Очерки народнаго настроенія.
правитьI.
Сила правоты.
править
Былъ конецъ іюля. Я только что перевалилъ черезъ рѣку на жиденькомъ, чуть связанномъ по угламъ, досчатомъ паромѣ, и, выбравшись за побережные кусты, вмѣстѣ съ пѣгой шаршавой лошаденкой и такимъ же шаршавымъ парнишкой-возницей, потонулъ въ необозримомъ, зеленомъ, душистомъ морѣ поймы… Ахъ, какой благодатью охватило всю душу! Жутко, страшно жутко было обернуться назадъ, подъ страхомъ обратиться въ соляной столбъ, какъ жена Лота. Я зналъ, чувствовалъ, что и здѣсь, вотъ въ этомъ безпредѣльномъ покоѣ поймы, тоже не Богъ знаетъ какія радости меня ожидаютъ, но… ужь этой-то чарующей благодати воздуха и простора отъ меня не отнимутъ, какъ отняли и растоптали все другое, — не отнимутъ и еще кое-что, что такъ органически переплелось для меня съ этимъ просторомъ поймы, что нѣкогда освѣжило мой мозгъ, заставило увѣреннѣе биться сердце, окрылило мой духъ…
Помню, какъ лѣтъ пять-шесть тому назадъ я собирался прощаться съ поймой. Тамъ, впереди ждало столько свѣтлыхъ надеждъ. У самого такъ много кипѣло въ груди вѣры, такъ ключемъ била кровь, оживленная этой же поймой. Такъ страстно хотѣлось поскорѣе, поскорѣе передать эту страстность полученныхъ отъ поймы впечатлѣній и другимъ. Время не ждало; оно неслось быстро, захватывало духъ. До отъѣзда оставалась всего недѣля. Ее мнѣ въ избу входитъ вотъ этотъ самый шаршавый мальчуганъ, мой возница (тогда онъ былъ еще очень малъ), и передаетъ, что «дѣдушка Окся (Аксенъ) прислалъ его объявить мнѣ, что у него родился внукъ».
— Ну, и слава Богу, — говорю я. — Скажи, молъ, поздравляетъ.
— Да онъ, дѣдушка-то, проситъ, чтобы ты до время не уѣзжалъ; пущай, говоритъ, денекъ-другой повременитъ… Онъ къ тебѣ самъ зайдетъ. Теперь недосугъ ему, въ поле уѣхалъ… Вернется поздно, слышь… Завтра, говоритъ, зайду.
— Хорошо, хорошо. Еще я не завтра ѣду, — скажи, подожду, — утѣшалъ я мальчугана.
Думаю, зачѣмъ бы это я понадобился дѣду Оксѣ по случаю рожденія у него внука?
Дѣда Оксю я зналъ давно; я почти съ первымъ съ нимъ познакомился въ поймѣ. Это былъ старичекъ маленькій, тоненькій, но такой кряжистый, такой живучій, что только этой живучестью и жилистостью и можно было объяснить, какимъ образомъ можно ухитриться пережить и переиспытать, что пришлось на его долю. Онъ былъ и бурмистромъ, и старостой, и въ въ острогѣ сидѣлъ, и въ ратникахъ служилъ, и у барина въ кучерахъ, и мясникомъ въ городѣ; безъ счету бывалъ сотскимъ, самъ сѣкалъ другихъ и самъ былъ сѣченъ безъ числа; пережилъ трехъ женъ, обвѣнчавшись первый разъ, когда ему было 16, а женѣ 13 лѣтъ; Пережилъ двоихъ большаковъ-сыновей отъ первой жены. Это была самая ходячая мужицкая исторія за самое бурное ея время. Онъ пережилъ и переиспыталъ на своей спинѣ и подоплекѣ, т.-е., какъ прямой, непосредственный участникъ, всѣ мужицкія «вѣянія» зіа послѣднія пятьдесятъ лѣтъ, — все, начиная отъ каторги-барщины, двороваго, до свободы собственника-хлѣбопашца; отъ власти патріарха большой семьи до положенія почти безгласнаго стариченки, отъ безконтрольнаго повелителя тысячи душъ — барскаго бурмистра до ничтожнаго мужиченки, надъ которымъ теперь смѣется, гогочетъ и издѣвается мірской сходъ его деревеньки… Жизнь свою дѣдъ Окся мнѣ разсказывалъ въ теченіе трехъ лѣтъ, но разсказалъ ли онъ еще все, что могъ припомнить, — это было сомнительно… Да, это была самая ходячая эпопея! Впрочемъ, судите сами.
Вкусилъ ли дѣдъ Окся, въ теченіе своей многообразной и многотрудной эпопеи, хотя минуту спокойствія, просто житейскаго, обычнаго спокойствія, внѣшняго довольства, — трудно было сказать. Да, впрочемъ, врядъ ли въ этомъ можетъ быть и сомнѣніе.
Даже послѣдніе, старческіе дни его жизни были отравлены, можетъ быть, болѣе, чѣмъ всѣ предыдущіе. Вотъ уже въ теченіе болѣе десяти лѣтъ въ большой семьѣ его давно начался разладъ; онъ то и дѣло «выдѣлялъ» то того, то другаго сына; всѣ эти «выдѣлы» шли съ длинными перекорами, косыми вглядами, упреками между всѣми членами семьи порознь и между всѣми ими и имъ. Наконецъ, на его глазахъ раздѣлившіеся братья расходились другъ съ другомъ врагами до того, что не хотѣли знать одинъ другаго, не помогали другъ другу; видѣлъ, какъ одни богатѣли, другіе бѣднѣли, доходили до нищенства, и онъ самъ уже не только ничѣмъ не могъ помочь, но даже не имѣлъ, такъ какъ самъ имѣлъ уголъ только и жилъ на хлѣбахъ у самаго младшаго своего сына. За каждую лишнюю корку, которую онъ самъ съѣдалъ, — а не то что уносилъ къ «отдѣленнымъ» внучатамъ-нищимъ, ходившимъ въ кусочки, — онъ подвергался брани, попрекамъ молодой снохи. Наконецъ, самый авторитетъ просто человѣческой его личности, — и тотъ уже ставился ни во что: онъ былъ въ глазахъ семьи «старый дуракъ», «блаженненькій», въ глазахъ міра — «дѣдушка Окся», почти дурачекъ, юродивый, котораго ребятишки таскали сзади за полы кафтана.
Бывали минуты, когда дѣдъ, разсказывая мнѣ о своей настоящей жизни, плакалъ горькими слезами, сморкаясь постоянно въ подолъ своего дерюжнаго кафтанишка. И я надрывался вмѣстѣ съ нимъ, и меня обступали ужасъ и отчаяніе, горькія и безнадежныя сомнѣнія росли въ душѣ… Идешь къ другому старику — и опять тѣ же слезы, или же горой растущія волны горя, готовыя захлеснуть вотъ-вотъ сейчасъ всѣ эти несчастныя существованія. Но что всего изумительнѣе, вслѣдъ за дядей Оксей, глядишь, идетъ его старшій сынъ, мужикъ уже лѣтъ 50; у самого него есть внуки. Разговоришься съ нимъ, распечалишься, попрекнешь его дѣдомъ Оксей, а онъ — тотъ же Окся! Глядишь, а у него тоже на глазахъ чуть не слезы, тоже разъ-другой, смотришь, слазаетъ «укромно, въ сторонку» носомъ въ полу кафтана! Да что же это такое, Господи?..
И чувствуешь, что у самого навертываются слезы, къ горлу что-то подступаетъ. Но разъ только это ощутилъ, какъ уже почувствовалъ къ сердцу «приливъ» благодати. Что это такое? — спрашиваешь опять себя: — сентиментальность, предвзятыя идеи, гуманничанье? Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчаешь тутъ-же себѣ… Но въ чемъ же причина его? Гдѣ она скрывается? Въ какихъ доблестяхъ окружающихъ, въ какихъ, наконецъ, формахъ, догмахъ религіозныхъ, общественныхъ?.. И опять эта деревня становится страшно близка тебѣ, чѣмъ-то влечетъ къ себѣ неудержимо… Да не въ этихъ-ли благодатныхъ слезахъ? Можетъ быть… Потому что, вскорѣ послѣ того увидишь дѣда Оксю, а онъ ужь — лучезаренъ, сидитъ у себя на заваленкѣ и весело тебѣ улыбается.
— Что, дѣдушка, и унывать пересталъ?
— Да что мнѣ унывать-то? — смѣется. — Вотъ у старшаго-то телочка прибыла… Ходилъ, смотрѣлъ!.. Я знающъ въ этомъ… Пришла за мной сноха-то: поди, дѣдушка, взглянь, — пущать ли на племя?… Славная телушка!… Богъ дастъ, животина выйдетъ барская!.. А мнѣ что унывать? Не унывать мнѣ надоть, а умирать, благословись, что Господь допустилъ безъ большаго грѣха вѣкъ прожить, да эвоно ли какое племя пустить… Все, вѣдь, крестьяне! Не бойсь, лишняго нѣтъ, али ненужнаго… Всѣ въ пользу будутъ… Всѣ у Бога нужны…
— А горя-то, дѣдъ, сколько?… Самъ плакалъ…
— Ахъ, другъ-другъ, — закачалъ головой дѣдъ. — Плакалъ! Такъ ли еще мы плакали, такими ли слезами-то… Слезъ-то, другъ, никогда не переживешь… Свое время — свои слезы… Плакали! Такъ ли мы еще плакали…
И дѣдъ замолкалъ.
Вообще нужно сказать, что какъ ни близокъ былъ ко мнѣ дѣдъ Окся, какъ онъ ни привязался къ моей семьѣ, но, въ то время, я все еще далекъ былъ отъ него, да и для всей окружной Палестины былъ человѣкъ новый, мало-знакомый. И онъ часто обрывалъ разговоръ или запутывалъ его разными присловьями и шуточками. Тогда еще даже самъ дѣдъ Окся наводилъ обо мнѣ справки у попа, у писаря… Ужь если такъ относился Окся, который меня любилъ, то о другихъ и говорить нечего. Нужны были очень благопріятныя условія, нужно нѣчто такое, — въ опредѣленіи чего я даже затрудняюсь и теперь, — чтобы установить между мной и обитателями окрестныхъ деревень тѣ по-истинѣ любовныя и душевныя отношенія, въ которыя я къ нимъ сталъ въ концѣ-концовъ.
Повторяю, то были, для нашего времени, условія необычайныя, счастливыя. И даже при этихъ счастливыхъ условіяхъ должно было пройти довольно продолжительное время, пока я могъ разсчитывать не только на любовныя, но просто искреннія отношенія.
Когда искренность эта уже нѣсколько установилась между мной и Оксей, онъ однажды сказалъ мнѣ «потихоньку»:
— Ждутъ… Народъ ждетъ…
— Что ждутъ?
— Правды ждутъ, милости…
— Такъ что же?
— То-то, молъ… Съ каждымъ годомъ народъ бойчѣе живетъ, время короче дѣлается…
— Какъ же такъ, дѣдушка?
— А такъ… Мы вотъ въ свое-то время сколько плакали? Не то что отцы, — и дѣды-то плакали, и прадѣды-то… А правда-то вонъ только когда объявилась!… Наткось, при шестомъ императорѣ… А то все цѣлый вѣкъ однѣми слезами плакали…
— Да, три вѣка.
— Три вѣка, да… вѣрно… три вѣка… А теперь ужь правота-то не сноситъ… Вотъ сколько теперь прошло съ воли-то?..
— 20 лѣтъ.
— Наткось — двадцать лѣтъ! Всего!
И дѣдъ засмѣялся самымъ добродушнымъ смѣхомъ, и смѣялся очень долго.
— Что же такое?
— То-то вотъ… какъ время-то укоротилось, ты и смотри!.. Двадцать лѣтъ, а ужь правота говоритъ. Вѣдь, бывало, не то что у нашихъ дѣдовъ, а у самихъ насъ правота-то на самой-то глуби только, ровно ночничекъ, теплилась… Не то что кому стороннему объ ней заикнуться боялись, женѣ не говорили, подушкѣ, — и той боялись свою душу довѣрить… А теперь, вонъ — на улицѣ, всѣ, въ одинъ голосъ… Быть, говорятъ, въ скорости, правдѣ и милости… Потому, говорятъ, много въ народѣ неправды… А безъ правды и милости какъ жить народу?
— И что же, дѣйствительно, много неправды?..
— Много, вѣрно… Жизнь бойчѣе идетъ… Что прежде вѣками расло, теперь растетъ годами… И неправда бойчѣе растетъ… это отъ того… Такъ ужь и пойдетъ до конца міра!.. Все короче да короче… Да! Двадцать лѣтъ!… Всего! — повторялъ дѣдъ и смѣялся опять.
Однако, вернусь къ началу.
Жду слѣдующій день, — нѣтъ дѣда. На третій день, гляжу, идетъ его младшій сынъ, у котораго онъ живетъ.
— Пришелъ просить… Не откажите… на крестины… Оченно даже ужь и дѣдушка-то желаетъ…
— Это у тебя родился сынъ?
— Такъ точно… Ужь пожалуйста… Дѣдушка-то оченно желаетъ. Иди, говоритъ, самъ зови… Не все, говоритъ, мнѣ на побѣгушкахъ бѣгать… Я, говоритъ, буду гостей принимать, а ты зови… Пожалуйста, не откажите, — не то что проситъ, а такъ просто приглашаетъ меня молодой отецъ, весь розовый, сіяющій, въ новой красной рубахѣ, жилеткѣ, пиджакѣ и свѣтлыхъ сапогахъ.
— Хорошо, непремѣнно.
Прихожу. Избушка у дѣда маленькая, дряхлая. Тутъ же люлька виситъ, ребятишки ползаютъ, сидятъ какія-то женщины, два-три мужика, должно быть, гости. Самъ дѣдъ, причесанный, въ синемъ кафтанѣ ходитъ какъ-то особенно торжественно. (Оказалось, что это онъ тоже для пущей торжественности самъ не пошелъ звать меня). Однимъ словомъ, дѣдъ такого гонору набрался, что я даже не ожидалъ отъ него.
— Пришелъ!.. Ну, вотъ… Я, вѣдь, зналъ… Говорятъ: «не пойдетъ… Гдѣ ему жъ тебѣ идти!.. Вѣдь мужицкіе-то ребята, что котята…» Нѣтъ, я знаю… Ты мужицкому счастью не ворогъ…
И вдругъ дѣдъ исчезъ за дверь. Гляжу, всѣ кругомъ сіяютъ и добродушно-лукаво подсмѣиваются. Слышно, за дверью, въ свѣтелкѣ, съ кѣмъ-то дѣдъ споритъ:
— Дура! дура! — говоритъ онъ: — да ты чего боишься? Экая глупая!.. Да вѣдь глазъ глазу рознь… Вѣдь это ежели кому другому, а онъ…
— Не даетъ мать-то, ха, ха! — говорили около меня. — И то затаскалъ совсѣмъ внука-то!
Наконецъ, торжественно входитъ дѣдъ Окся, неся на корявыхъ рукахъ завернутаго въ клѣтчатое одѣяло новорожденнаго. Словно Симеонъ-Богопріимецъ! Лицо такое сдѣлалъ строгое, истово перекрестился и сказалъ: «Нну!.. Не думалъ, Николаичъ… А вотъ дожилъ!.. Слава тебѣ, Господи!.. Смотри, смотри сюда: видишь, — двухголовый?.. Точь въ точь, какъ вотъ онъ, отецъ его… Вылитый, капля въ каплю…»
— Ну, дай Богъ ему счастья!
— Слушай, Николаичъ, — замѣтилъ мнѣ дѣдъ: — ты это… бери въ сурьезъ… Въ этомъ для мужика много, много… Ты и мысли не имѣй въ шутку принять… Я это только тебѣ, потому знаю, — тебѣ мужицкое счастье поперегъ не стоитъ… А другому, я бы не заикнулся.
— Вѣрю, вѣрю… Искренно говорю: дай Богъ ему!…
— Вотъ такъ же отецъ его у меня родился… Мы такъ съ женой и бабкой и ахнули: головища — во!.. Ну, говорю тогда, старуха, съ нимъ народу счастье народилось… Помяни мое слово, какъ я умру: быть ему вольнымъ!.. Вотъ смотри!..
Я посмотрѣлъ на молодаго, ликующаго отца, на окружающихъ: не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что это дѣйствительно все такъ совершилось.
— Ну, отцу — воля, а сыну что же еще будетъ?
— Ему? Правда и милость! — отчетливо выговорилъ дѣдъ. — Мнѣ ужь не жить… Мнѣ ужь этого не видать… А они доживутъ… Ему была воля, — показалъ онъ на молодаго отца, — а этому — умиренье!… Вотъ, доживете, — помянете мое слово… Ну. рости, рости, мальчуга! — поправляя старыми пальцами одѣяло, проговорилъ дѣдъ, и понесъ внука къ матери.
— Мнѣ ужь не удалось въ мирѣ пожить… Ну, будетъ, что и волю видѣлъ… А въ мирѣ ужь вы поживете, — сказалъ возвратившійся дѣдъ, утирая слезы.
— Объ чемъ молва говоритъ, то ужь будетъ… Это вѣрно… Молва даромъ не говоритъ, — замѣтилъ серьезно одинъ изъ гостей. И врядъ ли кто-нибудь изъ присутствующихъ сомнѣвался въ этомъ, не исключая и меня.
Дѣйствительно, нужно быть объятымъ «мужицкимъ духомъ», жить въ этой атмосферѣ, чтобы понять, почувствовать, до какой степени это общее настроеніе было реально, до какой степени былъ всезахватывающимъ этотъ романтическій порывъ. Все жило въ деревнѣ однимъ имъ: самое молодое и самое старое, самое бѣдное и самое богатое… Все, что не могло даже ни въ какомъ случаѣ раздѣлять общихъ упованій, — и то было захвачено въ этотъ порывъ. Дѣйствительно, «молва даромъ не говоритъ»: какъ ни были иногда нелѣпы формы, въ которыхъ она высказывалась, но подъ ними лежало столь опредѣленное и реальное содержаніе, столь общая и очевидная для всѣхъ жажда «умиротворенія», что въ этомъ не могли сомнѣваться люди, стоявшіе близко къ деревнѣ… И такъ вѣрилось тогда въ это дѣйствительно скорое пришествіе «правды и милости» для всѣхъ, потому что оно было такъ неотвратимо-нужно. Именно одной ея, этой «правды» недоставало. Надъ народомъ пронеслось слово «личнаго» освобожденія изъ путъ рабства; оставалось одно, чтобы раздалась другая заповѣдь Христа: любите другъ друга!.. И эту заповѣдь «умиренія» народъ-общинникъ въ реальной формѣ не могъ иначе понять и представить, какъ въ формѣ равненія.
Да будетъ позволено мнѣ коснуться здѣсь этого, чрезвычайно важнаго, по моему, явленія въ нашей народной психологіи. По странному недоразумѣнію, вопросъ этотъ всегда оставался для литературы закрытымъ. А, между тѣмъ, выясненіе его было бы чрезвычайно поучительно. Мнѣ хотѣлось бы указать здѣсь на нѣкоторыя стороны этого вопроса, которыя, какъ мнѣ кажется, были поняты нѣсколько односторонне; по крайней мѣрѣ, относительно того періода, о которомъ я говорю.
Всегда и во всемъ, въ нашей исторіи, и особенно въ вопросахъ политическихъ, насъ не столько поучалъ, сколько пугалъ «примѣръ Западной Европы». Уже съ давнихъ временъ мы взяли себѣ въ политикѣ за правило каждому явленію нашей жизни подъискивать подходящую аналогію въ западно-европейской политической жизни. Это, само по себѣ, конечно, не представляло бы ничего иного, кромѣ хорошаго, еслибъ, однако, мы ограничивались здѣсь только удобствами сравнительнаго метода.
Къ сожалѣнію, у насъ всегда выходило такъ, что параллели и аналогіи мы тотчасъ же принимали за полное тождество. Въ до-петровскія времена, мы боялись «заразы» латынства и протестантизма; во времена Екатерины, мы вдругъ дали «задній ходъ», лишь во Франціи разразилась великая революція. То же самое мы повторили подъ давленіемъ Меттерниха при Александрѣ I, затѣмъ въ 30 и 48 году. И все это на основаніи того, что отождествляли нѣкоторыя самобытно-характерныя явленія собственной жизни съ аналогическими на Западѣ. Въ послѣднее время эта наклонность и привычка къ поверхностнымъ отождествленіямъ въ особенности сказывались въ вопросахъ экономическихъ. Положеніемъ 19 февраля установивъ въ высокой степени важное начало національной экономической политики, мы, однако, опять очень скоро сошли съ этого благаго пути, испуганные все тѣмъ же «жупеломъ» западно-европейскихъ аналогій. Романтическое настроеніе въ народѣ мы тотчасъ же отождествили съ воинствующимъ походомъ массъ противъ собственности на Западѣ. Но достаточно было только внимательнѣе вглядѣться въ руководящіе мотивы этого настроенія, — наконецъ, просто прислушаться хотя бы только къ тому, до какой степени мирно и всюду, не скрываясь, не конспирируя, толковали объ этомъ «равненіи» въ деревняхъ какъ сами крестьяне между собою, такъ и съ тѣми, которые могли бы считать себя обиженными этими бесѣдами, чтобы понять, до какой степени все это настроеніе было благономѣренно. Въ общемъ всѣ desiderata этого настроенія были до того скромны, что едва выходили изъ предѣловъ общинъ, и именно въ въ общемъ, потому что въ «равненіи» были заинтересованы не только экономически-обдѣленные, или голытьба, но именно всѣ, даже тѣ, которые считали себя вполнѣ довольными надѣломъ. Примѣровъ тому мы знаемъ множество. Притомъ, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда вопросъ касался личной, «сусѣдской» собственности, онъ рѣшался совершенно такъ же, какъ рѣшаются всѣ вопросы въ общинахъ, т. е. путемъ примиренія интересовъ до той степени, чтобы, въ концѣ-концовъ, получилось «единодушное согласіе». Значитъ, путемъ всевозможныхъ уступокъ и выработки такой формы, при которой не могло быть и рѣчи о прямомъ насиліи. Чаще всего приводилась, какъ наилучшая форма, выкупная операція земель государствомъ. А, главнымъ образомъ, это настроеніе было менѣе всего воинствующимъ «противъ собственности»; это было въ полномъ смыслѣ желаніе умиротворенія, «умиренія», упорядоченія жизни, сдвинутой такъ могуче освобожденіемъ съ давно укатанной колеи. Всмотрѣться должнымъ образомъ въ это намъ и помѣшало то, что мы увидали въ этомъ настроеніи вопросъ исключительно экономическій, чисто земельный, — что будто бы народъ ничего иного и не требовалъ, какъ только «чужой собственности». Но мы не съумѣли посмотрѣть на этотъ вопросъ съ другой, не менѣе важной, чѣмъ экономическая сторона, — именно со стороны «упорядоченія» всѣхъ сторонъ какъ экономической, такъ и правовой жизни. А этого-то именно народъ и жаждалъ, и ждалъ. Въ сущности, это настроеніе можно уподобить тому, какое бываетъ въ каждой общинѣ, гдѣ долго не было передѣла. Чрезполосица достигаетъ невѣроятной степени; веденіе правильнаго хозяйства для всѣхъ становится затруднительнымъ; вслѣдствіе наросшей неравномѣрности распредѣленія, въ общинѣ являются ссоры, недовольство; мирная, культурная жизнь дѣлается невозможной, зазіѣчается общее безпокойство, недружелюбіе, разыгрываются страсти, поднимаются низкіе, эгоистическія вожделѣнія. И вотъ, наконецъ, у большинства все больше и больше является стремленіе «ввести порядокъ», освѣжить общій духъ, поднять принципъ, возстановить нарушенную правоту, возродить общее довольство, совѣтъ и любовь… Причемъ тутъ воинствующій походъ противъ чужой собственности? Въ общинахъ никогда этого почти не бываетъ. Если извѣстная собственность дѣйствительно является нужной общинѣ, то съ собственникомъ ея стараются войти во всевозможныя соглашенія, и лучше отдадутъ себя чуть не въ кабалу, чѣмъ покусятся на насильственную экспропріацію; если хотите, сдѣлаютъ одно: поставятъ въ очень неудобныя условія пользованія ею, но никогда не экспропріируютъ въ свою пользу. Примѣровъ этого мы, кажется, видѣли не мало.
Ничего больше, кромѣ желанія «порядка», общаго подъема принципа, общаго нравственнаго подъема путемъ поставленія всѣхъ узко-эгоистическихъ элементовъ въ положеніе, наименѣе способствующее вредить общимъ интересамъ и общему, миру и совѣту.
А это желаніе «порядка» не только было вполнѣ естественно и понятно, но и вполнѣ законно. Такіе великіе историческіе перевороты, каково освобожденіе, не могутъ обходиться безъ чрезвычайныхъ жизненныхъ осложненій. Къ сожалѣнію, у насъ взглянули на этотъ фактъ слишкомъ прямолинейно, чтобы предвидѣть тѣ громадныя усложненія, которыя должны были явиться неизбѣжно въ самой народной психіи. Между тѣмъ, не предусмотрѣвъ этихъ явленій и даже не считая нужнымъ внимательнѣе вглядѣться въ нихъ и теперь, мы отнеслись къ нимъ скептически, подозрительно, приняли ихъ за явленія… Мы даже безповоротно готовы были рѣшить, что «массы неблагодарны», что «не слѣдуетъ разнуздывать звѣря», что, наконецъ, народъ неспособенъ къ самостоятельной мирной культурѣ, къ самоуправленію, что онъ лишенъ какъ собственнаго ума, такъ и какихъ-либо нравственныхъ, руководящихъ принциповъ, что весь этотъ романтическій порывъ былъ не больше, какъ взрывомъ дикаго, невѣжественнаго, стихійнаго вожделѣнія.
Но въ самомъ ли дѣлѣ онъ такъ стихіенъ?
Не найдемъ ли мы, при внимательномъ анализѣ этого психосоціальнаго явленія, — не найдемъ ли въ немъ именно драгоцѣннаго залога порядка, свободы и мирнаго культурнаго развитія массъ, если только мы ихъ дѣйствительно желаемъ?
Въ отвѣтъ на это позволю себѣ повторить здѣсь вкратцѣ нѣкоторыя соображенія, высказанныя мною недавно.
Романтическое народное настроеніе, главнымъ образомъ вызванное эпохой освобожденія, сказалось прежде всего въ формѣ упованій «на правду и милость», которыя, по мнѣнію народа, съ этого момента уже обязательно должны были придти на помощь никому иному, какъ народу. Народъ все больше и больше проникался вѣрой, что «правда и милость» скажутся, и скажутся очень скоро. Скрываясь въ глубинѣ историческихъ нѣдръ, романтизмъ этотъ послѣдовательно, просто и ясно развился изъ принципа, положеннаго въ основу акта 19 февраля, которымъ санкціонировано за народомъ право на землю. При оцѣнкѣ этого явленія мы постоянно должны имѣть въ виду, что особые историко-этнографическія условія нашей родины сдѣлали то, что въ нашемъ народѣ утвердилось и укоренилось до извѣстной степени довольно ясное сознаніе правоты собственнаго существованія, — сознаніе того, что имъ однимъ держится государство: онъ единственный производитель предметовъ первой необходимости, единственный плательщикъ и наполнитель государственной казны, онъ безкорыстный защитникъ страны, умирающій на поляхъ битвъ. Все крѣпостное право свидѣтельствовало ясно, что это дѣйствительно такъ было, что все, что стояло выше народа, держалось имъ и на немъ. И въ этомъ сознаніи народомъ правоты была его великая нравственная сила. Вотъ, вѣроятно, почему онъ рѣдко высказывался принципіально противъ воинской и иныхъ государственныхъ повинностей.
Развитію же въ немъ сознанія этой правоты собственнаго существованія, — не прекращавшемуся даже при крѣпостномъ правѣ, — содѣйствовали, помимо другихъ важныхъ факторовъ, съ одной стороны, историческія традиціи до-крѣпостной земской жизни, земско-областной и земско-общинной, съ другой — полное отсутствіе самостоятельной энергіи у сословій, стоявшихъ выше его. Ни дворянство наше, ни купечество, ни священство, какъ извѣстно, и въ зародышѣ не создали изъ себя чего-либо похожаго на западный феодализмъ и буржуазію, обладавшія личной энергіей, которая въ нихъ развивала самостоятельное сознаніе личной правоты существованія и очень часто заставляла признавать эту правоту и самый народъ. У насъ ничего подобнаго не было. Дворянство и другія сословія могли, и то только въ исключительныхъ личностяхъ, выработать, благодаря своему привилегированному положенію, одну только правоту, это — правоту интеллигентности, и то въ значительной степени, въ нихъ самихъ, подорванную сознаніемъ, что она возрасла исключительно на почвѣ народной эксплуатаціи, — притомъ, въ сферахъ, стоявшихъ вдали отъ народа; вслѣдствіе чего, къ этому тяжелому сознанію прибавилось сознаніе, что она можетъ быть «заподозрѣна» народомъ, что въ ней не можетъ быть довѣрія къ ней. Что касается несенія государственныхъ повинностей и налоговъ, то въ нихъ привилегированныя сословія, какъ извѣстно, не только не принимали никакого участія (личности — явленіе исключительное и ничего не объясняющее, также какъ и защищаемое славянофилами положеніе, что будто бы купечество и дворянство всегда отзывались на призывъ и пр. «въ великія годины»; то-то и есть, что только въ «великія годины», которыхъ, во-первыхъ, было немного; во-вторыхъ, эти годины были годинами самозащиты, когда говорилось: Sauve qui peut!), но то только и дѣлали, что всячески изыскивали пути отдѣлаться отъ этихъ повинностей и податей. На это тратили они всю ничтожную долю энергіи, какая могла въ нихъ найтись. Тѣ слои этихъ сословій, которые стояли ближе всего къ народу, не внесли въ его душу ни малѣйшаго сознанія о томъ, что они что-либо значатъ для государства. Вотъ почему, между прочимъ, народъ могъ сохранить, при крѣпостномъ правѣ, сознаніе правоты собственнаго существованія, которое и укрѣпляло въ немъ нравственную силу и вѣру въ будущее этой силы.
Народъ могъ мельчать подъ давленіемъ тяжелыхъ условій, могъ временно разлагаться нравственно, переживать тяжкіе нравственные кризисы, но сознаніе правоты до сихъ поръ еще не покидало его; оно носилось надъ нимъ постоянно и постоянно возвращало его къ самому себѣ, постоянно возстановляло въ немъ упадавшія нравственныя силы. Въ критическіе моменты нравственныхъ переломовъ онъ воплощалъ это сознаніе правоты въ разнообразныя религіозныя и общественныя формы: секты, возвраты къ «правотѣ» путемъ покаянія или бѣгства къ землѣ, наконецъ, сама артель община, семья, — все это крѣпилось на этомъ сознаніи правоты, и все это, въ свою очередь, служило для народа всегда средствомъ возстановленія попранной правоты. Не въ одномъ этнографическомъ элементѣ, какова «земля», не въ безсознательномъ стихійномъ началѣ лежатъ основы устойчивости народной, а именно въ этомъ, совершенно, конечно, сознательномъ факторѣ. Благодаря ему, хорошіе элементы, прирожденные нашему народу, могли найти прочность и устойчивость и получить нравственно-сознательное обоснованіе. Въ немъ получало нравственную силу и то зиждительное начало, которое вообще присуще мирнымъ, культурнымъ массамъ; во имя его, это послѣднее никогда не направлялось только стихійно, покорное лишь низшимъ, зоологическимъ инстинктамъ, подобно инстинкту бобровъ и т. п. Это сознаніе правоты несло съ собою великое начало равноправности и уваженія къ личности другаго, какъ члена одной великой народной семьи, связанной одной общей правотой. Повторяю, на немъ, какъ на одномъ изъ важныхъ факторовъ, покоится религіозная мораль народа, формы его общежитія, его нравственныя гуманическая начала, и въ немъ же заключается та неугасающая вѣра народа въ лучшее будущее, наконецъ, тѣ романтическіе порывы, тѣ попытки отыскиванія свѣта и лучшихъ формъ жизни, которыя есть ничто иное, какъ возстановленіе попранной правоты.
Мы глубоко убѣждены, что какъ бы низко ни палъ народъ подъ гнетомъ тяжелыхъ условій, какъ бы далеко ни сбился онъ съ прямаго пути историческимъ ходомъ, какому бы крушенію ни подверглись его бытовыя формы и даже нравственныя основы, — онъ всегда найдетъ въ себѣ силы къ возстановленію попранной правоты, разъ будетъ въ немъ жить сознаніе ея[1].
Если мы дѣйствительно желаемъ мирнаго и свободнаго культурнаго развитія, если мы дѣйствительно желаемъ видѣть свой народъ на высотѣ нравственнаго и умственнаго развитія, мы всѣми силами должны стремиться къ охраненію и поднятію въ немъ именно этого сознанія своей правоты, — сознанія, что онъ равноправный членъ великой семьи — государства. Пусть лучше прямо падутъ на него государственныя подати и повинности, чѣмъ косвенно возьмутъ на себя отвѣтственность за національное процвѣтаніе и могущество другіе, обративъ народъ въ безгласнаго, хотя бы и экономически сытаго, какъ лошадь, наемника. Тогда уже, вѣроятно, мы будемъ имѣть дѣло дѣйствительно со «стихіей»!
Какъ разъ наканунѣ моего отъѣзда умеръ дѣдушка Окся. Онъ слегъ какъ-то сразу; дня за два до смерти, исповѣдался, пріобщился, потомъ послалъ внученка за мной: пожелалъ «проститься». Я тотчасъ же пошелъ. Дѣдъ лежалъ на лавкѣ, слегка покрытый старымъ полушубкомъ. Тутъ же, попрежнему, жизнь шла своимъ чередомъ: визжала люлька, въ печи стряпали, ребятишки возились около дѣда. Увидавъ меня, дѣдъ силился приподняться — и не могъ. Весь онъ осунулся сразу, руки дрожали и губы; на немъ была надѣта чистая рубаха, воротъ растегнутъ, виднѣлась бурая грудь, сухая, костистая, и мѣдный крестъ на грязномъ снуркѣ. Дѣдъ хотѣлъ что-то мнѣ сказать, но губы только безвучно трепетали. Когда я подошелъ, онъ поймалъ холодными, жесткими пальцами мою руку и пожалъ.
Въ это время вошли два другіе его сына и дочь съ внучатами. Дѣдъ закачалъ головой одобрительно.
— Болитъ у тебя что, дѣдушка? — спросилъ я.
— Ннѣтъ, — проговорилъ онъ съ усиліемъ: — только…. все опало…. Только…. ровно плыветъ…. Ничего!…
И онъ поднялъ глаза къ потолку и перекрестился.
— Пришелъ… ты… — заговорилъ онъ. — Я ужь думалъ меня хуже нѣтъ… А вотъ Богъ меня… внучкомъ…
И дѣдъ улыбнулся, весь просіялъ, еще разъ перекрестился.
— Вотъ ему, дѣдушкѣ, и умирать-то легко… Насъ вотъ сколько вспоилъ, вскормилъ… Тоже не мало поусердствовалъ, — говоритъ старшій сынъ. — Вотъ оно и посылаетъ Господь легкую смерть… У него грѣховъ-то чать ужь нѣтъ… Какіе и были, — и тѣ Богъ простилъ давно… Да, тяжело жилъ, да легко умирать!.. Какъ-то намъ Богъ пошлетъ!
— Гдѣ ужь намъ, — подхватилъ другой сынъ и бабы: — грѣшники мы… Ссора у насъ только вездѣ, да брань, да суды…
— Дѣдушка, — крикнулъ на ухо дѣду Оксѣ старшій сынъ: — ты бы за насъ помолился… Богу-то… Помолись!… Можетъ, онъ и пошлетъ правду и милость…
И старикъ-сынъ отвернулся, утеръ слезы. Дѣдъ вдругъ закивалъ утвердительно головой и замахалъ рукой.
— Подай… младенца-то… Подай, — сказалъ онъ.
Сноха поднесла ему новорожденнаго. Онъ, не повертывая головы, дотронулся ему до головы рукой, и опять махнулъ, давая знакъ, чтобъ унесли.
— За Богомъ не пропадетъ… Правое дѣло…
Потомъ онъ опять сталъ искать мою руку, опять пожалъ ее слегка своими холодными пальцами.
— За дружбу… любилъ… не погнушался!.. Прощай… умру!..
— Полно, дѣдъ, еще увидимся, — сказалъ я.
Онъ закачалъ головой.
— Нѣтъ!… Пріѣдешь еще… приди… на могилку… Вспомяни…
— Да, вотъ они какъ съ бариномъ слюбились, — говорили кругомъ: — вся деревня дивилась, чего это баринъ въ старикѣ нашелъ?… У насъ вонъ и ребятишки-то надъ нимъ ужь смѣялись, а тутъ баринъ съ нимъ дружитъ… Ну, а онъ, вотъ, дѣдушка-то, можетъ всѣхъ насъ святѣе… Вотъ ему Господь-то какую легкую смерть посылаетъ!.. Въ радости умираетъ!… Пошли Богъ всякому…
Въ избу набрался еще народъ, какія-то старушки, ребятишки. Подъ эти рѣчи, я вышелъ почти незамѣтно. У воротъ тоже толпилась кучка народа и смотрѣла, вздыхая, зачѣмъ-то въ сѣни. Ребятишки ужь совсѣмъ назойливо просовывали въ окно даже головы.
— Вонъ и баринъ прошелъ… Должно, совсѣмъ отходитъ, — слышу я, говорятъ мнѣ вслѣдъ.
Вѣсть о рожденіи у Окси «счастливаго внука» и затѣмъ о томъ, что «самъ дѣдъ кончается», дѣйствительно быстро облетѣла всю деревню и приняла даже какой-то особый, таинственный смыслъ для крестьянъ… Но я чувствовалъ, что этотъ «смыслъ» уже не былъ чуждъ и для меня.
На утро я выѣхалъ изъ-за поймы.
II.
Скорбные листки.
править
Итакъ, прошло шесть лѣтъ, и вотъ я опять перебираюсь черезъ туже пойму… Шесть лѣтъ всего, а, между тѣмъ, такой, кажется, ужасно длинный и томительный пройденъ путь… Кажется, цѣлая жизнь могла бы умѣститься въ этотъ короткій промежутокъ; да нѣтъ, даже не одна жизнь: его хватило бы на нѣсколько жизней.
Вотъ уже двѣ недѣли, какъ я живу опять въ той же деревнѣ, у тѣхъ же хозяевъ, и имѣю удовольствіе наблюдать изъ своихъ оконъ такую прекрасную картину. Напротивъ меня, въ избѣ, поселились супруги-врачи, только что обвѣнчавшіеся и кончившіе курсъ. Они пріѣхали на лѣто къ роднымъ, къ мѣстному священнику. Врачи-супруги были люди видимо хорошіе, простые и даже, можетъ быть, уже черезъ-чуръ усердные въ своей профессіи и внимательные къ мужицкому горю. Маленькой ложкой они усердно старались вычерпать цѣлое море. А море это было столь велико, что, казалось, готово было совсѣмъ захлебнуть маленькую квартирку съ эскулапами.
Съ ранняго утра до поздняго вечера паціенты, пѣшіе и на подводахъ, буквально осаждали «доброхотовъ» врачей. Молодые эскулапы, рьяные и деликатные, считали даже святотатствомъ ввести въ какія-нибудь опредѣленныя границы назойливость этой деревенскаго горя. Какъ бы ни было, это была картина и грустная, и вмѣстѣ пріятная, — и я не разъ мысленно благословлялъ первые шаги юныхъ эскулаповъ.
Но не прошло еще и двухъ недѣль, какъ я самъ имѣлъ уже удовольствіе видѣть въ своей квартирѣ, если и не столькихъ, то все же довольно многочисленныхъ посѣтителей.
Вѣсть о моемъ прибытіи успѣла уже обойти всѣ окрестныя деревни и, благодаря одной случайности, какъ надо думать, съ черезъ-чуръ лестными для моей особы комментаріями… И вотъ въ мою сторону направился потокъ иного деревенскаго горя; ко мнѣ шло то, что требовало, жаждало, искало совѣта, ласки, участія, разъясненія тяжелыхъ недоумѣній, — шло какъ къ умственному человѣку, обязательно знающему, гдѣ и въ чемъ истинная правда.
Странное дѣло! Вопреки моимъ ожиданіямъ, я чувствовалъ, что это горе, вмѣсто того, чтобы отбиться отъ меня дальше, отступить, уйти въ себя, неожидано подошло ко мнѣ, сердечно, искренно, душевно развертывая передо мною свой скорбный свитокъ. Оказалось, что прежде оно было замкнутѣе, а теперь, напротивъ, какъ-будто даже съ особой уже поспѣшностію и откровенностію спѣшило излиться все, цѣликомъ; какъ-будто нарочно, назойливо било оно въ глаза.
Все это проходившее передо шло горе я часто, въ воображеніи; олицетворялъ въ образѣ дѣда Окси. Мнѣ иногда казалось, что это вотъ онъ пришелъ ко мнѣ, сѣлъ передо мной и, пожимая слегка своими холодными, жесткими пальцами мою руку, смотритъ мнѣ въ глаза съ такимъ недоумѣніемъ, съ такой скорбью и вмѣстѣ съ такой любовью.
— Какъ же это жить-то будетъ чернядь, а? — слышится мнѣ, спрашиваетъ онъ: — какъ-же она жить-то будетъ? безъ вѣры-то? Вотъ, посмотри…
И, чудится мнѣ, развертываетъ, передъ мной старый дѣдъ длинный-длинный свитокъ скорбныхъ листовъ, а я подвожу имъ итоги, какъ сводитъ ихъ врачъ, группируя послѣ консультаціи.
Мнѣ припоминается вечеръ, когда я зашелъ къ молодымъ врачамъ-супругамъ. Они именно сводили «таблички» за мѣсяцъ своей деревенской практики, въ итоги которыхъ посвящали и меня. Мы разговорились, дѣлая смотръ цѣлой арміи деревенскихъ больныхъ, изображаемой скорбными листками: въ первую голову идутъ дѣти съ дизентеріей, худосочіемъ, затѣмъ вывихи, ушибы, костоломы и т. д. Но вдругъ я поражаюсь неожиданнымъ фактомъ: за одинъ мѣсяцъ было уже четверо душевно-больныхъ. Невольно при этомъ припомнились недавніе разговоры о случаяхъ самоубійствъ, бывшихъ въ окрестности за послѣднее время. Молодые эскулапы сообщили мнѣ, что это % громадный и что у опытныхъ практиковъ въ деревняхъ констатированъ уже фактъ сильнаго увеличенія душевнобольныхъ и самоубійцъ (конечно, относительно). Сообщили мнѣ также, что наибольшій процентъ душевно-больныхъ стоитъ въ зависимости съ семейными непріятностями. Стали сводить итоги; причинами болѣзней, какъ и слѣдовало ожидать, сначала оказались экономическая нужда и условія труда, а затѣмъ семейныя непріятности, подъ которыми-слѣдуетъ, кажется, разумѣть нѣчто болѣе объемистое, такъ какъ жизнь деревенской семьи не изолирована отъ общины. Попробовалъ и я свести итоги собственнымъ «паціентамъ». И, однако же, какая разница! У молодыхъ врачей все это выходило такъ скоро, просто: выставили цифры, сложили, раздѣлили, сопоставили, — и выводъ готовъ, между тѣмъ какъ передо мной проходили цѣлыя вереницы въ страшно хаотическимъ безпорядкѣ, поражающемъ своею сложностію, парадоксальностію и, кромѣ того, неуловимостію. Да, не легко уложить въ статистическія цифры это необъятно-сложное явленіе, не имѣя передъ собой какой-нибудь аріадниной нити. И это въ деревнѣ, въ той «простой» деревнѣ, гдѣ жизнь казалась такой несложной, немудреной, гдѣ все приводится къ одному убійственно-ординарному знаменателю, гдѣ вѣковая тишина, гдѣ одно терпѣніе и «смиреніе»… Чего бы, казалось, легче все это подвести подъ двѣ-три цифры и подписать общій знаменатель?… Къ сожалѣнію, это далеко не такъ легко.
Въ самомъ дѣлѣ, всматриваясь внимательно теперь въ вереницу деревенскаго люда, который приходилъ ко мнѣ за «умственнымъ совѣтомъ», я невольно поражаюсь тѣмъ фактомъ, что наибольшее число ихъ приходило ко мнѣ такъ, вообще, просто что-то сказать, объ чемъ-то послушать, объ чемъ-то поговорить… Ихъ гнало ко мнѣ одно, какое-то общее безпокойство жизни.
Приходитъ ко мнѣ мой давнишній знакомый, деревенскій сапожникъ, кстати сказать, живущій вполнѣ изолированною жизнію и мало интересующійся собственно крестьянскимъ хозяйствомъ.
Спрашиваешь, «что, Сидоръ Иванычъ, ты объ чемъ? Дѣло, что ли, какое съ кѣмъ?»
— Да я такъ… Нѣтъ, дѣла-то большаго чтобы нѣтъ… А такъ…
— Что же такое?…
— Да такъ… Жить-то вотъ какъ будемъ… Неужь все такъ пойдетъ?..
— А что?
— Да что… Смотришь: ровно бы такъ-то жить зазорно… Неужь такъ ничего и не будетъ?
— А чего же тебѣ нужно?..
— Мнѣ-то ничего не нужно… А такъ, за людей какъ-будто безпокойно… Неужь такъ и конца не будетъ? — повторяетъ гость.
— Да чему конецъ-то?
— Да всему… безпокойству конецъ… Въ народѣ спокою нѣтъ… Куда ни взглянешь, вездѣ одно безпокойство, а настоящей жизни нѣтъ…
Да, это правда. И такіе вздохи о «безпокойствѣ жизни» проходятъ красной лентой черезъ всѣ разговоры, ими начинаютъ и кончаютъ и тѣ, которые пришли такъ, и тѣ, кто пришелъ «по настоящему дѣлу».
Насколько это общее сознаніе «безпокойства жизни» укрѣпилось въ народѣ и насколько онъ уже не удовлетворяется простой констатировкой этого факта, можетъ служить указаніемъ слѣдующій характерный разговоръ.
Какъ-то собрались у меня крестьяне, стали говорить о «безпокойствѣ жизни». Былъ тутъ и старообрядецъ. Слушалъ онъ, слушалъ, и, вѣроятно, найдя моментъ удобнымъ для подержанія своихъ взглядовъ, сказалъ:
— То-то вотъ и есть… Давно сказано…
— Что сказано-то? — спросили его.
— А вотъ что: слушай, да ротъ-то не разѣвай.
И раскольникъ наизусть прочиталъ внятно и съ большимъ апломбомъ извѣстный стихъ:
Совѣсть въ мірѣ пропала,
Милосердіе на гвоздѣ виситъ,
Благодать на небо ушла и т. д.
Прочитавъ, раскольникъ ждалъ, что его стихъ произведетъ эффектъ. Такъ думалъ и я, судя по настроенію моихъ гостей. Но оказалось, что стихъ раскольничій привелъ моихъ собесѣдниковъ въ какое-то раздраженіе.
— Слыхали… Цѣлый вѣкъ только и знай, что болтаютъ одно! — заговорили всѣ разомъ. — Ты хоть бы что поновѣе придумалъ… А то затвердила сорока одну пѣсню, а толку не видно…
Очевидно, одними отрицательными положеніями уже не удовлетворяются, и, можетъ быть, именно потому, что это безпокойство за жизнь слишкомъ уже назрѣло. Теряешься даже, когда слышишь объ этомъ отъ лицъ, повидимому, совсѣмъ застрахованныхъ отъ этого безпокойства, отъ людей экономически обезпеченныхъ.
И вотъ еще вдумчивѣе, еще внимательнѣе стараешься проникнуть въ таинственную сѣть тѣхъ жалобъ и скорбей, которыя слышались отъ людей, уже приходившихъ не только, поговорить, по «по настоящему дѣлу».
Какого же рода эти «настоящія дѣла» и какая другая красная нить связываетъ ихъ въ одно, понятное цѣлое? Эта другая красная нить, — помимо «общаго безпокойства жизни», — дѣйствительно представляетъ нѣчто гнетущее: это полное недовp3;ріе къ какому-либо дѣйствующему въ деревнѣ праву. Нѣтъ такого ничтожнаго дѣла, въ справедливости рѣшенія котораго какой-либо общественной или юридической инстанціей ни сомнѣвались. Кассируютъ всякое рѣшеніе, начиная отъ урядника до волостнаго схода, — и аппелируютъ къ вашему здравому смыслу. И даже не потому, чтобы не было уже здѣсь совсѣмъ резѣлюцій справедливыхъ, а такъ, по общему, уже установившемуся недовѣрію ко всему, по установившейся традиціи о царствѣ «неправды». Повторяю, самое ничтожное дѣло, — лишь только у истца или отвѣтчика есть малѣйшая возможность къ кому-либо аппелировать, — проходитъ безъ конца множество инстанцій, законныхъ и незаконныхъ. И это явленіе столь общее, что ужь, конечно, нельзя же признать его результатомъ простой страсти къ сутяжничеству. А, между тѣмъ, жалобъ всевозможныхъ родовъ безчисленное количество, и самыхъ невѣроятныхъ, часто самыхъ нелѣпыхъ: это стало даже какой-то эпидеміей. Жалуются на мірской сходъ уряднику, писарю, старшинѣ, волостному сходу, въ крестьянское по дѣламъ присутствіе, непремѣнному члену, мировому судьѣ, становому, исправнику, губернатору, окружному суду, судебной палатѣ и сенату и, наконецъ, всякому умственному человѣку. И вы думаете, что, можетъ быть, это потому, что ужь очень ужасенъ и безобразенъ, молъ, самый мірской сходъ? Ничуть не бывало. Въ свою очередь, берите любую изъ перечисленныхъ безконечныхъ инстанцій (а мы перечислили далеко не всѣ, — напр., духовенство, лѣсное вѣдомство, дорожное и пр.), — и вы увидите, что на нее жалуются всѣмъ прочимъ. На урядника — мірскому сходу, становому, исправнику, мировому судьѣ, губернатору, на старшину — волостному сходу, волостнымъ судьямъ, исправнику, губернатору и т. д., и т. д. И все это, говорю, не только законными и разумными путями, но и беззаконными: если не значится по закону на извѣстное лицо и его рѣшеніе аппеляціи, идетъ въ дѣло доносъ: «благордный» и неблагородный.
Одинъ исправникъ мнѣ жаловался, что онъ заваленъ бываетъ доносами въ каждый базарный день: доносятъ на всѣхъ и всѣ, — и дѣйствительно страждущіе и обремененные, и дѣйствительные негодяи и мерзавцы.
Изъ прошедшихъ передо мною явленій я выберу два или три, которыя могутъ служить образцомъ цѣлыхъ сотенъ подобнаго же рода.
Вотъ сынъ жалуется на отца и проситъ распутать его съ нимъ. Дѣло въ томъ, что сынъ хочетъ отдѣлиться, требуетъ выдѣла, но суровый и прижимистый старикъ не желаетъ этого. Сынъ передаетъ дѣло сначала на сходъ, потомъ въ волостной судъ. Но старикъ, зная очень хорошо, что надъ этими двумя самыми «бѣдными» и малосильными «правдами» стоятъ еще десять, сразу повертываетъ къ нимъ, — и идутъ въ ходъ какія-то «завѣщанія» съ засвидѣтельствованіемъ, какая-то «нерушимая» воля отца и пр. Сынъ, въ свою очередь, тянетъ еще выше. Судебныя инстанціи окончательно запутываются при полномъ невниманіи къ обычно-правовымъ воззрѣніямъ, признавая ихъ въ одномъ, отклоняя въ другомъ, поправляя другъ друга и отвергая… Въ виду такихъ «процессовъ», въ большинствѣ общинъ, какъ мнѣ извѣстно, сельскіе и сосѣдскіе сходы совершенно отказались принимать къ разсмотрѣнію дѣла подобнаго рода, и вообще семейныя. А, между тѣмъ, жизнь усложняется, не ждетъ и требуетъ выработки новыхъ приспособленій въ народно-правовыхъ воззрѣніяхъ. Но гдѣ же имъ выработаться? Борьба страстей, въ самомъ разгарѣ, толкаетъ хвататься за первое попавшееся средство, лишь бы оно давало какую-нибудь санкцію… А ихъ представляется вволю! И вотъ входятъ въ народный обиходъ какія-то «седьмыя», «четырнадцатыя» доли, наскоро стряпаются завѣщанія и пр. Волостные суды совершенно теряются и сбиты окончательно съ толку. «Хорошіе люди» рѣшительно отказываются служить въ судахъ, «по двѣнадцати правдамъ».
Но еще болѣе печальны примѣры неустойчивости въ области земли и вообще недвижимой собственности. Подъ давленіемъ экономической нужды и царящихъ надъ деревней «двѣнадцати правдъ», одна другую кассирующихъ, передѣлъ все больше и больше теряетъ свое практически-раціональное значеніе и дѣлается игрой «въ свалку и навалку душъ», при которой, на второй же день послѣ передѣла, только что уравненные надѣлы снова складываются въ прежнее statu quo, съ незначительными измѣненіями: надѣлы подбираются экономически-мощными хозяевами, иногда группирующими въ своихъ рукахъ до 8—10 надѣловъ, обрабатывать которые нанимаютъ батраковъ, между тѣмъ какъ сами хозяева этихъ надѣловъ уходятъ въ города, въ заработки или въ батраки на собственные надѣлы.
Мы можемъ указать въ особенности на большій села, который представляютъ характерные примѣры особаго рода землевладѣнія, именно «общинъ землевладѣльцевъ», а не «общинъ земледѣльцевъ». Въ этихъ селахъ фактически владѣютъ землей изъ 700 душъ всего 40 хозяевъ, которые берутъ на себя обработку всей надѣльной земли, нанимая на время лѣтнихъ работъ цѣлыя арміи батраковъ. Настоящій же, «правовой» хозяинъ земли ходитъ въ заработкахъ или просто по-міру… Вы совершенно поражаетесь, когда видите, что въ селѣ съ 500—700 душъ весь сельскій сходъ состоитъ только изъ 40 человѣкъ, да изъ нихъ только половина работаетъ сама, а прочіе — лавочники, кабатчики, кулаки, «хозяева», собственно же рабочая масса, — женщины, батраки и владѣльцы надѣловъ, ушедшіе въ заработки, — не принимаютъ тутъ никакого участія и на сходы не ходятъ. Вслѣдствіе всего этого весь хозяйственный инвентарь все больше сосредоточивается въ рукахъ незначительнаго меньшинства, большинство почти совсѣмъ перестаетъ его заводить и начинаетъ жить на хлѣбахъ, т. е. хозяинъ надѣла, уходящій на заработки, очень радъ, если взявшій обработать его надѣлъ дастъ хлѣба его женѣ и ребятишкамъ, чтобы не умереть съ голода до Рождества. Такова чисто экономическая сторона. Переходя теперь къ исключительно правовой сторонѣ дѣла, мы видимъ, что общинная земля давно уже фактически сдѣлалась предметомъ купли-продажи, благодаря самому безцеремонному приложенію къ ней понятія личной или товарищеской собственности. Въ этомъ послѣднемъ смыслѣ она разсматривается во всѣхъ высшихъ городскихъ инстанціяхъ и по этому же взгляду составляются нотаріальные акты. Усадебныя мѣста уже сплошь разсматриваются какъ личная собственность домохозяина. Съ тѣхъ поръ, когда введенъ отводъ усадебныхъ мѣстъ цѣпью, т. е. обязательно для каждаго по 10 сажень, передѣлы усадебныхъ мѣстъ исчезли и принципъ личной собственности здѣсь уже заявленъ вполнѣ. Послѣдствія его для деревни громадны, въ развращающемъ смыслѣ. Я былъ свидѣтелемъ множества безконечныхъ тяжбъ между правомъ общины на усадебныя мѣста и личнымъ, въ особенности, когда послѣднее пріобрѣтено путемъ купчей лицомъ, непринадлежащимъ уже общинѣ. Эти тяжбы рѣшительно безконечны, такъ какъ однѣ инстанціи рѣшаютъ ихъ въ пользу общины, другія — въ пользу частныхъ лицъ. Не менѣе, если не болѣе, вноситъ смуты и взглядъ нотаріусовъ на сдѣлки, производимыя общинами, какъ на сдѣлки, производимыя въ формѣ товариществъ. Впрочемъ, распространяться объ этомъ не стоитъ, такъ какъ понятно само собой.
Чѣмъ дальше развивался передо мной этотъ скорбный свитокъ, тѣмъ рѣзче и рѣзче выступала третья красная нить: это — страстная жажда «правды». Никогда еще «общинные идеалы». не выступали передо мной съ такой ясностью, никогда стремленіе къ общему упорядоченію жизни не высказывалось такъ страстно, какъ именно теперь, когда передо мной проходила грустная картина полнаго крушенія современной общины, когда дни ея уже были сочтены передо мной, когда обычно-правовыя воззрѣнія народа представляютъ уже фикцію и въ ихъ настоящемъ практическомъ примѣненіи почти совсѣмъ дискредитированы въ глазахъ народа.
— Какъ же жить-то теперь мы будемъ? — спрашивалъ меня Окся: — дѣлать-то что будемъ, дѣлать-то? И смотритъ онъ мнѣ вопрошающе въ глаза и жметъ холодными, сухими пальцами мнѣ руку. И холодъ этихъ пальцевъ передался мнѣ. Я чувствую одно, что что-то въ общей атмосферѣ «надтреснуло», и что-то медленно «перекатывается»…