ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ
правитьXVII.
правитьОдинъ нѣмецкій экономическій писатель, далеко не изъ крайнихъ, дѣлаетъ о своихъ нѣмецкихъ соотечественникахъ слѣдующее замѣчаніе, которое я и выписываю цѣликомъ въ видѣ вступленія къ настоящему очерку: «Какъ велико должно бы быть изумленіе гражданина, жившаго въ цвѣтущее время въ Греціи или Римѣ, если бы онъ ожилъ внезапно среди теперешней нашей европейской культуры! Какъ бы удивили и изумили его всѣ изобрѣтенія и условія общежитія, которыя придумалъ человѣческій умъ въ эти болѣе чѣмъ двѣ тысячи лѣтъ! Но еще болѣе, чѣмъ паровыя фабрики, желѣзныя дороги и нарѣзныя орудія, изумило бы его, конечно, глубокое невѣжество, въ которомъ находится нынче большая часть гражданъ относительно важнѣйшихъ учрежденій своего государства, и ему показалось бы совершенно непостижимымъ, какъ мало большая часть людей заботится именно о томъ, что онъ привыкъ считать важнѣйшимъ интересомъ человѣчества». Если бы тотъ же самый гражданинъ древняго Рима зашелъ изъ Европы къ намъ, то нужно думать, что не съ изумленіемъ, а съ глубокимъ соболѣзнованіемъ взглянулъ бы онъ на стомилліонную страну, живущую въ полнѣйшемъ невѣдѣніи своихъ учрежденій. И не равнодушіе къ общественнымъ дѣламъ поразило бы больше всего римлянина (изъ этого равнодушія мы никогда и не выходили), ему было бы совсѣмъ не понятно, какимъ образомъ стомилліонная страна можетъ жить исключительно инстинктами, изо дня въ день, не обнаруживая никакихъ высшихъ руководящихъ ею общественныхъ идей и не имѣя никакихъ идейныхъ традицій. Державный римлянинъ съ живымъ интересомъ наблюдалъ бы это громадное тѣло, жизнью котораго какъ вверху, такъ и внизу руководитъ какая-то инстинктивная случайность, что-то такое, чего нельзя опредѣлить и предусмотрѣть заранѣе, и что, въ тоже время, съ неудержимою силой даетъ этой жизни извѣстное и вполнѣ опредѣленное направленіе. Не изъ наблюденій ли надъ русскою судьбой графъ Л. Толстой и извлекъ свою фаталистическую философію о полномъ историческомъ ничтожествѣ кажущихся могучихъ единицъ, будь этими единицами не только Бисмаркъ, но даже и Наполеонъ I? Въ нашей инстинктивной жизни мы отдаемся только факту и всегда пассивно. Нога никогда съ историческою проницательностью не можемъ предусмотрѣть завтрашняго дня и живемъ изъ минуты въ минуты, почесывая то мѣсто, гдѣ внезапно зачесалось, закрывая то мѣсто, гдѣ неожиданно почувствовался холодъ. Вотъ уже почти два вѣка, со времени Петра Великаго, мы живемъ этою случайною жизнью, точно маятникъ качаясь между противуположными инстинктами, уничтожая сегодня то, что было сдѣлано вчера, и вновь созидая завтра то, что было уничтожено сегодня. Мы живемъ поколѣніями и каждое поколѣніе, считая себя господиномъ своего времени, поступаетъ какъ истинный хозяинъ, не справляясь съ тѣмъ, что думали отцы, и не желая знать, что будутъ думать дѣти. Поколѣніе знаетъ лишь себя и хочетъ жить только для себя. Даже петровскую работу старалось уничтожить поколѣніе, смѣнившее Петра. Можно подумать, что законъ русской жизни въ томъ только и заключается, чтобы дѣти противорѣчили отцамъ, а отцы дѣдамъ. У насъ дѣти еще ни разу не продолжали дѣла своихъ отцовъ и умственное наслѣдіе переходило лишь черезъ поколѣніе, т.-е. согласіе какъ въ движеніи впередъ, такъ и въ движеніи назадъ являлось только между внуками и дѣдами. Эта внучатная практика съ особенною ясностью наблюдается съ «золотого вѣка» Екатерины.
Пока Европа, не зная машинъ, жила еще простымъ бытомъ и силы народовъ измѣрялись ихъ военнымъ могуществомъ, мы могли заливать среди европейскихъ государствъ не только видное, но даже выдающееся мѣсто. Русскій мечъ, пожалуй, и нынче имѣетъ на вѣсахъ Европы не малое значеніе. По, вѣдь, не въ одномъ мечѣ сила! Чтобы не наскучить читателю историческими справками, я представлю ему самую коротенькую параллель. Франція, въ которой всего 35 м. Жителей, т.-е. втрое меньше, чѣмъ у насъ, была, казалось, до тла разорена нѣмцами въ войну 70-го года. Кромѣ милліардовъ, которые ей стоила эта война, со всѣми ея опустошеніями, Франція заплатила еще Германіи пять милліардовъ золотомъ. По вотъ прошло пятнадцать лѣтъ, и разоренная Франція не только возстановила всѣ свои потери, но и стала еще богаче и сильнѣе, чѣмъ была. А мы отъ сравнительно ничтожной войны съ Турціей, которую и вели-то еще на чужой землѣ, не только до сихъ поръ не поправились, но единственно этой войнѣ (что, впрочемъ, несправедливо) приписываемъ всѣ наши теперешнія денежныя бѣды.
Въ чемъ же причина этой разницы силъ? Причина только въ томъ, что Европа со второй четверти нынѣшняго столѣтія росла умственно и экономически на всѣхъ парахъ, при наиболѣе благопріятныхъ условіяхъ для свободнаго развитія личности. И у насъ, правда, съ шестидесятыхъ годовъ завелись желѣзныя дороги, телеграфы, машинное производство, явилось освобожденіе крестьянъ и гласный судъ, широкій торговый и промышленный кредитъ и даже либеральный таможенный тарифъ, и — настолько всего этого мы получили, настолько мы и ушли впередъ по пути умственнаго, экономическаго и гражданскаго преуспѣянія. Положеніе, въ которомъ мы теперь находимся, есть, въ сущности, не мѣра нашего успѣха, а лишь мѣра возможностей для этого успѣха. Съ первыми бланки начинаніями мы было быстро двинулись впередъ, но затѣмъ внутреннія обстоятельства стали мѣняться, а, наконецъ, и совсѣмъ измѣнишь, и въ сей моментъ мы дошли до экономическаго положенія, которое экономическою наукой зовется неподвижнымъ состояніемъ. И вотъ, являясь на рынокъ всемірнаго труда и всемірной конкурренціи только съ однимъ этимъ сокровищемъ, какое мы можемъ занять другое мѣсто, кромѣ послѣдняго? Это именно и случилось, потому что мы не хотѣли идти впередъ такъ же скоро, какъ другіе, мы настолько же скоро отъ нихъ отставали.
Нагляднымъ и очевиднымъ выраженіемъ этой отсталости служитъ нашъ рубль. Оцѣнка, которую дѣлаютъ рублю другіе народы, есть собственно оцѣнка нашей поступательности, нашихъ гражданскихъ, умственныхъ и экономическихъ успѣховъ, нашихъ хозяйственныхъ и финансовыхъ способностей и умѣлости и того ручательства, которое мы можемъ представить за свое ближайшее лучшее будущее. Наше дѣло стоитъ до того просто и ясно, что двухъ взглядовъ на него быть не можетъ: За рубль намъ даютъ полтину, да, кромѣ того, насъ на половину почти вытѣснили съ европейскихъ рынковъ. Это внѣшняя сторона факта. Внутренняя же его сторона вовсе не въ недовѣріи къ естественнымъ нашимъ богатствамъ или къ трудолюбію мужика. И естественныя богатства наши все также неисчерпаемы, какъ они были, и мужикъ нашъ трудится попрежнему. Въ производительности мы ушли, пожалуй, и не надо впередъ. Въ послѣднія 25 лѣтъ стали разрабатываться у насъ новые источники богатствъ, которыхъ прежде и не подозрѣвали, напримѣръ, нефть, да и земледѣлецъ нашъ сталъ послѣ освобожденія много энергичнѣе и разнообразнѣе въ своемъ трудѣ..Что все это такъ, и что мы за это время стала производить всего больше, видно уже изъ однихъ цифръ нашего бюджета. Въ 1862 г. мы могли отдавать только 300 м, и больше этого взять со стороны было, уже невозможно, а теперь получается 880 м, т.-е. почти втрое. И, несмотря, на это тройное увеличеніе государственныхъ средствъ, дѣло встало такъ, что за тотъ же самый рубль, за который въ 1862 году давали 87 коп., теперь даютъ только 50 к. И тогда у насъ было серебра и золота не больше, чѣмъ теперь, но тогда мы возбуждали большую надежду и вѣру въ наши общественныя способности и въ способности къ хозяйственной организаціи, а теперь эта вѣра поколебаласъ даже и въ насъ самихъ. Расти — мы несомнѣнно ростомъ, но напоминаемъ немножко слона въ клѣткѣ: и лечь-то ему на богъ мало мѣста, и вытянуться некуда, и до корма, изъ своей клѣтка, онъ не можетъ дотянуть хобота.
Въ газетахъ писалось не мало о финансовыхъ проектахъ, поступавшихъ, въ министерство финансовъ. Сначала говорили, что представлено 600 проектовъ, потомъ заговорили о 800, потомъ о 900, а, наконецъ, и о цѣлой тысячѣ. Изъ всей этой тысяча только содержаніе двухъ сдѣлалось извѣстно публикѣ: проектъ г. Ярмонкина и проектъ извѣстнаго синолога Васильева. И г. Ярмонкинъ, и г. Васильевъ думаютъ, что богатство заключается въ бумажкахъ, и потому стоитъ только выпустить ихъ побольше, и слонъ сейчасъ же вытянется въ своей клѣткѣ во весь ростъ и сдѣлается сразу огромнымъ и очень богатымъ. Г. Васильевъ читалъ свой докладъ (Ассигнаціи — деньги) въ обществѣ содѣйствія русской промышленности и торговлѣ и предсѣдатель общества, графъ Игнатьевъ, послѣ доклада «откровенно сознался, что, зная г. Васильева около тридцати лѣтъ, онъ не подозрѣвалъ въ немъ финансовыхъ способностей». Это была иронія, и несправедливая. Г. Васильевъ статью подъ тѣмъ же заглавіемъ напечаталъ еще въ 1877 г. въ Гражданинѣ и высказывалъ въ ней тѣ же мысли, которыя онъ высказывалъ въ докладѣ. О финансовыхъ вопросахъ г. Васильевъ думалъ давно, еще въ Китаѣ, и изобрѣтеніе ассигнацій онъ приписываетъ китайцамъ. Но хотя ассигнаціи изобрѣли и китайцы, но министра, настаивавшаго на ихъ введеніи, они, какъ говоритъ г. Васильевъ, все-таки, убили. Впрочемъ, г. Васильевъ не оправдываетъ этой суровости китайцевъ къ ихъ собственному изобрѣтенію и думаетъ, что ассигнаціи заслуживаютъ такой же блестящей будущности, какъ книгопечатаніе, компасъ и порохъ, которые тоже были изобрѣтены китайцами. Нужно только, чтобъ это изобрѣтеніе было усовершенствовано, и этимъ-то усовершенствованіемъ и занялся г. Васильевъ. Г. Васильевъ не только великій патріотъ, но и великій самобытникъ, къ Западу и его наукѣ онъ питаетъ инстинктивную ненависть и думаетъ, что Россіи нужно жить съ тою же самостоятельностью, съ которою живетъ Китай: «Въ теченіе тысячи лѣтъ, — говоритъ г. Васильевъ, — мы перепробовали много порядковъ; намъ навязывали ихъ и норманы, и Византія, и татары такъ же, какъ теперь несемъ почти двѣсти лѣтъ иго европеизма, — не пора ли намъ важить собственнымъ умомъ?» Такъ думалъ г. Васильевъ въ 1877 г. и такъ же онъ думаетъ въ 1887 году. Г. Ярмонкинъ тоже великій патріотъ и великій самобытникъ; не меньшіе патріоты и самобытники, конечно, и авторы остальныхъ 998 финансовыхъ проектовъ, не получившихъ, къ сожалѣнію, огласки.
Печать въ исключительномъ большинствѣ (Московскія Вѣдомости, конечно, на сторонѣ бумажекъ) отнеслась къ самобытнымъ проектамъ съ суровостью. Иначе ей и нельзя было поступить. Обойти проекты молчаніемъ было опасно. При нашей наклонности къ «самобытности» проекты могли бы найти благопріятную почву между чиновниками, купцами, батюшками, старшинами, волостными писарями, т.-е. тѣми новыми читателями, въ среду которыхъ ухо проникла газета, чтобы произвести вредную смуту въ ихъ скромныхъ умахъ и сообщить скромнымъ умамъ совершенно нежелательный полетъ. Большинство газетъ разбирало проекты по существу, т.-е. доказывая ихъ финансовую несостоятельность; во были газеты, которыя желали проникнуть и въ глубину побужденій авторовъ. Напримѣръ, Кіевлянинъ, указывая на манію финансовыхъ проектовъ, измышляемыхъ сотнями въ Петербургѣ и въ провинціи, и на бойкую биржевую игру бумагами при сильномъ паденіи и непрерывномъ колебаніи вашего рубля, говоритъ, что подобное явленіе свидѣтельствуетъ, что и дисциплина знаній, и дисциплина дѣловой морали шибко идутъ на убыль. Финансовые и экономическіе вопросы находятся нынѣ въ такомъ положеніи, въ какомъ очутилась бы, напримѣръ, военная наука и ея практика, если бы внезапно стратегіи, тактикѣ, артиллерійскому, военностроительному, минному и инымъ военнымъ искусствамъ и наукамъ была бы внезапно дана чистая отставка и каждый могъ бы объявить себя Наполеономъ, а всѣхъ оберъ- и штабъ-офицеровъ всѣхъ службъ, до Генераловъ генеральнаго штаба включительно, невѣждами, доктринерами и рутинерами. Конечно, сразу объявились бы сотни Наполеоновъ, Мольтке, Бутузовыхъ, Скобелевыхъ, а военныхъ Америкъ было бы открыто въ теченіе мѣсяца не меньше, чѣмъ нынѣ финансовыхъ, въ особенности, если бы каждый изъ прожектеровъ питалъ надежду, что и онъ можетъ быть генераломъ и получить въ свое наблюденіе какую-либо «часть» (преимущественно, конечно, интендантскую) или, по крайней мѣрѣ, пристроиться при казенномъ подрядѣ".
Весьма вѣроятно, что и подобныя побужденія увлекали нѣкоторыхъ составителей проектовъ, но въ цѣломъ, конечно, двигало ими не своекорыстіе. Посмотрите, съ какою искренностью и съ какою любовью къ Россіи пишетъ г. Васильевъ! Ужь, конечно, только эта любовь (можетъ быть, и не безъ примѣси маленькаго честолюбія) побудила его выступить съ своимъ словамъ спасенія. И такихъ искреннихъ людей найдутся, конечно, тысячи, и каждый изъ этой тысячи непремѣнно побѣжитъ на спасеніе своего отечества, когда ему покажется, что только его-то тутъ и не достаетъ. Газеты удивляются, что явилась тысяча проектовъ (въ сей моментъ я прочелъ въ Одесскомъ Вѣстникѣ, что ихъ явилось уже двѣ тысячи); но удивительно не то, что явилась тысяча или двѣ тысячи проектовъ, — удивительно, что ихъ не явилось 10 или 20 тысячъ. Еслибъ явилось даже 100 тысячъ проектовъ, то и это было бы только въ порядкѣ вещей. Такая ужь у насъ почва. У насъ все, а особенно образованіе, устанавливается такъ, чтобы давать просторъ и развитіе явленію, извѣстному подъ именемъ самобытности. Грамотность распространяется у нивъ гораздо быстрѣе образованія. Всѣ мы умѣемъ читать, но только очень немногіе что-нибудь знаютъ и понимаютъ, что они читаютъ. Наши низшія, первоначальныя школы выпускаютъ лишь съ знаніями, которыя даютъ Родное Слово и «Книжки для чтенія». Гимназіи сообщаютъ тоже только элементарныя и неполныя знанія; даже университеты не даютъ понятій о многихъ самыхъ существенныхъ и серьезныхъ сторонахъ кивни и объ отношеніяхъ, которыя потомъ охватятъ человѣка. Читатель скажетъ, что этого и не нужно и что школа не можетъ давать всѣхъ знаній, что учебныя программы и въ Европѣ совершенно ничтожны и что пробѣлы въ знаніяхъ пополняются внѣ шкоды и уже сама жизнь научитъ знать то, что нужно знать. Это совершенно вѣрно. Но вотъ тутъ-то и начало той разницы, которую создаетъ между людьми различная жизнь, и причина, почему мы становимся самобытниками и обнаруживаемъ неудержимую потребность жить «собственнымъ ужомъ». Нѣмецъ, французъ, англичанинъ живутъ послѣ школы тоже собственнымъ умомъ, но они думаютъ совсѣмъ при другихъ условіяхъ. Нѣмецъ, напримѣръ, сидя вечеромъ въ компаніи за кружкой пива, разсуждаетъ о рѣчи, которую только что произнесъ въ парламентѣ Бисмаркъ, и что отвѣтилъ ему Рихтеръ или Виндгорстъ, разбираетъ онъ, почему и хлѣбъ сталъ дороже, отчего стало вывозиться меньше нѣмецкаго желѣза въ Россію, какъ, въ случаѣ войны съ Россіей, придется наступать — идти ли на Царство Польское, или въ Остзейскій край, брать ли Москву, или Петербургъ. Сама жизнь и участіе, которое принимаетъ въ ней каждый нѣмецъ, заставляютъ его думать, но думать не про себя, не въ одиночку, а вслухъ, выяснять себѣ понятія въ бесѣдѣ съ сосѣдомъ, на людяхъ, въ компанія, публично. Приходится, конечно, жалѣть, что нѣмецкое общественное мнѣніе устанавливается часто неправильно, какъ, напримѣръ, нынче, когда Бисмаркъ пустилъ въ ходъ всѣ свои средства, чтобы заставить народъ избрать парламентъ, который бы далъ Бисмарку и септеннатъ, и разорительные налоги, и войну съ Франціей. Но я говорю не объ ошибкахъ общественнаго мнѣнія Германіи, управляемой, къ ея собственному несчастію, плохими патріота", — я говорю объ общихъ жизненныхъ условіяхъ, заставляющихъ нѣмцевъ думать и говорить.
Совсѣмъ иначе слагаются обстоятельства, когда школа не находить своего продолженія въ жизни. Въ этихъ случаяхъ мысли приходится работать при условіяхъ очень для нея неудобныхъ. Каждый, точно паукъ, сидитъ въ своемъ углу и думаетъ про себя. Холодно ли человѣку, или голодно, все онъ долженъ разрѣшать только «своимъ умомъ». Умъ сосѣда ему ни въ чемъ не поможетъ. Мысль всегда одинока, человѣкѣ вѣчно замыкается въ себѣ и только въ себѣ вѣчно кроется. А, между тѣмъ, живое чувство проситъ жизни и мысль проситъ живаго обмѣна. Положеніе можетъ быть иногда чисто-драматическимъ. Гр. Игнатьевъ тридцать лѣтъ зналъ г. Васильева и не подозрѣвалъ въ немъ финансовыхъ способностей, а, между тѣмъ, изъ словъ г. Васильева оказывается, что онъ думалъ объ этихъ вопросахъ не 30, а 40 лѣтъ. («Мнѣ хочется высказаться хоть по одному изъ тѣхъ вопросовъ, которые занимаютъ меня въ продолженіе болѣе тридцати лѣтъ», — начинаетъ свою статью Ассигнаціи — деньги г. Васильевъ въ 1877 г.). Тридцать лѣтъ думать про себя — и молчать, вѣдь, это просто ужасно! И когда человѣкъ, наконецъ, рѣшится заговорить, посмотрите, къ какимъ онъ прибѣгаетъ изворотамъ, какъ въ немъ выдѣляются два его основныхъ противуположныхъ чувства — чувство ложнаго смиренія, созданнаго загнанностью, и гордыня, въ каждомъ словѣ заявляющая свой протестъ. Эта двойственность въ крайней ея формѣ выразилась у насъ съ особенною выпуклостью въ Достоевскомъ. Жизнь жестоко отнеслась къ этому человѣку, она скомкала его и растоптала. Есть извѣстіе, что онъ въ каторгѣ былъ высѣченъ. Страшно даже написать это слово! Что тутъ значитъ человѣческая личность и какіе могутъ быть тутъ толки объ ея правахъ, когда ее можетъ стереть первый озвѣрѣвшій тюремный смотритель? И Достоевскій научился смиренію. Но тѣмъ сильнѣе подъ внѣшнею формой росло въ немъ горное сознаніе своего я. И разрослось, наконецъ, это я, и настолько восполнило все его нутро, что искусственно созданное внѣшнее смиреніе едва его сдерживало. Равновѣсіе исчезло: жизнь, стиравшая личность, въ то же время, создала горделивое я, болѣзненное, раздражительное, нетерпимое, ненавидящее и давящее. Въ той же страшной школѣ, въ которой росъ характеръ, росла и мысль. У нея назади не было ничего, кромѣ плохихъ учебниковъ добраго стараго времени, и пришлось мысли жить внутри себя, питаться матеріаломъ, который давала окружающая среда, развѣ отрывки изъ воспоминаній о лучшемъ прошломъ. Оставалось до всего доходить своимъ умомъ, создавать жизненныя истины самобытно. И вотъ, въ концѣ-концовъ, создается убѣжденіе, что наша жизнь не похожа на европейскую (ужь конечно), что у нея свои законы, свои особенности, къ которымъ нельзя примѣнять европейской мѣрки (что, конечно, тоже вѣрно, если считать жизнь неизмѣнною и неподвижною).
То же, хотя въ болѣе мягкой формѣ, приходится читать между строкъ и у г. Васильева. «Конечно, мои воззрѣнія причислятъ къ области фантазіи, назовутъ утопіей, — пишетъ г. Васильевъ во вступленіи, — иначе ужь черезъ-чуръ хорошо бы было въ нашей матушкѣ Россіи; но почему же фантазіи позволять разыгрываться только въ романахъ и поэзіи?… Притомъ, если чувствуешь досаду на окружающую дѣйствительность, — гдѣ найти утѣшеніе болѣющему чувству, какъ не въ фантазіи? Развѣ съ помощью ея нельзя забыться хоть на нѣсколько минутъ и полюбоваться хоть въ утопическомъ снѣ на свое милое отечество?» «Правда, я не администраторъ, не дипломатъ, равно какъ не финансистъ, не философъ или педагогъ, — говоритъ дальше г. Васильевъ, — но что же мнѣ дѣлать, если я, какъ человѣкъ и гражданинъ, не могу не интересоваться, всѣми затрогивающими вопросами государственной и общественной жизни? Притомъ, собственная моя спеціальность заставляетъ меня постоянно сталкиваться съ подобными вопросами; можетъ быть, отъ нея и происходитъ то, что какъ скоро какой вопросъ зайдетъ мнѣ въ голову, такъ онъ перерабатывается въ ней по-своему; мнѣ представляется, что люди разсуждаютъ какъ-то односторонне, или даже совсѣмъ наизворотъ. Конечно, въ виду того, что мнѣ пришлось бы одному ратовать противъ всѣхъ, я долженъ былъ остерегаться высказываться, но на это у насъ нѣтъ и возможности… Ее бываютъ моменты, когда никакое благоразуміе, никакая боязнь скомпрометировать себя не должны удерживать человѣка высказать то, что ему кажется вѣрнымъ…»
Посмотрите, какъ все это, повидимому, просто и искренно и какъ, въ то же время, нѣтъ въ этой искренности ни одного простаго и прянаго слова. «Я, правда, не администраторъ и не дипломатъ»… Иначе сказать, мнѣ объ общественныхъ дѣлахъ и думать не полагается (скромность смиренія); а съ другой стороны это значитъ, что хоть не администраторъ и не дипломатъ, однако, все-таки, я думаю правильнѣе ихъ и каждый вопросъ перерабатывается во мнѣ по-своему, а не такъ, какъ у нихъ, но я долженъ молчать и молчу, молчу 30, 40 лѣтъ… наконецъ, наступаетъ моментъ, когда уже начинаетъ грозить моему отечеству непоправимая бѣда, потому что никто въ немъ не думаетъ правильно, и тогда я выступаю съ своимъ спасительнымъ словомъ. И все это горделивое извращеніе личнаго чувства создалось исключительно вѣчною жизнью внутри себя, привычкою рыться только въ себѣ, искуственною замкнутостью и вынужденною необщительностью. При условіи постояннаго, вѣчнаго молчанія или кружковой жизни, я сейчасъ же теряетъ всякую мѣру, а одичавшая въ одиночествѣ мысль утрачиваетъ живую воспріимчивость, упругость и гибкость, и костенѣетъ до того, что дня нея не существуетъ никакихъ другихъ мнѣній — ни отдѣльныхъ лицъ, ни цѣлыхъ народовъ. Что для этого высокомѣрнаго я Европа и Америка съ ихъ цивилизаціей, съ ихъ разностороннею жизнью, съ ихъ многовѣковою работой коллективной мысли и общественно-жизненнымъ опытомъ! Всѣ ошибаются, всѣ люди, весь міръ, и только этотъ одинъ непогрѣшимый умомъ (весь свой вѣкъ сидѣвшій въ углу паукъ) носитъ въ себѣ истину, ему прирожденную, апріорную, не нуждающуюся ни въ какомъ опытѣ, ни въ своемъ, ни въ чужомъ. Ну, какъ при такомъ высокомѣріи не придти къ скромной мысли, что и вся Россія должна быть построена по моему личному типу, что она совсѣмъ особенная страна, не похожая на другія страны, и потому должна жить на особыхъ началахъ — своимъ умомъ, самобытно, т.-е. чтобы каждый паукъ сидѣлъ въ своемъ углу и плелъ паутину для себя?
Чѣмъ же оказывается въ дѣйствительности этотъ свой умъ и эта самобытность? Они оказываются просто чистымъ листомъ бумаги, на которомъ каждый самобытникъ выводитъ каракули, какія ему вспадутъ на мысль. Тутъ кромѣ умственной изолированности, при которой человѣкъ неизбѣжно лишается всякой способности сравнивать свой ростъ съ ростомъ другихъ, дѣйствуетъ еще и полное отсутствіе общихъ основныхъ званій, на обыденномъ языкѣ называемое невѣжествомъ. Это невѣжество можетъ быть даже и ученое. Г. Васильевъ, напримѣръ, говоритъ, что «монастыри монгольскіе кишатъ логистами, діалектиками и метафизиками, которые поспорятъ даже съ гегеліанцами, а, все-таки, они сушіе невѣжды». Ну, вотъ то же повторяется и у насъ и происходитъ исключительно отъ того, что нашей мысли никогда не приходится мѣряться съ другою живою мыслью, что не встрѣчаетъ она себѣ живой непосредственной провѣрки, что варится она, бѣдная, въ своемъ собственномъ соку. И отважна-то она оттого, что потеряла мѣру своего роста, что безъ общественной шлифовки и дисциплины она загрубѣла и привыкла носиться одиноко, какъ жеребенокъ въ степи. Но ея отвага вовсе не признакъ ея умственнаго мужества, это не отважное умственное мужество Гладстона, создавшееся строгою умственною дисциплиной и духомъ строгаго научнаго изслѣдованія, это просто отвага умственнаго младенчества и невѣдѣнія, вродѣ отваги тѣхъ дикарей, которые не боятся выстрѣловъ, пока не знаютъ, что они убиваютъ. Только этимъ и объясняется возможность появленія у насъ 100 тысячъ проектовъ по одной изъ важнѣйшихъ частей государственнаго управленія, менѣе всего допускающей самобытничество и свой умъ. И, конечно, ни одинъ изъ этихъ прожектеровъ не усомнился бы на секунду въ силѣ своего государственнаго ума, потому что онъ не встрѣтилъ въ жизни ни одного случая для подобнаго сомнѣнія, — почему же ему не считать себя финансистомъ, равнымъ Гладстону? По поводу 2 тысячъ проектовъ наши фельетонисты пошутили надъ ихъ составителями и припомнили гоголевскаго Амоса Ѳедоровича. Но ей-Богу же это не смѣшно, не смѣшно еще и потому, что всѣ эти люди, живущіе своимъ умомъ (и пока приложившіе его къ финансовой области), изображаютъ собою несомнѣнно крупную невѣжественную силу, съ которой будетъ бороться не легко, если она доберется до дѣлъ.
Петръ Великій и Ломоносовъ дошли до всего тоже своимъ умомъ и были тоже вполнѣ самобытны; но ихъ «свой умъ» заключался въ томъ, что они владѣли сущностью знаній. Петръ, чтобы преобразовать Россію, познакомился со всѣмъ, до чего дошла просвѣщенная Европа, думая вѣка. Ломоносовъ, чтобы насадить науки въ Россіи, поступилъ точно такъ же. Если бы Ломоносовъ былъ менѣе уменъ, онъ, пожалуй, дошелъ бы своимъ умомъ только до дѣланія часовъ. Вѣдь, въ сущности, наши самобытники только и занимаются тѣмъ, что изобрѣтаютъ часы, которые ужь давно изобрѣтены. Ни одинъ изъ нихъ ни разу не додумался до того, что не было бы извѣстно раньше. И это была не проба силъ, вродѣ разсужденій юнцовъ о высшихъ матеріяхъ и міровыхъ вопросахъ, давно уже рѣшенныхъ. Разсужденія юнцовъ естественны, нужны и неизбѣжны; ибо на этихъ разсужденіяхъ юнцы расправляютъ свои умственныя крылья. Но когда взрослые люди «своимъ умомъ» додумываются до истинъ XV или XVI столѣтія или до часовъ съ кукушкою, и когда такое поведеніе принимаетъ характеръ повальности и даже поддерживается печатью, то очевидно, что тутъ приходится имѣть дѣло съ общественнымъ явленіемъ.
До чего достигъ «своимъ умомъ» Петръ Великій и чѣмъ такъ легко овладѣлъ Ломоносовъ, не дается всѣмъ, потому что умные люди вообще гораздо рѣже, чѣмъ обыкновенно думаютъ. Но, вѣдь, не всѣмъ же быть Петрами и Ломоносовыми; есть, кромѣ умныхъ, и менѣе умные. И имъ нужно думать, и знать, и понимать, что вокругъ ихъ дѣлается. И вотъ, когда потребность знать и думать не встрѣчаетъ возможности правильнаго удовлетворенія, она принимаетъ уродливыя анти-общественныя формы, является какою-то своеобразною умственною ненормальностью, извѣстною только въ Россіи. Ужь, конечно, эта своеобразность составить одну изъ самыхъ печальныхъ страницъ въ исторіи нашего умственнаго и общественнаго развитія. Но и безъ этой печали, которую испытаетъ еще будущій историкъ, намъ придется увидѣть много практическихъ помѣхъ нашему развитію отъ этой пассивной самобытности, потому что она уродуетъ способности, плодитъ рефлексію, создаетъ цѣлыя поколѣнія людей, удовлетворяющихся механическимъ мышленіемъ, и, наконецъ, убиваетъ характеръ. Въ этотъ пассивный типъ вырождаются обыкновенно люди тихіе, не смѣлые, склонные къ сосредоточенности, т.-е. какъ разъ тѣ, на кого русской жизни слѣдовало бы меньше всего накладывать свою суровую руку.
Кромѣ этого пассивнаго типа, есть у насъ еще и типъ активный. Это тоже самобытники, они тоже живутъ своимъ умомъ, но это самобытники культивированные. Они умны, практичны, смѣлы, рѣшительны я способны къ широкому размаху. Какъ люди дня, они не заглядываютъ на завтра и отъ сегодня берутъ все, что отъ него можно взять. Школа не оставляетъ на нихъ никакого слѣда: прошли ли они университетъ или технологическій институтъ, военное училище или пажескій корпусъ, это совершенно безразлично, потому что ихъ формируетъ уже послѣдующая жизнь, практическія отношенія которой они превосходно изучаютъ и которыми они еще превосходнѣе умѣютъ пользоваться. Они не увлекаются ни послѣднимъ, ни предпослѣднимъ словомъ науки, а знаютъ только практическое положеніе вещей и затѣмъ поступаютъ по здравому смыслу. Здравый смыслъ ихъ главное оружіе; онъ замѣняетъ имъ и знаніе, и всякія теоріи, къ которымъ они относятся высокомѣрно только пока они ненужны. Для нихъ тоже не существуетъ чужихъ опытовъ и чужихъ знаній, и въ этомъ они какъ будто похожи на искреннихъ самобытниковъ. Но искренніе самобытники желаютъ внести поправку въ чужое мышленіе, потому что добродушно считаютъ только свое мнѣніе непогрѣшимымъ и правильнымъ; практики же объ этомъ нисколько не заботятся. Если чужое мышленіе можетъ пряности имъ выгоду, они отъ него не откажутся, потому что вездѣ съумѣютъ найти то, что имъ нужно; они относятся высокомѣрно только къ тому, что въ данную минуту кажется имъ не подходящимъ и не обѣщаетъ выгоды. Искренніе самобытники, все-таки, руководятся общими идеями, они желаютъ своему отечеству блага я все ихъ честолюбіе въ томъ, чтобы это отечество (и въ особенности Петербургъ) знало, что это благо исходитъ отъ нихъ. Они всегда немножко Добчинскіе. Но самобытниковъ-дѣльцовъ этимъ не удовлетворишь; у нихъ честолюбіе другое, ихъ алчную натуру не прошибешь сантиментальною извѣстностью и не подкупишь никакими идеями и чувствами. Разъ вставъ на свою дорогу, они не останавливаются и не задумываются ни передъ чѣмъ и выжимаютъ лимонъ до послѣдней капли. Ихъ рѣшимость и отвага настолько велики, что способны повергнуть общество въ ужасъ и довести его даже до паническаго страха.
Если вѣрить извѣстіямъ петербургскихъ газетъ (а имъ нельзя не вѣрить), то теперь въ дѣловомъ и финансовомъ мірѣ наступила минута этихъ рѣшительныхъ людей, которые ничего не боятся и ни передъ чѣмъ не задумываются. Новое Время пишетъ, что «биржевая игра такъ у насъ теперь оживилась, что приходится подумать — не передъ крахомъ ли это? Аппетиты разгораются, легковѣріе становится повальнымъ, слухи ростутъ и увлекаютъ даже благоразумныхъ, и въ атмосферѣ какъ бы предчувствуется приближеніе биржеваго времени». Но спекуляція составляетъ лишь частичку той атмосферы, давленіе которой приходится испытывать обществу. Финансизмъ до того овладѣлъ теперь умами, общее стремленіе внести свою лепту стало настолько поправленіемъ времени, что даже и тѣ 2 т. Финансовыхъ проектовъ, о которыхъ говорятъ газеты, не служатъ выраженіемъ дѣйствительности. Финансовые слухи ростутъ и надвигаются со всѣхъ сторонъ точно тучи, предлагаются налоги на всевозможные предметы, начиная заграничными паспортами и кончая куриными яйцами, проектируется монополія на вино, табакъ и даже сахаръ, сочиняются новыя финансовыя теоріи и предаются проклятію, какъ рутинеры и доктринеры, Адамъ Смитъ, Рикардо и Карлъ Марксъ, протекціонизмъ доходитъ до своихъ послѣднихъ предѣловъ и покушается обложить пошлиной воздухъ и воду; наконецъ, пронеслись даже страшныя слова — конверсія и девальвація. Говорятъ, что выпускъ послѣдняго займа изъ 4 % есть первый шагъ къ пониженію процентовъ и по всѣмъ остальнымъ бумагамъ, а затѣмъ послѣдуетъ и девальвація. Послѣдуетъ ли она, или не послѣдуетъ, гадать этого не дано никому. Первый слухъ о девальваціи прошелъ лѣтъ 5—6 тому назадъ и замеръ. Но теперь онъ возобновился съ большею настойчивостью и съ большимъ вѣроятіемъ, что найдутся руки и сердца, которыя свершить ее не дрогнутъ.
Въ этомъ хаосѣ слуховъ, толковъ и проектовъ любопытны не сами проекты, а отношеніе ихъ творцовъ къ дѣйствительности. Точно дѣло идетъ не о людяхъ, ихъ силахъ и карманахъ, а о какихъ-то алгебраическихъ величинахъ. Если составитель проекта желаетъ, положимъ, облегчить наши финансы на 10 милліоновъ, то онъ пріискиваетъ соотвѣтственную комбинацію и, получивъ въ итогѣ 10 милліоновъ, чувствуетъ себя вполнѣ удовлетвореннымъ. Найдя, напримѣръ, наиболѣе удобнымъ обложить заграничные паспорты, онъ сосчитываетъ, на сколько человѣкъ можно наложить этотъ налогъ, и затѣмъ выводитъ, что на каждый паспортъ должно падать въ годъ 360 руб. золотомъ, т.-е. почти 600 руб., а будутъ ли платить налогъ живые или умирающіе, бѣдняки или милліонеры, ему до этого нѣтъ никакого дѣла. Математическія соображенія творцовъ налоговъ всегда очень просты и требуемые результаты достигаются обыкновенно простымъ умноженіемъ. Если, вмѣсто 100 милліоновъ, нужно получить 200, то сто умножается на 2, и, вмѣсто 1 рубля, предполагается брать съ человѣка 2 руб. Можетъ ли человѣкъ вынести этотъ второй рубль, вопроса не составляетъ, придется ли плательщику отдать дополнительный рубль изъ излишковъ, или же продать овцу, корову, а, можетъ быть, и лошадь, — смѣлые люди надъ этимъ не задумываются. Конечно, наша практика собиранія налоговъ, пріучившая народъ къ продажѣ коровъ и лошадей, много облегчаетъ размахъ нашихъ финансистовъ, но нужно думать, что и для этой практики есть же предѣлъ, о которомъ слѣдуетъ, наконецъ, вспомнить.
Впрочемъ, финансисты поступаютъ менѣе откровенно и не вынимаютъ рублей прямо изъ кошельковъ плательщиковъ. Замаскированные налоги, которые они собираютъ, называются косвенными и налогами на потребленіе. У насъ эта система доведена теперь, кажется, до своего послѣдняго предѣла. Все, что можно обложить, уже обложено; вездѣ, гдѣ можно набавить, уже набавлено. Мы платимъ налогъ за мясо, муку, булки, яйца, масло, платье, за ѣзду по желѣзнымъ дорогамъ, платимъ налогъ за каждый кусокъ, который поступитъ въ ротъ, за каждую нитку, которою чинимъ заплатку. Не за горами то время, когда, читая характеристику Сидней Смита англійскихъ налоговъ, мы съ гордостью думали, насколько мы умѣлѣе и счастливѣе англичанъ и лучше ихъ управляемся. Я приведу эту интересную характеристику, чтобы читатель сдѣлалъ самъ нужную ему параллель и убѣдился, насколько онъ теперь счастливъ. «Налоги, — пишетъ Сидней Смитъ, — накапливаютъ на налоги, пока каждый предметъ потребленія, поступающій въ человѣческій ротъ, прикрывающій человѣческое тѣло, руки или ноги, не будетъ ими обложенъ. Налогъ ложится на все, что пріятно видѣть, что пріятно слышать, что пріятно чувствовать, обонять. Налогъ налегъ на тепло, на свѣтъ, на все, что находится въ землѣ, въ водѣ, подъ землею; на все, что приходитъ изъ-за границы или добывается дома. Налогъ ложится на каждое новое сырье, служащее источникомъ новой промышленности, на приправу, возбуждающую аппетитъ человѣка, и на лѣкарство, возстановляющее его здоровье, на горностая, украшающаго судью, на веревку, на которой повѣсятъ преступника, на соль бѣдняка и на овощи богача, на гвозди гроба. Въ постели и за столомъ, при смерти и при рожденіи должны мы платить налогъ. Школьникъ бьетъ бичемъ оплаченный налогомъ мячикъ, безбородое дитя взнуздываетъ свою оплаченную налогомъ лошадку оплаченною налогомъ уздой, на оплаченной налогомъ улицѣ. Умирающій англичанинъ наливаетъ свое лѣкарство, оплаченное семью процентами, въ ложку, оплаченную 15 %, ложится на постель, оплаченную 22 %, пишетъ духовное завѣщаніе на гербовой бумагѣ въ 8 фунтовъ и умираетъ на рукахъ врача, который за право отправить его на тотъ свѣтъ заплатилъ 100 фунтовъ. Немедленно затѣмъ все имущество покойника облагается налогомъ отъ 2 до 10 процентовъ, берется высокая пошлина за гробъ, добродѣтели умершаго оповѣщаются міру на обложенномъ налогомъ мраморѣ и, наконецъ, только на небесахъ, въ обществѣ тѣней, успокоивается душа человѣка, чтобы не знать больше никакихъ налоговъ». Эта картина былыхъ годовъ въ Англіи теперь не примѣнима, но за то она вполнѣ примѣнима къ намъ.
Опредѣлить, что выплачиваетъ каждый въ видѣ косвенныхъ налоговъ, нѣтъ никакой возможности. Это такая многосложная и запутанная сѣть, столько въ ней случайнаго, произвольнаго, что не найдется на свѣтѣ ума, который могъ бы что-нибудь тутъ сосчитать или разсчитать. Вы хотите испечь булку и покупаете 10 фунтовъ муки. Если пшеница, изъ которой она сдѣлана, выросла на арендной землѣ, то мука окажется дороже на соотвѣтствующую часть арендной платы и на соотвѣтствующую часть аренднаго контракта, за который уплачены пошлины. Если же этого не было, то владѣлецъ земли, все-таки, возьметъ за пшеницу ту же цѣну, хотя онъ никому и ничего за землю не платилъ и никакого контракта ни съ кѣмъ не заключалъ. Затѣмъ на мельницѣ ляжетъ на муку цѣлый радъ дополнительныхъ платъ: кромѣ платы за помолъ, мукѣ придется принять за себя часть всѣхъ тѣхъ налоговъ, которые лежатъ на мельницѣ, и за ея турбины, и за ея вальцы, и за всякія ея желѣзныя части, и за торговое свидѣтельство владѣльца мельницы, за прикащичьи свидѣтельства его мастеровъ, за земскіе сборы. Купецъ, который купитъ муку отъ мельника, набавитъ на нее своя гильдейскіе и всякіе другіе платежи и платежи своихъ прикащиковъ, прибавитъ плату за лабазъ я за всѣ налоги, которые лежатъ на немъ. Если мука изъ первыхъ рукъ попадетъ во вторыя, то къ ней сдѣлается и еще новая прибавка. Сколько же образуется всѣхъ этихъ прибавокъ и сколько мытарствъ испытаютъ десять фунтовъ муки, пока они дойдутъ до вашихъ рукъ, и сколько каждый, черезъ чьи руки мука прошла, постарается наложить на нее добавочной цѣны? Вы покупаете въ лавкѣ сукно, — оказывается, что налогъ налегъ на него уже съ перваго клока сѣна, который съѣлъ баранъ, давшій шерсть на сукно, и прежде чѣмъ сукно поступило въ лавку, въ которой вы его купили, оно вздорожало на соотвѣтствующую часть налога на краски, машины, желѣзо, фабричныя зданія, промысловыя, торговыя, гильдейскія свидѣтельства мастеровъ, рабочихъ, прикащиковъ, смотрителей, хозяевъ. Затѣмъ въ давкѣ на сукно налегли новыя надбавки изъ всѣхъ тѣхъ платежей, которые долженъ очистить продавецъ. Каждая бутылка пива, которую вы выпьете, уже выплатила цѣлый рядъ налоговъ — за солодъ, за хмѣль, за производство, за заводъ, въ которомъ ее сдѣлали, за лавку, въ которой ее продали. Въ каждомъ стаканѣ чая, который вы пьете, скопилась масса самыхъ мелкихъ и разнообразныхъ налоговъ, которые были взяты и за стаканъ, и за ложку, и за сахаръ, и за чай, гдѣ-то тамъ далеко, еще на границѣ Китая. И всѣ эти налоги, гдѣ бы они ни были взяты, по мѣрѣ того, какъ предметъ переходитъ изъ рукъ въ руки, все ростутъ и ростутъ и, въ концѣ-концовъ, будутъ выплачены вами, потребителемъ, а фабриканты и купцы ихъ съ своихъ плечъ сбросятъ. Налоги въ этомъ видѣ опутываютъ всю нашу повседневную жизнь, въ милліонныхъ комбинаціяхъ проникаютъ повсюду, ложатся на каждое дѣйствіе не только промышленное, но иногда и вовсе не промышленное, добавочною цѣнностью, и, по мѣрѣ того, какъ потребленіе предмета расширяется, ростетъ эта добавочная цѣнность, составляющая иногда громадную трату народа, далеко не соотвѣтствующую первоначальной величинѣ налога. Предположимъ, что послѣдовалъ налогъ на ввозъ хлѣба по 10 коп. на четверть и хлѣба ввозится въ страну 100 милліоновъ четвертей. Какъ только явился налогъ, сейчасъ же и весь остальной хлѣбъ, производимый въ странѣ, полежимъ 1 милліардъ четвертей, поднимется тоже на 10 коп. и потребители въ цѣломъ выплатятъ 110 милліоновъ, изъ которыхъ только десять составятъ доходъ казны, а 100 милліоновъ разойдутся между купцами и торговцами.
Совершенно подобное же повторяется у насъ теперь съ пошлиною на желѣзо. Года два тому назадъ она уже была поднята, но недавно послѣдовало еще новое повышеніе, такъ что желѣзо у насъ, противъ того, что оно стоитъ за границей, ровно вдвое дороже. Обложены высокою золотою пошлиной, являющеюся для нѣкоторыхъ предметовъ чисто-запретительною, руда, чугунъ, разныхъ видовъ желѣзо, сталь, косы, серпы, ручные инструменты для ремеслъ, фабрикъ и заводовъ, локомобили, тендера, пожарные снаряды, машины, фабричные и заводскіе аппараты. Начиная съ копѣечной иголки и подковы для мужицкой лошади и кончая тысячною машиной для фабрики, всѣ желѣзныя издѣлія поднимутся у насъ теперь въ цѣнѣ и страна заплатятъ, можетъ быть, въ десять, въ двадцать разъ больше желѣзнымъ заводчикамъ, фабрикантамъ и торговцамъ, чѣмъ получитъ въ видѣ золотой пошлины финансовое управленіе. Но повышеніе пошлины не значитъ только увеличеніе дохода казны а производителей, оно значитъ еще и сокращеніе потребленія. Если покупатель можетъ заплатить за вещь 10 коп., это еще не значитъ, что онъ можетъ заплатить за нее двадцать. Нашъ мужикъ и до сихъ поръ платилъ за желѣзо втрое дороже, чѣмъ платитъ за него у себя нѣмецъ, французъ, англичанинъ, а теперь будетъ платить и еще дороже. Если онъ и прежде ковалъ у лошади только двѣ ноги, потопу что на четыре у него не доставало денегъ, то теперь онъ перестанетъ ковать и совсѣмъ. О шиненыхъ колесахъ онъ забудетъ уже и мечтать, а постарается замѣнить желѣзо болѣе солиднымъ деревомъ. Солидность эта даже и при прежнемъ сравнительно не дорогомъ желѣзѣ была доведена мужикомъ до такой монументальности, что напоминала циклопическія сооруженія. Наши деревенскія телѣги на деревянныхъ осяхъ способны вызывать только изумленіе. Все въ нихъ громадно, толсто, неуклюже, тяжело только оттого, что должно имѣть желѣзную прочность. И весь домашній обиходъ, мужика какой-то циклопическій, первобытный, все и вездѣ у него неуклюже и нескладно, какъ въ домѣ, такъ и на пашнѣ, только потому, что желѣзо никакъ не можетъ дойти ни до его избы, ни до его бороны и сохи. А теперь оно будетъ отъ мужика и еще дальше. Разумѣется, есть въ крестьянскомъ хозяйствѣ и такія вещи, отъ которыхъ отказаться невозможно, напримѣръ, заграничные серпы и косы, на нихъ теперь мужикъ и будетъ переплачивать (урѣзывая себя на чемъ-нибудь другомъ) во славу и процвѣтаніе нашей отечественной неумѣлости. И во всемъ и за все отвѣчаетъ всегда потребитель; это истинный, козелъ отпущенія, который долженъ платить и за чужую глупость, и за чужую неумѣлость, и удовлетворять чужіе аппетиты.,
Такъ какъ мы теперь переживаемъ моментъ поощренія отечественной промышленности, то бѣдному козлу отпущенія придется очень туго, потому что это поощреніе свершится исключительно на его счетъ. Здѣсь, однако, слѣдуетъ оговориться. Обыкновенно налоги на вино, табакъ (вводится налогъ и на керосинъ, а Современныя Извѣстія предлагали ввести налогъ еще и на спички, вѣроятно, по ихъ очень близкому отношенію къ керосину) называются налогами на предметы потребленія внутренняго производства, а таможенные — налогами на предметы производства иностраннаго. Но довольно взглянуть въ «таможенномъ тарифѣ» на алфавитный указатель привознымъ товарамъ, чтобъ убѣдиться, что тутъ и не можетъ быть никакой рѣчи объ иностранномъ производствѣ. Если изъ-за границы идетъ къ намъ много предметовъ иностраннаго производства, въ готовомъ видѣ, напримѣръ, льняныя, шелковыя, шерстяныя и бумажныя ткани, кружева, тюль, готовое платье, шляпы, фуражки, модныя издѣлія, то гораздо больше приходитъ такихъ предметовъ, которые покупателю совсѣмъ не нужны, а идутъ они на заводы и фабрики. Есть касса красильныхъ и химическихъ веществъ, которыхъ мы не производимъ и производить не можемъ, но безъ которыхъ не можетъ обойтись наша заводская и фабричная промышленность и которыя, однако, все-таки, обложены высокою пошлиной. Когда пошлина берется съ сырья, то оно очень удорожаетъ производство, и если такая пошлина существуетъ, то едва ли ее слѣдуетъ считать для производства необходимою, а, между тѣмъ, она существуетъ, поднимаетъ цѣну на русскія издѣлія, всѣ эти высокія цѣны, вмѣстѣ съ высокими пошлинами, выплачиваетъ многотерпѣливый потребитель, а, между тѣмъ, внутреннія производства, для поощренія которыхъ потребитель обязанъ выворотить всѣ свои карманы, отплачиваютъ ему дурными издѣліями по высокой цѣнѣ. Въ сущности, значитъ, поощряются не производства, а дурное производство, не удешевленіе, а удорожаніе, не успѣхи общаго процвѣтанія, а процвѣтаніе немногихъ на счетъ многихъ, хотя казалось бы, что наши ситцевые и шелковые фабриканты, получающіе золотыя медали и почетные дипломы на всемірныхъ выставкахъ, и вообще русскіе производители, увѣряющіе, что русскія издѣлія нисколько не уступаютъ иностраннымъ, что иностранцы кладутъ на нихъ свои клейма (напримѣръ, шеффильдскіе мастера на тульскихъ издѣліяхъ), ни въ какихъ поощреніяхъ больше и не нуждаются. И они, дѣйствительно, нуждаются не въ поощреніяхъ, а нуждаются только въ наживѣ, возможность которой имъ и гарантируется высокимъ тарифомъ. Таможенный тарифъ дѣйствуетъ въ подобныхъ случаяхъ совершенно какъ правительственныя гарантіи желѣзнымъ дорогамъ. И тамъ тоже милліонныя гарантіи выплачиваются немногимъ предпринимателямъ изъ доходовъ, собираемыхъ со всѣхъ, и нерѣдко съ людей, которые и желѣзной дороги въ своихъ краяхъ не видѣли. Такими же гарантіями пользуется и русское общество пароходства и торговли, такихъ же гарантій желали и сахарозаводчики.
Но тутъ мы опять наталкиваемся на нѣкоторыя… ну, хотя бы недоразумѣнія. Если требуется поощрять отечественную промышленность, то, казалось бы, не зачѣмъ облагать неимовѣрно высокою, да еще и золотою пошлиной рѣшительно все, что приходитъ изъ-за границы о что для фабрикъ совсѣмъ не требуется, напримѣръ, деревянныя дудочки (свирѣли), мазь для бритвъ и ремней, замазку для оконъ, составы для склеиванія стекла и фарфора, зубочистки, кисеты турецкіе, клей губной, птичья клѣтки, коврижки и пряники, бумажные колпаки, турецкія фески, бисерные кошельки, кожаныя котомки, кресты иностранныхъ орденовъ, рыболовные крючки, кофейныя мельницы, соленые огурцы, очки, песокъ для засыпанія чернилъ, порошокъ для листки металлической посуды, зубной порошокъ, краска для волосъ, эоловы арфы, пемзу, перецъ, миндаль, масла — прованское, деревянное, лимонное, пальмовое, померанцевое ит. д., кофе, чай, чернику (алфавитный указатель къ таможенному тарифу занимаетъ 79 страницъ и ужь чего-чего въ немъ нѣтъ). Конечно, мы никогда не будемъ производить ни чая, ни кофе, ни оливковаго и лимоннаго масла, и, слѣдовательно, таможенный тарифъ поощряетъ не промышленность, а облагаетъ потребности и жизнь во всѣхъ ея мелочахъ Но и жизнь едва ли удовлетворится заграничными деревянными дудочками, зубочистками, турецкими кисетами и пескомъ для посыпанія чернилъ, да и налогъ на эти невинные предметы едва ли подниметъ ихъ отечественное производство. Ясно, что таможенный тарифъ является въ этихъ случаяхъ чисто фискальною мѣрой, средствомъ для усиленія государственныхъ доходовъ. Онъ, конечно, обложилъ бы охотно деревянныя дудочки и домашняго издѣлія, но онѣ для него неуловимы. Я вотъ получается любопытная картина часто неуловимой борьбы, которую устраиваетъ жизнь противодѣйствующей ей регламентаціи. Высокая пошлина на разные ничтожные предметы иностраннаго производства совершенно подавляетъ ихъ потребленіе, бисерные кошельки мы начнемъ вязать сами, а турецкія фески носить перестанемъ. Таможенный тарифъ отъ этого, конечно, лишится нѣкоторыхъ статей обложенія, а домашняя промышленность ничего не выиграетъ. При общей же дороговизнѣ жизни и дороговизнѣ производствъ (благодаря все тѣмъ же налогамъ) даже деревянныя дудочки и бисерные кошельки поднимутся въ цѣнѣ и вся эта прибавившаяся дороговизна ляжетъ опять на плечи того же козла отпущенія — потребителя. Повторится общеизвѣстный законъ, что высокія пошлины подавятъ потребленіе въ гораздо сильнѣйшей степени, чѣмъ онѣ увеличатъ таможенный доходъ. Но чѣмъ больше будетъ спускаться потребленіе, тѣмъ больше будетъ уменьшаться и таможенный доходъ; а какъ государственные доходы должны увеличиваться, а не падать, то придется прибѣгнуть опять къ усиленію налоговъ; увеличенные налоги сейчасъ же надавятъ потребителя и онъ начнетъ вводить у себя экономію, а эту экономію потребителя почувствуютъ раньше всѣхъ продавецъ я производитель; чтобы не лишиться покупателя, они постараются удешевить предметъ, а какъ удешевить его будетъ совершенно невозможнымъ (если, напримѣръ, обложенный высокою пошлиной предметъ не производится страной), то производитель и продавецъ начнутъ замѣнять настоящее не настоящимъ, пойдутъ въ ходъ суррогаты и подмѣси, очень часто вредныя, обманъ, плутовство — и опять за всю эту путанницу отвѣтитъ тотъ же козелъ отпущенія — потребитель. Въ то же время, высокая пошлина вызоветъ и тайное ей противодѣйствіе, потому что каждый будетъ стараться придумать способъ болѣе дешеваго пріобрѣтенія обложенныхъ высокою пошлиной товаровъ, и вотъ усилится контрабанда, а усиленная контрабанда вызоветъ болѣе усиленный таможенный надзоръ, а съ нимъ и новые расходы финансоваго вѣдомства. Какимъ образомъ путемъ подобной путаницы страна создастъ себѣ экономическую независимость, становится совершенно непонятнымъ. Ужь, конечно, намъ никогда не имѣть своего чаю, кофе, оливковаго и деревяннаго масла, а, кромѣ того, при тарифѣ, приближающемся къ запретительному, зачѣмъ фабрикантамъ и заводчикамъ производить хорошо и дешево, когда потребитель волей-неволей возьметъ по дорогой цѣнѣ и дурное? Вы скажете, что между производителями возникнетъ конкурренція; но еще вѣроятнѣе, что между ними возникнетъ стачка, потому что нагнать цѣны будетъ имъ всѣмъ выгодно, а покупатель я тутъ ничего не подѣлаетъ, и опять останется козломъ. Такимъ образомъ, подъ видомъ поощренія отечественной промышленности получатся отечественныя монопольныя производства и страна, уже и безъ того истощенная, отдастъ монополистамъ свои послѣдніе гроши и должна будетъ сократить и безъ того уже ограниченныя до послѣдней степени потребности.
Когда говорятъ у насъ объ экономическихъ интересахъ государства и объ общемъ экономическомъ развитіи, то большею частью предполагаютъ промышленность и торговлю и интересы только одной части населенія. Богатство и развитіе промышленности считалось всегда однороднымъ съ интересомъ и богатствомъ государства. Отъ этого и главнѣйшія и болѣе энергическія мѣры пріурочивались обыкновенно къ интересовъ промышленнымъ, городскихъ сословій и къ нуждамъ городовъ. Казалось бы, что въ такомъ исключительно земледѣльческомъ государствѣ, какъ Россія, должны стоять на первомъ планѣ интересы земледѣлія и сельскаго населенія, но этого никогда не бывало, я какъ еще при Петрѣ Великомъ были выдвинуты впередъ интересы промышленности, такъ эти интересы на томъ же первомъ планѣ остались и до сихъ поръ. И промышленно-торговое сословіе всегда хорошо понимало свое привилегированное положеніе, всегда умѣло имъ пользоваться, всегда подавало свой голосъ, всегда заявляло о своихъ нуждахъ, всегда умѣло кстати замѣтить, что его обѣднѣніе поведетъ къ обѣднѣнію государства, и потоку патріотическіе интересы требуютъ его поддержки. Такимъ образомъ, патріотизмъ пріурочивался къ промышленности и торговлѣ и въ нихъ по преимуществу усматривались русскіе интересы и русская самобытность, а промышленно -торговое сословіе возвело себя въ главнаго представителя патріотизма и самобытности.
Съ особенною силой этотъ промышленный патріотизмъ далъ себя почувствовать нынче, когда ради его таможенный налогъ вогнали на такую высоту, что не въ далекомъ будущемъ неизбѣжно ожидать поворота въ обратную сторону. Но въ сей моментъ мы пока смотримъ еще въ сторону противуположную и гонимъ вверхъ свои налоги, изобрѣтаемъ новые и даже усиливаемся создать источники новыхъ доходовъ. Пока заговорили лишь о казенномъ кабакѣ и табачной монополіи. Съ тѣни экономическими понятіями, которыя руководили нашею финансовою поилкой послѣ крымской войны, болѣе рѣзкой противуположности и вообразить нельзя. Все, что считалось тогдашними финансистами бѣлымъ, нынѣшними считается чернымъ, и что считалось тогдашними чернымъ, остается нынѣшними бѣлымъ. Тогдашнія финансовыя преобразованія начались съ уничтоженія монополій и казенныхъ фабрикъ и заводовъ, теперешнія же начинаются съ ихъ возстановленія, такъ что «своимъ умомъ» мы снова додумались до того, на чемъ стояли наши дѣды.
Государство, конечно, имѣетъ право устраивать свои фабрики, заводы и монополизировать свое производство, не исключая даже сельскаго хозяйства. Но вопросъ тутъ не въ правѣ государства, а въ выгодахъ, которыя оно получитъ, и въ потеряхъ, которыя оно нанесетъ своимъ гражданамъ. Кольберъ оказалъ Франціи несомнѣнную услугу устройствомъ казеннаго шелковаго производства, но это не было монополіей, государство не посягало на выгоды населенія, а скорѣе поступалось своими выгодами, потому что водворяло въ странѣ небывалую до того промышленность и брало на себя всѣ риски новаго дѣла. И у насъ была императорская мануфактура и императорскіе стеклянный и фарфоровый заводы, при устройствѣ которыхъ имѣлись частью тѣ же образовательныя цѣди. Но государственное монопольное производство, устраиваемое исключительно съ цѣлями увеличенія казенныхъ доходовъ, меньше всего заботится объ общей пользѣ и выгодахъ населенія. Въ этомъ случаѣ государство впадаетъ въ прямое противорѣчіе само съ собою, ибо посягаетъ на то, что оно должно охранять, и, вмѣсто того, чтобы сливать и примирять интересы, оно само вводятъ въ нихъ разрозненность и противодѣйствіе. Сдѣлавшись фабрикантомъ и купцомъ, государство будетъ, конечно, и самымъ безжалостнымъ фабрикантомъ, и самымъ безжалостнымъ купцомъ; оно вооружится всѣми средствами административной и уголовной кары, какими только можетъ располагать, а монопольное государственное производство пріобрѣтетъ сразу тотъ суровый и безпощадный характеръ, который неразлученъ съ необходимостью строгаго охраненія государственныхъ интересовъ противъ всякаго на нихъ покушенія. А покушеній этихъ будетъ тѣмъ больше, чѣмъ больше будутъ страдать отъ монополіи интересы частные. Другая особенность всякой казенной монополіи въ томъ, что она не можетъ вести свое дѣло настоящимъ коммерческимъ образомъ. Государственныя деньги всегда липнутъ сильнѣе къ рукамъ, чѣмъ частныя, и чиновникъ по самому существу своего положенія не можетъ быть хорошимъ хозяиномъ. Частное дѣло идетъ всегда быстрѣе и предусмотрительнѣе, чѣмъ казенное; чиновникъ же всегда связанъ массою правилъ, инструкцій, отчетностей и отвѣтственностей, не оставляющихъ для его дѣятельности почти никакого простора. Но если бы даже и не было этого, если бы казенное управленіе обнаружило полное довѣріе къ своимъ агентамъ и распорядителямъ, то и тутъ успѣхъ казеннаго дѣда никогда бы не сравнялся съ успѣхомъ частнаго. Частный хозяинъ или предприниматель, прежде всего, любитъ свое собственное дѣло и работаетъ для его успѣха. Чиновнику же нѣтъ никакихъ побужденій любить казенную фабрику, уже по одному тому, что она для него чужая. Частный предприниматель заботится о выгодахъ своего дѣла и ради его расширенія идетъ на случайности и риски, терпитъ зачастую неудачи, за которыя никому не отвѣчаетъ. Чиновникъ ради выгоды производства рисковать никогда не станетъ, да и права для этого не подучатъ. Чиновникъ гонится не за успѣхомъ, а онъ боится неуспѣха и отвѣтственности и потому изображаетъ полнѣйшую противуположность частному предпринимателю. Частный предприниматель смѣлъ, рискованъ, онъ слѣдитъ за всѣми мелочами, мѣшающими успѣху его дѣла, онъ изыскиваетъ всякія средства для его улучшенія, расширяетъ сбытъ, создаетъ новые рынки, вводитъ всякія улучшенія и усовершенствованія, не испрашивая ни чьего разрѣшенія. И потому всякое частное дѣло есть подвижное дѣло, въ немъ чувствуется нервъ, жизнь въ немъ бьетъ ключомъ. Казенное же дѣло въ рукахъ чиновниковъ всегда мертвое дѣло и отличается медленностью, робостью, рутиной и отсталостью. Что бы теперешніе защитники казенныхъ монополій ни говорили въ пользу чиновниковъ, имъ, защитникамъ, не вынуть изъ чиновника его чиновничьей души и не вставить въ него живую душу свободнаго человѣка, свободно занимающагося своимъ собственными дѣломъ. Частный предприниматель — это предупредительный другъ своего потребителя, онъ льститъ его вкусу, сочиняетъ для него всякія новинки, привлекаетъ его рекламами и вообще въ тонкости знаетъ его наклонности, вкусы, капризы и слабости и всѣми ими умѣетъ пользоваться. Это цѣлая, никѣмъ не записанная психологія, вродѣ устнаго обычнаго права, на которую потрачена масса ума, наблюдательности и изученія. Какія же могутъ быть у чиновника побужденія, чтобы создать психологію потребителя? Вотъ, напримѣръ, табачный фабрикантъ Шапошниковъ «особенно рекомендуетъ» теперь въ газетахъ сорты папиросъ «необыкновенно высокаго достоинства», приготовленныхъ изъ «чистаго турецкаго табаку» — Брилліанты, Европейскія, Смирны, Польскія, Грація, Амброзія, Душесъ, Демонъ, Ласточка, Гадалка, Букетъ, Календарь. Развѣ чиновникъ, управляющій казенною папиросною фабрикой, станетъ такъ заботиться о потребителѣ и изобрѣтетъ для него Грацію, Ласточку, Демона и Букетъ? При сколькихъ сортахъ папиросъ онъ вступитъ на фабрику, при столькихъ же, проуправлявъ ею полстолѣтія, онъ ее и оставитъ. Курильщики, конечно, помнятъ то время, когда у насъ только что появились папиросы, начавшіе вытѣснять вагштабъ Жукова. Тогда былъ всего одинъ сортъ папиросъ, а теперь ихъ уже триста. Вообще въ эти 30—40 лѣтъ наша табачная промышленность, пользовавшаяся довольно относительною свободой, развилась необыкновенно, привлекла къ себѣ массу рукъ и капиталовъ и создала себѣ европейскую извѣстность. Съ введеніемъ табачной монополіи все это громадное частное дѣло рухнетъ, табаководство, развившееся въ послѣднее время очень сильно, упадетъ, цѣны на табачныя издѣлія выростугь, т.-е. табакъ станетъ хуже, а потребитель омть явится козломъ отпущенія.
Когда прошелъ слухъ о табачной монополіи, то между табаководами, фабрикантами и торговцами сейчасъ же явилась вполнѣ понятная тревога, и къ министру финансовъ изъ разныхъ мѣстъ было отправлено нѣсколько прошеній, конечно, вполнѣ понятнаго содержанія. Какой эффектъ долженъ былъ произвести этотъ тревожный слухъ, можно увидѣть хотя бы изъ слѣдующей корреспонденціи изъ Майкопа, напечатанной въ Новомъ Обозрѣніи. «Наши табачные плантаторы, — пишетъ корреспондентъ, — находятся въ неописанной ажитаціи. Да и въ самомъ дѣлѣ, есть изъ-за чего и волноваться. Вдругъ, нежданно-негаданно пришла вѣсть о предположеніи ввести табачную монополію. Многіе изъ плантаторовъ уже послали различныя прошенія и ходатайства въ Петербургъ, но*что Изъ нихъ вышло — еще пока ничего не извѣстно. Табачная монополія безусловно должна во многомъ подорвать благоденствіе и мирное житіе россійскихъ табаководовъ и фабрикантовъ я значительно уменьшить табачное производство. Хотя, положимъ, еще не извѣстны тѣ основанія, которыя будутъ приняты при ея введеніи, и весьма легко можетъ быть, что будутъ установлены какія-нибудь льготы, которыя дадутъ возможность табачнымъ дѣятелямъ, не терпя особыхъ убытковъ, или прекратить свою дѣятельность, или же продолжать ее на новыхъ началахъ, но, во всякомъ случаѣ, какъ бы эти льготы ни было обширны, монополія, все-таки, должна явиться весьма обременительной».
Умягченныя выраженія корреспондента далеко не выясняютъ истиннаго положенія дѣла и вѣроятныхъ потрясеній, которыя произведетъ табачная монополія въ народномъ хозяйствѣ. Въ тѣхъ мѣстахъ, которыхъ она коснется, она пройдетъ какъ ураганъ и смететъ все, что ни задѣнетъ. Г. Янсонъ, по свѣдѣніямъ акцизнаго вѣдомства, принимаетъ площадь табачныхъ плантацій для 1871—75 гг. въ 41,600 дес., а г. Янжулъ въ 1879 г. опредѣляетъ площадь плантацій въ 46 тыс. дес.; это значитъ, что табачныя плантанціи занимаютъ у насъ вчетверо большую площадь, чѣмъ во Франціи. Табакъ разводится у насъ не менѣе, какъ въ 40 губерніяхъ; кромѣ того, онъ разводится въ Сибири, на Кавказѣ, въ Туркестанѣ. Черниговская губернія засѣваетъ табакомъ 17 тыс. десятинъ и столько же засѣваетъ губернія Полтавская. Табаководство составляетъ преимущественно крестьянскую промышленность и, напримѣръ, въ Волынской губерніи считается 12,862 плантаціи. Въ какомъ видѣ установится табачная монополія, предусмотрѣть, конечно, трудно; но если за образецъ будутъ взяты Франція или Австрія, т.-е., что табаководы будутъ находиться подъ строжайшимъ контролемъ правительства, чтобы ни одинъ листъ табаку не ушелъ отъ нихъ въ постороннія руки, то число плантацій будетъ сокращено и для разведенія табаку будутъ назначены только извѣстныя мѣстности, да будетъ установленъ для плантацій извѣстный минимумъ. Если все это такъ и случится, тогда очевидно, что на громаднѣйшемъ пространствѣ Россіи табаководство будетъ уничтожено и исчезнетъ культура одного изъ прибыльнѣйшихъ сельскохозяйственныхъ растеній въ крестьянскомъ хозяйствѣ. Крупныхъ плантацій, удобныхъ для надзора, монополія, конечно, не коснется, — она смететъ только мелкія, мужицкія плантація, а ихъ по цифрамъ г. Рагозина было въ 1871 г. больше ста тысячъ, а къ 1887 г. явилось, можетъ быть, и двѣсти тысячъ. Плантаціи эти составляютъ иногда всего нѣсколько огородныхъ грядъ; меньше ¼ десятины считается, по г. Рагозину, 87 тыс., отъ ¼ до 1 дес. 26 тыс., отъ 1 до 5 дес. 5 тыс. Эти цифры, какъ относящіяся къ 1871 г., далеко ниже дѣйствительныхъ.
Государство — не производитель и не коммерсантъ. Государство есть общественная организація, имѣющая цѣлью свободное развитіе личности и ея благосостояніе.. Такъ какъ государство не производитель, то оно необходимыя для него средства получаетъ отъ народа. Народъ, производящій платежи, подвергаетъ себя этимъ извѣстнымъ лишеніямъ и ослабляетъ свои производительныя силы. Слѣдовательно, задача финансоваго управленія въ томъ, чтобы, по возможности, меньше отвлекать отъ народа его излишки и держать народъ какъ можно дальше отъ роковаго для него предѣла истощенія податныхъ силъ. Если это не будетъ соблюдено, то свободный производительный капиталъ страны можетъ совсѣмъ исчезнуть и экономическое развитіе народа остановится.