиротворяющаго спокойствія; даже разговоровъ никакихъ не было слышно и говорить, кажется, никому и не хотѣлось. Пароходъ плылъ какъ бы самъ собою, точно на немъ не было ни капитана, ни команды, — не бывало слышно ни брани, ни крику, и лишь изрѣдка, приближаясь къ пристани, пароходъ давалъ знать, что онъ подходитъ, не рѣзкимъ, оглушительнымъ свисткомъ, отъ котораго лопается барабанная перепонка, а глухимъ ревомъ, точно выходящимъ изъ раструба пароходной трубы.
И все это благополучіе, въ которомъ вы, натомившійся и наболѣвшій русскою сутолокой человѣкъ, чувствуете себя въ иномъ мірѣ, въ благоустройствѣ, тишинѣ, свободѣ и порядкѣ, гдѣ вамъ никто не мѣшаетъ ни безтолочью, ни грязью, ни грубостью, гдѣ вы чувствуете себя окруженнымъ не только удобствами, но даже комфортомъ (у Зевеке и 3-й классъ помѣщается въ томъ же общемъ домѣ, подъ тою же крышей, въ свѣтлой, просторной, чистой каютѣ и у каждаго есть своя койка), — все это человѣческое, настоящее, какъ должны жить люди, пришелъ и показалъ намъ нѣмецъ. «Вы вотъ плавали до сихъ поръ, какъ дикари, а я вамъ построю плавучій домъ, чтобы вы плавали и жили, какъ другіе люди», — сказалъ нѣмецъ и построилъ свой ноевъ ковчегъ, въ которомъ вы, не выѣзжая изъ Россіи, можете прожить нѣсколько дней въ иныхъ, настоящихъ человѣческихъ порядкахъ. И вотъ мы, тѣ же самые русскіе, которые во всѣхъ другихъ мѣстахъ живемъ по-свойски, дебоширимъ, шумимъ и всячески безобразничаемъ, какъ только вступимъ въ ноевъ ковчегъ, становимся совсѣмъ иными людьми, точно выросли сразу на два столѣтія. И не то, чтобы мы ужь совсѣмъ были бы неспособны жить какъ слѣдуетъ, — нѣтъ, мы только сами ничего не умѣемъ устроить, а приди къ намъ человѣкъ, который это умѣетъ устроить, мы очень рады и тоже станемъ жить, какъ живутъ другіе.
Когда плывешь по Волгѣ, то дѣйствительно чувствуешь себя какъ бы въ иномъ мірѣ, но за то какъ только вступишь на берегъ, то и пойдетъ все то же, отъ чего было такъ пріятно отдохнуть хоть нѣсколько дней. Я знаю, что пароходъ устроить легче, чѣмъ устроить Нижній-Новгородъ или Самару, но тутъ не о томъ рѣчь, что труднѣе и что легче. Лѣтъ тридцать пять назадъ на Волгѣ плавалъ только одинъ пароходъ, жалкій, маленькій, грязный и ободранный, возившій пассажировъ вмѣстѣ съ грузомъ. И теперь Зевеке возитъ пассажировъ и грузъ, по онъ возитъ ихъ во дворцахъ, а вмѣсто одного парохода, плаваетъ ихъ по Волгѣ восемьсотъ. Отчего же пароходный прогрессъ оказался такимъ поразительнымъ, и отчего ни Нижній, ни Самара, ни другіе поволжскіе города въ тѣ же 35 лѣтъ не научились ни мыться, ни чесаться? Самара, правда, въ это время хоть вытянулась въ длину и ширину, а Нижній даже никуда и не вытянулся.
Какъ только путешественникъ изъ плавучаго дворца вступитъ на самарскую землю, его сейчасъ же обдастъ невыносимый смрадъ отъ полувысохшей, гніющей береговой грязи, затѣмъ его обманетъ ободранный, грязный извощикъ, потомъ путешественникъ, задыхаясь отъ уличной пыли, попадетъ въ грязную гостиницу, потомъ… ахъ, читатель, потомъ вы почувствуете себя въ тѣхъ самыхъ родныхъ порядкахъ, отъ которыхъ думали отдохнуть на широкомъ просторѣ Волги (и на пароходѣ дѣйствительно отъ нихъ отдохнули), да въ свободныхъ, просторныхъ самарскихъ краяхъ, въ которые васъ манило воображеніе.
А Самара дѣйствительно просторна. Изъ маленькой и скромной, съ пятнадцатью тысячами жителей, она въ тридцать пять лѣтъ стала длинною и широкою и собрала въ себѣ восемьдесятъ тысячъ жителей. На этой самой ширинѣ и длинѣ нѣмцевъ умѣстилось бы непремѣнно тысячъ полтораста или двѣсти. Нѣмецъ или англичанинъ только піонеромъ колонизаторомъ уходитъ въ особнякъ, въ городахъ же строится тѣсно. Ему нужно, чтобъ отъ него были бы близко и школа, и библіотека, и почта, и лавка, и рынокъ, и церковь, чтобы все, что ему нужно, было бы у него подъ рукой. Самара же собрала въ себя людей совсѣмъ не для школы, библіотеки, почты и церкви. Въ нее влѣзъ піонеръ, во-первыхъ, потому, что ему нужно же гдѣ-нибудь жить, а, во-вторыхъ, чтобъ ему удобнѣе было грузить пшеницу, которую онъ скупаетъ у мужика и козака. Собрала людей только пшеница. Въ Америкѣ созидается городъ потому, что людямъ нуженъ умственный центръ, представляющій всѣ удобства для личныхъ и общественныхъ дѣлъ. Въ нашей же родной степи ничего этого не нужно, и если въ ней выстроится даже и городъ, то и онъ не больше, какъ та же, но только населенная, степь. Такою населенною степью вышла и Самара, въ которой, какъ и во всякой степи, гуляетъ свободно только вѣтеръ, да носитъ тучи пыли, а человѣка вы въ ней почти и не увидите. Съ городскими цѣлями въ Самарѣ никто и не селился, потоіну то Самара и не городъ, а. просто очень большое заселенное пространство. Самара есть пока наглядная несообразность тѣхъ условій, которыя создали это заселенное пространство, и тѣхъ отношеній, въ которыхъ оно находится ко всей остальной самарской степи. Единично, тамъ и здѣсь, стоятъ въ разныхъ мѣстахъ города палаццо съ зеркальными стеклами и чугунными подъѣздами. Сосчитайте эти палаццо и вы узнаете число девятипудовыхъ піонеровъ, вскормленныхъ и вырощенныхъ самарскими степями. Затѣмъ рядомъ съ палаццами тянутся или пустыри, или заборы, или торчатъ трубы сгорѣвшихъ лѣтъ пятнадцать назадъ домовъ, которымъ уже никогда не отстроиться, какъ никогда не поправиться зарвавшемуся и разорившемуся піонеру. Еще дальше, за заборами и пустырями и мельчающими домами окраинъ, тянутся слободки, гдѣ тѣсно жмутся другъ къ другу трехъ и двухъоконныя лачуги. Это деревня, оставившая степь и поселившаяся въ городѣ, чтобы работать на піонера[1]. Самару приспособлялъ піонеръ только для своихъ нуждъ; а піонеру пока ничего не нужно, кромѣ пристани для грузки пшеницы, амбара для ея ссыпки и мельницъ, чтобъ ее молоть. Для умственной же и общественной жизни Самара еще совсѣмъ не приспособлена, потому что ни умственныхъ, ни общественныхъ потребностей у піонера пока не явилось. Даже потребностей простаго удобства жизни нѣтъ у піонера. Поэтому если онъ и задумаетъ сдѣлать что-нибудь ради удобствъ городской жизни, то получается совсѣмъ не то. Самара устроила, напримѣръ, водопроводъ, но это вовсе не водопроводъ, а только его названіе, потому воду изъ него пьютъ только бѣдные. Самара устраиваетъ мостовую, но это опять только названіе, потому что мостовая кладется изъ бѣлаго известковаго камня, поверхъ его насыпается чуть не на аршинъ песку, отчего, вмѣсто мостовой, получается Сахара съ вѣчными тучами песчаной пыли, которая въ тихіе, знойные дни (при 40-го градусахъ жары!) стоитъ въ воздухѣ непроглядною мглой, а при вѣтрѣ то крутитъ ее вихремъ, то несетъ по всѣмъ направленіямъ и даже далеко за городъ. Не знаю, насколько это вѣрно, но больные одного кумыснаго заведенія, лежащаго отъ Самары въ 8 верстахъ, говорили мнѣ, что при сильномъ вѣтрѣ они задыхаются отъ самарской пыли. Вотъ вамъ и Самара. И, все-таки, въ ней живутъ люди.
Пока Самара только ширится и прихватываетъ къ себѣ все больше и больше сосѣднюю степь. И шириться она, какъ видно, хочетъ еще долго. Она строитъ соборъ почти на окраинѣ (громадный соборъ стоитъ на громадной площади, больше похожей на степь), она строитъ театръ за городомъ, разсчитывая, что тутъ-то и будетъ современемъ центръ. Отъ этого будущаго центра до почты, лежащей на противу по ложномъ концѣ города, будетъ верстъ пять, — значитъ, современемъ будетъ и десять. Прихватывая степь и скопляя населеніе, Самара ростетъ только количественно. Когда она была маленькой, пыль и грязь производили въ ней 15 т. Жителей, теперь же пыль и грязь производятъ 80 т. Жителей; тогда лачуги ютились по окраинамъ единицами, теперь онѣ составляютъ цѣлыя слободы; тогда умственное представительство (тогдашній либеральный элементъ) выдавался сильнѣе, потому что піонеръ только что нарождался и чувствовалъ себя маленькимъ, теперь же онъ выросъ и забралъ Самару и край въ свои руки.
Но, несмотря на количественную силу піонера, въ его рукахъ лишь внѣшняя, денежная власть, и не онъ составляетъ нравственное и умственное нутро края. Нутро это въ сектантствѣ и разновѣріи, гнѣздомъ которому и служатъ Самара и самарскій край. Самарцы любятъ называть себя американцами (это я слышалъ не разъ отъ молоканъ) и, можетъ быть, они не совсѣмъ ошибаются въ своемъ предчувствіи. Теперь Самара находится пока въ религіозномъ моментѣ и дальше этого мысль народа не ушла и не заглядываетъ. На разныхъ разновѣрцевъ приходится въ Самарѣ почти 40 т., и эта цифра принадлежитъ не моей догадкѣ. Понятно, что православіе, окруженное такимъ сильнымъ сектантствомъ, едва ли въ состояніи сохраняться въ чистотѣ. Но, съ другой стороны, соблазнъ, окружающій православіе, и необходимость призадуматься, порождаетъ и болѣе крѣпкое, православное убѣжденіе. Здѣсь всякая секта и всякая вѣра машетъ на другую рукой, и всѣ онѣ вражатъ другъ другу; на молоканъ же смотрятъ какъ на отщепенцевъ. Самые фанатичные — старовѣры. Они суровы, нетерпимы и строги. Эти застывшіе на старинѣ и старомъ обычаѣ люди не знаютъ уступки, твердо стоятъ на своемъ и не умѣютъ ни миловать, ни прощать. Православныхъ они не любятъ, но, однако, чувствуютъ, что имѣютъ съ ними что-то и общее; за то фанатично ненавидятъ молоканъ. Молокане мягче и общительнѣе; въ нихъ нѣтъ ни суровости, ни фанатизма, они даже мало похожи на религіозную секту, — это скорѣе люди мысли и убѣжденія, чѣмъ люди вѣры. Старовѣръ беретъ все безъ размышленія, безъ провѣрки, оттого-то онъ не только фанатикъ, но и изувѣръ. Молоканинъ же раціоналистъ, а нѣкоторые изъ болѣе мыслящихъ молоканъ допускаютъ даже прогрессивное молоканство. Разъ вставъ на путь критической мысли, молоканинъ легко идетъ впередъ и хотя сказанное въ Евангеліи признаетъ основой молоканства, но допускаетъ, что и жизнь идетъ впередъ, а съ нею должно, конечно, мѣняться и вѣроученіе. Молоканинъ и видомъ отличается отъ раскольника. Въ каждомъ старовѣрѣ сидитъ, въ большемъ или меньшемъ количествѣ, отецъ Аввакумъ, въ старовѣрѣ чувствуется всегда что-то дикое и даже зловѣщее, а во взглядѣ — подозрительность и недовѣріе. Можетъ быть, все это выработалось и исторіей, т.-е. многовѣковымъ преслѣдованіемъ и страхами, подъ которыми жилъ у насъ расколъ, но нельзя сказать, чтобы не участвовало тутъ и изувѣрство. Раскольникъ, какъ еврей, считаетъ всѣхъ другихъ нечистыми и чуждается каждаго, кто не раскольникъ. Всѣхъ не своихъ онъ всегда больше или меньше ненавидитъ и злобность или озлобленіе — его главная душевная черта.
Молоканинъ, напротивъ, общителенъ и простъ. Онъ ни отъ кого не отдѣляется и ни кого не чуждается, смотритъ онъ прямо и открыто, безъ ненависти и изувѣрства, ходитъ опрятнѣе и чище всѣхъ другихъ. Но, въ то же время, чувствуется въ молоканинѣ и то, что здѣсь называютъ гордостью. Молоканинъ, а особенно изъ болѣе выдающихся или главарей, не всегда скрываетъ сознаваемое имъ свое умственное превосходство надъ другими сектантами и вѣрующими, и это сознаніе умственной увѣренности и внутренней правоты выражается во всей болѣе открытой фигурѣ молоканина. Конечно, не безъ основанія молокане смотрятъ на другихъ, какъ на темныхъ людей, но эта увѣренность въ себѣ переходитъ иногда и предѣлы. Не разъ мнѣ случалось слышать отъ одного изъ главарей молоканства не только о другихъ сектантахъ, но и о своихъ молоканахъ (молоканской толпѣ): «что они! ничего не понимаютъ — дураки!»
Православное населеніе занимаетъ здѣсь середину между молоканствомъ и старовѣрствомъ. Раскольникъ, уткнувшись лбомъ въ стѣну, глухъ и слѣпъ для всего, что не расколъ, и почти ни въ чемъ не уступаетъ жизни. Молоканинъ, напротивъ, хочетъ относиться ко всему сознательно, хочетъ понять, что онъ видитъ, такъ сказать, обнять критическимъ окомъ окружающій его міръ и отношенія (конечно, преимущественно нравственнаго порядка) и изображаетъ собою несомнѣнное прогрессивное народное начало. Православные, занимая середину, стоятъ ближе къ старовѣрамъ, ибо держатся строже буквы и формы. Что же касается того, что молокане усерднѣе молятся золотому тѣльцу, то, кажется, въ этомъ обвиненіи участвуетъ нѣсколько личное чувство. Золотой телецъ здѣсь общій богъ, которому одинаково молятся люди всѣхъ состояній, всѣхъ сектъ и всѣхъ религій. Только одинъ этотъ богъ ихъ всѣхъ примиряетъ и заставляетъ забывать религіозное различіе, и потому понятно, что лишь въ его рукахъ и вся судьба здѣшняго человѣка.
Здѣсь выступитъ осенью на судѣ герой «захвата» и восторжествуетъ, если общественная совѣсть не поможетъ сторонѣ терпящей. Я хочу сказать два слова о дѣлѣ купца Маркова съ крестьянами Негодяйки (дѣйствительное названіе деревни). О подвигахъ Маркова писалъ въ Недѣлѣ г. Португаловъ, говорилось и въ Русской Мысли. Крестьяне Негодяйки принадлежали кн. Трубецкому. Послѣ освобожденія имъ былъ отведенъ надѣлъ, кн. Трубецкой предполагалъ выселить Негодяйку на другое мѣсто, самъ даже ѣздилъ, чтобы отыскать мѣсто для того удобное, но мѣста удобнаго не нашлось. Такъ крестьяне Негодяйки и остались на той усадебной землѣ, на которой они теперь живутъ. Когда Марковъ, года два назадъ, купилъ землю кн. Трубецкаго (уже изъ вторыхъ рукъ), онъ потребовалъ, чтобы крестьяне оставили усадьбу. Крестьяне не оставили. Марковъ началъ ихъ тѣснить; началъ даже окапывать деревню канавой, ну, и пошло въ ходъ все, что идетъ въ такихъ случаяхъ: дреколье, сопротивленіе властямъ, судъ, тюрьма, и затѣмъ опять дреколье, опять сопротивленіе властямъ, опять судъ и опять тюрьма. Нынѣшнею осенью дѣло будетъ рѣшаться судомъ окончательно, и если Марковъ будетъ стоять на своемъ правѣ, не смилуется и не оставитъ крестьянъ на ихъ усадьбѣ, то имъ придется разбрестись куда глаза глядятъ. Понятно, почему крестьяне стоятъ такъ упорно за свое насиженное мѣсто. Не потому оно имъ дорого, что на немъ жили ихъ отцы и дѣды, — дѣды ихъ на этомъ мѣстѣ, пожалуй, даже и не жили, потому что кн. Трубецкой изъ Негодяйки создалъ Сибирь и выселялъ въ нее всѣхъ тѣхъ, кто почему-нибудь ему не понравился. Оттого и Негодяйка. Если бы была возможность куда-нибудь выселиться, на надѣлъ или по близости его, крестьяне и не стали бы спорить, но мѣста-то нѣтъ; для мужиковъ просто міръ клиномъ сошелся. Но Марковъ ничего этого не хочетъ понимать: «Моя земля, — говоритъ онъ, — уходите, куда знаете». Считая землю своею, Марковъ и распоряжается ею соотвѣтственно: то посылаетъ рабочихъ рыть на этой землѣ пни, то песокъ, то драть мохъ, то рыть канаву, то выгоняетъ на крестьянскую землю свой скотъ. Крестьяне же, считая землю своею, гонятъ вонъ марковскихъ рабочихъ, загоняютъ его скотъ и т. д. Марковъ обвиняетъ въ самоуправствѣ крестьянъ, крестьяне обвиняютъ въ самоуправствѣ Маркова. И вотъ возникъ въ мелекесскихъ мировыхъ учрежденіяхъ десятокъ дѣлъ о самоуправствѣ, въ которомъ одни и тѣ же лица являются то обвиняемыми, то обвинителями.
Марковъ — большая сила и, имѣя двухмилліонное состояніе, держитъ весь мелекесскій край въ своихъ рукахъ. Способъ этого держанья не исключительно самарскій. Это Способъ вообще всѣхъ дикихъ мѣстъ, гдѣ человѣкъ съ мошной очень легко зазнается, потому что «мошна» — сила несомнѣнная и даетъ человѣку большую власть надъ людьми.
Не отрицая силы Маркова, — да и какъ ее отрицать, когда каждый можетъ въ ней убѣдиться? — крестьяне, однако, думаютъ, что, кромѣ силы, есть на землѣ еще и правда, и вотъ эту-то правду они упорно и отыскиваютъ. Пока за правдой крестьяне обращались съ нѣсколькими жалобами къ сенату и вотъ что, по поводу одной подобной жалобы на мѣстнаго мироваго судью, сообщается въ Казанскомъ Листкѣ (№№ 88 и 89): «… Мировой судья Виноградовъ, во время разбирательства одного дѣла, позволилъ себѣ массу самыхъ необычайныхъ поступковъ: запугивалъ, запутывалъ и сбивалъ крестьянскихъ свидѣтелей, кричалъ на нихъ, и, не довольствуясь крикомъ, обращался даже къ публикѣ: эй, у кого широкая глотка — выходи, объяснись со свидѣтельницей!. Повѣренному крестьянъ давалъ 5 минутъ на объясненія по дѣлу, слѣдилъ за временемъ по своимъ карманнымъ часамъ, и по истеченіи 5 минутъ, половину которыхъ употребилъ на свои же собственныя разсужденія, лишилъ его слова; вырвалъ изъ рукъ его протоколъ, когда повѣренный хотѣлъ сдѣлать въ немъ замѣчаніе, что показанія свидѣтелей искажены. На крестьянъ судья тоже кричалъ и обзывалъ ихъ непозволительными словами. Мы не можемъ, — говоритъ корреспондентъ, — привести здѣсь этихъ выраженій по ихъ нецензурности; въ жалобѣ же крестьянъ, которая была прочитана въ публичномъ засѣданіи мелекесскаго мироваго съѣзда и которая теперь отослана въ сенатъ, всѣ эти выраженія приведены дословно. Въ представленномъ мировому съѣзду объясненіи и читанномъ въ томъ же публичномъ засѣданій съѣзда, г. Виноградовъ не отрицалъ, что все это было дѣйствительно такъ, какъ описываютъ крестьяне, и только старался такъ или иначе объяснить свои поступки. Такъ, свою не печатную руготню онъ объяснялъ тѣмъ, что крестьяне не могутъ понимать литературнаго языка, и потому онъ вынужденъ былъ объясняться съ ними языкомъ народнымъ. Но и это еще не все: по словамъ крестьянской жалобы, судья доходилъ до такого раздраженія, что не только кричалъ и ругался, но даже бросалъ свою судейскую цѣпь и швырялъ томы законовъ…» Я привелъ только одинъ фактъ изъ цѣлой серіи ихъ, сообщаемыхъ Казанскимъ Листкомъ.
Кто же этотъ Марковъ? А вотъ онъ кто. «Явился нѣкогда въ Мелекесъ, въ лаптяхъ и сермягѣ, мелкій купецъ Марковъ, — говоритъ тотъ же Казанскій Листокъ, — и открылъ подъ рогожнымъ шалашомъ какую-то торговлю. Нажива сразу удалась ему, и вотъ онъ на скопленныя деньжонки началъ все болѣе и болѣе расширять свою торговлю, а инстинктъ наживы подсказалъ ему, что лучше всего завести кабакъ. Завелъ онъ кабакъ, а тамъ другой, третій и т. д. Изъ лапотника превратился онъ въ и дороднаго кабатчика, купилъ себѣ домикѣ, завела, сундучокъ и началъ набивать его деньжонками. Въ какія-нибудь десято лѣтъ Марковъ сталъ конкуррировать съ первыми богачами Мелекеса. Теперь Марковъ первый тузъ въ округѣ. У него два большихъ винокуренныхъ завода, громадная паровая мукомольная мельница, нѣсколько лавокъ, погребовъ и магазиновъ въ разныхъ городахъ, чуть ли не больше десятка каменныхъ домовъ и нѣсколько сотъ (?) кабаковъ, цѣлою сѣтью опутавшихъ почти всю Самарскую губернію» (въ выноскѣ же авторъ говоритъ, что Марковъ сидѣлъ уже въ тюрьмѣ за предъявленіе одного долговаго документа къ вторичному взысканію). Теперь Маркову 70 лѣтъ, но онъ еще бодрый старикъ и все дѣло держитъ въ своихъ рукахъ. Марковъ — человѣкъ стараго закала (онъ раскольникъ-старовѣръ), но сыновья его уже вкусили отъ плодовъ цивилизаціи и носятъ пиджаки, цилиндры и перчатки. Марковы, по словамъ корреспондента, живутъ совершенно магнатами и передъ ними всѣ въ уѣздѣ преклоняются, начиная съ простаго будочника и кончая интеллигентомъ; нужнымъ людямъ они всегда готовы сдѣлать одолженіе и снабдить ихъ (въ долгъ) деньжонками. Секретъ вліянія, слѣдовательно, простъ.
Все это очень хорошо; но зачѣмъ же магнату и крупному землевладѣльцу утѣснять и разорять мужика? Марковъ его вовсе и не думаетъ разорять. Онъ купилъ двѣ тысячи десятинъ земли, внутри которой есть клочекъ, заселенный крестьянами, и Марковъ желаетъ, чтобы они жили гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, а не внутри его владѣнія.
Для Маркова весь вопросъ заключается въ цѣльности плана, въ единствѣ границы. Насколько важна для Маркова эта цѣльность плана, можно судить по тому, что всѣ его тяжбы и хлопоты и непріятности съ крестьянами стоятъ ему дороже (такъ увѣряетъ корреспондентъ) спорнаго клочка, занятаго Негодяйкой. Корреспондентъ же этой причинѣ не придаетъ важности и объясняетъ побужденія Маркова «страстно къ гешефту и самодурствомъ». Пускай и это объясненіе вѣрно, пускай вѣрно и. то, что Марковъ желаетъ только округлить свои владѣнія. Желаніе округлить свои владѣнія вполнѣ законное и даже невинное; «страсть къ гешефту и самодурству» тоже не Богъ вѣсть какая дурная страсть, когда, есть на свѣтѣ страсти гораздо худшія. Да и дѣло тутъ не въ побужденіяхъ, а въ невозможныхъ во всякомъ гражданскомъ общежитіи послѣдствіяхъ: въ дреколіи, побоищахъ, самоуправствѣ, разореніи крестьянъ, которое непремѣнно воспослѣдуетъ, если Марковъ выиграетъ дѣло. Ждать отъ Маркова милости и великодушія едва ли полагается. Негодовать, что у него нѣтъ подобныхъ чувствъ, совсѣмъ праздное занятіе. Переносить споръ мужиковъ съ Марковымъ на моральную почву и требовать его разрѣшенія моральными средствами какъ будто даже и глупо. Какая тутъ мораль, когда всѣ отношенія края выросли на «захватѣ» и на немъ. и застыли? Марковъ — одинъ изъ характерныхъ представителей самарскаго «піонерства», это кряжъ, котораго розовою помадой не умягчишь.
Есть, однако, причина думать, что Негодяйка спасется отъ операціи. Широка самарская земля и много въ ней простору для «піонера» и «снимателя», тѣсно мужику на этомъ просторѣ и даже выселиться некуда (при милліонахъ-то свободной земли!), но есть въ Самарѣ и еще одна возникающая сила, это тоже піонеръ, но не піонеръ захвата, а піонеръ порядка и гражданскаго общежитія — нарождающаяся интеллигенція. Много ли этой силы въ самарскомъ краѣ, самарская статистика не говоритъ, но крестьяне Негодяйки сильно разсчитываютъ, что къ нимъ на помощь придетъ эта соль самарской земли и спасетъ ихъ на судѣ.
Къ этой соли самарской земли я еще вернусь.
И такъ, просторъ, о которомъ я мечталъ, направляясь въ Самару, оказался журавлемъ въ небѣ. Человѣку на самарскомъ просторѣ живется тѣсно и дышется трудно. Богатый, широкій край забралъ въ свои руки піонеръ-хищникъ и приспособилъ для захвата и всѣ порядки. Отъ такого піонера ждать, конечно, нечего, потому что для него справедливость, правда, совѣсть и законъ заключаются въ возможности наживы и захвата. Дальше этого онъ думать еще не научился и потому свелъ всѣ отношенія къ анархіи единоличнаго произвола, которымъ и давитъ все, что стоитъ ему на пути.
- ↑ Въ Самарѣ только одна Дворянская улица похожа на городскую. Въ ней сплошной рядъ (собственно въ центрѣ города) каменныхъ домовъ и хорошіе магазины. Чѣмъ дальше отъ этой улицы, тѣмъ городъ меньше походитъ на городъ, тѣмъ чаще бросаются въ глаза пустыри и промежутки между домами, и тѣмъ чаще рядомъ съ порядочнымъ домомъ стоитъ какая-нибудь убогость.