ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ. править
XV. править
Начну кажущимся отступленіемъ.
Какъ и почему случается, что исторія идетъ приливами и отливами? То высоко поднимается волна жизни — и способности, чувства, идеи, — все идетъ вверхъ, сердца бьются, мысль работаетъ, всѣ точно вдругъ полюбятъ Другъ друга, всякій думаетъ объ общемъ счастіи, гуманность и прощаемость одушевляютъ всѣхъ, всѣ хотятъ работать на благо другъ друга, измѣняютъ учрежденія, порядки, законы, нравы, обычаи; а то волна вдругъ отольетъ — и все отходитъ съ нею назадъ; тѣ, которые любили и хотѣли устраивать лучшую жизнь, точно куда-то исчезнутъ и мѣсто ихъ займутъ совсѣмъ иные люди, на прежнихъ не похожіе, идеи прячутся, мысль надѣваетъ на себя ночной колпакъ, жизнь застываетъ, гуманность смѣняется непрощаемостью, всѣ дѣлаются сердитыми и недовольными, каждый думаетъ только о себѣ, дѣла перестаютъ идти полнымъ ходомъ, даже земля, точно вторя отливу, отказывается давать урожаи, люди, еще недавно такіе добрые и щедрые, становятся разсчетливыми и скупыми, каждый себя урѣзываетъ, каждый мѣшаетъ жить другому… Какой-то итальянскій историкъ объяснилъ эти приливы и отливы смѣною поколѣній и, по его разсчету, каждый приливъ и отливъ тянется около семнадцати лѣтъ. Едва ли это вѣрно. Бывали приливы очень короткіе, сейчасъ же вызывавшіе обратную зыбь, и бывали отливы, которые тянулись 25—30 и даже болѣе лѣтъ. Но несомнѣнно, что отцы и дѣти въ приливахъ и отливахъ играютъ главную роль и что за каждымъ приливомъ слѣдуетъ отливъ, чтобъ опять уступить свое мѣсто приливу.
Прекрасною иллюстраціей къ этой исторической теоріи можетъ служить Германія. Въ ней отливъ начался съ воцареніемъ Бисмарка и продолжается вотъ уже 25 лѣтъ, не обнаруживая особенной наклонности уступить свое мѣсто приливу, начало котораго, однако, уже намѣчается. Дурные и дикіе инстинкты Германіи нашли въ Бисмаркѣ не столько лучшаго выразителя, сколько энергическаго, сильнаго и послѣдовательнаго человѣка, способнаго дать имъ плоть и кровь.
Лѣтъ сорокъ назадъ, когда еще существовала теорія политическаго равновѣсія, въ школахъ, на урокахъ исторіи, учили, что для спокойствія Европы необходимо, чтобы середину ея занимало слабое государство, а сильныя, какъ Россія и Франція, стояли бы по концамъ. Если русскіе тогда и подсмѣивались надъ микроскопическими Липпе-Детмольдами и Зондерсгаузенами, то тогдашняя миніатюрная Германія была, все-таки, счастливѣе теперешней большой и сильной Германской имперіи. У тогдашней Германіи были десятки умственныхъ центровъ, въ которыхъ жилось очень гемютно. Въ каждомъ маленькомъ Липпе-Детмольдѣ былъ свой маленькій дворъ, который покровительствовалъ своимъ ученымъ, писателямъ, художникамъ. Военныхъ замысловъ тогдашняя маленькая Германія не питала и честолюбіе ея микроскопическихъ княжествъ заключалось въ томъ, чтобы соперничать другъ съ другомъ въ умственной дѣятельности. Одно княжество гордилось своимъ Шиллеромъ, другое — Гёте, третье — Фейербахомъ, четвертое — Гумбольтомъ, пятое — Бетховеномъ или Моцарцомъ, а вся Германія вмѣстѣ гордилась тѣмъ, что только у нея одной такая масса замѣчательныхъ людей и что только она одна производитъ для всего остальнаго міра и философію, и литературу, и науку, и искусство. Это время было золотымъ вѣкомъ для Германіи, когда ее никто не боялся, когда ее уважали, когда мы, русскіе, хотя и противупоставляли маленькимъ Липпе-Детмольдамъ нашу пространственность, тщеславясь при этомъ подвигами въ двѣнадцатомъ году казаковъ, но, все-таки, ѣздили въ Германію за умомъ-разумомъ и возвращались въ восторгѣ отъ ея простыхъ порядковъ и свободной умственной жизни.
Потомъ теорія европейскаго политическаго равновѣсія была забыта, Германія пожелала сдѣлаться большой и сильной, явился Бисмаркъ, точно нарочно выкованный для этого дѣла на заводѣ Круппа, а Россія и Франція, каждая по-своему, помогли Германіи. Теперь Германія забыла и Шиллера, и Гёте, учившихъ ее думать міровымъ образомъ, и не стала отъ этого ни счастливѣе, ни богаче, ни уважаемѣе. Германія не только испортила жизнь себѣ, по испортила жизнь и всѣмъ своимъ сосѣдямъ. Она дала новый тонъ всей европейской жизни, какого не придавалъ ей даже Наполеонъ I. Наполеонъ былъ, все-таки, «сыномъ революціи», онъ былъ тяжелъ правителямъ, но при немъ Франція для другихъ народовъ была передовою страной, она разносила по Европѣ новыя идеи, давала покореннымъ странамъ наполеоновскій кодексъ, пробуждала національное чувство. Ничего подобнаго не сдѣлала Германія Бисмарка. Германская имперія не дала Европѣ никакихъ идей, никакихъ новыхъ общественныхъ началъ, ничего такого, за что исторія занесла бы имя Бисмарка въ число благодѣтелей человѣчества и прогрессивныхъ просвѣтительныхъ правителей. Создавшись мечомъ, она только дѣйствуетъ мечомъ, и, конечно, погибнетъ отъ меча. Свою тяжелую грубую руку Германія Бисмарка наложила на всѣ свободныя политическія, экономическія и общественныя отношенія не только у себя дома, по и у своихъ сосѣдей. Она всей европейской жизни придала грубый средневѣковой тонъ, заразила всѣхъ своими запретительными стремленіями. Несомнѣнно сильный и даровитый человѣкъ, Бисмаркъ своимъ личнымъ вліяніемъ подчинилъ себѣ всѣхъ остальныхъ болѣе слабыхъ государственныхъ людей, поманивъ и раздраживъ ихъ властные аппетиты; онъ — несомнѣнный творецъ обновленной идеи «сильной власти», творецъ идеи новаго монопольнаго государства и системы государственно-экономическихъ экспериментовъ. Глазъ Бисмарка видитъ повсюду, рука его достаетъ вездѣ, даже за границей Германія, и его властнымъ требованіямъ подчиняются (по крайней мѣрѣ, еще недавно подчинялись) не только мелкія, но и крупныя государства.
Какъ же все это могло случиться послѣ еще недавнихъ уроковъ исторіи, послѣ памятнаго всѣмъ сверженія деспотизма Наполеона I? То, конечно, были уроки отцовъ, забытые дѣтьми, но, можетъ быть, лучше объясняетъ этотъ фактъ лордъ Честерфильдъ, писавшій еще въ прошедшемъ столѣтіи въ наставленіи своему сыну: «милый другъ, поѣзжай на континентъ Европы и убѣдись, какъ нужно мало ума, чтобъ управлять людьми». Не Бисмаркъ создалъ средневѣковое государство въ самомъ центрѣ Европы, а создали его тѣ, кѣмъ такъ легко управлять и кто такъ легко преклоняется передъ всякою силой: Европа всегда передъ кѣмъ-нибудь преклонялась. Она преклонялась передъ Наполеономъ I, потомъ преклонялась передъ Наполеономъ III, потомъ передъ Бисмаркомъ. И — странное дѣло! — никто, въ то же время, не думалъ преклоняться передъ Гладстономъ, этимъ единственнымъ современнымъ государственнымъ человѣкомъ Европы!
Если Викторія, прячась отъ народа, отъучаетъ англичанъ отъ мысли, что у нихъ есть королева, то Бисмаркъ пріучаетъ къ враждебнымъ мыслямъ противъ такой государственности, которая требуетъ только жертвъ и не даетъ ничего взамѣнъ ихъ. У нѣмцевъ, наконецъ, не достанетъ ни крови, ни денегъ, чтобы нести ихъ на алтарь отечества, какъ при Наполеонѣ I у Франціи не достало людей, чтобы пополнять армію. И когда это случится, когда терпѣніе нѣмцевъ и Европы истощится, тогда опять хлынетъ потокъ, подобный тому, который устремился на Наполеона I. Благословенія смѣнятся проклятіями, недавнее боготвореніе перейдетъ въ ненависть, кумиръ будетъ свергнутъ и волна жизни опять поднимется и пойдетъ на приливъ… А тамъ, глядишь, люди опять создадутъ себѣ новый кумиръ и повторится снова старая исторія.
Гладстона создалъ совсѣмъ противуположный порядокъ идей. Гладстонъ — не мечтатель, какъ Бисмаркъ, для котораго Германія, прежде всего, военная имперія съ Гогенцоллернами во главѣ. Для Гладстона Англія есть довольный, счастливый, свободный и самоуправляющійся народъ, отъ котораго не требуется никакихъ жертвъ для поддержанія воздушныхъ замковъ. Если онъ и требуетъ жертвъ, то не кровавыхъ и не отъ народа. Отъ этого наше общественное мнѣніе всегда сочувствовало Гладстону и никогда не сочувствовало Бисмарку и его жесткому режиму. Мы слишкомъ еще недавно разстались съ крѣпостнымъ правомъ и слишкомъ хорошо помнимъ его жестокости, да не совсѣмъ еще отдѣлались отъ всѣхъ послѣдствій крѣпостничества, чтобы видѣть въ безпощадной суровости какой бы то ни было общественный идеалъ. Мы сами, пожалуй, нуждаемся въ мягкости и, можетъ быть, отъ этого-то и идемъ толпой за всякимъ добрымъ человѣкомъ. Всякій проповѣдникъ любви и согласія становится у насъ сейчасъ же пророкомъ и къ нему стремятся жаждущіе услышать согрѣвающее слово, — до того мы страстно ищемъ любви и добрыхъ чувствъ, до того, какъ видно, мы еще ищемъ душевнаго отдыха и жизни успокоеннымъ безбоязненнымъ сердцемъ. Еще недавно мы шли за Достоевскимъ, еще недавнѣе бѣжали за графомъ Л. Толстымъ. Мы часто не разбираемъ даже смысла любви, которой насъ поучаютъ; намъ довольно того, что это любовь, и мы за ней тянемся къ доброму человѣку, который насъ можетъ согрѣть. И въ писателяхъ намъ дороже всего тѣ, которые шевелятъ въ нашемъ сердцѣ добрыя, человѣческія чувства. Чѣмъ, напр., такъ дорогъ намъ недавно умершій Надсонъ? Только своею задушевностью, только'" своимъ согрѣвающимъ словомъ, только своимъ страдальческимъ неудовлетвореннымъ чувствомъ любви, которому жизнь не. давала отвѣта, только надеждой, что такъ вѣчно быть не можетъ, только тѣмъ, что въ чувствахъ и страданіяхъ Надсона каждый находилъ свои чувства и свои страданія.
Другъ мой, братъ мой, усталый, страдающій братъ, —
Кто бы ты на былъ, — не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царятъ
Надъ омытой слезами землей.
Пусть разбитъ и поруганъ святой идеалъ
И струится невинная кровь, —
Вѣрь, настанетъ пора — и погибнетъ Ваалъ,
И вернется на землю любовь!
Не въ терновомъ вѣнцѣ, не подъ гнетомъ цѣпей,
Не съ крестомъ на согбенныхъ плечахъ, —
Въ міръ придетъ она въ силѣ и славѣ своей,
Съ яркимъ свѣточемъ счастья въ рукахъ.
И не будетъ на свѣтѣ ни слезъ, ни вражды,
Ни безкрестныхъ могилъ, ни рабовъ,
Ни нужды безпросвѣтной, — мертвящей нужды, —
Ни меча, ни позорныхъ столбовъ.
О, мой другъ! не мечта этотъ свѣтлый приходъ,
Не пустая надежда одна:
Оглянись, — зло вокругъ черезъ-чуръ ужь гнететъ,
Ночь вокругъ черезъ-чуръ ужь темна!
Міръ устанетъ отъ мукъ, захлебнется въ крови,
Утомится безумной борьбой, —
И подниметъ къ любви, къ беззавѣтной любви
Очи, полныя скорбной мольбой…
Это едва ли не лучшее изъ своихъ стихотвореній Надсонъ читалъ въ Кіевѣ на вечерѣ въ пользу «литературнаго фонда». Публика жадно ловила каждое слово уже угасавшаго поэта и вызовамъ и аплодисментамъ не было конца. И нельзя сказать, чтобы въ оцѣнкѣ, сдѣланной Надсону Волжскимъ Вѣстникомъ, не заключалось очень большой доли правды. Газета говоритъ, что «Надсонъ является выразителемъ колебаній того честнаго, но слабаго большинства, идеалы котораго благородны, но мало опредѣленны. Молодая жажда подвига, страстное желаніе отдаться служенію благу родины сдерживается у нихъ вѣчнымъ вопросомъ о томъ, какой путь производительнѣе и вѣрнѣе ведетъ къ цѣли». Эта оцѣнка была бы полнѣе, если бы къ ней прибавить, что Надсонъ находился еще въ моментѣ скорбныхъ ощущеній и болѣющихъ чувствъ, но уже готовился вступить на путь зрѣющей мысли. Вотъ что сказалъ тотъ же Надсонъ:
Нѣтъ, вѣрьте вы, слѣпцы, трусливые душою,
Изъ страха истины себѣ я не солгу,
За вашей жалкою я не пойду толпою
И тамъ, гдѣ долженъ знать, я вѣрить не могу.
Но, тѣмъ не менѣе, въ цѣломъ вѣрно, что слабое большинство находится въ расшатанномъ состояніи, что оно въ недоумѣніи стоитъ передъ открывающимися передъ нимъ путями жизни, не имѣетъ точныхъ и опредѣленныхъ общественныхъ идеаловъ, не уяснило себѣ своихъ общественныхъ задачъ и все ждетъ Моисея, который бы вывелъ его изъ умственной пустыни. И въ Моисеяхъ у насъ недостатка не ощущается: то здѣсь, то тамъ объявляются пророки, то проповѣдующіе новую религію, то спасеніе приспособленіемъ, то и совсѣмъ бѣгство изъ жизни…
Это, можетъ быть, слишкомъ длинное предисловіе вызвано статьями г. Д. Ж.: Къ чему способна интеллигенція, напечатанными въ 7 и 9 Недѣли. Статьи г. Д. Ж. производятъ болевое впечатлѣніе: не то, чтобъ онѣ были написаны сокомъ нервовъ и кровью сердца, но онѣ трогаютъ и сердце, и нервы, и тѣмъ совершеннѣе этого достигаютъ, что вызываемые ими боль и вопросы такъ и остаются въ васъ болью и прежними неразрѣшенными вопросами.
Статьи направлены противъ «интеллигентнаго пролетарія», который, будто бы, не можетъ существовать безъ «мѣста», «жалованья» и «службы». По словамъ автора, это нашъ прирожденный грѣхъ, не извѣстный ни мужику, ни мѣщанину-ремесленнику, ни лавочнику и вообще той народной массѣ, которая иначе и не жила никогда, какъ на свой страхъ вольнымъ промысломъ. Ничего подобнаго, будто бы, не знаютъ нѣмцы, французы, англичане, американцы, которымъ въ огромномъ большинствѣ случаевъ совсѣмъ не страшно пускаться въ житейское море безъ всякой заручки вродѣ «доѣста», «службы», «жалованья». Наша же интеллигенція въ огромномъ большинствѣ совсѣмъ неспособна прожить безъ няньки въ видѣ начальства, земства или хозяина. Она родится и воспитывается не для самостоятельнаго существованія, а для того, чтобы служить, т.-е. дѣлать то, что ей укажутъ и какъ прикажутъ, и за это получать жалованье. По словамъ автора, нашъ современный интеллигентный пролетарій служитъ не тому, чему поклоняется, а по большей части тому, что отрицаетъ, и дѣлаетъ это единственно по той причинѣ, что ему нужны готовыя, обезпеченныя средства, и при этомъ продаетъ свою и нравственную, и умственную свободу. Причину этого явленія авторъ усматриваетъ въ винѣ цѣлыхъ поколѣній, въ историческомъ наслѣдіи, которое они намъ передали, и признаетъ эту вину предъидущихъ поколѣній чрезвычайно крупнымъ и чрезвычайно важнымъ историческимъ фактомъ. «Это вина цѣлыхъ поколѣній, передаваемая наслѣдственно отъ отцовъ дѣтямъ, вина нравственнаго безсилія сохранить свою свободу, вина ежедневной, ежечасной, повсемѣстной и обратившейся въ обычай продажи своихъ силъ, своихъ знаній, своихъ услугъ не тому, кому бы хотѣлъ ихъ посвятить, а тому, кто дороже за нихъ даетъ, подъ условіемъ, чтобъ эти силы, знанія и услуги прилагались такъ именно, какъ этотъ дороже дающій хочетъ, хотя бы и во вредъ тому, кому продающій эти силы желалъ бы приносить пользу». «Искать мѣста», «получить мѣсто», «потерять мѣсто», «ждать мѣста», «опять найти мѣсто» — въ этомъ проходитъ вся жизнь интеллигентнаго пролетарія, начиная съ того момента, какъ онъ «окончилъ образованіе» (всѣ эти ковычки принадлежатъ автору). И какое же это образованіе? — спрашиваетъ авторъ. Спеціально приспособленное къ существованію на «мѣстѣ» и, мало этого, нарочито создающее субъектовъ, неспособныхъ добывать себѣ средства къ жизни иначе, " какъ «службой», и вообще до ребячества безпомощныхъ въ повседневной практической жизни. Женщины средняго круга, — говоритъ авторъ, — умѣютъ хоть что-нибудь дѣлать необходимое въ жизни: шить, стряпать, мыть; а мужчины изъ «интеллигенціи» — совершеннѣйшіе ребята въ практическомъ обиходѣ, да къ этому еще, по большей части, безпорядочные, безалаберные, невыносливые. Все это происходитъ оттого, что интеллигента со дня рожденія готовятъ къ занятію въ будущемъ «мѣста», которое дастъ возможность «все, что нужно», купить, заказать, велѣть сдѣлать и приготовить. "Замѣчательно, — говоритъ авторъ, — то равнодушіе, съ какимъ интеллигентнѣйшіе изъ родителей относятся къ безчисленнымъ и вопіющимъ ненормальностямъ обычной системы образованія и воспитанія: видятъ эти ненормальности, осуждаютъ ихъ, негодуютъ, жалѣютъ дѣтей, стараясь это дѣлать втайнѣ отъ нихъ, и, все-таки, отдаютъ ихъ на жертву всѣмъ этимъ ненормальностямъ, нерѣдко серьезно рискуя и здоровьемъ ихъ, и жизнью, и даже нравственностью. Это называется: «доставить дѣтямъ образованіе».
Для большей наглядности авторъ иллюстрируетъ свои заключенія тремя картинками съ натуры. Въ одной интеллигентный родитель разсуждаетъ, что единственный капиталъ, который онъ можетъ дать своимъ дѣтямъ, — образованіе, и каково бы оно ни было, оно — единственное средство, способное открыть дорогу и принести процентъ въ видѣ жалованья, пенсіи, гонорара. «Папа, папа! — прерываетъ сынъ бесѣду отца, — а я сегодня изъ греческаго пять получилъ». Въ другой картинѣ два пріятеля — учитель и секретарь — пьянствуютъ и оба уже «готовы». «Нѣтъ, братъ, это не жизнь, а чортъ знаетъ что такое. Чтобы такъ жить и не удавиться, надо быть свиньей… Я — учитель греческаго языка!… Нѣтъ, неправда, я свинья… оба мы свиньи и больше ничего; вслѣдствіе этого выпьемъ, потому что либо удавиться, либо напиться: другаго выхода намъ съ тобою нѣтъ, потому — тоска». — «Нѣтъ, ты мнѣ скажи: зачѣмъ мы учились?» — прерываетъ секретарь. — «А вотъ затѣмъ и учились, чтобы сознавать, что мы — свиньи и больше ничего»…
« — А у насъ учитель-то греческаго языка опять захворалъ; онъ всегда двадцатаго числа болѣнъ дѣлается», — говоритъ Коля на другой день отцу. — «Не болтай глупости! — отвѣчаетъ строго интеллигентный родитель и вдругъ у него въ душѣ мелькнуло что-то вродѣ зависти. Вотъ человѣкъ хоть разъ въ мѣсяцъ забудется, а я и этого паскуднаго удовольствія не имѣю: изъ года въ годъ, изо дня въ день все та же проклятая лямка и больше ничего; ни сзади, ни спереди… Это не жизнь, а это… чортъ знаетъ что такое!» И интеллигентный папаша сдѣлался еще мрачнѣе обыкновеннаго и, оставшись одинъ, кончилъ свои мрачныя размышленія тоже скандаломъ: машинально остановившись передъ письменнымъ столомъ, машинально же взялъ онъ со стола книгу, какое-то очень ученое сочиненіе на нѣмецкомъ языкѣ по его «спеціальности», и пришелъ въ бѣшеную ярость: онъ потрепалъ ее съ ожесточеніемъ, ударилъ объ полъ, пнулъ ногой и, сказавши: «у, прро-клятая!» бросился на кушетку.
Прошло шесть лѣтъ. Коля и учитель греческаго языка встрѣтились на кумысо-лечебномъ заведеніи, узнали другъ друга и обрадовались. Отецъ Коли умеръ въ чахоткѣ, а Колю факультетъ отправилъ лечиться на казенный счетъ. «А знаете, я вамъ что сказать собираюсь? — говоритъ учитель Колѣ. — Вы меня простите… Христа ради васъ прошу: простите меня, молодой человѣкъ!» Онъ всталъ съ мѣста и поклонился Колѣ въ поясъ. — «Да что съ вами? Въ чемъ васъ простить?» — «А въ томъ, что я васъ своею безполезностью изнурялъ»; — «Однако, вѣдь, вы и до сихъ поръ, если не ошибаюсь…» — «Да, да, и до сихъ поръ то же дѣлаю… и дѣлаю, и скорблю, и ругаю себя: „свинья ты, свинья безсовѣстная, что ты дѣлаешь-то?“ А вотъ подите же…» Я полагаю, — замѣчаетъ г. Д. Ж., — что еще черезъ нѣсколько лѣтъ Коля будетъ тоже говорить: «Это не жизнь, а это… это чортъ знаетъ что такое!…»
Все, что говоритъ авторъ, совершенная правда и картинки его взяты съ натуры, однако, вы чувствуете, что въ этой правдѣ есть какая-то неправда, — такая же неправда, какая слышится иногда въ обвинительной рѣчи пересаливающаго прокурора. Стоитъ передъ вами блѣдный, испитой, жалостнаго вида субъектъ, изолгавшійся и проворовавшійся и, съ точки зрѣнія прокурора, несомнѣнно, кругомъ виноватый. Но смотрите вы на несчастную фигуру обвиняемаго и не вѣрится вамъ жестокому слову обвинителя. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, не врагъ же себѣ этотъ жалкій обвиняемый, тоже, вѣдь, человѣкъ, тоже, вѣдь, у него и мать была, какъ говоритъ въ Мертвомъ домѣ Достоевскаго часовой надъ трупомъ умершаго арестанта. И тянетъ васъ къ этому несчастному обвиняемому, хотя, въ то же время, вы не сомнѣваетесь, что въ словахъ обвинителя есть правда. Должно быть, дѣло не въ одномъ обвиненіи, а еще въ чемъ-то и другомъ, чего въ обвиненіи вы не находите. Если вѣрить и обвинительному слову г. Д. Ж., то что же можетъ быть мерзѣе нашего русскаго интеллигента? Нѣтъ въ немъ ни Бога, ни совѣсти, ни сердца, а есть только негодная душенка, которую онъ и продаетъ всякому, кто дастъ больше, «подъ условіемъ, чтобъ его силы прилагались такъ, какъ того хочетъ дающій дороже, хотя бы и во вредъ тому, кому продающій эти силы желалъ бы приносить пользу». «Провѣрьте эту формулу на десяткахъ тысячъ (не слишкомъ ли много?) конкретныхъ случаевъ, — говоритъ авторъ, — и вы убѣдитесь, что она вѣрна». Въ томъ-то и дѣло, что при первой же провѣркѣ, даже и не «на десяткахъ тысячъ случаевъ», она окажется невѣрна, и самъ авторъ помогаетъ этому опроверженію своею послѣдующею ссылкой на «препятствія прогрессу».
Авторъ думаетъ, что «препятствіе прогрессу» создаютъ только тѣ, кто ищетъ мѣстъ и живетъ на жалованьи, и если бы не было подобныхъ продажныхъ душъ, то прогрессъ свершалъ бы свое торжественное шествіе безъ всякихъ задержекъ. "Если то или другое препятствіе прогрессу держится крѣпко, какъ каменная стѣна, — говоритъ г. Д. Ж., — то это не потому только, что подъ нимъ крѣпкій фундаментъ бѣдности и невѣжества, но и потому еще, что цѣлыя массы интеллигентныхъ единицъ частью безсознательно, частью сознавая смутно ложность своего положенія, даютъ матеріалъ для образованія этой стѣны, такъ что, можетъ быть, каждый ея десятый кирпичъ — интеллигентная сила; и когда такой кирпичъ по какой-нибудь причинѣ выпадетъ изъ стѣны, онъ считаетъ это для себя бѣдствіемъ и изо всѣхъ силъ старается снова «найти себѣ мѣсто въ той же стѣнѣ». Едва ли и прогрессъ, и препятствія ему зависятъ отъ такихъ простыхъ причинъ, какъ «интеллигентные» кирпичи, которые стоитъ только вынутъ, чтобъ исчезла всякаго стѣна, мѣшающая прогрессу. Я зналъ одну писательницу, которая предлагала очень простое средство, чтобы создать въ любой странѣ свободную печать: если въ странѣ существуютъ стѣсняющія условія, то писатели поголовно должны перестать писать. И Инсаровъ находилъ, что нѣтъ ничего легче сдѣлать Болгарію свободной, — стоитъ только прогнать турку. Самъ же г. Д. Ж. говоритъ, что препятствія прогрессу потому держатся крѣпко, что подъ ними «крѣпкій фундаментъ бѣдности и невѣжества» и что интеллигентная сила въ этой стѣнѣ лишь десятый кирпичъ. Но почему же каждый такой десятый или даже пятый кирпичъ долженъ быть непремѣнно прогрессивною силой? Вѣдь, и приливы, и отливы создаетъ все та же интеллигенція, а вовсе не какіе-то голодные и жалкіе бѣдняки, которымъ платится жалованье. А кто же имъ платитъ его? Бисмаркъ — несомнѣнный интеллигентъ, и не только интеллигентъ, но и человѣкъ замѣчательныхъ способностей и энергіи характера. А Мольтке? а вся военная партія Германіи, неужели это все какіе-то наемные «чинушки», которые продали себя «стѣнѣ»? Не они ли и составляютъ стѣну и ея крѣпкій фундаментъ, а не бѣдный и невѣжественный нѣмецкій Михель или деревенскій школьный учитель, состоящій на жалованьи? Пока существуетъ извѣстный порядокъ идей и понятій, эти идеи и понятія найдутъ себѣ мѣсто и въ человѣческихъ головахъ, а отдѣльные кирпичи тутъ ни причемъ. Было бы болото… А г. Д. Ж. хочетъ прогнать турку. Сводить весь вопросъ къ продажѣ совѣсти тоже едва ли позволительно; въ каждой странѣ, даже въ той самой Турціи, найдутся, можетъ быть, не больше какъ единицы продающихся людей, которые вполнѣ презираются тѣми, кто ихъ покупаетъ, а г. Д. Ж. ссылается «на десятки тысячъ конкретныхъ случаевъ». Онъ былъ бы болѣе правъ, сославшись на десятки тысячъ конкретныхъ случаевъ «интеллигентной» глупости, которой на свѣтѣ гораздо больше, чѣмъ продажной совѣсти. Да и что такое совѣсть? Совѣсть есть идеалъ, и у каждаго, у кого есть идеалъ, есть и совѣсть (поэтому у каждаго можетъ быть своя собственная совѣсть). Пока человѣкъ не противорѣчить своими поступками своему идеалу (личному или общественному), онъ будетъ доволенъ собою и спокоенъ, а станетъ поступать наперекоръ — и въ немъ заговоритъ совѣсть. Какой же былъ идеалъ у приведенныхъ г. Д. Ж. для иллюстраціи типовъ: у «интеллигентнаго» родителя, у учителя греческаго языка, у Коли? Авторъ ихъ идеаловъ ни общественныхъ, ни личныхъ намъ не показалъ. Онъ показалъ только недовольныхъ людей, — недовольныхъ, кажется, просто своею собственною личною жизнью. Скорѣе думается, что у нихъ никакихъ общественныхъ идеаловъ никогда и не было. Ужь самое «полученіе мѣста», на которое, какъ на царящую жизненную формулу, указываетъ г. Д. Ж. и къ чему пріурочивалъ воспитаніе Коли и его «интеллигентный» отецъ, — говоритъ прямо, что все счастіе этихъ людей не идетъ далѣе обыденныхъ мечтаній о выигрышѣ въ двѣсти тысячъ. Все это какія-то общественныя маріонетки, которыя безразлично могутъ свершать всякія движенія, и г. Д. Ж. Желаетъ, чтобы то были Прометеи, и какъ они никакого священнаго огня ни похитить, не зажечь, ни потушить не въ состояніи, а г. Д. Ж. непремѣнно желаетъ, чтобъ они учинили что-нибудь подобное, то онъ и приноситъ ихъ въ жертву вродѣ того невиннаго вола, который одинъ оказался виноватымъ, что разгнѣванный Юпитеръ послалъ на звѣрей моръ. При чемъ же тутъ «интеллигенція», когда вся суть именно и заключается въ отсутствіи того, что составляетъ коренное содержимое интеллигенціи и безъ чего она утрачиваетъ свой общественный смыслъ и перестаетъ быть интеллигенціей? Зависѣло вполнѣ отъ г. Д. Ж. подобрать такой типъ учителя греческаго языка, какой былъ ему нуженъ для доказательства. По на свѣтѣ, вѣроятно, больше такихъ греческихъ учителей, которые совершенно механически занимаются своимъ дѣломъ и любятъ его и, занявъ въ стѣнѣ мѣсто кирпича, вполнѣ способствуютъ ея однородности и цѣльности. Отчего же г. Д. Ж. не хочетъ допустить, что въ стѣнѣ все именно такіе кирпичи, вполнѣ къ ней приспособленные и пріуроченные? Это было бы для него тѣмъ послѣдовательнѣе, что самъ же онъ говоритъ, что «виной этого — историческій фактъ, наслѣдственно созданный цѣлымъ рядомъ поколѣній». Цѣлыя поколѣнія передавали по наслѣдству отъ отцовъ къ дѣтямъ извѣстныя понятія и созидали извѣстный историческій фактъ, и вдругъ ихъ праправнукъ, выросшій въ той же средѣ и въ тѣхъ же понятіяхъ, оказывается единственнымъ отвѣтчикомъ за тысячелѣтній грѣхъ своихъ предковъ. Если виновата исторія, то, казалось бы, ее и привлекать къ отвѣтственности; но какъ исторія ни въ чемъ виноватой быть не можетъ, то очевидно, что обвиненіе отпадаетъ само собою и вопросъ сводится не къ отысканію отдѣльныхъ виноватыхъ, а къ объясненію условій, создающихъ тѣ или другія формы жизни и тѣ или другіе типы людей. Это двѣ совершенно противуположныя точки зрѣнія. При одной непремѣнно явятся прокуроры, какимъ и есть г. Д. Ж., а обвиняемые будутъ доказывать, что они ни въ чемъ невиноваты. Это точка зрѣнія моралистовъ и проповѣдниковъ личной нравственности. При другой — искать виновныхъ нѣтъ необходимости, потому что безполезно, а требуется лишь выяснить причины тѣхъ или другихъ явленій и показать, какія общія послѣдствія получаются при однѣхъ причинахъ и какія при другихъ. Это точка зрѣнія историческая или политическая.
Г. Д. Ж. говоритъ, что исканіе «мѣстъ» и неспособность прожить безъ няньки въ видѣ начальства есть прирожденный грѣхъ «интеллигенціи», и исключительно русской, а что этимъ не грѣшатъ ни нѣмцы, ни французы, ни англичане (про американцевъ уже и говорить нечего), ни, наконецъ, наши деревенскіе мужики. Конечно, авторъ при этомъ обвиненіи руководствовался самыми похвальными нравственными побужденіями и желалъ, чтобъ у насъ вырабатывались такіе же самостоятельные характеры, какіе вырабатываетъ Америка. Но и при похвальныхъ желаніяхъ требуется справедливость, ибо иначе проповѣдникъ рискуетъ не достигнуть своей цѣли. Въ Германіи, во Франціи, въ Англіи люди тоже ищутъ «мѣстъ» и «жалованья», какъ и у насъ, а въ Америкѣ «казенныя мѣста» оказывались до того прибыльными и въ президентство генерала Гранта погоня за мѣстами стала до того повальной, что все это вызвало, наконецъ, протестъ цѣлой политической партіи. Государственный механизмъ — очень сложная машина, и чтобы приводить ее въ движеніе, требуется много всякихъ винтовъ, колесъ и рычаговъ. Ужъ я не говорю про армію, которая въ Европѣ отнимаетъ отъ другихъ дѣлъ больше десяти милліоновъ народу. Администрація и всегда требовала очень много людей, но съ тѣхъ поръ, какъ Бисмаркъ явился творцомъ государственнаго соціализма и системы правительственныхъ монополій и казенныхъ табачныхъ и другихъ фабрикъ, «мѣстъ» должно открываться еще больше, а, слѣдовательно, усилится за ними и погоня.
Не знаю, впрочемъ, правильно ли дѣлать различіе между «мѣстами» казенными и частными. Предположите, что въ странѣ была частная табачная производительность, а потомъ она стала казенною монополіей. Отъ этого, конечно, «мѣстъ» не прибавится, а они изъ частныхъ превратятся только въ казенныя. Существенной разницы такая перемѣна не произведетъ никакой и люди на фабрикахъ казенныхъ будутъ едва ли менѣе самостоятельны, чѣмъ они были на фабрикахъ частныхъ. Или въ половинѣ нынѣшняго вѣка явился новый видъ государственно-народнаго хозяйства — желѣзныя дороги, создавшія громадную массу «мѣстъ», на которыхъ люди живутъ на жалованьи. Персоналъ желѣзно-дорожныхъ управленій составляетъ цѣлую армію. Въ Америкѣ, гдѣ желѣзныхъ дорогъ больше въ десять разъ, чѣмъ у насъ, въ десять разъ больше и желѣзно-дорожныхъ служащихъ. Пароходныя компаніи, частныя и акціонерныя, поглощаютъ тоже цѣлую массу людей, и чѣмъ сильнѣе развивается пароходное и желѣзно-дорожное движеніе, тѣмъ большее число агентовъ они требуютъ. Это опять «мѣста». У насъ подобныхъ мѣстъ сравнительно гораздо меньше, чѣмъ у другихъ, болѣе развитыхъ экономически и общественно народовъ. Поэтому у насъ показывается больше казенныхъ мѣстъ. Что же касается личной самостоятельности служащихъ, то еще вопросъ, гдѣ они стѣснены больше — на казенной, или на частной службѣ. Желѣзно-дорожная дисциплина, напримѣръ, до того строга, что едва ли съ нею можетъ сравниться дисциплина какой бы то ни было канцеляріи. Дисциплина, устанавливаемая «хозяевами», тоже едва ли мягче. Купеческая дисциплина Китъ Китычей, кажется, достаточно извѣстна. По вотъ что требуется, напримѣръ, я не самодурами. Есть извѣстный у насъ сахарный заводчикъ, милліонеръ, вышедшій изъ крестьянъ; для завѣдыванія его заводами у него существуетъ громадная администрація изъ управляющихъ, помощниковъ, бухгалтеровъ, писцовъ и т. д. Главная его канцелярія (при его особѣ) стоитъ цѣлаго департамента и въ ней «чиновники» должны быть всегда во фракахъ, что въ казенныхъ мѣстахъ уже давно вывелось. Или ѣдетъ владѣлецъ князь Б. и управляющій одного изъ имѣній князя получаетъ отъ главноуправляющаго такую телеграмму: «встрѣтить его сіятельство на станціи X. во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ». Личная служба гораздо больше убиваетъ самостоятельность, чѣмъ какая бы то ни было правительственная служба. Личный произволъ хозяина и больше, и непосредственнѣе, чѣмъ произволъ оффиціальнаго начальства. И причины этого совершенно понятны. При личномъ началѣ дѣйствуютъ и личные пружины, и личные интересы, и даже личные капризы.
Если у насъ, какъ я уже сказалъ, можетъ быть, больше, чѣмъ гдѣ-нибудь, гоняются за мѣстами казенными, земскими и вообще общественными, то, конечно, только потому, что этотъ родъ занятій по преимуществу даетъ средства для существованія. Весьма вѣроятно, что всякій точно также занялся бы и ремесломъ и другимъ видомъ личнаго труда, если бы на него существовалъ спросъ. Но ни промышленность, ни ремесленность у насъ не развиты и развиваются очень туго, потому что туго прибавляется потребитель. А, между тѣмъ, «мѣста» ростутъ гораздо быстрѣе. Еще 25—30 лѣтъ назадъ были у насъ мѣста только казенныя, а теперь явились мѣста земскія, желѣзно-дорожныя, пароходныя, банковыя, разныхъ акціонерныхъ предпріятій и т. д. На всѣ эти мѣста требуется масса лицъ, а по мѣрѣ развитія общественно-экономическихъ дѣлъ и предпріятій явится еще больше мѣстъ и на нихъ потребуется еще больше людей, конечно, приспособленныхъ къ этимъ мѣстамъ, — людей извѣстныхъ навыковъ, извѣстной спеціальности, составляющей иногда цѣлую науку. «Мѣста» совсѣмъ не такая простая вещь, чтобы было достаточно простаго желанія получать жалованья. Когда нынѣче въ Одессѣ было запрещено нотаріусамъ имѣть въ конторахъ евреевъ и просьба нотаріусовъ, чтобы воспрещеніе было отложено на два мѣсяца, ибо нельзя по щучьему велѣнію найти соотвѣтственныхъ и знающихъ людей, не была уважена, то нотаріусы напечатали въ петербургскихъ газетахъ вызовъ людей, которые могли бы работать въ нотаріальныхъ конторахъ. М каждое «мѣсто» точно также требуетъ вполнѣ приспособленныхъ людей, прошедшихъ цѣлую школу, усвоившихъ извѣстные навыки, привычки и знанія. Даже отъ простаго переписчика требуется теперь, чтобъ онъ имѣлъ конторскій почеркъ. Только со стороны можетъ казаться, что «мѣсто» — простая вещь, въ дѣйствительности же каждое «мѣсто» есть особаго рода спеціальность, и, по мѣрѣ развитія дѣлъ, люди, себя имъ посвящающіе, стали распадаться на соотвѣтствующія этимъ мѣстамъ спеціальности. Это, несомнѣнно, печальный порядокъ общественно-экономическихъ отношеній, по именно потому, что онъ порядокъ экономическій, къ нему ошибочно подходить съ аршиномъ личной морали. Загляните въ душу всей этой массы подневольныхъ людей, служащихъ въ разныхъ компаніяхъ, акціонерныхъ обществахъ, въ конторахъ и т. д., ит. д., ит. д. Вѣдь, все это рабы и захребетники, которые ими такъ и умрутъ, не испытавъ, что значитъ ходить на своихъ ногахъ и работать для своего собственнаго дѣла, потому что для нихъ и не существуетъ никакихъ возможностей встать на свои ноги. Развѣ что старшіе купеческіе прикащики, наворовавъ у хозяевъ, сдѣлаются купцами. Но, вѣдь, это уже старая традиція и съ развитіемъ личной честности и этотъ способъ достиженія самостоятельности, вѣроятно, посократится.
Г. Д. Ж. говоритъ, что «служба» и «жалованье» съ точки зрѣнія мужика, мѣщанина-ремесленника, лавочника и т. д. — вещи очень странныя. Едва ли. Именно въ положеніи мужика это вещи настолько не странныя, что безъ «этой точки зрѣнія» мужикъ совсѣмъ бы пропалъ. Больше милліона народу ходитъ у насъ ежегодно — одни на зимніе заработки, другіе на лѣтнія работы. Бредутъ эти милліоны нерѣдко совсѣмъ наавось, надѣясь, что, вотъ, можетъ быть, найдется «мѣсто» и «жалованье». Такъ было, напримѣръ, съ каменщиками, штукатурами и т. п., которые задаромъ ходили въ Петербургъ, когда послѣ строительной горячки, подманившей рабочихъ, Петербургъ пріостановился съ постройками. Такъ ходятъ иногда десятки тысячъ людей совершенно напрасно въ степныя или поволжскія губерніи на полевыя работы, когда или прибредетъ слишкомъ много рабочихъ, или неурожай не дастъ всѣмъ работы. Посмотрите, какая масса деревенскаго люда, ищущаго работы, наполняетъ поѣзда желѣзныхъ дорогъ, волжскіе и черноморскіе пароходы. Все это — искатели временныхъ «мѣстъ» и временной задѣльной платы. А фабричные рабочіе, которые ужь исключительно живутъ мѣстомъ и жалованьемъ? Крестьянинъ счастливѣе тѣхъ, кто отдаетъ въ наемъ свой личный трудъ ради болѣе или менѣе постояннаго мѣста, только тѣмъ, что какъ-никакъ, а у него есть и хата, и земля, т.-е. постоянный уголъ, тогда какъ у интеллигентнаго или грамотнаго захребетника впереди только богадѣльня. А сколько между крестьянами бобылей, одиночекъ, вѣчно живущихъ въ работникахъ то у владѣльцевъ, то у крестьянъ! Вѣроятно, этотъ безмѣстный и нанимающійся людъ составляетъ нѣчто очень солидное, если, наконецъ, потребовалось выработать въ законодательномъ порядкѣ особыя правила для сельскихъ и фабричныхъ рабочихъ. А сколько одинъ Петербургъ, уже не говоря про другіе большіе города, привлекаетъ людей на мѣста старшихъ и младшихъ дворниковъ и швейцаровъ! Служба эта образовала даже особую спеціальность. Наконецъ, солдаты рѣдко садятся на землю, а обыкновенно ищутъ мѣстъ и жалованья не только въ городахъ, по и въ деревняхъ. Пролетаріатъ земледѣльческій и фабричный сталъ теперь у насъ такимъ же экономическимъ явленіемъ, какъ и въ Европѣ; онъ только не достигъ еще до подобнаго же напряженія, но, какъ показываютъ факты, достигнетъ и этого, потому что онъ не убываетъ, а ростетъ. Земледѣльческій и фабричный пролетаріатъ только не бросается у насъ такъ рѣзко въ глаза и о немъ теперь очень мало пишутъ. Происходитъ же это, вѣроятно, потому, что городскіе жители не всегда его видятъ, а, можетъ быть, и потому, что, при слишкомъ низкомъ уровнѣ потребностей нашего народа, бѣднота, къ которой мы приглядѣлись, не бросается ужь рѣзко въ глаза, тогда какъ интеллигентный городской пролетаріатъ у всѣхъ на виду и производитъ болѣе удручающее впечатлѣніе уже по одному тому, что потребности интеллигентнаго пролетарія, все-таки, развитѣе, а потому и лишенія ему чувствительнѣе. Наконецъ, интеллигентъ, можетъ быть, двадцать лѣтъ учился только для того, чтобы создать себѣ мѣсто-въ природѣ, онъ свѣжъ и силенъ, имѣетъ знанія и хочетъ работать, но жизнь ему въ работѣ отказываетъ. Именно этимъ пролетаріатъ и тяжелъ.
Здѣсь мы приходимъ къ чему-то несогласимому. Г. Д. Ж. обвиняетъ родителей, что они готовятъ своихъ дѣтей только для «мѣстъ», а оказывается, что приготовленные для мѣстъ люди образуютъ, только пролетаріатъ. Какъ же это могло случиться, когда вездѣ и повсюду мы еще нуждаемся въ интеллигентныхъ людяхъ и именно для «мѣстъ»? У насъ городскія управленія страдаютъ потому, что не располагаютъ достаточными интеллигентными силами, отъ того же страдаетъ и земство, нашъ слѣдственный персоналъ, наша администрація болѣютъ тѣмъ же грѣхомъ. Вездѣ намъ еще нужны, въ видѣ простыхъ исполнителей, интеллигентные люди и въ деревнѣ, и въ городѣ. Нѣтъ у насъ школъ, не достаетъ учителей, — вездѣ мы пропадаемъ отъ полуобразованія или отъ недостатка людей образованныхъ, — и при такомъ запросѣ на людей вдругъ ухитрились создать интеллигентный пролетаріатъ, а г. Д. Ж. негодуетъ, что интеллигентные и образованные люди ищутъ мѣстъ! Казалось бы, что «мѣста» должны ихъ искать.
Обвиняетъ еще г. Д. Ж. интеллигентныхъ родителей за равнодушіе, съ какимъ они относятся къ безчисленнымъ и вопіющимъ ненормальностямъ обычной системы образованія и воспитанія, и видя все и осуждая это все, они, все-таки, приносятъ своихъ дѣтей въ жертву. Предположимъ, что это вѣрно. Но какъ же иначе могли бы поступать родители, если для нихъ нѣтъ выбора, если система и частныхъ, и общественныхъ учебныхъ заведеній одна и та же, если только на условіи уступки нѣкоторымъ ненормальностямъ можно добыть кое-что и нормальное? Причемъ тутъ родители? Но г. Д. Ж. не ограничивается только обвиненіемъ родителей въ безжалостности, — онъ рѣзко порицаетъ ихъ за то, что въ образованіи они видятъ «единственный капиталъ, открывающій дорогу въ жизни». Но какой же другой «капиталъ» могъ бы замѣнить въ этомъ случаѣ образованіе? Образованіе есть единственная сила, которою человѣкъ заручается для борьбы съ жизнью, только образованіе и ничто другое даетъ человѣку необходимыя для этого средства и самымъ лучшимъ образованіемъ будетъ, конечно, такое, которое подготовитъ человѣка ко всѣмъ случайностямъ, какія ему выпадутъ. Если бы человѣкъ могъ знать все, это былъ бы наиболѣе подготовленный для жизни человѣкъ. Наше образованіе, конечно, далеко отъ такого идеала, какъ далека отъ идеала и вообще наша жизнь, и, все-таки, едва ли справедливо обвинять интеллигентныхъ родителей за то, что они хотятъ дать дѣтямъ образованіе и выпустить ихъ въ жизнь съ умственнымъ капиталомъ. Можно подумать, что г. Д. Ж. негодуетъ на то, что родители хотятъ давать дѣтямъ образованіе. Но, конечно, онъ этого не думаетъ, — онъ только страстно относится къ основной своей мысли и хочетъ подкрѣпить ее всѣми доступными для него доказательствами и средствами. А основная мысль его слѣдующая.
«Такъ жить нельзя!» — одна изъ самыхъ обычныхъ фразъ тоскующей интеллигенціи. «Такъ жить нельзя!» — говоритъ одинъ, другой, третій, пятый, десятый, сотый… Можетъ быть, десятки тысячъ трагически повторяютъ эту фразу и, однако-жь, всѣ живутъ такъ, какъ «нельзя», а не иначе. Уже одно это свидѣтельствуетъ о какомъ-то повальномъ безсиліи. Если такъ жить нельзя, то давайте жить по-другому. Но какъ жить по-другому, когда жизнь наша обставлена такими условіями, измѣнить которыя не въ нашей власти? Вотъ въ этомъ-то и ошибка: вы не туда смотрите (все это говоритъ г. Д. Ж., слова котораго я передаю съ буквальною точностью); вы смотрите на «условія», окружающія вашу жизнь и сжимающія ее, какъ ногу сжимаетъ тѣсный сапогъ, и думаете, что въ нихъ только, въ этихъ условіяхъ, въ этомъ тѣсномъ сапогѣ, причина той боли, которую вы чувствуете. А вамъ бы надо другимъ вопросомъ заняться: да во мнѣ-то самомъ нѣтъ ли чего-нибудь такого, что дѣлаетъ для меня эти условія тяжелыми? Догадайтесь, наконецъ, что сапогъ не потому жметъ, что онъ узокъ, а потому, что онъ на вашей ногѣ. Противъ этого трудно спорить. Еще труднѣе спорить противъ положенія, что условія жизни государственной, общественной, общенародной измѣняются очень медленно. Поэтому, если осуществленіе той или другой метаморфозы считать необходимымъ условіемъ личнаго счастія, то надо напередъ знать, что вѣроятнѣе всего такъ и умрете, ничего не дождавшись… А ждать приходится въ тоскѣ гнетущей, достигающей нерѣдко степени нравственной пытки… Вотъ эту-то пытку и выражаютъ словами: «такъ жить нельзя» (повторяю еще разъ, что я выписываю съ буквальною точностью). Лучше будемъ такъ говорить: «Нечего ждать, пока условія жизни внѣ насъ измѣнятся; давайте лучше тѣ условія измѣнять, которыя отъ насъ зависятъ, — условія собственной своей жизни».
Г. Д. Ж. думаетъ, что «тоскующая интеллигенція» сильно преувеличиваетъ, воображая, что ея тоска въ близкомъ родствѣ съ «вельтишерцемъ», или, по крайней мѣрѣ, зависитъ, главнымъ образомъ, отъ строя жизни внѣ ея самой, а не отъ строя жизни ея собственной. Вся причина въ насъ самихъ, ибо строй нашей повседневно-будничной жизни весь пропитанъ и отравленъ закабаленностью. Требованія «общепринятаго» обычая или условнаго приличія и требованія службы — вотъ два хозяина, на которыхъ интеллигентный работникъ работаетъ всю жизнь свою, отъ колыбели до могилы. Но съ обычаемъ и приличіями еще можно примириться, потому что изъ-за нихъ «не стоитъ мучиться и бороться». "Другое дѣло — свобода труда. Она едва ли не самая существенная часть «свободы» вообще, этого величайшаго блага, которымъ дорожитъ, какъ драгоцѣнностью, все живое: человѣкъ, звѣрь, рыба, птица, букашка. Быть лишеннымъ свободы труда и не чувствовать этого лишенія — невозможно. Свободный «творческій» трудъ — наслажденіе; несвободный трудъ — наказаніе, даже въ буквальномъ смыслѣ, по «уложенію».
Нельзя сказать, чтобы г. Д. Ж. не игралъ немножко въ прятки, разсчитывая, конечно, на проницательность читателя. Г. Д. Ж. сводитъ тоску къ двумъ причинамъ: къ царящему обычаю и приличіямъ и къ чувству неудовлетвореннаго ожиданія перемѣнъ въ жизни общественной. Обычаи онъ сравниваетъ съ узкимъ сапогомъ, который жметъ не потому, что онъ узокъ, а потому, что онъ на ногѣ. Ну, конечно, всякій узкій сапогъ жметъ только поэтому, и сапогъ, стоящій въ шкафу у сапожника, никакой ноги не жметъ. Высказавъ эту удивительную истину, г. Д. Ж. съ торжествомъ замѣчаетъ, что противъ нея спорить нельзя. Это вѣрно, но также вѣрно и то, что съ сапожною теоріей г. Д. Ж. можно весь вѣкъ простоять на одномъ мѣстѣ. Все стѣсняющее нашу жизнь никто не мѣшаетъ сравнивать съ узкими сапогами; но едва ли позволяется утверждать, что единственное средство избавиться отъ узкихъ сапоговъ — ходить босикомъ. Даже про жену говорятъ, что она — не башмакъ — не сбросишь, а г. Д. Ж. Желаетъ, чтобы интеллигенція (а, можетъ быть, и человѣчество) разулась сразу отъ всѣхъ стѣсняющихъ ее обычаевъ и приличій (конечно, ложныхъ, а не вообще). Но теорія г. Д. Ж. погрѣшаетъ не одною практическою неосуществимостью: главный ея грѣхъ въ томъ, что г. Д. Ж. Желаетъ, чтобы каждый думалъ только о себѣ и снималъ бы свой собственный сапогъ, не заботясь о сосѣдѣ; но это слишкомъ аристократично и ведетъ къ практикѣ грубаго личнаго эгоизма, которому г. Д. Ж. и усиливается поучать тоскующаго интеллигента. Впрочемъ, на томъ, чтобы интеллигенція разулась отъ «приличій, передъ которыми ничуть не благоговѣетъ», г. Д. Ж. особенно не настаиваетъ, ибо все это «еще сносно, потому что ничтожно и мелочно и не стоитъ изъ-за этого мучиться и бороться». Главный врагъ прогресса, на котораго г. Д. Ж. и обрушиваетъ всю разрушительную силу своей аргументаціи, — закабаленный трудъ.
Тоска нашей интеллигенціи происходитъ вовсе не отъ неудовлетворяющихъ ее внѣшнихъ условій жизни, разсуждаетъ г. Д. Ж., а просто отъ неудовлетворительнаго строя ея внутренней жизни. Нужно чтобы люди сдѣлались довольны собою, и тогда они будутъ довольны всѣми. А чтобы люди стали довольны собою, нужно чтобы они сдѣлались независимы, какъ птицы Божіи, и работали бы только про себя и для себя. Когда каждый создастъ себѣ птичью свободу, всѣ сдѣлаются счастливыми и тоска исчезнетъ, потому что каждому отдѣльному счастливому человѣку тосковать будетъ и не о чемъ. Это несомнѣнная теорія прогресса, ибо г. Д. Ж. признаетъ «свободу величайшимъ благомъ, которымъ дорожитъ даже всякая букашка». Какой же получится прогрессъ, если, увлекшись заманчивою мечтой о свободѣ букашекъ, мы послѣдуемъ за теоріей г. Д. Ж.?
По словамъ г. Д. Ж., интеллигенція роковымъ образомъ становится на пути продажнаго труда и этимъ опредѣляется и устанавливается весь послѣдующій строй ея жизни. Дѣло начинается со школы. Ни дѣти, ни родители, — говоритъ г. Д. Ж., — вовсе не хотятъ того, что называется «ученьемъ», но они сознательно подчиняются этому неизбѣжному зду, потому что иначе нельзя, потому что это единственное средство заручиться возможностью «получить мѣсто» (здѣсь г. Д. Ж. ссылается на графа I. Толстаго). Когда молодой человѣкъ сдалъ послѣдній экзаменъ, всѣ ликуютъ; но чему радуются неразумные люди? Никто изъ нихъ не понимаетъ, что назавтра душа молодаго человѣка будетъ уже полна заботъ и жизнь его потечетъ тѣмъ же русломъ, но лишь въ другой обстановкѣ. До сихъ поръ «сцена изображала классную комнату, аудиторію, теперь же она будетъ изображать канцелярію, но суть дѣла останется та же: будешь дѣлать не то, что хочешь, и въ этомъ пройдетъ вся твоя жизнь».
Роковыя послѣдствія того, что человѣкъ будетъ сначала учиться по принужденію, а потомъ служить по принужденію, будутъ заключаться въ томъ, что онъ рѣшитъ, что «такъ жить нельзя», и затѣмъ или станетъ искать выхода въ «забвеніи», или опошлится. Середины г. Д. Ж. никакой не допускаетъ. Средства къ забвенію могутъ быть иногда очень почтенныя и симпатичныя. Одинъ погрузится въ радости и печали и во всѣ мелочи своего домашняго очага, няньчится съ дѣтишками, цвѣты на окнахъ лелѣетъ, канареекъ разводитъ, другой погрузится въ какую-нибудь сцеціальность, словарь какой-нибудь составляетъ всю жизнь, хотя и видитъ, что никогда его не кончитъ, и смутно сознаетъ, что словарь его никому ненуженъ; какими-нибудь доисторическими древностями начнетъ яко бы увлекаться — курганы копаетъ, черепки собираетъ, или путешествіе какое-нибудь предприметъ съ ученою цѣлью, вообще стараются успокоиться на какихъ-нибудь суррогатахъ жизни. «Въ устахъ интеллигенціи, — дѣлаетъ общее заключеніе г. Д. Ж., — найти себѣ дѣло по душѣ — значитъ ничто иное, какъ найти приличный способъ забыться, оправдать на себѣ пословицу: чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, только бы не плакало…»
Ну, конечно, жить самообманами и суррогатами жизни недостойно человѣка-гражданина, какимъ долженъ быть интеллигентъ. Но какое же средство для настоящей жизни предлагаетъ г. Д. Ж.? Средство очень простое: каждый долженъ жить свободнымъ творческимъ трудомъ и не продавать его, ибо это есть рабство и закабаленіе, отъ котораго и происходятъ всѣ наши несчастія. Школа и ученье есть первый шагъ къ закабаленію и къ привычкѣ дѣлать и поступать противъ своихъ желаній, и потому г. Д. Ж. прилагаетъ свою разрушающую силу, прежде всего, къ отрицанію ученья. Впрочемъ, онъ не говоритъ этого нигдѣ прямо. Онъ только бросаетъ съ птичьяго полета фразу, что ученье пріучаетъ человѣка къ рабству и что учиться добровольно никто не хочетъ, и затѣмъ удаляется съ побѣдоноснымъ видомъ, не считая нужнымъ приводить какія-либо доказательства. Читателю при такомъ странномъ къ нему отношеніи приходится впасть или въ безнадежно-удрученное состояніе, или провѣрить своего авторитетнаго учителя. И дѣйствительно, жизнь говоритъ далеко не то, что говоритъ г. Д. Ж. Современная жизнь такъ сложна, естественныя науки и техническія знанія такъ развились и такъ ушли далеко, что нерѣдко всей человѣческой жизни мало, чтобъ овладѣть какимъ-нибудь однимъ отдѣломъ знанія. Чтобы какая-либо страна могла идти въ уровень съ другими общественно-экономически развитыми страдами, требуется ныньче громаднѣйшая затрата силъ на образованіе и ученье. Чтобы стать, напримѣръ, ну, хотя бы мельникомъ (вѣдь, не Богъ же вѣсть какая мудреная, повидимому, наука) и работать не только для европейскихъ, но и для русскихъ рынковъ, умѣть управляться съ турбинами, французскими жерновами и съ теперешними плотинами, нужно проработать подъ надзоромъ, указаніемъ и руководительствомъ лѣтъ десять, пятнадцать. Раньше настоящій мастеръ, котораго бы боялось дѣло, не выйдеть. И во всемъ и вездѣ такъ. Ткачество, красильное производство стали цѣлыми обширными науками. Поднимаясь отъ механическихъ знаній въ область химіи, технологіи, со всѣми ея подраздѣленіями, составляющими самостоятельные отдѣлы, механики, машиностроенія, судостроенія, желѣзно-дорожной техники, архитектуры гражданской и военной, желѣзнаго производства, или переходя въ область сельскаго хозяйства съ различными его вѣтвями — скотоводствомъ, винодѣліемъ, винокуреніемъ, хмѣлеводствомъ, пчеловодствомъ, плодоводствомъ, — мы встрѣчаемся съ такою массой самыхъ разностороннихъ знаній, -что цѣлый вѣкъ живешь и учишься и всякій день оказывается, что чего-нибудь не знаешь. Міръ стучитъ теперь безъ устали всевозможными работающими колесами, фабрики, заводы въ ходу денно и нощно, желѣзныя дороги едва успѣваютъ перевозить товары и пассажировъ, пароходы снуютъ по всѣмъ морямъ и океанамъ, вездѣ и во всемъ лихорадочная дѣятельность, даже земледѣліе приняло промышленный характеръ и разсталось съ своею прежнею безмятежною патріархальностью. Позволь себѣ ныньче какая-либо страна малѣйшую отсталость въ знаніи или ослабленіе производительной энергіи и она сейчасъ же будетъ оттѣснена другимъ, болѣе знающимъ и энергическимъ народомъ. Но не лихорадочная практическая дѣятельность создаетъ теперешній успѣхъ, а лихорадочная умственная производительность, постоянное напряженіе изобрѣтательныхъ способностей, новыя открытія, усовершенствованія, улучшенія, которыми можетъ овладѣть производитель. Поэтому наибольшее вѣроятіе встать на первое мѣсто или, по крайней мѣрѣ, не отстать отъ другихъ выпадетъ на долю только того народа, у котораго наиболѣе возбуждена мысль и работаетъ она во всѣхъ направленіяхъ, и если эта мысль, созидая знанія, вмѣстѣ съ тѣмъ, создаетъ и общія условія, при которыхъ знанія могли бы развиваться наиболѣе свободно и всесторонне. Поэтому же только тотъ народъ и встанетъ на высотѣ развитія, который овладѣетъ совершеннѣе возможностями для полнаго своего умственнаго роста. И вотъ почему школа — высшее, среднее, низшее, техническое образованіе, создающее, кромѣ собственно техниковъ и спеціалистовъ, еще и такъ называемую интеллигенцію съ ея свободными умственными профессіями, заняло во всемъ мірѣ первое мѣсто. Потребности прогресса и цивилизаціи открываютъ столько возможностей и путей для приложенія къ дѣлу всѣхъ создающихся вновь умственныхъ силъ, что сколько бы ихъ еще ни явилось, для всѣхъ найдется дѣло. Какъ же съ этимъ запросомъ жизни на производительныя силы согласить отрицательное отношеніе къ ученью г. Д. Ж., котораго едва ли выручитъ ссылка на авторитетъ графа Л. Толстаго? Если рѣчь шла собственно о нашей русской шкодѣ и объ ея отсталости, такъ и надо же было указать на существующіе недостатки нашего домашняго и общественнаго образованія. Но ничего подобнаго г. Д. Ж. не сдѣлалъ. Онъ прямо сказалъ, что лучшее время жизни мы тратимъ на изученіе «научнаго талмуда» (Толстой), забывъ, по всей вѣроятности, что на свѣтѣ существуютъ, кромѣ «талмуда», механика, химія, технологія, медицина, агрономія и т. д. до безконечности. Вѣдь, безъ этого талмуда вы цѣлый вѣкъ профакирствуете.
Предвидя возраженіе, что и мужикъ, и ремесленникъ, и фабричный, — всѣ живутъ тоже несвободнымъ трудомъ, г. Д. Ж. говоритъ, что это совсѣмъ не то и что только «нужда» дѣлаетъ трудъ несвободнымъ. Для интеллигента нужно все дорогое: жизнь въ городѣ (отчего же непремѣнно въ городѣ?), мундиръ (почему же только мундиръ?), часы, сапоги съ калошами рублей въ 12—15 или дороже, крахмальныя сорочки, иногда еще фракъ, перчатки, книги по своей спеціальности, учебники для дѣтей, мундирчики, портфели, извощики, прислуга, докторъ, аптека, дача «для чистаго воздуха», не считая никакихъ прихотей, — все это «необходимо», чтобъ обезпечить себѣ и дѣтямъ возможность служить, получить и сохранить мѣсто. А въ общей сложности обходится все это дорого. «Представьте себѣ, — говоритъ г. Д. Ж., — что какой-нибудь чиновникъ (почему же чиновникъ, а не интеллигентъ, котораго распинаетъ г. Д. Ж.?), разсчитавши, что ему выгоднѣе жить совсѣмъ иначе, превратился бы… ну, хоть въ деревенскаго лавочника: многое ли изъ тѣхъ вещей, какія у него въ городѣ были „необходимостью“, доведется ему впереди заводить? Почти ничего; потребуется совсѣмъ другая обстановка — въ десять разъ дешевле: квартира въ 3—5 рублей, полушубокъ, валенки, личные сапоги, ситцевыя рубашки, рукавицы, холщевые фартуки. Сравните-ка этотъ инвентарь съ предъидущимъ и посчитайте, во сколько разъ онъ дешевле, а особенно если допустить, что у деревенскаго лавочника дѣтишки лѣтомъ, пожалуй, и совсѣмъ босикомъ бѣгать могутъ, не роняя своего достоинства и не конфузя папашу. Между тѣмъ, деревенскій лавочникъ не меньше имѣетъ дохода, чѣмъ чиновникъ средней руки».
Совершенно справедливо, что если бы чиновникъ превратился въ деревенскаго лавочника, то ему жить было бы дешевле. Но при чемъ же тутъ свободный, независимый трудъ, вмѣсто котораго теперь г. Д. Ж. подставилъ два совсѣмъ другія понятія: «сбереженіе» и «нужду»? Значитъ, подъ свободой и независимостью труда г. Д. Ж. понимаетъ собственно ограниченіе потребностей ради удешевленія жизни. А ненужными предметами онъ считаетъ жизнь въ городѣ, часы, сапоги съ калошами, книги по своей спеціальности, учебники для дѣтей, мундирчики (конечно, съ ними и гимназію), прислугу, доктора, аптеку и мѣсто чиновника, которому, т.-е. чиновнику, ради свободы труда предлагаетъ сдѣлаться деревенскимъ лавочникомъ. Да развѣ въ томъ задача интеллигенціи, чтобы ей перестать быть интеллигенціей и засѣсть въ деревенскихъ лавкахъ? Казалось бы, вся задача прогресса и общественно-экономическаго развитія въ томъ, чтобы поднять потребности деревни и сравнять ихъ съ потребностями города и интеллигенціи, а г. Д. Ж. поступаетъ какъ разъ наоборотъ. Онъ отбираетъ отъ городскихъ жителей и интеллигентовъ книги, учебники, докторовъ, аптеки, часы, обувь и отправляетъ ихъ босикомъ въ деревни. Вообще г. Д. Ж. относится къ обуви съ нѣкоторою жестокостью: сначала онъ разулъ интеллегенцію отъ всѣхъ стѣсняющихъ ее обычаевъ и приличій, а теперь снимаетъ съ нея уже ея послѣдніе сапоги. Несомнѣнно, что человѣкъ безъ потребностей самый свободный человѣкъ и такимъ былъ Діогенъ. Но чѣмъ былъ Діогенъ, того г. Д. Ж. русскому интеллигенту не даетъ, а даетъ онъ ему только его пустую бочку.
Отнявъ отъ интеллигента свободный трудъ, которымъ было его поманилъ, и замѣнивъ его «нуждою», г. Д. Ж. самъ уничтожилъ «существенную разницу» между интеллигентомъ и мужикомъ, ремесленникомъ и чернорабочимъ, которая ему была нужна для большаго приниженія интеллигента. Но, кажется, мужицкая нужда, и особенно чернорабочаго и босяка, будетъ почище нужды интеллигенціи. Г. Д. Ж. имѣлъ возможность познакомиться съ мужицкою нуждой не только изъ провинціальныхъ корреспонденцій, но и изъ уголовной хроники. Уже это ли не нужда, когда мужикъ, вмѣсто чистаго хлѣба, ѣстъ пушной, ходитъ въ лаптяхъ, а сапоги, и то не всегда, надѣваетъ по праздникамъ, одѣвается въ домашнюю сермягу, почти никогда не ѣстъ говядины, а весной отправляется «въ кусочки». Въ привычкахъ болѣе низкаго уровня потребностей, какъ потребности нашего народа, едва ли какой-либо другой народъ въ мірѣ и выростаетъ. Здѣсь г. Д. Ж. представлялся удобный случай провѣрить себя, припомнивъ, что писалось изслѣдователями соціально-экономическаго быта о вліяніи низкаго уровня потребностей вообще на жизнь и развитіе народовъ. Но г. Д. Ж. предпочелъ перескочить черезъ всякія изслѣдованія и «нужду» возвелъ въ новый факторъ внутренняго удовлетворенія и умиротворенія, заставляя всѣхъ недовольныхъ жизнью и самими собой искать въ ней счастія и довольства. Очевидно, что г. Д. Ж. не признаетъ экономическихъ теорій и изслѣдованій, а желаетъ руководствоваться собственными наблюденіями и здравымъ смысломъ. Это было хорошо лѣтъ двѣсти назадъ; но въ XIX вѣкъ, вѣкъ положительныхъ паукъ, создавшій даже соціологію, здравый смыслъ безъ знаній не больше, какъ пустое пространство.
Еще разницу между интеллигентомъ и мужикомъ г. Д. Ж. усматриваетъ въ томъ, что мужикъ всегда знаетъ, чего онъ хочетъ, а «тоскующій интеллигентъ» знаетъ только, чего онъ не хочетъ. Но и это невѣрно. Что мужикъ подчиняется факту и успокоивается на другомъ фактѣ, формулой котораго служитъ вполнѣ практическій выводъ, что «ничего не подѣлаешь», то, вѣдь, это только и происходитъ оттого, что мужикъ — не интеллигентъ. А что интеллигенція не можетъ указать опредѣленно предмета своихъ желаній, то и это вѣрно только частью. Одна часть интеллигенціи, чувствуя неудобства своего положенія, дѣйствительно не можетъ указать на средства, чтобъ избавиться отъ неудобствъ, и къ числу этой интеллигенціи принадлежитъ и самъ г. Д. Ж., безплодно потратившій столько напряженнаго умственнаго труда, чтобы предложить человѣчеству, въ видѣ новаго счастія, старую, всѣмъ извѣстную нужду, отъ которой люди всѣми силами стараются освободиться. Да и тутъ г. Д. Ж. не сказалъ ничего новаго, а только переложилъ въ статью поговорку: «по одежкѣ протягивай ножки». Но, кромѣ этой незнающей части интеллигенціи, есть еще и знающая, которая и не думаетъ ходить въ потемкахъ и очень хорошо знаетъ, отчего зависитъ теперешняя прострація мысли и тоска. Въ этомъ г. Д. Ж. тоже могъ бы легко убѣдиться хотя бы даже изъ чтенія газетъ и журналовъ. Приведу для г. Д. Ж. небольшую выписку изъ Новостей, говорящихъ по поводу нашихъ экономическихъ и финансовыхъ затрудненій: «Нисколько неудивительно, что нашими экономическими и финансовыми затрудненіями пользуется первый встрѣчный, за исключеніемъ развѣ только лѣнивыхъ. Масса кредитныхъ билетовъ, промышленный застой, неустойчивость финансовой политики, изступленное проповѣдничество противъ „доктринъ“, трудно преоборимая туча бумагъ и предварительныхъ разрѣшеній, сквозь которую приходится пробиваться самой законнѣйшей и полезнѣйшей дѣятельности, отсталость образовательная, психическій кризисъ, плодящій пессимизмъ, метафизическія сомнѣнія и атавизмъ мысли и стремленій, — все это очевидныя и безспорныя условія, которыя приводятъ къ постепенному и естественному упадку экономической жизни и къ финансовому разстройству. Пока мы не выйдемъ изъ этихъ угнетающихъ духъ и дѣятельность патологическихъ условій, наши курсы должны искажаться». Года четыре назадъ эту самую мысль, но развивая ее нѣсколько дальше, высказывали за насъ иностранныя газеты. «Дайте намъ хорошую политику, и у насъ будутъ хорошіе финансы», — гласитъ очень старый, но тоже и давно забытый афоризмъ. А г. Д. Ж. совершенно серьезно думаетъ, что угнетенный общественный духъ воспрянетъ и мы станемъ богаче и довольнѣе, если нѣсколько мелкихъ петербургскихъ чиновниковъ превратятся въ деревенскихъ лавочниковъ и превратятъ своихъ дѣтей изъ гимназистовъ въ босоногихъ деревенскихъ мальчишекъ.
Это именно атавизмъ мысли, атавизмъ, понемногу и незамѣтно отравляющій насъ все болѣе и болѣе, до того, наконецъ, что люди перестаютъ различать черное отъ бѣлаго и съ самыми искренними намѣреніями тащутъ щипцы, чтобы погасить и послѣдній мерцающій огарокъ мысли. И это вовсе не знаменіе времени. Это обычный фактъ во времена, подобныя нынѣшнему, когда первыя скрипки въ оркестрѣ молчатъ, потому что для нихъ наступила пауза, и играть начинаютъ только третьи скрипки да барабанщики. И г. Д. Ж. съ самыми благожелательными цѣлями открываетъ шествіе назадъ, не подозрѣвая, что по этому скользкому пути можно идти только подъ гору. Теперь, на первый разъ, г. Д. Ж. разулъ интеллигента и сдѣлалъ его лавочникомъ, но потомъ онъ уже заставитъ его идти и «въ кусочки». И все это ради того, чтобы создать «свободнаго человѣка», не продающаго никому своего труда и своей совѣсти. Еще не такъ давно никому бы не пришло въ голову выставлять для интеллигента деревенскаго лавочника цѣлью стремленій и идеаломъ гражданственности; тогда у насъ были въ оборотѣ, все-таки, кое-какія идеи общественнаго блага, имѣлся и нѣкоторый политическій смыслъ, и нѣкоторый политическій тактъ. Теперь все это закрылось какимъ-то пластомъ, очутилось подъ спудомъ, и мы едва подаемъ признаки своего интеллектуальнаго существованія.
Нельзя не отмѣтить и еще одинъ фактъ, рѣзкимъ выразителемъ котораго является тоже г. Д. Ж. Прежде о мужикѣ говорилось въ интересахъ его экономическаго и общественнаго развитія, въ интересахъ его общественныхъ и гражданскихъ правъ. Это была общественная программа, обѣщавшая, во всякомъ случаѣ, и плодотворные общественные результаты. Теперь же стали говорить о мужикѣ совсѣмъ съ иными дѣлами, чтобы противупоставить его, какъ идеалъ, «безсильному, слабому, безпомощному, разшатанному и голодному интеллигенту». Этому направленію послужили многіе и многими средствами; усиленно послужилъ ему графъ JI. Толстой, усиленно служило и служитъ Новое Время. Вообще для интеллигента наступила печальная пора, когда его начали травить со всѣхъ сторонъ, и травили не однихъ людей, но и идеи, точно всѣ старались о томъ, чтобы опорожнить себя и другихъ отъ всякихъ мыслей. Это направленіе было тоже атавизмомъ; оно было частью возвращеніемъ къ старо-московской боязни всякихъ идей и новшествъ, а частью вызвалось пробужденіемъ «національнаго сознанія», стремленіемъ освободиться отъ умственнаго вліянія Запада. Стремленіе вообще законное и похвальное, доказывающее пробужденіе чувства самостоятельности, но, къ сожалѣнію, принявшее слишкомъ страстную и рѣзкую форму. Интеллигенція стала какъ бы синонимомъ людей, мыслящихъ по западному, а не по русскому образцу, по западной, а не по русской наукѣ, — людей, лишенныхъ почвы, отчужденныхъ отъ своего, русскаго. И вотъ наступило время «русскаго» мышленія, когда во имя «своихъ», «русскихъ» началъ и русскихъ историческихъ идей, пока еще не установленныхъ и не выясненныхъ, совсѣмъ изгонялось всякое другое мышленіе. Западная мысль очень посократилась, даже почти исчезла, но русская мысль не дополнила образовавшейся пустоты, въ которой мы и пребываемъ. На сколько свое мышленіе оказалось для насъ общественно-производительнымъ, можно увидѣть изъ того, что въ печати стали раздаваться голоса, что мы наканунѣ психическаго и умственнаго кризиса. Можетъ быть, это мнѣніе и преувеличено, но ужь самая возможность его появленія указываетъ на глубокую ненормальность положенія, въ которомъ мы находимся. Приведу въ доказательство хоть такой фактъ. Въ Новомъ Времени явился фельетонъ, посвященный вопросу о нищенствѣ интеллигенціи, т.-е. тому же вопросу, который пытался разрѣшить практически и г. Д. Ж. Фельетонистъ Новаго Времени говоритъ, между прочимъ: «У хлѣба происходитъ страшная трагическая давка, — давка бездарныхъ людей, выученныхъ писать бумагу по всѣмъ правиламъ школы. Ихъ ужасно много, неизмѣримо больше, чѣмъ хлѣба, имъ ассигнованнаго общимъ порядкомъ жизни. Отсюда эта нищенская конкурренція на всякій интеллигентный трудъ и низведеніе его цѣнности почти до нуля. Отсюда же это интеллигентное нищенство, оскорбительное и неприличное, вызывающее скорѣе на комическія размышленія, чѣмъ на обязательное сочувствіе, къ которому такъ склонно наше панургово стадо съ выдохшимися пустозвонами либерализма во главѣ». Уже самая полемичность тона, бранчивость и желаніе воздѣйствовать на страстное чувство указываютъ на отсутствіе умственнаго равновѣсія и самообладанія, которое всегда неизбѣжно, если мысль овладѣла вопросомъ. И Новое Время, являющееся однимъ изъ представителей «русскаго» мышленія, не нашло противъ общественнаго явленія, которому оно само придаетъ громадную нравственную важность, ничего иного, какъ обозвать его неприличнымъ, оскорбительнымъ, вызывающимъ скорѣе комическія размышленія, чѣмъ обязательное сочувствіе. Но ненормальныя общественныя явленія не могутъ быть ни неприличными, ни оскорбительными, ни комическими, какъ не можетъ быть неприличной народная нужда, какъ не можетъ быть смѣшнымъ голодающій босякъ, ночующій подъ городскимъ мостомъ, какъ не можетъ быть оскорбительной голодовка и бродящій на-авось переселенецъ, какъ не можетъ вызывать чувство высокомѣрнаго пренебреженія сахарный кризисъ или кризисъ нашего земледѣлія и вообще наше экономическое разстройство. Все это лишь частные признаки общаго ненормальнаго состоянія и такимъ же частнымъ признакомъ является и голодающій интеллигентъ, который, по словамъ Новаго Времени, выучился только писать бумагу и для котораго на пиру природы не оказывается мѣста. Но не ему одному на пиру русской природы не оказалось прибора, и вопросъ, слѣдовательно, въ томъ, какъ это приборъ создать, чтобы всѣ могли вкушать отъ трапезы за общимъ русскимъ табльдотомъ? И вотъ именно этотъ-то вопросъ и оказался настолько труднымъ для «русскаго» мышленія и не одного Новаго Времени, что лишь повторился извѣстный въ психологіи фактъ, когда безсильная мысль, именно потому, что она не можетъ овладѣть вызвавшими ее ощущеніями, переходитъ въ раздраженіе и страстность и находитъ себѣ выходъ лишь въ нетерпимости и гоненіи. Вызывая только «комическія размышленія», нищенство интеллигенціи (хотя это вовсе не нищенство, а пролетаріатъ) не станетъ оттого меньше и русское мышленіе было бы, конечно, больше на высотѣ своей задачи, если бы остановилось надъ вопросомъ: чѣмъ же все это можетъ кончиться? Но, освободившись отъ лучшихъ европейскихъ теченій, русская мысль, какъ видно, не стала оттого сильнѣе, производительнѣе и проницательнѣе.