ОЧЕРКИ ПО ИСТОРІИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ. править
III. править
Переходя къ исторіи крестьянскаго сословія въ Россіи, мы опять должны прежде всего отмѣтить разницу въ той роли, которую это сословіе играло въ соціальной жизни Россіи и Европы. Разница эта обнаруживается уже при простомъ сопоставленіи цифръ. Земледѣльческій классъ европейской Россіи составляетъ 88 %, или почти 9/10, всего населенія. Между тѣмъ, въ Германіи и Франціи земледѣліемъ кормится вдвое меньшая часть населенія (42—41 %); въ Англіи земледѣліе служитъ источникомъ существованія всего ⅛ части жителей (12 %). Все остальное населеніе живетъ на Западѣ промышленностью, торговлей или личными услугами — государству и частнымъ лицамъ. Не менѣе значительно и качественное различіе въ составѣ земледѣльческаго класса Россіи и Европы. Изъ всего количества лицъ, живущихъ на доходы отъ земледѣлія, въ Россіи всего полмилліона владѣетъ землей на правѣ частной собственности (въ томъ числѣ больше половины — крестьяне). Этому полумилліону частныхъ собственниковъ принадлежитъ четвертая часть всей земельной площади Россіи (въ томъ числѣ дворянамъ отдѣльно — ⅕ всей площади). Остальная многомилліонная масса состоитъ изъ земледѣльцевъ-общинниковъ, — коллективныхъ собственниковъ, пользующихся своей долей общинной земли и обрабатывающихъ свой участокъ своими руками. Во владѣніи крестьянскихъ общинъ находится треть всей площади (остальныя 2/5 — преимущественно покрытыя лѣсами — принадлежать казнѣ). Исторія западнаго землевладѣнія началась съ разрушенія тѣхъ особенностей, которыя отличаютъ русское землевладѣніе. Въ самый древній періодъ этой исторіи коллективная собственность разложилась и уступила мѣсто частной, и тотчасъ же эта частная собственность начала ускользать изъ рукъ того сословія, которое его обрабатывало. Въ результатѣ вѣковой соціальной борьбы въ трехъ главныхъ странахъ Западной Европы сложились три различные типа земельной собственности, одинаково далекія отъ типа, преобладающаго въ Россіи. Въ Великобританіи земля окончательно ушла изъ рукъ земледѣльческаго сословія; 7/10 площади находится тамъ во владѣніи всего 10 тысячъ крупныхъ собственниковъ; преобладающимъ типомъ земледѣльца сдѣлался, такимъ образомъ, типъ зажиточнаго фермера, — арендатора чужой земли, — или его наемнаго рабочаго. Въ Германіи, напротивъ, тѣ же 7/10 площади сохранились въ рукахъ крестьянства; но въ процессѣ борьбы за землю сложился преобладающій типъ крестьянства крупнаго, болѣе похожаго на нашихъ мелкихъ помѣщиковъ. Наконецъ, во Франціи крестьянство было слишкомъ слабо, чтобы вести активную соціальную борьбу; за то земля не ускользнула отъ него и не перешла въ руки однихъ только болѣе стойкихъ его представителей. Французскій крестьянинъ вышелъ изъ исторіи такимъ, какимъ сдѣлалъ его долговременный государственный и феодальный гнетъ: онъ вышелъ самостоятельнымъ работникомъ на мелкомъ участкѣ, который сталъ, рано или поздно, его полной собственностью.
Что же значитъ это сдѣланное нами сопоставленіе? Составляетъ ли особенная форма русскаго землевладѣнія наше неотъемлемое національное свойство, какъ думали одни, или она доказываетъ только, что мы еще стоимъ на той ступени развитія, съ которой давно уже сдвинулась Европа, — какъ думали другіе? Историческій анализъ одинаково разрушаетъ оба предположенія, показывая, что русская община не есть ни такое неизмѣнное въ исторіи явленіе, какъ это предполагается сторонниками перваго мнѣнія, — ни такое элементарное, примитивное и архаическое, какъ это нужно предположить для доказательства втораго. Не только нѣтъ возможности вывести современную общину изъ какихъ-нибудь первобытныхъ общественныхъ формъ, но даже есть полная возможность показать ея позднее сравнительно происхожденіе и раскрыть создавшія ее причины. По существу своему, русская община есть принудительная организація, связывающая своихъ членовъ круговымъ обязательствомъ въ исправности отбыванія лежащихъ на ней платежей и повинностей и обезпечивающая себѣ эту исправность уравненіемъ повинностей съ платежными средствами каждаго члена. Какъ появилась такая принудительная организація, объ этомъ мы уже говорили; мы видѣли, что тяглая община была продуктомъ усиленныхъ государственныхъ нуждъ и русской экономической неразвитости (Оч. III, 2). Потакая тяглая община еще не есть непремѣнно хозяйственная, какою мы знаемъ общину нашего времени. Хозяйственное распоряженіе общинной землей — въ формѣ «свалки и навалки» участковъ и въ формѣ періодическихъ передѣловъ всей земли — не входитъ необходимо въ кругъ обязанностей тяглой общины. Съ податной точки зрѣнія постоянное приспособленіе платежей къ платежнымъ силамъ семьи, — какое достигается этими перераспредѣленіями участковъ, — есть, конечно, самая совершенная форма «народнаго кадастра». Но тяглая община, какъ таковая, не могла еще идти такъ далеко въ податномъ уравненіи плательщиковъ. Ея цѣль заключалась не въ постоянномъ уравниваніи платежей съ постоянно мѣняющимися рабочими силами каждаго хозяйства, — а просто въ уравненіи тягла съ размѣромъ участка, предполагаемаго неизмѣннымъ. Такимъ образомъ, старинная «мірская ровность» состояла не въ передачахъ и передѣлахъ участковъ, а только въ ихъ измѣреніи съ помощью веревки («вериленіи») и въ обложеніи ихъ тягломъ пропорціонально размѣрамъ. Сами участки могли при этомъ оставаться полной и неприкосновенной собственностью ихъ хозяевъ. Если община позволяла себѣ распоряжаться этими участками, то только въ томъ случаѣ, когда хозяева, «вотчичи» участковъ, бросали ихъ пустыми: въ такомъ случаѣ община поневолѣ должна была пріискать хотя бы временныхъ «жильцовъ» на опустѣвшіе участки, такъ какъ съ нихъ все-таки ей же приходилось платить всѣ подати и нести всѣ повинности. Впервые болѣе свободное распоряженіе крестьянскими участками — напоминающее современную общину — мы встрѣчаемъ на такихъ земляхъ, которыя крестьянамъ въ собственность не принадлежали, — т.-е. на земляхъ частныхъ владѣльцовъ. Распоряжается при этомъ не община, а приказчикъ частнаго владѣльца; если же распоряжается передѣломъ участковъ община, то это по спеціальному разрѣшенію или приказанію владѣльцевъ. Такимъ образомъ, хозяйственная община нашего времени впервые появляется въ предѣлахъ частнаго — и притомъ болѣе или менѣе крупнаго — хозяйства: на земляхъ монастыря или князя. Уже въ XVI вѣкѣ свободное хозяйственное распоряженіе крестьянскими участками, повидимому, входитъ въ обычай на владѣльческихъ земляхъ срединной Россіи. Въ теченіе XVII и XVIII в. правительство старается распространить этотъ обычай и на свободное крестьянство русскихъ окраинъ. Сейчасъ мы увидимъ, что въ концѣ прошлаго и началѣ настоящаго вѣка это вполнѣ ему удастся.
И такъ, русская община есть поздній и въ разныхъ мѣстностяхъ разновременный продуктъ владѣльческаго и правительственнаго вліянія. Это нисколько не мѣшаетъ ей отражать на себѣ примитивный характеръ экономическаго быта, среди котораго она возникла; но этотъ примитивный характеръ общины не долженъ вводить насъ въ заблужденіе: нѣтъ надобности искать родственныхъ ей формъ въ далекомъ прошломъ, когда недавнее настоящее представляло всѣ нужные элементы для возникновенія вновь этой формы и для распространенія ея на всѣ разнородные элементы, изъ которыхъ сложилось современное русское крестьянство. Только познакомившись съ тѣмъ, насколько различно сложилась предыдущая исторія этихъ разнородныхъ элементовъ, мы будемъ въ состояніи оцѣнить, какъ велика была ассимилирующая сила одинаковыхъ экономическихъ условій и одинаковой финансовой системы, сообщившая всѣмъ этимъ разнороднымъ частямъ сословія одинаковую соціально-экономическую структуру.
Въ наше время, дѣйствительно, все крестьянское сословіе Россіи представляетъ одно цѣлое. Все русское крестьянство выкупаетъ въ настоящее время свои надѣлы и выкупитъ ихъ окончательно въ свою собственность къ 1931 году. По окончаніи выкупа всѣ юридическіе слѣды прежнихъ различій въ положеніи разныхъ группъ крестьянства оглядятся совершенно и крестьянство окончательно сольется въ единое сословіе. Теперь же, прежде всего, разница самыхъ условій земельнаго выкупа напоминаетъ намъ о прошломъ. По условіямъ выкупа вся крестьянская масса дѣлится на три категоріи. Первая категорія это бывшіе крѣпостные, помѣщичьи крестьяне. Они перешли на выкупъ по положенію 19-го февраля 1861 г., но только съ 1883 года выкупъ сдѣланъ былъ для всѣхъ обязательнымъ. Эти крестьяне получили для разсчета съ помѣщиками правительственную ссуду, за которую они вносятъ проценты съ погашеніемъ (такъ называемые «выкупные платежи») и, такимъ образомъ, уплатятъ ссуду въ 49 лѣтъ. Вторая категорія — удѣльныхъ крестьянъ — стала выкупать свои земли въ 1863 г., выкупъ сдѣланъ былъ для нихъ съ самаго начала обязательнымъ и производится не путемъ взноса новыхъ платежей, а путемъ обращенія прежнихъ платежей въ выкупные; въ 49 лѣтъ образуется изъ этихъ взносовъ капиталъ, который и будетъ соотвѣтствовать цѣнности отданной удѣльнымъ крестьянамъ земли. Наконецъ" третья категорія крестьянъ государственныхъ. Они хотя и остались на казенномъ оброкѣ, а земли ихъ въ казенной собственности, но уже въ 1866 г. эти земли быки закрѣплены за ними особыми юридическими актами, такъ называемыми, «владѣнными записями», и дозволенъ былъ, желающимъ выкупъ этихъ земель въ полную собственность. Такимъ правомъ пользовались, однако, немногіе, и черезъ двадцать лѣтъ (при первой послѣ 1866 г. переоброчкѣ «оброчной подати») — въ 1886 г. выкупъ былъ сдѣланъ и для нихъ обязательнымъ; для этого оброчные платежи были обращены въ выкупные: взносъ ихъ въ 44 года долженъ образовать капиталъ, нужный для выкупа оброчной подати, которая затѣмъ и перестанетъ уплачиваться, такъ что крестьяне перестанутъ стоять относительно государства въ положеніи оброчниковъ, нанимателей государственной земли.
Разница этихъ трехъ категорій русскаго крестьянства повлекла за собою еще и другое различіе, въ степени обезпеченія ихъ земельной собственностью. У крестьянъ разныхъ категорій самые размѣры выкупаемыхъ участковъ оказались различными. Всего хуже пришлось въ этомъ отношеніи помѣщичьимъ крестьянамъ, такъ какъ владѣльцы ихъ большею частью имѣли интересъ продать крестьянамъ какъ можно меньше земли, а себѣ оставить какъ можно больше. Такимъ образомъ, почти ¾ помѣщичьихъ крестьянъ (73 %) получили надѣлы отъ десятины и менѣе до 4-хъ десятинъ. Между тѣмъ ¾ удѣльныхъ крестьянъ (74,9 %) обезпечены надѣлами отъ 2 до 6 десятинъ, а изъ государственныхъ большая часть (70,7 %) получила отъ 4 до 10 десятинъ и больше (и 25 % отъ 2 до 4). Если считать достаточнымъ для крестьянскаго хозяйства средній государственный надѣлъ, то изъ государственныхъ надѣлены были при выкупѣ недостаточно только 13,7 %, а изъ помѣщичьихъ 42,6 %, т. е. количество, втрое большее.
Обратимся теперь къ исторіи тѣхъ отдѣльныхъ группъ, изъ которыхъ, какъ мы видѣли, образовалось современное крестьянское сословіе: къ исторіи крестьянъ помѣщичьихъ, удѣльныхъ и государственныхъ.
Исторія помѣщичьихъ (и вообще владѣльческихъ) крестьянъ тѣсно переплетается съ исторіей другихъ сословій; естественно поэтому, что отмѣченные нами прежде періоды въ развитіи дворянскаго и городского сословія совпадаютъ съ періодами въ исторіи владѣльческихъ крестьянъ. Въ исторіи дворянства и горожанъ мы нашли четыре различные періода. Древнѣйшій періодъ (до конца XV вѣка) тамъ и здѣсь характеризуется отсутствіемъ юридическихъ разграниченій между сословіями, полной неустойчивостью сословныхъ связей, отсутствіемъ сословной организаціи. Во второмъ періодѣ (XVI и особенно XVII в.) усиливающаяся государственная власть закрѣпощаетъ сословія на государственную службу натурой или деньгами; закрѣпощая ихъ. она этимъ самымъ устанавливаетъ рѣзкія грани между сословіями и даетъ имъ принудительную организацію. Третій періодъ (XVIII) состоитъ, напротивъ, въ раскрѣпощеніи сословій; освобождая ихъ отъ обязательной службы, правительство пытается дать имъ сословныя привилегіи и сословную организацію. Наконецъ, четвертый періодъ характеризуется отмѣной сословныхъ привилегій, юридическимъ сліяніемъ старыхъ сословныхъ группъ и началомъ новой общественной группировки. Короче, мы можемъ назвать эти періоды — періодомъ первоначальнаго смѣшенія, закрѣпощенія, раскрѣпощенія и разрушенія старыхъ сословій.
Отдѣлы, соотвѣтствующіе всѣмъ этимъ періодамъ, мы найдемъ и въ исторіи владѣльческаго крестьянства съ нѣкоторыми, однако же, различіями. Въ древнѣйшемъ періодѣ, когда «вольные слуги» кочуютъ отъ князя къ князю и когда городское населеніе юридически не выдѣляется отъ деревенскаго — въ самомъ деревенскомъ населеніи мы отмѣтили уже прежде нѣкоторые элементы принудительной организаціи. Мы видѣли, что правительство, подъ давленіемъ татарскаго ига, сгруппировало нѣкоторую, по крайней мѣрѣ, часть населенія въ тяглыя «сотни» и записало ихъ въ "данскія книги. Эти «численные люди», «данные» и «письменные», были уже тогда закрѣплены на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ записаны; съ другими владѣльцами и князьями заключалось постоянное условіе, «а тяглыхъ тебѣ моихъ людей, данскихъ и письменныхъ, къ себѣ въ села не принимати»! Такова была древнѣйшая форма прикрѣпленія крестьянъ, притомъ, свойственная всѣмъ ихъ категоріямъ одинаково. Конечно, это прикрѣпленіе было пока чисто податное: подобно городскому прикрѣпленію древнѣйшаго времени, здѣсь подать была прикрѣплена къ тяглу, а не къ тяглецу, къ участку, а не къ его обитателю, который могъ свободно уйти, поставивъ за себя жильца. Поэтому, когда начался второй періодъ сословной исторіи — періодъ прикрѣпленія жителей къ ихъ занятіямъ, — податнаго прикрѣпленія крестьянъ оказалось недостаточно. На крестьянъ легла новая обязанность: содержать обширное, вновь сформированное служилое сословіе. Бѣдное деньгами государство поступило такъ, какъ поступали и на Западѣ въ подобномъ случаѣ; оно заплатило своимъ служилымъ людямъ землей, но не простой землей, которая въ московскомъ государствѣ ничего не стоила, а землей, населенной крестьянами. Кому принадлежали раньше эти земли и на какомъ основаніи населеніе этихъ земель обязано было «слушать» своихъ новыхъ хозяевъ, «подати имъ платить и всякое издѣліе дѣлать, чѣмъ ихъ изоброчатъ», — объ этомъ едва ли возникалъ вопросъ въ то время. Но, какъ бы то ни было, новая обязанность, возложенная на крестьянство, считалась особымъ видомъ службы государству. Хотя государство и не позаботилось установить границы обязанностей крестьянъ относительно ихъ «помѣщиковъ», тѣмъ не менѣе ни владѣніе землей, данной за службу, ни, тѣмъ болѣе, владѣніе крестьянами не считалось безусловнымъ. Крестьянинъ смотрѣлъ на служилаго человѣка, котораго онъ обязанъ былъ «слушать» и подати ему платить, какъ на царскаго слугу, а на свое подчиненіе ему, какъ на временную форму казеннаго вознагражденія за его службу. Такъ смотрѣло, конечно, вначалѣ и само правительство; въ одномъ документѣ средины XVI в. выставляется даже, въ интересахъ крестьянства, требованіе, чтобы служилые люди и жили не въ своихъ деревняхъ, а въ городахъ, въ сборныхъ пунктахъ, куда и должны были бы доставляться всѣ «установленные» сборы съ назначенныхъ на ихъ содержаніе «ратаевъ».
Конечно, объ этомъ можно было только мечтать въ государствѣ, не имѣвшемъ еще собственныхъ органовъ для выполненія самыхъ важнѣйшихъ своихъ функцій. Если бы правительство могло установить такія отношенія между крестьянами и помѣщиками то оно могло бы и ввести иную форму вознагражденія послѣднихъ. При тогдашнихъ условіяхъ, сношенія съ крестьянами правительство должно было предоставить самимъ помѣщикамъ; а вмѣстѣ съ тѣмъ оно лишалось и всякой возможности контроля надъ этими отношеніями. Не только оно не могло думать о защитѣ интересовъ крестьянъ отъ помѣщиковъ, но на первыхъ же порахъ ему пришлось рѣшительно стать на сторону помѣщичьихъ интересовъ Дѣло въ томъ, что недостаточно было дать служилымъ людямъ населенныя земли; надо было позаботиться о томъ, чтобы населеніе этихъ земель оставалось на мѣстѣ. Одной записи въ тягло было для этого слишкомъ мало. Правда, подъ вліяніемъ ли тягла, или независимо отъ этого вліянія, нѣкоторая часть населенія привыкла къ своимъ мѣстамъ; сплошь и рядомъ въ документахъ XVI вѣка встрѣчаются «старожильцы», которые живутъ на одномъ и томъ же мѣстѣ и полвѣка, и больше: и правительство кончаетъ тѣмъ, что признаетъ право владѣльца на такихъ старожильцевъ, начинаетъ считать ихъ «крѣпкими» ему «по старинѣ». Большая часть крестьянъ продолжаетъ, однако, бродить отъ одного владѣльца къ другому, вступая съ каждымъ изъ нихъ въ добровольное и временное соглашеніе. Этихъ-то вольныхъ людей правительство старается теперь всячески укрѣпить за владѣльцами; къ тому же стремятся, конечно, и сами владѣльцы. Тѣ и другіе дѣйствуютъ при этомъ тѣми средствами, которыя находятся въ ихъ власти. Правительство законодательнымъ порядкомъ устанавливаетъ высокія пошлины съ уходящихъ отъ владѣльца крестьянъ, — * какъ плату за пользованіе избой («пожилое»); оно опредѣляетъ законный срокъ разсчета (Юрьевъ день); и въ случаѣ, если крестьянинъ ушелъ отъ владѣльца не въ срокъ и безъ платежа пошлинъ, т. е. безъ правильнаго «отказа», — правительство считаетъ такого крестьянина «бѣглымъ» и даетъ на него владѣльцу право иска и возвращенія судебнымъ порядкомъ. Съ своей стороны, и владѣлецъ принимаетъ мѣры, чтобы закрѣпить себѣ крестьянина. Лучшимъ средствомъ для этого служитъ выдача крестьянину «ссуды» на первоначальное обзаведеніе. Въ такой ссудѣ нуждалось большинство крестьянства; получивъ отъ 2 до 5 рублей (отъ 120 до 300 р. на наши деньги), крестьянинъ терялъ всякую возможность расплатиться съ хозяиномъ, и, такимъ образомъ, принужденъ былъ оставаться на его землѣ безсрочно; тѣмъ болѣе, что, въ случаѣ нарушенія контракта, онъ обязанъ былъ выплатить еще особую неустойку («зарядъ»). Всѣхъ этихъ средствъ было бы совершенно достаточно, чтобы обезпечить помѣщику крестьянъ, если бы не примѣшались два непредвидѣнныя обстоятельства. Вопервыхъ, каждый помѣщикъ хлопоталъ о прикрѣпленіи собственныхъ крестьянъ, но въ то же время всячески препятствовалъ прикрѣпленію крестьянъ своего сосѣда, стараясь всѣми силами переманить ихъ къ себѣ. Законный «отказъ» и выходъ сталъ для крестьянина очень труденъ къ концу XVI в.; но на смѣну выходу явился «вывозъ». Владѣльцы или общины, искавшіе работниковъ и тяглецовъ, разсылали своихъ агентовъ повсюду съ цѣлью «отказывать» себѣ крестьянъ изъ-за «старыхъ владѣльцевъ. Новый хозяинъ охотно принималъ на себя уплату всѣхъ долговъ, лежавшихъ на крестьянинѣ, только бы перевезти его на свою землю. Воспротивиться такому „вывозу“, если всѣ условія „отказа“ были соблюдены, старый владѣлецъ не имѣлъ права. Такимъ образомъ, свобода перехода крестьянъ превратилась въ свободу коакурренціи изъ-за крестьянъ между земледѣльцами: конечно, при этомъ выигрывали наиболѣе зажиточные хозяева, имѣвшіе возможность дать крестьянину наибольшую льготу. Эта конкурренція еще болѣе обострилась тѣмъ обстоятельствомъ, что съ середины XVI вѣка открылась возможность колонизаціи новыхъ земель (Оч. I, 3); народный потокъ хлынулъ туда, а въ старомъ московскомъ центрѣ земли стали пустовать и явился усиленный спросъ на рабочія руки[1]. Правительство было завалено исками о возвращеніи незаконно ушедшихъ. На первыхъ порахъ оно не нашло ничего лучшаго, какъ попытаться сократить число этихъ исковъ: указомъ 1597 г. запрещено было принимать жалобы отъ тѣхъ, кто не успѣлъ подать ихъ въ теченіе пяти лѣтъ до этого года. Это значило, что всѣ незаконно ушедшіе съ своихъ мѣстъ раньше 1592 г. могутъ законно оставаться на новыхъ мѣстахъ жительства и не считаются „бѣглыми“. Такимъ образомъ, результаты самаго горячаго времени колонизаціи степи и Поволжья были оффиціально признаны правительствомъ. Естественно, что въ служиломъ классѣ коренного московскаго центра эта мѣра должна была вызвать страшнѣйше раздраженіе. Тогда Борисъ Годуновъ, вообще старавшійся добиться расположенія мелкихъ служилыхъ людей, рѣшился успокоить ихъ мѣрой совершенно противоположнаго характера. Въ 1601 г. и еще разъ въ 1602 г. — оба раза только на одинъ годъ — запрещено было крестьянамъ уходить изъ московскаго центра на окраины, и въ то же время свобода „вывоза“ крестьянъ оставлена только мелкимъ служилымъ людямъ между собою, а крупнымъ — между собою. Такимъ образомъ, самые опасные конкурренты для мелкаго помѣщика, крупные хозяева устранялись отъ конкурренціи. вмѣстѣ съ тѣмъ и положеніе крестьянъ существенно измѣнялось. Теперь уже „бѣглыми“ были не только тѣ крестьяне, которые жили, не исполнивъ условій своей „порядной“, своего свободнаго договора; всякій крестьянинъ „вывезенный“ за „сильнаго человѣка“ былъ бѣглымъ, и даже хуже, чѣмъ бѣглымъ, такъ какъ тутъ къ нарушенію обязанности со стороны крестьянина присоединялось нарушеніе закона со стороны принявшаго его хозяина. Правда, въ слѣдующіе годы законъ Бориса, повидимому, не подтверждался, да и скоро правительству стало не до того, чтобы разрѣшать вопросы сословной политики. Наступила смута и новая династія застала положеніе дѣла самымъ неопредѣленнымъ. Съ одной стороны, уже во время смуты поговаривали о томъ, чтобы вообще запретить всякіе переходы крестьянъ; съ другой стороны, переходы эти стали легче, чѣмъ прежде, такъ какъ законъ 1597 г. стали толковать въ томъ смыслѣ, что отыскивать бѣглаго крестьянина вообще можно только въ теченіе пяти лѣтъ послѣ побѣга. Съ одной стороны, мелкіе служилые люди твердо стояли на почвѣ закона 1601 г. и считали „бѣглыми“ всѣхъ, перезванныхъ „сильными людьми“; съ другой — „сильные“ люди свободно продолжали переманивать крестьянъ и старались привязать ихъ къ себѣ какъ можно прочнѣе. Въ это время вошло въ обычай брать съ крестьянъ запись особаго рода: вмѣсто простой „порядной“ крестьянинъ давалъ на себя такъ-называемую посудную запись». Здѣсь онъ навсегда отказывался отъ права уплатить взятую у хозяина ссуду, обязывался никуда не «выходить» отъ новаго хозяина и давалъ ему заранѣе право отыскивать себя повсюду и «отовсюду къ себѣ взяти». Можно себѣ представить положеніе стараго хозяина, когда передъ судомъ новый владѣлецъ выкладывалъ такой документъ. На что онъ могъ сослаться въ доказательство своихъ правъ на бывшаго своего крестьянина? Онъ ссылался, обыкновенно, на «старину»; но чтобы доказать, что отыскиваемый крестьянинъ былъ его «старинный», надо было представить какую-нибудь «крѣпость», какой-нибудь документъ, въ которомъ этотъ крестьянинъ былъ записанъ въ его имѣніи. Но уже никакія доказательства ни къ чему не служили, если новому владѣльцу удавалось укрыть у себя крестьянина въ теченіе пяти лѣтъ: тогда послѣдній оставался за нимъ по праву давности.
Естественно, что мелкіе служилые люди начинаютъ добиваться при новой династіи, чтобы бѣглый навсегда оставался бѣглымъ, т. е. чтобы уничтожена была давность для исковъ о бѣглыхъ, которой не было «при прежнихъ государяхъ»; чтобы разнаго рода владѣнные документы на землю признавались достаточными «крѣпостями» на крестьянъ, чтобы сильнымъ людямъ вообще запрещено было вывозить за себя крестинъ. Мало-по-малу, правительство уступаетъ; срокъ давности удлиняется до 10 лѣтъ, а потомъ я вовсе уничтожается: всѣ крестьяне, записанные въ новую дворовую перепись 1646—48 гг., признаются крѣпостными и всякій переходъ ихъ къ кому бы то ни было съ этого времени считается бѣгствомъ. Такимъ образомъ, служилое сословіе торжествуетъ побѣду надъ взаимной конкурренціей изъ-за крестьянъ, послѣ того, какъ оно давно уже восторжествовало надъ свободнымъ переходомъ крестьянъ. Остается, правда, еще кое-какое гулящее населеніе, не попавшее въ перепись; но теперь уже всякій договоръ такого гулящаго человѣка съ хозяиномъ заключается въ формѣ ссудной записи, т. е. дѣлаетъ его вполнѣ крѣпостнымъ; и всякій такой случай поступленія «въ крестьянство» омѣ чается въ правительственномъ учрежденіи — помѣстномъ приказѣ. По мѣрѣ того, какъ крестьянинъ закрѣпляется за владѣльцемъ, растетъ и власть надъ нимъ послѣдняго. Никто не вмѣшивается въ область ихъ взаимныхъ отношеній; правительство заботится только о томъ, чтобы крестьянинъ не выходилъ изъ крестьянства, т. е. чтобы онъ не переставалъ быть плательщикомъ: до остального ему нѣтъ никакого дѣла. Такимъ образомъ, уже въ XVII вѣкѣ, едва сложившись формально, крѣпостное право является со всѣми аттрибутами неограниченной власти человѣка надъ человѣкомъ. Съ самаго начала вѣка помѣщикъ безъ стѣсненія отрываетъ крестьянина отъ земли, переводитъ его въ дворовую прислугу, переселяетъ въ другія имѣнія, дробитъ крестьянскія семьи, дѣлитъ, мѣняетъ ихъ; навѣрное, тогда же начинается и прямая продажа крестьянъ. Судьей своихъ крестьянъ помѣщикъ былъ, вѣроятно, уже и въ XVI вѣкѣ; въ XVII вѣкѣ на помѣщичьемъ дворѣ можно уже встрѣтить тюрьму, кандалы и рогатки, а въ арсеналѣ судебныхъ доказательствъ появляются самыя изысканныя московскія пытки. Право наказанія не ограничивалось никакими предѣлами; уложеніе, правда, при одномъ частномъ случаѣ, велитъ «приказывать накрѣпко» господину, чтобъ онъ не убилъ, не изувѣчилъ и голодомъ не уморилъ подвластнаго ему человѣка; нои въ этихъ скромныхъ предѣлахъ законъ ничѣмъ не обезпечивалъ личности крѣпостного. Даже въ случаѣ убійства крѣпостного, владѣлецъ не несъ опредѣленной законами отвѣтственности. И при всемъ томъ законъ нисколько не ограничивалъ какихъ бы то ни было гражданскихъ правъ крестьянина, такъ что на практикѣ положеніе его было полно самыхъ рѣзкихъ противорѣчій. Крестьянинъ могъ быть продавъ помѣщикамъ — и въ то же время могъ покупать собственныхъ крѣпостныхъ; онъ подлежать помѣщичьему суду — и въ то же время являлся передъ обычными судами въ роли полноправнаго истца или отвѣтчика; имущество его входило въ составъ господскаго имущества — и одновременно онъ могъ самостоятельно входить въ имущественныя сдѣлки съ казной, посторонними лицами и даже собственнымъ владѣльцемъ; онъ былъ равноправымъ — или равно-обязаннымъ — членомъ общины, и вполнѣ зависѣлъ отъ личнаго произвола хозяина или его приказчика; онъ былъ крѣпокъ землѣ, и, повидимому, безъ всякаго спроса владѣльца могъ уходить на заработки и оставаться внѣ общины цѣлыми годами. И всѣ эти противорѣчія сводились къ одному коренному. Съ одной стороны, владѣніе крѣпостными продолжало считаться только средствомъ вознагражденія служилыхъ людей за ихъ службу, т. е. было одной изъ формъ казеннаго жалованья; съ другой, уже складывалось на практикѣ отношеніе къ крѣпостному, какъ къ полной собственности владѣльца.
Третій періодъ въ исторіи владѣльческаго сословія далъ рѣшительный перевѣсъ послѣднему взгляду на крѣпостное право. Оно сохраняло государственный характеръ, пока соединено было съ обязательной военной службой землевладѣльцевъ. Служба крестьянина помѣщику представлялась естественнымъ послѣдствіемъ службы помѣщика государству: закрѣпощеніе крестьянъ оправдывалось закрѣпощеніемъ самого дворянства. Но въ XVII вѣкѣ началось, какъ мы знаемъ, раскрѣпощеніе дворянства и превращеніе его въ привилегированное сословіе. Первымъ шагомъ къ этому раскрѣпощенію было отдѣленіе дворянской службы отъ дворянскаго землевладѣнія; обязательность службы была сохранена и даже усилена Петромъ, но владѣніе бывшимъ служилымъ участкомъ (все равно, помѣстьемъ или вотчиной) перестало зависѣть отъ службы и превращено было знаменитымъ указомъ о единонаслѣдіи (1714) въ полную дворянскую собственность. Манифестъ 18 февраля 1762 г. и жалованная грамота Екатерины II дворянству закончили то, что было начато указомъ о единонаслѣдіи: дворянство окончательно освободилось отъ обязательной службы и получило подтвержденіе и даже расширеніе всѣхъ своихъ владѣльческихъ правъ, — что же должно было статься теперь съ крѣпостными? Сами они твердо помнили, что кормятъ царскаго слугу; если царь освободилъ его отъ службы, то ихъ онъ долженъ былъ, по ихъ убѣжденію, освободить отъ обязанности его кормить. Вотъ почему послѣ манифеста о вольности дворянства крѣпостные стали ждать и для себя такого же манифеста; не дождавшись его, они рѣшили, что манифестъ о ихъ вольности уже данъ, но только помѣщики его скрываютъ. При этомъ убѣжденіи, не смотря ни на что, они остались вплоть до освобожденія; и самое освобожденіе съ своей старой точки зрѣнія они поняли такъ, что царь, наконецъ, отдаетъ имъ землю, — которую они продолжали упорно считать своею, — а своихъ слугъ хочетъ наградитъ за ихъ службу царскимъ жалованьемъ.
Правительственная точка зрѣнія совершенно разошлась въ этомъ случаѣ съ народной. Въ тотъ моментъ, когда крестьяне начали ждать свободы, законъ превратилъ ихъ въ полную собственность дворянъ; государственный характеръ этой собственности совершенно стушевался, и на первый планъ выступилъ частный. Правительство уже не ограничивалось пассивнымъ отношеніемъ къ положенію крѣпостныхъ: цѣлымъ рядомъ указовъ оно старалось провести новый взглядъ на нихъ, какъ на привилегированную дворянскую собственность. Постепенно крѣпостные лишаются права свободно уходить на промыслы (1726), брать откупа и подряды (1731), обязываться векселями и вступать въ поручительство (1761), право продажи крѣпостныхъ, признанное закономъ уже въ концѣ XVII в., формально подтверждается въ 1747; но, кромѣ того, дается помѣщикамъ право ссылки въ Сибирь (1760); у крестьянъ отнимается право жалобы на помѣщиковъ въ 1767 г. Отдавъ, такимъ образомъ, крѣпостныхъ въ полное распоряженіе помѣщиковъ, правительство старается гарантировать себѣ только исправность платежей; для этой цѣли оно все настойчивѣе и настойчивѣе требуетъ послѣ Петра (1731—1762), чтобы помѣщики взяли на себя отвѣтственность за правильный взносъ податей и поставку рекрутъ, и все опредѣленнѣе возлагаетъ на нихъ обязанность заботиться о прокормленіи крестьянъ во время голода, о снабженіи ихъ сѣменами въ случаѣ неурожая. Изъ частыхъ напоминаній помѣщикамъ обо всѣхъ этихъ обязанностяхъ можно заключить, что онѣ далеко не всегда выполнялись. Самые добросовѣстные изъ помѣщиковъ перелагали свои обязанности на крестьянъ, заставляя ихъ покупать рекрутъ въ складчину и наполнять своимъ хлѣбомъ запасные магазины. Большинство же и вовсе не заботилось о выполненіи обязанностей. Не имѣя, такимъ образомъ, возможности настоять даже на томъ, что его ближайшимъ образомъ интересовало, правительство, естественно, тѣмъ менѣе имѣло побужденій вмѣшиваться во внутреннія отношенія помѣщиковъ къ крѣпостнымъ. Область этихъ отношеній оставалась, по прежнему, незатронутой никакими законодательными опредѣленіями. Въ концѣ концовъ, такая неопредѣленность взаимныхъ отношеній, усердно оберегавшихся дворянствомъ отъ всякихъ посягательствъ законодателя, — послужила крестьянству на пользу, когда рѣчь зашла о ликвидаціи этихъ отношеній. Вездѣ на Западѣ сословная сила облеклась въ этомъ случаѣ въ формы права; землевладѣльческое сословіе имѣло тамъ достаточно сословнаго такта, чтобы закрѣпить документомъ и защитить закономъ каждую частность своихъ крѣпостныхъ отношеній. Вотъ почему новѣйшему законодательству приходилось отвоевывать шагъ за шагомъ крестьянскую свободу, ставя на мѣсто стараго права новое въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ взаимныхъ отношеній. У насъ это было сдѣлать легче, такъ какъ законодательство застало совершенную tabula rasa въ области крѣпостныхъ отношеній: новое право не замѣняло здѣсь стараго, — а явилось на смѣну полному отсутствію юридической точки зрѣнія. Въ этомъ смыслѣ — русское крѣпостное право сравнительно съ крѣпостнымъ правомъ Европы — то же, что деревянный «острогъ» русской крѣпости сравнительно съ каменнымъ феодальнымъ замкомъ: ломкое, Непрочное зданіе безъ перегородокъ внутри, безъ контрфорсовъ снаружи. Чтобы разрушить твердыню средневѣкового крѣпостничества понадобились столѣтія, тогда какъ одного почерка пера оказалось совершенно достаточнымъ, чтобы опрокинуть гнилое зданіе барскаго произвола.
Пришелъ ли этотъ «почеркъ пера» слишкомъ рано, какъ утверждаютъ одни, или, напротивъ, слишкомъ поздно, какъ говорятъ другіе? Несомнѣнно, что уничтоженіе крѣпостнаго права въ 1861 году соединено было съ значительными потерями для дворянства; нѣтъ основаній не вѣрить тѣмъ разсчетамъ, по которымъ потеря выгодъ, соединенныхъ съ крѣпостнымъ правомъ, доходила до трети всего состоянія помѣщиковъ. Несомнѣнно, что если бы законодательство преслѣдовало ту цѣль, которую одинаково ставили крестьянской реформѣ представители власти отъ Екатерины Пдо Александра И, т.-е. если бы оно задавалось мыслью сдѣлать такъ, чтобы бытъ крестьянъ былъ улучшенъ, а помѣщикъ не пострадалъ, или даже выигралъ, то мы долго не дождались бы рѣшенія вопроса. Рѣшеній перепробовано было много въ теченіе цѣлаго столѣтія передъ освобожденіемъ; всѣ они оказались одинаково несостоятельными, такъ что путемъ простого исключенія правительство могло бы придти къ единственно возможному рѣшенію, принятому 19 февраля 1861 г. Началось, конечно, съ попытокъ частныхъ улучшеній; но правительство Екатерины II, также какъ и правительство Императора Николая I должно было придти къ заключенію, что никакія отдѣльныя улучшенія невозможны, если оставить по прежнему ту неопредѣленность отношеній, которая составляла сущность нашего крѣпостнаго права. Регламентировать же серьезно эти отношенія ни одно правительство не рѣшалось; а когда рѣчь о такой регламентаціи зашла передъ освобожденіемъ крестьянъ, то наше дворянство ясно показало, что всякой подобной регламентаціи оно предпочитаетъ полную ликвидацію крѣпостныхъ отношеній. Такимъ образомъ, съ точки зрѣнія самого дворянства, радикальное разрѣшеніе вопроса оказалось единственно возможнымъ. Какого рода должна была быть эта радикальная развязка, относительно этого тоже предъидущая исторія крестьянскаго вопроса не оставляла никакихъ сомнѣній. Первой мыслью было — дать крестьянамъ личную свободу, а землю оставить помѣщикамъ. Въ прошломъ вѣкѣ и въ началѣ нынѣшняго такое рѣшеніе считалось даже либеральнымъ; а постепенное развитіе экономической жизни Россіи сдѣлало его настолько выгоднымъ для помѣщиковъ, что наиболѣе развитая часть дворянства прямо стала желать освобожденія крестьянъ безъ земли. Въ самомъ дѣлѣ, если прежде земля безъ крѣпостныхъ ничего не значила, то теперь она стала пріобрѣтать совершенно самостоятельную цѣнность. Помѣщикъ не могъ обойтись безъ дарового труда, пока онъ извлекалъ изъ своей земли продукты исключительно для личнаго потребленія; сама по себѣ земля ничего бы ему не дала; понятно, что цѣнность ея измѣрялась для него количествомъ прикрѣпленныхъ къ ней рабочихъ рукъ. Но съ тѣхъ поръ обстоятельства перемѣнились. Натуральное. хозяйство начало уступать мѣсто новому; земледѣльческіе продукты стали предметомъ сбыта внутри и внѣ страны; цѣны ихъ постепенно расли; вмѣстѣ съ тѣмъ возростала доходность хозяйства и поднимались цѣны годной для обработки земли. При этихъ условіяхъ даровой трудъ въ земледѣльческомъ хозяйствѣ быстро потерялъ свою привлекательность. Не трудно было убѣдиться, что трудъ этотъ — даровой только по видимости. На самомъ дѣлѣ помѣщикъ платилъ крѣпостному, выдѣляя ему извѣстный клочекъ земли для его собственнаго хозяйства. Чѣмъ доходнѣе становился этотъ клочекъ, отданный крѣпостному, тѣмъ, значитъ, дороже обходились помѣщику его услуги; а производительность крѣпостнаго труда далеко уступала производительности труда свободнаго. Министръ Перовскій, самъ сторонникъ крѣпостнаго права, въ одномъ изъ секретныхъ комитетовъ Императора Николая (1845) прямо заявлялъ, что «опыты обработки земель наемными людьми въ губерніяхъ Саратовской, Тамбовской, Пензенской, Воронежской и другихъ показали, что тамъ, гдѣ нѣтъ недостатка въ рукахъ, владѣлецъ ненаселенной земли при подобномъ хозяйствѣ оставался въ выигрышѣ противу помѣщика», Естественно, что помѣщики хлѣбородной полосы «сами начали понимать, что крестьяне тяготятъ ихъ и что было бы желательно измѣнить эти обоюдо-невыгодныя отношенія». Лучше всего было бы, конечно, отпустить крѣпостныхъ на всѣ четыре стороны. Но достаточно было знать русскаго крестьянина, чтобы понять, что съ такимъ рѣшеніемъ онъ не помирится. Вотъ почему всѣ сколько-нибудь свѣдущіе защитники владѣльческихъ интересовъ всегда признавали безземельное освобожденіе неосуществимымъ въ настоящемъ и только настаивали на томъ, чтобы подготовить постепенно его осуществленіе въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ.
Возникалъ по временамъ и другой проектъ развязки крѣпостныхъ отношеній. Если отдать крестьянину землю было нежелательно, а отнять ее у него — невозможно, то нельзя ли было избрать средній путь: оставивъ собственность на землю за помѣщиками, крестьянамъ передать право наслѣдственнаго пользованія ихъ участками за опредѣленныя повинности. Этотъ проектъ, чуждый условіямъ русской жизни, послужилъ, однакоже, лишь для того, чтобы выяснить вообще неудовлетворительность среднихъ рѣшеній. Одна мысль о регламентаціи взаимныхъ отношеній и объ установленіи вѣчной обязательности ихъ для обѣихъ сторонъ приводила владѣльческое сословіе въ ужасъ. Притомъ же, нашимъ помѣщикамъ трудно давалось юридическое понятіе dominium directum. Права собственности они никакъ не могли представить себѣ безъ права распоряженія; отдача земли въ наслѣдственное пользованіе казалась имъ полной — и притомъ даровой — потерей имущества.
И такъ, если уже развязка была необходима, оставалось только одно — остановиться на мысли, которая на первый взглядъ казалась возмутительной и революціонной; на мысли объ отдачѣ земли крестьянамъ. Возмутительной представлялась, собственно, въ этомъ исходѣ только идея принудительной экспропріаціи дворянской земли. Поэтому, ни Императоръ Николай, ни Императоръ Александръ И не рѣшились сдѣлать передачу земли крестьянамъ обязательной для дворянства. Но разъ идея обязательности была, такимъ образомъ, устранена, продажа крестьянамъ земли могла сдѣлаться для помѣщиковъ даже выгодной операціей. Все зависѣло тутъ отъ условій продажи. Мы видѣли, что помѣщикъ хлѣбородной полосы къ серединѣ нашего вѣка сталъ предпочитать совсѣмъ отдѣлаться отъ крестьянъ. Но если это было нельзя, онъ могъ съ выгодой для себя уступить крестьянину такой маленькій клочекъ земли, который самъ по себѣ не обезпечивалъ бы ему средствъ для существованія и для уплаты повинностей. Въ такомъ случаѣ, помѣщикъ освобождался отъ всего, что, по выраженію Перовскаго, дѣлало его отношенія къ крестьянину «тягостными»: избавлялся отъ неудовлетворительнаго и дорогого теперь крѣпостнаго труда, отъ «неопредѣленности крестьянскихъ обязанностей», а также и отъ своей «тяжкой обязанности — кормить крестьянъ на свой счетъ» въ случаѣ неурожая. Взамѣнъ того, онъ пріобрѣталъ дешеваго наемнаго работника, который находился въ полной отъ него зависимости и съ которымъ, въ то же время, онъ не былъ ничѣмъ связанъ формально. Въ сѣверной, нехлѣбородной половинѣ Россіи — разстаться съ землей помѣщику было еще легче. Здѣсь онъ уже и прежде, большею частью, не занимался хозяйствомъ и даже не жилъ въ деревнѣ, а получалъ съ крестьянъ, за всѣ ихъ обязанности, круглую цифру «оброка»[2]. Трудность при развязкѣ крѣпостныхъ отношеній была тутъ другая. Земля была не нужна помѣщику, потому что съ нея здѣсь немного было можно выручить; но и крестьянинъ выручалъ въ этой мѣстности барскій оброкъ не съ земли, а съ промысловъ, служившихъ здѣсь издавна подспорьемъ земледѣлію, стало быть, отдавъ крестьянину землю за то, чего она здѣсь стоила, помѣщикъ не вознаградилъ бы себя за потерю оброка; такъ или иначе, онъ долженъ былъ добиться вознагражденія не за одну землю, но также и за теряемое имъ право на промышленный трудъ крестьянина.
И такъ, освобожденіе крестьянъ съ землей могло бы быть выгодно помѣщикамъ только при томъ условіи, чтобы въ хлѣбородной полосѣ до крайности были урѣзаны размѣры надѣла, а въ промышленной — цѣна за землю была бы назначена выше ея естественной стоимости, принимая въ разсчетъ и внѣземледѣльческіе заработки крестьянина. Въ послѣднемъ случаѣ владѣлецъ прямо разсчитывалъ получить выкупъ за личность крѣпостнаго, а въ первомъ — онъ могъ надѣяться остаться фактическимъ распорядителемъ свободнаго крестьянскаго труда. Затѣмъ, за ликвидацію крѣпостныхъ отношеній посредствомъ выкупа говорила и настоятельная нужда многихъ помѣщиковъ — расплатиться съ долгами кредитнымъ учрежденіямъ и частнымъ лицамъ. Всѣ эти соображенія могли перевѣсить въ глазахъ помѣщиковъ опасеніе тѣхъ потерь, которыя по необходимости вытекали изъ упраздненія множества даровыхъ услугъ и натуральнымъ приношеній. Но, конечно этого было слишкомъ недостаточно, чтобы побудить дворянство взять на себя иниціативу въ упраздненіи крѣпостнаго права. Извѣстно, до какой степени неподготовленной оказалась къ реформѣ масса рядоваго дворянства, и какія усилія дѣлалъ владѣльческій классъ, чтобы затормазить эмансипацію. Иниціативу взяло на себя правительство; и, конечно, оно руководилось при этомъ не измѣненіями въ экономическомъ строѣ помѣщичьяго хозяйства. Гораздо большее значеніе имѣла та мысль, что крѣпостное право вообще стоитъ на дорогѣ всему экономическому развитію цѣлой страны. Эта мысль должна была, конечно, утвердить въ обществѣ мнѣніе о необходимости реформы. Но едва ли мы ошибемся, если скажемъ, что рѣшающую роль въ возбужденіи вопроса о реформѣ съиграли, съ одной стороны, чисто моральныя побужденія, съ другой — соображенія государственной безопасности. Если угодно, эти двѣ причины суть двѣ стороны одной и той же причины. Одно и то же нравственное сознаніе невыносимости крѣпостной зависимости руководило общественнымъ мнѣніемъ въ его сознательныхъ стремленіяхъ къ реформѣ и самой народной массой въ ея стихійныхъ попыткахъ освободиться изъ-подъ помѣщичьяго гнета. Уже Императрица Екатерина II высказала опасеніе, что «если не согласимся на уменьшеніе жестокости и умѣреніе роду человѣческому нестерпимаго наказанія, то и противъ воли сами оную (свободу) возьмутъ рано или поздно». Эта мысль, поддерживаемая непрерывными, все болѣе и болѣе численными волненіями крестьянъ, не оставляла преемниковъ Екатерины, пока, наконецъ, Императоръ Александръ II не повторилъ ее въ своемъ знаменитомъ обращеніи къ московскому дворянству: «гораздо лучше, чтобы это произошла свыше, нежели снизу». Заявленная громко передъ всей Россіей, эта же мысль объясняетъ намъ, какимъ образомъ сперва одинъ человѣкъ, потомъ еще двое, потомъ не болѣе дюжины искренно убѣжденныхъ могли разрушить до основанія зданіе крѣпостнаго права, лицомъ къ лицу съ раздраженными криками сословія, затронутаго въ своихъ существенныхъ интересахъ, и съ внушительнымъ спокойствіемъ массы. Конечно, владѣльческій классъ употребилъ всѣ старанія, чтобы сдѣлать развязку выгодной для себя. И южный помѣщикъ получилъ возможность урѣзать надѣлы, и сѣверный добился замаскированнаго выкупа личности крестьянина (посредствомъ повышенной оцѣнки «первой десятины» надѣла). Въ результатѣ крестьяне получили земли меньше, чѣмъ имъ было нужно, и принуждены были заплатить за нее больше, чѣмъ она стоила. Съ этими послѣдствіями освобожденія — съ малоземельемъ и съ несоотвѣтствіемъ между платежами съ земли и ея доходностью — правительству приходится и до-сихъ поръ считаться. Покупка земель съ помощью крестьянскаго банка и переселенія крестьянъ на свободныя земли должны были помочь малоземелью; пониженіе выкупныхъ платежей и отмѣна подушной подати должны оыли уравнять финансовыя тягости съ размѣрами крестьянскихъ доходовъ. Нечего и прибавлять, что, несмотря на все сдѣланное, на этомъ пути еще гораздо больше остается сдѣлать.
И такъ, крестьянская реформа осуществилась далеко не такъ, какъ этого требовали интересы крестьянства. Но было бы трудно винить за это дѣятелей эмансипаціи. Нужно знать, въ какой обстановкѣ приходилось имъ дѣйствовать и какія условія ставила для освобожденія противная сторона, чтобы оцѣнить вполнѣ, какъ много было сдѣлано для крестьянъ. «Вѣсы реформы» были, дѣйствительно, наклонены въ сторону помѣщичьихъ интересовъ, но это случилось уже послѣ того, какъ немногочисленные адвокаты крестьянскаго дѣла успѣли сильно перегнуть ихъ въ сторону своихъ кліентовъ. Въ итогѣ, конечно, все-таки получился компромиссъ, и очень невыгодный для крестьянства; но между окончательнымъ исходомъ дѣла и первоначальными предложеніями дворянства (даже либеральной части его) мы находимъ такую огромную разницу, что остается только удивляться, какимъ образомъ защитникамъ крестьянскихъ интересовъ удалось сдѣлать такъ много въ предѣлахъ скромной отведенной имъ роли — подготовителей реформы. Слѣдующая табличка можетъ наглядно показать, въ какихъ предѣлахъ велась борьба по коренному вопросу — о размѣрахъ надѣла — и какъ велики были ея результаты.
Въ 6 губерніяхъ *) до реформы находилось въ распоряженіи крестьянъ 5.986 тыc. дес
Изъ этого числа предложено было отрѣзать при освобожденія:
1. Дворянствомъ (въ губернскихъ комитетахъ) 2.979 тыс. дес.
(Въ такомъ случаѣ осталось бы у крестьянъ всеuj 3.007)
- ) По этимъ губерніямъ сообщены Н. П. Семеновымъ нужныя намъ свѣдѣнія (Казанская, Воронежская, Саратовская, Псковская, Новгородская и Симбирская).
2. Сторонниками освобожденія (въ редакціонныхъ коммиссіяхъ, въ 1-й періодъ ихъ дѣятельности 825
(В" такомъ случаѣ крестьянамъ осталось бы 5.161)
3. Послѣ пересмотра ихъ предположеній, при новомъ консервативномъ предсѣдателѣ редакціонныхъ коммиссій 938
4. При окончательномъ рѣшеніи дѣла (въ Главномъ комитетѣ по крест. дѣлу) 1.022
5. Сами крестьяне отказались по правилу о дарственномъ (нищенскомъ) надѣлѣ, введенномъ крѣпостниками 180
Отдано крестьянамъ на выкупъ 4.784
Осталось земли у помѣщиковъ (въ 5 губери.). 9.020
Осталось бы, еслибы осуществились отрѣзки, предложенныя дворянствомъ 10.563
Какъ видимъ, дворянство хотѣло отобрать у крестьянъ въ этихъ губерніяхъ половину существовавшихъ въ моментъ освобожденія надѣловъ, тогда какъ сторонники эмансипаціи предполагали отрѣзать меньше ⅐. Послѣ всѣхъ усилій крѣпостникамъ удалось оставить за собой нѣсколько болѣе ⅙ части крестьянской земли, т. е. все-таки втрое меньше, чѣмъ они желали. Если бы даже имъ удалось уменьшить крестьянскій надѣлъ вдвое, то отъ этого ихъ собственныя владѣнія увеличились бы только на 16 %. Осталось во владѣніи помѣщиковъ почти вдвое болѣе, чѣмъ продано крестьянамъ; т.-е. они поступились всего третью своихъ земель.
Намъ пора перейти теперь къ исторіи другихъ отдѣловъ русскаго крестьянства: крестьянъ удѣльныхъ и государственныхъ. Крестьяне удѣльные составляли ко времени освобожденія до 900.000, т. е. незначительную сравнительно часть въ общей цифрѣ крестьянства того времени (22 милліона душъ муж. пола.). Названіе ихъ «удѣльные» появилось только сто лѣтъ тому назадъ, въ 1797 г., когда Императоръ Павелъ своимъ «Учрежденіемъ объ Императорской фамиліи» выдѣлилъ эту группу крестьянъ въ вѣдомство «Удѣла». Но самая группа «удѣльныхъ» крестьянъ существовала и раньше: подъ названіемъ «дворцовыхъ» она восходить къ самымъ древнимъ временамъ нашей исторіи. Въ древнѣйшій періодъ, правда, «дворцовые» крестьяне сливались съ казенными крестьянами вообще, какъ и само дворцовое управленіе сливалось съ государственнымъ. Въ составъ дворцовыхъ волостей попали, повидимому, всѣ волости центральной Руси, не принадлежавшія частнымъ собственникамъ: въ основу легли при этомъ волости и села, купленныя или другими способами пріобрѣтенныя великими князьями; но уже въ XIV—XV в. къ этому ядру присоединяются и всѣ вообще «черныя», то-есть, свободныя крестьянскія волости московскаго центра; существовалъ даже терминъ для обозначенія перехода черныхъ волостей въ распоряженіе князя, «окняженіе». «Окняживъ» черныя волости, великій князь распоряжался ими по усмотрѣнію: дарилъ, продавалъ, мѣнялъ съ другими частными собственниками и т. д.
Изъ всей этой первоначальной массы государственныхъ волостей собственно дворцовыя волости выдѣляются, повидимому, не ранѣе средины XVI в.; раньше мы видѣли, что въ то же время выдѣляется и вообще дворцовое управленіе изъ общегосударственнаго (Оч. III, 3). Съ половины XVI в. до начала XVIII в. дворцовыя волости находятся въ завѣдываніи Большого Дворца; число ихъ послѣ Ивана Грознаго постепенно увеличивается: въ 1646 г. считалось въ завѣдываніи Большого Дворца 37.200 дворовъ, а въ 1678 г. уже 90.550 дворовъ. Но съ этого времени по 1711 г. роздано было изъ дворцовыхъ волостей больше 43 тысячъ дворовъ; въ 1711 г. считалось въ дворцовомъ вѣдомствѣ только около 50 тысячъ дворовъ. Съ начала XVIII в. Большой Дворецъ былъ уничтоженъ и замѣненъ дворцовой канцеляріей. Въ ея вѣдомствѣ и оставались дворцовые крестьяне до Екатерины II; при введеніи ею губернскихъ учрежденій дворцовыя имѣнія распредѣлились (какъ распредѣлялись уже одно время и при Петрѣ) между губерніями и съ этихъ поръ находились, какъ и государственныя имущества вообще, въ вѣдомствѣ казенныхъ палатъ. Съ 1797 г. дворцовые крестьяне снова были выдѣлены въ особую группу, и завѣдованіе ими опять сосредоточено въ особомъ центральномъ «удѣльномъ» вѣдомствѣ. Наконецъ, послѣ крестьянскаго освобожденія, съ 1863 г., какъ мы говорили выше, они были переведены на выкупъ на самыхъ льготныхъ условіяхъ.
Группа государственныхъ крестьянъ, по численности приблизительно равная группѣ помѣщичьихъ, составилась изъ весьма различныхъ элементовъ не раньше XVIII столѣтія. Главными составными частями этой группы[3] были, такъ-называемые, черносошные, однодворцы и ясачные крестьяне (т. е. инородцы, платившіе прямую подать, называвшуюся «ясакъ»). Всѣ три отдѣла государственныхъ крестьянъ расположились по разнымъ окраинамъ Московскаго государства: черносошные на сѣверѣ, однодворцы на югѣ и ясачные на востокѣ. На далекій сѣверъ, въ теперешнюю Архангельскую, Вологодскую, Олонецкую, сѣверныя части Вятской и Пермской губ.. вліяніе московскаго правительства проникало довольно медленно. Гарнизоновъ военныхъ здѣсь держать было не нужно, такъ какъ съ сѣвера не грозила никакая опасность; раздавать въ такой отдаленности земли служилымъ людямъ было безполезно, такъ какъ на мѣстѣ ихъ служба была не нужна, а на московскую службу они не могли отсюда поспѣвать во время. Поэтому, служилое землевладѣніе сюда почти совсѣмъ не проникло. Во время крестьянскаго освобожденія въ составѣ крестьянъ Олонецкой губ. было всего до 4½% крѣпостныхъ, въ Вятской — немного болѣе 2½%, а въ Архангельской на всю губернію приходилось крѣпостныхъ всего 20 человѣкъ. Въ XVII вѣкѣ всѣ эти мѣстности выдѣлялись въ особый отдѣлъ именно на основаніи того, что въ нихъ служилыхъ людей вовсе не было. Служилый человѣкъ изъ Москвы являлся сюда только на время, или какъ воевода, или какъ сборщикъ податей; но уже очень рано правительство начало передавать управленіе краемъ и сборъ податей мѣстнымъ выборнымъ властямъ: къ началу XVIII в. правительственные воеводы и сборщики были здѣсь вовсе отмѣнены. Такимъ образомъ, здѣшнее крестьянство и городское сословіе управлялось само собою: поэтому здѣсь и создались самыя широкія формы крестьянскаго и посадскаго самоуправленія. Не только крестьянская волость составляла одно самоуправляющееся цѣлое, но мѣстами встрѣчаемъ выборное управленіе цѣлымъ «уѣздомъ», — высшей областной единицей Московскаго государства: выборные отъ крестьянъ и посадскихъ засѣдали во «всеуѣздной избѣ», въ центрѣ обширнаго округа. Главной задачей этихъ выборныхъ властей было собираніе податей: мы знаемъ, что русскій сѣверъ въ XVII в. игралъ роль денежнаго сундука для правительства и былъ несравненно тяжеле другихъ частей государства обложенъ податями (Оч. III, 2).
Населеніе этой части государства носило названіе «черныхъ сохъ». Исключительно широкое самоуправленіе «черносошныхъ» крестьянъ привело нѣкоторыхъ изслѣдователей къ выводу, что здѣсь на сѣверѣ сохранилась въ чистомъ видѣ первобытная русская община. Однакоже, такой выводъ не подтверждается при ближайшемъ разсмотрѣніи. Сѣверная волость, дѣйствительно, управляла, раскладывала и собирала подати, судила своихъ членовъ сама, другими словами, она, дѣйствительно, была общиной административной, судебной, финансовой; но она не была общиной хозяйственой (ср. выше). Участки земли, обработанные членами общины, составляли собственность не всей общины, а отдѣльныхъ хозяевъ, которые могли продавать, покупать, завѣщать ихъ, словомъ, распоряжались своими участками, какъ полной собственностью.
Такимъ образомъ, въ эпоху Московскаго государства на сѣверѣ не было еще общиннаго землевладѣнія. Мы видѣли, что въ то время общинное землепользованіе, хозяйство крестьянина на общинной землѣ, существовало уже съ давнихъ поръ въ центрѣ, на владѣльческихъ земляхъ. Отсюда, изъ центра, общинные порядки распространяются и на сѣверъ, въ среду черносошныхъ, но уже въ XVIII в. и притомъ преимущественно въ концѣ его. Любопытно, что и самый переходъ общины изъ центра на сѣверъ связанъ съ перемѣной во взглядѣ на черносошное землевладѣніе. Съ «черными сохами» случилось то же, что съ черными землями центра. Мы видѣли, что уже въ очень древнее время правительство «окняжило» эти земли, т. е. превратило ихъ изъ свободной въ казенную собственность. «Черныя сохи» сѣвера правительство тоже склонно считать своею собственностью, но на сѣверѣ этотъ правительственный взглядъ сталкивается съ крестьянскимъ взглядомъ, по которому черныя сохи суть свободная крестьянская собственность. До самаго XVIII вѣка правительство оказывается безсильнымъ провести свой взглядъ и дѣлаетъ уступки взгляду мѣстнаго крестьянства. Но съ начала XVIII в. московское правительство становится рѣшительнѣе и настойчивѣе. Петръ облагаетъ черносошныхъ, кромѣ подушной, еще особой дополнительной оброчной податью и этимъ формально ставитъ ихъ въ такое же отношеніе къ правительству, въ какомъ стояли помѣщичьи крестьяне относительно помѣщика: тѣ и другіе платятъ оброкъ, — слѣдовательно, тѣ и другіе признаются не собственниками своихъ участковъ, а арендаторами чужой земли, казенной или помѣщичьей. О такъ, со времени заведенія оброчной подати (1724) черносошныя становятся формально государственными крестьянами, а черныя сохи — государственной собственностью. Въ концѣ вѣка правительство рѣшилось сдѣлать изъ своего права собственности и практическое примѣненіе, и распорядиться по хозяйски крестьянскими участками, которые крестьяне продолжали считать своей частной собственностью. Коммиссія, посланная для усмиренія волненій олонецкихъ черносошныхъ, прямо рѣшила ввести у черносошныхъ общинное землевладѣніе: «между крестьянами земли и всѣ угодья, смѣшавъ, раздѣлить на тягла по душамъ и по имуществу»; дальнѣйшіе передѣлы «предоставить на общее самихъ же ихъ мірское уравненіе», а «родословія и наслѣдства ихъ отрѣшить; продажи, заклады, мѣны и покупки уничтожить». Отмѣна частной собственности на землю, установившейся вѣками, конечно, была встрѣчена съ неудовольствіемъ, вызвала отпоръ и окончательно проведена была не раньше 30-хъ годовъ нашего столѣтія. Такъ, слѣдовательно, недавно появилось на сѣверѣ общинное землевладѣніе.
Совершенно тотъ же ходъ дѣла встрѣтимъ у южнаго отдѣла государственныхъ крестьянъ, у бывшихъ однодворцевъ. По самому происхожденію своему однодворцы были не общинниками, а свободными собственниками. Однодворцы и другіе мелкіе служилые люди были поселены правительствомъ каждый на своемъ участкѣ на тогдашней военной границѣ: они должны были оборонять тѣ укрѣпленныя линіи, которыя воздвигало на югѣ для защиты отъ степи московское правительство (Оч. 1, 3). Эти военныя поселенія явились, слѣдовательно, одновременно съ устройствомъ оборонительныхъ линій, — на промежуткѣ отъ половины XVI в. до половины XVII. в. Позже оборона границы была устроена, какъ мы знаемъ, иначе; съ половины XVII в. на югѣ селятся малороссійскіе полки, за ними устроенная Петромъ «ландмилиція» и, наконецъ, славянскіе военные выходцы. Такимъ образомъ, однодворческія поселенія въ поясѣ между Тульской и Бѣлгородской оборонительной чертами оказываются далеко отодвинутыми отъ новыхъ границъ и ихъ военная служба становится ненужной. Тогда Петръ записываетъ этихъ старыхъ служилыхъ людей въ подушный окладъ, и превращаетъ ихъ въ крестьянство. Такимъ образомъ, группа однодворцевъ одновременно съ черносошными входитъ въ составъ государственныхъ крестьянъ; однодворческая земля начинаетъ, какъ и черносошная, считаться государственной. Однакоже, тутъ новый взглядъ было еще труднѣе провести, чѣмъ на сѣверѣ; многіе изъ владѣльцевъ старинныхъ служилыхъ (такъ наз. «четвертныхъ») участковъ сохраняли еще документы на владѣніе участками, — документы, данные самимъ правительствомъ. Превратить частное землевладѣніе однодворцевъ въ общинное нельзя было, конечно, одной какой-нибудь общей мѣрой безъ согласія владѣльцевъ: однакоже правительство старалось осуществить этотъ переходъ при всякомъ удобномъ случаѣ; и старанія эти были настолько успѣшны, что въ срединѣ нашего вѣка 533 тыс. душъ уже перешли къ общинному владѣнію и только 540 тыс. душ. сохранили владѣніе частное («четвертное»). Во вторую половину вѣка и до нашего времени этотъ переходъ къ общинѣ непрерывно, хотя и медленно, продолжался.
И такъ, среди главныхъ разрядовъ государственныхъ крестьянъ общинное землевладѣніе есть совсѣмъ свѣжій продуктъ исторіи. Напротивъ, у крестьянъ владѣльческихъ оно создалось вѣками. Если, такимъ образомъ, несмотря на различіе времени и условій жизни, среди всѣхъ отдѣловъ русскаго крестьянства установилась одинаковая форма соціально-экономическаго быта, то мы должны заключить, что форма эта продолжаетъ поддерживаться какими-нибудь общими причинами, дѣйствующими во всей Россіи на пространствѣ вѣковъ. Эти причины мы уже указали раньше: это, съ одной стороны, шаткій уровень экономическаго развитія, съ другой, финансовыя требованія государства. Устанавливая общинные порядки на сѣверной и южной окраинѣ, правительство прошлаго и первой половины настоящаго вѣка руководилось тѣми же соображеніями, которыя вызвали созданіе такой организаціи въ XIII и слѣдующихъ столѣтіяхъ. Свободная собственность не могла.обезпечить правительству исправнаго платежа податей. У черносошныхъ и у однодворцевъ свобода землевладѣнія повела за собою свои обычныя послѣдствія. Земельные участки стали скопляться въ рукахъ зажиточныхъ и ускользать изъ рукъ бѣдныхъ владѣльцевъ; съ одной стороны, создалась вліятельная группа лицъ, имѣвшихъ возможность (на сѣверѣ) перелагать свои повинности и платежи на бѣдняковъ, за которыми эти платежи пропадали въ вѣчной недоимкѣ; съ другой — явилась масса безземельныхъ, которымъ только и оставалось идти въ батраки къ деревенскимъ богачамъ; наконецъ, значительная часть земли вовсе ушла изъ крестьянскаго сословія, перейдя въ собственность покупателей изъ другихъ сословій. Въ отпоръ всѣмъ этимъ соціальнымъ явленіямъ правительство и поспѣшило ввести на окраинахъ тотъ же самый принципъ равномѣрнаго надѣленія землей за равномѣрныя повинности, къ которому оно привыкло въ центрѣ. Уравненіе повинностей являлось при этомъ главной цѣлью, а равномѣрное надѣленіе — испытаннымъ средствомъ, лучше всего приводившимъ къ цѣли.
Вся эта система аграрной политики покоилась на одной основной идеѣ: что земля въ Россіи принадлежитъ не крестьянамъ, а — или государству, или душевладѣльцамъ. Естественно, что переходъ въ 60-хъ годахъ къ выкупу крестьянскихъ надѣловъ долженъ былъ поколебать самыя основанія системы. Дѣятели крестьянскаго освобожденія исходили изъ мысли о благодѣтельности индивидуальной собственности для экономическаго развитія страны. Изъ всѣхъ членовъ редакціонныхъ коммиссій не было ни одного (кромѣ Ю. Самарина), кто бы не былъ увѣренъ, что въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ на благо Россіи община должна разрушиться и уступить свое мѣсто болѣе подвижнымъ формамъ землевладѣнія. Подъ вліяніемъ этой мысли законодательство открыло настежъ двери индивидуалистическимъ вліяніямъ на общину и въ теченіи нѣкотораго времени воздерживалось отъ какого бы то ни было государственнаго вмѣшательства во внутреннія отношенія деревни. Послѣдствія не замедлили сказаться. Земская статистика 80-хъ годовъ констатировала цѣлый рядъ симптомовъ, свидѣтельствовавшихъ о разложеніи общины, особенно среди бывшихъ помѣщичьихъ крестьянъ. Передѣлы земли, казалось, выходили изъ употребленія; надѣльные участки зачастую фактически превращались въ наслѣдственные, а иногда такое превращеніе закрѣплялось и формальными приговорами о переходѣ отъ общиннаго владѣнія къ подворному: сознаніе того, что каждый хозяинъ выкупаетъ своими деньгами свою будущую собственность не могло не вызвать всѣхъ этихъ явленій. Но дѣло пошло уже и дальше. Раздѣлъ общинной земли нерѣдко служилъ лишь средствомъ для ея немедленной продажи своему же зажиточному сосѣду или на сторону — купцу, кабатчику и т. п. Къ тому же приводилъ и дозволенный статьей 165 Положенія досрочный выкупъ надѣловъ отдѣльными хозяевами: выкупъ этотъ возросталъ въ геометрической прогрессіи, по мѣрѣ того какъ приближался срокъ окончанія выкупа, и, слѣдовательно, на землѣ все меньше и меньше оставалось выкупнаго долга. Въ результатѣ, въ деревню проникли посторонніе элементы, а значительная часть (въ Московской губ. до 20 %) деревенскаго населенія превратилась въ безземельныхъ. Словомъ, повторилось все то, что мы видѣли на черныхъ и однодворческихъ земляхъ до конца XVIII в. И правительство снова употребило противъ этихъ явленій прежнія средства: оно обратилось, въ послѣдніе годы, къ мѣрамъ охраны, имѣющимъ цѣлью — съ одной стороны пріостановить мобилизацію крестьянской собственности, съ другой — регулировать общинное пользованіе ею. Каковы бы ни были мотивы, руководившіе при этомъ законодателемъ, среди нихъ побужденія чисто фискальнаго характера все еще играютъ не послѣднюю роль. Изъ причинъ, подъ вліяніемъ которыхъ сложилась наша община, одна эта причина продолжаетъ дѣйствовать, какъ дѣйствовала прежде. Сильно перемѣнился общій тонъ экономической жизни; земледѣльческія занятія въ значительной части Россіи начали наконецъ, интересовать населеніе, не какъ неизбѣжное средство расквитаться съ повинностями или кое-какъ просуществовать, а какъ выгодный источникъ дохода. Вмѣстѣ съ тѣмъ, появилось и могущественное побужденіе къ пріобрѣтенію личной земельной собственности. Давно исчезла и та хозяйская рука, которая давала общинѣ ея хозяйственное единство. Только тяглый характеръ общинной организаціи продолжаетъ сохраняться; но общій ходъ нашей податной исторіи (Оч. III, 2) не оставляетъ никакого сомнѣнія, что рано или поздно развяжется и этотъ послѣдній узелъ, соединяющій членовъ общины принудительной связью. Вмѣстѣ съ тѣмъ, исчезнетъ главный мотивъ, руководившій до сихъ поръ нашей аграрной политикой. Сохранитъ ли и при этомъ условіи наше законодательство свою стародавнюю тенденцію — охранять крестьянскую общину, или оно уступить передъ напоромъ новыхъ, индивидуалистическихъ стремленій, — на этотъ вопросъ отвѣтить теперь довольно трудно. А между тѣмъ, отъ отвѣта на этотъ вопросъ зависитъ и то, доживетъ ли современная община до того времени, когда станетъ возможно превращеніе ея въ свободную ассоціацію, какою хотѣли ее видѣть всѣ, идеализировавшіе нашу общину въ ея настоящемъ и въ прошломъ.
Важнѣйшія пособія: Л. В. Ходскій. Земля и земледѣлецъ, 2 тома Спб. 1891 г. (въ первомъ томѣ — положеніе европейскихъ крестьянъ; во второмъ — ходъ и результаты земельнаго выкупа разными категоріями крестьянъ). К. Н. Побѣдоносцевъ. Историческія изслѣдованія и статьи. Спб. 1876. («Историческіе очерки крѣпостнаго права въ Россіи»). В. И. Семевскій. Крестьяне въ царствованіе Екатерины II, т. I. Спб. Его же. Крестьянскій вопросъ въ Россіи въ XVIII и первой половинѣ XIX в. 2 тома. Спб. 1888. Новѣйшія данныя о ходѣ крестьянской реформы см. у Н. И. Семенова. Освобожденіе крестьянъ въ царствованіе ими. Александра, 3 тома (въ 4 книгахъ), Спб. 1889—1892. О результатахъ реформы, кромѣ Ходскаго, см. еще Опытъ статистическаго изслѣдованія о крестьянскихъ надѣлахъ и платежахъ, Ю. Яксона. Особенности исторіи черносошныхъ крестьянъ прекрасно выясняются въ статьѣ г-жи А. Я. Ефименко. Крестьянское землевладѣніе на крайнемъ Сѣверѣ, см. ея «Изслѣдованіе народной жизни». М. 1884. Параллельныя данныя для исторіи однодворческаго землевладѣнія см. у В. И. Семевскаго. Казенные крестьяне при Екатеринѣ И, «Русская Старина» 1879 г. I—VI. Сводъ данныхъ земской статистики объ общинѣ см. въ соч. В. В. Крестьянская община (Итоги экономическаго изслѣдованія Россіи по даннымъ земской статистики, т. I). Данныя о переходахъ крестьянъ въ XVI в. взяты изъ соч. И. Лаппо. Тверской уѣздъ въ XVI ст. Дальнѣйшія указанія см. въ статьѣ «Крестьяне». Энциклопедическаго словаря Арсеньева и Петрушевскаго.
Итоги. править
Дѣлая наблюденія надъ русской демографіей, экономическимъ, политическимъ и соціальнымъ строемъ, мы постоянно встрѣчались съ нѣкоторыми общими чертами, проходящими красной нитью черезъ весь русскій историческій процессъ и сообщающими разнымъ сторонамъ этого процесса единообразный характеръ. Въ заключеніе первой части нашихъ «Очерковъ» будетъ нелишнимъ еще разъ остановиться на этихъ общихъ чертахъ, снова пересмотрѣть ихъ и свести въ одно цѣлое.
Начавъ съ наблюденій надъ количественнымъ и качественнымъ составомъ русскаго населенія, мы пришли къ заключенію, что въ томъ и другомъ отношеніи Россія представляетъ большую разницу сравнительно съ Западной Европой. По степени населенности она далеко отстала отъ Запада и стоитъ на такой точкѣ, которая много вѣковъ тому назадъ превзойдена Западной Европой; и притомъ вопросъ, способна ли Россія по мѣстнымъ условіямъ когда-либо достигнуть плотности населенія, подобной Западу, — остается открытымъ. Размѣщеніе русскаго населенія по всей русской территоріи совершалось въ теченіе всей исторіи Россіи, затянулось до нашего времени и до сихъ поръ далеко не пришло въ соотвѣтствіе съ естественными условіями почвы и климата. Наконецъ, въ этнографическомъ отношеніи, точно также черезъ всю исторію шелъ процессъ сліянія и ассимиляціи различныхъ племенныхъ элементовъ, до сихъ поръ не закончившійся. Перейдя затѣмъ къ экономическому развитію русскаго населенія, мы должны были вывести, что и это развитіе совершалось медленно и достигло сравнительно невысокой степени. Такъ, мы видѣли, что черезъ всю исторію Россіи проходитъ процессъ эксплоатаціи природныхъ богатствъ страны, по преимуществу зоологическихъ; что "земледѣльческая культура развивается, исключая центра, очень поздно, ограничивается, опять-таки, расхищеніемъ природныхъ почвенныхъ силъ и стоитъ до сихъ поръ на очень низкой степени развитія. Промышленность старой Россіи, какъ мы видѣли, носила по преимуществу домашній характеръ; крупная же капиталистическая промышленность искусственно создана была государствомъ и долго не могла обходиться безъ усиленнаго покровительства. Наконецъ, торговля Россіи всегда носила пассивный характеръ и находилась (внѣшняя) преимущественно въ рукахъ иностранцевъ, нуждавшихся въ русскихъ товарахъ. Кредитъ и кредитныя учрежденія возникли только сто лѣтъ тому назадъ, благодаря правительственному почину, частный же починъ въ этомъ дѣлѣ принадлежитъ только нашему времени.
На такомъ непрочномъ фундаментѣ могла сложиться только очень элементарная общественная организація и притомъ очень трудно и медленно; при элементарномъ развитіи матеріальныхъ интересовъ не было достаточно прочныхъ и сложныхъ матеріальныхъ связей, которыя могли бы служить основаніемъ для рѣзкой сословной группировки. Такимъ образомъ, общественный матеріалъ оставался разрозненнымъ, безформеннымъ, хаотически перемѣшаннымъ до тѣхъ поръ, пока не явилась столь же элементарная потребность въ усиленіи государственной власти. Потребность эта явилась у насъ не извнутри, не вслѣдствіе внутренняго развитія общества, а вслѣдствіе внѣшней необходимости — государственной защиты. Сильная государственная власть нужна была для военной обороны страны, и военныя потребности надолго остались первенствующими потребностями государства. Для ихъ удовлетворенія государство должно было создать общественную организацію, скрѣпить общественныя связи. Такимъ образомъ, возникла волостная связь крестьянскихъ (и городскихъ) міровъ для удовлетворенія потребности въ деньгахъ и уѣздная связь служилаго сословія для удовлетворенія потребности въ войскѣ. По мѣрѣ увеличенія государственныхъ нуждъ и по мѣрѣ отягощенія населенія налогами, связь эта становилась все болѣе и болѣе принудительною и привела, наконецъ, въ XVII вѣкѣ къ всеобщему закрѣпощенію сословій: крестьянскаго такъ же, какъ и городского и служилаго. Это закрѣпощеніе впервые въ Россіи положило рѣзкія границы между сословіями и существенно содѣйствовало развитію ихъ внутренней организаціи. Съ XVIII столѣтія начинается обратное движеніе къ раскрѣпощенію, и при прямомъ содѣйствіи правительства сословія начинаютъ проникаться духомъ внутренней самостоятельности. Однакоже это развитіе сословнаго духа въ XVIII вѣкѣ не имѣло почвы въ исторіи русскихъ сословій и въ концѣ концовъ оказалось временнымъ и наноснымъ продуктомъ переходной эпохи: дальнѣйшее развитіе общественной самодѣятельности совершалось въ противоположномъ смыслѣ безсословности, и въ результатѣ получилось къ нашему времени полное разрушеніе и перетасовка старыхъ сословныхъ элементовъ.
Тѣ же причины, которыя помѣшали развитію сословной жизни въ Россіи, казалось, должны бы были содѣйствовать развитію государственности. Но государственность Россіи не становилась въ разрѣзъ съ сословной жизнью и употребляла или даже создавала сословныя группы, какъ орудія для своихъ правительственныхъ цѣлей. Причиной этого было то, что и правительству долго не хватало собственныхъ правительственныхъ органовъ: развитіе правильнаго управленія совершалось въ Россіи чрезвычайно медленно. Правительственныя учрежденія создавались подъ вліяніемъ неотложной нужды и соотвѣтствовали характеру этой нужды, т. е. носили по преимуществу финансовый и военный характеръ. Собственно управленіе и судъ стояли для правительства на второмъ планѣ и примыкали къ учрежденіямъ финансовымъ и военнымъ. Безсистемное накопленіе приказовъ, сосредоточеніе всѣхъ провинціальныхъ дѣлъ въ Москвѣ, по преимуществу въ финансовыхъ и военныхъ учрежденіяхъ — таковы главныя черты старой московской администраціи. Переходъ къ новому порядку создается путемъ введенія систематически соподчиненныхъ центральныхъ учрежденій и путемъ организаціи болѣе или менѣе самостоятельной областной единицы. Со второй половины XVIII вѣка, со времени Екатерины II, создается въ Россіи правильное областное устройство, со времени Александра I устанавливаются правильныя отношенія между областными учрежденіями и центральными, и со времени Александра II нѣкоторая часть областныхъ дѣлъ передается въ вѣдѣніе всесословнаго мѣстнаго самоуправленія. Въ этотъ только періодъ времени правительство получаетъ возможность систематически преслѣдовать въ области управленія болѣе широкія государственныя задачи, охранять и развивать въ населеніи чувство законности путемъ болѣе точнаго опредѣленія того, что должно считаться закономъ и путемъ болѣе дѣйствительнаго контроля за его примѣненіемъ на мѣстѣ. Только въ это время, наконецъ, становится возможнымъ освобожденіе цѣлаго сословія изъ-подъ власти другого, уравненіе гражданскихъ правъ и обязанностей разныхъ классовъ, и установленіе одинаковаго для всѣхъ права и равнаго для всѣхъ суда.
Если мы захотимъ формулировать общее впечатлѣніе, которое получается при сравненіи всѣхъ затронутыхъ нами сторонъ русскаго историческаго процесса съ тѣми же сторонами историческаго развитія Запада, то, кажется, можно будетъ свести это впечатлѣніе къ двумъ основнымъ чертамъ. Въ нашей исторической эволюціи бросается въ глаза: во-первыхъ, ея крайняя элементарность, во-вторыхъ, ея совершенное своеобразіе. Обѣ эти черты были давно подмѣчены, и каждая изъ нихъ легла въ основаніе одного изъ двухъ противоположныхъ взглядовъ на ходъ русской исторіи. По первому изъ этихъ взглядовъ, русская исторія есть нѣчто настолько своеобразное, что ничего подобнаго мы не найдемъ ни въ какомъ другомъ историческомъ процессѣ. Между Россіей и Европой такъ же нѣтъ ничего общаго, какъ не можетъ быть ничего общаго между двумя различными зоологическими типами, напримѣръ, между рыбами и млекопитающими; въ основѣ ихъ историческаго развитія лежатъ совершенно различные, цѣльные и неразложимые на составные элементы національные типы, несравнимые и несоизмѣримые между собою. Всѣ отдѣльныя черты каждаго національнаго типа вытекаютъ изъ его основной сущности и находятся другъ съ другомъ въ самой неразрывной связи. Привить какую-нибудь черту одного изъ этихъ типокъ другому такъ же невозможно, какъ заставить рыбу дышать легкими, а млекопитающее жабрами. Такимъ образомъ, и въ общемъ, и въ частностяхъ историческое развитіе русскаго народа было, есть и будетъ совершенно самобытно, своеобразно и не похоже ни на какую другую національную исторію.
Таковъ взглядъ на русскую исторію нашихъ націоналистовъ. Другой взглядъ исходитъ изъ наблюденія другой отмѣченной черты: элементарности русскаго историческаго развитія. По этому взгляду всѣ народности проходятъ одинаковую лѣстницу общественнаго развитія, и мы идемъ потому же пути, на которомъ мы пока лишь отстали. Въ дальнѣйшемъ Россія будетъ продолжать эволюцію и пройдетъ тѣ же ступени, какія уже пройдены или проходятся Западомъ.
Который же изъ двухъ взглядовъ вѣренъ? Представляетъ ли Россія совсѣмъ особый типъ національнаго развитія, или только одну изъ ступеней, давно пройденныхъ Европой? Мы поймемъ всю важность этого вопроса, если замѣтимъ, что отъ того или другого отвѣта на него зависитъ наше представленіе і, дальнѣйшемъ развитіи, о будущности Россіи. Такая важность вопроса заставляетъ быть очень осторожными въ его разрѣшеніи. Мы поступимъ всего лучше, если не дадимъ вѣры ни тому, ни другому изъ двухъ крайнихъ взглядовъ въ ихъ чистомъ видѣ. Въ томъ и другомъ истина смѣшана съ ошибкой; и выдѣливъ изъ обоихъ долю истины, которая въ нихъ заключается, нельзя не придти къ заключенію, что, въ сущности говоря, оба взгляда не такъ непримиримы другъ съ другомъ, какъ это кажется съ перваго раза. Ни одно національное развитіе не похоже на другое, въ каждомъ есть доля своеобразнаго, индивидуальнаго, свойственнаго только одному данному случаю. Такъ говорятъ сторонники націонализма, и если бы они ограничились однимъ этимъ утвержденіемъ, намъ нечего было бы возразить имъ. Да, дѣйствительно, сочетаніе историческихъ условій, создающихъ національную жизнь, не можетъ не быть безконечно разнообразно въ каждомъ данномъ случаѣ, а слѣдовательно и результатъ этого сочетанія — національное развитіе — будетъ безконечно разнообразенъ. Но при всемъ разнообразіи результатовъ исторической жизни — точно ли они такъ несоизмѣримы другъ съ другомъ? Если сравнить между собою одни только готовые результаты и забыть о тѣхъ условіяхъ, которыя ихъ создали, конечно, сравненіе окажется затруднительнымъ. Но задача историка именно и заключается въ анализѣ историческаго явленія, въ сведеніи его къ создавшимъ его причинамъ. Чтобы воспользоваться приведеннымъ уже примѣромъ, конечно, было бы безцѣльно обсуждать сравнительное достоинство жабръ и легкихъ самихъ по себѣ, независимо отъ условій жизни въ водѣ и на сушѣ, къ которымъ эти органы приспособлены; но въ наше время существуетъ наука сравнительной анатоміи, которая производитъ сравненіе одинаковыхъ органовъ не въ ихъ готовомъ видѣ, а въ ихъ происхожденіи и развитіи въ цѣломъ рядѣ животныхъ формъ, подъ вліяніемъ условій жизни. Съ этой точки зрѣнія между обѣими формами дыхательныхъ органовъ можно прослѣдить не только безусловное сходство, но даже, можетъ быть, и генеалогическое родство. Современный историкъ тоже не можетъ обойтись въ наше время безъ своего рода сравнительной анатоміи: и ему приходится расчленять историческое явленіе и устанавливать сравненіе не между готовыми результатами, а между условіями ихъ происхожденія. Такого рода расчлененіе условій историческаго явленія и мы пытались произвести въ началѣ нашихъ «Очерковъ». Теперь будетъ своевременно напомнить объ этомъ анализѣ и приложить его къ интересующему насъ вопросу. Мы различали въ историческомъ результатѣ три главныхъ группы производящихъ его условій. Первое условіе заключается во внутренней тенденціи, внутреннемъ законѣ развитія, присущемъ всякому обществу и для всякаго общества одинаковомъ. Второе условіе заключается въ особенностяхъ той матеріальной среды, обстановки, среди которой данному обществу суждено развиваться. Наконецъ, третье условіе состоитъ во вліяніи отдѣльной человѣческой личности на ходъ историческаго процесса. Первое условіе сообщаетъ различнымъ историческимъ процессамъ характеръ сходства въ основномъ ходѣ развитія; второе условіе придаетъ имъ характеръ разнообразія; третье, наиболѣе ограниченное въ своемъ дѣйствіи, вноситъ въ историческія явленія характеръ случайности. Если мы попробуемъ приложить эту классификацію историческихъ условій къ оцѣнкѣ противоположныхъ взглядовъ на прошлое и настоящее Россіи, мы увидимъ, что оцѣнка эта значительно облегчится. Взглядъ націоналистовъ, какъ мы видѣли, грѣшитъ тѣмъ, что вовсе не подвергаетъ анализу историческій результатъ и обращается съ нимъ, какъ съ неразложимымъ цѣлымъ. Взглядъ ихъ противниковъ (назовемъ ихъ для большаго удобства, — хотя не для большей точности, — западниками) вноситъ, напротивъ, необходимый анализъ, но, произведя этотъ анализъ, останавливается преимущественно на первомъ изъ отмѣченныхъ нами условій и забываетъ объ остальныхъ. Если бы, дѣйствительно, вся историческая жизнь народовъ сводилась къ внутреннему, органическому развитію общества, если бы развитіе внутренней тенденціи историческаго процесса не осложнялось ничѣмъ постороннимъ, тогда, конечно, всѣ человѣческія общества проходили бы однѣ и тѣ же ступени развитія въ одномъ и томъ же порядкѣ, и намъ было бы нетрудно по извѣстнымъ признакамъ опредѣлить, на какой ступени стоитъ Россія и какія предстоитъ ей пройти въ будущемъ. но какъ разъ относительно Россіи мы знаемъ уже, какъ внутренній ходъ ея развитія видоизмѣнялся подъ могущественнымъ вліяніемъ второго условія, исторической обстановки. Если бы можно было предположить, что это условіе произвело только задерживающее вліяніе, что оно остановило ростъ Россіи на одной изъ раннихъ ступеней жизни, тогда мы имѣли бы еще право сравнивать состояніе Россіи съ состояніемъ Европы, какъ два различные возраста. Но нѣтъ, историческая жизнь Россіи не остановилась; она шла своимъ ходомъ, можетъ быть, болѣе медленнымъ, но непрерывнымъ, и слѣдовательно, пережила извѣстные моменты развитія, — пережитые и Европой, — по своему. Такъ, образованіе государства есть ступень, одинаково пережитая и Россіей, и Европой: но мы видѣли, при какихъ различныхъ условіяхъ это происходило и съ какими разнообразными результатами. Такимъ образомъ, мы уже не можемъ, какъ предполагали нѣкоторые наши старые писатели, совѣтовать Россіи пережить сначала всѣ стадіи европейской жизни, чтобы придти къ европейскимъ результатамъ. Такъ или иначе, нѣкоторыя изъ этихъ стадій навсегда пережиты; такъ или иначе и результаты всей жизни оказались и будутъ оказываться впредь болѣе или менѣе своеобразными. И такъ, не слѣдуетъ ли вернуться къ теоріи націоналистовъ? Ничуть не бывало. Если историческая обстановка, видоизмѣняющая историческое развитіе, есть могущественный факторъ въ историческомъ процессѣ, то не менѣе основнымъ и могущественнымъ факторомъ надо считать внутреннее развитіе общества одинаковое во всякомъ обществѣ. Условія исторической жизни задержали развитіе численности русскаго населенія: но дальнѣйшій процессъ по необходимости будетъ заключаться въ размноженіи и увеличеніи плотности этого населенія. Условія обстановки задержали экономическую эволюцію на нижнихъ ступеняхъ, но дальнѣйшій ходъ ея у насъ, какъ вездѣ, пойдетъ одинаковымъ порядкомъ, въ направленіи большей интенсивности, большей диференціаціи и большаго обобществленія труда. Историческія условія создали насильственное сплоченіе сословій и одностороннее развитіе государственности; но дальнѣйшее развитіе экономической жизни уже привело отчасти къ ослабленію государственной опеки, къ раскрѣпощенію сословій, къ зачаткамъ общественной самостоятельности и самодѣятельности. Тѣ же историческія условія сузили государственную дѣятельность и сдвинули государственную организацію въ сторону военныхъ и финансовыхъ потребностей; но дальнѣйшее развитіе и здѣсь повело къ болѣе широкой и раціональной постановкѣ государственныхъ задачъ и должно привести къ болѣе сознательной общественной организаціи. Такимъ образомъ, во всѣхъ этихъ областяхъ жизни историческое развитіе совершается у насъ въ томъ же направленіи, какъ совершалось и вездѣ въ Европѣ, — это не значитъ, что оно приведетъ въ частностяхъ къ совершенно тожественнымъ результатамъ, но тожественности мы не встрѣтимъ и между отдѣльными государствами Запада, — каждое изъ нихъ представляетъ настолько глубокія различія и своеобразія, что самое подведеніе ихъ подъ одну общую рубрику «западныхъ государствъ» можетъ имѣть только весьма условное и относительное значеніе.
0 такъ, несомнѣнное своеобразіе русскаго историческаго процесса не мѣшаетъ намъ находить весьма значительное сходство и въ его общемъ ходѣ, и, еще болѣе, въ отдѣльныхъ элементарныхъ факторахъ этого процесса, между нимъ и развитіемъ западноевропейскихъ государствъ. Наши націоналисты стараго времени, вѣрившіе въ то, что каждый народъ призванъ къ осуществленію какой-нибудь одной національной идеи и что эта послѣдняя вытекаетъ изъ внутреннихъ свойствъ народнаго духа, естественно, должны были находить, что это единство національной идеи должно выразиться и въ единствѣ національной исторіи, что, стало быть, завѣты историческаго прошлаго должны служить лучшимъ указаніемъ на задачи будущаго, а всякое заимствованіе со стороны есть не что иное, какъ измѣна національному преданію и искаженіе національной идеи. Въ наше время эти воззрѣнія, какъ будто, опять начали входить въ моду въ извѣстныхъ кругахъ. Тѣмъ болѣе необходимо бороться съ ними, такъ какъ подобныя идеи не только совершенно ошибочны, но и въ высшей степени вредны. Въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть общаго между тринадцати-милліонвымъ государствомъ съ плотностью трехъ человѣкъ на кв. километръ и съ городскимъ населеніемъ въ 3 % всего населенія, и между тѣмъ же государствомъ полтора вѣка спустя съ населеніемъ въ 9 разъ болѣе, съ плотностью въ 6 разъ большею и съ городскимъ населеніемъ, увеличившимся въ 40 разъ абсолютно и въ 4 раза пропорціонально? Какую историческую традицію можетъ передать періодъ натуральнаго хозяйства и крѣпостного права періоду мѣнового хозяйства и гражданской равноправности? Какая историческая связь можетъ существовать между историческимъ прошлымъ русскаго сѣвера и необычайно быстрымъ развитіемъ русскаго юга въ теченіе одного послѣдняго столѣтія, — развитіемъ, которое одно совершенно перемѣстило центръ русской экономической жизни? Наши націоналисты жаловались на Петра Великаго, что онъ хотѣлъ только-что вышедшую изъ младенчества Россію одѣть въ костюмъ взрослаго человѣка; но, настаивая на поддержаніи въ настоящемъ исторической традиціи, не хотятъ ли они сами, во что бы то ни стало, сохранить на юношѣ дѣтскія пеленки?
Россія выросла изъ извѣстныхъ формъ и переросла извѣстныя традиціи, отрицать это значить закрывать глаза на дѣйствительность и отрицать законы историческаго роста. Признавъ эти законы, мы, вмѣстѣ съ тѣмъ, пріобрѣтаемъ возможность взглянутъ иначе на необходимость заимствованій съ Запада, чѣмъ смотрѣли на это наши самобытники. Если бы русскій историческій процессъ былъ дѣйствительно совершенно своеобразнымъ и несравнимымъ съ другими, тогда, конечно, всякое заимствованіе пришлось бы считать искаженіемъ національнаго процесса, хотя тогда трудно бы было даже понять, какимъ образомъ такое искаженіе было возможно: ясное дѣло, что заимствованіе не имѣло бы тогда никакой возможности привиться. Но если основной ходъ историческаго развитія, общій у различныхъ историческихъ процессовъ, тогда необходимо признать и нѣкоторую общность въ формахъ этого развитія, и вопросъ долженъ идти уже не о томъ, законно или возможно ли вообще всякое заимствованіе, а о томъ, какія формы могутъ быть признаны подходящими для того, чтобы облечь въ нихъ наличное содержаніе даннаго момента народной жизни. Сходство съ Европой не будетъ при этомъ непремѣнной цѣлью при введеніи извѣстной новой формы, а только естественнымъ послѣдствіемъ сходства самихъ потребностей, вызывающихъ къ жизни и тамъ и здѣсь эти новыя формы; само собою разумѣется, что сходство никогда не дойдетъ при этомъ до полнаго тождества. И такъ, мы не должны обманывать самихъ себя и другихъ страхомъ передъ мнимой измѣной нашей національной традиціи. Если наше прошлое и связано съ настоящимъ, то только какъ балластъ, тянущій насъ книзу, хотя съ каждымъ днемъ все слабѣе и слабѣе. Эту слабость связи между нашимъ прошлымъ и настоящимъ съ грустью признаютъ и націоналисты: отъ требованій быть вѣрными исторической традиціи, они нерѣдко переходятъ къ печальнымъ размышленіямъ о томъ, что настоящей традиціи у насъ нѣтъ. Въ основѣ этихъ печалованій лежитъ, кажется, также нѣкоторое недоразумѣніе. Надо оговориться, о какой традиціи мы говоримъ. Если рѣчь идетъ о связи различныхъ періодовъ естественной эволюціи общества, надо признать, что эта эволюція совершается по свойственнымъ ей законамъ; основной ея законъ есть постоянное измѣненіе и, стало быть, по самому существу дѣла здѣсь никакая традиція невозможна. Но можетъ быть рѣчь о традиціи въ другомъ смыслѣ. Помимо естественнаго хода общественной эволюція, во всякомъ развитомъ обществѣ существуетъ сознательная человѣческая дѣятельность, стремящаяся подчинить эту эволюцію человѣческой волѣ и согласовать ее съ извѣстными человѣческими идеалами. Для достиженія этихъ цѣлей надо прежде всего выработать и распространить эти идеалы и затѣмъ воспитать волю. Если подобная работа совершается въ одномъ и томъ же направленіи въ теченіе цѣлаго ряда поколѣній, въ такомъ случаѣ въ результатѣ получится дѣйствительная культурная традиція — единство общественнаго воспитанія въ извѣстномъ опредѣленномъ направленіи. У насъ, дѣйствительно, такой традиціи нѣтъ, и при томъ по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, у насъ слишкомъ недавно началось какое бы то ни было сознательное общественное воспитаніе, во-вторыхъ, наши идеалы за этотъ небольшой промежутокъ сознательнаго общественнаго воспитанія слишкомъ быстро и рѣшительно мѣнялись[4]. То и другое совершенно естественно, и необходимо вытекаетъ изъ общаго хода нашей исторической жизни: стихійная, безсознательная въ теченіе многихъ вѣковъ и потомъ быстро, лихорадочно двинувшаяся впередъ вѣка два тому назадъ, она должна была привести къ разрыву со старой традиціей, а для созданія новой традиціи условія русской духовной культуры сложились слишкомъ неблагопріятно. Но неблагопріятныя условія рано или поздно измѣнятся, и новая традиція будетъ имѣть время сложиться. Что же намъ дѣлать въ ожиданіи этого будущаго? Вернуться къ старой традиціи, говорятъ наши націоналисты. Эта старая допетровская традиція дѣйствительно сложилась прочно и крѣпко: тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, такъ какъ слагала ее не сознательная дѣятельность общественнаго воспитанія, а сама жизнь съ ея потребностями. Разъ сложившись, эта традиція передавалась изъ поколѣнія въ поколѣніе долгое время въ неизмѣнномъ видѣ, даже не въ формѣ теоретическихъ предписаній, а въ формѣ житейскихъ привычекъ; въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, такъ какъ ни о какой «быстрой смѣнѣ идеаловъ» не могло быть и рѣчи въ то время. Можно, смотря по вкусу, завидовать прочности этого допетровскаго чина жизни, — или ненавидѣть его косность, — но, какъ бы мы на него ни смотрѣли, сочувственно или враждебно, нельзя ни надѣяться, ни опасаться, что онъ можетъ быть возстановленъ въ наше время тамъ, гдѣ онъ давно исчезъ, и сохраненъ тамъ, гдѣ уцѣлѣли и до сихъ поръ его обломки. Та же. Жизнь, которая создала его, привела неотвратимо къ его разрушенію раньше даже, чѣмъ воспитаніе могло успѣть это сдѣлать сознательно. Понятное дѣло, что и наша сознательная дѣятельность должна быть направлена не на поддержаніе этого археологическаго остатка отдаленной старины, а на созданіе ново! русской культурной, «Петровской», традиціи, соотвѣтствующей нашимъ идеаламъ:
Das alte stürzt; es ändert sich die Zeit,
Und neues Leben steigt aus den Buinen *).
- ) Старое рушится, и съ теченіемъ времени изъ развалинъ возрождается новая жизнь.
- ↑ Сравнительная численность равныхъ формъ перехода въ концѣ XVI в. видна будетъ изъ слѣдующаго примѣра, бъ 1580 г. въ тверской вотчинѣ княая Симеона Бекбулатовича (20 селъ и 473 деревни) числилось 2.217 крестьянъ. Изъ этого числа въ ближайшія лѣтъ пять до 1580 г. ушло 305 человѣкъ, т. е. меньше 14°Іо. Но изъ числа ушедшихъ только 53 (17 % или болѣе 2 % всѣхъ крестьянъ) смогли „выйти“ сами, т. е. разсчитаться своими средствами съ хозяиномъ. Нѣсколько [большее количество „выбѣжало“, т. е. ушло безъ законнаго отказа (65 чел., 21 % или около 3 % всѣхъ крестьянъ); владѣлецъ имѣлъ право отыскивать ихъ законнымъ порядкомъ. Большая же часть (188 чел., 62 % или около 9 % всѣхъ крестьянъ) были „вывезены“ другими владѣльцами. Такимъ образомъ, „вывозъ“ былъ главной формой перехода. На мѣсто ушедшихъ пришло и вновь порядилось въ крестьянство всего 27 человѣкъ. Въ итогѣ, слѣдовательно, въ самый короткій промежутокъ времени хозяйство Симеона потеряло 13ў о рабочаго населенія.
- ↑ Къ послѣдней четверти XVIII в. въ нечерноземныхъ губерніяхъ было на оброкѣ больше половины (55 %) всего крѣпостнаго населенія, тогда какъ въ черноземныхъ губерніяхъ число оброчныхъ едва превышало четверть (26 %); остальные были на барщинѣ. Ко времени крестьянскаго освобожденія эта разница между югомъ и сѣверомъ сдѣлалась еще рѣзче: въ 8 нечерноземныхъ губерніяхъ, въ которыхъ при Екатеринѣ II было 54 % оброчныхъ, ко времени освобожденія ихъ было уже 63,8 %, т. е. около двухъ третей. Напротивъ, на черноземѣ число оброчныхъ крестьянъ, въ общемъ, не увеличилось, а во многихъ губерніяхъ даже уменьшилось.
- ↑ Кромѣ такъ-называемыхъ «экономическихъ» крестьянъ, т. е. бывшихъ монастырскихъ, отданныхъ въ XVIII в. въ вѣдѣніе Коллегіи Экономія.
- ↑ См. 3-ю часть «Очерковъ».