ОЧЕРКИ ПО ИСТОРІИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ.
правитьВВЕДЕНІЕ: ОБЩІЯ ПОНЯТІЯ.
правитьПринимаясь за исчисленіе войскъ, пришедшихъ съ Агамемнономъ подъ Трою, греческій пѣвецъ Троянской войны счелъ нужнымъ сдѣлать такое предисловіе:
«Нынѣ повѣдайте, музы, живущія въ сѣняхъ Олимпа:
Вы, божества, вездѣсущи и знаете все въ поднебесной;
Мы ничего не знаемъ; молву мы единую слышимъ; —
Вы мнѣ повѣдайте, кто и вожди и владыки данаевъ?
Всѣхъ же бойцовъ рядовыхъ не могу ни назвать, ни исчислить,
Еслибъ и десять имѣлъ языковъ я, и десять гортаней,
Еслибъ имѣлъ неслабѣющій голосъ и мѣдныя перси.
Развѣ, небесныя музы, Кронида великаго дщери,
Вы бы напомнили всѣхъ приходившихъ подъ Трою ахеянъ! —
Только вождей корабельныхъ и всѣ корабли я исчислю».
Приблизительно такъ же, какъ Гомеръ, разсуждало огромное большинство историковъ стараго и новаго времени. Ни силъ, ни знаній человѣческихъ не хватило бы для того, чтобы изобразить «всѣхъ рядовыхъ бойцовъ» въ исторіи человѣчества. Поэтому исторія должна ограничиться разсказомъ объ однихъ «вождяхъ и владыкахъ». Личная исторія вождей, ихъ дѣянія и судьба, ихъ взаимныя отношенія — таково должно быть главное содержаніе историческаго разсказа. А идеальной цѣлью историка должно быть — изобразить эти приключенія «вождей» съ возможно большей живостью и драматичностью, въ возможно болѣе совершенной художественной формѣ. Но что же дѣлать со всей остальной безымянной массой обыкновенныхъ людей, за которыми не числится никакихъ подвиговъ, которые не оставили по себѣ никакихъ историческихъ воспоминаній? Историки-разсказчики игнорировали ихъ вовсе, замѣчая иногда, въ свое оправданіе, или для успокоенія читателей, что исторія толпы сама собой уже отразится въ біографіи героевъ, какъ ея лучшихъ и наиболѣе яркихъ представителей.
Не такъ давно, однакоже, появилось среди историковъ направленіе, не предъусмотрѣнное Гомеромъ. Направленіе это рѣшительно утверждало, что истинный предметъ исторіи — не біографіи «вождей», хотя бы извѣстныя намъ въ малѣйшихъ подробностяхъ, а именно жизнь народной массы, повидимому, вовсе намъ неизвѣстная. Сторонники новаго направленія прибавляли къ этому, что такая исторія безъ собственныхъ именъ, безъ событій, безъ сраженій и войнъ, безъ дипломатическихъ хитростей и мирныхъ трактатовъ, — не только не будетъ недостовѣрна, но что она, напротивъ, будетъ несравненно достовѣрнѣе той исторіи, къ которой насъ пріучали до сихъ поръ историки-повѣствователи. Въ доказательство они приводили то соображеніе, что самая подробная личная исторія есть, во-первыхъ, самая сомнительная въ сущности, такъ какъ никакой свидѣтель-очевидецъ не можетъ ни видѣть, ни запомнить, ни передать безошибочно всѣхъ подробностей жизни извѣстнаго лица или всѣхъ частностей даннаго событія; во-вторыхъ, что такая исторія будетъ совершенно анекдотична и случайна, такъ какъ существованіе и дѣятельность личности зависитъ отъ тысячи мелкихъ и случайныхъ причинъ. Наоборотъ, исторія народной массы утверждали они, — будетъ, прежде всего, заключать въ себѣ только одно существенное и несомнѣнное; затѣмъ, такую исторію можно будетъ изучать болѣе точнымъ научнымъ методомъ: методомъ наблюденія массовыхъ явленій, т. е. статистическимъ) наконецъ, въ силу такого своего содержанія и метода исторія народной массы дастъ намъ возможность впервые понять причины и смыслъ историческихъ явленій; такимъ образомъ, исторія перестанетъ быть предметомъ простой любознательности, пестрымъ сборникомъ «дней прошедшихъ анекдотовъ», — и сдѣлается предметомъ, способнымъ возбудить, научный интересъ и принести практическую пользу.
Въ сравнительно короткое время новое направленіе завоевало себѣ почти всеобщее признаніе. Исторія «событій» отошла на второй планъ передъ исторіей «быта», — учрежденій и нравовъ. Изученіе внѣшней исторіи (или, такъ называемой, прагматической, политической) должно было уступить мѣсто изученію внутренней (бытовой или культурной).
Таковъ общій смыслъ переворота, совершившагося въ нашихъ историческихъ понятіяхъ. «Культурная исторія» составляетъ предметъ занятій или, по крайней мѣрѣ, стремленій большинства историковъ нашего времени. Но согласіе между ними очень скоро кончается, какъ только рѣчь заходитъ о томъ, что должно составлять содержаніе культурной исторіи, и съ какой цѣлью ее слѣдуетъ изучать. Относительно содержанія культурной исторіи среди историковъ господствуетъ величайшее разногласіе. Одни готовы считать главнымъ предметомъ культурной исторіи — развитіе государства, другіе — развитіе соціальныхъ отношеній, третьи — экономическое развитіе. Съ Другой стороны, понятіе культурной исторіи съуживается до явленій духовной культуры, и подъ культурной исторіей начинаютъ разумѣть исключительно исторію умственной, нравственной, религіозной и эстетической жизни человѣчества. Въ этомъ узкомъ смыслѣ понятіе культурной исторіи особенно стало употребительно въ нашей литературѣ. Какъ противоположность «культурной» исторіи въ узкомъ смыслѣ, у насъ часто употребляютъ терминъ «матеріальной» исторіи. Не разъ уже оказывалось, однако, что такое употребленіе терминовъ ведетъ къ излишнимъ недоразумѣніямъ и бываетъ причиной довольно безплодныхъ пререканій. Въ виду этого всего лучше, кажется, будетъ вернуться къ первоначальному употребленію слова «культурная» исторія, т.-е. пользоваться имъ въ томъ, болѣе широкомъ, смыслѣ, въ которомъ оно обнимаетъ всѣ стороны внутренней исторіи: и экономическую, и соціальную, и государственную, и умственную, и нравственную, и религіозную, и эстетическую. Этимъ устранятся, конечно, только одни терминологическія недоразумѣнія; вопросъ о томъ, какая, или какія изъ перечисленныхъ сторонъ общественной жизни должны считаться главными, или основными, и какія — вторичными или производными, — этотъ вопросъ остается открытымъ. Еще недавно въ основу историческаго процесса историки полагали развитіе духовнаго начала; въ наше время все болѣе распространяется противоположное мнѣніе, по которому все содержаніе исторіи сводится къ развитію матеріальныхъ потребностей. Оба эти взгляда представляются намъ, однако, одинаково односторонними, и споръ о первенствѣ того или другого элемента культурной исторіи кажется намъ тоже не особенно плодотворнымъ. Мы должны, конечно, отличать болѣе простые явленія общественнаго развитія отъ болѣе сложныхъ; но попытки свести всѣ перечисленныя стороны исторической эволюціи къ какой-нибудь одной мы считаемъ совершенно безнадежными. Какъ бы далеко мы ни пошли въ анализѣ элементовъ соціальной жизни, во всякомъ случаѣ, основа историческаго процесса не можетъ быть проще и однороднѣе, чѣмъ основа человѣческой природы, развивающейся въ этомъ процессѣ. И если гдѣ-нибудь можно различать простое и сложное, то это не въ разныхъ сторонахъ человѣческой природы, а въ различныхъ ступеняхъ ея развитія. Въ этомъ послѣднемъ смыслѣ развитіе каждой стороны исторической жизни начинается съ простого и кончается сложнымъ. Чѣмъ ближе къ началу процесса, тѣмъ элементарнѣе проявленія различныхъ сторонъ жизни, — матеріальной и духовной, — и тѣмъ тѣснѣе эти стороны связаны другъ съ другомъ. Чѣмъ далѣе развивается процессъ, тѣмъ болѣе различныя стороны процесса выдѣляются другъ отъ друга и тѣмъ сложнѣе становятся продукты ихъ взаимодѣйствія.
Какъ бы мы ни рѣшили, впрочемъ, споръ о взаимномъ отношеніи разныхъ сторонъ «культурной исторіи», мы никогда не поймемъ, почему этотъ сцоръ принялъ такой острый характеръ, если останемся при его обсужденіи на чисто теоретической почвѣ. Отдавая преимущество исключительно, матеріальнымъ, или исключительно духовнымъ явленіямъ культуры, стараясь свести одни изъ этихъ явленій къ другимъ, обѣ спорящія стороны, большею частью, руководились задними мыслями, которыя и давали тонъ всей полемикѣ. Центръ тяжести спора заключался, въ сущности, не столько въ пререканіяхъ по поводу содержанія культурной исторіи, сколько въ разногласіяхъ по" поводу цѣли и способовъ историческаго изученія. На этой почвѣ столкнулись уже не различныя научныя гипотезы, болѣе или менѣе вѣроятныя, а различныя міровоззрѣнія, совершенно непримиримыя другъ съ другомъ; принявъ подъ свою защиту ту или другую гипотезу, эти міровоззрѣнія сообщили и этимъ гипотезамъ тотъ же характеръ непримиримости.
Культурная исторія, сказали мы выше, можетъ возбудить научный интересъ и принести практическую пользу. Оба эти побужденія для занятій культурной исторіей — и научный интересъ, и практическая польза — одинаково умѣстны и законны. Но не надо забывать, что это — два различныя побужденія. Тамъ, гдѣ ученый спрашиваетъ о причинѣ явленія, — практическій дѣятель спрашиваетъ о цѣли, вызвавшей это явленіе къ жизни. Первый, ставя свой вопросъ, «почему», — стремится къ уясненію закономѣрности историческаго процесса. Второй, съ своимъ вопросомъ: «зачѣмъ», — старается постигнуть его цѣлесообразность. Первый ищетъ въ исторіи только причинной связи явленій; второй добивается ихъ «смысла». И если первый никоимъ образомъ не можетъ признать историческое явленіе безпричиннымъ, то второй, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, долженъ будетъ признать это самое явленіе — безсмысленнымъ. Тамъ, гдѣ первый ограничится спокойнымъ наблюденіемъ фактомъ и удовлетворится открытіемъ ихъ внутренняго отношенія, — тамъ второй постарается вмѣшаться въ ходъ; событій и установить между ними то отношеніе, какое ему желательно. Однимъ словомъ, первый поставитъ своею цѣлью изученіе, второй — творчество; одинъ откроетъ законы исторической науки, а другой установитъ правила политическаго искусства.
Во всемъ этомъ параллелизмѣ нѣтъ, какъ видимъ, ничего неправильнаго и незаконнаго. Наука и искусство вездѣ и всегда существовали рядомъ, не мѣшая другъ другу и не врываясь въ за конную сферу взаимной дѣятельности. Искусство нуждается въ наукѣ: въ данномъ случаѣ, политическое искусство нуждается въ законахъ исторической науки, безъ знанія которыхъ не могутъ быть установлены его правила. Вотъ и всѣ нормальныя отношенія ихъ другъ къ другу. Въ теоріи такъ легко провести эту демаркаціонную линію. И однако же, оказывается почти невозможнымъ выдержать ее на практикѣ. Дѣло въ томъ, что въ данномъ случаѣ познающій и дѣйствующій субъектъ стоятъ такъ близко другъ къ другу, такъ часто совмѣщаются въ одномъ лицѣ, что смѣшеніе научной и практической точки зрѣнія становится самымъ обыкновеннымъ случаемъ. Механика и химика никакая внутренняя сила не побуждаетъ заняться непремѣнно усовершенствованіями въ машиностроеніи или въ технологіи. Физіологъ обыкновенно не занимается леченіемъ людей, хотя легко представить себѣ случай, въ которомъ дать медицинскій совѣтъ будетъ для него нравственной обязанностью. То, что для физіолога составляетъ болѣе или менѣе рѣдкій случай, — для соціолога и историка превращается въ общее правило. Какъ членъ даннаго общества, соціологъ необходимо чувствуетъ потребность или обязанность прилагать свое знаніе къ оцѣнкѣ окружающей его общественной дѣятельности. Въ большей или меньшей степени, слѣдовательно, — своей дѣятельностью, или даже просто своими мнѣніями — онъ поневолѣ призванъ играть роль общественнаго дѣятеля. Весьма естественно, что обязанности общественнаго дѣятеля оказываютъ воздѣйствіе на направленіе ученой работы, и точка зрѣнія цѣлесообразности переносится въ непринадлежащую ей область причиннаго объясненія. Это вполнѣ естественно, но, тѣмъ не менѣе, неправильно. Что же сказать, когда на помощь факту является оправдывающая его теорія, и вторженіе искусства въ область науки объявляется дѣломъ вполнѣ законнымъ? Оцѣнка такой теоріи, очевидно, вполнѣ зависитъ отъ оцѣнки диктующаго ее побужденія. Такъ какъ подобное сочетаніе разнородныхъ точекъ зрѣнія нельзя уже бываетъ отнести ни къ области науки, ни къ области искусства, то единственнымъ возможнымъ исходомъ оказывается — отнести ее къ области «философіи». Философія — это тотъ паровой котелъ, въ которомъ всевозможные ирраціональные обрѣзки человѣческаго духа претворяются въ однородную и безцвѣтную массу высшаго синтеза, готовую принять въ умѣлыхъ рукахъ какую угодно форму.
Поиски за «смысломъ» исторіи, истолкованіе историческаго процесса съ точки зрѣнія цѣлесообразности, дѣйствительно, только и могутъ быть отнесены къ области «философіи исторіи». Ни историческая наука, ни политическое искусство не имѣютъ съ этой промежуточной областью ничего общаго. При этихъ условіяхъ не можетъ быть дальнѣйшаго спора между противниками и сторонниками «философіи исторіи». Дѣло рѣшается простой справкой съ ихъ общимъ міровоззрѣніемъ. Для однихъ эта рубрика въ самой себѣ заключаетъ свое лучшее оправданіе. Для другихъ, — и мы принадлежимъ къ ихъ числу, — «философія исторіи», въ смыслѣ телеологическаго объясненія исторіи, есть только одинъ изъ немногихъ уцѣлѣвшихъ обломковъ давно разрушеннаго міровоззрѣнія.
Здѣсь, впрочемъ, необходимо объясниться подробнѣе. Мы очень хорошо знаемъ, что и «философія исторіи» нашего времени все болѣе и болѣе проникается общимъ научнымъ духомъ, и что она уже очень многое дѣлала, чтобы, по возможности, ограничить область исторической телеологіи. Нечего и говорить, что «философы исторіи» нашего времени не прилагаютъ къ объясненію исторіи ни богословской телеологіи, ни даже философской въ полномъ ея объемѣ. Они отказываются отъ понятія о высшей цѣли, руководящей развитіемъ человѣчества.. Они готовы даже пожертвовать философской идеей общаго плана, осуществляющагося во всемірной исторіи. Все, чего они хотятъ, — это признанія той степени цѣлесообразности, которую вкладываетъ въ исторію самъ человѣкъ, какъ дѣятель историческаго процесса. Область исторіи, говорятъ они, есть область человѣческихъ поступковъ; а дѣятельность человѣческой воли, несомнѣнно, цѣлесообразна. Цѣль, существующая въ человѣческомъ сознаніи, — это таже причина его поступка. Такимъ образомъ, цѣлесообразность соціальнаго процесса есть только частный случай причинности, господствующей въ міровомъ процессѣ. Противъ такой аргументаціи едва ли можно было бы что-нибудь возразить; но дѣло въ томъ, что, если бы всѣ «философы исторіи» держались такой аргументаціи, философія исторіи прекратила бы свое существованіе и замѣнилась бы научной теоріей развитія воли въ соціальномъ процессѣ, или, что то же, научной теоріей «прогресса». Къ сожалѣнію, многіе философы исторіи продолжаютъ смотрѣть на волю, какъ на самостоятельный, какъ бы извнѣ" данный факторъ историческаго развитія. Признавая волю самостоятельнымъ факторомъ, они не всегда помнятъ, что волевой механизмъ приводится въ движеніе причинами болѣе первичнаго характера. Утверждая цѣлесообразность человѣческихъ поступковъ, они забываютъ, что еще цѣлая пропасть раздѣляетъ каждый отдѣльный цѣлесообразный поступокъ, съ его личными побужденіями, въ его ближайшей обстановкѣ, — отъ его соціальныхъ послѣдствій, отъ цѣлесообразнаго общественнаго результата. Наконецъ, они недостаточно обращаютъ вниманіе на то, что для заполненія этой пропасти, — для того, чтобы превратить индивидуальный цѣлесообразный поступокъ въ общественно-цѣлесообразный результатъ, — необходимъ цѣлый рядъ условій, осуществляющихся вполнѣ только на высшихъ ступеняхъ общественной жизни. Только тамъ, гдѣ въ рядѣ поколѣній существуетъ одинаковое пониманіе цѣли, передаваемой изъ поколѣнія въ поколѣніе традиціей и воспитаніемъ: только тамъ, гдѣ существуетъ общественная организація, приспособленная къ вполнѣ сознательнымъ и цѣлесообразнымъ общественнымъ поступкамъ массы, — только въ такихъ случаяхъ можно говорить о цѣлесообразномъ ходѣ историческаго процесса. Выясненіемъ всѣхъ этихъ условій исторической цѣлесообразности занимается научная теорія прогресса, стоящая на границѣ науки и искусства; а «философія исторіи» спѣшитъ отдѣлить свое дѣло отъ дѣла науки и. требуетъ для себя, во имя идеала, апріорнаго права прикидывать къ исторіи идеальную мѣрку и судить историческія явленія нравственнымъ судомъ.
И такъ, между научнымъ объясненіемъ культурной исторіи и практическимъ приложеніемъ результатовъ такого объясненія къ жизни — не можетъ быть ничего средняго. Политику можетъ и должна воспользоваться соціологіей, не прибѣгая ни къ какой помощи «философіи».
Намъ остается теперь изложить нашъ взглядъ на научное объясненіе исторіи. Въ основѣ такого объясненія должна лежать, какъ мы говорили, идея закономѣрности историческаго процесса. Цѣлесообразная дѣятельность личности, съ точки зрѣнія науки, есть только, одно изъ видоизмѣненій причинной связи явленій: это дотъ же закономѣрный процессъ, перенесенный изъ области внѣшняго міра въ область психической жизни. Цѣлесообразный же ходъ исторіи нисколько не вытекаетъ самъ по себѣ изъ цѣлесообразной дѣятельности личности, хотя и можетъ сдѣлаться цѣлью ея сознательныхъ стремленій. Какихъ бы сложныхъ и высокихъ формъ ни достигало развитіе сознательной дѣятельности личности, эта дѣятельность нисколько не мѣшаетъ научному представленію о закономѣрномъ ходѣ исторіи, а является только лишнимъ факторомъ, подлежащимъ научному изученію и объясненію съ точки зрѣнія закономѣрности. Такимъ образомъ, свободное творчество личности никоимъ образомъ нельзя противопоставлять законамъ историческаго процесса, такъ какъ и самое это творчество входитъ въ рамки тѣхъ же самыхъ законовъ.
Такое широкое примѣненіе идеи закономѣрности необходимо вытекаетъ изъ современнаго взгляда на міръ, точно также какъ идея цѣлесообразности вытекала изъ стараго міровоззрѣнія. Мы принимаемъ закономѣрность историческихъ явленій совершенно независимо отъ того, можетъ ли исторія открыть намъ эти искомые законы. Если бы даже намъ никогда не суждено было открыть ни одного историческаго закона, мы, по необходимости, должны были бы все-таки предполагать ихъ существованіе.
Эту оговорку необходимо сдѣлать, такъ какъ признать историческую закономѣрность несравненно легче, чѣмъ открыть законы исторіи. Сложность историческихъ явленій такова, что, нисколько не подрывая идеи закономѣрности, вполнѣ естественно усомниться даже въ самомъ существованіи спеціальныхъ «историческихъ законовъ». Въ популярной рѣчи мы такъ привыкли обозначать историческіе процессы и факты условными общими именами, что часто совсѣмъ забываемъ о томъ, что общее имя и реальный фактъ суть двѣ разныя вещи. Мы разсуждаемъ о причинахъ развитія реформаціи или о причинахъ неудачи революціи, какъ будто бы реформація и революція были какимъ-то осязаемымъ предметомъ, а не безконечнымъ количествомъ процессовъ, объединяемыхъ въ одно цѣлое исключительно въ нашемъ сознаніи. При такихъ условіяхъ мы легко принимаемъ за историческій законъ, такія сочетанія явленій, которыя, собственно говоря, требуютъ еще дальнѣйшаго, болѣе глубокаго анализа. Возьмемъ для примѣра послѣдовательность различныхъ формъ государственнаго устройства. Извѣстно то наблюденіе, выведенное преимущественно изъ античной жизни, по которому за патріархальной монархіей слѣдуетъ господство аристократіи, затѣмъ идетъ демократизація государственнаго строя, кончающаяся господствомъ черни и возвращеніемъ къ новой формѣ монархіи. Допустимъ, что это наблюденіе подтвердилось бы во всѣхъ странахъ и во всѣ времена. Спрашивается, имѣли ли бы мы даже и въ этомъ случаѣ дѣло съ «историческимъ закономъ»? Очевидно, нѣтъ, такъ какъ каждую изъ этихъ формъ мы никоимъ образомъ не могли бы считать причиной послѣдующей формы, — точно такъ же, какъ не можемъ считать молодость — причиной зрѣлаго возраста, а зрѣлый возрастъ — причиной старости. Каждое изъ этихъ состояній, какъ индивидуальныхъ, такъ и общественныхъ, составляетъ, очевидно, совокупность многихъ процессовъ, причины которыхъ и являются истинными причинами того общаго результата, который бросается въ глаза наблюдателю. Итакъ, этотъ общій результатъ, кажущійся на первый взглядъ чѣмъ-то цѣльнымъ и единымъ, мы должны анализировать дальше, чтобы выдѣлить отдѣльные, создавшіе его, факторы. Легко можетъ оказаться, что и выдѣленные нами факторы, въ свою очередь, будутъ не простыми элементами, а сложными равнодѣйствующими болѣе элементарныхъ силъ. Мы остановимся въ этомъ анализѣ только тогда, когда дойдемъ до элементовъ, извѣстныхъ намъ изъ ближайшей сосѣдней области знанія, т.-е. когда увидимъ, что силы, дѣйствующія въ исторіи, находятъ себѣ объясненіе въ психологіи и вмѣстѣ съ послѣдней опираются на все зданіе закономѣрности болѣе простыхъ явленій міра, — физическихъ, химическихъ или физіологическихъ.
Чѣмъ же, однако, руководствоваться при подобномъ анализѣ сложнаго соціологическаго процесса? Напомнимъ, прежде всего, что процессъ этотъ мы признали закономѣрнымъ въ его цѣломъ, т.-е. во всей его конкретности. Мы не можемъ выбрать изъ процесса предполагаемыхъ нами единообразій, назвать ихъ, — какъ это иногда дѣлается, — законами, а все остальное считать отступленіемъ отъ закона и просто-на-просто — отбросить. Такъ называемыя, «отступленія», въ сущности, такъ же закономѣрны, какъ и законы. Признавши необходимость разлагать историческія явленія на простые элементы, мы этимъ самымъ признали, что сами по себѣ эти явленія сложны. Необходимо признать и то, что сочетанія элементовъ при безконечной сложности явленій будутъ безконечно разнообразны и что закономѣрности надо искать прежде всего въ дѣйствіи отдѣльныхъ элементовъ, а потомъ уже въ ихъ сочетаніяхъ. Такимъ образомъ, задача анализа сводится къ тому, чтобы выдѣлить изъ сложнаго соціологическаго итога дѣйствія отдѣльныхъ элементовъ и опредѣлить сферу ихъ вліянія. Путь, которымъ можно надѣяться достигнуть этой цѣли, — можетъ быть двоякій. Можно взять прямо готовый итогъ и попытаться выяснить роль создавшихъ его причинъ путемъ извѣстныхъ пріемовъ индуктивнаго изслѣдованія. Этимъ методомъ съ блестящимъ успѣхомъ пользовались статистики; но употребленіе его зависитъ отъ того, имѣется ли подходящій матеріалъ для наблюденій, а значеніе выводовъ ограничивается предѣлами изслѣдованнаго матеріала. Естественно, что рядомъ съ этимъ методомъ въ послѣднее время все болѣе и болѣе признается необходимымъ употреблять другой — дедуктивный. Если признать, что историческая закономѣрность должна быть сведена къ закономѣрности явленій сосѣднихъ областей, — и прежде всего жъ закономѣрности психологической, — то сама собой является мысль приложить извѣстные наукѣ законы этихъ явленій къ объясненію историческаго процесса. Возьмемъ для примѣра такой дедукціи основной и необходимый физіологическій фактъ: способность людей къ размноженію и перевѣсъ рождающихся вновь людей надъ умирающими. Изъ этой способности естественно вытекаетъ тотъ выводъ, что населеніе любой страны, каковы бы ни были ея особенности, будетъ стремиться къ увеличенію. Присоединимъ теперь къ этой физіологической тенденціи тотъ психологическій законъ, по которому потребность въ пропитаніи составляетъ сильнѣйшее побужденіе къ человѣческой дѣятельности. Увеличеніе населенія сдѣлаетъ, конечно, необходимымъ увеличить и то количество средствъ пропитанія, которое это населеніе извлекаетъ изъ окружающей обстановки. Но одна и та же обстановка можетъ дать больше средствъ къ жизни только тогда, когда увеличено количество прилагаемаго къ ней труда. Стало быть, напряженность (интенсивность) труда, прилагаемаго къ данной единицѣ площади, необходимо будетъ возрастать по мѣрѣ увеличенія населенія. Вмѣстѣ съ увеличеніемъ количества труда явится техническая возможность, или даже необходимость — измѣнить его форму. Ловля животныхъ, требующая наименьшей затраты труда (охотничій бытъ), замѣнится болѣе тяжелымъ прирученіемъ животныхъ и уходомъ за ними, сперва, по возможности легкимъ, (кочевой пастушескій быть). Уходъ за животными уступитъ, въ свою очередь, мѣсто еще болѣе трудному уходу за землею (земледѣльческій бытъ). И уходъ за землей, по мѣрѣ уменьшенія того количества ея, которое приходится на человѣка, — будетъ становиться все болѣе и болѣе интенсивнымъ; въ началѣ земледѣльческаго развитія мы встрѣтимъ простое пользованіе землей въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ подрядъ — до полнаго истощенія, послѣ котораго необходимо бываетъ надолго забросить землю (переложная система); а въ концѣ этого процесса мы найдемъ уже искусственное удобреніе каждаго клочка земли и самые сложные ряды перемѣнъ въ посѣвахъ, разсчитанные такъ, чтобы вернуть землѣ только что взятые у нея составные элементы. Мы видимъ на этомъ примѣрѣ цѣлый рядъ матеріальныхъ состояній, переходящихъ одно въ другое совершенно иначе, чѣмъ монархія переходить въ аристократію, а аристократія въ демократію. Тогда какъ тамъ мы должны были предположить въ основѣ рядъ сложныхъ процессовъ, требующихъ каждый особаго объясненія, — здѣсь мы прямо имѣемъ дѣло съ элементарными факторами, непосредственно объясняющими процессъ: съ размноженіемъ населенія и съ потребностью питанія. Мы нисколько не склонны, впрочемъ, считать только что объясненный процессъ единственнымъ простымъ и элементарнымъ процессомъ исторіи. Если бы психологія выработала ученіе объ эволюціи психическаго склада, мы увѣрены, что это ученіе могло бы служить совершенно такой же опорой для соціологической дедукціи, какъ только что приведенные факторы. Даже и въ настоящее время, поскольку "выясняется преобладаніе двигательныхъ (моторныхъ) элементовъ въ началѣ психическаго развитія, аффективныхъ и интеллектуальныхъ (чувствованій и мысли) въ его дальнѣйшемъ ходѣ, — возможно было бы, какъ намъ кажется, обосновать на этой психической эволюціи индивидуума — историческую психологію рода. Какъ бы то ни было, возможности соціологическихъ дедукцій нельзя отрицать; достаточно только вспомнить, что на такого рода дедукціяхъ преимущественно основывалось большинство историковъ, первобытной культуры. Въ результатѣ этихъ дедукцій необходимо получается представленіе, въ настоящее время уже достаточно распространенное, — что существуетъ рядъ основныхъ закономѣрныхъ эволюцій разныхъ сторонъ соціальной жизни, что ходъ этихъ эволюцій необходимо вытекаетъ изъ коренныхъ, элементарныхъ свойствъ эволюціонирующихъ факторовъ и что, слѣдовательно, въ любомъ человѣческомъ обществѣ ходъ этотъ, будетъ, по необходимости, одинаковый.
Въ наше время, кажется, нѣтъ основаній опасаться, что историческая теорія будетъ продолжать игнорировать эти основныя, всюду одинаковыя тенденціи историческаго процесса. Является, напротивъ, противоположная опасность, что теорія придастъ имъ слишкомъ исключительное значеніе при объясненіи реальныхъ историческихъ явленій. Не надо забывать, что достроить дедуктивнымъ путемъ извѣстную закономѣрную послѣдовательность соціальнаго развитія еще не значитъ объяснить вполнѣ историческую реальность. Основная закономѣрная тенденція есть только одинъ изъ факторовъ историческаго процесса; нигдѣ и никогда эта тенденція не осуществляется въ своемъ чистомъ, безпримѣсномъ видѣ. Историкъ, который ограничился бы выдѣленіемъ одного Этого основного фактора соціологической эволюціи и счелъ бы на этомъ свою задачу поконченной, походилъ бы (мы пользуемся здѣсь удачнымъ сравненіемъ Шмоллера) на химика, который, разложивъ воду на составныя части, объявивъ бы, что главное значеніе при образованіи воды имѣетъ кислородъ, такъ какъ его въ восемь разъ больше, чѣмъ водорода. Въ чистомъ своемъ видѣ внутренняя тенденція соціальнаго процесса есть только отвлеченная возможность. Чтобы перейти изъ возможности въ дѣйствительность, эта тенденція должна преломиться въ призмѣ реальныхъ условій исторической жизни. Подъ вліяніемъ данныхъ географическихъ, климатическихъ, почвенныхъ и друг. условій, основное направленіе исторической жизни можетъ разнообразиться до безконечности, до полной невозможности распознать среди всевозможныхъ варіацій одну и ту же основную подкладку. Прямая обязанность историка не только обнаружить присутствіе этой подкладки, но и объяснить причины ея проявленія именно въ данной конкретной формѣ, въ каждой отдѣльной варіаціи. Вернемся къ нашему старому примѣру: къ вліянію размноженія населенія на его Экономическій строй. Представимъ себѣ, что народъ живетъ среди обстановки, которая только и даетъ возможность охотничьей или кочевой жизни, напр. гдѣ-нибудь въ Лапландіи или въ Киргизскихъ степяхъ. Понятно и безъ историческихъ справокъ, что такой народъ останется на низшихъ ступеняхъ экономическаго развитія, пока не измѣнятся кореннымъ образомъ внѣшнія условія его жизни; если же эти условія останутся неизмѣнными въ теченіе долгаго времени, то онъ выработаетъ себѣ особый національный типъ, вполнѣ приспособленный къ обстановкѣ, а численность его остановится на тѣхъ размѣрахъ, какіе въ состояніи прокормить данная страна при данныхъ условіяхъ. Наша основная тенденція въ этомъ случаѣ не уничтожится, какъ не уничтожается, напр., законъ тяготѣнія въ случаѣ равновѣсія тѣла; но совокупный результатъ дѣйствія этой, тенденціи и данной обстановки будетъ уже иной. Законъ же дальнѣйшаго развитія этой тенденціи не будетъ осуществляться, какъ не осуществляется законъ ускоренія падающаго тѣла, если тѣло находится въ состояніи покоя.
Всмотримся ближе во взаимное отношеніе этихъ элементовъ: основной соціологической тенденціи и среды, въ которой она осуществляется. Въ сущности, между тѣмъ и другимъ элементомъ никакой анализъ не откроетъ никакой необходимой связи. Соціологическій процессъ долженъ осуществляться въ какой-нибудь средѣ; но почему именно въ данной средѣ? Почему лопарь попалъ, въ нашемъ примѣрѣ, въ Лапландію, а киргизъ — въ Киргизскую степь? Почему русскій попалъ на восточную европейскую равнину, а французъ въ романизованную Галлію? Конечно, и для этого были свои причины: такъ распредѣлилась суша на данномъ клочкѣ земного шара; таковы были условія первоначальнаго разселенія племенъ, что одни опередили другихъ, а другія опоздали занять лучшія мѣста, или не добрались до нихъ по какимъ-либо причинамъ. Но къ внутреннимъ законамъ общественной жизни это распредѣленіе племенъ на земномъ шарѣ имѣетъ развѣ только очень отдаленное отношеніе. Законы дѣйствія обстановки на общественную жизнь останутся, конечно, повсюду одни и тѣ же; но связь данной обстановки съ данной общественной группой будетъ, ко.нечно, явленіемъ случайнымъ, въ томъ смыслѣ, что эта связь вовсе не вытекаетъ изъ внутреннихъ законовъ общественной эволюціи. И несмотря на случайность этой связи въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ, мы не можемъ оставить ее безъ научнаго, объясненія? Занимаемся ли мы общимъ изученіемъ соціологическихъ законовъ, или прилагаемъ эти законы къ объясненію даннаго частнаго случая, во всякомъ случаѣ, законы соціальнаго, дѣйствія обстановки точно также должны быть приняты во вниманіе, какъ и законы общественной эволюціи.
Введя, такимъ образомъ, въ объясненіе новый усложняющій факторъ — обстановки, — мы далеко еще не кончили объясненія. Прежде всего, видоизмѣняющее вліяніе обстановки не ограничивается вліяніемъ самой среды, въ которой живетъ данный народъ. Въ дѣйствительности, ни одинъ народъ не живетъ особнякомъ, изолированна. Каждая страна окружена тѣми или другими опредѣленными народами и государствами. Это сосѣдство составляетъ новую причину, видоизмѣняющую еще разъ, и иногда весьма существенно, основной ходъ историческаго развитія. Извѣстный примѣръ Англіи, окруженной моремъ, въ сравненіи съ континентальными государствами Европы, показываетъ, какъ можетъ измѣниться развитіе страны подъ вліяніемъ отсутствія или присутствія непосредственныхъ сосѣдей. Но не одно только ближайшее сосѣдство оказываетъ вліяніе этого рода. Достаточно вспомнить, что. передвиженіе всемірной торговли на океанъ подорвало средневѣковую торговлю на внутреннихъ моряхъ, Средиземномъ и Балтійскомъ. Урожай хлѣба въ Индіи, Австраліи или Америкѣ, въ настоящее время, оказываетъ существенное вліяніе на положеніе русскаго земледѣлія. Такимъ образомъ, еще очевиднѣе, чѣмъ дѣйствіе среды, дѣйствіе окружающей обстановки является внѣшнимъ — и въ этомъ смыслѣ случайнымъ — по отношенію къ ходу внутренняго, развитія. И такъ же мало, какъ въ томъ случаѣ, это дѣйствіе можетъ считаться второстепеннымъ при объясненіи историческаго результата. Самое понятіе главнаго и второстепеннаго должно быть или вовсе оставлено, или существенно видоизмѣнено при научномъ объясненіи исторіи, точно также, какъ и понятія случайнаго и необходимаго. Нѣтъ причинъ главныхъ и необходимыхъ, случайныхъ и второстепенныхъ. Есть только причины съ болѣе широкимъ и съ менѣе широкимъ кругомъ дѣйствія, причемъ ни объ одной категоріи причинъ нельзя утверждать заранѣе, какъ широка или какъ ограничена окажется сфера ихъ вліянія въ каждомъ данномъ случаѣ.
Установивъ этотъ основной принципъ соціологическаго объясненія, мы можемъ теперь смѣлѣе подойти къ оцѣнкѣ значенія послѣдняго фактора, подлежащаго нашему разсмотрѣнію. Рѣчь идетъ объ обширномъ классѣ явленій, вносящихъ наибольшую случайность въ исторію, и наименѣе поддающихся закономѣрному объясненію и на этомъ основаніи относимыхъ одними къ самымъ важнымъ, а другими — къ самымъ второстепеннымъ факторамъ историческаго процесса. Соединенное дѣйствіе основныхъ соціологическихъ тенденцій. и среды объясняетъ, въ существенныхъ чертахъ, эволюцію соціальнаго порядка, учрежденій и нравовъ. Но этихъ факторовъ недостаточно для объясненія историческихъ «событій» и «дѣяній», привлекавшихъ главное вниманіе старыхъ историковъ. Нельзя отрицать, по крайней мѣрѣ въ принципѣ, что и явленія этого рода допускаютъ вполнѣ научное и закономѣрное объясненіе. Нельзя спорить и противъ того, что, при такомъ объясненіи, тѣ же извѣстные намъ факторы, создающіе общественный «порядокъ», должны играть: существенную роль. Но, за вычетомъ всего, что въ историческихъ «событіяхъ» поддается закономѣрному объясненію изъ условій среды и соціологической эволюціи, несомнѣнно остается нѣкоторый остатокъ, объясняемый индивидуальными особенностями дѣйствующихъ лицъ. Немало усилій было употреблено на то, чтобы доказать, что этотъ остатокъ будетъ совершенно ничтоженъ, что при историческомъ объясненіи можно его игнорировать, но никто, кажется, не пытался доказывать, что такого остатка не получится вовсе. Возьмемъ для наглядности нѣсколько примѣровъ. Левъ Толстой приводилъ мнѣніе историковъ, что европейскія событія пошли бы инымъ путемъ, если бы у Наполеона во время Бородинской битвы не было насморка. Паскаль говорилъ, что, будь у Клеопатры носъ немножко короче, весь земной шаръ имѣлъ бы другой видъ. Въ этой парадоксальной формѣ: значеніе личности въ исторіи подчеркивается тѣмъ ярче, что самая дѣятельность личности поставлена въ зависимость отъ случайныхъ обстоятельствъ. Предположимъ, что историкъ-спеціалистъ доказалъ бы намъ, что дѣйствія Наполеона и Антонія не зависѣли отъ указанныхъ случайностей, и что, тѣмъ болѣе, паденіе наполеоновской имперіи и возникновеніе римской не зависѣли отъ дѣйствій данныхъ историческимъ личностей; Что мы должны были бы отсюда вывести? Конечно, не то, что болѣзненное состояніе и впечатлѣніе женской красоты вообще не могутъ имѣть вліянія на психологію историческихъ дѣятелей, и не то, что психологія дѣятелей не имѣетъ вліянія на ходъ историческихъ событій. Самое большее, мы могли бы сказать, что въ данномъ случаѣ насморкъ могъ не имѣть вліянія на Наполеона, а красота Клеопатры — на поведеніе Антонія, и что, вообще, одной психологіей историческихъ дѣятелей нельзя объяснять сложныхъ соціальныхъ явленій. Другими словами, мы признали бы причину, но ограничили бы кругъ ея дѣйствія. Но пойдемъ еще дальше въ анализѣ взятыхъ нами примѣровъ. Эту причину не слѣдуетъ ли, въ силу ограниченности ея вліянія, признать случайной и ничтожной? Въ популярной рѣчи мы обыкновенно хотимъ сказать этимъ, что не этой причиной объясняется данное общественное явленіе, что оно совершилось бы и безъ ея участія. Но, во-первыхъ, нельзя не допустить, что, если не общій смыслъ, то, по крайней мѣрѣ, индивидуальная физіономія даннаго явленія могла бы измѣниться, если бы не дѣйствовали названныя причины; и что, вообще, тѣ или другія причины подобнаго рода должны всегда быть налицо, чтобы явленіе могло существовать и имѣть индивидуальную физіономію. И такъ, для полнаго объясненія данныхъ событій; утвержденія одной имперіи и паденія другой, — для объясненія ихъ, какъ они были въ дѣйствительности, а не какъ могли быть, и приведенныя причины должны быть приняты во вниманіе. Но является дальнѣйшій вопросъ. Полное объясненіе данныхъ, конкретныхъ фактовъ нужно историку; но нужно ли оно соціологу? Имѣя въ виду открытіе законовъ и пользуясь конкретными данными только какъ матеріаломъ, не долженъ ли соціологъ просто оставить въ сторонѣ всѣ факторы, придающіе событію индивидуальную физіономію? Отвѣть можетъ быть только одинъ. Индивидуальная физіономія факта точно также подлежитъ закономѣрному объясненію, какъ и его общій характеръ. Собственно говоря, трудно было бы даже провести опредѣленную границу между общей и частной стороной историческаго явленія, такъ какъ въ немъ мы имѣемъ только результатъ совмѣстнаго дѣйствія общихъ и частныхъ факторовъ. Недавно сдѣлана была попытка разграничить; ту и другую сторону на основаніи того признака, что общія явленія (напр., жизнь отдѣльныхъ единицъ, составляющихъ народъ) повторяются, а частныя (напр., жизнь государя страны, извѣстная война и т. д.) происходятъ только одинъ разъ и поэтому «не имѣютъ причины, въ научномъ смыслѣ» (Лакомбъ). Разсужденіе это чрезвычайно характерно для направленія, надѣющагося открыть закономѣрность въ исторіи путемъ устраненія всего «случайнаго». Достаточно небольшого размышленія, чтобъ убѣдиться, что повтореніе явленій не лишаетъ ихъ конкретнаго, единичнаго характера. Каждое изъ явленій, совершающихся въ массѣ, точно также совершается только одинъ разъ съ каждой единицей массы; и вся совокупность этихъ явленій совершается только одинъ разъ въ жизни даннаго государства. Въ общественной жизни, какъ и въ личной (какъ и въ міровой, слѣдовало бы прибавить), ни одно явленіе не повторяется; конкретныя формы явленій безконечно разнообразны, несмотря на единообразіе законовъ, съ помощью которыхъ мы объясняемъ явленія. Въ этомъ смыслѣ каждый фактъ, какъ бы великъ или малъ онъ ни былъ, допускаетъ закономѣрное объясненіе и можетъ повести къ открытію постоянной причинной связи явленій. Пути планетъ, носящихся въ небесномъ пространствѣ, и случайное паденіе яблока съ дерева одинаково могли повести къ открытію закона тяготѣнія. Но послѣ пресловутаго яблока Ньютона, не сохраненнаго потомству никакимъ музеемъ древностей, множество яблокъ падаютъ съ яблонь каждый день, не возбуждая болѣе ничьего вниманія. Для науки красота Клеопатры могла бы съиграть роль этого яблока, если бы нашелся какой-нибудь мыслитель, который вывелъ бы изъ этого обстоятельства новый законъ психическаго тяготѣнія. Если въ дѣйствительности эта подробность насъ нисколько не интересуетъ, то это не потому, чтобы мы не могли открыть ея закономѣрнаго дѣйствія, а только потому, что психологическое дѣйствіе любви извѣстно намъ изъ другихъ, болѣе надежныхъ источниковъ. 4Напротивъ, какъ скоро рѣчь заходитъ о соціологическомъ дѣйствіи психологіи государей, — вопросѣ, далеко не рѣшенномъ, тотчасъ пріобрѣтаетъ законное право на наше вниманіе и носъ Клеопатры, и становится даже предметомъ ожесточенной полемики.
Мы намѣренно разсматривали вопросъ о вліяніи личности на такихъ примѣрахъ, въ которыхъ психологія личности обусловливается совершенно внѣшними обстоятельствами, и вліяніе личности на ходъ историческихъ событій оказывается вполнѣ непреднамѣреннымъ. Между тѣмъ, къ тому же классу явленій относятся и тѣ случай, когда личность — въ роли правителя, законодателя, моралиста, изобрѣтателя и т. д. — дѣйствуетъ преднамѣренно и цѣлесообразно. Мы не нашли возможности отвергнуть всякое значеніе личнаго фактора въ примѣрахъ, въ которыхъ это значеніе сводится къ минимуму. Естественно, что въ случаяхъ, только что указанныхъ, личное вліяніе приметъ еще болѣе значительные размѣры. Династическія войны Людовика XIV и испанскихъ Филипповъ, конечно, сильно подорвали французскую и испанскую промышленность; но гораздо болѣе сильное и длительное вліяніе имѣла та систематическая политика этихъ правителей, которая повела къ выселенію изъ Франціи и Испаніи значительной части торгово-промышленнаго класса. И въ приведенномъ раньше примѣрѣ достаточно сравнить образъ дѣйствій Антонія съ цѣлесообразной политикой Октавія, чтобы почувствовать, какъ разнится невольное дѣйствіе личности отъ дѣйствія сознательнаго. На примѣрѣ Людовика XIV и Филипповъ мы можемъ видѣть, что можетъ сдѣлать личность, дѣйствующая наперекоръ эволюціонной тенденціи соціальнаго процесса. Насколько увеличивается соціальная сила той же личности въ томъ случаѣ, если она дѣйствуетъ въ одномъ направленіи съ развитіемъ историческаго процесса, можно видѣть на примѣрахъ многихъ изъ тѣхъ дѣятелей, которымъ исторія присвоила прозваніе «великихъ». Личность, какъ выразитель или исполнитель потребности времени, становится всемогущей. Отсюда и вытекаетъ тотъ обманъ зрѣнія, который принимаетъ историческій процессъ за созданіе личныхъ усилій героевъ. «Всемірная исторія, — говоритъ Карлейль въ своемъ „Культѣ героевъ“, — есть, въ сущности, какъ я понимаю ее, исторія дѣйствующихъ въ мірѣ великихъ людей. Они были руководителями массы, — эти великаны, — созидателями, образцами, творцами всего, что стремилась создать и чего стремилась достигнуть человѣческая толпа. Все, что мы видѣли осуществленнымъ въ этомъ мірѣ, есть, собственно, внѣшній матеріальный результатъ, осуществленіе и воплощеніе на практикѣ идей, жившихъ въ великихъ людяхъ, ниспосланныхъ міру. Душой всемірной исторіи, — по справедливости слѣдуетъ признать, — была ихъ исторія». Въ этомъ взглядѣ вѣрно только одно. При той безсознательности и стихійности, съ которой совершалась до сихъ поръ всегда и вездѣ общественная эволюція, дѣйствительно, только личности, оффиціальные или моральные руководители массы, совершали общественно-цѣлесообразные поступки. Но зато эти единичныя дѣйствія личностей всегда наталкивались на косность массы, и отдѣльные цѣлесообразные поступки не влекли за собой прочныхъ общественно-цѣлесообразныхъ результатовъ. Полагать, что такъ всегда и будетъ впослѣдствіи, значило бы предаваться излишнему и, во всякомъ случаѣ, преждевременному пессимизму. Возможности распространенія общественнаго сознанія въ массѣ мы отрицать не можемъ; а, слѣдовательно, не можемъ и указать границы, на которой должно остановиться развитіе сознательнаго соціальнаго поведенія массы. Двигающія пружины человѣческой психологіи, разумѣется, всегда останутся однѣ и тѣ же. Стремленіе поддержать собственное существованіе и продлить существованіе рода, потребность упражнять органы и выполнять функціи человѣческаго организма, физическаго и психическаго, — всегда будутъ направлять дѣятельность человѣческой воли. Но формы, которыя могутъ принимать эти стремленія и потребности, будутъ разнообразиться до безконечности, и средства для ихъ достиженія будутъ безконечно развиваться въ направленіи большей сложности и цѣлесообразности. Какъ далеко пойдетъ человѣчество по этому пути, мы не знаемъ; но путь, которымъ можно придти къ замѣнѣ стихійнаго историческаго процесса сознательнымъ, можетъ быть только одинъ: постепенная замѣна общественно-цѣлесообразныхъ поступковъ отдѣльныхъ личностей — общественно-цѣлесообразнымъ поведеніемъ массы.
Все сказанное имѣетъ цѣлью поставить читателя на ту общую точку зрѣнія, съ которой мы предполагаемъ трактовать «культурную исторію» Россіи. Намъ остается прибавить еще нѣсколько словъ о самомъ содержаніи послѣдующихъ «Очерковъ». Цѣль очерковъ заключается въ сообщеніи читателямъ тѣхъ основныхъ явленій и процессовъ, которые характеризуютъ русскую общественную эволюцію. Составителю казалось, что изображеніе этихъ существенныхъ чертъ русской культурной исторіи значительно выиграетъ въ ясности и отчетливости, если оставить въ сторонѣ хронологическія рамки и характеризовать разныя стороны историческаго процесса въ систематическомъ порядкѣ. Конечно, при такомъ способѣ изложенія отодвигается на второй планъ взаимная связь различныхъ сторонъ соціальнаго развитія. Авторъ старался устранить это неудобство перекрестными ссылками; но нѣкоторое впечатлѣніе искусственной изолированности отдѣльныхъ историческихъ эволюцій легко можетъ возникнуть у читателя, и автору остается только подчеркнуть еще разъ, что такая изолированность характеристикъ объясняется литературной формой «очерковъ», а вовсе не теоретическими взглядами автора.
Размѣры «Очерковъ» дѣлаютъ необходимымъ самый строгій выборъ матеріала. Ничего, кромѣ элементарныхъ данныхъ, наиболѣе существенныхъ для общаго пониманія историческаго процесса, не могло быть введено въ содержаніе «Очерковъ». Но относительно того, что именно считать элементарнымъ, составитель долженъ былъ руководиться собственнымъ сужденіемъ. Задача «Очерковъ» будетъ выполнена, если всѣ сообщаемыя въ нихъ данныя, вмѣстѣ съ вытекающими изъ нихъ выводами, дѣйствительно сдѣлаются «элементарными», т.-е. общедоступными и общеизвѣстными. Въ настоящее время значительная часть матеріала, употребленнаго для «Очерковъ», доступна для однихъ спеціалистовъ; нѣкоторыя же данныя составляютъ результатъ собственныхъ работъ составителя и отчасти впервые появляются въ печати.
Роль посредника между спеціальной наукой и обширнымъ кругомъ образованной публики являлась въ данномъ случаѣ особенно отвѣтственной и трудной. Большая часть спеціальныхъ изслѣдованій по русской исторіи была сдѣлана, когда о «культурной исторіи» еще не было и рѣчи, или же когда идея «культурной исторіи» недостаточно овладѣла вниманіемъ историковъ. Естественно, что изъ обширнаго запаса спеціальной литературы только сравнительно небольшая часть могла пригодиться для цѣлей «Очерковъ». Съ другой стороны, многое, что было бы необходимо для «Очерковъ», пока еще не разработано въ спеціальной литературѣ. Отсюда — значительныя неровности и прямые пробѣлы въ разныхъ частяхъ «Очерковъ». Спеціальная критика, вѣроятно, укажетъ, какіе изъ этихъ пробѣловъ являются результатомъ недостаточной! освѣдомленности автора. Нѣкоторые выводы автора, изложенные въ популярной формѣ, безъ ученой аргументаціи, можетъ быть, покажутся спеціалистамъ слишкомъ смѣлыми и необоснованными. Насколько можно было, составитель старался указать свои источники въ концѣ каждаго отдѣла «Очерковъ»; дѣлать же постоянныя и точныя ссылки на литературу казалось составителю неудобнымъ, въ виду той цѣли, которую преслѣдуютъ «Очерки». Наконецъ, найдутся, вѣроятно, критики, которымъ самая попытка, предпринимаемая въ «Очеркахъ», покажется черезчуръ рискованной и преждевременной при современномъ состояніи науки. Въ свое оправданіе составитель можетъ только сослаться на несомнѣнную потребность въ подобной книгѣ — не только среди читающей публики, но и среди самихъ спеціалистовъ, работающихъ обыкновенно въ одной маленькой области науки и рѣдко представляющихъ отчетливо связь этой области съ цѣлымъ. «Очерки по исторіи русской культуры», конечно, не могутъ дать того, чего нѣтъ въ самой наукѣ. Но самими своими недостатками они лишній разъ подчеркнутъ пробѣлы науки и, можетъ быть, помогутъ установить тѣ точки зрѣнія, которыя даютъ смыслъ и интересъ самому сухому и самому узкому, повидимому, спеціальному изслѣдованію. Привлеченіе къ такой работѣ спеціалистовъ и разумная организація ученой работы, которая теперь съ такой расточительностью тратится часто не на то, на что слѣдовало бы, — эти задачи такъ же дороги и близки автору, въ качествѣ спеціалиста и преподавателя, какъ важна и привлекательна для него роль популяризатора научныхъ свѣдѣній въ русскомъ образованномъ обществѣ. Предлагаемые «Очерки» стремятся удовлетворить той и другой потребности. Авторъ почтетъ себя счастливымъ, если они найдутъ себѣ путь къ тѣмъ читателямъ, для которыхъ предназначаются.
Обильный матеріалъ для знакомства съ современными взглядами на теорію исторической науки русскій читатель найдетъ въ многочисленныхъ сочиненіяхъ проф. Н. И. Карѣева («Основные вопросы философіи исторіи». 2 изд. Спб. 1887. 2 тома. Здѣсь и библіографическія указанія на сочиненія по теоретическимъ вопросамъ исторіи. Продолженіемъ этой книги служитъ «Сущность историческаго процесса и роль личности въ исторіи». Спб. 1890. Наконецъ, значительная часть журнальныхъ статей автора о тѣхъ же вопросахъ собрана въ «Историко-философскихъ и соціологическихъ этюдахъ». Спб. 1895. Здѣсь же можно найти и списокъ остальныхъ статей проф. Карѣева такого же содержанія). Собственныя разсужденія проф. Карѣева клонятся къ защитѣ точки зрѣнія «философіи исторіи». Наиболѣе интересной изъ новѣйшихъ попытокъ научной теоріи прогресса является сочиненіе Lester Ward’а: Dynamic Sociology or applied social science, as based upon Statistical Sociology and the less complex sciences. New-York. 1883, 2 тома. Русскую популяризацію Лестера Уорда можно найти въ книгѣ Π. Ѳ. Николаева. Активный прогрессъ и экономическій матеріализмъ. М. 1893. Интересныя попытки позитивнаго построенія исторической теоріи сдѣланы во французской литературѣ: Louis Bourdeau, L’histoire et les historiens. Essai critique sur l’histoire considérée comme science positive. Paris. 1888 и P. Lacombe. De l’histoire considérée comme* science. Paris. 1894. Первое сочиненіе написано болѣе блестяще, чѣмъ глубокомысленно. Второе отличается тонкимъ анализомъ, но тоже страдаетъ мѣстами, хотя не такъ сильно, какъ первое, излишествомъ схематизма. Нѣсколько туманное, но очень поучительное обсужденіе теоретическихъ вопросовъ исторіи съ точки зрѣнія критической философіи заключаетъ въ себѣ небольшая брошюра Simmel’я Die Probleme der Geschichtsphilosophie. Eine erkenntnisstheoretische Studie. Leipzig. 1892. Мы не указываемъ извѣстную книгу Bernheim’а (Lehrbuch der historischen Methode, 2 Völlig durchgearbeitete und vermehrte Anflage, Leipzig. 1894), такъ какъ она заключаетъ въ себѣ не столько теорію исторіи, какъ науки, сколько методику спеціальнаго историческаго изслѣдованія.