ИЗЪ КРУГОСВѢТНАГО ПЛАВАНІЯ. править
1) Отъ Бреста до Мадеры
2) Мадера и острова Зеленаго Мыса
3) Жизнь въ тропикахъ
4) Въ индѣйскомъ океанѣ
5) Въ китайскихъ портахъ
6) Въ Кохинхинѣ
7) Отмѣна тѣлесныхъ наказаній
8) Кузькина любовь (разсказъ)
9) Штормъ (сцена)
Птицей райскою засвисталъ въ дудку боцманъ Никитичъ. Ревмя заревѣлъ онъ: «пошелъ всѣ на верхъ на якорь становиться!» — мимоходомъ стеганулъ раза два легонько линькомъ закопавшагося Гаврилку и полетѣлъ реи править.
Повыскакали матросы смотрѣть, въ какой это такой городъ входитъ корветъ. Рады они были всякому городу. Пора стояла дождливая, осенняя, окачиваться холодно, а тѣло то разчесалось — бани требуетъ. Ну и опять же, вѣрно, портъ и не безъ кабаковъ и не безъ тѣхъ кралей, что плѣняютъ такъ матроса за границей и которой несетъ онъ, — если ужь краля больно вальяжна, — всю свою наличную денежную заслугу.
«На-жь тебѣ, молъ, басурманская ты душа… Знай же ты русскаго матроса и ндраву его не моги препятствовать!»
Какая нибудь Жюли или Матильда ндраву Гаврилкину не препятствуетъ, исправно обираетъ его разгулявшагося и ведетъ съ нимъ бесѣду деликатную, и такъ ведетъ, (на то она и француженка) что и Гаврилка-мужикъ бесѣду ея понимать можетъ.
— Обходительна оченно, говоритъ послѣ Гаврилка у себя на корветѣ, — и бестья-жь эта, я вамъ, братцы, скажу, фрацузинька… Такъ вотъ теѣ и рѣжетъ. Такъ и рѣжетъ. «Русъ, говоритъ, люблю; русъ, говоритъ, бонъ». Ну и опять же на счетъ ласки, ласковы шельмы и знаетъ, какъ тея ублажить.
Слушаютъ ребяты лясы Гаврилкины и одобрительно ухмыляются.
— Гличанки-тѣ варварки, горды, замѣчаетъ урядникъ Кирилко, морду отъ нашего брата воротятъ.
— Чистоту, Кирилычъ, люблятъ. Онамнясь, я вамъ скажу, Андрюшку по рожѣ съѣздила одна гличанка-то… «Зачѣмъ, говоритъ, нетверезое ты экое рыло, цаловаться, молъ, лѣзешь!» То-то, ребята сказывали, смѣху было.
Разбрелись матросы по палубѣ и глядятъ да поглядываютъ на скалы, межъ которыхъ тихимъ ходомъ идетъ корветъ.
Не весело что-то подходили мы къ рейду. Пасмурный, осенній день такой стоялъ. Мелкій, назойливый дождь мочилъ немилосердно, словомъ погода точно гармонировать хотѣла непривѣтливымъ сѣрымъ скаламъ съ разсѣянными на нихъ батареями, гдѣ мѣрно шагали по эспланадамъ закутанные въ сѣрые плащи часовые.
Корветъ входилъ въ Брестъ.
— Что-й-то за городъ будетъ, братцы, спрашиваютъ другъ у друга матросы: гличанскій или хранцузькій?
— Кто его знаетъ, братцы, какой онъ такой.
— Это Брестъ-городъ, говоритъ кто то, хранцускаго королевства портъ. Веселый, ребята, портъ. Я былъ тамъ, какъ на «Баянѣ» ходили, кабаковъ-те… кабаковъ-те сколько…
— А скажи, братъ, бани тамъ есть? спрашиваетъ Гаврило,
— Бани-то?.. Бань нѣту.
— Штобъ имъ пусто было! И видно нехристей. Нигдѣ этто бань нѣту. Въ Килѣ не было… И опять въ Гревзёнѣ — не было, и теперче нѣту. И што ты станешь дѣлать? Съ Кронштата не мымшись. Поди такъ и вша заведется.
— Звѣстно вша въ грязѣ живетъ, замѣчаютъ ребята.
— Такъ какъ же быть, братцы?
— Ванный есть въ Брестѣ, помыться можно.
— Што съ нея толку? Въ ванной не пропрѣешь. Одна слава — мытье… Ребята ходили въ эти ванный, сказывали што дрянно.
— Ну, Гаврилка, теперче ты бань нигдѣ не увидишь, все пойдутъ ванный.
— Ишь ты!..
— А то станетъ жаръ, и такой, братецъ ты мой, жаръ, што ты мѣста не найдешь, ровно пекло пойдетъ, а въ водѣ китъ-рыба и акула плаваетъ, дай только подальше зайтить. И хоша окачиваться станешь, все прѣть будешь, потому вода тамъ горяча, въ тропикахъ то, объясняетъ Кирилычъ.
— Это городъ значитъ такой, Тропики?
— Дура ты!.. Этта страна такая… ну, и зовется по ихнему Тропиками…
Разговаривающіе замолчали… Мимо проходилъ офицеръ…
— Такъ въ Брестѣ бань нѣту? немного погодя снова началъ Гаврила…
— Ишь присталъ… Сказыютъ — ванный…
— Ну, тея съ богомъ, съ ванными!..
На этомъ Гаврила остановился…
— Гляди, братцы, кораблей-то сколько!..
— А и такъ… вона и городъ!..
— «На контра-брасъ на правую!» рявкнулъ въ это время Никитичъ и кстати обозвался. Разговоры на бакѣ прекратились. Матросы, молча, трёкали снасть…
Рейдъ началъ открываться. Корветъ прибавилъ ходу, осмотрѣлся, чтобы въ чужіе люди не свиньей показаться, и, пройдя между Французскихъ кораблей, кинулъ якорь…
Городъ виднѣлся вдали… Какъ матросы рады были городу, такъ и офицеры были ему рады… И если Гаврила такъ настойчиво допрашивалъ «есть ли въ Брестѣ бани» — то его вопросъ можетъ по совѣсти считаться болѣе важнымъ, (ибо рѣшалъ вопросъ чистоплотности) чѣмъ тѣ, которыми мы (офицеры) осыпали нашего товарища, бывшаго прежде въ Брестѣ…
— Что, какая лучшая въ Брестѣ гостинница?
— Билліарды съ лузами есть?..
— А на счетъ говядинки, каково ааа?..
Такими вопросами закидывали мы N. N., который поспѣшилъ дать самые точные и удовлетворительные отвѣты…
— И то хорошо, рѣшаемъ мы.
— Такъ ѣдемте скорѣй на берегъ!..
— Ѣдемъ, господа, ѣдемъ! Да обѣдъ закатимъ съ шампанскимъ!..
— Ѣдемте же, ѣдемте!..
Не сердись, читатель-морякъ, не сердись и не обвиняй меня въ преднамѣренномъ пристрастіи… Я знаю, многіе изъ васъ не сердились-бы, если я, вмѣсто того, чтобъ передать наши истинные вопросы по поводу билліарда и прочаго, — написалъ, что при входѣ на рейдъ мы интересуемся городомъ; желаемъ осмотрѣть его примѣчательности и прочее; что мы, какъ истые моряки, такъ-сказать горимъ желаніемъ, не поѣсть по-людски, не придерживая, какъ случалось на корветѣ во время качки, — тарелку супа въ рукахъ, а осмотрѣть положимъ сперва щегольское вооруженіе французскаго корвета… но вѣдь, написавши это… и написалъ-бы ложь… положительную ложь… такъ ужь лучше я рискую подвергнуться нареканіемъ вашимъ, чѣмъ писать то, что хотя и бываетъ, но бываетъ какъ исключеніе, а не какъ обыкновенный, поминутный фактъ.
Опротивѣли паруса, надоѣла палуба, опротивѣло все это однообразіе, эта жизнь изо дня въ день, одинаковая, успѣвшая не одному мнѣ надоѣсть, какъ уже успѣлъ надоѣсть консервованный супъ…
Ждутъ всѣ берега… берега!..
Не сердись и за эту откровенность, читатель, истый морякъ! Если ты разсердишься и скажешь, какъ нѣкоторые и говорили (даже печатной), что твой кровъ, твоя мать, твои родные, все это для тебя — море, то ты солжошь… И я, правда, видѣлъ одного юнаго барина, изъ породы кронштадскихъ морскихъ хлыщей (типъ еще неразработанный), говорившаго, что ему на берегу скучно… все его молъ въ море тянетъ, — но вѣдь это онъ по молодости лѣтъ, неразумію и изъ желаніи морскимъ элементикомъ форснуть говорилъ такъ; но еще хуже, что и не столь юные и неразумные проповѣдаютъ это-же.
Вѣдь человѣкъ (а русскій и тѣмъ болѣе) не для моря созданъ! Кто вамъ мѣшаетъ любить его, служить на немъ, (къ тому-же и деньги за это хорошія получаете), много плавать, много испытывать… Но развѣ частенько, лежа въ своей одинокой, тѣсной каютѣ и катаясь съ одного бока на другой, — развѣ не навязывается въ нашу голову мысль о другой жизни… и (сердитесь не сердитесь, истый морякъ) жизни болѣе полной и человѣческой. Не подкрадывается-ли къ вамъ, незамѣтно для васъ, мысль о женщинѣ?.. Развѣ не хочется вамъ болѣе просторнаго жилища?.. Развѣ не рветесь вы къ болѣе общественной жизни… словомъ не тоскуете развѣ вы часто о вашей подчасъ тяжолой долѣ?..
Признайтесь, что подобныя мысли залѣзаютъ и въ вашъ мозгъ; такъ къ чему-же вы говорите, что жена ваша — море?.. Выраженіе это… безобразно. Море, во-первыхъ, слишкомъ холодно, чтобъ согрѣть васъ, и хоть можетъ дать вамъ много наслажденій (объ этомъ не спорю), но все-жь, полагаю, не такія полныя, какія дастъ вамъ любимая женщина.
Такъ что-жь рисоваться и говорить, что вы безъ моря жить не можете по страсти къ нему (если это и бываетъ, то бываетъ какъ ненормальное явленіе); лучше прямо и честно говорить, что вы безъ моря жить не можете по той весьма существенной и резонной причинѣ, что иначе вамъ, во первыхъ, кусать будетъ нечего, во вторыхъ, по привычкѣ (но не по страсти), а въ третьихъ потому, что вы въ морѣ тоже, съ вашей точки зрѣнія, дѣлу служите, а слѣдовательно и на этомъ спокойны. А дай-ка вамъ тысченокъ десять доходу, посмотрѣлъ-бы я, какъ-бы вы тогда заговорили, истый морякъ, ну хоть о томъ, что море — ваша жена.
Не спорю… морская жизнь имѣетъ много прелести, много пользы, даетъ много тонкихъ ощущеній (для любителя); но видѣть вѣчно эти прелести, испытывать вѣчно эти ощущенія — это по мнѣ подчасъ несладко… И тогда понятно, почему всѣмъ такъ хочется берега… берега!
Вотъ и берегъ… Стали на якорь… Такъ и лѣзетъ всякій сперва въ гостинницу о чревѣ своемъ позаботиться (что касается до автора, то онъ полагаетъ, что на голодное чрево любоваться красами природы или красами зданій и улицъ могутъ только натуры высшія и исключительныя), а то и просто посидѣть въ спокойномъ креслѣ и хоть на время позабыть о палубѣ, о парусахъ… словомъ о той тяжолой, требующей вѣчной подвижности службѣ, которая отбиваетъ всякую охоту впечатляться.
Мы пошли собираться въ городъ и облачаться въ статскіе костюмы… И ужь на какихъ-же чучелъ многіе изъ насъ были похожи въ статскомъ платьѣ… Извѣстно, военный человѣкъ въ немъ на первый разъ неловокъ, не въ своемъ видѣ… Привыкъ онъ и признаковъ бѣлья не выказывать изъ за галстуха, а тутъ надо жабо разныя выставлять… Ну, и конечно, съ непривычки трудно!
Пока мы одѣвались, въ каютъ-компанію собрались прачки, — всегдашнія первыя гостьи, — и ужь шумѣли тамъ препорядочно. Всѣ хлынули изъ каютъ посмотрѣть на прачекъ. Многимъ желательно, было увидать молоденькихъ, чистенькихъ гризетокъ, по рецепту нами любимаго романиста Поль де Кока., — но всѣ сильно ошиблись, увидѣвъ, вмѣсто молодости и красоты — старость и неблагообразіе крикливыхъ бретонокъ, которыя и говорили такимъ ломаннымъ французскимъ языкомъ, что понять было трудно.
Старыя тетки эти словно на лицахъ нашихъ прочли, что многіе не такихъ прачекъ ожидали… Одна изъ нихъ мигомъ выбѣжала наверхъ и скоро привела молодую, не совсѣмъ некрасивую прачку, очень мило одѣтую, которая и не замедлила, улыбаясь прелукавымъ манеромъ, упрашивать насъ отдать бѣлье своей патроншѣ… И другія старухи тѣмъ временемъ не дремали, а многозначительно совали намъ въ руки свои удостовѣренія отъ господъ русскихъ, прежде насъ посѣщавшихъ Брестъ, — удостовѣренія до того оригинальныя, что и не могу отказать себѣ въ удовольствіи передать нѣкоторыя изъ нихъ читателю.
Напримѣръ слѣдующій:
«Такая-то моетъ хорошо, но въ срокъ не привозитъ бѣлья… Не отдавайте ей мыть, господа… Она морда!»
А вотъ и еще:
«Къ такой-то можно обращаться не столь по мытью бѣлья, сколь по другимъ дѣламъ, въ коихъ россіянину въ чужомъ городѣ можетъ встрѣтиться надобность».
Былъ и такой сертификатъ:
«Господа! Madame Girnaux хоть моетъ бѣлье отвратительно, но совѣтуемъ отдавать ей мыть, ибо въ награду за дурно-вымытое бѣлье вы познакомитесь съ ея племянницей, хорошенькой Мери (19 лѣтъ), брюнеткой съ голубыми глазами. Жительство она имѣетъ въ такой-то улицѣ, въ такомъ-то номерѣ и безъ рекомендаціи своей тетушки ни съ кѣмъ не знакомится…»
Я долженъ съ горестію признаться, что на послѣдній сертификатъ изловилось большинство нашей публики, и надо было видѣть, съ какимъ злорадствомъ другія прачки смотрѣли на тетку Girnaux, веселую, довольную, уносившую одинъ за другимъ большіе узлы съ грязнымъ бѣльемъ.
И хотя мамзель Клара — живой сертификатъ — и строила преловкія гримаски, но все же не могла набрать столько бѣлья, сколько набрала тетка Girnaux.
— Развѣ отдать Кларѣ бѣлье, — говоритъ Петръ Ильичъ Ильѣ Петровичу.
— Бросьте… Развѣ не видите?.. Чисто кошка!
И Петръ Ильичъ приказываетъ вѣстовому отдать m-me Girnaux, а та приглашаетъ къ себѣ и объясняетъ, что ея племянница… О, это чудное созданіе… ее знаютъ всѣ ваши офицеры…
Вотъ и портные пріѣхали; суютъ въ руки свои карточки, другъ передъ другомъ выхваливаютъ свою умѣлость и берутся все сшить, что ни потребуется, и скоро, и дешево, и хорошо…
Толкотня въ каютъ-компаніи страшная… Шумъ невыносимый… Въ одномъ углу Антонъ Антонычъ все допытываетъ у Клары сколько ей лѣтъ… Клара говоритъ, что семнадцать, но Антонъ Антонычъ утверждаетъ (и совершенно справедливо), что она вретъ, но Клара, увѣряетъ, что она не вретъ, что она свѣжа… молода…
Тутъ кто-то изъ нашихъ съ портнымъ торгуется, и торгующійся входитъ въ азартъ; а у каюты вѣстовой Ворсунька ругаетъ m-me Girnaux за то, что она по-русски считать не умѣетъ..
— Нехристь ты поганая… Ну, считай!.. Одна рубаха, двѣ… три… четыре… пять…
И бретонка, ровно попугай, повторяетъ: одна рубака… две… тьри… читирь… Но потомъ сбивается и продолжаетъ: cinq, six…
— Опять загалдѣла по сабачьи… Ишь бормочетъ… и не понять! ужь вы, в. б--іе, обращается Ворсунька къ своему барину, — съ меня не извольте опосля спрашивать… Я по ихнему считать не умѣю… Moже бѣлья не достанетъ… я не отвѣтчикъ…
И у матросовъ въ палубѣ тоже возня. И тамъ прачки суетятся. У кого изъ ребятъ завелся лишній франкъ, который онъ прогулять не разсчитываетъ, — тотъ отдаетъ свое бѣльишко прачкѣ.
И тутъ есть, — и изъ старухъ, и помоложе, и попригожѣй другихъ — прачка Жюли, съ которой ребята уже знакомство свели и которую по дружески зовутъ Жюлькой.
— Ты таперича, Жюлька, — говоритъ Гришка, хватая шершавой, смолистой пятерней узенькую талію быстроглазой, востроносой Жюли, — бѣлье-то вымой хорошо… Да портки-то чище… Ишь пропрѣли-то какъ, — суетъ онъ Жюли въ руки свои потемнѣвшіе отъ грязи и поту портки… Смотри, Жюлька, чтобъ было бонъ!..
— О monsieur… soyez sûr… Un franc la douzaine…
— Да ужь я знаю, былъ у васъ… Одинъ франокъ дюжина…
— Валяй!.. Славная, Хведя, этта Жюлька, — обращается Гришка къ подошедшему матросу.
— Шельма! одно слово…
— Ты заштопай, тетка… Мыть берешьси и заштопай… понимаешь?… И рубаху почини… И штаны тоже заштопай… потому деньги не даромъ платить…
Такъ въ другомъ углу втолковывалъ старой бретонкѣ молодой матросъ.
Прачка ничего не понимала и только говорила, oui, oui!..
— Не понимаешь опять?.. Говорю, зачини-отъ бѣлье… Иглой значитъ… и Макарка взялъ свои просмоленныя штаны и, ткнувъ пальцемъ въ дыру, показываетъ, что эту дыру зачинить надо.
Бретонка начинаетъ понимать и говоритъ: encore un demi franc.
— Значитъ пол-франка еще, — переводитъ проходившій мимо фельдшеръ.
— Бога ты не боишься… Пол-франока!.. Ступай, тётя, отколева пришла… другой отдамъ…
И Макарка хочетъ взять бѣлье назадъ.
Бретонка наконецъ соглашается.
— Ишь аспидка эдакая!.. подавай ей пол-франока, какъ-же!.. ворчитъ, уходя, Макарка.
— Иванъ Абрамычъ… подите-ка сюда, — зоветъ фельдшера боцманъ Никитичъ… Что это она говоритъ, будто и не въ домекъ…
Фельдшеръ подходитъ и кое какъ объясняется съ прачкой.
А ребята дивуются, на него глядя, какъ это онъ такъ по ихнему хорошо знаетъ…
— Одно слово жидъ… жидъ всякой языкъ знаетъ, говорятъ про него.
У рундука стоитъ матросъ, по прозванію «Левка-разбойникъ», получившій это прозваніе за буйства, которыя онъ производитъ во хмѣлю…
Оригиналенъ былъ Левка. Онъ и съ виду на разбойника походилъ… Этакой рыжій космачъ, съ изрытой отъ оспы, вѣчно задумчивой физіономіей, на которой, по выраженію остряковъ матросовъ, «черти въ свайку играли». Не хорошъ собой онъ; но его глаза, славные, большіе чорные глаза, угрюмо глядящіе изъ подлобья, иногда поражавшіе своимъ блескомъ и силой когда Левка вдругъ на кого-нибудь ихъ вскидывалъ, — выкупали все неблагообразіе его лица и придавали ему какое-то мрачно-красивое выраженіе. Левка стоялъ въ раздумьи передъ нѣсколькими штуками грязнаго бѣлья, держа въ рукахъ четыре серебряныя монеты.
— Одинъ франокъ, — угрюмо разсуждалъ онъ, взявъ монету изъ одной руки въ другую, — пропью… Другой франокъ… тоже пропью… третій… на… (тутъ Левка едва замѣтно ухмыльнулся)… Рази бѣлье помыть на четвертый?.. (Левка на бѣлье взглянулъ)… Ну его… бѣлье… самъ вымою… И четвертый пропью — вдругъ рѣшилъ Левка, собралъ бѣлье въ кучу, сунулъ его въ рундукъ и опустилъ свои четыре франка въ карманъ штановъ…
Потомъ я ближе познакомлю читателя съ этимъ матросомъ — натурой весьма замѣчательной и рѣзко выдающейся на корветѣ. А теперь я попрошу читателя собираться вмѣстѣ съ нами на берегъ и посмотрѣть, какъ мы, россійскіе офицеры, тамъ проведемъ время…
— Ну, господа, ѣдемте-же — торопилъ насъ безпечный И. Г…. ѣдемте…
Публика собралась и мы отправились въ городъ… Пріѣхали и конечно, прямо въ трактиръ…
— Обѣдать!
— Рюмку водки!
— Пива!
— Омаровъ!
— Господа, давайте лучше сообща… платить легче…
— Давайте!
Гарсоны едва успѣваютъ подавать и вѣрно, глядя на насъ, полагаютъ, что мы сутокъ трое не ѣли, ибо съ такою алчностью — (единственно морякамъ, съ судна вырвавшимся, знакомою), мы уписывали все, что ни подавалось.
На томъ столѣ, гдѣ мы обѣдали, черезъ полчаса явился пепелъ… пятна отъ пролитаго пипа и вина… Болтали и шумѣли мы такъ, что изъ сосѣдней комнаты съ удивленіемъ выглянули на насъ два французика, но, увидѣвъ насъ, сейчасъ же скрылись.
— Господа! вскрикнулъ одинъ изъ кронштадтскихъ птенцовъ, — господа… Насъ обозвали эти французы…
— Полноте! вмѣшиваются всѣ разомъ, — никакъ онъ насъ не обзывалъ…
— А все бы ихъ надо разнести!..
— Тише… господа… тише!
— Чтожь омаровъ мнѣ не даютъ? — кричатъ съ одного конца. — Омаровъ!!!
— Monsieur, — подлетаетъ гарсонъ…
— Омаровъ!
Несутъ и омары…
Въ это время являются какіе-то два французскіе поручика, любезно раскланиваются и заявляютъ, что они, узнавъ, что русскіе офицеры — эти храбрые русскіе — здѣсь, возгорѣли желаніемъ познакомиться, — тѣмъ болѣе, продолжаетъ спикеръ, что Франція и Россія… о!.. эти двѣ великія націи чувствуютъ другъ къ другу симпатію… Въ Крыму мы были враги по необходимости, но друзья по принципу…
Долго еще разной чуши несъ французикъ… Онъ наболталъ столь много комплиментовъ, что наша податливая натура не выдержала; кто-то изъ насъ началъ отвѣчать, крикнувъ передъ этимъ шампанскаго.
И пошла попойка! и пошли рѣчи!
Чего ужь тутъ не говорилось, какихъ тостовъ не предлагалось!..
— Куда жь, господа, послѣ обѣда? — спрашиваемъ мы другъ у друга.
— Въ театръ пойдемъ…
Шумной большой ватагой отправились мы въ театръ.
Небольшой, но недурненькій брестскій театръ былъ биткомъ набитъ разнообразнымъ французскимъ людомъ… Наверху тѣснились матросы, солдаты и бретонки въ своихъ безукоризненно-бѣлыхъ, высокихъ, классическихъ бретонскихъ чепцахъ…
Въ партерѣ преобладалъ военный красный цвѣтъ, къ чему впрочемъ нашъ глазъ попривыкъ еще въ Петербургѣ, такъ что присутствіе пестраго блеска не такъ удивило насъ, какъ, напротивъ, удивило совершенное его отсутствіе, когда мы сидѣли въ Ковентъ-Гарденѣ… Тамъ мы видѣли одинъ только черный цвѣтъ, вмѣсто яркихъ, блестящихъ цвѣтовъ, всѣмъ намъ не мало знакомыхъ.
По бокамъ сцены брестскаго театра кидались прямо въ глаза крупныя надписи: съ лѣвой стороны «Louis XV. 1757», съ правой «Napoléon III. 1859».
Играли раздирательную драму, забористѣе даже драмъ Кукольника и Дьяченки — «Le bravo de Venise»… Актеры плоховаты; брестскій бандитъ былъ ужасенъ въ своей чорной маскѣ, съ своей таинственной, важной походкой. Манерами бандитъ города Бреста скорѣе походилъ на сидѣльца мелочной лавочки, силящагося изобразить бандита, чѣмъ на знаменитаго венеціанскаго браво. За то-же и кричалъ онъ… Боже, какъ кричалъ!.. не хуже того, какъ кричатъ питерскіе разнощики, будя своимъ зазываніемъ слабонервныхъ обитателей нижнихъ этажей. Къ концу третьяго акта браво осипъ до того, что (видно было) для подкрѣпленія своихъ силъ онъ часто обращался къ абсенту… Во время антрактовъ шли толки о семъ актерѣ, любимцѣ брестской публики.
— Талантъ, талантъ! слышалось со всѣхъ сторонъ.
Послѣ ужасной драмы шолъ веселенькій водевиль, а послѣ веселенькаго водевиля скрипачъ (императорскихъ театровъ скрипачъ — гласила афиша) игралъ на скрипкѣ.
Какъ бы то ни было, но вечеръ убитъ, и въ 11 часовъ мы выходили изъ театра.
— Ну, теперь куда, господа?..
— Пойдемте… я васъ поведу, — говоритъ NN.
И повелъ насъ.
Говорить о Брестѣ я, конечно, читатель, не стану. Всякій, учившійся географіи или читавшій газеты, знаетъ о немъ столько, сколько знать нужно, т. е. что Брестъ, какъ приморская крѣпость, очень замѣчателенъ, но какъ городъ, во всѣхъ отношеніяхъ, дрянь-городъ.
Большая часть улицъ, идущихъ въ громадной скалѣ одна надъ другой, и узки, и кривы, и грязны. Повсюду безконечныя лѣстницы, испытующія силу и крѣпость ногъ пѣшеходовъ… Экипажей нѣтъ, да и негдѣ ѣздить… Развѣ изрѣдка встрѣтишь допотопный ковчегъ какого нибудь бретонскаго помѣщика, пріѣхавшаго изъ своего помѣстья въ губернію.
Впрочемъ чего и ждать отъ этого скалистаго, суроваго, какъ и сами бретонцы, города, своей физіономіей и нравами далеко не похожаго на прочіе веселые французскіе города и во всѣхъ отношеніяхъ отставшаго отъ нихъ, не смотря на желѣзную дорогу (теперь, кажется только что оконченную), на цѣлые полвѣка.
Еще до сей-поры классическій бретонскій дворянинъ — король у себя въ замкѣ, и бретонскій крестьянинъ не иначе называетъ его, какъ отцомъ… «Нашъ отецъ!» говоритъ онъ и снимаетъ при семъ благочестиво свою шайку.
Ступивъ со шлюбки на набережную и взглянувъ на кончающійся знаменитый наполеоновскій мостъ, перекинутый черезъ рейдъ, вы (еслибъ вы были англичаниномъ или американцемъ) почувствовали бы, что попали въ мундирную, въ рюмочку перетянутую Францію… Военный складъ, военный шумъ, солдаты на каждомъ шагу… Только грязные, рыже-волосые бретонцы въ своихъ сабо нарушаютъ это военное однообразіе, дѣлающее городъ совершенно похожимъ на казарму.
А вотъ и полицейскій…. вотъ онъ, пресловутый французскій сержантъ… тоненькій, худощавый, съ усами, завитыми въ ниточку, эспаньолкой и съ трехъуголкой на головѣ.
Ради курьоза, припомнилась мнѣ при взглядѣ на этого французика и фигура нашего городоваго, толстаго и высокаго, до сихъ поръ не умѣющаго отдѣлаться отъ привычки, не смотря на миріады разныхъ блаженной памяти забористыхъ обличеній, слишкомъ рѣзко отличать людей, давая имъ на улицахъ громко свои тоническія названія, смотря по платью, бородѣ, волосамъ и наконецъ по собственной фантазіи.
Наполеоновскій сержантъ прелюбезно разговаривалъ съ какимъ-то господиномъ (который что-то неловко топтался на мѣстѣ), но глаза сего полицейскаго Юма, лукавые глаза — бѣгали кругомъ, видѣли все и, казалось, проницали во всѣ тайные перегородки человѣчьихъ мыслей и знали не только то, о чемъ вы думаете въ настоящую минуту, но даже и то, о чемъ будете вы думать на будущей недѣлѣ.
Этихъ сердцевѣдовъ здѣсь тьма, но они не успокоиваютъ, а напротивъ, пугаютъ людей, тогда какъ присутствіе англійскихъ полисменовъ на улицахъ радуетъ и разливаетъ въ человѣкѣ спокойную увѣренность за себя и за свои карманы.
Я пріѣхалъ въ городъ съ однимъ изъ французскихъ офицеровъ, и любезный М. Clodin, желая мнѣ показать хоть общество, повелъ меня по безчисленнымъ лѣстницамъ въ rue de Siam, гдѣ была лучшая брестская кофейная «Grand Café Parisien».
За маленькими мраморными столиками завтракала французская публика… Офицеры, затянутые въ рюмку, въ своихъ маленькихъ кепи, громко о чемъ-то спорили.
Моряки сидѣли отдѣльно, больше молчали и неистово уничтожали кофе съ коньякомъ.
Clodin тутъ-же познакомилъ меня со многими армейскими офицерами. Большая часть изъ нихъ были въ Крыму, и они не преминули снова терзать мои бѣдныя уши изъясненіями въ любви къ русскимъ и ненависти къ англичанамъ.
Французъ вѣдь иначе не можетъ…. «Одно слово — шильникъ народъ!» какъ выражается про нихъ Гришка…
Запѣли они между прочимъ и хвалебный гимнъ своей арміи, и своему властителю. Только что на дняхъ въ Брестѣ узнали о загадочномъ декретѣ 24 ноября 60 года, и потому Наполеона хвалили до опьяненія…
«Одни неблагомамѣренные», трактовалъ одинъ французскій капитанъ, «осмѣливаются называть нашего императора не либераломъ… Онъ первый либералъ во Франціи!.. онъ ей далъ свободу, онъ арміи далъ славу, вспомните наши походы». И въ заключеніе всего, всѣ наивно закричали: «Vive Napoléon et la liberté!»
Въ кофейной былъ гвалтъ страшный… Споры не прекращались. Когда одинъ изъ моряковъ выразился о декретѣ, какъ о полумѣрѣ, всѣ кинулись на него съ словами: «чего же вы хотите… чего вамъ еще?» такъ что морякъ не могъ объяснить чего онъ хочетъ и чего ему еще надо, ибо голосъ его затерялся среди голосовъ, на него кричавшихъ…
Clodin не мѣшался въ споръ и сидѣлъ со мной въ сторонѣ. Онъ еще очень молодъ, недавно выпущенъ изъ Сенъ-Сирской школы и попалъ въ армію, что ему, какъ видно, не совсѣмъ нравится, ибо общество французскихъ армейскихъ офицеровъ — большею частью изъ солдатъ — людей необразованныхъ, ему не по нутру.
И правда, образованность.брестскихъ офицеровъ показалась мнѣ въ очень сомнительномъ свѣтѣ. Нѣкоторые изъ нихъ какъ-то обѣдали у насъ на корветѣ, и когда кто-то спросилъ у одного французскаго капитана: «что дѣлается въ Италіи, что Гарибальди?», то почтенный капитанъ отвѣчалъ: "У насъ некогда читать газетъ… Все служба и служба… Вѣдь наша армія образцовая: съ утра ученія и ученія… Нельзя лѣниться манджентскимъ солдатамъ, " добавилъ онъ гордо.
Какъ-то невольно вспомнился Скалозубъ-полковникъ, только не нашъ родимый, басомъ говорящій о петличкахъ и выпушкахъ, а Скалозубъ французскій, съ своими манерами, съ неизмѣнной эспаньолкой, ловко пересыпающій ерунду мягкимъ теноровымъ голосомъ…
Послѣ корветскаго обѣда языки "великой націи — націи, призванной свыше для благоденствія Европы, « развязались, а за языками и ноги: явились куплеты, а послѣ и танцы подъ фортепьяно… За то французскіе офицеры и показали, что хотя они и не интересуются тѣмъ, что въ Италіи дѣлается, но канканируютъ отлично.
Одинъ изъ нихъ показывалъ такіе фокусы, выдѣлывалъ такія ловкія па, какія только и въ состояніи дѣлать французъ. Онъ былъ вполнѣ доволенъ криками: „браво“ и рукоплесканіями, которыми мы награждали его. Какой-то юноша сульетенантъ подошелъ ко мнѣ и пренаивно началъ спрашивать о Россіи. „Что, правда, говорилъ онъ, что въ Петербургѣ не бываетъ лѣта?“ Я засмѣялся, полагая что онъ шутитъ, но послѣ оказалось, что онъ не шутитъ и столь же серьезно спрашивалъ, выходятъ-ли въ Сибири люди на улицу и постоянные-ли льды въ Финскомъ заливѣ?..
Когда я послѣ былъ у этого сульетенанта, онъ мнѣ показывалъ одно сочиненіе о Россіи (къ сожалѣнію забылъ имя автора), гдѣ между прочимъ говорится, что Тамбовская губернія въ Сибири, что русскіе мужики ничего не ѣдятъ кромѣ хлѣба и толокна (tolokno), а что въ Архангельской — ѣдятъ и людей…
— Ну, съ этакой книгой вы мало узнаете о Россіи…. Развѣ у васъ не преподаютъ хоть немного ея исторіи и географіи? спросилъ я.
— Преподаютъ, но очень мало, отвѣчалъ онъ, — теперь, говорятъ, стали больше обращать вниманія…
Вообще невѣжество французскихъ офицеровъ высказалось сильно, не только въ отношеніи знанія о Россіи, но и въ знаніи о другихъ странахъ…
И что за нахальство въ сужденіяхъ!.. „Это еще вопросъ, говорилъ мнѣ одинъ журналистъ, пора-ли вашимъ рабамъ (vos serfs) быть свободными и хорошо-ли это?.. Вы меня извините, но вѣдь они на людей не похожи…“
— А вы, значитъ, ихъ видѣли?..
— Ну, ннѣтъ… не видалъ, — отвѣчалъ этотъ тупоголовый баринъ, — но вѣдь у насъ же пишутъ о нихъ авторитеты, къ которымъ можно имѣть довѣріе…
— Ну, судя по вашимъ словамъ, имъ вовсе довѣрять не слѣдуетъ…
Разговоръ перешолъ къ другимъ вещамъ и во всемъ хвастовство и какая-то хлестаковщина пробивалась наружу… Съ кѣмъ я ни говорилъ, я замѣчалъ тоже самое… Словомъ, самообожаніе и самопоклоненіе французовъ можно-бы было ввести въ поговорку. Что ни слово, то Франція — „первая“ нація въ мірѣ, и только своихъ заламаншскихъ сосѣдей французы считаютъ чѣмъ-то въ родѣ людей…. А между тѣмъ всякій французъ какъ-то старается сблизиться съ иностранцемъ и даже готовъ для этого чорное называть бѣлымъ и на оборотъ, изъ деликатности, по его мнѣнію, а по моему — просто по своей натурѣ.
Дня черезъ два послѣ прихода нашего въ Брестъ отпустили и команду на берегъ… „Первая вахта на берегъ!..“ скомандовалъ послѣ обѣда боцманъ Никитичъ…
Довольные, что наконецъ вырвутся съ судна на землю, пошли одѣваться матросы… Подоставали чистыя щегольскія рубахи; поскобливши свои смолистыя руки и помывъ лица, — вышли на верхъ готовые.
— Смотри, ребята… держись одной кучки, говорилъ Сенька-портной человѣкамъ пяти матросамъ, — чтобы вмѣстѣ вездѣ… И въ кабакъ вмѣстѣ… и гулять вмѣстѣ.
— Афанасій… сколько у тебя франоковъ? спрашиваетъ Макарка Афанасія.
— Два… братъ…
— Дай полфранока…
— Зачѣмъ?
— Дай, говорю…
— Да зачѣмъ?
— Пропить…
— Пропить?
— Говорятъ пропить… нешто не слышишь?..
— А я-то что? Нешто ужь и я не человѣкъ…
— Съ тебя хватитъ.
— Не дамъ Макарка, и тебѣ полфранока… Лучше вмѣстѣ пойдемъ… утощу.
— Смотри, Афанасей, угости…
— Сказано пойдемъ… Погуляемъ… Только держись, — и Афанасій даже языкомъ прищолкнулъ отъ будущаго удовольствія.
— Вы, ребята, на перво куды?.. спрашиваетъ Сенькина кучка другихъ…
— Мы, братцы, въ лавки…
— Что покупать?..
— Надоть рубаху… Вонъ Хведька тоже штаны хочетъ торговать?..
— Купи, братцы, мнѣ ножъ? говоритъ одинъ.
— А вы-то что сами?..
— Мы въ кабакъ… Гуляй, значитъ, душа…
— Такъ тебѣ ножъ, Митрій, купить?..
— Купи, ребята, кто-нибудь…
— А деньги?..
— Да вѣдь вы въ лавки?..
— Ну…
— Пить не станете?..
— По шкалику рази…
— А я, значитъ, гуляю… все пропью…
— А ножъ?
— Купи, Антоша, на свои… Опосля отдамъ, потому теперь я гуляю… А вы, значитъ, въ лавки…
Боцманъ Никитичъ одѣлъ тонкую рубаху съ батистовымъ передомъ, щегольски повязалъ чорный шолковый галстухъ съ длинными концами; на грудь повѣсилъ свою дудку на серебряной цѣпи, шляпу лихо надѣлъ немного на затылокъ и вышелъ наверхъ, держа въ рукахъ носовой платокъ, который между прочимъ онъ взялъ болѣе для форсу, ибо и при платкѣ онъ по привычкѣ сморкался классически, т. е. помощью двухъ пальцевъ.
— Гляди, ребята… боцманъ-то… раскуражился ..
— Форсистъ… неча сказать…
— А вѣдь упьетси?…
— Звѣстно упьетси. Кажинный разъ въ лежку привозятъ.
Никитичъ бесѣдовалъ съ чиновниками, съ фельдшеромъ, писаремъ и другими унтерами, съ которыми вмѣстѣ собирался ѣхать на берегъ…
Франтъ нашъ фельдшеръ все упрашивалъ сперва по улицамъ гулять.
— Или Степанъ Никитичъ, — вмѣшался писарь Мухинъ, въ садъ пойдемте гулять… Вѣрно въ городѣ садъ есть. Нельзя безъ саду…
— Да што въ саду-то? говоритъ Никитичъ.
— Все-же благородное развлеченіе.
— По мнѣ въ трактиръ сперва…
— Въ трактиръ послѣ саду…
Однако Никитичъ не соглашался… И другіе унтера не соглашались.
— Иванъ Васильичъ, обратился фельдшеръ къ Мухину, когда боцманъ и унтера куда-то пошли, пойдемте гулить одни. Что съ ними гулять!..
— Конечно, Иванъ Абрамычъ…
— Они никакихъ чувствъ не имѣютъ… Только бы имъ напиться. Извѣстно — матросъ!..
— И еще пристыдятъ насъ.
— А мы, Иванъ Василичъ, благородно погуляемъ, зайдемъ въ лавки, а послѣ въ театръ… мы вѣдь не они…
— А въ садъ?..
— И въ саду погуляемъ.
Писарь и фельдшеръ рѣшили отдѣлиться отъ Никитича и время провести болѣе благородно, чѣмъ проведетъ его Никитичъ съ компаніей.
Левка-разбойникъ былъ мрачнѣе обыкновеннаго. Онъ всегда былъ мраченъ передъ тѣмъ, что напивался. Въ раздумьѣ ходилъ онъ взадъ и впередъ по баку и изрѣдка щупалъ свои четыре франка, спрятанные въ карманѣ. На его лицѣ явилась самая презрительная улыбка, когда онъ услыхалъ разговоръ писаря съ фельдшеромъ. Онъ быстро вскинулъ на нихъ глаза и потомъ такяге быстро опустилъ ихъ и только сказалъ: „сволочь!“
Леонтій занималъ меня очень. Онъ рѣзко отдѣлялся отъ прочихъ… Постоянно молчаливый, угрюмый, — особнякомъ сидѣлъ онъ за какой-нибудь работой, и хорошо, легко какъ то спорилась работа въ его мощныхъ, крѣпкихъ рукахъ… Говорилъ онъ съ другими мало, да и вообще съ нимъ, зная его суровый нравъ, рѣдко кто и заговаривалъ… Относились же всѣ къ нему съ уваженіемъ, а боцманъ даже съ нѣкоторымъ заискиваніемъ, потому что Леонтій былъ золото-матросъ изъ баковыхъ… Бывало крѣпитъ парусъ въ свѣжій вѣтеръ, такъ любо глядѣть на него, безстрашнаго, вѣчно-спокойнаго, не суетящагося, разумно и толково дѣлающаго дѣло…
— Суровъ оченно, — говорятъ про него матросы…
— Чудакъ, говоритъ боцманъ Савельичъ, но побаивается Левки; потому Левка шутить не любитъ, а коли обидятъ его понапрасну, то онъ обиды не стерпитъ.
На корветѣ Леонтій совсѣмъ водки не пилъ. Онъ, кажется, мало ея пить не любилъ… За то на берегу пилъ до-мертва и въ это время сильно буйствовалъ и почти всегда на корветъ со шлюбки подымался на веревкѣ.
Еще мрачнѣе, еще суровѣе на другое утро бывалъ Леонтій и, будто совѣстясь, не подымалъ глазъ, если кто изъ начальства съ нимъ заговаривалъ…
офицеровъ, что лясы съ матросами точить любили отъ нечего дѣлать, — Леонтій не любилъ… Я это зналъ, и не смотря на все мое желаніе узнать кое-что о его прошлой жизни, самого его никогда не спрашивалъ, будучи увѣренъ, что онъ и мнѣ отвѣтитъ такъ-же, какъ отвѣтилъ одному изъ корветскихъ офицеровъ:
— Что ты, Ребровъ, все скучаешь? подошолъ однажды къ нему съ вопросомъ Н. И.
Леонтій только вскинулъ глазами и продолжалъ строгать блочекъ…
— Что, скучно по Кронштадту что-ли?..
— А вамъ, в. б-іе отъ этого легче станетъ, коли и скажу.
— Я такъ… узнать хотѣлъ…
— Нечего и узнавать, в. б-іе, — угрюмо отвѣчалъ Леонтій, и Н. И. отошолъ прочь.
Леонтій былъ прямъ до крайности и кривизны въ другихъ не любилъ… Самъ обидъ не терпѣлъ, и другихъ никогда не обижалъ. Напротивъ, молодыхъ матросовъ изъ рекрутъ защищалъ всегда отъ нападокъ и глумленій старыхъ.
Живо запечатлѣлась у меня слѣдующая сцена.
Вошли мы въ Нѣмецкое, море. Вѣтеръ былъ изрядный, качка сильная… Нѣкоторые изъ матросовъ, впервые попавшіе въ море и не успѣвшіе еще привыкнуть ко всѣмъ суровостямъ морской службы, — струхнули порядочно… Одинъ изъ рекрутовъ, — молодой такой, славный матросъ, лѣтъ 20-ти, съ необыкновенно-симпатичной физіономіей, сидѣлъ, прижавшись къ барказу и, блѣдный, печальный, со страхомъ глядѣлъ на высокія волны, что, словно горы, подымались сбоку и будто залить хотѣли совсѣмъ нашъ корветъ…
— Что… ватрушка олонецкая?.. Чай теперь и матку съ батькой вспомнилъ, глумился надъ нимъ учебная выжига Куличковъ. Что, трусишь?
— Страшно… Волна вздыматся-те какъ… И нутро мутитъ, дядя, — оправдывался новичекъ…
— Эхъ, баба ты!.. Пойдемъ-ка я вотъ боцману скажу… онъ тебя на марсъ пошлетъ. Тамъ те растрясетъ.
— Не трожьте, дядя.
— Ну, дай чарку за тебя.
— Пейте, дядя… что талеръ водка…
— Я те дамъ водки, шкура ты барабанная, учебная крыса… Что молодого обижаешь!.. Мотри… Куличковъ!..
И сказавшій это Левка такъ взглянулъ на Куличкова, что онъ только пробормоталъ:
— Я, Левонтій, вѣдь пошутилъ…
— Такъ впередъ не шути.
— А ты чаво спужался, Василей, аль страшно… Привыкнешь, паря, обтерпишься, — ласково вдругъ заговорилъ Леонтій.
— Противно мнѣ… море-то… дядя…
— Зови меня, Василей, Левонтьемъ. Какой я тебѣ дядя?.. А что противно, такъ оно всякому спервоначалу-то противно…
— Тяжело терпѣть, Левонтій, грустно сказалъ Василій.
— А что?
— Тоже жалко своихъ… мать-то… какъ, и опять Апроська… первой годъ женилси…
Василій безнадежно махнулъ рукой, а Леонтій ласково глядѣлъ своими выразительными глазами на молодого рекрута и, немного погодя, сказалъ:
— Ты, Вася, коли что тамъ съ работой не справишься, у меня спроси… Да не робѣй, братъ. — А кто обиждать захочетъ, спуску не давай… Что, аль опять мутитъ?..
— Мутитъ, Левонтій, — какъ смерть блѣдный отвѣчалъ Василій.
— Пойдемъ, Вася, — сухаря съѣшь…
И онъ заботливо свелъ Васю въ палубу.
Потомъ Леонтій такъ привязался къ Василію, къ нему одному (его натура мелочить чувствомъ, кажется, не умѣла), — что обида Василію была и ему обидой. Словно нянька ходилъ онъ за Васильемъ и черезъ два мѣсяца изъ него вышелъ такой лихой матросъ, что Леонтій, глядя, бывало, какъ Васька безстрашно брамсель въ свѣжій вѣтеръ крѣпитъ, и самъ на минуту свѣтлѣлъ.
Самъ Леонтій мало говорилъ съ своимъ любимцемъ на корветѣ. Онъ разговору не любилъ, но на дѣлѣ показывалъ глубокую привязанность своей честной натуры и ласково выслушивалъ нехитростныя Васькины воспоминанія, даже сочувственно улыбался, когда молодой матросъ такъ порывисто, такъ горячо разсказывалъ о молодой Апроськѣ…
Подъ пьяную руку Леонтій былъ словоохотливѣе…
На берегу онъ былъ всегда вмѣстѣ съ своимъ фаворитомъ, но пить его не пріучалъ…
— Што толку-то съ нее… съ ефтой водки-то: не пей, Вася, никогда не ней… Гадость она!… Не съ добра ее пьютъ, — угрюмо говорилъ Леонтій и залпомъ выпивалъ стаканъ крѣпкаго спирта.
Какъ попалъ Леонтій въ рекруты, объ этомъ въ подробности не зналъ никто. Знали только, что онъ попалъ изъ дворовыхъ. Да еще молва по корвету ходила, будто любовишка какая-то такъ скрутила Леонтія; что прежде онъ не таковъ былъ. Случай привелъ меня узнать кое-что про его прошлое отъ него самого-же въ одномъ изъ брестскихъ кабаковъ.
Знаешь-ли что, читатель!.. Много — очень много романовъ, и грустныхъ, можно прочесть на живыхъ людяхъ — матросахъ, что пошли плавать по морямъ, по окіянамъ…
Съ виду, кажется, благоденствуетъ матросъ — и сытъ, и одѣтъ, будто и веселъ, пѣсни разухабистыя по вечерамъ поетъ, а вглядись поглубже, прислушайся иногда темной ночью, стоя на вахтѣ, какъ какой-нибудь Ваня про свою деревню разсказываетъ, или какъ старикъ Григорій клянетъ кронштадтскаго фельдфебеля, что заставилъ его уйти на три года въ „дальнюю“… „безвѣстную“…
Не всякому русскому матросу радостно дальнее плаваніе… А онъ и туда даже самъ иной разъ просится… Знать ужь больно солоно пришлось отъ чего-нибудь… Одного жена безжалостная погнала на Амуру: „скопи мнѣ молъ денегъ“… Другого, какого-нибудь безотвѣтнаго, кто-нибудь тоже пилилъ-пилилъ, пилилъ-пилилъ; надоѣло это пиленіе безотвѣтному, — ну, и пошолъ онъ „на Амуру“ проситься… „може тамъ пилить не станутъ“… А нѣкоторыхъ любовишка погнала — „наясь тебѣ, молъ, злая ты этакая Дунька… не любъ я тебѣ, ну и чортъ съ тобой… А я уйду… Не могу я видать тебя“…
И терпитъ всё бравый матросъ — и бурю терпитъ, и вѣтеръ, и дождь терпитъ… И работаетъ онъ трудную работу; крѣпитъ, качаясь надъ океаномъ, парусъ въ свѣжую погодку; не досыпаетъ ночей; вѣчно находится въ опасности… И сноситъ все это онъ, и только вымещаетъ накипѣвшую досаду на водкѣ, да развѣ въ веселой пѣснѣ у него изъ груди вырвется иногда такая надрывающая нотка, что насквозь проберетъ иного любителя русскихъ пѣсенъ.
Я былъ назначенъ въ Брестѣ ѣхать съ людьми на берегъ.
— Сажай-ка людей на шлюбку, — сказалъ я боцману…
— Ну, живо на шлюбку… Вались, кто на берегъ!.. скомандовалъ Никитичъ.
Скоро полонъ-полнешенекъ баркасъ отвалилъ отъ борта. Только-что пристали мы къ пристани, — повыскакали матросы и пошли гулять по басурманскому городу…
Наполнились кабаки, оживились… Въ какой-нибудь имперіальной бюветкѣ Ларька-дворовый закатываетъ, лихо упершись рукой въ бокъ: „Внизъ по матушкѣ по Волгѣ“ а другіе подтягиваютъ и постукиваютъ стаканчиками. Слушаютъ французскіе солдаты пѣсню русскую, и съ пьяна восхищаются и лѣзутъ цаловаться съ Ларькой. Ларька не прочь цаловаться (онъ ужь самъ пьяной и велитъ подать еще водки…
И пьютъ, и галдятъ матросики…
— А я не спущу, не спущу ему! вопитъ Макарка, на счотъ Афанасія угостившійся, — потому онъ не смѣетъ… За что-жь?.. Посуди ты самъ, Афанасей… И рази онъ смѣетъ?..
Афанасій не понималъ въ чемъ дѣло, однако отвѣчалъ:
— Шиби… и ты — чортова голова — шиби!..
— Давай, Афанасей, давай шибить!!
И они расшибли два стаканчика.
— Есть въ тебѣ… штоли, совѣсть? допрашивалъ француза Сенька. Французъ только моргалъ глазами…
— Ну, и пей, нехристь басурманская! Пей, не куражься!..
И Сенька суетъ ему цѣлый стаканъ голаго спирта…
Въ особой комнатѣ небольшой кофейной сидятъ за столомъ Леонтій и Василій…
Леонтій мраченъ, пьетъ много…
Я вошолъ, незамѣтно сѣлъ въ сторонкѣ, такъ что друзья меня не видали…
— И полюбилъ я тебя; Вася… Потому видѣлъ… душа въ тебѣ… Безъ нея человѣкъ што… И знаешь, я те скажу… Такъ я и Сашку-варварку полюбилъ… Была въ ней душа!..
Леонтій остановился и опять пить началъ…
Немного погодя онъ продолжалъ:
— Повадился ходить къ ней… Вижу, не противенъ… меня слушаетъ, — я и рѣшилъ… Пойдешь, говорю, Сашка, за меня замужъ? Удивилась… посмотрѣла этакъ на меня… Не могу, говоритъ, Леонтій. Хоша, говоритъ, я васъ и люблю, да не такъ. „Какъ, говорю, не такъ? — а самого и пробрало“… „Я, говоритъ, другого, говоритъ, люблю“…
— Ишь ты! удивляется Василій…
— Кто-же этотъ злодѣй, скажи ты мнѣ, говорю, чтобы я ему скулы своротилъ! Такая это меня злость взяла…
— Не скажу, говоритъ… а сама такъ листомъ трясется, потому видитъ злость эту мою. Скажи да скажи, присталъ я къ ней, — ничего, говорю, не сдѣлаю… „Лексѣевъ, говоритъ, фельдшеръ… Вы, Леонтій, держите, говоритъ, слово, а то грѣхъ“… Что мнѣ грѣхъ… коли все нутро ѣстъ!.. Ушолъ это я отъ нея, да въ кабакъ… Оттѣль къ фельшеру, и давай его бить… И билъ я его… билъ, плюгаваго фельшеришку, поколь сердце не отошло… Замертво оставилъ… Выдрали меня и разжаловали… былъ я, братъ, и унтеромъ!» усмѣхнулся Леонтій. "И стало мнѣ легче будто, какъ я спакосничалъ Сашкѣ-то… Опосля встрѣтилъ этто я ее на улицѣ… Она отвернулась и плюнула… а мнѣ — словно бѣсъ радуетъ какой… «Видѣли, говорю, вашего миленькаго?.. живъ чтоль еще?..» Ничего не отвѣтила, словно отъ чумы прочь пошла… Черезъ годъ ушолъ я изъ Кронштадта. Опоскудила жисть-то. Водки сталъ много пить… чертовка!.. чтобъ тебѣ!.. Левка вдругъ вытянулъ свою могучую руку и что есть силы хватилъ по столу. Зазвенѣли на полу стаканы… Подлетѣлъ гарсонъ… Леонтій досталъ франкъ и швырнулъ гарсону.
— Слушай, что я тебѣ скажу, Вася… Вотъ она… подлая… здѣсь сидитъ (Леонтій до портиковъ напился)… Вотъ ее вижу… вижу… Сашку-то… Уйди ты… уйди, окаянная!.. убью!.. И, совершенно пьяный, зарычалъ Леонтій словно тигръ въ лѣсу и ровно снопъ повалился на полъ…
— Вяжи меня, Вася, вяжи… не то убью!..
Подошли еще матросы съ улицы. Леонтія связали, положили въ шлюбку и на веревкѣ подняли на корветъ…
Стоналъ онъ цѣлую ночь; къ утру протрезвился и цѣлый день даже съ Василіемъ не сказалъ ни слова. Впослѣдствіи Леонтій спился совсѣмъ, и когда мы пришли въ гавань св. Ольги, онъ остался тамъ навсегда…
Послѣ того я еще раза два видалъ Леонтія. Сказывали мнѣ въ Ольгѣ матросы — пьянствовалъ онъ шибко… И драли его шибко, да розги его не брали. Выпорютъ его, — онъ встанетъ и снова пьетъ; все пропиваетъ… Началъ, говорили, и поворовывать… И еще мрачнѣй, и еще страшнѣй съ виду сталъ этотъ рыжій космачъ, эта сила-человѣкъ, Левка-разбойникъ.
А корветъ уже готовился оставлять Брестъ… 1-го декабря мы были совсѣмъ готовы и, взявъ съ собой на долгое время провизіи, прощаясь въ лицѣ Бреста со всей Европой, съ которой придется увидѣться, но чрезъ сколько лѣтъ? Богъ вѣсть. «Прощай, Европа!.. говорили мы, когда корветъ, отсалютовавъ крѣпостямъ, солнечнымъ, теплымъ днемъ выходилъ съ рейда, чтобъ идти далеко, далеко идти — къ устью рѣки Амура».
Первые дни океанъ не пугалъ насъ. Погода стоила отличная. Одно худо: противный вѣтеръ заставлялъ насъ лавировать и подвигаться миль по 30-ти въ сутки. Океанская качка ужь и не безпокоила никого. Качка Нѣмецкаго моря пріучила насъ ко всѣмъ качкамъ.
Но вотъ 10-го декабря заревѣлъ вѣтеръ… И пошолъ авралъ[1] на верху. Если вы не видали, читатель, аврала морскаго, то я вамъ попробую нарисовать хоть слабую его картину…
Свищутъ всѣхъ наверхъ «третій рифъ брать!» Вѣтеръ не шутитъ. Засвисталъ, застоналъ онъ въ снастяхъ…
Океанъ словно разсердился, — вспѣнился, забурлилъ и гонитъ высокія волны, сѣдые гребешки которыхъ бѣшено разбиваются въ серебристую пыль о бока нашего корвета…
Словно птица морская летитъ нашъ корветъ… Нѣтъ ему препятствія… Граціозно, легко подымается онъ на волнистую гору и снова опускается, имѣя ее уже за кормой… Только дрожь какая-то идетъ по всему судну, да духъ захватываетъ у непривычнаго, если за бортъ посмотрѣть… Одна пѣна, густая пѣна сердито клокочетъ сбоку.
Засвисталъ Никитичъ неистово въ дудку: «пошодъ всѣ наверхъ третій рифъ брать!» Словно бѣшеные кидаются матросы наверхъ… Разсыльный врывается въ каютъ-компанію; «всѣхъ на верхъ», говоритъ и самъ летитъ на верхъ. Все бѣжитъ сломя голову. Для не-моряка показалось бы, что судно ко дну идетъ… такая суматоха.
Андрей Федосѣичъ, старый лейтенантъ изъ породы такихъ, которые любятъ матроса и въ зубы его бьютъ, несется на бакъ, на лету надѣваетъ пальто и еще со шканецъ кричитъ, простирая свои руки къ небесамъ: «на мѣстахъ стоять!» не замѣчая въ усердіи къ службѣ, что всѣ на мѣстахъ стоятъ… Раздается сильный голосъ старшаго офицера… «Словно изъ бочки», замѣтилъ кто-то изъ матросовъ.
Все идетъ хорошо… Обезьянами взбѣжали матросы по марсамъ и расползлись но реямъ. Работа у нихъ кипитъ… Они дѣлаютъ свое трудное матросское дѣло и изрѣдка промежъ себя безъ всякой злобы переругиваются.
офицеры стоятъ внизу, и отъ нетерпѣнія многихъ словно трясучка беретъ. Они покрикиваютъ, да подчасъ въ припадкѣ служебности прошипитъ сквозь зубы: «Петровъ… ахъ ты…» но фразы не доканчиваютъ, ибо недавно только что приказъ капитанскій вышелъ, запрещающій къ службѣ неидущія окончанія.
Крѣпятъ паруса, и… о ужасъ!.. Одна веревочка, махонькая такая веревочка нейдетъ… Ужь Андрей Федосѣичъ простеръ къ небесамъ руки, но пока еще крѣпится. И только въ безмолвіи кажетъ изряднаго кулака на марсъ… А веревочка, чтобъ ей пусто было, словно нарочно нейдетъ.
Въ этотъ-то злосчастный моментъ — моментъ, многимъ морякамъ знакомый, раздается крикъ:
— На бакѣ! Что дѣлаютъ?.. Отчего снасть не идетъ?..
Андрей Федосѣичъ напускается на Никитича.
— Ну, ужь и боцманъ!.. Чего смотришь?.. Смотри, смотри же! пустилъ Андрей Федосѣичъ fortissimo.
Наконецъ терпѣніе Андрея Федосѣича лопается окончательно, и онъ шумно забываетъ недавній приказъ объ окончаніяхъ, къ службѣ неидущихъ.
Никитичъ только сплюнулъ на сторону и самъ, по окончаніи выговора, сталъ ругаться направо и налѣво (больше для очистки совѣсти), выдѣлывая такія замысловатыя и чисто артистическія варіаціи на тему поминанія родственниковъ, которые, конечно, не знакомы сухопутному жителю, и въ которыхъ наши офицеры и боцмана дошли до виртуознаго совершенства.
Изругавъ родственниковъ и ближайшихъ знакомыхъ и у Матюшки урядника, что подъ руку подвернулся, ни въ чемъ неповинный въ веревочкѣ, Никитичъ снова сплюнулъ и засвисталъ по соловьиному въ дудку.
Матюшкѣ въ свою очередь захотѣлось на комъ нибудь потѣшиться. «За что… мнѣ-то попало!» Онъ набѣжалъ на марсъ, далъ незамѣтнаго стрекача Гаврилкѣ, виновному, что не шла снасть, и, сорвавъ такимъ манеромъ сердце, — незамѣтно же сошолъ внизъ.
Почесался Гаврилка… Нельзя было сорвать ему сердце на предметѣ одушевленномъ (а ужь какъ хотѣлось!) и онъ сперва выругалъ на чемъ свѣтъ стоитъ бѣдную веревку и только тогда ее раздернулъ.
— А ты что драться лазилъ? замѣчаетъ Матюшкѣ Андрей Федосѣичъ.
— Согрѣшилъ, в. б--іе, просто сами на грѣхъ наводятъ.
— Согрѣшилъ… Ахъ ты, выѣздная шкура;., сурово замѣчаетъ стоящій съ боку Левка.
— Ты, смотри, не драться… А то просушу… Слышишь?
— Да помилуйте, в. б--іе. Я за что же одинъ терпѣть буду? жалобно говоритъ Матюшка, — меня-жь обфилатили… а я ужь и не смѣй… Они завсе подводятъ.
— Ннну… Терпи!
— Не стерпишь, — подъ носъ себѣ ворчитъ Матюшка и уходитъ. Но увидѣвъ, что Андрей Федосѣичъ ушолъ, онъ не можетъ удержаться (такъ велика привычка!), чтобъ не показать отошедшему Гаврилкѣ хоть издали стрекача; потомъ подходитъ къ нему и въ полголоси говоритъ:
— А ужь ты, швалдырь окаянная… Смотри!.. Скажи, варваръ ты эдакой, за тебя я нешто отвѣты принимать должонъ? Погоди, голубчикъ… усахарю.
— Чего усахарить-то?
— Ужо припомню, шипитъ змѣей Матюшка, — припомню, голубчикъ, припомню, лѣнтяина вологодская… припомню.
— Ну, чаво вы пристали-то… Матвѣичъ?
— Не разговаривать! крикнулъ офицеръ и обернулся… Матюшка юркнулъ за мачту.
— Что, братъ, съ участіемъ, тихо шепчутъ Гаврилкѣ другіе матросы, отошло?
— Отошло, братцы, говоритъ Гаврилка, махнувъ рукой, и идетъ снасть тянуть.
— Андрей Федосѣичъ!.. Андрей Федосѣичъ!.. Посмотрите ради Бога, кричитъ шканечный офицеръ… контра-брасъ у васъ не тянутъ!.. Голосъ и лицо этого офицера выражаютъ такую искреннюю грусть и тѣкое отчаяніе, что не-морякъ подумалъ бы, что онъ о пособіи проситъ, говоря, что, молъ, малыя дѣти съ голоду умираютъ. Но морякъ въ душѣ, конечно, пойметъ все это отчаяніе и грусть…
Рифы взялись благополучно… «Подвахтенные внизъ!» скомандовалъ старшій офицеръ.
— Ну, ужь, Андрей Федосѣичъ, у васъ вѣчно контра-браса не тянутъ, съ маленькой ѣдкостью замѣчаетъ Дмитрій Егорычъ, входя въ каютъ-компанію.
— A y васъ брамъ-брасъ развѣ тянутъ когда, что ли?..
Тѣмъ дѣло и кончилось.
Матросы (невахтенные) тоже сошли въ палубу.
— Ужь какъ ты, Гаврилка, прозѣвалъ… Просто не знаю… Трёсъ и тебѣ, трёсъ снасть-то… ровно ослѣпъ ты право.
— Какое ослѣпъ… видать-то видалъ я, Митрій, что надо ее раздернуть, да думаю… сама раздернется… а она, каторжная, и не раздернулась… Подъ марсомъ, выходитъ, заѣло… Какъ не замѣтить-то! поясняетъ Гаврилка… А ужь я Матюшкѣ-подлецу не спущу… Съѣздилъ… хоша и не больно, а съѣздилъ. Еще говоритъ, припомню… Ишь раскуражился.
— Ну его къ Богу, Гаврилка… Ишь тычки считать вздумалъ.
— Ужо съѣдемъ на берегъ… взмылю его… право взмылю…
— Ну ужь и взмылишь… врешь!
— А нешто не взмылю штоль!
— Ты что тутъ раскричался! замѣчаетъ боцманъ, проходя мимо.
— Да какъ же, Никитичъ… за что Матюшка обидѣлъ понапрасну… Нынѣ и господа не дерутся, а тутъ всякой въ рожу лѣзетъ, ровно въ свою.
— Ну, говори!.. Чтожь и не лѣзть!.. Съ вашимъ братомъ иначе нельзя. Надо когда и въ рожу.
Тѣмъ и кончилось все дѣло.
Скоро забылись непріятности авральной работы, и по всѣмъ уголкамъ палубы пошли разговоры… лясы матроскія…
Гаврила уже разсказываетъ, какъ онъ проводилъ въ отпуску время… Около него составился порядочный кружокъ.
— Ты, Гаврилка, сказывай, какъ ублажали-то тебя… въ, деревнѣ.
— Извѣстно… ублажали… Потому рази матросъ — солдатъ… Солдатъ что?.. Только и знаетъ дѣловъ, что на плечо да на краулъ, да «здравія желаемъ»… а ты теперче съумѣй брамсель крѣпить, да лотъ кинуть… И нешто понимаетъ онъ, что такое лотъ?… Опять не понимаетъ, потому солдатъ, и гдѣ ему это понять?
Пришелъ я, братцы, въ село наканунѣ самаго Миколина дня… Прямо вошелъ въ избу… Почали охать да охать… Охъ, Гаврилко, да какой ты, говорятъ, куцый сталъ… ровно тебя не кормили, говорятъ, долго… Мать сдуру въ слезы… Бабьё и ну ревѣть… Не кормили, да не кормили… Одначе, что съ ними дѣлать станешь — извѣстно, деревня!..
Сходилъ я, братцы, въ баню — знатно выпарился, опосля наѣлся и легъ спать… Наутро въ церкву… какъ есть въ новомъ казакинѣ при медали… Ну, извѣстно, почотъ… Дѣвки на тебя глядятъ… ребятишки за тобой бѣгутъ «кавалеръ да кавалеръ…» Опять наѣлся до отвалу и выпилъ… И стали спрашивать и дивиться… Ты скажи да скажи, Гаврилка, какъ это тамъ у васъ на морѣ?.. Извѣстно, говорю, на морѣ какъ… Теперче выдетъ, говорю, приказъ собираться въ кампанію… Возьмешь говорю, бѣлье и платье и переберешься на корабь… Ну, извѣстно, дивуются. Какъ говорятъ на кораблѣ-то?.. Ну, скажешь, какъ на кораблѣ. Порядокъ, скажешь, и ежели ты какую снасть теперче не отдалъ либо не раздернулъ — бьютъ, сказываю… Бьютъ нешто за веревку?.. За всё бьютъ и ежели, говорю, ты не выскочилъ, когда всѣхъ на верхъ засвистали… опять же бьютъ!..
И поднялся, братцы мои, мужичій хохотъ!.. Какъ, говорятъ, свищутъ… Ну сказалъ имъ. Такъ, молъ, и свищутъ…
А што страшно, говорятъ, на окіянѣ… Говорю, не былъ я на окіянѣ, а што въ морѣ, говорю, страшно, опять потому, когда штурма бываетъ…
Такъ, братцы, сперва просто мочи не давали. Все ты имъ скажи, да разскажи… И какое такое море, и какъ вѣтеръ паруса дуетъ, и часто ли тебя поритъ, и какъ хвицеры живутъ…
Ну, опосля, перестали спрашивать… И пошла же мнѣ, братцы, жисть… Потому лежи себѣ, да знай ѣшь кашу… да вина пей…
— А бабы?..
Тутъ Гаврилка только ухмыльнулся.
— Нѣтъ, да ты разскажи, какъ ты попадью было надулъ…
— Да смѣху, ребята, сколько было… Попадья красивая такая, да шустрня была… И ходилъ я къ свящельнику пить чай, потому любилъ онъ про море знать… Ну, бывало, сказываешь ему про порядки, а онъ знай себѣ бороду расчесываетъ и все тебѣ чаю подливаетъ и рому не забываетъ… Тутъ же и попадья… Та все, бывало, про страсти спрашиваетъ, а сама ни жива, слушаетъ, какъ ты ей про штурму сказываешь… Пондравилась она мнѣ… Сталъ я часто ходить… Только вижу… дѣло, хоть брось… Только разъ, братцы мои, уѣхалъ попъ изъ села, и подымись гроза… Я на то время сидѣлъ у попадьи… Она спужалась грозы-то… Я и говорю… Такъ молъ и такъ… Гроза, говорю, будетъ превеликая, потому мы это могимъ знать, у насъ, говорю, такой и струментъ на моряхъ есть, по которому, говорю, всякую грозу узнать можно… Слушаетъ она-то… и пуще боится… какже, говоритъ, спастись отъ грозы. А надо, говорю, въ темени сидѣть, а то, говорю, какъ стрѣла шарахнетъ, то въ свѣтлѣ убьетъ, а въ темени не убьетъ… потому не найдетъ человѣка…
— Взаправду, кавалеръ, говоришь? спрашиваетъ.
— Чего, говорю, мнѣ врать… Въ морѣ завсегда такъ дѣлаютъ… Запирайте, говорю, ставни, а то вона страсти… А гроза была сильнѣющая!.. Ну заперли ставни… Темно стало въ избѣ, я и говорю… Вонъ, видите, говорю и легче будто… Легче, отвѣчаетъ… А все страшно?.. спрашиваю… Все еще страшно… говоритъ… Ну подсѣлъ и къ ней… Теперче, говорю, не страшно?.. Тутъ только догадалась она, что я ее дурачу.
— Ишь ты… смѣялись ребята…
— Такъ-то… А погнали въ Кронштадтъ меня въ обратную, братцы, такъ во какъ не хотѣлось итить…
— Губа не дура у тея… Гаврилка…
А въ другомъ уголкѣ старикъ разсказывалъ объ одномъ матросѣ, который на леньки «былъ сносливъ».
— Дирали его часто… Да не брало ужь… Бывало дадутъ ему этто съ сотню, а онъ одѣнется да и спрашиваетъ, и такъ это спрашиваетъ, словно и не дранъ: «а что, братцы — скоро обѣдать-то?»
Капитанъ узналъ значитъ объ эфтомъ, и бросили его драть.
— Заговоръ какой зналъ… замѣчаетъ молодежь..
— Не бойсь съ чортомъ связался… Эхъ, дурачье!. Просто шкура пообилась… замѣчаютъ старые.
И въ такомъ родѣ шли простыя бесѣды простого русскаго человѣка далеко на океанѣ…
И хотя вѣтеръ не стихалъ, и хоть корветъ сильно покачивало, однако все это не мѣшало и въ каютъ-компаніи одному изъ товарищей нашихъ играть на фортепьяно, а другимъ преспокойно слушать, вовсе не думая ни о вѣтрѣ, ни о качкѣ. Конечно, кто былъ на вахтѣ, тому было скверно… а кто внизу — что тому, кромѣ развѣ скуки?..
Не удивляйтесь, особенно читательница, если вы представляете, что мы во время погоды все со стихіей боремся; и если картину бури вы представляете себѣ изъ балета «Корсаръ», то вы много ошибаетесь… Непріятны штормы, но не столь страшны, какъ въ балетахъ, романахъ и въ нѣкоторыхъ преувеличенныхъ донесеніяхъ!
Дня черезъ три стихъ вѣтеръ. Мы развели пары и пошли на Мадеру…
17-го декабря 1860 года, только что солнышко выглянуло изъ-подъ горизонта, мы проходили группу высокихъ, красивыхъ мадерскихъ острововъ, по обыкновенію живописно укутанныхъ туманомъ. Прошли Порто-Санте, прошли — точно маякъ, выдвинутый изъ океана, высокій, голый камень, — и взяли курсъ на Мадеру… День былъ жаркій прекрасный. Голубое, безъ малѣйшаго облачка, небо… Океанъ словно вымеръ, не шелохнется, только глухо шумитъ онъ и цѣнится у береговъ… А виды… Что за виды!.. Навѣрное, любой изъ петербургскихъ поэтовъ посвятилъ бы страницъ пять описанію вида Мадеры съ моря, гдѣ-бъ замѣтилъ даже, какъ волна съ волной говоритъ, и что именно говоритъ, какую повѣсть красивыя рыбы — виднѣющіяся сквозь прозрачную воду — разсказываютъ… словомъ, не опустилъ бы ни малѣйшей подробности и восхитилъ бы тѣхъ изъ читательницъ, которыя любятъ спрашивать, закативъ свои глазки къ небесамъ: «какое это чувство быть въ апельсинной рощѣ…» По крайней мѣрѣ, подобный вопросъ мнѣ задала однажды барыня и была крайне удивлена, что я сконфузился и не могъ дать подробнаго отчета о моихъ чувствахъ во время пребыванія въ рощѣ апельсинной…
Мадера чернѣлась вдали. Вотъ ближе, ближе, и ужь мы разглядѣли на покатости горы что-то бѣлѣющееся. Это — Фунчаль… Маленькіе бѣлые его домишки, точно пчелы, лѣпятся другъ къ другу, имѣя за собой высокія горы, на которыхъ тамъ и сямъ разбросаны англійскіе котеджи, купающіеся въ зелени. А на одной изъ горъ высокій, бѣлый монастырь стоитъ. И все это окоймляется густыми кудрявыми тропическими деревьями. Не правда-ли хорошо?..
Мы бросили якорь недалеко отъ города. Жаль только, что природа, надѣливъ острова всевозможными благами, не дала ему изрядной бухты, такъ что стоянка для судовъ здѣсь довольно опасна. Задуетъ вѣтеръ съ океана — имъ плохо. Надо скорѣй убираться въ океанъ, чтобъ на свободѣ тѣшиться со штормомъ, а иначе — сорветъ съ якорей бѣдное оплошавшее судно и въ дребезги разобьетъ о скалистые, отвисные берега…
Туземныя шлюбки со всевозможными фруктами окружили корветъ. Бронзовые мадерцы повылѣзли съ корзинами на палубу и расположились начать торговлю. А мы спѣшили на берегъ — увидать что нибудь другое, кромѣ палубы и парусовъ, которые уже больно пріѣлись нашимъ глазамъ… Едва ступили мы на берегъ, какъ услужливые проводники-португальцы, въ своихъ красивыхъ, надѣтыхъ на макушку, шапочкахъ, съ воткнутыми въ нихъ маленькими султанами, — подвели намъ славныхъ лошадокъ… Мы сѣли и отправились. Хозяева лошадей (они-жь и проводники) за нами. Только лошадь побѣжитъ скоро — хозяинъ берется за ея хвостъ и летитъ за нею, такъ что потъ градомъ струится съ его коричневаго лица… «Вамъ тяжело», спросилъ я, придерживая лошадь, пустившуюся въ галопъ. — Нисколько, я привыкъ, отвѣчалъ мнѣ проводникъ ломанымъ англійскимъ языкомъ, сейчасъ же протянулъ руку и жалобно началъ просить на водку. Разница между извозчиками русскими и мадерскими та, что первые просятъ разъ, а послѣдніе протягиваютъ руку за получкой разъ пять, шесть, пользуясь каждымъ удобнымъ и неудобнымъ случаемъ. Остановишься — видъ какой-нибудь посмотрѣть, ужь рука португальца въ горизонтальномъ положеніи, а языкъ его конючитъ «гивъ серъ онъ шилингъ», да еще пантомимой показываетъ, что ему страхъ какъ пить хочется… Слѣзешь съ лошади, пѣшкомъ пройдешь — таже исторія… Спросишь, «какъ вотъ это мѣсто называется»? онъ отвѣтитъ и сейчасъ-же шиллинга проситъ… А не дашь, — просто бѣда. Онъ и плачетъ, и ругается, и хохочетъ, и въ грудь себя колотитъ…
«Значитъ, существуетъ на бѣломъ свѣтѣ уголокъ (думалось мнѣ въ эти минуты), гдѣ извозчики чище россійскихъ будутъ… и этотъ уголокъ, одинъ изъ прелестныхъ уголковъ — Мадера»…
— А вы бы вашего проводника хлыстомъ по спинѣ лупнули, говорилъ мнѣ потомъ одинъ здѣшній русскій, хорошо знакомый и съ родными, и съ мадерскими нравами… Это пребезсовѣстный народъ, особенно съ иностранцами.
На мадерскихъ улицахъ пусто. Жарень такая, что никто и носа изъ дома не казалъ, только у моднаго магазина попались двѣ амазонки-португальки…
Верховая ѣзда здѣсь преимущественна, и женщины и мужчины ѣздятъ верхомъ… На улицѣ вы встрѣтите множество осѣдланныхъ лошадей, которыя за извѣстную плату (кажется 1 шил. въ часъ) предлагаются желающимъ… Пѣшкомъ почти не ходятъ, да и трудно ходить, особливо непривычному; — тротуаровъ нѣтъ, а мостовыя вымощены такимъ твердымъ камнемъ, что ногамъ больно. Если верхомъ не хотите ѣхать, то къ вашимъ услугамъ коробъ, на подобіе нашихъ возковъ, — на полозьяхъ, — везомый волами. А не хотите этого мадерскаго экипажа, вы можете проѣхаться на людяхъ. За два шиллинга въ часъ, два или четыре рослыхъ мадерца понесутъ васъ въ паланкинѣ. Послѣднимъ преимущественно пользуются больные, которымъ ни ходить, ни ѣздить нельзя.
Фунчаль — городокъ небольшой… Высокіе дома, всѣ съ балконами, улицы кривыя и узкія, — вотъ все, что я могу сказать о его наружности, пробывъ въ немъ всего сутки… Недалеко отъ пристани есть небольшая площадь, окружонная пальмами и бананами. Здѣсь собираются по воскресеньямъ и четвергамъ (когда играетъ музыка) подышать вечернимъ воздухомъ и посмотрѣть на закатъ солнца, т. е. дѣлать то же, что дѣлаютъ петербургскіе посѣтители и посѣтительницы елагинскаго pointe, съ небольшой только разницей въ градусахъ широты и долготы — Мадеры и Петербурга… Самое же аристократическое мѣсто гулянья больныхъ — ихъ невскій проспектъ — это большая аллея за городомъ, куда часовъ въ пять собираются больные и здоровые леди и джентельмены верхами, посмотрѣть другъ на друга… Старые лежатъ въ носилкахъ, окруженные кавалькадой молодыхъ… Такъ гуляютъ до семи часовъ и, насладившись предписаннымъ воздухомъ, больные разъѣзжаются по домамъ обѣдать.
Иностранцевъ здѣсь тьма, большею частью англичанъ, которыхъ встрѣчаешь на каждомъ шагу, съ ногъ до головы одѣтыхъ въ клѣтчатыя шотландскія матеріи и пріѣхавшихъ сюда лечиться.
— Правда-ли, спрашивалъ я одного здѣшняго доктора, что климатъ Мадеры такъ полезенъ чахоточнымъ?
— Это правда… климатъ великолѣпный… многіе вылечиваются; но большая часть британцевъ пріѣзжаетъ сюда не лечиться, а такъ, для моды. Еще теперь начало зимы, — ихъ не такъ много, а скоро ихъ будетъ пропасть. Пріѣдутъ сюда, выстроятъ гдѣ нибудь въ горахъ котеджи, да и пріѣзжаютъ съ тѣхъ поръ ежегодно… Вѣдь надо же куда нибудь деньги тратить, заключилъ докторъ.
Наши корветскіе уѣхали въ горы, а мы съ докторомъ предпочли бродить по улицамъ. Къ закату солнца-онѣ начали оживляться. Появились гуляющіе верхомъ. Говорили на всѣхъ языкахъ, но англійскій преобладалъ. Все это гуляло: чахоточное населеніе, выѣхавшее по предписанію докторовъ, тутъ же съ паціентами гарцующихъ на лошадяхъ, — подышать свѣжимъ воздухомъ и хоть имъ вполнѣ насладиться за здѣшнюю дорогую жизнь и дорогіе визиты докторовъ, для которыхъ Мадера — золотая руда… Англійскіе леди и джентельмены «дѣлаютъ свою прогулку», какъ дѣло, которое непремѣнно должно быть сдѣлано. Безстрастно сидятъ они на красивыхъ лошадяхъ, безукоризненно хорошо одѣтые и безукоризненно хорошо сидящіе въ сѣдлахъ… Да и лошади ихъ, чувствуя свою кровную породу, ведутъ себя, какъ и слѣдуетъ вести истымъ джентельменамъ, не шалятъ, не прыгаютъ, а гордо идутъ мѣрнымъ, хорошимъ шагомъ. Даже англійскія дѣти (въ клѣтчатыхъ бурнусахъ, съ голенькими ножками), которыхъ родители привезли сюда, чтобъ предупредить чахотку, если она и захочетъ быть впослѣдствіи, — даже дѣти, гуляя съ своими чопорными и чисто-одѣтыми няньками, носятъ на своихъ хорошенькихъ личикахъ ту англійскую сдержанность (хорошаго тона), которая съ годами превратится въ невозмутимое наружное хладнокровіе.
Французовъ далеко услышишь по ихъ громкому, крикливому разговору. Они, сидя въ сѣдлахъ, не принимаютъ въ свои легкія воздуха съ тѣмъ приличіемъ, съ какимъ это дѣлаютъ англичане, и потому ругаютъ ces chiens d’anglais, за отсутствіе веселости. Нѣмцы гуляютъ патріархально и не верхомъ (верхомъ дорого), а пѣшкомъ (хоть и побаливаютъ ноги). Впереди бѣлокурая, лимфатическая дѣвочка съ мальчикомъ, сзади голубоокая дѣвица, съ голубоокимъ же нѣмцемъ (можетъ быть, влюбленная чета), и наконецъ, старикъ со старушкой замыкаютъ шествіе… Они говорятъ тихо, вполнѣ наслаждаются природой и тутъ же лакомятся (en famille) фруктами. Испанки и португальки не признаютъ приличія. Бѣшено носятся по улицамъ на лошадяхъ съ кавальерами, громко хохочутъ, треплютъ по щекамъ мужчинъ и, конечно, возбуждаютъ презрѣніе у приличныхъ англичанъ, сочувствіе у французовъ, и страхъ и полное удивленіе у нѣмцевъ… Вся эта больная публика, конечно, одѣвается превосходно (особенно дамы) и, получивъ на ночь изрядное количество тропическаго воздуха, часовъ въ 7 разъѣзжается по домамъ.
На улицахъ становилось темнѣй. Какая-то пріятная свѣжесть разлилась въ воздухѣ. Улицы начали пустѣть, и мы пошли покупать фрукты. Подъ большимъ навѣсомъ въ саду сидѣли пять или шесть торговцевъ и дремали у своихъ фонариковъ. Тутъ же на жаровняхъ жарились каштаны и нѣсколько оборванныхъ мальчишекъ португальцевъ лакомились, лѣниво развалившись на землѣ и важно закутываясь въ свое тряпье…
На нѣсколько шиллинговъ, которые здѣсь ходятъ, какъ и вездѣ англійскія деньги, лучше другихъ, — дали намъ всевозможныхъ фруктовъ: банановъ, нонъ, гуавовъ и такихъ, названія которыхъ не упомнишь… Мы, какъ новички, съ жадностью бросились на такую роскошь… но приторны, сладки слишкомъ показались намъ эти тропическіе плоды. Слишкомъ ужь много остроты и запаха дала имъ природа, и кажутся потому они европейцу не совершенно вкусными.
Купивъ фруктовъ, мы пошли въ гостинницу пить чай… Ночь была восхитительна. Луна освѣщала своимъ мягкимъ свѣтомъ и симпатичный Фунчаль, и кудрявымъ лѣсомъ покрытыя горы… Звѣзды и такъ далѣе (совѣтую читателю дополнить описаніе воображеніемъ)… все было такъ хорошо, что невольно напоминало намъ Севилью (по описанію Боткина). Не доставало пары жгучихъ черныхъ глазъ у окна и важной фигуры въ плащѣ, да еще съ гитарой въ придачу… Ужь мы были недалеко отъ цѣли нашего путешествія, какъ надъ нашими ушами раздался пріятный сопрано, пѣвшій что то изъ «Pardon de Ploërme!»… Мы остановились какъ вкопанные (такъ хорошъ былъ голосъ) и слушали. Но, видно, наше любопытство замѣтилось… голосъ смолкъ…
— Что за поэтическій городъ, что за дивная ночь, что за дивный голосъ, сказалъ одинъ изъ нашихъ спутниковъ, попавшій изъ Кронштадта (гдѣ на улицахъ только воняетъ кислыми щами) — на Мадеру.
— Ей Богу, сама природа располагаетъ къ нѣжности и любви; расчувствовался другой кронштадскій обыватель, знающій любовь не дороже трехъ рублей…
— Еще бы не располагать, сказалъ третій, когда здѣсь и полиціи нѣтъ… Тропики ея не любятъ…
Гостинница оказалась изрядною. Хозяинъ ея ломанымъ французскимъ жаргономъ объяснилъ намъ, что любитъ русскихъ (въ чемъ мы и не сомнѣвались — кто ихъ не любитъ за-границей), что помнитъ, когда здѣсь стояли фрегатъ «Паллада» и клиперъ «Пластунъ».
Въ гостинницѣ собрались всѣ корветскіе… Пошли, конечно, разговоры о томъ, кто что видѣлъ.
Тѣ, которые были въ горахъ, разсказывали, что видѣли чудеса, были въ монастырѣ и такъ далѣе. За спорами и недурнымъ ужиномъ мы и не замѣтили, что уже полночь, и что пора на корветъ. Шумной толпой пошли мы по городу, который спалъ. Изрѣдка гдѣ нибудь слышался разговоръ, да издалека доносились звуки фортепіано… Шлюбка насъ ждала у пристани и минутъ черезъ двадцать дружной гребли по штилѣвшему океану, мы были на корветѣ. Тутъ же составился проэктъ новой прогулки въ горы. Положено было отправиться пораньше, часовъ въ пять.
На другой день, еще солнце не подымалось, — ѣхала наша кавалькада въ горы, отдавъ себя въ полное распоряженіе проводниковъ. Дорога была въ высшей степени мила. Высокія пальмы съ вѣтвистыми кронами, тянулись съ одного боку, а съ другаго подымалась крутая, почти отвѣсная, гора. Видъ отсюда на океанъ и на корветъ, казавшійся скорлупкой, былъ дѣйствительно недуренъ… (Вотъ посѣтители и посѣтительницы Елагина — откуда вамъ слѣдуетъ наслаждаться красами природы, восходомъ и закатомъ солнца…)
Мы все подымались вверхъ мимо густыхъ садовъ и красивыхъ дачъ, преимущественно англійскихъ… На полу-дорогѣ увидали что-то въ родѣ увеселительнаго заведенія, — это обстоятельство заставило нашихъ проводниковъ, дѣйствительно сильно вспотѣвшихъ, ибо они бѣжали все время на полныхъ рысяхъ, — просить, во первыхъ, остановиться, а во вторыхъ на водку. Мы и сами таки порядочно устали, а потому и охотно согласились на ихъ предложеніе. Въ убогой хижинѣ, крытой широколистымъ тростникомъ, за прилавкомъ сидѣлъ молодой загорѣлый португалецъ; онъ смекнулъ что мы иностранцы, и не замедлилъ предложить намъ настоящей мадеры; мы выпили по рюмкѣ какой-то гадости, которую хозяинъ не переставалъ называть «настоящей мадерой», и съѣли по куску гадкаго сыра съ черствымъ хлѣбомъ… Тѣмъ временемъ наши проводники распоряжались огромнымъ штофомъ и не переставали ругаться между собою, — привычка мадерскихъ извозчиковъ, которую вы замѣтите сейчасъ же, увидѣвъ двухъ или трехъ вмѣстѣ. Поотдохнувъ, мы начали подыматься выше. Дорога шла горною тропой, по бокамъ которой съ одной стороны крутая гора, съ другой глубокій оврагъ, гдѣ сердито шумѣла вода, бѣжавшая по каменьямъ. Въ этомъ мѣстѣ было хорошо, не жарко… Гора защищала насъ отъ солнца, и мы шагомъ подвигались впередъ другъ за другомъ. Одинъ изъ спутниковъ рѣшился рысцой ѣхать, но чуть жизнью не поплатился за рискъ… И шагомъ-то страшно было ѣхать. Тропинка шла внизъ совсѣмъ; лошади то и дѣло спотыкались… справа стѣна, а взглянешь налѣво — въ пропасть — отвернешься! Часто взглядами я призывалъ на помощь проводника, безпечно идущаго сзади.
— Не бойтесь… не бойтесь, сказалъ онъ мнѣ… Не затягивайте мундштука… лучше бросьте поводья… Лошадь не первый разъ ходитъ, добавилъ мадерецъ, съ лаской и любовью потрепавши своего хорошенькаго сѣраго коника.
— А что, А-ндръ С-ичъ, спросилъ я у одного изъ нашихъ спутниковъ… вѣдь это не петербургскія окрестности… а?..
Но А-ндръ С-ичъ вступился за родную сторонку (онъ къ тому-жъ и москвичъ былъ) и началъ доказывать, что ничего нѣтъ въ Мадерѣ, что Воробьевы горы и Лизинъ прудъ лучше… Да и Ораніенбаумъ не хуже… Онъ долго бы еще доказывалъ, еслибъ его лошадь не споткнулась и не заставила его замолчать.
Лошади пошли скорѣе. Дорога дѣлалась лучше, подымаясь вверхъ. Опять начали показываться, закутанныя въ зелень, маленькія дачки… Вотъ увидали и знаменитую дачу какого-то англійскаго банкира, построенную по эксцентричному желанію хозяина на самомъ хребтѣ одной изъ горъ. Славный, бѣленькій домикъ весело выглядывалъ между широколистыхъ, густыхъ деревьевъ… Увидали двухъ пожилыхъ джентельменовъ, вѣроятно англичанъ (ибо такъ туго у нихъ были жабо накрахмалены и такіе пестрые пиджаки надѣты), совершающихъ утреннюю прогулку и карабкающихся на гору, съ длинными палками въ рукахъ… Наконецъ и монастырь показался (забылъ названіе). Скоро мы были у него — высшаго мѣста, куда можно подыматься на лошадяхъ; далѣе ужь идти пѣшкомъ надо.
Монастырь, какъ и всѣ монастыри, въ испанскомъ вкусѣ — смѣсь готическаго съ легкимъ мавританскимъ стилемъ. Съ паперти его маленькіе Фунчальскіе домики и океанъ, какъ на ладонѣ.
Дорога, ведущая изъ города прямо къ монастырю, вымощена камнемъ и красивой бѣлой лентой вьется между садами и дачами… По этой дорогѣ ходятъ и ѣздятъ изъ города въ монастырь; по той же дорогѣ (кругомъ), по которой мы ѣхали — по горамъ, — обыкновенно ѣздятъ иностранцы, чтобъ посмотрѣть, на что всѣ смотрятъ, и чтобъ проѣхаться по горамъ, рискуя, отчасти, сломить шею — какъ и всѣ ѣздятъ. Для того, кто былъ на Мадерѣ, эта прогулка также необходима, какъ необходимо, бывши въ Лондонѣ, быть въ тоннелѣ и въ музеумѣ, или, бывши въ Калифорніи, — быть въ рудникахъ.
Въ темномъ, холодномъ монастырѣ никого не было, за исключеніемъ трехъ старухъ, усердно бьющихъ свои католическіе лбы о каменныя плиты пола, — да пятка нищихъ, которые протягивали свои темныя, исхудалыя руки, назойливо прося милостыни.
А на паперти шла драка… Кто-то изъ насъ далъ своему проводнику вдвое больше того, что взяли съ насъ другіе. Казалось бы, какое дѣло другимъ до этого счастливца… Такъ нѣтъ! Зависть людей вообще, а мадерскихъ проводниковъ въ особенности, — очень сильна; она и насъ не оставила въ покоѣ. Къ намъ приставали, насъ умолили, плакали, кричали, ругались, чтобъ мы дали столько, сколько счастливецъ получилъ, и мы (такова ужь участь иностранцевъ) должны были исполнить ихъ просьбы и заплатили вдвое этимъ страшнымъ для путешественниковъ, господамъ.
Полюбовавшись предписаннымъ видомъ съ паперти на городъ и океанъ, исполнивъ долгъ иностранцевъ, т. е. заплативъ вдвое за то, за что обыкновенные смертные платятъ половину, — мы уже хотѣли спуститься въ городъ пѣшкомъ, какъ услышали, что грязные мальчишки, явившіеся на паперти, безбожно насъ дергаютъ за фалды и проситъ, указывая на стоившія не вдалекѣ сани, спуститься къ городъ на нихъ… Кататься на Мадерѣ въ саняхъ… Это было свыше ожиданій!.. Нѣсколько паръ саней стояло у монастыря, и мы, размѣстившись въ нихъ, отправились одни за другими. У каждыхъ саней было по два вожатыхъ; сперва они разогнали сани подъ гору, бѣжавши сзади и толкая ихъ… Съ каждой минутой мы ѣхали шибче и шибче по гладкому камню. Наконецъ, когда сани отъ инерціи понеслись быстрѣе, — все кругомъ мелькало въ нашихъ глазахъ: и народъ, идущій въ монастырь, и деревья, и дачи, и сады… Мы летѣли съ ужасной быстротой… дымъ шелъ изъ подъ деревянныхъ полозьевъ… Вожатые стояли сзади одной ногой на полозѣ, а другой направляли путь саней… Признаюсь, быстрѣе этого катанья подъ довольно крутую гору, — я ничего не испытывалъ. Правда, спускъ съ ледяныхъ горъ — быстръ, но за то гора тамъ отлога.
Скоро мы были въ городѣ. Заплативъ по шиллингу за удовольствіе и еще разъ испытавъ ужасную неотвичивость мадерскихъ извозчиковъ, — мы пошли къ пристани. На улицѣ то и дѣло попадались дамы и мужчины, идущіе съ молитвенниками въ рукахъ въ церковь… День былъ воскресный.
Купивъ фруктовъ и загрузивъ ими всю нашу шлюбку, мы сказали симпатичному Фунчалю, — прибѣжищу всѣхъ континентальныхъ больныхъ и страждущихъ, искреннее «прощай». Пробывъ въ немъ такъ мало времени, мы жалѣли, что не видали всего, что можно-бъ видѣть, и не узнали поподробнѣе жизнь больныхъ съ ея особенностями, и только крайне поверхностно увидѣли Мадеру, гдѣ роскошная, нѣжная, тропическая природа (непривычная для петербургскаго обывателя), гдѣ много фруктовъ, жару, чахоточныхъ, золотушныхъ, вездѣ сущихъ клѣтчатыхъ островитянъ Британіи и неотвязчивыхъ извозчиковъ… Вотъ и все, что мы могли замѣтить въ такое короткое время и чѣмъ могли подѣлиться съ читателемъ.
А корветъ готовился къ уходу… На таляхъ (веревкахъ) подымали бѣдныхъ быковъ, которые слишкомъ громко выражали свое неудовольствіе къ морскимъ обычаямъ… Нашъ корветъ принималъ видъ деревни. Тамъ у бака расхаживали бараны, безпечно пощипывая траву, лежащую передъ ними. Тутъ же въ большой клѣткѣ хрюкали свиньи; у ростеръ, тоже въ клѣткахъ, копошилась всякая птица… Нѣсколько быковъ ужь успокоились на новосельѣ и весело принимали подачки отъ матросовъ… Вездѣ были развѣшены зелень, овощи, фрукты.
Къ полудню забралась къ намъ завтракать здѣшняя русская колонія. Собралось человѣкъ пять русскихъ, — все чахоточныхъ, какъ они пресерьезно увѣряютъ, хотя въ одномъ изъ нихъ скорѣе водяную предположить можно, чѣмъ чахотку… Одинъ изъ нихъ, г. Кронъ, прожилъ здѣсь лѣтъ пять, вылечился или вылечивается (не знаю) отъ чахотки и скоро женится тоже на чахоточной, дочери какого-то англичанина… Слово «чахоточный» здѣсь обыкновенно.
Какъ и слѣдуетъ, за обѣдомъ было сказано нѣсколько спичей, гдѣ русскіе мадерцы выражали уже больно горячо любовь къ отечеству и соотечественникамъ, которые такъ всегда нравятся на чужой сторонѣ, если денегъ взаймы не просятъ (что, между прочимъ, очень часто случается), какъ и слѣдуетъ было выпито нѣсколько бокаловъ за выздоровленіе русскихъ мадерцевъ. Они пожелали намъ счастливаго пути… Пары уже гудѣли… якорь выхаживали… Гости стали разъѣзжаться, не позабывъ снова признаться въ любви милымъ землякамъ, какъ они насъ называли, и скоро мы уже шли полнымъ ходомъ по тихой океанской глади, а сзади еще махали платками и шляпами…
На другой день ужь Мадеры не видали и, пройдя миль двѣсти, встрѣтили блаженный пассатъ… И потянулась наша морская жизнь, потянулась день за-день, не весело, не скучно.
Мы наслаждались хорошей погодой, красивымъ голубымъ небомъ, прозрачной синей водой. Но скоро и къ этимъ наслажденіямъ притупились… Привычка все дѣлаетъ… Жарко только очень, но и къ этому русскій матросъ привыкъ, точно онъ на экваторѣ родился, а не въ медвѣжьемъ углѣ… И тянутся такъ дни. Идетъ себѣ корветъ подъ всѣми парусами узловъ по восьми. Стройной, легкой красавицей перескакиваетъ граціозно онъ съ волны на волну и такъ отмѣриваетъ ежедневно по 150 и 200 миль… Ходитъ себѣ взадъ и впередъ по мостику вахтенный офицеръ. То на бѣлые паруса посмотритъ, то на безграничный океанъ — не бѣлѣетъ ли гдѣ парусъ (все же развлеченіе), взглянетъ на небо — нѣтъ ли шквалистаго облачка, и опять пойдетъ шагать по мостику, ожидая конца вахты…
Въ каютъ-компаніи все это время объ Мадерѣ толки идутъ. Патріоты (и все москвичи больше) находятъ, что Мадера дрянь… Другіе (для которыхъ всякая природа дрянь) сожалѣютъ, что полиціи тамъ нѣтъ, и что, значитъ, ограбить могутъ, и что мало такихъ заведеній, объ коихъ печать говоритъ точками…
Нашъ милый и безпечный механикъ слушаетъ всѣхъ молча и ничего не говоритъ, а вволю лакомится апельсинами и бананами…. Долго молчалъ хохолъ Иванъ Игнатьичъ, наконецъ, взбѣсили его отзывы о Мадерѣ и онъ крикнулъ… «Врете вы все, господа… Мадера чище Уманя будетъ»!
И на бакѣ шли толки о Мадерѣ.
Хотя матросы, за исключеніемъ шлюпочныхъ, и не были на берегу, но это не мѣшало имъ, однакожь, заключить изъ наблюденій, что «земля гориста», и что «фрукты хороши и дешевы»… А писаря, набравшись откуда то (ужь не изъ Кронштадта ли)? сантиментальнаго духи, восхищались по-марлински красотами природы вообще и мадерской въ особенности. По поводу растеній и фруктовъ нашъ франтъ фельдшеръ не преминулъ прочесть неученымъ, какъ онъ свысока называетъ матросъ, — лекцію ботаники, гдѣ довольно краснорѣчиво сказалъ, что бананъ назначенъ для Мадеры, а яблоко для Россіи. Матросы слушали внимательно, а нашъ косой баталеръ дѣлалъ тоже замѣчанія, говоря, что и онъ не простакъ въ ботаникѣ, ибо сестра его родная за садовникомъ замужемъ была… Мухинъ, отъявленный франтъ (продуктъ кронштатдскихъ канцелярій) утверждалъ, что на Мадерѣ городъ не хорошъ, что не то что Кронштадтъ, гдѣ красивыхъ зданій много, особенно казенныхъ… «Да и нѣтъ тамъ для человѣка порядочнаго увеселенія никакого… право»…
— Да какихъ вамъ развлеченій?… вступился фельдшеръ. — Коли хотите проѣхаться верхомъ — можете; хотите фруктовъ — ѣшьте… вина — пейте мадеру… Нѣтъ-съ, кто же можетъ спорить, что на Мадерѣ не жизнь… Не даромъ здѣсь все аристократія собралась…
— Общества нѣту… трактировъ мало…
— А зачѣмъ вамъ трактиры, позвольте спросить?.. Развѣ чай пить… Но кто же здѣсь пьетъ чай… Тутъ и безъ того тепло, значитъ чаю и не нужно… Потому климатъ…
— Какой тутъ климатъ… Просто скука…
— Ой нѣтъ… гдѣ же скука…
— Вотъ и театровъ нѣтъ…
— Театровъ?.. Оно конечно театры… вещь образованная, но съ другой стороны согласитесь, что климатъ располагаетъ бытъ на воздухѣ…
— Да что вы все съ климатомъ… право…
— Потому образованный-съ пойметъ климатъ, пускаетъ шпильку фельдшеръ…
А у пушки кучка матросъ собралась. Кто-то разсказываетъ, какимъ виномъ онъ на Мадерѣ назюзился: «Дрянь, братцы, право дрянь этто винище… Потому пьешь ты его, пьешь, и никакова нѣту тебѣ толку… Такъ и пропилъ два шильника»…
— А какъ на счетъ города… Чище Бреста?..
— Чище, братцы… Только и те скажу по правдѣ, и окромя пристани ничево и не видалъ, а чище… Опять же народъ… ну грязнѣй, потому весь онъ желтый какой то, прахъ его знаетъ…
— Ишь ты!..
— И сказывали, господа, зовутъ его португальцемъ. И этотъ самый португалецъ островомъ владаетъ. Сказывали на немъ зміевъ пропасть…
— Врешь?..
— Ври самъ… Чево мнѣ врать?.. И разные, говорятъ, братцы, зміи тамъ водятся… Страсти!..
— Какіе же зміи?..
— Всякіе… Извѣстно зміи… Какіе зміи бываютъ?.. есть и большущіе…
— Теперче жить на острову значитъ опасно?..
— Живутъ…
— Эка народъ!.. Эка сторона! Господи боже ты мой! дивуются ребята
А корветъ себѣ шелъ да шелъ по океану. Шелъ онъ, и не было ему спутниковъ. Развѣ обгонитъ насъ стройный клиперъ какой нибудь, или мы перегонимъ какой нибудь нѣмецкій пузатый баркъ.
На четвертый день по выходѣ изъ Мадеры мы, однакожь, имѣли и развлеченіе — охоту на кита… Только что пообѣдавши, сидѣли мы за книгами въ каютъ-компаніи, какъ вбѣгаетъ разсыльный… «Китъ, ваше благородіе, пожалуйте на верхъ», говоритъ онъ и самъ стремглавъ бросается туда же. Мы всѣ, конечно, выбѣжали.
Матросы толпились на ютѣ, по сѣткамъ, нѣкоторые даже на вантахъ стояли… Недалеко отъ корвета плыло морское чудовище — китъ. Онъ то внизъ опускался, производя на поверхности океана всплески своимъ громаднымъ хвостомъ, то подымался вверхъ, чтобъ запастись дыханьемъ. Корветъ шелъ тихо (миль по пяти), и нашъ оригинальный спутникъ не отставалъ отъ него. Нѣкоторые матросы и ружьями вооружились. Минутъ съ пять китъ не показывался и вдругъ поднялся у самаго корвета… сбоку, саженяхъ въ двухъ… Сквозь прозрачную синеву океана его хорошо видно было, плывшаго рядомъ съ нами… Всѣ глаза устремились на него. Наконецъ онъ вышелъ на поверхность, выпустилъ фонтанъ воды и, граціозно выгнувшись спиной, хотѣлъ нырнуть въ глубь, какъ изъ нѣсколькихъ пущенныхъ пуль одна попала въ него. Онъ поплылъ еще быстрѣй и еще ближе за кормой… Матросы хохотали, назвали кита сейчасъ же «водянымъ мишкой» и подтрунивали надъ нимъ… Долго не подымался мишка на верхъ. Онъ то отставалъ, то опять подгонялъ корветъ, наконецъ поднялся и снова получалъ пулю въ бокъ… «Что, небось, зачесался, Михалъ Иванычъ!» смѣялись матросы… Но Михалъ Иванычъ и на эту пулю вниманія большаго не обратилъ. И только, презирая видно недѣйствительность человѣческой злобы, — далеко нырнулъ въ воду и скрылся… Долго еще, очень долго ждали мы его появленія. Но, къ сожалѣнію, онъ не показывался, и мы разошлись, довольные этимъ спектаклемъ.
Вотъ и впечатлѣнія дня въ морѣ!
Въ полдень 25 декабря открылись и острова Зеленаго мыса — мрачные, голые; острова, не представляющіе глазу (послѣ Мадеры) ничего живописнаго, ничего привлекательнаго… Скалы, однѣ скалы, точь-въ-точь какъ у насъ въ Финляндіи, гдѣ лишь кружится съ пронзительнымъ крикомъ морская чайка или коршунъ.
Корветъ подъ всѣми парусами бойко пробѣжалъ мимо острова С. Николо, Паза, Лучіа, повернулъ и пошелъ между вѣчно мрачными и туманомъ подернутыми островами С. Антоніо и С. Винцентомъ, гдѣ мы увидѣли недурненькую бухту, у которой маленькій Порто-Гранде бѣлѣлся… На рейдѣ нѣсколько судовъ стояло. Красавецъ корветъ англійскій Miranda, да американскій Vandalia и еще дымящійся пароходъ, собирающійся уходить въ Ріо.
Лихо прошли мы около Миранды, прорѣзали корму парохода и положили якорь у американскаго корвета. Не успѣли еще мы и якорь кинуть, какъ офицеры и англійскаго и американскаго корветовъ пріѣхали поздравить насъ съ приходомъ и предложить свои услуги, т. е. исполнить морскую международную вѣжливость, которая свято исполняется между иностранными военными судами.
Не замедлили пріѣхать и господа, отечество коихъ, по выраженію одного изъ нихъ — «долларъ», и которые говорятъ на всѣхъ языкахъ (кромѣ русскаго, конечно) съ предъявленіемъ своихъ сертификатовъ и съ предложеніемъ услугъ для закупки угля, провизіи и т. п. Гребцы на шлюпкахъ этихъ космополитовъ — негры — были одѣты дурно, чуть не въ лохмотьяхъ. Приставши къ трапу, они флегматически улеглись на банки, и нѣкоторые съ, тупымъ любопытствомъ на корветъ смотрѣли… Продавцы фруктовъ ужь осаждали нашъ корветъ. Курчавый негръ, продававшій ихъ, — малый съ плутоватымъ лицомъ, красными глазами, отвислой губой, обнаруживавшей рядъ грязныхъ зубовъ, видно радъ былъ случаю поживиться и бралъ за дюжину апельсиновъ, правда большихъ и сочныхъ, по шиллингу. На Мадерѣ мы сотню за эту цѣну имѣли. Но, не смотря на эту цѣну, покупателей было множество, и старый негръ то и дѣло посылалъ чуть не голаго мальчишку таскать апельсины со шлюпокъ на корветъ.
Нѣсколько негровъ любопытныхъ разсыпались по корвету. Одни безпечно на пушки облокотились, другіе во всѣ, глаза смотрѣли на окружающіе (вѣрно имъ незнакомые) предметы, третьи разговаривали (на какомъ языкѣ — сказать не могу) съ нашими матросами.
Одинъ негръ, симпатичный негръ, мальчикъ лѣтъ семнадцати, съ умнымъ, живымъ лицомъ, черными на выкатѣ глазами и какъ перламутръ бѣлыми зубами, — блестящій рядъ которыхъ онъ выказывалъ при своей добродушной улыбкѣ, — долго, долго глядѣлъ, какъ наши матросы снасть какую-то тянули и безсознательно, вѣроятно по привычкѣ, а, быть можетъ, и отъ желанія помочь ближнему, — сталъ съ ними въ рядъ и началъ тоже тянуть снасть, улыбаясь при этомъ своей безконечно-доброй улыбкой. Онъ всѣмъ до того понравился, что ему надавали кто рубашку, кто сюртукъ, словомъ, цѣлый гардеробъ.
Надо было видѣть ею радость, когда онъ, снявъ свое лохмотье, одѣлъ рубашку, бѣлизна которой такъ хорошо шла къ его черной лоснящейся шеи, когда надѣлъ не безъ препятствій панталоны, сюртукъ и фуражку… Ему дали зеркало посмотрѣться, и нашъ фаворитъ смѣялся и прыгалъ отъ радости, а глаза его, — большіе глаза, влажные, съ любовью глядѣли на всѣхъ… Минутъ съ пять раздумывалъ онъ, что сдѣлать со своимъ тряпьемъ… наконецъ собралъ его, кинулъ за бортъ, улыбнувшись при этомъ такъ, какъ улыбаются при оставленіи старыхъ, но любимыхъ вещей — и снова принялся осматриваться. То на сюртукъ взглянетъ, то на глянцевитый башмакъ, то рукой рубашку потронетъ. Видно, ему въ диковину было видѣть на себѣ подобныя вещи. И матросы наши не оставили его своими подарками.
— Ишь горемышный, и платьишка не было, а одѣли, такъ смѣешься… и и, черномазый! говорили они, суя, по видимому съ сердитой физіономіей, кто платчишко старый, кто портянки, а кто и старые уже выслужившіе матроскій срокъ, — башмаки.
— И что за нехристь эти арапы, подумаешь, толковали матросы на бакѣ… И тѣло то черное, словно уголье какое, и бормочетъ, словно чортъ какой, и ровно безстыжій такой, голъ ходитъ, только и слава, что поясокъ подвязываетъ.
— Да что, одно слово арапъ — такъ и есть арапъ, глубокомысленно рѣшилъ Кирилычъ, лихой марсовой урядникъ, — вотъ тебѣ и все.
— А нешто арапъ и не человѣкъ?.. спросилъ кто-то.
Кирилычъ не ожидалъ подобнаго вопроса и на минуту озадачился.
— Кто тебѣ говоритъ, человѣкъ то онъ, пожалуй, и человѣкъ, сказалъ онъ, немного подумавъ, но все-таки не вполнѣ убѣжденный въ человѣческомъ образѣ негровъ, — и рожа у него, словно наша, и говоритъ себѣ, и все такое… да все же арапъ… И облизьяна, вотъ макака наша, тоже братцы на насъ походитъ и на марсъ тебѣ лѣзетъ подлая лучше насъ еще, и штуку всякую тебѣ дѣлаетъ, а все-жь скотина — такъ и есть скотина! заключилъ Кирилычъ, баковый фаворитъ…
— Ну, извѣстно, арапъ — отродье Хама, какъ сказано въ ветхомъ завѣтѣ, вступился Теплухинъ, щеголявшій знаніемъ священнаго писанія, — ну и выходитъ нехристь!
— А что, обратился къ Теплухину молодой, недавно изъ рекрутовъ, матросикъ — арапъ крысу ѣстъ?.. Ребята сказывали, что всѣ нехристи крысъ ѣдятъ.
— И крысу, и собачину, и змѣю… все ѣстъ…
— Поди жь… сказалъ удивленный матросикъ, глядя и разглядывая разгуливавшихъ по палубѣ негровъ,
— Отъ этого, что онъ непоказанную скотину ѣстъ, и тѣло его угольемъ смотритъ?
— Ну конечно отъ этого, а болѣе отъ солнца… Видишь, пекло здѣсь какое…
Порто Гранде предрянной городишко, въ которомъ не болѣе двухъ сотъ домиковъ, расположенныхъ у подошвы голыхъ горъ, на почвѣ безплодной, на пескѣ… Однимъ словомъ, городишко очень плохенькій. Когда вы ступите съ пристани на берегъ, у котораго вѣчно шумятъ небольшіе буруны, то должны прежде всего запастись терпѣніемъ, ибо идти придется по глубокому вязкому песку. Ни кусточка, ни зелени не увидите, куда бъ не обратился нашъ взглядъ… только у дома какого то аристократа портограндскаго стоятъ одинокія, тощія, маленькія три пальмы, заботливо обнесенныя плетнемъ, — да и тѣ, кажется, вянутъ… Вотъ и вся портограндская растительность.
Жители здѣсь негры и креолы — всѣ, конечно, свободные и христіане; бѣлыхъ здѣсь человѣкъ до пятидесяти только, за исключеніемъ португальцевъ-властей.
Бѣлые, живущіе здѣсь — англичане, португальцы и тѣ, коихъ не узнаешь націи, и отечество коихъ тамъ, гдѣ легко зашибается деньга.
Первые занимаются здѣсь торговлею угля, а послѣдніе пріѣзжаютъ сюда съ единственною цѣлію нажиться въ возможно малое число лѣтъ и наживаются на счетъ бѣднаго туземца, который несетъ послѣднюю, потомъ добытую копѣйку (по безплодности почвы обработка земли очень трудна, а потому ясно, какъ тяжело достается каждый грошъ туземцу) какому нибудь отъявленному мошеннику португальцу, имѣющему лавку и обирающему народъ.
Негру нужна какая нибудь обиходная вещь. Гдѣ купить? И идетъ бѣднякъ къ этимъ господамъ (берущимъ всякія деньги) и платитъ конечно вдесятеро… А достать болѣе негдѣ, ибо, не безъизвѣстно читателю, что португальцы, по своей апатіи, по своему равнодушію къ торговлѣ, не заботятся, какъ англичане, о развитіи своихъ колоній, не заботятся о туземцахъ. А безъ конкуренціи (здѣсь всего двѣ лавки), конечно, карманы негровъ очень страдаютъ.
Въ двухъ порто-грандскихъ лавкахъ вы, пожалуй, достанете все, что угодно, но все это старо, лежало, негодно.
Довольно удивительно, что господа, у коихъ находится торговля въ рукахъ, такъ плохо распоряжаются. Вѣдь Порто-Гранде становится мѣстомъ весьма важнымъ, главной станціей, для судовъ, идущихъ изъ Европы въ Индію и Китай… Съ перваго раза читателю (не моряку) покажется страннымъ, зачѣмъ суда идутъ въ Порто-Гранде, зачѣмъ заходятъ на этотъ пустой безплодный островъ!.. Кажется, не лучше ли бъ имъ заходить на Тенерифъ или Мадеру?.. Причина же противному слѣдующая:
Острова Зеленаго мыса, по своему морскому положенію, находятся совершенно на перепутьѣ судовъ, идущихъ изъ Европы въ Индѣйскій океанъ и обратно. Судно, измученное переходомъ, встрѣтивъ на пути эти острова, непремѣнно туда заходитъ, чтобъ взять провизіи, свѣжей воды и вообще, какъ говорятъ моряки, дать матросамъ «освѣжиться». Заходить же на Тенерифъ или Мадеру крайне не выгодно, ибо они совсѣмъ въ сторонѣ отъ морской дороги; значитъ, зайдя туда, судну придется напрасно дѣлать крюкъ и терять время, его купеческій капиталъ. А положеніе Зеленыхъ острововъ такое, что судно входитъ и выходитъ оттуда съ вѣчнымъ сѣверовосточнымъ пассатомъ, не дѣлая никакой потери въ пути.
Теперь ясно, почему острова Зеленаго мыса — такая важная морская станція.
Прежде суда заходили не въ Порто-Гранде, а въ Порто-Прайя — на одномъ изъ острововъ Зеленаго мыса, — городокъ, какъ говорятъ, недурненькій, гдѣ есть зелень и тьма фруктовъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и жестокія желтыя лихорадки… Однакожъ, послѣднее обстоятельство все-таки не мѣшало судамъ заходить туда, хоть на самое короткое время.
Въ позднѣйшее же время, когда и купеческія суда стали строить паровыми, предпріимчивые англичане, имѣющіе склады угля на всемъ земномъ шарѣ, увидѣли важность положенія Зеленыхъ острововъ (по количеству заходящихъ туда ежегодно судовъ) и учредили (конечно, частные люди, а не правительство) здѣсь склады угля, выбравъ мѣстомъ складовъ Порто-Гранде, гдѣ хоть и листика нѣтъ, но за то относительно хорошая бухта (что для моряковъ важнѣй) и гдѣ нѣтъ лихорадокъ… Такимъ-то образомъ, благодаря торговой дѣятельности англичанъ, развивается этотъ городишко, и люди, видѣвшіе его годъ тому назадъ, не узнаютъ теперь, такъ онъ отстраивается. И вотъ причина, почему въ настоящее время, когда паръ знакомъ и китайцамъ и японцамъ, — всѣ паровыя суда заходятъ въ Порто-Гранде.
Здѣсь находятся двѣ угольныя компаніи, и потому, благодаря конкуренціи, уголь чрезвычайно дешевъ (отъ 34 до 40 шиллинговъ за тоннъ). Впрочемъ, надо полагать, что эта (черезъ-чуръ) низкая цѣна долго оставаться не будетъ, и когда одна компанія убьетъ другую, то уголь въ цѣнѣ подымется…
Въ Порто-Гранде, какъ я уже говорилъ, нѣтъ не только зелени, но даже и воды хорошей. Нашимъ матросамъ запрещали пить ее, ибо она производитъ жестокія боли въ желудкѣ… Впрочемъ, негры привыкли къ ней, а европейцы здѣшніе получаютъ воду, фрукты, зелень изъ Порто-Прайя. Небольшой пароходъ ходитъ въ недѣлю два раза между этими городами.
Порто-грандскіе негры, какъ мнѣ говорили здѣшніе португальцы, народъ въ высшей степени лѣнивый; работаютъ только при крайней нищетѣ, и если у негра, есть нѣсколько маиса или кукурузы (единственныя произведенія ихъ почвы), то онъ работѣ предпочитаетъ far niente.
Не слишкомъ то вѣрились мнѣ подобные отзывы. Сколько я ни былъ въ городѣ, всегда видѣлъ негровъ въ работѣ. Одни у угля работали; другіе дома строили; третьи — полунагія фигуры, — то и дѣло ходили, медленно раскачиваясь, — отъ улицъ къ морю, съ кувшинами на головахъ, вынося нечистоты… Негритянки за городомъ, на полѣ, бѣлье мыли и немилосердно били его о каменья, подъ тактъ своихъ безотрадныхъ, грустныхъ пѣсень… Вотъ все, что я замѣтилъ на улицѣ (бывая въ городѣ ежедневно), и потому заключаю, что, быть можетъ, отзывы португальцевъ и имѣютъ долю справедливости, но все же они далеки отъ того, чтобъ назваться вѣрными.
Въ противоположность того, что говорили мнѣ тѣ же господа, негры и живутъ не такими свиньями, какими португальцы расписывали.
Я былъ у многихъ негровъ въ ихъ маленькихъ бѣлыхъ домикахъ съ красными дверьми. Правда, видѣлъ бѣдность, но не видалъ грязи, что опять таки показываетъ, что они не такъ безпечны и лѣнивы, какъ говорили объ нихъ.
Какъ-то вечеромъ я постучался въ домъ, гдѣ жилъ нашъ фаворитъ негръ. Отворили двери. Я очутился въ большой комнатѣ, гдѣ было три женщины и двое мужчинъ (нашего негра не было дома), которые играли въ засаленные карты и что-то сильно горячились… Но я прежде скажу два слова о комнатѣ.
Стѣны были чисто, очень чисто выбѣлены; глиняный полъ отлично выметенъ. Мебель составляла двухспальная кровать, стоявшая въ углу и покрытая полосатымъ одѣяломъ, съ большими, въ чистыхъ наволочкахъ, подушками, на которыхъ спадъ голенькій, курчавый негренокъ… Въ другомъ углу, противъ кровати — столъ; на немъ глиняный кувшинъ и двѣ такія же кружки; у стола — два табурета и вдоль стѣны длинная скамья… словомъ, все было хоть бѣдно, но чисто и опрятно, далеко лучше и чище нашихъ избъ, не только бѣдныхъ, но и зажиточныхъ крестьянъ. Не было здѣсь таракановъ, безпечно ползающихъ по краюхѣ хлѣба, брошеннаго гдѣ-нибудь на столѣ; не было прусаковъ, миріадами покрывающихъ стѣны нашихъ избъ… Только маленькія ящерки, очень чистыя, хоть и непріятныя животныя, которыхъ ничѣмъ не выживешь и которыя водятся по всѣмъ домамъ въ тропическомъ климатѣ, бойко разгуливали по бѣлому потолку, производя странный, оригинальный шумъ.
При нашемъ приходѣ (я былъ съ однимъ португальцемъ) всѣ встали и знаками просили садиться. Мы усѣлись, и я началъ было вести разговоръ съ однимъ негромъ, на англійскомъ языкѣ, но онъ его ломалъ еще хуже моего, и потому португалецъ взялся быть переводчикомъ.
Кстати объ языкѣ… Портограндскіе негры говорятъ на языкѣ смѣшанномъ. Это какой-то уродливый составъ изъ португальскаго съ своимъ собственнымъ. Хотя-бъ вы и знали одинъ изъ этихъ языковъ — вы все-таки ровно ничего не поймете. Надо (такъ мнѣ объяснялъ мой португалецъ) именно къ этой смѣси пріучиться.
Сидѣвшія въ комнатѣ три негритянки были очень не дурно (а главное, чисто) одѣты, въ полосатыхъ юбкахъ съ бѣлыми кофтами; на головахъ имѣли что-то въ родѣ бѣлой чалмы, что очень шло къ ихъ чорнымъ лицамъ. Съ перваго взгляда онѣ всякому европейцу (а тѣмъ болѣе европеянкѣ) покажутся отвратительными, но вглядываясь болѣе въ ихъ лица и мало по малу (особенно, если долго Европы не видали) освобождаясь отъ впечатлѣнія намъ привычной красоты европейской, вы поймете красоту и въ лицахъ негритянокъ…
Черные, полувлажные, на выкатѣ глаза, проницательный взглядъ, какая-то восточная важность въ движеніяхъ… вотъ что мнѣ бросилось въ глаза въ одной изъ нихъ. Она (какъ я послѣ узналъ) была хозяйка дома; двѣ другія — ея гостьи. Кажется хозяйка замѣтила, что я разсматриваю ее, какъ рѣдкость, — тихо опустила свои длинныя рѣсницы и пошла играть съ своимъ проснувшимся и уже кричавшимъ ребенкомъ.
Сперва женщины стѣснялись нашимъ присутствіемъ и молчали, но немного спустя, хозяйка первая подала примѣръ веселости, начала что-то разсказывать и всѣ принялись хохотать.
Играющіе не обращали на насъ никакого вниманія, предоставивъ женщинамъ занимать насъ… Они спорили еще громче и жарче и ужь размахивали руками больно близко къ лицамъ другъ друга. Одинъ изъ нихъ чуть не плакалъ съ досады. Тогда хозяйка подошла къ столу, смѣшала карты, ласково глядя своими большими улыбающимися черными глазами, и потрепала по плечамъ обоихъ: своего мужа, молодаго негра, который передъ ней малымъ ребенкомъ казался, и другаго, своего брата.
Спорщики въ минуту утихли…
Хозяйка что-то начала напѣвать… Я обратился къ португальцу, чтобъ онъ попросилъ ихъ что нибудь спѣть. Сперва онѣ пересматривались, перешептывались, жеманились, отнѣкивались, но, когда повторили просьбу, онѣ затянули какой-то романсъ… Видно было, что онѣ хотѣли щегольнуть передъ нами. Въ ихъ пѣніи было что-то не свое, натянутое, не натуральное. Романсъ шелъ отвратительно.
Я вспомнилъ, какъ разъ, въ деревнѣ, на мою просьбу у одной бабы что-нибудь спѣть, — она затянула, немилосердно уродуя слова и закативъ очи подъ лобъ, — «Онъ меня разлюбилъ…» Такъ было и здѣсь… Не дождавшись конца жестокаго романса, и обратился къ португальцу, прося объяснить, что мнѣ хочется услышать что нибудь свое, національное. Просьба была уважена.
Онѣ поджали щеки руками и тихо запѣли, однообразнымъ монотоннымъ голосомъ, какую-то, грусть навѣвающую, пѣсню… Въ ней было все: и тихія жалобы, и глубокая, но полная безусловной покорности судьбѣ, — печаль… И все это пѣлось тихо, заунывно, однообразно. Однѣ рабскія жалобы, однѣ рабскія сожалѣнія, ничего болѣе… даже и ропота не было, не то что негодованія, И лица всѣхъ пріуныли… Такъ пѣли онѣ полчаса… Содержаніе пѣсни, какъ объяснилъ мнѣ проводникъ: жалобы на бѣлыхъ, желаніе увидѣть родной край (Африку), сожалѣніе о братьяхъ-невольникахъ, желаніе, чтобъ имъ не такъ тяжело въ цѣпяхъ было, и чтобъ хоть солнце защитило ихъ спины отъ плетей! (Такъ оно и защититъ!)..
Мнѣ показалось, что характеръ этой пѣсни мнѣ нѣсколько знакомъ… Тѣ же жалобы заунывныя, тѣ же мольбы однообразныя. Правда, у негровъ нѣтъ безтолково-разгульныхъ, отчаянныхъ пѣсень… Вотъ и вся разница… Мы посидѣли еще полчаса и простились съ добрыми хозяйками.
А стоянка наша въ Порто-І'ранде, послѣ Лондона, послѣ французскихъ портовъ, — была невесела. День до обѣда на работѣ, а послѣ обѣда такая жарень станетъ, что лежишь себѣ въ каютѣ, и какъ итальянскій лаццарони, ничего не дѣлая, лакомишься въ волю апельсинами и бананами. Часовъ въ 6, когда жаръ спадетъ и солнышко уже къ заходу склоняется, я всегда съѣзжалъ на берегъ, доставалъ лошадь, правда, преплохую, — хорошей здѣсь и не достать, — и отправлялся кататься по пустымъ, печальнымъ горамъ. Обыкновенно цѣлью прогулки былъ хорошенькій домикъ англійскаго консула, построенный (ужь таковы оригиналы англичане) на самой верхушкѣ одной высокой горы и казавшійся очень миленькимъ оазисомъ среди горъ, покрытыхъ пескомъ. И маленькій садикъ, заботливо разведенный у дома, такой роскошью казался среди этой безжизненности… Такъ проѣздивши часовъ до восьми, зайдешь къ кому нибудь изъ негровъ въ гости, а послѣ и домой.
— Ну что, я думаю, вы скучаете здѣсь? спрашивалъ я какъ-то одного португальца, содержателя гостинницы и поставщика провизіи, господина лѣтъ тридцати пяти, съ выжатымъ, желтымъ лицомъ и острыми сѣрыми глазами.
— Да, не веселюсь… да что дѣлать… Впрочемъ, у меня здѣсь жена и дѣти… Я еще здѣсь недавно: всего два года… Пробуду еще три и вернусь въ Лисабонъ.
— Значитъ, сорвалось какъ то у меня съ языка, вы въ пять лѣтъ состояніе сдѣлаете?
Желтый господинъ улыбнулся на мой нескромный вопросъ и проговорилъ: «можетъ быть».
И даже навѣрно, добавлю я, потому что этотъ баринъ обманываетъ безбожно, что имѣли несчастіе испытать и мы.
Какъ-то разъ мы и на американскій корветъ ѣздили отдать визитъ. Американцы были любезны очень, гостепріимны до крайности.
Когда они увидѣли нашего молоденькаго X*, то не вѣрили, что онъ офицеръ и вахтой командуетъ.
— Въ эти года, откровенно сказалъ одинъ красивый сѣдой лейтенантъ, я еще учился, а не училъ.
Американскіе офицеры опытны и знающи, и всякое повышеніе у нихъ дается за заслуги и въ то же время по вакансіи. Примѣромъ этому служитъ то, что знаменитый Мори, человѣкъ уже пожилой, еще недавно сдѣланъ комендоромъ, пробывъ лейтенантомъ довольно долгое время.
До нашего ухода Vandalia снялся съ якоря и ушелъ на мысъ, а 28 декабря и мы, уже готовые, вытянувши такелажъ, взявши угля, фруктовъ и двухъ обезьянъ, — поставили паруса, подняли якорь и вышли изъ бухты съ свѣжимъ пассатомъ, чтобъ идти, далеко, идти — прямо въ Зондскій проливъ, не заходя на мысъ Доброй Надежды, пробыть долгое время, не видавши береговъ, и въ волю поскучать на этомъ длинномъ переходѣ и въ волю испытать тѣхъ испытаній, которыя составляютъ часто наслажденія для моряка pur sang по рецепту Купера…
Ужъ Порто-Гранде скрылся за островами, а мы ему даже и «прощай» не сказали… Такой онъ не симпатичный!
Корветская жизнь во время плаванія въ тропикахъ была просто райская. Живешь точно въ деревнѣ; погода великолѣпная, солнышко высоко надъ головой, на небѣ ни облачка, и идетъ себѣ корветъ безъ качки, съ пассатомъ, подъ брамселями и бомъ-брамселями, по шести, семи узловъ въ часъ, такъ что вода серебристой лентой стелется сзади и по бокамъ…
А главное: матросу жизнь стала привольнѣе! Стоитъ онъ не на двѣ, какъ всегда, а на четыре вахты; работы мало, да и стоя на верху, онъ какъ бы довѣряетъ тропикамъ и пассату и не находится въ вѣчномъ ожиданіи, на готовѣ, или, какъ моряки говорятъ, на чеку, не боится отойти отъ снастей, не жмется отъ холоднаго вѣтра и не кутается въ дождевое пальто, закрываясь отъ надоѣдливыхъ брызгъ волны, съ шумомъ разбивающейся о корветъ; его не посылаютъ безпрестанно крѣпить брамсель или брать послѣдній рифъ у марселя, потому что вѣтеръ реветъ немилосердно. Нѣтъ! въ тропикахъ онъ спокоенъ совершенно… «Одно слово — пассатъ» говоритъ онъ…
Съ утра всѣ матросы заняты на верху: кто плететъ веревку, кто дѣлаетъ коврикъ или матъ по морскому, кто вдвоемъ или втроемъ чиститъ пушку; старикъ плотникъ, общій фаворитъ Плентій, что-то стругаетъ на бакѣ и отшучивается отъ молодежи, потѣшающейся надъ старымъ… На ютѣ двое скоблятъ шлюпку… Словомъ, каждый занятъ какою нибудь легкой тропической работой, и каждый непремѣнно, сидя въ бѣлой рубашкѣ, съ растегнутымъ воротомъ, за какимъ нибудь блочкомъ, мурличитъ про себя пѣсенку, такъ что словъ не разберешь… На марсѣ тоже что нибудь да работаютъ, толкуя между собой въ полголоса… И идетъ работа межъ разговора незамѣтно… Вахтенный ходитъ себѣ взадъ и впередъ по мостику и нѣтъ ему работы; не надо и брасомъ шевельнуть, развѣ дотянуть до мѣста какой нибудь флагъ или шкотъ… И посматриваетъ онъ на блестящую воду, гдѣ, перелетывая съ мѣста на мѣсто, блеститъ на солнышкѣ летучая рыбка. На горизонтѣ чисто… Широко, далеко, какъ родная степь, раскинулся океанъ и нѣтъ ему конца! Пусто… не видать ни одного паруса събоку, какъ ни вглядывается вахтенный… А ужь бьютъ шесть склянокъ (11 час.) и боцманъ, свиснувъ въ дудку, кричитъ зычнымъ голосомъ: «кончить всѣ работы!» Работы кончены, подмели палубу, ставится бранспойтъ, шлангъ опускается за бортъ, и матросы идутъ окачиваться. Теплая, тропическая вода (24°, 23° R) льется на матросъ. Кончилось купанье. Раздается пронзительный и долгій свистъ изъ восьми дудокъ, дружно призывающій людей къ водкѣ. Но въ тропикахъ пьютъ мало, причина этого — жара; по крайней мѣрѣ у насъ три четверти команды не подходило къ чаркѣ, въ холодное время столь любимой и уважаемой… «Не идетъ водка-то, говоритъ они, позыву нѣтъ… эхъ жарень какая!» И не рѣдко вспоминаются русскіе морозы. «Тамъ хоть на печи спасешься, а здѣсь холодку нѣтъ тебѣ нигдѣ». Выпили водку, на палубѣ стелется для каждой артели брезентъ, ставится бакъ со щами; матросы усѣлись кругомъ, и обѣдъ начинается. Вся палуба занята обѣдающими, и тутъ, за хорошими, жирными щами и добрымъ кускомъ мяса развязывается бойкій матроскій языкъ, и разговоръ, полный одушевленія и жизни, кишитъ у каждаго бака… Тамъ старикъ-матросъ Григорьичъ, ходившій прежде въ «дальнюю» на «Діанѣ», разсказываетъ, какой у нихъ былъ лютѣйшій боцманъ…
— И подлецъ какой (поясняетъ Григорьичъ), безпремѣнно наровитъ тебя въ рыло дернуть… Нѣтъ, штобы по спинѣ, по крайности…
А у другаго бака Кирилычъ сказываетъ, какъ въ старину нарывали.
— Бывало, братцы мои, порютъ тебя, порютъ… Порютъ тебя… (Василій, дай соль-то…) и нѣту конца… «Ваше высокоблагородіе, не буду!» Анъ тебя лупятъ… лупятъ… Ну и что ты полагаешь?.. (А нонѣ, братцы, шти знатные… Мясо-то свѣжина!..) Ну и што ты думаешь… Ты не ободранная шкура? (обращается Кирилычъ къ молодому матросу) ты, чай, думаешь, што ужь тутотка и смерть?.. Гмъ…
— Звѣстно, дядя… болѣсть будетъ…
— Болѣсть?.. Нѣтъ, а што, какъ я те скажу, што другой разъ и на завтра мѣсто для линька останется… ааа?..
Въ слушателяхъ сомнѣніе…
— Не вѣрите, братцы?.. Право останется… Хведьку Брызгалова (царство ему небесное… Позапрошлое лѣто умеръ) три дня сразу драли… Вотъ-те богъ!..
А у третьяго, Донъ-Жуанъ въ матроской рубахѣ сказываетъ свои похожденія… со вдовой — попадьей ro время отпуска, въ Вологодской губерніи, похожденія, очень интересныя, но къ печати неудобныя. Молодежь хохочетъ… «Эхъ, проклятый, прости Господи, бормочетъ суевѣръ Теплухинъ, — вѣдь за хлѣбомъ, за солью, не слѣдъ пустяковину-то нести; какъ разъ бѣду накличешь». Но Воронцовъ скептикъ: онъ не вѣритъ въ это и смѣется надъ суевѣромъ.
У бака чиновниковъ (а чиновниками, не морской читатель, на военныхъ судахъ зовутся всѣ нестроевые: писаря, фельдшеръ, подшкиперъ, баталеръ и т. п.) — говорятъ обо всемъ: вспоминаются ловкія, хоть иногда и грязныя продѣлки въ кронштадтскихъ канцеляріяхъ и въ адмиралтействѣ, толкуютъ о политикѣ и важно спорятъ о томъ: кто кого покоритъ: Англія ли Россію или Россія Англію (я не знаю, почему имъ хочется непремѣнно, чтобъ кто нибудь покорилъ!..) Разногласіе ихъ политическихъ мнѣній часто доводитъ и до рукопашной. Нашъ баталеръ, вѣрящій непоколебимо въ русское могущество, въ припадкѣ гнѣва на фельдшера, за то, что тотъ съ нимъ не соглашался, разъ даже сказалъ, что Россія покоритъ не только Англію, но и всѣхъ, только конечно, если въ Россіи будетъ поменьше выкрещенныхъ жидовъ, намекнувъ этимъ на происхожденіе ученаго фельдшера. Тотъ, въ свою очередь, отвѣчалъ, что никогда не покоритъ, если русскіе все будутъ объ одномъ глазѣ, задѣвъ этимъ физическій недостатокъ нашего одноглазаго баталера. Подобныя обиды не могли быть снесены хладнокровно. Ихъ надо смыть кровію, а потому англоманъ фельдшеръ вцѣпился въ единственный, хотя и проницательный глазъ патріота. Этотъ, въ свою очередь, захватилъ въ руки изрядную прядь черныхъ, густыхъ и курчавыхъ волосъ противника. Неизвѣстно, что было бы дальше; но подошедшій боцманъ рознилъ ихъ и началъ усовѣщивать: «оба вы съ жиру бѣситесь», говорилъ онъ, всегда не любившій чиновниковъ за то, что тѣ позволяли себѣ не во время выскакивать на авралы, «видно дѣла то нѣтъ… обоихъ бы лопаремъ»… Вслѣдствіе этого они были дня два въ ссорѣ, и вотъ опять сидѣли у бака а спорили, не уступая другъ другу и крѣпко держась за свои политическія убѣжденія. Баталеръ, не безъ основанія, ссылался, защищая могущество, силу и благоустройство Россіи, на то, что черезъ его руки проходили всѣ циркуляры и что поэтому онъ знаетъ все!.. Фельдшеръ, тоже не безъ данныхъ, возражалъ, что онъ былъ знакомъ, и коротко, съ старшимъ писаремъ штабной канцеляріи, а тотъ чего не знаетъ??.. Споръ продолжается, поддерживаемый усердно и прочими, которые раздѣлились на двѣ партіи. Одна и большая — консервативная — вѣритъ во всемъ баталеру, другая партія прогресса — фельдшеру, который, чтобъ сильнѣе противодѣйствовать противнику, перечитываетъ нѣсколько старыхъ, какъ-то къ нему попавшихъ нумеровъ Сѣверной Пчелы за 1852-й годъ.
Старшій штурманъ, Василій Осиповичъ, уже ловитъ солнышко, чтобъ замѣтить полдень. Вотъ онъ махнулъ рукой и на бакѣ бьютъ рынду… Матросы ужь пообѣдали и, убравши палубу, легли спать. Спятъ до двухъ часовъ и спятъ почти всѣ; послѣ жаркаго дня сіеста какъ-то необходима… До двухъ часовъ на корветѣ тишина. Никто не шумитъ, чтобъ не потревожить спящихъ… Только раздаются шаги вахтеннаго, да легонькій скрипъ въ корнетскихъ членахъ… И работъ въ это время, кромѣ крайности, производить нельзя… Иногда пройдешь по палубѣ и между спящими въ разнообразныхъ, а иногда и смѣшныхъ положеніяхъ, увидишь и не спящихъ… это кто-нибудь, улучивъ время, забрался въ укромный уголокъ, подъ барказъ или къ трубѣ, шьетъ себѣ штаны или рубашку, а кто, мастеръ-самоучка, изъ отпущеннаго еще изъ Кронштадта казеннаго товара, сапоги точаетъ… Въ два часа раздается дудка и команда: «вставать, мыться, грамотѣ учиться!» И матросы, потягиваясь и зѣвая, встаютъ, умываются и садятся за грамоту. Когда имъ роздали азбуки (правда преплохія, сѣраго изданія какого-то Шарупова въ Москвѣ), грамотныхъ на корветѣ было четверть всей команды, а теперь всякій знаетъ, если не читать, то всѣ склады, а учатся еще недавно и учатся системой взаимнаго обученія. Отъ двухъ до четырехъ часовъ, вы увидите, любезный читатель, матросовъ, сидящихъ по кучкамъ на палубѣ; въ серединѣ находится грамотный и, тыкая толстымъ смолистымъ пальцемъ по сѣрому листу азбуки, объясняетъ неграмотнымъ склады, и вездѣ слышатся громко и ретиво произносимыя «буки азъ ба, вѣди азъ ва» и т. д. А тутъ у пушки собралась кучка около одного, который читаетъ вслухъ или Бову Королевича, Гуака, или преплохую географію изданія г. Григоровича, но чаще что нибудь лучше: исторію, или морскія путешествія, или наконецъ какую-нибудь простонародную повѣсть, чаще же всего Гоголя… Эти книги даются имъ изъ корветской библіотеки… Правда, г-нъ** по этому сличаю и говорилъ, что оно, конечно, грамотность хороша, но все жь не слѣдуетъ давать матросамъ офицерскія книги, но, по счастію, голосъ этого офицера былъ голосомъ вопіющаго въ пустынѣ. Матросы внимательно слушаютъ чтеца и, слушая, работаютъ: кто чинитъ старое пальто, кто что-нибудь выкраиваетъ, а кто и просто слушаетъ, ничего не дѣлая и изрѣдка замѣчая: «Ишь надъ господами те, надъ господами те какъ смѣются… А подико-съ вѣдь книжки то не офицеры выпущаютъ?» "Какъ не офицеры, — офицеры, замѣчаетъ Жаворонковъ, бывшій въ учебномъ экипажѣ, и потому имѣвшій нѣсколько авторитета у товарищей, «только конечно изъ мелкотравчатыхъ… Вотъ хоть бы нашъ капитанъ… ну, онъ книжекъ выпущать не будетъ… нельзя…» добавилъ онъ, не пояснивъ, отчего нельзя. «Ишь ты», вскрикиваетъ молодой матросъ, — прибавивъ въ восторгѣ крѣпкое прилагательное, — какъ онъ про мужика-то, про нашего брата… Это, какъ хочешь, не офицеръ сочинялъ, ну гдѣ ему это знать; это какой нибудь вольный[2], говоритъ онъ про Гоголя, котораго и любятъ больше всѣхъ. Иногда начнешь читать имъ что нибудь другое, такъ непремѣнно перебьютъ: «Нельзя ли, баринъ, вонъ ту большую книжку, гдѣ про дядю Миняя; та славная, веселая»… Тоже любятъ они разсказы Григоровича, Тургенева и Писемскаго, и особенно имъ понравились: «Переселенцы» и «Питерщикъ». На бакѣ чиновники читаютъ книжку подъ слѣдующимъ заглавіемъ: «Пѣсни Беранже и другихъ поэтовъ. Книжка для холостыхъ людей». Эта московская дрянная книжица занимаетъ ихъ, и баталеръ читаетъ съ восторгомъ все на подрядъ.
Кто нибудь, въ это время, изъ офицеровъ или гардемаринъ объясняетъ матросамъ явленія, вещи, выходящія изъ круга ихъ понятій, и если объясняетъ просто и толково, то кругомъ его толпится много простыхъ слушателей. Часто, кто нибудь изъ насъ выноситъ карту свѣта на бакъ, и непремѣнно кругомъ столпятся человѣкъ пятьдесятъ, глядящіе на точки, которыми отмѣчаются мѣста судна ежедневно, и усердно слушающіе разсказъ о нашемъ плаваніи. «А вѣдь далеконько еще осталось, поди верстовъ тысячъ пять будетъ, замѣчаетъ еще въ первый разъ въ море вышедшій матросъ, ткнувъ пальцемъ по мѣсту, гдѣ расчерчено устье Амура». «Эхъ, вы, лапти олонецкія, дурень деревенскій, смѣется Лютиковъ, уже прежде ходившій кругомъ свѣта, — какія тебѣ версты тутъ; миль десять тысячъ будетъ, коли не больше». «А что, баринъ, зайдемъ на Мысъ-то», спрашиваютъ любопытные. «Нѣтъ, не зайдемъ», отвѣчаешь, «чтобъ крюку не дать, раньше на мѣсто придемъ». — "Эхъ кабы зайти, " раздаются голоса, «а то вѣдь до Китая прямикомъ идти, почитай дней 80, а то и 90 будетъ, а на Зеленыхъ островахъ, что за гулянка: народъ черный — весь арапъ, водка дрянь… развѣ что фруктовъ… ну тѣхъ много, дай дешевы.» Вопросы смѣняются вопросами и иногда бываютъ и въ родѣ слѣдующаго: «а что, баринъ, будетъ ли у насъ столько флоту, сколько у англичанъ… тамъ пропасть кораблей, и все большіе…» «Какъ же, захотѣлъ», предупреждаетъ мой отвѣтъ другой матросъ, — «скоръ братъ завести… вѣдь аглицкое королевство, смотри, — при этомъ онъ указалъ на карту, — островъ, вся земля водой окружена, такъ ей и надо кораблей, а Россія, глянь-ко, вся на сухопутьи; ну и дано маленько флоту для Балтинскаго моря…» «А вѣдь мы хорошо шли и во многихъ городахъ были», замѣчаетъ кто-то со стороны. «Ну, а гдѣ были, скажи-ка», обратился я къ говорившему, молодому матросу, лѣтъ девятнадцати, тоже еще первый разъ бывшему въ морѣ. «Гдѣ, повторилъ онъ, раздумывая… Въ Киль-бухтѣ были», и пальцемъ показывалъ на точку, отмѣченную красными чернилами, для того, чтобъ матросы легче запоминали посѣщаемыя мѣста. «Потомъ, продолжалъ онъ, въ аглицкомъ государствѣ въ Гревзденѣ (Гревезендѣ), на рѣкѣ; еще въ Брестѣ были, во французскомъ королевствѣ; еще рейдъ тамъ большой; кораблей много стояло. Потомъ… потомъ, вотъ на острову были… какъ его-то зовутъ… Эхъ, забылъ…» «Чего забыть-то, мадеру вино небось пилъ тамъ, такъ и островъ зовется», подсказываетъ другой. «Ну, а еще гдѣ были?» «На Зеленыхъ островахъ, народъ еще чорный», заключаетъ отвѣчающій…
— Да, что, баринъ, вмѣшался унтеръ-офицеръ Чистяковъ, — эти города просто дрянь, ничего не стоятъ! Вотъ въ Средиземномъ морѣ такъ не то… Богатые, знатные порта… Вотъ хоть бы Неаполь, али Марселя, ну и Вила-Франка тоже… Мы долго стояли тамъ на «Ретвизанѣ»… весело было; сдружились съ французами; народъ веселый, гулящій и обходительный очень; только одно въ нихъ есть… водки чистой шкалика не выпьетъ, все съ водой, да съ водой… Ужь бывало сойдемся, угощаешь его; — нѣтъ, говоритъ, не могу никакъ, нальетъ на донышко, а сверху воды, и похваливаетъ… Словно баба куражится… Выпилъ я разъ стаканъ полный при немъ… Французъ мой такъ и ахнулъ… Просто, слабъ, значитъ, на вино!
— Ну англичанинъ не то, перебилъ Чистякова другой, — тотъ чортъ, много выпиваетъ и ничего, только рожа словно шапка станетъ, такая же красная.
Такимъ образомъ продолжается бесѣда наша часъ или два, и матросы расходятся не безъ пользы. Во-первыхъ, узнали, гдѣ наше мѣсто на картѣ; во вторыхъ, далеко ли еще плыть и куда плывемъ, а то вѣдь не знать моряку, куда идешь и далеко ли, — все равно, что не знать, какъ зовутъ. Подобныя ежедневныя бесѣды съ картой свѣта, кромѣ того, что наглядно знакомятъ матроса съ географическимъ положеніемъ земель, еще развиваютъ его умъ и заставляютъ глядѣть на все сознательнѣе… А то, подумаешь, прежде матросъ сходитъ кругомъ свѣта и, придя домой, все-таки соглашается съ какимъ-нибудь деревенскимъ ученымъ, что земля на четырехъ китахъ стоитъ. Объ видѣнныхъ имъ городахъ и земляхъ онъ не даетъ никакого отчета. Развѣ скажетъ, гдѣ дешево вино, что есть земія, гдѣ народъ голъ ходитъ, и что китаецъ косу носитъ, язычествуетъ и крысъ ѣстъ… Теперь, по счастію (я сужу по корвету), всякій, болѣе или менѣе, знаетъ поважнѣй этихъ свѣдѣній. Благодаря картѣ для матросъ, которая виситъ на палубѣ, и объясненіямъ многихъ корветскихъ офицеровъ и гардемаринъ, матросы начинаютъ понимать и замѣчать многое.
Какъ я уже говорилъ, команда наша учится грамотѣ преохотно. Соревнованіе и награды еще болѣе увеличиваютъ эту охоту. Видитъ безграмотный, что товарищъ его сидитъ и читаетъ, да еще другимъ поясняетъ, а онъ стоитъ дурень дурнемъ и книгу въ руки взять не умѣетъ — ну и принимается онъ жарче и прилежнѣй за азбуку и еще громче слышатся на палубѣ: буки азъ ба, вѣди азъ ва и т. д. А тутъ еще и похвала въ воскресенье отъ капитана, тому, кто успѣхи хорошіе сдѣлалъ, да еще по доллару лучшимъ даетъ или книжку какую-нибудь для чтенія подаритъ… и беретъ, конечно, задоръ безграмотнаго, и пристаетъ онъ къ фельдшеру или къ какому нибудь изъ насъ, съ просьбой выучить его грамотѣ поскорѣй…
Впрочемъ, есть у насъ четверо дѣльныхъ, ужь пожилыхъ баковыхъ матросъ, которые и учиться не хотятъ. — «Не пристало, говорятъ они, на старости лѣтъ учиться; съ молоду учили не букваремъ, а линькомъ да затрещиной, такъ что ужь теперь за азбуку приниматься… поздно. Въ деревнѣ не за книгой сидѣть станешь, а за работой».
Такъ тянется тропическій день на корветѣ; когда бываетъ очень жарко, то ставится тентъ, и наши головы и лица защищены отъ сердитаго тропическаго солнца.
Но вотъ съ боку виднѣется шквалистая тучка; вотъ она увеличивается, растетъ, и темной, зловѣщей массой, виснетъ надъ горизонтомъ, вода такъ сѣрѣетъ; дождь льется ливмя; подгоняемый вѣтромъ, на ходу разбивающимъ въ водяную пыль сѣдые гребешки волнъ, — онъ туманнымъ столбомъ быстро приближается къ корвету. Верхніе паруса убраны; гротъ взятъ на гитовы, и корветъ готовъ встрѣтить шквалъ… Вотъ застучалъ сильный, проливной, тропическій дождь, порывъ положилъ слегка корветъ, который, пользуясь имъ, полетѣлъ какъ легкая птица, до десяти, одиннадцати узловъ, такъ что кругомъ лишь видна вскипѣвшая, бѣлая пѣна… Прошло пять минутъ, шквалъ пошелъ далѣе; воздухъ освѣжился; туча ужь на противоположномъ горизонтѣ, около котораго, блестящая полоска воды показываетъ присутствіе животворнаго солнышка подъ облакомъ. Опять поставили на время убранные паруса, посадили гротъ, и все пошло по прежнему, только мокрыя матроскія рубашки показывали, что былъ дождь, — да и тѣ въ пять минутъ высохнутъ подъ горячимъ солнцемъ.
Въ четыре или пять часовъ дѣлается какое-нибудь легкое ученіе, продолжающееся не болѣе получаса и немогущее утомлять матроса; напротивъ, подобный моціонъ есть самое лучшее и дѣйствительное противуцынготное средство. До 6 часовъ на бакѣ устроиваются пѣсни. Наши пѣсенники Вологодской губерніи поютъ прекрасно; и часто «Лучинушка», «Не бѣлы снѣги» и «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ» раздаются по одинокому океану и навѣваютъ не на, одну душу какую-то щемящую боль и тоску… Поются и собственныя матроскія произведенія, гдѣ герой непремѣнно баталеръ, въ родѣ слѣдующаго:
Баталеръ нашъ кривой
Не далъ выпить по другой и т. д.
Устроиваются часто и пляски на шканцахъ; музыку замѣняетъ хоръ пѣсенниковъ. Наши лучшіе танцоры, Жаворонковъ и Аблязовъ, обыкновенно начинаютъ первые и пляшутъ нашъ народный сапсаи-козачекъ, выдѣлывая самыя разнообразныя, хотя и не всегда приличныя фигуры… Жаворонковъ танцуетъ важно, съ граціей. Онъ и не то, что козачка, онъ и кадриль, и польку, и даже ланцесъ умѣетъ… словомъ, онъ на корветѣ первый мастеръ. И какъ хорошо онъ пляшетъ… просто чудо! А въ другой парѣ отличается низенькій, сухой, бѣлобрысый, бравый матросикъ Макарка, какъ его зовутъ матросы; онъ пляшетъ отъ души, по деревенски, съ прищелкиваніями и присвистами и съ разными «затѣями сельской простоты», заставляющими всѣхъ хохотать до упада. Макарка своей манерой танцовать оскорбляетъ изящный вкусъ фатоваго Жаворонкова, который съ презрѣніемъ смотритъ на Макарку и говоритъ: «Это что — деревня! Нѣтъ, не такъ настояще надо танцовать… пусть онъ вывертъ ногой сдѣлаетъ… вѣдь небось не знаетъ, не даромъ я въ гимназической командѣ обучался, ну и въ Кронштадтѣ на балахъ не то, что козачка… нѣтъ… кадриль и ланцесъ танцовалъ… Значитъ, танцы произошелъ», самодовольно заключаетъ левъ писарскихъ баловъ. А корветскій комикъ — Петровъ, дѣйствительно сильно обладающій комизмомъ, — разсказываетъ кое-какую исторію въ лицахъ… Матросы, его окружающіе, хохочутъ и только изрѣдка отъ восторга вскрикиваютъ: «Ишь ты… прохвостъ… Ишь ты, шельма», прибавляя еще такіе ласкательные эпитеты, которые такъ милы русскому человѣку. На бакѣ тоже хохотъ: потѣшаются надъ Апаркой, татариномъ, лицо котораго удивительно схоже съ рожей нашей милой макаки. Писаря поютъ на бакѣ отдѣльно пѣсни и романсы, сильно вытягивая ноты и дѣлая крѣпкія ударенія на особенно чувствительныхъ мѣстахъ, часто поютъ «Среди долины ровныя», но особенно хорошо «Фонарики, сударики».
Въ шесть часовъ опять купаются, пьютъ водку, ужинаютъ и пьютъ чай, послѣ чего невахтенные берутъ койки и идутъ спать. Въ тропикахъ спятъ всѣ на верху, потому что спать въ душной палубѣ нѣтъ физической возможности: жара невыносимая.
А ночные вахтенные, чтобъ сонъ не крѣпко одолѣвалъ, усѣвшись кучками у своихъ мачтъ, заставятъ какого-нибудь сказочника (а таковой непремѣнно найдется въ каждомъ отдѣленіи) сказку сказывать, въ которой, конечно, бѣсы, домовые, оборотни и двѣнадцатиглавые зміи играютъ главную роль, и гдѣ разсказчикъ непремѣнно выкажетъ во всей силѣ и блескѣ свое краснорѣчіе и черезъ-чуръ игривую фантазію, разсказывая такія чудеса, которыя и послѣ десяти чарокъ неразведенной водки не приснятся матросу… Но они не сердятся на слишкомъ сильное воображеніе сказывающаго; напротивъ, чертовщина и сверхъестественность, какъ извѣстно, люба русскому народу. Безъ этого ему и сказка не въ сказку. Они слушаютъ съ удовольствіемъ, и когда сказочникъ кончитъ разсказывать похожденія лѣшаго или вѣдьмы, то кто нибудь изъ слушающихъ непремѣнно скажетъ полутаинственнымъ голосомъ: «да что, братцы, не сказку, а былину скажу… Самъ видалъ, какъ у насъ въ Ершовкѣ домовой шаливалъ: лошадей заѣзжалъ, скотъ мучилъ и, было, сноху мою чуть не задавилъ, да спасибо дохтуру… заговоръ зналъ… ну и баба отошла, полегчало ей». «Это еще что, вступился молодой, еще недавно изъ деревни, матросъ: вотъ у насъ такъ мертвецы ходили… право». Ну, разсказывай, ври, перебилъ старикъ Гришка, — на землѣ не штука, всякой дряни, прости Господи, водится, а вотъ у насъ на «Діанѣ», такъ корабельный (судовый домовой) чуть образнаго не удавилъ. Бѣднякъ благимъ матомъ оралъ. Вотъ, братъ, виды-то какіе бываютъ". И пойдутъ, бывало, вѣчные разсказы, гдѣ много страха, но мало толка…
На ютѣ тоже собралась кучка. Это все молодежь; толкуютъ о деревнѣ, вспоминаютъ разные деревенскіе анекдоты, передаютъ другъ другу свои нехитростныя, но тѣмъ не менѣе пріятныя и теплыя воспоминанія! Повторяется не одно женское имя, не одна молодка, пустившая зазнобу въ сердце молодаго служиваго… И, вспоминая все это, вздохнулъ матросъ, глядя въ портъ за корму, которая быстро убѣгала, оставляя за собой широкую, гладкую, немного побѣлѣвшую ленту. Въ этомъ не скрытомъ вздохѣ такъ и слышится: «Господи, скоро ли, скоро ли домой, на родину, въ отставку!» — «Нѣтъ, не скоро бѣдному, отвѣчу я на его думу, „еще осталось много, много… страшно сказать, сколько лѣтъ… еще не скоро ему быть свободнымъ!“ И призадумалась молодежь, вспоминая прошлое, и, быть можетъ, не одна горькая думушка скользнула, да еще скользнетъ по сердцу, покамѣстъ оно не попривыкнетъ къ службѣ… Но что дѣлать! Надо оторваться отъ мечты и обратиться къ дѣйствительности, потому что ужь сигнальщикъ подошелъ къ кучкѣ съ словами: „Эй, ютовщина! пошелъ двое на вьюшку лагъ кидать!“.
А на бакѣ ораторствуетъ унтеръ-офицеръ Теплухинъ. Это человѣкъ съ лицомъ умнымъ и до крайности лукавымъ; лицомъ, напоминающимъ деревенскую бабу-тетку лѣтъ сорока пяти, привередницу и ворчунью. У Теплухина страсть разсуждать и ворчатъ. Онъ всѣмъ недоволенъ, мастеръ съострить на счетъ начальства, съ которымъ и говоритъ не безъ особенной, одному ему свойственной, ироніи; прочелъ нѣсколько духовныхъ книгъ, географію и краткую исторію; знаетъ всѣ праздники въ году, и потому пріобрѣлъ въ командѣ репутацію „ученаго“ человѣка. Явленія, выходящія изъ матроскихъ понятій, растолковываются всегда Теплухинымъ; онъ маленько знаетъ, что есть планиды, и что экваторъ не деревня, не городъ, какъ у насъ многіе матросы думали, — а кругъ, въ умѣ воображаемый… И загадки хитростныя предложить съумѣетъ, и сказки сказывать мастеръ, и пѣсню спѣть не прочь, но всему этому предпочитаетъ философскія бесѣды и часто споритъ „съ чиновниками“ объ томъ, въ чемъ ходили первые люди…
„Говорить охочъ“ — такъ его удачно охарактеризовалъ, бойкій на названія, русскій матросъ. И правда: Теплухинъ старателенъ и исполнителенъ, но что бы ни дѣлалъ — онъ все ворчитъ, на все недоволенъ, плачется на судьбу, жалуется, что его притѣсняютъ, что молъ всѣ дураки, а онъ умникъ… вообще Теплухинъ большой руки плаксивый резонеръ. „Вамъ бы все смѣяться, да поблажку лѣни давать, говоритъ онъ плаксивымъ тономъ матросамъ, а я вотъ все за работой, одинъ да одинъ, а на Теплухина поди жь всѣ и кричатъ: и вахтенный то, и адемарины… Пошелъ, говорятъ, Теплухинъ; дуракъ, говорятъ, Теплухинъ; баба, прости Господи, говорятъ, Теплухинъ! А Теплухинъ что? Только старается да трудится за десятерыхъ… видно ужь судьба… гоненія мнѣ на роду написаны… Эхъ, Господи, помилуй раба грѣшнаго!“ И придавъ своему лукавому лицу бабье слезливое выраженье, Теплухинъ опять принимается за какую нибудь работу. Но самая то его работа какая то мелкотная, безполезная. Вмѣсто того, чтобы ему, какъ уряднику, присмотрѣть за чѣмъ нибудь, показать чего матросъ не знаетъ, распорядиться, онъ возьметъ голикъ, и ну выметать палубу, такъ что потъ бѣдняка прошибаетъ. А въ это время онъ и не досмотрѣлъ за чѣмъ нибудь поважнѣй. Вѣчно вопошясь, суетясь, вѣчно все чистя, подчищая и безполезно трудясь, онъ самую суть и выпускаетъ изъ виду. Понятно, что его нерѣдко распекаютъ, и вотъ онъ принимается разсуждать о людской несправедливости вообще и къ нему въ особенности, и объ ожидающей наградѣ на небесахъ страждущихъ на землѣ праведниковъ.
Какъ я уже говорилъ, Теплухинъ — охотникъ пофилософствовать и радъ выказать при случаѣ свои разсужденія. Онъ любитъ (что дѣлаетъ ему большую честь) всему дать свое, хотя иногда и туманное, объясненіе, съ жаромъ доискивается до всего, его интересующаго, и задаетъ часто вопросы въ родѣ слѣдующаго: „А ну-ка баринъ, говоритъ онъ, вотъ вы всѣмъ наукамъ обучались, а скажите ка, чѣмъ первый топоръ на землѣ сдѣланъ?“
— Не знаю, отвѣчалъ я.
— Ну вотъ, не безъ ироніи говоритъ Теплухинъ, ваше ученіе значитъ и не въ прокъ; вы тамъ всякую звѣздочку, что ни на есть, знаете, и куда она идетъ — тоже, а чѣмъ топоръ сдѣланъ — не знаете… А топоръ первый сдѣланъ камнемъ… вотъ что!» — Ну таперича скажите, пристаетъ онъ ко мнѣ, отчего въ мірѣ божьемъ живетъ неправда… отчего большой ѣстъ малаго… Хоть бы акула-всю рыбу ѣстъ, которая ея меньше, или хотя бы волкъ… и люди тоже вотъ хоть бы и нашего брата ѣдятъ… И пойдетъ, бывало, трактовать и разсуждать, и доволенъ бываетъ, когда на его вопросъ не найдешься что отвѣтить.
— А позволь тебѣ, Никаноръ Иванычъ, задачу задать, обращается часто Теплухинъ къ нашему вольному машинисту, съ значительной физіономіей: — отчего это въ ноевомъ ковчегѣ чистой твари по семи паръ, а нечистой по двѣ пары взято было?
— Ишь глупости то спрашиваешь какія…. Отчего? Извѣстно, такъ Богъ велѣлъ… отвѣчаетъ Никаноръ Иванычъ…
— Да почему велѣлъ?.. пристаетъ Теплухинъ…
— Почему? Велѣлъ и все тутъ… Значитъ — нужно!..
— Вотъ и врешь (продолжаетъ Теплухинъ)… А потому чистой твари взято больше, штобы человѣку было что ѣсть послѣ потопу…. вотъ что!.. А ну-косъ братъ (снова пристаетъ Теплухинъ) по какой причинѣ голубей не ѣдятъ?..
— Ишь, окаянный, прилипъ, отзываются матросы ..
— Чево скалитесь то (огрызается Теплухинъ). вѣдь не знаете!.. А туда же зубы скалить… У-у ехиды безбожные!.. А голубей не ѣдятъ, Никаноръ Иванычъ, по тому случаю, что голубь птица чистая, чище всѣхъ, была Духомъ Святымъ, такъ на иконахъ значится… И кровь ея водой святой разбавлена.. Ее и грѣшно грѣшному тѣлу ѣсть. Добрые люди и не ѣдятъ! А господа, поди, ѣдятъ! Для нихъ извѣстно ничего святаго нѣтъ! добавляетъ Теплухинъ, искоса посматривая на близь стоявшаго офицера…
— Эка вретъ… эка вретъ то, замѣчаетъ какой то скептикъ…
Какъ я сказалъ, Теплухинъ прочелъ географію и крѣпко любитъ щегольнуть и этимъ знаніемъ… вообще же онъ на корветѣ рѣшитель всѣхъ споровъ, коихъ сами спорщики разрѣшить не въ состояніи… Такъ, напримѣръ, пришли разъ къ нему два молодыхъ матроса за рѣшеніемъ: кто правъ, кто виноватъ? Одинъ говорилъ, что Каинъ убилъ Авеля стрѣлой, а другой утверждалъ, что пистолетомъ… «Дурни, дурни вы оба, рѣшилъ Теплухинъ; тогда и пистолетовъ и стрѣлъ не было; а Каинъ убилъ Авеля большущимъ камнемъ, а камень ему подала ворона; съ той поры она въ наказаніе и каркаетъ во всю глотку». И матросы ушли въ безмолвномъ удивленіи, что Теплухинъ все знаетъ, все рѣшитъ, что ни спроси. Еще водится за нимъ слѣдующее странное обыкновеніе: когда бьютъ на корветѣ быка, то онъ, подставляя кружку, наливаетъ ее полную крови и пьетъ, говоря, что это очень здорово, жизнь продлитъ… За это надъ нимъ крѣпко смѣются и называютъ кровопійцей, самоѣдомъ, нечистымъ и т. д. Теплухинъ злится. «Вотъ и видно, говоритъ онъ, что ты за человѣкъ такой есть, радъ другаго облаять ни за что, ни про что; а еслибъ ты зналъ, лаятель этакой, деревня нечесанная, что святые отцы кровь пили, такъ не говорилъ бы несообразностей этакихъ»… И разсерженный уходитъ въ палубу.
У баковой пушки усѣлись два товарища, Приснецовъ и Гришка, оба старые, лихіе баковые матроса. Они высчитываютъ, сколько имъ еще осталось служить до отставки. Въ это время я къ нимъ подошелъ…
— А что, баринъ, правда, вотъ ребята сказываютъ, что ноньче за 15 лѣтъ пущаютъ? спрашиваютъ они.
— Нѣтъ, отвѣчаешь. Это кто съ 58 года поступилъ, тѣхъ за 12 въ отставку.
— Ну да намъ все равно… восемнадцатый годъ пошелъ, вмѣстѣ забрили… вернуться бы, да и въ деревню…
— Отчего же въ деревню? Въ вольные матросы шли бы; деньги бы хорошія получали…
— И-и-и, баринъ, Богъ съ ними, съ деньгами то… довольно въ этой службѣ-то промаялись… нечего больше… Лучше землю пахать… А неравно въ деревнѣ худо, — ужь лучше въ извозъ пойдемъ, чѣмъ въ море; Богъ съ нимъ, заключилъ Гришка.
Подобныя рѣчи я не разъ слыхалъ и отъ многихъ славныхъ матросъ и изъ этого могу сказать, что между нашими матросами нѣтъ моряковъ въ душѣ, страстію любящихъ дѣло. Это только г. Григоровичъ вздумалъ сдѣлать изъ боцмана Воронова какой то въ дѣйствительности не существующій типъ русскаго моряка, болѣе похожій на англичанина, американца, француза… кого хотите, но только никакъ не на нашего православнаго, дѣльнаго, смѣтливаго, но нисколько не страстнаго къ морю, русскаго матроса. Какъ видно, г. Григоровичъ дурно понялъ нашего матроса; отъ этого и думалъ сдѣлать изъ Воронова какого то loup de mer, по рецепту Купера и Маріетта, забывъ, что для того, чтобъ сдѣлаться морякомъ въ полномъ значеніи этого слова, еще недостаточно, оторвавшись отъ сохи, прослужить лѣтъ десять во флотѣ. Для того, чтобъ быть морякомъ, надо родиться на какой нибудь габарѣ или у берега моря, съ которымъ надо сродниться, привыкая слушать шумъ его волнъ, съ тѣхъ поръ, какъ начнешь узнавать мать свою; надо полюбить море такъ, какъ арабъ или татаринъ любитъ свою лошадь… словомъ, надо имѣть тѣ качества, коими въ высшей степени обладаютъ англичане, по географическому положенію своего отечества, самой природой назначенные быть морской націей. Поэтому англійскій мальчикъ двѣнадцати лѣтъ съумѣетъ одинъ провести недѣлю въ морѣ, далеко отъ берега; хладнокровно управится онъ шлюпкой во время бури и не испугается ея. Чего ему пугаться? Онъ привыкъ къ ея реву со дня своего рожденія. Только въ Англіи и возможна молодая красавица леди, бойко правящая рулемъ, красивой, стройной, какъ она сама, яхты… Хладнокровно стоитъ молодая женщина, только глаза горятъ, когда своимъ легкимъ, лежащимъ совсѣмъ на боку тендеромъ, рѣжетъ корму другой яхты… Всего подобнаго у насъ нѣтъ, ибо нѣтъ и подобныхъ условій. Смѣшно было бы требовать всего этого, такъ какъ смѣшно было бы пенять отчего въ Россіи нѣтъ ни Купера, ни Маріетта…
Страсть къ морю, къ его опасностямъ пріобрѣтается съ младенчества; насильно ее не вложишь! Ну какъ быть русскому мужику морякомъ, поступивши во флотъ, коли онъ дома, не то что моря, а и лодки иной разъ не видалъ, а если и видалъ и ѣзжалъ, то вѣрно не по морскому, а бичевой тянулся. Долго еще подобный рекрутъ не свыкнется съ новой для него судовою жизнью; долго еще ему будетъ помниться родная изба, поле, шумящій боръ… словомъ, вещи, съ которыми онъ не разставался двадцать лѣтъ; долго еще онъ будетъ полусолдатомъ, полуматросомъ… какой-то притчей во языцѣхъ, и какъ скоро получитъ онъ отставку, то, естественно, поскорѣй пойдетъ въ свою деревню, къ своимъ близкимъ сердцу предметамъ. Противъ натуры не пойдешь! Хотя многіе и говорятъ, что изъ русскаго мужика можно все сдѣлать: и музыканта, и моряка, и кавалериста, но подобное мнѣніе, отчасти и справедливое, неприложимо къ моряку, по причинамъ вышеизложеннымъ.
У насъ нѣтъ моряковъ, а есть матросы, и часто прекрасные; но этотъ прекрасный матросъ все таки не морякъ въ душѣ — онъ не привязанъ нисколько къ морю. Онъ охотливъ, смѣтливъ и дѣятеленъ по богатству своей натуры, и если сдѣлался хорошимъ марсовымъ, то могъ быть и хорошимъ кузнецомъ, поваромъ, парикмахеромъ… словомъ, онъ нигдѣ бы не потерялся, куда ни кинула бы его судьба и покойное крѣпостное право… Часто я слышалъ отъ молодцовъ матросовъ, что они охотнѣе бы служили въ арміи: "Тамъ хоть и хуже, говорятъ они, а все жь на «сухопутьи».
Но меня могутъ спросить: «отчего-жь, если русскій матросъ такъ не любитъ моря, онъ иногда съ такой охотой идетъ въ дальнюю кампанію, что большая часть судовъ, идущихъ на Амуръ, комплектуется желающими? Чѣмъ объяснить этотъ фактъ?» Объясняется онъ очень просто. Идутъ въ плаваніе молодые, потому что слышали, что тамъ-де и денегъ больше даютъ, и кормятъ лучше; старые, уже бывалые матросы, идутъ, чтобъ нажить къ отставкѣ лишнюю копѣйку и чтобъ не нуждаться въ необходимомъ послѣ двадцатилѣтней, да еще безпорочной службы… Нѣкоторые же идутъ, чтобъ избавиться отъ валовой работы. Копленіе денегъ, вотъ самая важная и существенная причина, которая заставляетъ идти очень и очень многихъ. А по любви къ морю, по страсти, никто не пойдетъ въ такой походъ, гдѣ дней по семидесяти и берега не увидишь, какъ напримѣръ, на «Калевалѣ». И если еще въ тропикахъ матросы мирились съ своей тяжелой службой, то зато въ Индѣйскомъ океанѣ, гдѣ тяготы и заботы больше неохота и нелюбовь ихъ къ морю ясно высказывалась, что читатель и увидитъ въ слѣдующей главѣ. Въ этомъ я убѣжденъ, ибо объ этомъ говорилъ чуть ли не со всякимъ матросомъ корвета, да и на другихъ кругосвѣтныхъ судахъ тоже. Конечно, есть исключенія, есть и у нашихъ матросовъ любовь къ морю и привычка къ нему: это у архангельцевъ и у жителей прибрежья Балтійскаго моря; тоже и бывшіе бурлаки кое къ чему привыкли, плававши по Волгѣ; но вѣдь я говорю не про исключенія, а про большинство матросъ, которые преимущественно набираются изъ губерній Вологодской (большая часть), Костромской, Казанской, Новгородской, С.-Петербургской и Эстляндской.
Но и заговорился по поводу русскаго loup de mer г. Григоровича. Теперь продолжаю, рабски списывая съ дѣйствительности, прерванную повѣсть о томъ, какъ живутъ и что дѣлаютъ на судахъ матросы. На марсахъ ночная вахта тоже проходитъ не скучно. И тамъ разсказываетъ были и часто такія, что иной разъ со смѣху матросы надрываются, а другой разъ такія, что у молодаго и слезинка выпадетъ — славный Василій Андреевъ, въ рекруты изъ дворовыхъ попавшій за то, что обругалъ крѣпкимъ словомъ Жизельку, маленькую собаченку очень нервной и набожной барыни.
Такимъ образомъ всѣ коротаютъ свои ночныя вахты, смѣняются, заснутъ и завтра опять пойдетъ своимъ чередомъ, какъ и сегодня! Тоже палящее солнце; то же, безъ малѣйшаго облачка, голубое, высокое небо, тотъ же славный, хотя и жаркій тропическій воздухъ!..
И такъ тянетсян жизнь въ тропикахъ, жизнь скучная, однообразная. Впрочемъ, въ морѣ есть удовольствія, конечно непонятныя городскому жителю; удовольствія, правда скромныя, но которыми и мы, и матросы, тѣмъ не менѣе довольствуемся, потому что другихъ нѣтъ, и потому что при однообразіи всякое нарушеніе его уже есть удовольствіе… Не говорю уже о красотахъ природы, которыми, если вы любитель ихъ, конечно не такой, какъ посѣтители и посѣтительницы Елагинскаго pointe, — можете наслаждаться въ волю, не говорю о китахъ и акулахъ, а скажу про встрѣчу въ океанѣ другихъ судовъ, одно изъ очень любимыхъ нами развлеченій. Встрѣтивъ, послѣ долгаго одиночества, какое нибудь судно, мы непремѣннымъ долгомъ считаемъ поговорить съ нимъ сигналами, т. е. спросить откуда и куда оно идетъ, сколько дней въ морѣ, какая широта и долгота, ими судна и т. п. Вопрошаемый, въ свою очередь, спрашиваетъ и у насъ о томъ же. Въ этомъ случаѣ мы совершенно похожи на двухъ проѣзжающихъ, встрѣтившихся гдѣ нибудь на станцій, на обширномъ пространствѣ родной Руси, которые какъ бы необходимымъ долгомъ считаютъ узнать другъ у друга чинъ, имя и фамилію, откуда, куда и зачѣмъ (это непремѣнно) ѣдетъ, и даже иногда, если кто нибудь изъ встрѣтившихся обладаетъ женскимъ любопытствомъ, разспросы доходятъ до болѣе интимныхъ подробностей. Тутъ уже не довольствуются однѣми вышеизложенными свѣдѣніями… этого мало; отъ васъ не отстанутъ до тѣхъ поръ, покамѣстъ не узнаютъ не только родныхъ вашей бабушки и
за кѣмъ замужемъ сестра вашего знакомаго, но даже спросятъ, сколько вы тратите въ годъ и много ли у васъ долгу. Насытивши такимъ образомъ любопытство, проѣзжіе душевно радуются полученнымъ свѣдѣніямъ и разъѣзжаются, вполнѣ довольные другъ другомъ. Разница между нами и русскими проѣзжими та, что мы говоримъ со всѣми, не разбирая ранговъ. Говоримъ и съ толстымъ, надутымъ хлопчатникомъ остъ-индской компаніи, и съ стройнымъ, легкимъ ходокомъ, американскимъ клипперомъ (если онъ положитъ марсель на стеньгу!), и съ грязненькимъ нѣмецкимъ баркомъ, и съ скромной шкуной, тогда какъ наши православные баре этого не сдѣлаютъ… Надутый хлопчатникъ не заговоритъ со шкуной! Какъ можно… П-ство и благородіе… Эти двѣ клички какъ то не вяжутся вмѣстѣ на нашемъ языкѣ.
Какъ случается иной разъ узнать, что такой то ѣдетъ изъ Архангельска въ Астрахань, такъ и въ океанѣ зачастую увидишь небольшую трехмачтовую скорлупу, которая идетъ себѣ изъ Ливерпуля въ Сидней или изъ Гуля въ Калькутту, переплываетъ океаны, спѣшитъ, никуда не заходя, къ цѣли, чтобъ придти, взять деньги, новый грузъ и опять переплывать океаны и опять спѣшить! Вездѣ человѣкъ съ его жаждой къ деньгамъ; онъ тотъ же въ обѣихъ стихіяхъ.
Названія судовъ тоже интересуютъ насъ. Видали мы и Нимфъ, и Амуровъ, и Геніевъ моря, и Духовъ волны (Witch of the Wave); встрѣчали Ивана съ Маріею, Эмму съ Матильдою и просто Луизъ, Амалій и Каролинъ, которыя ходятъ изъ стараго свѣта въ новый, такъ же беззаботно, какъ вы, любезный читатель или читательница, ѣздите изъ Петербурга въ Москву.
Иногда встрѣчаешь и спутника, которому придется идти однимъ съ нами путемъ. Тутъ ужь на обоихъ судахъ не зѣваютъ. Морское самолюбіе (а оно очень сильно!) заставляетъ другъ съ другомъ гоняться, выхваливая одинъ передъ другимъ свои морскія достоинства. Другъ за другомъ смотритъ зорко. Прибавитъ соперникъ парусовъ, чтобъ обогнать, и у насъ взлетаютъ брамъ-стаксели. Придержится какъ нибудь къ вѣтру, чтобъ этимъ выиграть, и другой дѣлаетъ тоже. Такимъ образомъ идетъ гонка. Каждый капитанъ не хочетъ, чтобъ ему показали пятку, какъ говорятъ англичане, и потому всѣ средства, всѣ морскія тонкости (тоньше, чѣмъ въ дипломатіи!) употребляются у каждаго. А между тѣмъ и весело при мысли, что не одна горсточка людей на обширномъ безграничномъ пространствѣ океана, что есть и другая, съ которой, быть можетъ, придется вмѣстѣ плыть долго… испытать одни и тѣ же шквалы, одни и тѣ же штормы… Но вотъ вѣтеръ начнетъ стихать, заштилѣетъ. Судно безобразно качается съ боку на бокъ отъ большой океанской зыби; мы разведемъ пары, забурлимъ винтомъ и уйдемъ отъ спутника, который, не имѣя всемогущаго движителя, хлопаетъ всѣми стоящими парусами, и прежде судно легкое, какъ петрель, летѣвшее по десяти, одинадцати узловъ въ часъ, теперь же движется какъ черепаха, вѣроятно завидуя винту и видя вмѣсто корвета только дымокъ на горизонтѣ!
Тоже не малое удовольствіе въ морской жизни составляетъ охота за морскими обитателями. Правда, она бываетъ рѣдко, но потому и цѣнится особенно. Какъ-то разъ, послѣ очень недурнаго обѣда, когда корветъ шелъ съ легкимъ нордъ-остомъ по пяти узловъ, сигнальщикъ увидѣлъ за кормой акулу, настойчиво плывшую за нами… Сейчасъ нѣсколько ловкихъ матросъ-архангельцевъ, съ молоду знакомыхъ съ морской охотой, съ острогами бросились на сѣтки. Всѣ выскочили на верхъ и, сквозь прозрачную синеву океанской воды, мы увидѣли громадную акулу, весело разгуливавшую у борта корвета, съ своими наперсниками-адъютантами, маленькими хорошенькими лоцманами. Акулѣ бросили на концѣ изрядный кусокъ солонины. Только что она подплыла, чтобъ его взять, какъ ловко пущенная острога глубоко вонзилась ей въ бокъ. Она далеко нырнула, оставивъ за собой огромную струю крови, поднялась опять и начала стремительно кидаться во всѣ стороны, чтобъ освободиться отъ остроги.
Къ общему сожалѣнію, огромное морское чудовище вырвалось и тихо, будто отдыхая, пошло въ глубину… Лоцмана, оставившіе своего владыку во время опасности и въ смятеніи плававшіе у корвета, когда акула нырнула съ острогой, теперь снова пустились къ ней, увидѣвъ ее на свободѣ. По поводу этихъ рыбокъ, нашъ философъ Теплухинъ началъ разсуждать: «отчего это акула, которая всю рыбу ѣстъ, что не найдетъ въ рыбьемъ государствѣ, не трогаетъ и даже покровительствуетъ своимъ маленькимъ прислужникамъ, позволяя имъ питаться отъ крохъ своего царскаго стола!»
Мы всѣ разошлись, довольные этимъ спектаклемъ, немного разнообразившимъ нашу морскую одинокую жизнь.
Такъ или почти такъ, видя воду да небо, охотясь за акулами и китами, любуясь летучими рыбками — проводится недѣля.
Въ воскресенье наружность корветской жизни немного измѣняется. Утромъ въ 9 часовъ чистые матросы въ бѣлыхъ рубахахъ становятся во фронтъ. Поздравивъ ихъ съ воскреснымъ днемъ, капитанъ обходитъ по фронту, говоритъ съ ними; дѣлаетъ замѣчанія за дурныя работы и хвалитъ за хорошія, опрашиваетъ претензіи и часто тутъ же повѣряетъ успѣхи въ грамотѣ каждаго отдѣленія, довѣреннаго офицеру или гардемарину, и лучшимъ даритъ для чтенія книги. Въ десять часовъ идутъ въ церковь… Внѣшность немного разнообразится и это разнообразіе въ обрядной сторонѣ судовой жизни крайне важно для духа нашихъ матросъ, не совсѣмъ привыкшихъ къ большимъ переходамъ. Оно, по крайней мѣрѣ, заставляетъ забывать обычное провожденіе недѣли и не безъ удовольствія ждать воскресенья. Въ этотъ день и порція матроса увеличивается за обѣдомъ. Часа въ три пополудни, послѣ отдыха, раздается боцманскій свистокъ и команда: «вставать, пѣсни пѣть, плясать, веселиться!» Съ перваго раза для васъ, не морской читатель, подобная команда конечно покажется странною, чтобъ не сказать болѣе… "Можно ли такъ, скажете вы, располагать человѣческимъ состояніемъ духа, заставляя его мѣняться, такъ какъ мѣняется въ морѣ вѣтеръ!.. Можетъ быть, человѣку и не до веселья, а ему говорятъ: «веселись».
Но такова ужь обрядность на военномъ суднѣ, гдѣ все дѣлается по заведенному порядку и командѣ.
По воскресеньямъ, на корветѣ устроиваются гонки на салингъ съ призами, состоящими изъ книги или денегъ; бываетъ стрѣльба въ цѣль, разныя игры… Вечеромъ, когда зайдетъ солнышко и наступитъ самое лучшее время въ тропикахъ, поются пѣсни. Комики наши, Петровъ и Андреевъ, окружены толпой слушающихъ. Вотъ вечеръ и прошолъ незамѣтно для матросъ… И слава Богу!
Съ радостью могу печатно сказать, что во время всей моей службы на корветѣ «Калевала» (съ октября 1860 года по августъ 1861 г.) тѣлесное наказаніе ни разу не было употреблено и, не смотря на то, наша команда знала свое дѣло отлично; она была старательна, а главное отлично понимала слова, въ противность убѣжденій нѣкоторыхъ (къ стыду) господъ на эскадрѣ, кои, въ насмѣшку, называя г. Давыдова «филантропомъ», утверждали, что подобное обращеніе еще не своевременно, что матросу совсѣмъ безъ линька и жизнь не въ жизнь…
Новый годъ мы встрѣтили съ бокалами въ рукахъ, сожгли нѣсколько фалшфееровъ и пустили двѣ ракеты. Матросы, по случаю этого дня, выпили по лишней чаркѣ и пѣли пѣсни цѣлый день. Жара была нестерпимая… Когда у васъ кутались въ собольи, медвѣжьи и бобровые воротники, — мы, во всемъ бѣломъ и съ соломой на головѣ, жаловались, что жарко и вспоминали этотъ морозный день, — день визитовъ и извощиковъ въ Петербургѣ. Въ полдень всѣ унтеръ-офицеры и боцманы были приглашены капитаномъ обѣдать и за большимъ столомъ на шканцахъ часто пили за хорошую компанію «Калевалы», Послѣ недурнаго пирога и сытнаго матросскаго обѣда, Жаворонковъ, Андреевъ и Аблязовъ ломали на шканцахъ «камедь», какъ они назвали свою импровизацію, въ которой дѣйствующими лицами были какой-то господинъ, мужикъ и баба, жена его. Содержаніе этой камеди слѣдующее. Начинается тѣмъ, что сердитый господинъ (Жаворонковъ) хочетъ послать мужика (Андреева) въ полицію за то, что «сиволапый» не снялъ передъ нимъ шапки. Онъ его ругаетъ всѣми позволительными и, вырвавшимися послѣ лишней чарки, непозволительными, но въ дѣйствительности случающимися, ругательствами и непремѣнно послалъ бы бѣднаго Андреева въ часть, еслибъ пришедшая жена, смазливая баба (Аблязовъ) не привлекла все его вниманіе… Вслѣдствіе этого, свирѣпый господинъ утихаетъ и начинаетъ ни съ того, ни съ сего пѣть: «Во саду ли въ огородѣ»; Андреевъ то же считаетъ долгомъ пропѣть что нибудь въ отвѣтъ и поетъ: «Гусаръ, на саблю опираясь». Жаворонковъ, изысканными выраженіями кронштадскихъ писарскихъ баловъ, благодаритъ мужика за пѣніе и пляску и обѣщаетъ рубь на водку, но когда Андреевъ со словами: «чтожь, в. б., будемъ довольны» протягиваетъ руку за полученіемъ, то онъ съ небрежностью говоритъ, что «мелочи нѣтъ… всю израсходовалъ», начинаетъ селадонствовать съ бабой, говоря, что она на розанчикъ похожа, и усылаетъ мужа за штофомъ водки… Мужикъ уходитъ со сцены, со шканецъ, но не можетъ при этомъ не показать изподтишка изрядный кулачище господину, чѣмъ доставляетъ публикѣ большое удовольствіе. Но восторгу ея не было предѣловъ, когда къ концу дѣйствія мужикъ возвращается, и, заставши жену въ страстныхъ объятіяхъ господина, въ ярости начинаетъ тузить обоихъ; а когда бѣдный селадонъ униженно проситъ извиненія, то даетъ ему на прощаніе такого пинька въ нѣкоторое мѣсто, что тотъ стремглавъ вылетаетъ со сцены… Оставшись вдвоемъ съ женой, уже побитой, строгій мужъ ее прощаетъ и вмѣстѣ съ ней поетъ «Станемъ-ка жонушка домикъ наживать и т. д.» Этимъ и кончилась «камедь», повергнувъ публику въ большое восхищеніе отъ храбрости Андреева. Пошли толки и мужика хвалили всѣ сильно… «Ишь ты Андрюшка тузилъ то его какъ…» говоритъ одинъ. «А пинька-то, пинька какого далъ», замѣчаетъ другой, и въ толпѣ идетъ веселый неудержимый хохотъ… Капитанъ поблагодарилъ актеровъ и велѣлъ дать портеру въ утѣшеніе побитому господину и храброму мужику, а бабѣ изюму и орѣховъ.
Послѣ камеди мы имѣли удовольствіе видѣть и акробатическое представленіе. Человѣкъ двѣнадцать матросъ, бывшихъ въ гимнастической командѣ, явились передъ нами не обтянутые въ трико, а просто такъ, какъ позволяла тропическая природа, перевязанные красными поясами и начали выдѣлывать такія штуки, такіе фокусы (особенно Жаворонковъ — онъ на всѣ руки мастеръ!), что право не хуже вашихъ нѣмцевъ, показывающихъ свою ловкость въ балаганахъ и на Крестовскомъ островѣ. Пѣсенники не уставали пѣть, Макарка не уставалъ плясать, Петровъ — балагурить, и день этотъ прошелъ для матросъ весело. Такъ они говорили.
На другой день, стоя съ пятаго до девятаго часа на вахтѣ, мы увидѣли на горизонтѣ судно. Корветъ шелъ довольно бойко, а потому къ восьми часамъ мы догнали красивый трехмачтовый купеческій баркъ. Въ видѣ представленія мы подняли нашъ военный флагъ. Черезъ нѣсколько времени англійскій флагъ взлетѣлъ и у него на гафелѣ. Мы начали съ нимъ бесѣдовать и, благодаря Маріетту[3], узнали, что его зовутъ Черная (Tchernae), что онъ идетъ изъ Ливерпуля въ Калькутту, значитъ имѣетъ одну съ нами дорогу до Зондскаго пролива. Цѣлый день мы держались близко другъ къ другу. Вѣтеръ былъ не свѣжій, и потому на обоихъ судахъ неслась вся возможная парусина. День опять прошелъ не скучно. Всѣ были на верху, наводили трубы, и Н. Я. даже объявилъ, что замѣтилъ на Черной мускетерку, обстоятельство, заставившее его, бывшаго на вахтѣ, чаще говорить рулевому: «Одерживай, не спускайся!..» На другой день вѣтеръ стихъ совершенно и, не смотря на всѣ паруса, корветъ и баркъ подвигались тихо. Къ полудню сдѣлался совершеннѣйшій штиль. Черная была отъ насъ очень близко. Съ мостика дѣйствительно видна была какая-то женщина, стоявшая въ мускетеркѣ на ютѣ барка, но разсмотрѣть хорошо лицо было трудно. Мнѣнія всѣхъ раздѣлились. Одни говорили, что это какая нибудь аспазія, авантюрьерка, идущая въ Калькутту искать любви и денегъ; вѣрно молодая, хорошенькая… Я держался мнѣнія другихъ, утверждавшихъ, что это не молодая и вѣрно просто законная или контрактованная жена капитана. Скоро мы могли повѣрить наши мнѣнія, потому что капитанъ предложилъ намъ съѣздить на Черную, сдѣлать морской визитъ, для развлеченія. Мы съ удовольствіемъ приняли это любезное предложеніе и часа въ два послѣ обѣда ѣхали въ шестеркѣ по тихому, будто замершему, океану, къ борту Черной, имѣя для мускетерки нѣсколько ананасовъ, банановъ и апельсиновъ, оставшихся у насъ еще съ Зеленыхъ острововъ. Когда мы взошли на палубу судна, насъ встрѣтилъ капитанъ, приземистый, коренастый американецъ, съ густой бородой, лѣтъ сорока пяти. «If you please въ каюту», сказалъ онъ любезно. «А вотъ и жена моя» прибавилъ янки, указывая на мускетерку лѣтъ 35-ти. Оказалось, что мы не ошибались, принадлежа къ числу утверждавшихъ, что она старуха и не хороша. Мы отдали ей фрукты и спустились внизъ. Коренастый янки не замедлилъ спросить нашу широту и долготу; она и у него была одинакова съ нашей. Капитанъ этотъ уже пятидесятый разъ пересѣкаетъ экваторъ, плавая изъ Англіи въ Индію съ солью; море и brandy сдѣлались его необходимостью; онъ глядѣлъ настоящимъ морякомъ по рецепту Купера et С°, настоящимъ loup de mer. Въ то время, когда мы штормовали 12 декабря, немного ниже параллели Лиссабона, онъ тоже выдержалъ штормъ; былъ въ 50 миляхъ отъ насъ и потерялъ съ жестокимъ порывомъ всѣ три брамъ-стеньги. "Да это ничего, прибавилъ онъ, новыя у меня черезъ полчаса были подняты, и я опять бѣжалъ подъ брамселями.
— А позвольте спросить, капитанъ, спросилъ кто-то изъ насъ, сколько узловъ ходитъ ваша Черная?…
Предложить подобный вопросъ капитану, да еще американскому, значило задѣть самую тонкую струну его сердца.
— Ааа, Черная… да въ бакштагъ при брамселяхъ узловъ 16 ходитъ, отвѣчалъ, не задумавшись солгать для чести любимаго судна, янки.
— Шестнадцать! повторилъ спрашивающій.
— Да, иногда и больше.
Надо вамъ сказать, что всѣ американскіе капитаны, когда дѣло коснется достоинствъ ихъ судовъ, лгутъ немилосердно, нахально, лучше охотниковъ, которые, какъ извѣстно, считаются лучшими лгунами въ мірѣ. Судно его ходитъ цри самыхъ счастливыхъ обстоятельствахъ миль девять, десять, но янки, не задумавшись, скажетъ: шестнадцать, семнадцать. Такова ужь натура… На Зеленыхъ островахъ одинъ американецъ, капитанъ преплохаго пузатаго барка, увѣрялъ, что судно его ходитъ 18 узловъ. «Только-то! замѣтилъ ему нашъ капитанъ, около года жившій въ Америкѣ, и потому знакомый съ ихъ нравами; ну это еще немного… Мой корветъ ходитъ 20…» Янки замѣтилъ, что его утку поймали, отрывисто проговорилъ «ггмм» и отвернулся.
— Мой баркъ — превосходное судно, продолжалъ капитанъ Черной; во время шторма держалось отлично; брамъ-стеньги, правда, слетѣли… потому что рукъ мало… рукъ мало, добавилъ онъ.
— А ваша жена не боится качки? спросилъ кто-то.
— Ггмъ… нисколько… Миссисъ Уольтъ пересѣкаетъ экваторъ двѣнадцатый разъ; къ качкѣ привыкла не хуже меня… въ штормъ на верху стоитъ, а нужно, такъ и на рулѣ…
Я съ любопытствомъ смотрѣлъ на незнакомый мнѣ еще типъ миссисъ-моряка. Дѣйствительно, толстая, плотная съ широкими плечами, она не только можетъ стоять на рулѣ, но при случаѣ и замѣнить хорошаго марсоваго…Этотъ морякъ въ образѣ женщины заботился любезно о насъ и угощалъ кексами своего издѣлія, виномъ и вареньемъ.
Вы удивляетесь, любезная читательница, слушая о женщинѣ, плавающей лѣтъ 10 и знающей Индію и Китай, какъ свои пять пальцевъ, умѣющей и по картѣ проложить, и рулемъ править и исполняющей долгъ любящей жены, не разлучаясь ни разу съ мужемъ. Эта миссисъ разъ родила въ морѣ, но сынишка жилъ всего годъ или полтора. Онъ и умеръ на баркѣ… Удивлялся я не меньше вашего, особенно послѣ того, какъ наша русская дама совѣтовала г-ну Гончарову «ѣхать кругомъ свѣта сухимъ путемъ», или какъ еще недавно, въ 1859 году, одна молодая женщина, провожавшая своего родственника на корветѣ «Посадникъ», спрашивала, «будетъ ли корветъ причаливать къ берегу каждый день для обѣда?..» И какъ бѣдная удивилась, когда ей сказали, что обѣдаютъ въ каютъ-компаніи, на корветѣ, и что въ морѣ можно быть очень долго и не видавши берега. «Ахъ, Боже-Создатель, да какъ же это такъ?..» отвѣтила дама. Впрочемъ, что удивляться дамамъ, когда петербургскіе мужчины, живущіе почти у моря, до сихъ поръ не знаютъ, что за вещь мачта, и еще до сихъ поръ причаливаютъ, и ѣздятъ, а не ходятъ на судахъ и удивляются крайне невѣжественно всему морскому… А что терпятъ наши печатные переводы морскихъ романовъ? Боже мой! Что сказала бы миссисъ Уольтъ, еслибъ прочитала, какъ вмѣсто марселей кладутъ «крюсъ-марсы» на стеньгу и тому подобные галиматьи, что иной разъ и до смысла не доберешься… и что встрѣчаешь постоянно. Вѣдь это только въ Англіи или Америкѣ дѣвочка восьми лѣтъ знаетъ, сколько мачтъ на стднѣ; она это слышала отъ старшихъ или сама видѣла… А наши и смотрѣть не хотятъ.. Зачѣмъ? Вѣдь еще не стыдно «кругомъ свѣта сухимъ путемъ объѣхать!..»
Капитанъ Черной не переставалъ говорить съ нашимъ англичаниномъ, мистеромъ Макуайромъ, и разсказывалъ, между прочимъ, что онъ, по незнанію русскаго военнаго флага, принялъ было нашъ, маленькій, съ косымъ вооруженіемъ, корветъ за корсара и перепугался не на шутку. Мы расхохотались отъ души подобному предположенію и удивились, какъ онъ вѣритъ существованію корсаровъ, еще гдѣ нибудь, кромѣ романовъ.
— Не смѣйтесь, шутя сказалъ янки, я посѣдѣлъ въ морѣ, а убѣжденъ, что корсары и теперь существуютъ въ видѣ негропромышленниковъ, къ стыду нашихъ гражданъ; потому что капитаны подобныхъ судовъ большею частію бываютъ американцы… Только не сѣверные… Нѣтъ! Изъ южныхъ штатовъ… добавилъ патріотъ мистеръ Уольтъ.
Мы посидѣли съ часъ, походили по палубѣ, удивляясь чистотѣ и порядку барка при маломъ количествѣ рукъ (у него на баркѣ 15 человѣкъ, включая и жену въ этотъ счетъ, а у насъ на корветѣ, который меньше — 160), поблагодарили за пріемъ и отправились къ корвету, довольные этимъ морскимъ визитомъ. Корветъ нашъ разводилъ пары; черный, небольшой, онъ былъ очень недуренъ со стороны. Штиль былъ мертвый; мы были въ полосѣ штилей у экватора, а потому спѣшили ее поскорѣй миновать. Къ пяти часамъ мы убрали паруса и пошли себѣ впередъ, пуская изъ трубы легкій дымокъ ньюкастельскаго угля, отъ Черной, которая качалась на мѣстѣ… Скоро одно черное пятно на горизонтѣ показывало присутствіе, прежде близкаго сосѣда.
У васъ уже крещенскіе морозы, а у насъ 28° R. въ тѣни. Купанья помогаютъ мало, потому что температура воды доходитъ до 25, 26°. Въ то время, когда льется вода на плечи, еще чувствуется прохлада, но только что начнешь одѣваться, опять жара нестерпимая. Тропическіе дожди тоже помогаютъ мало. Вымочатъ до нитки, а минутъ черезъ пять опять сухъ совершенно. Жажда является нестерпимая, но пить воду вредно; а потому и мы, и матросы, пьемъ воду съ краснымъ виномъ. «Скоро экваторъ пересѣкать, ужь говорятъ въ каютъ-компаніи, — а въ южныхъ тропикахъ вѣрно не будетъ такъ жарко». «Скорѣй бы въ Батавію, ворчитъ И. И., ужь надоѣло!..»
Въ каютъ-компаніи время, любезный читатель, проводится день за день; проводится, какъ и вездѣ въ холостомъ обществѣ… Но не подумайте, чтобъ слова: «какъ въ холостомъ обществѣ», означали попойку и т. п. Нѣтъ… Хотя и не мудрено, послѣ причаливанія къ берегу для обѣда, думать, на основаніи старовременныхъ данныхъ, что морякъ и ромъ слова тожественныя; но это мнѣніе могло имѣть долю справедливости лѣтъ двадцать тому назадъ, а не теперь, о чемъ, между прочимъ, говоритъ и г. Григоровичъ въ своей статьѣ «Ретвизанъ». Чтобъ имѣть полное понятіе о нашей жизни въ морѣ, возьмемъ на выдержку одинъ день… По немъ вы будете знать болѣе или менѣе всѣ… Встанемте, читатель, въ семь часовъ и войдемъ въ недурно убранную каютъ-компанію. Столъ накрытъ. На немъ самоваръ, стаканы, хлѣбъ и масло. На диванѣ сидитъ старшій офицеръ; у стола докторъ и М. Е. — все лица, встающія раньше другихъ. Пришелъ В. О.; разговоръ идетъ о томъ, кто какъ спалъ, сколько прошли миль за ночь, каковъ вѣтеръ, погода и т. д. Къ восьми часамъ публика собирается. Только что смѣнившійся съ вахты непремѣннымъ долгомъ считаетъ разсказать происшествія на вахтѣ; какъ у него заѣлъ брамъ-шкотъ, какъ налетѣлъ шквалъ, и какъ Апарка поймалъ петрель, сѣвшую на марса-рею, какъ макака чуть не упала за бортъ и т. д. «А я слышалъ подъ утро, замѣчаетъ Н. А., какъ вы всякіе четверть часа кричали: „на брамъ-шкотахъ не зѣвать!..“ Просто спать не давали… Я такъ и подумалъ, что вы на вахтѣ».
— А по вашему, возражаетъ задѣтый за живое вертлявый Б--ъ, брамъ-стеньги потерять?..
— Зачѣмъ, терять не слѣдуетъ, вмѣшивается М. Е., только не трусить.
Масло подлито и начинается споръ между Н. А. и Б--ъ, имѣющимъ сильное поползновеніе на званіе отличнаго моряка. «Василій Осиповичъ, а Василій Осиповичъ?» обращаются съ другаго конца стола къ нашему милому и всѣми любимому старшему штурману, — «сколько мы миль сдѣлали до восьми часовъ?»
— Да 120, 120, нетерпѣливо и съ маленькой досадой отвѣчаетъ В. О.; мнѣ некогда, господа, надо вычисленія дѣлать… а то закроется солнце и вычисляй по промежуткамъ!
Но послѣдній аргументъ не убѣждаетъ никого. Всѣ знаютъ, что солнышко будетъ цѣлый день, и что В. О. говоритъ это такъ только, любя вѣчно спѣшить, дѣлая вычисленія.
— Позвольте чаю, обращаются къ доктору, сидящему у самовара, и потому разливающему чай…
— Докторъ, а докторъ, дайте затянуться, просятъ экватористы, у которыхъ вышелъ табакъ. Докторъ немножко морщится (въ морѣ табакъ дорогъ!), но даетъ, и такимъ образомъ его большая папироса обходитъ губы экваторіальныхъ господъ, и послѣ, долгаго странствія возвращается въ видѣ маленькаго окурка. Докторъ дѣлаетъ другую… Лѣнивый И. И. гдѣ-то досталъ табаку (свой у него всѣ выкурили, кому не лѣнь!) и проситъ огня у Г.; но чистый Г. боится прикосновенія засаленнаго И. И. и говоритъ, что на столѣ есть лампочка… Въ это время входитъ хорошенькій Д**, кокетливо и мило, какъ всегда, одѣтый… Всѣ глаза обратились на него, онъ слегка краснѣетъ и садится… «Вы сегодня очень авантажны, замѣчаетъ М. Е., только галстучекъ не подъ цвѣтъ». — «Какъ вы спали?» раздаются голоса, обращаясь къ всеобщему фавориту Д., который, смотря по фантазіи и по сознанію, что его всѣ любятъ, — позволяетъ себѣ отвѣчать или нѣтъ. На другомъ концѣ стола неутомимый и необыкновенно плодовитый разскащикъ С. повѣствуетъ о своихъ финляндскихъ похожденіяхъ. Въ 9 часовъ чай убирается. Н. Я. вошелъ въ каютъ-компанію, только что проснувшійся. «Иванъ! чаю!» говоритъ онъ. «Да ты бы въ 10 часовъ вставалъ, замѣчаетъ ему содержатель; чай ужь убранъ». «Ладно, ладно, разсказывай… Иванъ! чаю живо», продолжаетъ Н. Я., зная, что содержатель сказалъ это, чтобъ что нибудь сказать. До 10-ти часовъ въ каютъ-компаніи болѣе или менѣе тихо. В. О. бормочетъ про себя цифры, дѣлая вычисленія; большая часть публики сидитъ за книгами и читаетъ. Въ 10 часовъ подается легонькая закуска и начинаются иногда довольно нелегкіе споры. «Да что вы мнѣ толкуете объ эмансипаціи, говоритъ практикъ М. Е., произнося ы вмѣсто и, какъ истый малороссъ; много я вашей братіи видѣлъ… На словахъ горы сулите… Мы-де и то, и это… а до дѣла дойдетъ, такъ пѣсня другая… Нельзя, говорите, молъ среда… обстоятельства такія… необразованность… чуть не слезы льются, когда говорите о розгѣ, а послѣ и того… Нечего пальцемъ, воду толочь», свирѣпо заканчиваетъ М. Е., обращаясь къ К. А. «Такъ по вашему и линекъ нуженъ, и палка, и всѣ такія гадости», кричитъ К. А., сильно разводя руками и горячась… «Ннннннѣтъ…» «Вы мнѣ скажите… Дда вы мнѣ скажите… Почему вы это допускаете?.. Почему… Почему?» приставалъ K. А… Но каждый остался при своемъ: К. А. много говорилъ, что палка вещь пакостная, а М. Е. утверждалъ, что на словахъ можетъ быть, а на дѣлѣ безъ нея матросу и жизнь не въ жизнь…
У фортепіано споръ другого рода; споръ тоже не лишенъ нѣкоторой занимательности и показывающій, какіе еще споры существуютъ въ нашихъ россійскихъ каютъ-компаніяхъ… Споръ въ самой срединѣ и вѣренъ до подробности:
— Да вѣдь гардемаринъ не офицеръ, говоритъ Н. А., господинъ, любящій сильно поговорить о своемъ фрегатѣ П… и средиземскихъ похожденіяхъ.
— Ну, нннѣтъ… Офицеръ! отвѣчаетъ горячій гардемаринъ Н.
— Не правда, не офицеръ… что шляпа и сабля есть… Такъ это дали въ утѣшеніе, чтобъ не заплакали вы.
Послѣднее взорвало Н. до крайности. Онъ думаетъ и, какъ бы находя доказательство (убѣдительное), вдругъ вскрикиваетъ, найдя его, какъ Архимедъ вскричалъ «эврика»; а кокарда, кокарда? ааа? и такимъ убѣдительнымъ тономъ, напирая на слово «кокарда», какъ будто этотъ аргументъ можетъ убѣдить не только во всемъ скоро убѣждающагося Н. А., но и цѣлый свѣтъ.
— Чтожь, что кокарда? ужь не такъ яростно возражаетъ Н. А., дѣйствительно сильно ошеломленный словомъ «кокарда», подъ которой онъ съ малолѣтства привыкъ видѣть и признавать лишь офицера… ну что жь что кокарда?
— Какъ что!.. продолжаетъ Н. — это ясно какъ день…
— Да полно-те, вмѣшивается С. А. — стоитъ ли изъ-за этихъ пустяковъ и такъ спорить… вѣдь, ей-богу… слушать совѣстно.
У горячаго гардемарина (или фендрика, какъ ихъ называютъ) потъ градомъ струится съ краснаго лица. «А закуска была славная», замѣчаетъ ему кто-то иронически… Н. вдвойнѣ недоволенъ: во первыхъ, не доказалъ, чего хотѣлъ; во вторыхъ, прозѣвалъ закуску… Недовольный, онъ уходитъ на верхъ и, заложивъ руки въ карманы, неистово шагаетъ по палубѣ. Н. А. уже затѣялъ подобный же споръ, а потому я избавлю читателя отъ него, боясь надоѣсть ему и первымъ…
До полдня купаются… А ужь В. О. ловитъ полдень. Передъ самымъ обѣдомъ, когда онъ кончаетъ и провѣряетъ свои вычисленія, каждый непремѣннымъ долгомъ считаетъ спросить у него число миль, широту и долготу. В. О., который спѣшитъ постоянно, на это сердится, но, по добротѣ, постоянно отвѣчаетъ на вопросы, хотя ему и приходится ежедневно отвѣчать разъ двадцать.
— В. О., а В. О--ъ, голубчикъ, какъ у насъ широта и долгота? встрѣтилъ его вопросомъ на верху В. Я.
— N 10° 20, W 20° 32' плаванія 196, скоро отвѣчаетъ В. О. Сегодня насъ миль на 20-ть къ О. теченіемъ подало, замѣчаетъ онъ съ досадой… Н. Я. удовлетворился и отошелъ.
— В. О., а В. О. какъ широта?.. спрашиваютъ другіе.
Онъ повторяетъ еще скорѣй и сердитѣй, о теченіи не говоритъ и бѣжитъ въ к.-к-нію. Только что вошелъ, какъ раздались голоса съ разныхъ сторонъ: «В. О., а В. О., какъ наше мѣсто сегодня»? «Да отвяжитесь, господа, я ужь три раза говорилъ… вонъ спросите у Н. Я… онъ знаетъ…»
— Я ужь забылъ, смѣется Н. Я., и В. О. повторяетъ снова.
Только что вышелъ онъ въ палубу, и тамъ кто нибудь, встрѣтивъ его, какъ бы обязанностью считаетъ спросить прехладнокровно: «А гдѣ мы сегодня, В. О.»? И онъ опять повторяетъ, хотя и посердится минуты три передъ этимъ. На послѣднемъ вопросителѣ обыкновенно изливается накипѣвшая желчь В. О. и послѣднимъ всегда бываетъ нашъ добрѣйшій, безпечнѣйшій и лѣнивѣйшій въ мірѣ человѣкъ И. И. или Гнатъ, какъ у насъ называютъ истиннаго, по флегмѣ, сына Малороссіи… Онъ встрѣчаетъ у машины В. О. и тоже отъ нечего дѣлать треплетъ его ласково по плечу, и не замѣчая, что В. О. уже разсерженъ, начинаетъ издалека… «А вѣдь вѣтеръ славный, В. О.»? — Да, да, едва отвѣчаетъ В. О. «Сколько то это бы мы миль сдѣлали… а»? Тутъ В. О. разражается всею силою накипѣвшей досады; тутъ то онъ срываетъ сердце, бранитъ и упрекаетъ Гната, что онъ механикъ, что ему и не нужно знать числа миль и т. д. И. И. слушаетъ и не моргнетъ глазомъ, будто и не ему говорятъ, и какъ только В. О. кончитъ свою рѣчь, — снова съ убійственнымъ хладнокровіемъ спроситъ: «Такъ миль то сколько прошли, В. О.»? Послѣдній плюнетъ съ досады, мигомъ проговоритъ «196» и уйдетъ въ каюту, оставивъ милаго Гната- размышлять отчего 196 миль прошли, а не 197…
Послѣ обѣда, который, не смотря на долгое плаваніе, очень хорошъ, благодаря хозяйственному таланту Н. А., нѣкоторые отдыхаютъ, а другіе выходятъ на верхъ, посидѣть подъ тентомъ и выпить на чистомъ воздухѣ чашку кофе. Въ каютъ-компаніи тихо… Публика читаетъ или спитъ.
Общіе оживленные и часто не лишенные занимательности разговоры начинаются въ 5 или 6 часовъ…
Кто разсказываетъ про прежнюю службу. Вспоминаютъ прошлое… М. Е., вспоминаетъ Черное море и прекрасно разсказываетъ анекдоты про покойнаго Нахимова, или другихъ… Разойдется и П. А. и поразскажетъ, какъ они изучали всеобщую географію, плавая съ П-ъ… А на диванѣ Н. Я. вспоминаетъ Кронштадтъ, ему очень дорогой… Вспоминаются тамошніе балы и, какъ слѣдуетъ, и царицы этихъ баловъ, гдѣ разсказчики сами провожали не одинъ пріятный часъ. Милый И. И. слушаетъ всѣхъ молча. «Да вы бы, И. И., что нибудь разсказали»? спрашиваютъ его. Но И. И. молчитъ. «Гнатъ, а Гнатъ, обращаются снова къ нему, да побачьте что нибудь»?.. Но хладнокровный сынъ Украйны непоколебимо безмолвствуетъ… «Да спойте, Гнатъ» «якъ пидъ вишенью, пидъ черешенью»)? Нѣтъ отвѣта.
Вообще И. И. цѣлые дни думаетъ, какъ говорятъ на корветѣ; когда мы подъ парусами, Гната и не слыхать, но только приказали разводить пары, И. И. ужь шумитъ въ машинѣ въ своей засаленной, грязной, но все же бѣлой, какъ онъ наивно говоритъ, — курточкѣ. Изъ тихаго, смирнаго, лѣниваго онъ перерождается… Безпечность и вопіющая лѣнь, ясно обозначавшіяся во всемъ его существѣ, начиная отъ грязныхъ воротниковъ рубашки, до дыры подъ мышками у сюртука — дыры, еще видѣнной мною у него въ Кронштадтѣ — исчезаютъ: И. И. дѣлается озабоченъ, разговорчивъ и даже теперь не улыбается своей обычной, доброй, но съ оттѣнкомъ малороссійскаго лукавства — улыбкой, а громко смѣется, что, какъ всѣми замѣчено, случается лишь подъ парами. «Да вы, И. И., пару больше бы держали» говорятъ ему, когда онъ весь въ сажѣ (ибо самъ лазитъ всюду), въ бывшей нѣкогда бѣлой классической своей курточкѣ, покажется на верху. «Довольно пару, довольно держимъ… Идемъ по девяти узловъ, да и въ машинѣ все исправно и угля довольно», весело отвѣчаетъ, съ любовью преданный своему дѣлу, душею чистый и милый Иванъ Игнатьичъ и снова исчезаетъ въ жилище циклоповъ.
Часовъ въ шесть мистеръ Макуайръ садится за фортепіано. Публика слушаетъ и похваливаетъ его милую, симпатичную игру. Но бѣдный Макуайръ, по окончаніи каждой піесы, бываетъ осаждаемъ безконечными просьбами, свидѣтельствующими разницу музыкальныхъ вкусовъ нашей публики. «Мистеръ Макуайръ, польку, пожалуйста… что нибудь повеселѣй» проситъ Н. А. «Нѣтъ, вальсъ Indienne», едва выговариваетъ застѣнчивый гардемаринъ Г. «Изъ Нормы, м. Макуайръ, изъ Нормы, ради Бога — кричитъ, имѣющій претензію и на музыкальное ухо черненькій А. С. — вотъ эту арію мы споемъ». «Нѣтъ, ужь сыграйте ваше ноктюрно, м. Maкуайръ, или что нибудь погрустнѣй», замѣчаетъ другой. «Травіату, М. Макуайръ, Травіату» проситъ третій. «Поповну, Поповну, сыграйте», кричитъ четвертый… Какъ видите, музыкальныя наклонности публики совершенно различны… И надо отдать справедливость любезности добраго Макуайра, онъ всегда старается удовлетворить музыкальнымъ потребностямъ каждаго, но когда онъ въ ударѣ, то играетъ пьесы по своему вкусу, и мы наслаждаемся безподобнѣйшимъ tutti frutti въ Атлантическомъ океанѣ, за нѣсколько сотъ миль отъ берега, и нѣсколько тысячъ — отъ Петербурга, на «утлой ладьѣ», какъ называютъ поэты — въ видахъ поэтической красоты — корабли морскіе. Наверху иногда вахтенный убирается отъ сильнаго шквала, а мы внизу и не думаемъ объ немъ, переносясь мыслями далеко отъ моря и слушая Травіату…
М. Е. разсказываетъ свои батарейныя воспоминанія. Онъ пробылъ всю севастопольскую осаду на бастіонѣ, а потому его простой, безъискусственный разсказъ, его безчисленные анекдоты занимаютъ всѣхъ очень. Около него сгруппировалось человѣкъ шесть, слушающихъ разсказъ объ одномъ изъ покойныхъ Севастопольскихъ дѣятеляхъ — объ Z, — человѣкѣ со многими странностями и жестокаго въ обращеніи съ матросами до невозможности, — человѣкѣ, котораго сдѣлала такимъ (какъ и многихъ) прежняя наша морская служба, особенно въ Черномъ морѣ. "Онъ, я вамъ скажу, говоритъ М. Е. (я позволю себѣ передать этотъ разсказъ словами М. Е.) и на батареѣ былъ тотъ же, что на кораблѣ. Мнѣ, говорилъ Z, все равно, что корабль, что батарея… отъ порядка ни-ни… Вѣдь вы меня знаете, а?… обратился онъ къ матросамъ. «Знаемъ, в. в--іе, знаемъ», отвѣчаютъ матросы зычно. И еще бы не знать Z. Кто въ Севастополѣ не зналъ Z. Всѣ его знали. Знали (и побаивались) его офицеры, какъ отличнаго моряка и невыносимаго капитана, зналъ его и матросъ, какъ суроваго и любящаго линекъ, но все таки справедливаго и заботливаго начальника; зналъ его всякій въ городѣ… Ну и придетъ онъ, бывало, къ намъ на батарею, — его экипажъ у насъ былъ, — прихрамываетъ, съ костылемъ, раненъ передъ этимъ былъ, ходитъ взадъ и впередъ да посматриваетъ какъ наши ядра ложатся. Подойдетъ къ комендору какому нибудь… «Что, готово»? спрашиваетъ. «Готово, в. в-діе» отвѣчаетъ матросъ… Z самъ повѣритъ правильность прицѣла и если невѣренъ — бѣда матросской спинѣ, собственноручно костылемѣ оттреплетъ, да такъ, что хуже линьковъ, да и офицеровъ разнесетъ препорядочно. Одно время пересталъ Z ходить на батарею. Ну, думаемъ, слава Богу… нѣтъ Z, видно раненъ опять… Глядимъ, а ужь его сутуловая фигура къ намъ тащится, голова обвязана чернымъ платкомъ. «Здравствуйте», говоритъ, «что, небось, не ждали меня! Ну-ка стрѣляй; я посмотрю», обратился онъ къ первому комендору. Выстрѣлъ былъ удачный, и комендоръ получилъ пять рублей. «Только смотри, Егоровъ, до безчувствія не напейся, а то каналью гдѣ нибудь пьянаго убьютъ», добавилъ Z. И надо вамъ сказать, странный человѣкъ былъ Z! Честенъ до крайности, благороденъ, любилъ очень матроса; у него въ экипажѣ матросы и одѣвались, и ѣли лучше, а за малѣйшую вину бывало запоретъ. Меньше 100 и не давалъ, да и это рѣдко, а то менѣе 600, 400 и не отдѣлывались. Боялись его таки наши, а пуще всего армейскіе, особенно когда онъ секреты осматривалъ. Чуть спящаго замѣтитъ, сейчасъ урядникамъ велитъ линьками дуть, не разбирая кто… И черти же эти урядники были, какъ разъ подъ стать Z. Служба ихъ и была только ночью, всю ночь они ходятъ. Народъ здоровый, отпѣтый; для него и жизнь то вся два ведра водки стоитъ! Ну ужь и мяли они армейскихъ! На Z и адмиралу офицеры жаловались… Да что возьмешь! «Виноватъ, говоритъ Z, в. в-ве, я точно, говоритъ, ударилъ спящаго въ секретѣ — вѣдь иначе непріятель живьемъ возьметъ. Нѣтъ, у Z не поспишь. Всю ночь на пролетъ ходитъ! А все же добрый человѣкъ былъ! Крутъ, горячъ — это правда, но за то тѣхъ твердыхъ катоновскихъ служебныхъ правилъ, которыя рѣдко найдешь. Странно! А этотъ звѣрь, какъ его считали, плакалъ, когда въ первый день бомбардировки убили матроса у него на кораблѣ. Всѣ удивлялись этому», закончилъ М. Е.
Дѣйствительно, этотъ человѣкъ исполнялъ свой долгъ въ безукоризненной точности; для него служба была тѣмъ священнымъ закономъ, предъ которымъ все приносится въ жертву. Не отступая на волосъ отъ нея, онъ того же неумолимо требовалъ отъ другихъ… Понятно, что его жестокость, почти баснословная, была выработанна подъ вліяніемъ строгой дисциплины, въ прошедшее 25-лѣтіе, когда жестокость была просто привычка, сильно укоренившаяся… просто закалка службы, какъ и сухопутной, такъ и морской, — манера, которой волей-неволей слѣдовали почти всѣ.
М. Макуайръ кончилъ играть. Уже бьетъ четыре склянки — десять часовъ, время, когда большая часть ложится спать. Въ к.-к-ніи остаются разночинцы и тѣ, которымъ не на вахту ночью. И. П. С. читаетъ Гоголя или Щедрина. Его слушаютъ съ удовольствіемъ. Неутомимые спорщики спорятъ, но ужъ не такъ громко, а вполголоса, ибо въ противномъ случаѣ кто нибудь изъ каюты скажетъ упрекающимъ голосомъ: «Да полноте, господа, вѣдь 12-й часъ, а мнѣ съ полуночи на вахту, вы спать не даете… Завтра спорить-то кончите»! «Какое завтра» говоритъ Н. Я. «Ну вы сами посудите, П. А.; развѣ можно въ бейдевиндъ, при сильной качкѣ, фокъ ставить, если носу тяжело… Вѣдь тогда онъ совсѣмъ зароется… Не правда ли? а-а»? Очень часто бываетъ, что тотъ же П. А., которому съ полночи на вахту, увлекается споромъ и принимаетъ въ немъ горячее участіе, лежа въ койкѣ, у себя въ каютѣ. Тогда обыкновенно кричитъ Н. А.: «господа, господа, помилосердуйте!.. вѣдь только и есть время поспать, и того не даете». Но всѣ знаютъ, что Н. А. заснетъ и при громѣ пушекъ и спитъ не только ночь и послѣ обѣда, а даже и всякое остальное свободное время… Говоритъ, это онъ только такъ. Къ 12 часамъ к.-к-нія пустѣете. Развѣ одинъ или два рьяныхъ чтеца засиживаются позднѣй. Все спитъ, отдыхаетъ отъ прожитаго дня. Завтра опять встанутъ и опять проживутъ наступившій день почти такъ, какъ и прошлый. И этакъ тянутся дни и недѣли.
У экватора насъ встрѣтили сильные дожди, продолжавшіеся дня три. 7-го января мы пересѣкли экваторъ. По этому случаю матросы отпраздновали переходъ его давно извѣстнымъ, древнимъ способомъ, — обливаніемъ водой, переходящихъ экваторъ въ первый разъ. Былъ у насъ и Нептунъ (Жаворонковъ) съ длинной сѣдой бородой, въ вывороченномъ тулупѣ, съ раскрашеннымъ лицфмъ и трезубцемъ въ рукахъ. Онъ важно, какъ и подобаетъ богу морей, — ѣхалъ на пушечномъ станкѣ, представлявшемъ колесницу, везомый, вмѣсто гиппокампа, четырьмя раскрашенными полунагими матросами. Жена его Амфитрида шла сбоку и не была привлекательна, въ лицѣ нашего патріота баталера. Сзади шла свита Нептуна, представлявшая и наядъ, и нереидъ, и тритоновъ. Это все были молодые парни, не пожалѣвшіе черной и красной краски, которою усердно вымазали свое тѣло… На головахъ у всѣхъ были вѣнки изъ бумаги.
Остановившись на шканцахъ у мостика, гдѣ стоялъ капитанъ съ офицерами, Нептунъ слѣзъ съ колесницы и потребовалъ списокъ фамиліямъ офицеровъ. Полунагой Андреевъ, его начальникъ штаба, подалъ списокъ, и тогда Нептунъ, прочитавъ фамилію капитана, началъ спрашивать у него: «кто онъ такой, какой службы и государства, куда идетъ и хочетъ-ли, чтобъ все плаваніе корветъ его шелъ съ отданными булинями»? Разумѣется, капитанъ пожелалъ этого, но Нептунъ, какъ властитель моря, не иначе готовъ былъ исполнить это желаніе, какъ получивъ взятку (и морскіе боги берутъ взятки!), т. е. за ведро рому… Ведро рому было дано къ вящему его удовольствію, а капитану за то обѣщаны попутные вѣтры вплоть до Зондскаго пролива. Подобнымъ образомъ откупились и мы ромомъ, только, конечно, въ меньшей пропорціи, чтобъ имѣть попутнякъ и чтобъ, кромѣ того, не быть, согласно обычаю, вымазаннымъ сажею и послѣ выкупаннымъ въ ваннѣ, тутъ же стоявшей у нептуновской колесницы. Остальная публика, т. е. матросы, подверглись всей силѣ жестокости и своеволія Нептуна, и, при общемъ смѣхѣ, тритоны обмазывали всѣмъ лица сажей и послѣ въ платьѣ сажали въ ванну и по выходѣ еще провожали бранспойтомъ. Старые матросы, прежде пересѣкавшіе экваторъ и слѣдовательно избавленные отъ купанья, — утѣшали бѣдныхъ новичковъ, пресерьезно увѣряя, что такъ-де слѣдуетъ и что иначе попутныхъ вѣтровъ Нептунъ не дастъ. Не избѣжали и мы купанья, не смотря на данныя нами чарки рому. Видно, Нептунъ и обмануть былъ не прочь!.. Взятку взялъ, а обѣщанія не исполнилъ и послѣ матроскаго купанья, велѣлъ своимъ царедворцамъ уставить на насъ бранспойтъ и окачивать. Мы то же были всѣ вымочены до нитки, при громкомъ и дружномъ смѣхѣ всѣхъ матросъ. Такъ прошелъ день перваго нашего перехода черезъ экваторъ.
Плаваніе въ южныхъ тропикахъ было прекрасное, но уже наша тропическая жизнь приходила къ концу. Скоро мы должны были проходить Тринидатъ, а тамъ и прощай тропики! Еще 17 января В. О. цѣлый день говорилъ, что завтра мы его пройдемъ. — Да въ которомъ часу? спрашивали его. — «Въ четыре, въ четыре часа утра должны его траверзъ пройти» говорилъ озабоченный В. О. Въ это время мнѣ и пришлось стоять на вахтѣ. Океанъ былъ спокоенъ. Луна плыла межъ легкихъ облаковъ, кидая свой мягкій свѣтъ на матросъ, группами сидящихъ подъ рострами и на бакѣ. Корветъ бѣжалъ по 9 узловъ. Впереди виднѣлось сѣрое пятно, которое и обозначилось островомъ. Предсказаніе непогрѣшимаго В. О. сбылось въ точности. Мы проходили въ 4 часа траверзъ Тринидата — этой мрачной голой скалы среди океана, безлюдной, одинокой, будто сторожъ стоящій на перепутьѣ кораблей.
Дни все еще отличные, но вставать по утрамъ на верху холодно. Температура воды уже 15°, 16°. Вечерами тропическими ужь не наслаждаемся, часто находятъ шквалы съ сильнымъ дождемъ. 25-го января было такъ холодно, что мы простились съ тропиками и надѣли сукно. Вѣтеръ все дѣлался свѣжѣй и свѣжѣй; корветъ уже не шелъ спокойно, какъ прежде, а часто вздрагивалъ. На бакѣ опять сердитыя брызги волнъ обдавали съ ногъ до головы матросъ, которые не отходили отъ снастей и не лясничали, довѣряясь тропикамъ. Чаще убирались брамсели, часто брались и рифы. Кругомъ вертѣлись альбатросы, глупыши и маленькія штормовки. Вѣтеръ уже ревѣлъ, разведя громадное волненіе. Корветъ стоналъ отъ тяжелой качки; опять пошелъ скучный, невыносимый скрыпъ переборокъ, опять пришлось въ каютахъ все принайтовить. Опять бѣдняку матросу стала каторжная, безсонная жизнь… На вахтѣ приходилось кутаться; опять начиналась жизнь, полная тревогъ и безпокойства — словомъ, настоящая жизнь моряка, съ которой я и познакомлю читателя въ слѣдующей главѣ.
Тропическая же, или какъ у насъ ее называли, дачная наша жизнь, — жизнь, полная прелести и покоя — кончилась.
Стоятъ матросы у своихъ снастей, жмутся въ своихъ дождевыхъ пальтишкахъ и искоса поглядываютъ на сердитый океанъ и на его побѣлѣвшія волны, по которымъ скользитъ себѣ и тѣшится штормовка…
— Господа сказывали, — быть бурѣ — коли штормовка все коло тебя вертитси… замѣчаютъ матросы…
— Ишь ты!.. Такъ и шныритъ у борта варварка!..
— Здѣсь еще што братцы, (сказалъ Кирилычъ) витеръ дрянь, а вотъ въ индійской придемъ такъ страсти… Тамъ такой витеръ бываетъ — вураганомъ прозывается — отъ котораго темень кругомъ стоитъ…
Съ нѣкоторымъ страхомъ и любопытствомъ слушаютъ молодые матросы разсказчика и снова глядятъ на океанъ, будто его спросить хотятъ: бываютъ ли такіе страхи, которые имъ сулитъ Кирилычъ…
— А далече, Кирилычъ, до индійскаго?..
— Господа сказывали къ вечеру… не то къ ночи придемъ!
И въ каютъ-компаніи только и было разговору, что объ индѣйскомъ океанѣ — этомъ страшилищѣ моряковъ — океанѣ бурь и урагановъ, въ которомъ ежегодно погибаетъ десятка два судовъ…
И вотъ къ вечеру корветъ вошелъ въ Индѣйскій океанъ; пошелъ бороздить и его волны, пошелъ повидать страхи, объ немъ писанные и разсказанные…
Въ каютъ-компаніи даже устроился парадный ужинъ съ шампанскимъ и, какъ водится, съ многочисленными спичами… Матросамъ еще утромъ роздали по лишней чаркѣ водки и сказали рѣчь, въ которой выразили, что и въ Индѣйскомъ океанѣ отъ нихъ ждутъ такихъ же лихихъ работъ, какъ и въ атлантическомъ… Отслужили даже молебенъ!..
Вотъ съ какою торжественностью мы вступали въ эту бурную, водяную пустыню!..
Первый день встрѣтилъ насъ прелюбезно, за то во второй день вѣтеръ запѣлъ болѣе суровую пѣсню…
И пошла жизнь съ постоянной качкой и съ морской музыкой… Снова потянулись безконечные дни съ дождемъ, да со шквалами… Пришлось на время позабыть о блаженной тропической жизни, снять лѣтнее платье и солому съ головы, одѣться съ ногъ до головы въ непромокаемую гутаперчу и получать изрѣдка (если рулевой сплошаетъ) морскія ванны… Обѣдать не иначе какъ съ сѣткой, чтобъ не каталась по столу посуда, (потому, корветъ валяетъ со стороны на сторону) держать тарелку супа въ рукахъ и часто не доносить ложки по назначенію и видѣть, какіе мыслети выписываютъ вѣстовые, подавая кушанье… Снова невыносимо заскрипѣли переборки по каютамъ… заскрипѣли, точно заплакали, застонали и гонятъ нервнаго человѣка на верхъ…
Но и тамъ не лучше!.. Словно изъ подъ ногъ уходитъ палуба и мочитъ частый, назойливый дождикъ… А вѣтеръ напѣваетъ въ снастяхъ такія заунывныя пѣсни, тоску наводящія, что поневолѣ гонитъ внизъ… Приходится сѣсть или лечь… кататься со стороны на сторону и снова искать и не находить себѣ мѣста…
«И за что мучаешься (думается въ такое время)… Экая нелегкая погнала тебя… Сидѣлъ бы ты теперь въ теплой комнатѣ. (И какъ нарочно видъ теплой комнаты словно дразнитъ тебя и представляется въ воображеніи поразительно ясно, даже съ разными аксесуарами хорошей комнаты… даже съ каминомъ и кресломъ). И работалъ бы, не качаясь, не обливаясь водой и не пронизываясь вѣтромъ…»
Но выглянетъ вдругъ солнышко… Корветъ снова разставитъ всѣ свои паруса и, словно петрель, полетитъ по десяти миль въ часъ… Все словно просвѣтлѣетъ на палубѣ… И матросы радостнѣй станутъ, что просушить бѣлье удастся… И котята выбѣгутъ снизу и растянутся на припёкѣ… И нашъ Джекъ (обезьяна) сядетъ на бортѣ и весело улыбнется… И даже хмурый, молчаливый Гнатъ выйдетъ на верхъ и промычитъ себѣ подъ носъ: «хорошая погода…» И боцманъ Никитичъ не съ такимъ сердцемъ лупнетъ въ этотъ день Макарку… И Макарка не такъ сердито съѣздитъ по уху Джека, (Джекъ иногда ни съ того ни съ сего кусается), если Джекъ его куснетъ за ногу… И наконецъ Левка-разбойникъ даже отвѣтитъ въ этотъ день на вопросъ не такъ лаконически… И мысли ваши настроятся въ ладъ съ такой картиной… Вы ужь не жалѣете, что пошли по морямъ, по океанамъ, ибо сколько за это новыхъ мѣстъ, новыхъ людей увидите!..
Но вамъ хоть вознагражденіе за все, и большое вознагражденіе есть, а матросу и того нѣтъ…
Не пойдетъ онъ музеи осматривать, какъ вырвется послѣ пятидесятидневнаго плаванія на берегъ; не пойдетъ ни въ театры, ни въ иныя духовно-увеселительныя заведенія, въ которыя вы можете пойдти, — а пойдетъ онъ въ кабакъ, чтобы хоть на время забыть о своей тяжелой жизни, натрескаться въ лёжку и послѣ быть привезеннымъ на корветъ въ видѣ трупа… Такъ изъ за этого-то и переносить столько не стоитъ… Что водка въ кронштадскомъ кабакѣ, что виски въ с. францизскомъ салунѣ — развѣ не все едино…
И думается Ванькѣ-свинопасу… И Сенькѣ дворовому:
— Эка жисть… И взяли насъ и отправили къ нехристямъ въ сторону, гдѣ народъ голъ ходитъ, однимъ пояскомъ грѣхъ прикрываетъ, и змѣю, и собачину, и крысу… всякую непотребу… прохвостъ жретъ…
И часто когда ночью, (которой бы восхитился ничего не работающій наблюдатель) съ луной, со звѣздами и со всѣмъ прочимъ — фельдшеръ стоитъ на бакѣ и говоритъ (потому слышалъ, что другіе говорили) «ахъ, какъ хорошо», то Ваня свинопасъ дивуется только на фельдшера…
И поэзія бури (занявшая много печатныхъ листовъ у путешествовавшихъ на казенный счетъ литераторовъ) была конечно не по нутру ни Ванѣ-свинопасу, ни Сенѣ-дворовому…
И разъ, когда тотъ же фельдшеръ присталъ къ какому-то матросу въ разговорѣ объ красахъ природы, то матросъ отвѣчалъ:
— Ну тея къ богу, Абрамычъ… Вотъ съ пятаго на вахту опять… эка жисть!..
Стоятъ Ванька съ Сеней у снасти и ведутъ такой разговоръ:
— А што-то, Сеня, въ Покровкѣ дѣется? спрашиваетъ Ваня, и такимъ нарочито равнодушнымъ тономъ спрашиваетъ, шельмецъ, будто ему и взаправду все равно, что въ Покровкѣ дѣется…
— Блиновъ-те… блиновъ сколько трескаютъ… отвѣчаетъ Сеня, облизываясь… (Дѣло было на масляной).
— И на вечорки, чай, ходятъ?..
— Ходятъ, Ваня, ходятъ…
— А староста поди натрескалси?..
— Звѣстно натрескалси… Што ему!..
И вздохнули… при этомъ молодые ребята… Видно, съ поля да на море не такъ-то легко перейти!..
Эхъ вы Вани, Сени-дворовые, Феди-бочары, Ларьки-портные!.. Ну какіе вы моряки!.. Попали вы, кто изъ подъ Саратова, кто изъ подъ Чухломы прямо на океанъ!..
Привыкъ Вани ходить по грязи, (извѣстно, въ деревнѣ грязь не пропадаетъ!) ходить тихо (куда спѣшить?.. Лучше, какъ ни спѣши, не будетъ!) переваливаясь… И вотъ заставили тебя ходить по чисту; (и даже сплюнуть на палубу нельзя) ходить не мѣшкая, а то и вовсе бѣжать (гляди…. вонъ Никитичъ и линекъ изъ кармана достаетъ) и бѣжать не по полю и не по лѣсу, а на марсы бѣжать и повиснуть тамъ на реѣ, надъ океаномъ, который шумитъ и сердится и откуда старикъ-водяной (такъ Ванѣ кажется) языкѣ ему кажетъ…
Теперь взглянемъ, читатель, на Ваньку въ морѣ…
Стоитъ Ванька на вахтѣ, волной обливается… все ему Покровка мерещится… Лѣзетъ на марсъ онъ, море проклинаючи, все ему свинки родныя помнятся… Бѣжить на шлюбку надо… живость требуется… смекалка морская, а Ваня идетъ, еле движется (если линька сзади себя не запримѣчаетъ) и морской смекалки не научается… Не привыкъ и не привыкнетъ — какой бы ножъ къ ремешку не привѣсили — Ваня къ океану… Ужь какъ ни хитрятъ съ нимъ, какъ его не одѣваютъ, а все изъ Ваньки loup de mer’а Куперовскаго сдѣлать не могутъ…
Реветъ вѣтеръ, кидаетъ корветъ, словно мячикъ какой… Забрался Ванька въ укромный уголъ, подъ баркасъ, и дрыхнетъ тамъ… Вотъ и бредить началъ:
— Да ну жь… Боря… куды прешь… Машка подлая… цю, цю, цю… Эхъ вы, баре негодные… Куды лѣзешь… цю, цю, цю!..
А боцманъ линькомъ лупнулъ спящаго Ваньку и говоритъ…
— Чаво раздрыхнулся, чортъ… Ступай брамсель крѣпить!
Сплюнулъ Ванька на сторону и полѣзъ нехотя брамсель крѣпить, а въ головѣ у него все знакомыя чушки… Кончится срокъ Ванинаго мыканья и не пойдетъ онъ въ вольные матросы, а пойдетъ къ чушкамъ…
— Скоро ль, братцы, мыканью-то нашему конецъ, говоритъ, бывало, Ванька, уписывая бананы…
— Еще… годика два маяться…
— Эхъ… штобъ!.. (Непечатныя рѣчи).
А доморощенные Ксавье Раймоны видно не знаютъ этихъ эховъ и потому презадорно обзываютъ Ваньку заправскимъ морякомъ и всѣхъ завѣрить въ этомъ думаютъ.
Кабы они слышали, что говоритъ бывало Сенька дворовый изъ подъ Чухломы подъ экваторъ попавшій, то не печатали бы такого идеальничанья; а коли они не слыхали да печатаютъ вслѣдствіе высшихъ соображеній, что мы молъ, морская нація и что нашъ матросъ, что твой англичанинъ, то слава и честь великія этимъ морякамъ патріотамъ!
Оно конечно было бы немножко странно, еслибы Офиціальный органъ положительно сознался, что нѣтъ у насъ пригожихъ элементовъ для развитія духа морскаго.
Но почему Кронштадскій Вѣстникъ, сколько намъ извѣстно неофиціальный органъ, печатаетъ такія розовыя исторійки, приправленныя гвоздикой и другими пряными снадобьями, послѣ которыхъ читателю остается только воскликнуть: «ахъ зачѣмъ я не матросъ, а чиновникъ… какъ матросу хорошо… какъ весело!..»
Еслибъ Ваня прочитывалъ всѣ эти объ немъ языкочесанья, то вотъ что бы онъ отвѣчалъ:
— Что это вы, господа, людей морочите… Надо мной ругаетесь… Рази могу я вдругъ заправскимъ морякомъ стать, коли я окромя ручья ничаво не видалъ, окромя плота, что сусѣди строили — никакой махины не зналъ, а главное къ земли я пріобыкъ и не тянетъ меня къ морю нисколько…
«Какой же я заправскій и за што, господа, вы на меня клепу взводите… Христосъ съ вами! И попалъ то я въ матросы, а не въ конные гарнадеры, потому што ростомъ не вышелъ… Вотъ Петрушка-большакъ изъ одной вотчины, такъ тотъ въ конные гарнадеры попалъ… Вотъ Микитка кривой изъ одной же опять вотчины, а въ гарнизонъ попалъ… Знать кто чѣмъ взялъ… И привели меня накорабь… Сроду махины такой я не видывалъ… И заставили меня на верхъ лѣзть… Сроду я такъ высоко не лазивалъ… Духъ замираетъ на этакой выси… И дико мнѣ о сю пору здѣсь… Все домой тянетъ, на землю… Дастъ богъ, отставка придетъ, не пойду я больше въ море, чтобъ ему пусто было!.. Вонъ Людвигъ Тепсъ, что въ Ревелѣ килекъ ловилъ, такъ онъ вотъ второй разъ охотой въ „безвѣстную“[4] ходитъ… Люба ему этта жисть…»
Вотъ ужь седьмой мѣсяцъ плаваетъ нашъ корветъ и на немъ сто шестьдесятъ человѣкъ живутъ… Живутъ эти люди теперь однообразно… Впечатлѣнія, сперва казавшіяся новыми… игры, пѣсни, охоты за альбатросами… все пріѣлось, какъ и пріѣлось всѣмъ консервованное мясо.
Тихая погода… солнышко — шти на верху хлебать… Холодно… ненастно — шти въ палубѣ хлебать… Штормъ… варки нѣту — буршлаты одѣвать… Сухарь пожевывать…
Развѣ въ портъ придти?..
И Микитичъ-боцманъ упьется, и Теплухинъ упьется, и Ванька упьется… Всѣ, кто на берегу былъ, — упьются…
Конечно, были и у этой кучи плавающихъ людей интересы и вопросы, занимающіе ихъ, но однообразіе ихъ, а главное ихъ постоянная практическая непримѣняемость до того надоѣли всѣмъ, что имъ съ охотой ужь и не занимались, а если занимались — то болѣе какъ то по привычкѣ, чтобъ языкъ почесать…
Вотъ, растянувшись на бакѣ, старый Кирилычъ разсказываетъ довольно хладнокровно «сколько его спина линьковъ приняла».
— А ты вотъ все жалишьси… говоритъ онъ молодому матросу Аксентію, (дѣйствительно Аксентій сперва горячо плакался) што тебѣ боцманъ иной разъ вдаритъ… Ты, паря глупъ… Ну вдарилъ вчерась вѣдь теперь не болитъ…
И сколько задушевнаго резона было въ этихъ словахъ Кирилыча…
— Не въ томъ, Кирилычъ, што не болитъ, а зачѣмъ онъ вдарилъ…
— Экой ты, братецъ… право… Зачѣмъ, да зачѣмъ вдарилъ?..
— А што, робита, вужинать свистать будутъ… разбуди…
— Дрыхай… знай себѣ…
Прежде бывало и Андрюшка, и Кирилко сильно негодовали на баталера[5] за то что онъ никогда имъ не позволялъ лишней чарки выпить; но, увидавъ, что въ продолженіи семи мѣсяцевъ баталеръ все-таки остается глухъ и нѣмъ къ ихъ негодованію, — негодовать перестали, потому увидали что у баталера ужь такая подлая привычка была……
И только больше для приличія и Кирилко, и Андрюшка ежедневно при раздачѣ водки говорили:
— А нельзя-ли, Евстафьичъ, сегодня парочку?..
— Жирно будетъ… пей свою… раздавалась въ отвѣтъ обычная фраза.
И Кирилко, и Андрюшка выпивали по одной чаркѣ, не забывъ однако уходя сказать:
— Экой аспидъ человѣкъ!..
На слѣдующій день снова говорили то же самое и въ отвѣтъ получали то же самое…
Такимъ-то манеромъ шла жизнь матросская, шла изо дня въ день однообразно.
Закатилось солнце за горизонтъ… Стало быстро темнѣть…
Въ темнотѣ пуще бѣлѣлись сѣдые зайчики… Вѣтеръ сталъ замѣтно крѣпчать… По нему набѣгали тучи…
Вышелъ капитанъ на верхъ… посмотрѣлъ кругомъ, на паруса посмотрѣлъ…
— Къ ночи убрать брамсели…
— Слушаю-съ, сказалъ Николай Степанычъ…
И за тѣмъ капитанъ ушелъ въ свою каюту…
На другой день Индѣйскій океанъ-таки задалъ себѣ знать… Зачалась погодка… Быстро усиливаясь, заревѣлъ вѣтеръ… Словно горы, поднялись волны, и все догнать хотятъ убѣгающій отъ нихъ корветъ, который и стонетъ, и вздрагиваетъ, и клюетъ носомъ, и бортомъ черпаетъ, и все бѣжитъ, да бѣжитъ впередъ…
Заволокло небо тучами… Закрылся горизонтъ… Засновала вокругъ птица морская, заходили стада свинокъ морскихъ…
Скрѣпчало… какъ говорятъ моряки… Къ вечеру ужь мы зарифившись были…
А вѣтеръ все свѣжѣетъ… Вотъ и ночь — темная, непроглядная ночь… Человѣческія фигуры еле обрисовываются, стоя у своихъ снастей… Изрѣдко кто нибудь замѣтитъ:
— Ишь ты что за погодка… Далъ бы Господь, хоть дождь то прошелъ… все легче…
— Хуже будетъ… штурма будетъ… шопотомъ говоритъ сосѣду Теплухинъ… Я и сонъ вчерась видѣлъ…
— Ну… ври… ври… Вишь… Тучи то словно расходиться стали… Это передъ затишьемъ…
На бакѣ впереди двое часовыхъ впередъ смотрятъ… Закутанные въ дождевые пальто, да еще сверху прикрытые старыми брезентами — они то и дѣло отряхаются отъ воды, которая немилосердно обкачиваетъ ихъ…
Неслышно (какъ обыкновенно) громкихъ разговоровъ такою ночью… Люди будто присмирѣли… Молчатъ… И слышится только ревъ и завываніе вѣтра; стонъ какой-то по всему корвету, да громкое рявканье вахтеннаго офицера, стоящаго на мостикѣ — «право… больше право… одерживай!», чтобы по возможности не получить на палубу непріятный paquet de mer…
Дрожитъ корветъ… Тяжело опускается онъ въ водяную трущобу и снова подымается на волны…
И ходишь себѣ взадъ и впередъ по палубѣ, повѣришь людей на снастяхъ, часовыхъ на бакѣ и снова ходишь, пріученный уже ходить по балансирующей палубѣ. А вѣтеръ все сильнѣй и сильнѣй…
— Четвертый рифъ брать! опять рявкнетъ вахтенный…
Свиснудъ Никитичъ въ дудку… Погналъ матросъ четвертый рифъ брать…
— Ишь… окаянная, прости Господи, оказія то, проговорилъ Андрюшка, лѣниво двигаясь къ вантамъ…
Тихо лѣзутъ матросы по вантамъ, словно муравьи расползаются по реѣ, и тамъ, стремительно качаясь надъ океаномъ, пронизываясь насквозь вѣтромъ, — дѣлаютъ свое трудное матроское дѣло…
Блеснетъ молнія… Мигомъ освѣтится все, что прежде тонуло во мракѣ… И фосфорическій, холмистый океанъ безъ начала, безъ конца; и палуба нашего корвета со стоящимъ на немъ населеніемъ, и нависшія по окраинамъ неба черныя, тяжелыя тучи…
Что то на страхъ похожее… какая то боязнь одиночества сожметъ сердце… Невольно въ этотъ моментъ вспомнишь то, къ чему привязанъ, и что такъ далеко отсюда… далеко, а въ pendant къ этому вдругъ воспоминаніе о погибшемъ кораблѣ Лефортѣ подвернется…
Вотъ волна подошла… большая волна… Въ темнотѣ она великаномъ кажется передъ корветомъ… вотъ подходитъ ближе… ближе… Кажется, сейчасъ и проглотитъ этотъ плавучій домъ со всѣми его обитателями, проглотитъ какъ акула, глотаетъ рыбу, и тогда поминай какъ звали!.. Будутъ послѣ разыскивать, статьи ученыя въ ученомъ Морскомъ Сборникѣ печатать, догадываться отъ чего мы погибли, полемизировать… и въ конецъ концовъ рѣшатъ (ужасное рѣшеніе!), что сто шестьдесятъ живыхъ людей пропали безъ вѣсти, какъ пропадаетъ иголка или носовой платокъ.
И застонетъ Покровка… Завоятъ, заголосятъ Акулины и Матрены…
Но волна съ шумомъ разбивается о крѣпкіе бока корвета и обдаетъ съ ногъ до головы стоящихъ на бакѣ матросъ…
— Экая анафема задалась! сурово скажутъ матросы, перекрестятся и отряхнутся, словно утки, отъ воды…
Озлобленно въ эти минуты смотришь кругомъ и нетерпѣливо ждешь конца вахты…
А тутъ иногда вспомнишь въ это время Петербургъ… Вотъ освѣщенная зала большаго театра… Публики много, и все публика прекрасная… Вотъ одинъ фертъ, вотъ другой фертъ… Много ихъ, и не сосчитать… Вотъ сидятъ… Я вижу на ихъ глупыхъ лицахъ однако тревогу… глаза будто выражаютъ несбывшуюся надежду… Лицо сокрушается… Вотъ именно на этомъ молодомъ, но уже изношенномъ лицѣ и даже скорбь вижу… Что такое!.. Что?.. чего ты, голубчикъ, сокрушился?.. а вижу… Понимаю, другъ… Радина или Соколова не совсѣмъ хорошо сейчасъ задрали ногу…
А вотъ слышу я, сквозь ровъ вѣтра, другой голосъ… голосъ Пифіи московской… Этотъ зловѣщій, гадкій голосъ, словно выходитъ со дна морскаго и кричитъ, визжитъ на всѣ голоса «Мальчишка… Дуракъ…»
— Ой, ой ёй!.. вдругъ раздается стонъ мучительный…
— Что такое?.. спрашиваешь, разомъ отрѣзвившись отъ разныхъ мечтаній…
— Палецъ Ефимову, в. б-іе, оторвало… марсофаломъ, угрюмо говоритъ боцманъ…
Принесли фонарь… У Ефимова указательный палецъ еле висѣлъ на кожицѣ…
Снесли его въ лазаретъ…
— И какъ это Ефимка проглядѣлъ… говорилъ кто-то.
— Нѣшто ты не проглядишь… вишь темень…
— Стало… безъ пальца Ефимка…
— Будь радъ што не безъ руки… дура!.. сердито отвѣчали спрашивающему…
Въ лазаретѣ еще стоналъ Ефимовъ, а балетный фертъ наконецъ успокоился… Радина до того задрала ногу, что 1-й рядъ неистово загоготалъ…
Бьетъ семь склянокъ (½ двѣнадцатаго)… Какъ то легче и веселѣй стало… Осталось всего полчаса, но за то съ какимъ нетерпѣніемъ ждешь эти полчаса. Полагаю, что влюбленный не такъ ждетъ часа свиданія съ своею возлюбленной, какъ вахтенный смѣны въ такую погодку… Тогда и не повѣришь почтенному во всѣхъ прописяхъ начертанному изреченію, что «время жизни скоротечно». Вретъ оно, какъ и всѣ прочія врутъ… Напротивъ, тутъ время, казалось, тянется чортъ знаетъ какъ долго… И матросы веселѣй стали… Пошли лясы…
— Ну ужь и погодка… И темень такая, што глазъ выколешь… А главное ничава тебѣ на марсѣ не видно…
— На другихъ судахъ и не такая погодь выдавалась, говоритъ старикъ Гришка, а все на марсѣ видали, по тому случаю, что коли ты чево на марсѣ не запримѣтишь, — то опосля спиной и разсчитаешься…
— Выходитъ… запримѣчать надоть…
— Мало того, что внизу спину тебѣ лопаремъ изроютъ, еще отъ ундера на марсѣ грѣха то сколько примешь… Всѣ зубы те изотретъ… Иии… боже мой…
— А то и выбьетъ, хладнокровно замѣчаетъ Кирилычъ…
— Н-да… Вамъ, робята, тово и не знать… Вольгота нонѣ пошла…
Григорычъ усмѣхнулся и пошелъ къ кадкѣ покурить…
— А что, дядя, обратился къ Теплухину молодой матросъ Петрушка, страшнѣй евтаво будетъ, аль не будетъ?..
— Будетъ, братъ, еще не то будетъ…
— А что жь, дядя, будетъ?.. со страхомъ и любопытствомъ спрашиваетъ Петрушка…
— А будетъ то, что когда день ночи равенъ станетъ, то буря, штурма, значитъ, подымется, и такая, братецъ ты мой, штурма, что тапершній вѣтеръ дрянь предъ самымъ евтимъ вураганомъ… Станетъ тогда день темный, словно ночь… И гроза подымется… И громъ, братецъ ты мой, пойдетъ великій по небу, волны пуще выростутъ… И такой вуруганъ станетъ, такая великая зачнется страсть, что бѣлье чистое надѣвать надо… Много въ этотъ самый день кораблей по морямъ топнетъ… Много…
— А зачѣмъ, дядя, бѣлье чистое надѣвать надо?..
— Зачѣмъ… Извѣстно зачѣмъ?.. Штобы на тотъ свѣтъ, не свиньей какой, прости господи, преставиться, а чистыимъ божіимъ созданіемъ… И вездѣ заводъ такой… Штурма — большая — рубаху мѣняй… И коли…
— Бреши… бреши… Смущай парня то… перебилъ разсказчика Жаворонковъ… Оно, конечно, бываетъ страсть, да не всякій же корабль топнетъ… коли управится хорошо, и не потопнетъ…
— Вотъ Ляфортъ же потопъ…
— Опять же дурно управился…
— Ври… Богъ такъ положилъ… Никто, какъ Богъ…
— Нешто людской гибели онъ хочетъ?.. Посуди-жь…
— За грѣхи, братецъ ты мой, за грѣхи… И ежели у насъ примѣрно грѣшниковъ большихъ много, то всѣ погибнуть можемъ… ддда…
— Все то ты врешь, говорю я, врешь… Ну гдѣ ты про это слыхалъ?..
— Крыса ты учебная… Тебѣ и не слыхать того, что я знаю…
— А што ты знаешь, богъ те люби…
— А то, што ты подлецъ!..
— Кровопивецъ ты…
Дѣло не обошлось безъ дальнѣйшей ругани, еслибы не раздался голосъ вахтеннаго.
— Марсовые на марсъ! 4-й рифъ отдавать!
Кончились споры. Пошли рифъ отдавать. Вѣтеръ сталъ немного тише…
За четверть часа до восьми склянокъ (до 12 часовъ значитъ) съ радостью посылаешь будить того, кто долженъ смѣнять.
— Да они не встаютъ, докладываетъ разсыльный.
— Буди, скажи, что восемь било!
Разсыльный снова отправляется будить жертву, которой придется мокнуть съ полуночи до четырехъ часовъ…
— Ваше благородіе… а ваше благородіе!.. вставайте, толкаетъ онъ спящаго, на вахту пора… Десять минутъ осталось…
— Ггммъ… Скажи, когда пять останется, мычитъ съ просонья жертва и сново засыпаетъ…
Но разсыльный очень хорошо знаетъ, (по опыту конечно, по опыту!) что ему же на орѣхи попадетъ, если вахтенный не во время встанетъ, и потому, постоявъ съ минуту у койки, онъ снова толкаетъ спящаго.
— Пять минутъ осталось, Ваше б--іе!..
Жертва еще нѣжится въ теплой постелѣ, потягивается, зѣваетъ… но, вдругъ вспомнивъ, что и въ самомъ дѣлѣ опоздать можетъ, — вскакиваетъ и нервически быстро одѣвается…
— Что, холодно?.. спрашиваетъ у разсыльнаго.
— Шибкій вѣтеръ, в. б--іе!..
— А дождь сильный?..
— Иии… не приведи богъ, што за погода!..
— Подай дождевикъ и шляпу!..
Вахтенный совсѣмъ готовъ… Онъ идетъ изъ каюты и, проходя въ палубѣ мимо часовъ, видитъ, что еще цѣлыхъ пять минутъ осталось…
— Ты что меня раньше разбудилъ, ааа?.. грозно обращается онъ къ разсыльному.
— Да вѣдь вы же за пять минутъ приказали…
И отправляется въ каютъ-компанію. Тамъ, сидя въ креслѣ, досыпаетъ свои свободныхъ пять минутъ…
— Што, братъ, изругали? спрашиваетъ скуксившійся подъ мостикомъ сигнальщикъ разсыльнаго…
— Извѣстно, со сна баринъ сердитѣй…
— «Вооосемь бить!» раздается веселый голосъ.
Сонный вахтенный вздрагиваетъ и стремглавъ летитъ на верхъ, очень хорошо зная, что простоять въ такую погодку, ожидая смѣны, лишнихъ пять минутъ, — крайне непріятно…
Весело пробиваетъ колоколъ восемь ударовъ… Пріятно отзывается этотъ звонъ для первой вахты и непріятно для второй, которая еще лежитъ въ койкахъ… Раздается въ люкъ, туда гдѣ спятъ матросы, долгій свистъ въ дудку и въ слѣдъ за нимъ громкій, звучный, полный радости и удовольствія боцманскій голосъ:
— Вторая вахта на вахту!..
Встрепенулись спящіе… Протерли глаза…
Стали одѣваться…. Кто то въ полутемнотѣ сталъ разсказывать свой сонъ.
— Снился мнѣ, братъ, сонъ… Сперва, будто я дома… опосля ведмѣдь снился… Затѣмъ и домъ и ведьмѣдь пропалъ… пришла Дунька и…
— Микитка… ты буршлатъ взялъ? раздается сердитый голосъ…
— Не бралъ я твоего буршлата… Эка, братцы, страсть на верху… Поди ты!..
— И куда онъ дѣлся?.. Ребята, кто башмакъ взялъ?..
— Ефимкѣ, братцы, палецъ оторвало!.. говоритъ кто то, пришедшій съ верху…
— Што ты!.. И какъ это онъ?..
— Выходитъ марса-фаломъ, значитъ!..
— Ишь ты!.. Эва Господи!..
— Отдай ты мнѣ хуфайку!.. кричитъ кто-то.
— Убирайси… знаешь куды?.. отвѣчалъ голосъ…
— А куды?..
— Туды!..
— Ну… живо… живо вались на верхъ… Копайсь… у меня!… крикнулъ боцманъ…
И матросы, словно пауки, стали вылѣзать на верхъ; и шла межъ ними разная воркотня подъ носъ: «Ишь ты дожь!» «И што это за погода!» «И чортъ его знаетъ, куды буршлатъ запропастился… это безпремѣнно сволочь Микитка… Ужо взмылю!..» — «Да, братецъ ты мой Дунька» — «Нѣтъ, какъ хочешь, а… да не толкайсь… лѣшій»!..
Старые вахтенные весьма пріятно потянулись, при видѣ смѣняющихъ товарищей и при мысли о томъ, что сейчасъ въ койку; хотя и немного спать, всего четыре часа, а тамъ опять подъ дождь, подъ холодный вѣтеръ и подъ брызги волнъ…
Часовые, смотрѣвшіе впередъ, повернули свои чудовищные въ темнотѣ головы.
— Што, братцы, много звѣздъ насчитали? подсмѣиваются надъ ними баковые…
— Кой чортъ… Темень… И не эти теѣ не видать… Тутъ хоть лбомъ стукни судно, такъ не увидишь!..
— А все видь! Потому приказано — и видь! замѣчаетъ Григорьичъ, спускаясь внизъ…
На мостикѣ смѣняются вахтенные офицеры… Закутанная въ пледъ и пальто фигура подходитъ и ко мнѣ.
— А, здравствуйте, говоришь радостно… Зарифленный форъ-марсель, трисель и фока-стаксель… двое часовыхъ впередъ смотрятъ… Огни исправны… Желаю вамъ пріятной вахты!
И стремглавъ бѣжишь въ каютъ-компанію выкурить папироску.
Тускло освѣщаетъ качающійся фонарь каютъ-кампанію… Катается себѣ по столу лежащая на немъ пепельница… Скрипятъ переборки, раздирая своимъ скрипомъ ухо… На диванѣ дремлетъ старшій офицеръ, но дремлетъ такъ, что всегда готовъ проснуться, если вѣтеръ засвищетъ или случится что нибудь важное на верху…
Заспанный вѣстовой влетаетъ въ каюту, стукается отъ качки лбомъ въ переборку и суетъ въ руки стаканъ чаю и завернутую въ салфетку сахарницу…
Чай послѣ подобной вахты выпиваешь съ удовольствіемъ и сейчасъ же бѣжишь къ себѣ въ каюту; скорѣй укладываешься спать и, лежа въ свѣжемъ сухомъ бѣльѣ, въ теплой постелѣ, какъ-то легче миришься съ судьбой… Ревъ, вѣтра, дождь и холодъ на верху — забываются… Пріятная теплота начинаетъ охватывать прежде иззябшее тѣло, и скоро, прежде усталый, озябшій, недовольный, — теперь засыпаешь въ теплотѣ и довольствѣ… Ни качка, ни кренъ не разбудитъ тогда… Казалось, корветъ ко дну бы шелъ, и тогда жаль было бы разстаться съ койкой…
Теперь уже далеко отъ этой обстановки… Вмѣсто вѣчнаго моря, парусовъ, неба, Никитича, Ваньки и другихъ — находишься въ иномъ мѣстѣ, съ другими людьми… Вмѣсто палубы — зало… Вмѣсто сердитой физіономіи боцмана — другая, не такая сердитая физіономія… Вмѣсто парусовъ — видишь обои, кресла, столы и все это не привязано, а стоитъ себѣ просто, точно ихъ и привязывать не надо. И идутъ разговоры не тѣ… И вотъ раздается голосъ… да… ясно слышу я этотъ мелодичный, но грустный голосъ, поющій что то… (что именно не разберу)… Вотъ онъ пока еще вдали… но вотъ ближе… ближе… Наконецъ надъ самымъ ухомъ… и вдругъ онъ дѣлается вовсе не женскимъ, а какимъ то рѣзкимъ и сиплымъ… Что это такое?.. Въ испугѣ просыпаешься и вмѣсто сна видишь и слышишь дѣйствительность. Въ палубѣ суматоха… а Никитичъ зычно реветъ:
— Всѣхъ на верхъ въ повороту!..
И бѣжишь стремглавъ на верхъ, наскоро одѣвшись и посылая (въ душѣ, конечно, въ душѣ) ко всѣмъ чертямъ эту безпокойную, суровую необходимость.
Впрочемъ не думайте, читатель, чтобы подобная жизнь была постоянна… Къ счастію, на нашу долю выпадали не все такіе дни… Мы имѣли свѣжіе вѣтра, съ которыми скоро добѣжали до меридіана острова Амстердама. Тамъ ужь нечего было бояться урагановъ… Мы подымались вверхъ… Погода становилась яснѣй, теплѣй, и скоро мы должны были вступить въ южные тропики, получить юго-восточный пассатъ, съ которымъ и долетимъ до Зондскаго пролива…
А скучно стало въ морѣ… Очень скучно!.. Съ самаго Порто-Гранде мы и берега не видали… Все надоѣло… все прискучило. И акулы перестали занимать насъ, и киты, и проходящіе суда… Берега хотѣлось всѣмъ, берега!..
Въ каютъ-компаніи тоска… Всѣ молчатъ. Да и о чемъ говорить? Въ эти 50 дней все переговорили, о чемъ могли переговорить мои сослуживцы… И лица одни и тѣ же надоѣли также, какъ и разговоры…
Сидятъ всѣ за обѣдомъ и молчатъ… Кто нибудь скажетъ:
— Скорѣй бы Батавія…
— Дда… отвѣтятъ другіе…
— А долго еще?..
— Долго…
И если NN начнетъ говорить о своихъ похожденіяхъ, то никто и не слушаетъ, потому что всѣ эти похожденія слышали разъ съ десять…
— Когда я служилъ (начинаетъ Петръ Иванычъ) на корветѣ Р. и когда разъ я стоялъ на вахтѣ…
— То васъ распекали за то, что вы стояли въ пледѣ и сказали вамъ, что моряку это совѣстно… Знаемъ… слышали!.. лѣниво перебиваютъ разсказчика…
— Иванъ Петровичъ!.. смотрите… вдругъ сказалъ Гнатъ и засмѣялся, показывая окурокъ папиросы, найденный имъ въ пирогѣ…
И спасибо повару, хоть онъ окуркомъ далъ маленькое оживленіе… По крайней мѣрѣ захохотали…
На палубу выйдешь — взглянешь на верхъ — небо, какъ и вчера, голубое, красивое… Опустишь глаза — тѣ же паруса, отъ дождя побѣлѣвшіе… Котъ — тотъ же… Джекъ — также скучно глядитъ кругомъ… Книги всѣ прочитаны… Что дѣлать?..
А тутъ снова крадется мысль. На берегу не сказалъ бы ты «что дѣлать?», а въ морѣ говоришь, и не разъ еще скажешь…
Тяжело ужь всѣмъ намъ стало въ нашемъ плавучемъ городкѣ, городкѣ русскомъ, со всѣми его чисто русскими, уѣздными, не совсѣмъ веселыми особенностями… Жизнь въ немъ уже слишкомъ напоминала родное захолустье, гдѣ сосѣдъ знаетъ супъ или щи съ капустой будетъ за обѣдомъ… И скажите, виноватъ ли онъ, что это его интересуетъ, а не другое?… И рѣшите, виноваты ли и мы, что въ нашемъ отчужденномъ міркѣ такія же пошлости должны были интересовать насъ?.. И дѣлали то, что и другіе дѣлали, (были и сплетенки… были и ссоры глупыя, и мало ли чего не было!) тѣмъ болѣе, что морская служба свела насъ двадцать человѣкъ, прежде другъ друга въ лицо не видавшихъ, на три года, въ одну общую каюту… Слишкомъ тѣсныя отношенія, доходящія у иныхъ до фамильярности, слишкомъ ограниченныя наши понятія о жизни и — главное — (уже надо сознаться!) недостаточность образованія и развитости (общая, впрочемъ, многимъ военныхъ сословіямъ) — вотъ причины, по которымъ противна, тошна бываетъ долгая жизнь въ каютъ-кампаніяхъ русскихъ судовъ… И слава богу, если въ каютъ-кампаніи найдется такой человѣкъ (а такой, говорятъ, былъ на одномъ изъ судовъ прежде плававшей эскадры), который своимъ нравственнымъ вліяніемъ умѣлъ бы удерживать нерѣдкія проявленія нашей пошлости, а подъ часъ и безобразія…
Счастіе еще то, что у многихъ воспоминаніе о прожитомъ времени сглаживается до того, что они вспоминаютъ его съ любовью, обманывая себя и представляя факты сквозь розовую призму своего благодушія и своей добренькой снисходительности. —
Съ каждымъ днемъ мы нетерпѣливѣе ждали Батавіи, и крѣпко надоѣдали старшему штурману частыми вопросами: «Много ли миль до Батавіи?»
Даже Степанъ Александрычъ, ужь на что кажется морякъ патентованный, который (такъ про него разсказывали) и красоты женскія морскими терминами называетъ, даже и этотъ морской волкъ нерѣдко вздыхаетъ, поглядывая въ зеркало на свое угреватое и совсѣмъ покраснѣвшее отъ загара лицо и сурово спрашиваетъ у Петра Иваныча.
— А что, батюшка, скоро Батавія?..
— Да вамъ то не все ли равно, Степанъ Александрычъ… Вѣдь вы все равно на берегъ не съѣдете…
— Нѣтъ-съ, съѣду!.. Въ Батавіи съѣду!.. Пора… Съ Лондона на берегу не былъ… освѣжусь!..
Что подъ этимъ словомъ разумѣлъ Степанъ Александрычъ положительно вѣрно никто не зналъ, ибо описываемый иною джентельменъ былъ охотникъ, при съѣздахъ на берегъ, до одиночества. Уходилъ онъ обыкновенно въ какую нибудь улицу и черезъ часа два его снова можно было видѣть, сидящаго на диванѣ въ каютъ-кампаніи и довольно внимательно разглядывавшаго, какъ варварки мухи лакомятся сахаромъ…
Обыкновенно въ это время Степанъ Александрычъ любилъ заняться бранью заграничныхъ городовъ и поудивиться, какъ другіе находятъ удовольствіе каждый день съѣзжать на берегъ…
— И будто на корветѣ худо… Чѣмъ-съ худо?.. Обѣдъ хорошій… Служба-съ… И денегъ не тратишь…
Но, конечно, никто не слушалъ Степана Александровича, этого уже выдыхающагося представителя морскихъ волковъ, которые кромѣ марсабрасовъ ничего не знаютъ и знать не хотятъ и которые ѣздятъ на берегъ на часъ, на два…
Имъ все равно, Лондонъ-ли, Мадера-ли, Батавія-ли, Калькутта-ли у нихъ подъ носомъ…
Корветъ нашъ прибирался… Онъ походилъ на барыню, которая послѣ дальней дороги собирается дѣлать визиты… Опять подъ жаркимъ солнышкомъ наше судно чистилось, подкрашивалось, бѣлилось, чтобы придти въ Батавію, какъ слѣдуетъ — умытымъ и одѣтымъ…
Уже велѣли достать канатъ якорный, и звукъ цѣпи (вообще непріятный) произвелъ на всѣхъ такое же впечатлѣніе, какое производитъ звукъ знакомаго голоса послѣ дальней разлуки…
«Батавія близко… Батавія близко!..» говорится во всѣхъ уголкахъ, и лица всѣ глядятъ веселѣй и радостнѣй…
Къ вечеру матросъ закричалъ… берегъ!.. И это сладкое слово, это веселое слово разошлось мгновенно по всему корвету… И знаете ли что?.. Трагичность момента, когда колумбовы спутники закричали «берегъ» и стали молиться, — только можетъ быть понята моряками… Если мы, пловцы 19 вѣка, не молились — за то были рады крѣпко… Къ вечеру мы вошли въ Зондскій проливъ… Съ чудной ясной погодой, съ луной, свѣтившей, какъ говорятъ, во всю рожу, мы шли островами, темнѣвшими справа и слѣва… Къ утру открылась такая хорошая картина, показавшаяся многимъ еще лучше оттого, что давно берега не видали, что я даже и боюсь, по неумѣнію, описывать ее… Мы шли словно садомъ какимъ, мимо кудреватыхъ, зеленыхъ густыхъ острововъ… Куда ни посмотри — вездѣ кудреватый, покрытый лѣсомъ островъ или островокъ… Вездѣ изумрудная вода… Вездѣ красоты южно-тропической природы… Вотъ громадный боабабъ… Вотъ и маленькій городокъ на Явѣ — Анжеръ… Мы прошли мимо, конечно, по дорогѣ захвативъ однако отъ малайцевъ, выѣхавшихъ къ намъ на встрѣчу на своихъ узконосыхъ шлюпченкахъ, нѣсколько куръ и нѣсколько штукъ ананасовъ и банановъ…
— Куры… у насъ сегодня куры, господа, за обѣдомъ!.. вскрикнулъ одинъ радостный аспиранъ… И его искренній крикъ, его голосъ, прямо изъ души выходившій, былъ также понятенъ и натураленъ, какъ понятенъ и натураленъ страхъ смущенія того же юнаго аспирана, при видѣ впервые близко красивой и лукаво улыбающейся женщины…
Но… женщины!!. О васъ всѣ думать забыли… И еслибъ спросили у каждаго: чего хотите вы?.. бесѣды съ прекрасными дочерями Евы, или куръ къ жаркому — увы — всѣ (даже юный Петинька) сказали бы: «куръ, куръ и куръ!»…
Цѣлый день мы шли межъ кудрявыхъ живописныхъ острововъ… Къ вечеру мы входили на батавскій рейдъ… Во всѣхъ сердцахъ такъ-радостно отдалась команда: «изъ бухты вонъ, отдай якорь!» что мы поздравляли другъ друга съ приходомъ на рейдъ послѣ семидесятидневнаго плаванія.
Заунывно стонетъ вѣтеръ въ снастяхъ… Не веселую пѣсню напѣваетъ онъ жителямъ маленькаго плавучаго мірка — нашего корвета и нагоняетъ въ головы разныя воспоминанія объ далекомъ сѣверѣ… Переваливаясь съ боку на бокъ и бороздя высокія волны, алмазной пылью разбивающіяся о бока корабля, — скоро несется съ попутнымъ штормомъ нашъ корветъ въ Китайскомъ морѣ… Завываетъ вѣтеръ, мочитъ дождикъ… холодно… сыро… Вы, любезные читатели, спокойно сидите въ это время въ теплыхъ комнатахъ, ведете бесѣды пріятныя… хорошо вамъ, но вспомните иногда, слушая заунывный стонъ вѣтра, долетающій до вашего слуха, — вспомните, что есть люди — моряки, которые въ это время, испытывая всѣ невзгоды, заняты борьбой со стихіей, да подъ часъ такой грозной, что за сердце хватаетъ… Вспомните, что терпитъ бѣдный матросъ, оторванный службой отъ родины и обязанный каждый день, каждый часъ быть готовымъ ко всѣмъ случайностямъ морской службы, которая изъ всѣхъ службъ самая трудная и суровая…
Быстро летитъ нашъ корветъ… миль по десяти въ часъ, летитъ и не знаетъ онъ себѣ препятствія, легко перепрыгивая съ волны на волну… Только брамъ-стеньги (верхнія части мачты) въ дугу изгибаются и приводятъ этимъ въ отчаяніе вахтеннаго офицера, милѣйшаго такого, Александра Александровича…
Ходитъ онъ взадъ и впередъ по мостику и все на гнущіяся брамъ-стеньги смотритъ… смущаютъ онѣ его морское сердце… Ходитъ такъ онъ часъ, ходитъ два… уже дождикъ ухитрился пробраться ему бѣдному за шею, не смотря на ловко пригнанный дождевикъ, и холодной непріятной струей скатился по спинѣ… Вздрогнулъ Александръ Александровичъ…
— Которая склянка? спрашиваетъ.
— Пятая, отвѣчаетъ разсыльный…
И снова зашагалъ вахтенный офицеръ… И еще два часа, долгихъ два часа придется ему шагать такъ подъ дождемъ, пронизывансь на сквозь холоднымъ вѣтромъ…
Плохо было Александру Александровичу… По натурѣ онъ былъ сильно склоненъ къ сибаритству. Любилъ онъ вволю поспать, понѣжиться… а тутъ… скверно, гадко. И, еслибъ не доля страсти къ путешествіямъ, заставившая его идти въ морскую службу, — сибаритствовалъ бы Александръ Александровичъ и не мокъ бы подъ дождемъ, а благодушествовалъ бы на мягкомъ диванѣ въ это время…
Свиститъ вѣтеръ… стонетъ вѣтеръ и навѣваетъ въ его голову разныя думы…
Надоѣло Александру Александровичу все на паруса глаза пялить, тѣмъ болѣе, что наступившая темнота, да такая, что хоть глаза выколи, все равно бы не позволила ничего разглядѣть, и отдался незамѣтно онъ незамѣтно вкравшийся мыслямъ въ его голову…
Вотъ вспоминаетъ онъ себя ребенкомъ въ деревнѣ… Тепло, хорошо въ комнатахъ… Вотъ нѣжится онъ въ постелѣ… Пришла няня, старая Ѳедуловна, и стала ему сказку про двѣнадцатиглаваго змія сказывать… Слушаетъ онъ няню внимательно, боится слово проронить… А она знай себѣ разсказываетъ. «И пробрался этотъ змій, большущій такой змій о двѣнадцати главахъ, о двѣнадцати пастей и двѣнадцати жальевъ… И пробрался это онъ къ Марьѣ цареввѣ, что жила во дворцѣ, на высокомъ терему и шелками вышивала… И придя къ ней, обратился этотъ змій въ красавца такого молодаго, молодца писанаго, и говоритъ ей…»
— Да какъ же это онъ такъ обратился? перебиваетъ слушатель…
— Такъ, Сашенька… духъ, значитъ, помогъ… онъ и обратился.
И продолжаетъ старая Ѳедуловна:
"И говоритъ ей: «хочешь, говоритъ, Марья царевна, бѣжать со мной отъ роднаго батюшки, въ тридевятыя земли, въ золотыя государства, гдѣ яблокъ золотомъ налитъ, а вишенье серебромъ, гдѣ птицы, говоритъ, райскія».
— Никакъ ужь и заснулъ… Ну, спи родненькій, спи и… и… Богъ съ тобой, и ушла няня Ѳедуловна отъ заснувшаго, подъ старый лепетъ, ребенка…
Утро… Морозное такое утро… Потянулся Сашенька въ постелькѣ.
— Няня… няня, кричитъ онъ…
— Что, радость моя… что-о-о, кормилецъ?
— Чулки одѣнь…
И не смотря на то, что Сашенькѣ уже 12 лѣтъ, няня ему и чулки, и сапожки натягиваетъ, а Сашенька помѣщикъ знай себѣ лежитъ да барахтается въ постелькѣ…
А вотъ думается другая дума Александру Александровичу, дума еще болѣе пріятная, сердце его волнующая и какъ-то больно захватывающая…
Ждетъ его, ждетъ не дождется, вотъ ужь годъ второй невѣста его, мѣсяцы считаетъ, дни считаетъ, скоро ли-то онъ будетъ… И счастливъ Александръ Александровичъ, ибо знаетъ, что не одинъ онъ на свѣтѣ мыкается, что есть головка, объ немъ думающая, есть сердце, для него бьющееся, его радостями живущее, его скорбями скорбящее…
И быстрѣе зашагалъ онъ по мостику и какъ-то сердито на воду взглянулъ… А мечты такъ и лѣзутъ, такъ и прокрадываются въ голову, словно комаръ жаркой ноченькой.
Вотъ Кронштадтъ… Вотъ и дома… Сколько радостей… счастья… свадьба… Тихое счастье, ровное, безмятежное, словно небо тропическое, ни одними облаками не подернутое, голубое, высокое… Работа вдвоемъ… кажется, все дастъ жизнь… все, только бы вернуться скорѣй… А дѣти, что зимнимъ вечеромъ будутъ морскіе разсказы слушать бывалаго отца…
— Александръ Александровичъ!.. Вѣтеръ свѣжѣетъ… Надо брамсели убрать!.. сказалъ незамѣтно подошедшій капитанъ…
Словно съ седьмаго неба упалъ Александръ Александровичъ, въ душѣ ко всѣмъ чертямъ послалъ и брамсели, да, полагаю, что и капитана, и какъ-то отчаянно крикнулъ;
— На брамсели!!
Встрепенулись ребята и полетѣли по вантамъ на вершину мачты дѣлать свое трудное матроское дѣло.
— Что, небось, проняло тамъ-то… на марсѣ?.. спрашиваютъ послѣ вернувшихся съ марса матросовъ.
— И-и и не говори, братцы… витеръ такъ и гудетъ тамъ, отвѣчаетъ молодой, бравый матросъ Костюшка.
Ребята усѣлись на палубѣ около своихъ снастей и плотно закутались въ свои дождевые пальтишки…
— Намъ, братцы, еще што, заговорилъ старый Кузьмичъ, дѣло привышное… крестьянское… всякія испытанія на роду писаны… а вотъ хвицерамъ, хоша бы Лександру Лександровичу, поди плохо… Ночей не досыпай, въ бурю всякую на вахтѣ мокни… Извѣстно, дворянская душа… требуетъ тепла…
— На то, Кузмичъ, служба, замѣчаетъ Костюшка…
— Оно, конечно, служба и почетъ… Чины это пойдутъ разные въ капитаны выйдетъ… Лежи себѣ въ теплѣ… А таперича все круто приходится… потому, говорю, тѣло дворянское, сказываютъ, чувствія больше имѣетъ…
Ребята замолчали.
— А што-то теперь дома дѣлается? заговорилъ молодой Алешка… Поди въ тепли сидятъ…
— Звѣстно въ теплѣ…
— Поди на печи?
— Звѣстно на печи…
— Поди дрыхнутъ?..
— Звѣстно дрыхнутъ… Што ночью дѣлать…
— Эхъ… а мы то…
И не кончивъ рѣчи, вздохнулъ Алешка… Видно, трудненько ему на окіянѣ было… не любъ океанъ…
— А куда, братцы, идемъ-то мы? спрашиваетъ Костюшка.
— Дура ты голова… Рази не знаешь…. въ Гонкотъ (Гонъ-Конгъ) глиганскій, значитъ портъ, и въ китайскую землю… Народъ тамъ, сказываютъ, косу носитъ…
— Нешто нехристь?..
— Нехристь поганая… всякую тварь трескаетъ…
— Али въ заправду всякую, братцы?..
— Сказываютъ, все…
Много еще шло толковъ между матросами по поводу китайцевъ… много еще удивлялись они разнымъ сказкамъ, бывалаго Кузмича… Наконецъ склянки пробили «восемь», пришла смѣна, и пошли спать матросы.
Быстро подвигался нашъ корветъ къ цѣли… «Скоро и Гонгъ-Конгъ», говорятъ въ каютъ компаніи… Скоро, значитъ, конецъ и качкѣ, и холодному вѣтру, и одиночеству, и скукѣ; всѣ поѣдутъ на берегъ, въ городъ и разсѣятся, и позабудутъ на время тяжелыя минуты, пережитыя на морѣ…
Дней черезъ пять корветъ входилъ уже между скалистыхъ, гористыхъ береговъ въ Гонъ-Конгъ. Огромная англійская эскадра стояла на рейдѣ, а славный большой городъ, расположенный на покатости высокой горы амфитеатромъ, красовался своими чудными зданіями… Едва успѣли мы бросить якорь, какъ насъ окружили милліоны китайскихъ шлюпокъ, и большихъ, и малыхъ, нагруженныхъ различными товарами — различными издѣліями китайской усидчивости и трудолюбія… Въ этихъ большихъ лодкахъ, гдѣ въ каждой помѣщалось цѣлое семейство и гдѣ на одномъ концѣ старая китаянка преспокойно, сидя на карточкахъ, варила рисъ, — были всякія вещи: разныя матеріи, разныя вещи, вѣера, шахматы… словомъ всякая «китайщина» (chinoiserie), которая столь удивляетъ и поражаетъ сперва всякаго иностранца…
Повыскакали всѣ эти торговцы-китайцы на палубу, и поднялся крикъ, гвалтъ. Другъ передъ другомъ тѣснясь, ругаясь, суютъ они въ руки свои сертификаты и мечутъ въ глаза свои издѣлія… Давка на палубѣ была такая, что капитанъ велѣлъ прогнать китайцевъ… Но словами съ ними ничего нельзя было сдѣлать…
— Ишь, черти поганые…. Да ступай, говорятъ тебѣ… ступай, сердито гонитъ боцманъ китайца…
Но тотъ, плутовски улыбаясь и кланяясь, ловко увертывается отъ боцмана и хочетъ пробраться въ каютъ-компанію…
— Ишь ты, аспидъ… этаго нюхалъ, сердится боцманъ, и вынимаетъ изъ кармана линекъ…
Китаецъ тогда только боязливо пробирается къ трапу и идетъ въ свою шлюпку…
— Фуляски… фуляски… Люсіанъ… Люсіанъ… выкрикиваетъ, показывая морскія военныя фуражки, китайскій портной…
Матросъ подходитъ торговать фуражку.
— Что возьмешь?…
— Два доллеръ…
— Одинъ хошь?..
Китаецъ умоляетъ, плачетъ, въ грудь себѣ колотитъ и наконецъ соглашается…
— Ишь, бестія, говоритъ, отдавая доллеръ, матросъ… Надуть думалъ…
А китаецъ и безъ того надулъ, ибо потомъ фуражки за полдоллера продавалъ…
Этотъ портной кое какъ говорилъ по русски, научившись изъ частыхъ разговоровъ съ русскими моряками, часто посѣщающими Гонъ-Конгъ… Конечно, говорилъ онъ очень скверно, однакожь зналъ счетъ…
Вотъ и Атойявился… старый китаецъ, заплывшій жиромъ, съ узкими, плутоватыми глазами… солидный такой, двигающійся важно и тихо въ своемъ длинномъ шелковомъ халатѣ, свѣтло-голубаго цвѣта, въ большихъ на войлочныхъ подошвахъ башмакахъ и маленькой, едва прикрывающей голову, шапочкѣ (ермолкѣ) изъ чорнаго атласа съ небольшимъ чорнымъ же шарикомъ… Атой компрадоръ, т. е. поставщикъ провизіи.
Я собрался на берегъ. На китайской лодкѣ, называемой сампанъ и управляемой однимъ китайцемъ или китаянкой, помощью одного весла, прикрѣпленнаго къ кормѣ лодки, — я скоро добрался до славной, каменной пристани…
— Люсіанъ… Люсіанъ (извращенная китайская передѣлка съ англійскаго «Russian»), завопили у пристани стоящіе китайцы съ носилками и упрашивали меня сѣсть въ porte-chaise, въ которомъ два рослыхъ китайца за два шиллинга будутъ быстро носить васъ цѣлый день.
Я однакожь предпочелъ идти пѣшкомъ.
Едва ступилъ и на широкую улицу, обставленную по бокамъ красивыми высокими зданіями, гдѣ повсюду въ нижнихъ этажахъ были англійскія лавки со всѣмъ, что только можетъ требовать самый тонкій вкусъ европейскаго жителя; едва увидѣлъ я торговое оживленіе въ городѣ… тысячи китайскихъ кули (переносчики тяжестей), сотнями шныряющихъ съ монотоннымъ припѣвомъ ао, ао, ао и несущихъ различные товары съ пристаней въ большіе магазины и обратно, — и понялъ, что это не Сайгонъ, и не какой нибудь Николаевскъ на Амурѣ, а дѣйствительно торговая богатая англійская колонія…
Оживленіе, не смотря на изрядный жаръ, въ городѣ было страшное… По улицамъ носились въ носилкахъ и ходили пѣшкомъ дѣловые англійскіе купцы… Тамъ китайцы таскали камни и выводили громадный палаццо, для какого нибудь банкира-англичанина, пріѣхавшаго, можетъ быть, лѣтъ пять, шесть тому назадъ съ долларомъ въ карманѣ… а теперь… имѣющаго милліоны, благодаря своему уму и умѣнію пользоваться обстоятельствами.
Вездѣ шныряли продавцы-китайцы съ фруктами, съ разными мелочами… Европейцы матросы всѣхъ націй, арапы, купцы, персы, тутъ же и русскіе, и вездѣсущіе евреи — все это, мѣшаясь пестрою толпою — представляло оригинальную и интересную картину торговой колоніи — картину, поражающую съ перваго взгляда; особенно припомнивъ, что эта богатая колонія съ роскошными дворцами, — гдѣ въ богатыхъ комнатахъ соединяется роскошь Европы съ Востокомъ; великолѣпная англійская мебель съ Кашмиромъ Индіи на оконныхъ занавѣсахъ; итальянскія картины съ китайскимъ и японскимъ фарфоромъ въ видѣ вазъ на окнахъ, гдѣ за хорошимъ англійскимъ столомъ прислуживаютъ десятки китайцевъ — обязана своимъ величіемъ хозяевамъ всѣхъ этихъ палаццо, краснорожимъ англійскимъ негоціантамъ, работающимъ съ утра до вечера, а вечеромъ послѣ обѣда напивающимся дорогимъ хересомъ…
Конечно, эти купцы не живутъ въ Гонъ-Конгѣ всю жизнь. Они пріѣзжаютъ сюда; работаютъ, словно волы; лѣтъ въ 10-ть, а въ былое время, когда торговля опіумомъ давала лучшіе результаты, и въ пять лѣтъ, дѣлаютъ состояніе и уѣзжаютъ въ свой home — въ Англію, съ туго набитыми карманами.
А китайцы тоже не безъ выгоды отъ торговыхъ сношеній съ Англіей, потому что Англія представляетъ имъ вѣрный сбытъ своихъ произведеній… Одинъ вывозъ чая доросъ теперь до значительной цифры… А съ вывозомъ и продажей этого продукта соединяется относительно благосостояніе рабочаго китайца… Напримѣръ: приготовленіе одного чайнаго ящика занимаетъ столяра, оловянщика, слесаря, бумажнаго фабриканта, наклейщика или чунамщика[6]… Кромѣ того упаковка, переноска ихъ… сколько требуютъ рукъ… И потому ясно, что торговля Китая столь же важна для Англіи, сколько и Англія для Китая… Въ замѣнъ хлопка, риса, пряныхъ издѣлій, вывозимыхъ изъ Китая, англичане ввозятъ въ Китай огромное количество желѣза, свинца, а главное опіума…
Если Китай лишится англійской торговли, то милліоны рабочихъ останутся безъ пропитанія, и нищенство распространится еще болѣе теперешняго… Рукъ весьма много… Страна черезъ чуръ густо населена… Вотъ причины того, (кромѣ главной: экономическаго распорядка) что и теперь, не смотря на торговлю, не смотря на каждый аршинъ земли тщательно обработанный, благосостояніе рабочаго класса весьма плохо въ Китаѣ; милліоны людей живутъ въ джонкахъ, собирая чортъ знаетъ какую дрянь для пищи, и милліоны переселяются въ другія страны — на Яву, на Индо-китайскіе острова, въ Америку и т. д.
Желая читателя познакомить поближе съ китайцами, я попрошу его слѣдовать со мною въ Кантонъ, одинъ изъ большихъ, густо населенныхъ торговыхъ городовъ южнаго Китая…
Поднявшись по рѣкѣ Кантонъ на пароходѣ и удивляясь густо населеннымъ и прекрасно воздѣланнымъ берегамъ, вы окончательно изумляетесь, подходя къ Кантону, при видѣ со всѣхъ сторонъ громадной дѣятельности. Всякаго рода джонки, большія и малыя, самой разнообразной постройки и конструкціи, пришедшія въ Кантонъ изъ другихъ провинцій Китая положительно покрываютъ водную поверхность рѣки… До 200,000 живутъ на рѣкѣ передъ Кантономъ. Кажется, нѣтъ средства пройдти пароходу сквоаь этотъ лабиринтъ плавающихъ улицъ, среди которыхъ на маленькихъ лодкахъ разъѣзжаютъ продавцы мяса, рыбы, зелени, жареныхъ жуковъ, вареныхъ молюсокъ, крысъ и прочихъ снадобьевъ, кои предлагаются звучнымъ голосомъ…
Вотъ и городъ… Громадный… обширный, съ домами, тѣсно сплоченными, съ большими фортами по окраинамъ… Вездѣ тутъ торговое движеніе… Вездѣ лавки, магазины, харчевни, храмы, рынки…
Улицы удивительно узкія, ибо назначаются только для пѣшеходовъ; лошадей почти не встрѣчаешь, развѣ иногда въ свитѣ какого нибудь мандарина, шествующаго по улицамъ. Если таковой проходитъ, то всѣ должны давать дорогу… Экипажъ мандарина состоитъ изъ большихъ крытыхъ носилокъ со стеклянными окнами. Несутъ эти носилки четыре, шесть, десять, двѣнадцать человѣкъ, смотря по чину мандарина… Передъ носилками бѣгутъ нѣсколько человѣкъ съ хлыстами и лупятъ на право и на лѣво, заслоняющихъ дорогу… Другіе бьютъ въ гонги и литавры, давая знать о шествіи… Наконецъ нѣкоторые рѣзкими голосами кричатъ… Чѣмъ знатнѣе сей баринъ, тѣмъ большую свиту чиновниковъ, лакеевъ и скороходовъ имѣетъ онъ и тѣмъ болѣе шума и крика бываетъ на улицахъ во время шествія.
Переходя изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ, я удивлялся огромному количеству нищихъ… Безногіе, слѣпые, больные проказой сидятъ они, а другіе таскаются по улицамъ, вымаливая себѣ одинъ чохъ (мелкая китайская монета). Случается, что подобные нищіе и умираютъ на улицахъ, и никто изъ жителей не смѣетъ убирать тѣло, раньше разрѣшенія мандарина нищихъ, а этотъ конечно даетъ его не раньше того, какъ сорветъ изрядную взятку съ того, у дома котораго умеръ нищій…
Въ Китаѣ нѣтъ никакихъ заведеній, извѣстныхъ у насъ подъ именемъ богоугодныхъ, и потому понятно, что огромное количество нищихъ (большею частію больныхъ) сильно заражаютъ воздухъ и распространяютъ болѣзни… Въ Кантонѣ цифра нищихъ доходитъ до 30,000, а въ Пекинѣ напримѣръ до 50,000. Воровъ по китайскимъ городамъ множество… И надо отдать справедливость: нѣтъ къ мірѣ искуснѣе и ловчѣе воровъ китайцевъ… Не смотря на бдительность и ловкость китайской полиціи, не смотря на обязанность ходить послѣ 8 часовъ вечера съ зажженнымъ фонаремъ, воровства въ Кантонѣ (такъ мнѣ разсказывали) огромны… Цѣлыя кипы товаровъ выносятся изъ лавокъ, а на улицахъ карманы европейцевъ должны быть плотно закрыты и цѣнныя вещи хорошо запрятаны… Когда корветъ нашъ стоялъ въ Гонъ-Конгѣ, то ночью замѣтили, что двѣ маленькія лодочки что-то возятся у корвета… Когда нѣсколько нашихъ матросъ посмотрѣли въ чемъ дѣло, то увидѣли, что мѣдь, коей обшиваютъ подводную часть судна, уже во многихъ мѣстахъ оторвана… Воры, конечно, удалились, едва только увидѣли, что съ корвета ихъ замѣтили, а на корветѣ съ этихъ поръ стали бдительнѣе и осторожнѣе…
Интересны показались мнѣ рынки въ Кантонѣ… Тамъ давка, толкотня… крупный говоръ…
Здѣсь разложены фрукты: чищенные апельсины, гуавы, фиги, виноградъ и проч… У каждаго сорта стоитъ маленькая палочка изъ бамбука, гдѣ обозначена цѣна.
Тамъ различныя овощи красиво разложены по столикамъ. Рыба, мясо (особенно свиное), особенно уважаемое китайцами, жареные каплуны… все это въ огромномъ количествѣ лежитъ на чистыхъ циновкахъ и ждетъ покупателей…
Тутъ походная кухонька… Грязный сальный китаецъ ловко свертываетъ тѣсто, мажетъ его какимъ-то масломъ, кладетъ въ это тѣсто какое то мясо, суетъ въ котелокъ, тутъ же подъ руками расположенный, и черезъ минуту пирожокъ готовъ, и за кашъ или чохъ препровождается какимъ нибудь китайцемъ въ ротъ. Вотъ и пирожникъ. Красное, зеленое пшено, посыпанное сахаромъ, собираетъ толпу китайчатъ-дѣтей, и старый китаецъ не успѣваетъ собирать чохи.
А вотъ толпа собралась… идетъ хохотъ… смѣхъ… Мы пробрались конечно, и увидѣли какого-то китайца, по виду плута, стоявшаго на маленькомъ боченкѣ и что-то говорящаго съ кривляньемъ… Это оказался народный острякъ, котораго слушаютъ себѣ досужіе китайцы и поощряютъ (впрочемъ не очень) чохами, которыя кидаютъ ему на столъ, около боченка стоящій.
Есть и ходячій театръ… движущіяся фигуры… есть и пѣвцы, и слѣпые, и зрячіе… словомъ все есть, что привыкли мы видѣть въ столицахъ Европы; только все это въ Китаѣ имѣетъ свой особый, оригинальный характеръ.
Дома въ Кантонѣ большою частію одно-этажные, и во внутренности чрезвычайно грязные… Богатые дома состоятъ изъ множества комнатъ съ окнами для свѣта и воздуха… Дома эти окружены садами, въ коихъ вкусъ китайца проявляется весьма замѣтно пестротой и поражающей мелочностію… Тутъ дѣйствительно вообразишь себя въ одномъ изъ такихъ садовъ, о которомъ читалъ когда-то въ Тысячѣ одной ночи… Рытые пруды, горки, боскеты, мостики… все это среди лабиринта цвѣтовъ, особенно различныхъ астръ (замѣтно любимаго китайскаго цвѣтка)… среди деревьевъ, и блистающихъ тысячью огоньками цвѣтныхъ фонариковъ, среди мягкихъ звуковъ отъ тысячи колокольчиковъ, звенящихъ отъ вѣтра на бесѣдкахъ, все это поражаетъ европейца несказанно.
Конечно, подобныя жилища только у богатыхъ, и эти жилища очень дорого стоятъ.
Въ Китаѣ, какъ вездѣ, и время богатыми проводится иначе… Знатный китаецъ встаетъ въ 10-мъ часу утра, и завтракаетъ полдюжиной блюдъ или, лучше сказать, чашекъ рису, сушеной рыбы, мяса… Потомъ пьетъ онъ вино, которое изъ риса же гонится… Потомъ пьетъ чай безъ сахара, крѣпко настоенный, и послѣ всего куритъ опіумъ… Извѣстно, что китайцы большіе охотники до этакого куренья… Курятъ они его слѣдующимъ манеромъ: сперва затянутся разъ и лягутъ; затянутся другой разъ и опять лягутъ, только ужь на другой бокъ: это у нихъ называется затянуться на оба бока… Часа въ 2 снова ѣдятъ, а чай пьютъ неустанно… Куда бы вы ни вошли, въ лавку что ли, или просто въ домъ къ купцу, или даже въ жилую лодку… вездѣ стоитъ чайникъ и чай предлагается вамъ въ маленькой крохотной чашечкѣ… Это питье замѣняетъ тамъ воду.
Въ 6 часовъ богатый китаецъ обѣдаетъ… Блюдъ бываетъ до 20, 30 и, конечно, лучшими считаются птичьи гнѣзда.
Послѣ обѣда знатный китаецъ опять куритъ опіумъ. Употребленію опіума китайцы научились отъ индусовъ и скоро потребность этого одуряющаго вещества стала доходить до невѣроятныхъ размѣровъ… Лѣтъ сто тому назадъ остъ-индская компанія впервые начала правильно производить продажу опіума въ Китаѣ… Какъ только ввозъ этотъ получилъ законную силу, стало все болѣе и болѣе находиться людей, предававшихся удовольствію, производимому опіумомъ… Скоро эта страсть сдѣлалась гибельною для государства. Даже бѣднякъ кули отдавалъ двѣ трети своего дневнаго заработка, чтобъ имѣть возможность затянуться раза два и видѣть розовыя сновидѣнія…
Говорятъ, что самъ императоръ покуривалъ его тайкомъ… Вслѣдствіе куренья, въ государствѣ увеличивались воровство, разбои, преступленія… Чиновники забывали свое дѣло; офицеры, предавшись въ излишней мѣрѣ этой страсти, стали неспособны къ службѣ… Народъ сталъ бѣднѣть…
Куреніе опіума, кромѣ раздраженія нервовъ, разслабляетъ мускулы и портитъ пищевареніе… Отъ долгаго и постояннаго употребленія его, худѣетъ все тѣло… Лицо дѣлается желто, походка лѣнива, спина сгибается… Глаза становятся безсмысленными, стеклянными.
Увидѣвъ, что происходитъ отъ опіума, китайское правительство совершенно запретило привозъ его; но это запрещеніе ни къ чему не повело, потому что опіумъ начали привозить тайно… Остъ-индскіе купцы, въ рукахъ у которыхъ находилась эта торговля, завели цѣлый флотъ, вооруженныхъ по пиратски, шкунъ, которыя, нагрузившись въ Бомбеѣ или Калькуттѣ громаднымъ количествомъ опіума, быстро пробѣгали пространство до береговъ Китая, гдѣ тайкомъ, ночью, передавали грузъ на китайскія джонки, ихъ дожидавшіяся; взамѣнъ опіума брали шелкъ и чай и шли обратно къ берегамъ Индіи… Торговля эта производилась такъ легко и безопасно оттого, что губернаторы-мандарины прибрежныхъ провинцій были въ стачкѣ съ остъ-индсками купцами и сами занимались торговлей этого запретнаго плода.
Видя, что обыкновенное запрещеніе не помогаетъ, императоръ сталъ весьма строго гнать куреніе… Самыя жестокія казни были удѣломъ всякаго, кто не только курилъ, но даже подозрѣвался въ этомъ. Висѣлица считалась самымъ умѣреннымъ наказаніемъ… Стоило только кому-нибудь донести, что такой-то куритъ опіумъ, и назначенные нарочно для присмотра за курильщиками чиновники изъ Пекина, безъ всякаго допроса, предавали несчастнаго смерти.
Большіе склады этого куренія были захвачены на берегахъ Китая. Правительство стало гнать иностранныхъ купцовъ, въ томъ числѣ англичанъ… Англія заступилась за своихъ гражданъ. Началась первая китайская война, кончившаяся, какъ вѣроятно читателю извѣстно, совершеннымъ пораженіемъ китайцевъ.
Въ настоящее время въ приморскихъ городахъ Китая курятъ опіумъ публично въ кофейныхъ домахъ…. Внутри-же страны, особливо въ Пекинѣ, курятъ его потихоньку…
Раньше я говорилъ о томъ, что въ Кантонѣ, какъ и во всякомъ большомъ городѣ, есть множество нищихъ и воровъ; но не сказалъ объ обществѣ, которое еще хуже и тѣхъ, и другихъ, т. е. о похитителяхъ дѣтей. Эти люди во время пожаровъ, народныхъ праздниковъ, пользуясь случаемъ, крадутъ дѣтей и, напоивъ ихъ чѣмъ нибудь усыпляющимъ, кладутъ въ лодки и отправляютъ изъ Кантона для продажи въ рабство китайскимъ пиратамъ или въ Кохинхину…. Часто случается, что во время праздника крадутъ ребенка изъ подъ носа у отца, охмѣлѣвшаго отъ опіума, и несчастная мать, возвратившись съ фейерверка (который жжется въ Китаѣ при всякомъ торжествѣ и въ громадномъ количествѣ) не находитъ своего ребенка, предается отчаянію, ищетъ сына у сосѣдей, ищетъ на улицахъ и скоро догадывается, что и не найдетъ его, потому что праздникъ, а похитители въ это время не дремлятъ…
Но впрочемъ не всѣ матери такія чадолюбивыя… Есть то же и такія, которыя сами продаютъ своихъ дѣтей, а если случая продажи нѣтъ, то просто кидаютъ въ рѣку. По китайскимъ законамъ, дѣтоубійство разрѣшается въ случаѣ, если семья очень бѣдна… Но къ чести общественной китайской нравственности должно сказать, что если законъ и допускаетъ подобное варварство, то тѣмъ не менѣе въ послѣднее время общественное мнѣніе стало клеймить презрѣніемъ подобныхъ родителей…. Часто даже наносятъ имъ публично побои И вслѣдствіе этого дѣтоубійство, не изгнанное изъ законовъ старины, изгнано, можно сказать совершенно, народнымъ сознаніемъ.
Главная отличительная черта китайца — учтивость…. Даже въ самомъ низшемъ классѣ такая, какой, конечно, не найдетъ читатель въ соотвѣтствующемъ классѣ Европы… Правда, церемонія и этикетъ у китайцевъ доходятъ до смѣшнаго, но тѣмъ не менѣе они соблюдаются строго, и нѣтъ большей обиды для купца, какъ сказать ему, что онъ дурно воспитаны. Никогда два китайца не начнутъ разговора безъ того, чтобъ сперва не похвалить другъ друга… Часто имъ приходится обманывать другъ друга, но тѣмъ не менѣе, хотя они и обманываютъ, но при этомъ соблюдаютъ строжайшую вѣжливость… На всякое движеніе, на всякій случай, для всякаго мѣста, у воспитаннаго китайца есть своего рода привѣтствія. Этотъ кодексъ приличій и составляютъ тѣ десять тысячъ церемоній, которыя извѣстны всякому русскому. По праздникамъ визиты дѣлаются непремѣнно… Визитныя карточки богатаго китайца составляетъ длинное, предлинное посланіе, написанное на огромномъ узкомъ листѣ рисовой бумаги, гдѣ исчисляются всѣ добродѣтели того лица, которому предназначается карточка. Пригласительные билеты столь-же длинны и велики…
Со стороны часто смѣшно бываетъ встрѣтить на улицѣ двухъ китайцевъ, начинающихъ раскланиваться и наконецъ вступающихъ въ разговоръ. Они слишкомъ походятъ на актеровъ, и рѣчи ихъ, даже для знакомаго поверхностно съ языкомъ, кажутся какими-то затверженными.
Элементарное образованіе въ Китаѣ распространено такъ, какъ нигдѣ въ Европѣ… Трудно встрѣтить рабочаго китайца, который бы не зналъ читать и писать… Народныхъ школъ въ Китаѣ множество. Въ каждой деревнѣ непремѣнно находится учитель, обязанность котораго, кромѣ преподаванія чтенія и письма, заключается еще въ преподаваніи правилъ вѣжливости, относительно старшихъ, равныхъ и младшихъ.
Съ раннихъ лѣтъ знатный мальчикъ китаецъ ходитъ въ школу… Дѣвочки ходятъ до десятилѣтняго воззраста и тогда ученіе ихъ прекращается. Съ этого времени онѣ занимаются исключительно вышиваніемъ и хозяйствомъ. За общимъ столомъ во время обѣда онѣ не бываютъ… Въ обществѣ не показываются. Если и бываютъ въ театрѣ, то сидятъ въ мѣстахъ, закрытыхъ отъ публики…. Все это дѣлается до тѣхъ поръ, пока дѣвушку не выдаютъ замужъ… Тогда жизнь ея становится относительно свободнѣе; говорю относительно, потому что и во время замужества знатная китаянка въ полномъ и буквальномъ смыслѣ, раба своего мужа, какъ почти во всей Европѣ…
Если китаецъ хочетъ получить какое нибудь мѣсто, то долженъ сперва выдержать ученое и литературное испытаніе. Прежде, говорятъ, испытанія эти отличались строгостью и безпристрастіемъ, но теперь они очень легки, для тѣхъ особенно, кто можетъ не забыть кармановъ комиссіи испытателей… Выдержавъ экзаменъ, китаецъ получаетъ мѣсто и начинаетъ жить, какъ жили его отцы и дѣды, жаждя повышенія изъ одного чина въ другой…. Чиновъ въ Китаѣ много, и чинъ отъ чина отличается шарикомъ, который имѣютъ мандарины на шапочкахъ… Чины перваго класса имѣютъ гладкіе коралловые шарики. Втораго — такіе-же шарики съ рѣзьбой. Третьяго — голубые; четвертаго — темносиніе, пятаго — хрустальные; шестаго — нефритовые; седьмаго, восьмаго и девятаго — бронзовые, вызолоченные.
Другъ передъ другомъ эти чиновники чванятся… Красный шарикъ съ рѣзьбою едва замѣтно кивнетъ головою голубому, но за то подобострастно согнется передъ краснымъ шарикомъ безъ рѣзьбы… Голубой шарикъ и не обратитъ вниманія на бронзовый, а бронзовый гордо и неприступно идетъ по улицѣ и смотритъ, въ свою очередь, на рабочаго китайца съ такимъ-же чувствомъ гордости и презрѣнія, входящими, вѣроятно въ уставъ приличій, съ какимъ голубой шарикъ смотритъ на бронзовый.
Китайская литература считается одной изъ лучшихъ въ Азіи по богатству памятниковъ. Хотя въ Китаѣ и нѣтъ библіотекъ, кромѣ пекинской, но для того, кто желаетъ читать, стоитъ только пойти въ книжную лавку и накупить книгъ, которыя чрезвычайно дешевы. Да и наконецъ весь городъ отчасти похожъ на библіотеку… На фасадахъ домовъ, на лавкахъ, на зданіяхъ присутственныхъ мѣстъ, на столбахъ, на фонаряхъ, на всевозможныхъ издѣліяхъ… словомъ вездѣ написаны изрѣченія, поговорки, пословицы, стихи; такъ, что можно сказать, — китайцу легко учиться и легко читать… Ученое званіе въ Китаѣ считается почетнымъ; впрочемъ, ученымъ и просвѣщеннымъ человѣкомъ тамъ считается всякій, кто хорошо ведетъ свои дѣла и кто имѣетъ большой животъ, потому что китайцы полагаютъ, что вся премудрость сидитъ въ животѣ… Отъ этого богатый считается ученымъ (ему легче отпустить животъ), а бѣднякъ — неучемъ…
Духовенство не пользуется особымъ почетомъ. Впрочемъ, и къ религіи китайцы относятся совершенно равнодушно. Безчисленное множество храмовъ, со всевозможными идолами, начиная отъ баснословныхъ звѣрей до бюста Наполеона I (которому китайцы то же поклоняются), свидѣтельствуетъ не о народной религіозности, а о заботѣ правительства соблюсти приличіе, декорумъ и поддержать религію въ государствѣ хоть по названію… Во время праздниковъ въ храмѣ совершаются службы; для присутствія на нихъ назначаются чиновники… Народу же бываетъ мало, а если онъ и идетъ, то идетъ для развлеченія, просто поглазѣть… Обязательнаго посѣщенія отъ него не требуютъ и дѣло религіи считаютъ совершенно служебнымъ дѣломъ…
Только въ случаѣ повальнаго несчастія, голода, засухи и т. п., отъ правительства предписываются различные обряды и церемоніи, и тогда народъ обязанъ принимать въ нихъ участіе.
Въ настоящее время, Китай представляетъ собою государство, гдѣ вѣротерпимость пользуется свободой… Христіанство тамъ дѣлаетъ огромные успѣхи и конечно пропагандѣ его Китай всего болѣе обязанъ неутомимымъ іезуитамъ…
Еще въ пятомъ и шестомъ вѣкѣ миссіонеры отправлялись изъ Константинополя въ Китай… Въ началѣ девятаго столѣтія, патріархъ Тимоѳей отправилъ монаховъ для пропаганды христіанской религіи къ татарамъ, кочующимъ у Каспійскаго моря. Эти первые православные миссіонеры проникли черезъ Среднюю Азію и въ Китай… Но вмѣсто того, чтобъ дружбою съ католическими миссіонерами укрѣпить дѣло проповѣди, христіане двухъ религій перессорились… Китайскіе бонзы этимъ воспользовались, и новое христіанское ученіе мало по малу уничтожилось.
Въ 1687 году прибыли въ Нингъ-по іезуиты и начали дѣйствовать съ великимъ успѣхомъ… Снова начали строить храмы, молельни, и христіанъ стало насчитываться великое множество… Но скоро іезуиты подверглись гоненію. Храмы были разрушены.
Причинъ этого, конечно, надо искать не въ китайскомъ правительствѣ (читатель видѣлъ, что христіанство пользовалось терпимостью), а въ самихъ проповѣдникахъ…
Ибо чего хотѣли проповѣдники?…
Хотѣли ли они освятить китайца религіею, хотѣли ли они развить на началахъ евангелія — нравственное чувство?…
Къ несчастію, поступки пропагандистовъ совершенно противорѣчили означеннымъ цѣлямъ… Іезуиты стремились къ политическому вліянію. Правительство это замѣтило — и отсюда гоненія… Но орденъ іезуитовъ, успокоившись на нѣсколько лѣтъ, снова присылалъ въ Китай пропагандистовъ, и пропаганда католицизма въ Китаѣ идетъ о сю пору очень успѣшно…
Во многихъ городахъ Китая есть католическіе монастыри, при которыхъ находятся школы. Молодыхъ мальчиковъ-китайцевъ берутъ въ эти школы, учатъ по китайски закону Божію, ариѳметикѣ, чтенію, письму, а особенно способныхъ и другимъ наукамъ, и послѣ отпускаютъ въ свѣтъ…
Я видѣлъ многихъ мальчиковъ, пріѣзжавшихъ къ намъ на корветъ съ своимъ патеромъ. Всѣ они, повидимому, веселы и довольны, а обращеніе патера съ ними было весьма дружеское и любезное…
При монастыряхъ есть великолѣпныя библіотеки, которыя доставляютъ развлеченіе отцамъ-миссіонерамъ… Въ самомъ дѣлѣ положеніе ихъ весьма грустное… Они добровольно идутъ въ Китай съ тѣмъ, чтобы не возвращаться въ Европу, отучаются отъ европейскаго, и черезъ нѣсколько лѣтъ совершенно окитаваются… Часто, видя на улицѣ одѣтаго, какъ одѣваются всѣ китайцы, іезуита миссіонера съ косой, — вы и не узнаете, что это европеецъ; иногда только французская живость глазъ и прямой, съ горбиной носъ открываютъ французское происхожденіе…
Православныхъ христіанъ въ Китаѣ весьма мало, а сравнительно съ христіанами католиками просто капля въ морѣ… Причины этого — отсутствіе миссіонеровъ. Но если кто нибудь вздумаетъ мнѣ указать на пекинскую миссію, то и, не обинуясь, скажу, что названіе еще ничего не доказываетъ…
Въ какія бы пустыя страны вы ни зашли… Зашли ли вы въ Сахарскую степь, занесла ли васъ судьба въ австралійскіе лѣса, или къ пустыннымъ берегамъ Патагоніи, вездѣ во всѣхъ этихъ отдаленныхъ мѣстахъ, хоть и не громко, но все же раздается свободное слово евангелія… Кто же идетъ въ эти страны… Кто же, жертвуя семьей, отечествомъ, идетъ туда, въ эти невѣдомыя мѣста, идетъ на опасности, идетъ, жертвуя часто жизнью?… Конечно, миссіонеры — протестанты и католики…
Русскихъ миссіонеровъ вы нигдѣ не увидите, потому что для того, чтобъ сдѣлаться миссіонеромъ, надо многое.
Я пробылъ въ Кантонѣ дней восемь и провелъ ихъ, конечно, не скучно… Каждый день я видѣлъ или узнавалъ что нибудь новое изъ китайской жизни и ихъ обычаевъ…
Какъ-то разъ, на улицѣ, я увидалъ китайца, на шеѣ котораго была надѣта деревянная доска. Его велъ полицейскій мандаринъ, и если наказанный тихо шелъ, то подгонялъ плетью. Голова была продѣта въ отверстіе, сдѣланное въ деревянномъ хомутѣ… Этотъ тяжелый хомутъ производилъ, повидимому, огромную боль, судя по искривленному отъ страданій лицу… Толпа окружала преступника, хохотала и громко произносила слова, написанныя на доскѣ: игрокъ и воръ… Этого преступника цѣлый мѣсяцъ (такъ мнѣ разсказывали послѣ) водили ежедневно по улицамъ… Тяжелѣе этого наказанія трудно придумать. Каждый имѣетъ право плевать въ глаза, бросать грязью. А какъ можетъ защититься колодникъ? Развѣ только закрыть глаза и не смотрѣть…
Былъ я и въ тюрьмѣ, видѣлъ и казни… Все это производитъ глубокое отвращеніе… Дѣйствительно, нигдѣ такъ, какъ въ Китаѣ и вообще въ государствахъ, подобныхъ Китаю, жизнь, это высшее благо, не цѣнится такъ легко… Кажется, кто имѣетъ право отнять жизнь?.. Но иные люди судятъ иначе… Жизнь китайская ни почемъ… Императоръ захочетъ, и въ одинъ мигъ головы полу-Китая спадутъ съ туловищъ!…
Пробывъ еще дня три, я на пароходѣ же отправился по рѣкѣ… Опять пароходъ шелъ мимо плавучаго города, опять по бокамъ зеленѣли деревья, тянулись на далекое пространство рисовыя поля, возвышались высокія восьми-этажныя пагоды, имѣющія четыреугольный верхъ съ колоколами по угламъ.
Пароходъ пробѣгалъ мимо всего этого, пробѣгалъ мимо неповоротливыхъ, неуклюжихъ джонокъ и черезъ нѣсколько часовъ бросилъ якорь въ Гонконгѣ… Я сейчасъ же поѣхалъ къ себѣ на корветъ.
Мнѣ пришлось быть въ Кохинхинѣ въ то самое время, когда французы, подавляя мятежъ возмутившихся и недовольныхъ туземцевъ, писали громкія реляціи о своихъ подвигахъ и съ гордостью говорили о блестящемъ завоеваніи Кохинхины. По этому описанію этой страны и всего того, что я тамъ видѣлъ, я предпосылаю краткій историческій очеркъ сношеній французовъ съ анамскимъ правительствомъ и наконецъ очеркъ завоеванія колоніи.
Глава 1-я. править
Французы еще не были заражены завоевательной эпидеміей, какъ теперь, когда богатая и роскошная Кохинхина обратила на себя вниманіе французскаго правительства. Правда, вниманіе это было обращено не вслѣдствіе какихъ либо политическихъ или экономическихъ потребностей государства, а просто было дѣломъ случая. Первый сношенія Франціи съ Анамомъ, имперіей, занимающей большое пространство между Сіамомъ и Китаемъ, начались еще въ 1787 году. Французскіе миссіонеры, давно проникшіе въ эти части Азіи, въ томъ числѣ и въ Анамскую имперію, всегда заботились не столько объ обращеніи въ христіанство и о нравственности дикарей, сколько о вліяніи на лица, стоящія во главѣ правленія. Одинъ изъ миссіонеровъ, Пиньо (Pigneau), человѣкъ очень умный, хитрый и пронырливый, дошелъ до того, что, не смотря на ненависть, которую возбуждали и возбуждаютъ до сихъ поръ католики-проповѣдники христіанства въ Анамѣ, пріобрѣлъ любовь и дружбу сына анамскаго императора, принца Чіа-Лунга. Послѣ смерти его отца, въ 1786 г. партія мандариновъ, недовольная царствующей династіей, произвела революцію и, не допустивъ принца до трона, отдала его какому-то мандарину, а за голову принца было обѣщано значительное награжденіе. Боясь смерти, Чіа-Лунгъ скрылся съ женою и дѣтьми у отца Пиньо. Хитрый миссіонеръ, французъ прежде всего, увидѣлъ, что время исполненія его плановъ пришло. Онъ всѣми силами вооружалъ принца противъ народа, не допускалъ его вести переговоровъ съ начальниками недовольной партіи и мало по малу убѣдилъ въ необходимости обратиться за помощію къ французскому королю. Самъ Пиньо взялся быть ходатаемъ но этому дѣлу, выговоривъ сперва для Франціи бухту Туринъ, находящуюся недалеко отъ столицы Анама, Хюэ (Hué), и островъ Пуло-Кондоръ. Въ мартѣ 1787 г., отецъ Пиньо, взявъ съ собою молодаго сына Чіа-Лунга, отправился въ Парижъ. Тамъ его встрѣтили не очень дружелюбно. Слишкомъ смѣлыя предположенія миссіонера на счетъ важности Кохинхины для Франціи, на счетъ счастливой будущности этой колоніи, не внушали правительству большаго довѣрія. Но моряку Людовику XVI-му, охотнику до всякихъ морскихъ предпріятій, понравился этотъ планъ и еще болѣе — молодой принцъ-дикарь, возбудившій любопытство при дворѣ. Онъ согласился заключить договоръ, написанный дипломатомъ въ рясѣ, отцомъ Пиньо. Я считаю не лишнимъ привести этотъ умно и хитро составленный трактатъ, хотя и не исполненный обѣими сторонами, — ибо впослѣдствіи онъ былъ отчасти предлогомъ для разныхъ требованій со стороны французскаго правительства и послужилъ нынче основаніемъ для захвата ими въ свои руки части богатаго и плодороднаго полуострова Кохинхины. Вотъ этотъ трактатъ.
«Король анамитовъ, изгнанный изъ своихъ владѣній и принужденный обратиться къ оружію для пріобрѣтенія трона, послалъ во Францію г. Pigneau de Behaine, священника адранскаго, для испрошенія помощи у христіаннѣйшаго государя Франціи».
Послѣ комплиментовъ, сказанныхъ другъ другу на восточно-французскій манеръ, слѣдуютъ постановленія:
1) "Христіаннѣйшій король обѣщаетъ помогать великому королю Кохинхины. На сей конецъ его христіаннѣйшее величество немедленно пошлетъ къ берегамъ Кохинхины: четыре фрегата съ корпусомъ пѣхоты въ 1200 человѣкъ; 200 артиллеристовъ и 250 кафровъ. Эти войска будутъ снабжены всѣмъ необходимымъ для войны и нужнымъ количествомъ артиллеріи.
2) "Взамѣнъ этой важной помощи его христіаннѣйшаго величества, король Кохинхины отдаетъ ему, какъ въ вѣчное владѣніе Франціи, такъ и въ личную его собственность и владѣніе островъ Гайнанъ (Hainan) и позволяетъ занять бухту Туринъ (Tourane); владѣніе это поступитъ во власть Французовъ немедленно по занятіи войсками вышеупомянутаго острова.
3) "Е. х. величество будетъ имѣть съ е. в. королемъ Кохинхины раздѣльное владѣніе туринскимъ портомъ. Французы могутъ строить на берегу всѣ заведенія, какія сочтутъ полезными какъ для навигаціи, такъ и для торговли; могутъ чинить и строить свои корабли. Что же касается до портовой полиціи, то этотъ вопросъ будетъ рѣшенъ на мѣстѣ особой коммисіею.
4) "Е. х. величество будетъ также имѣть въ полной своей собственности и владѣніи островъ Пуло-Кондоръ (Pulo-Condor).
5) «Подданные е. х. величества будутъ пользоваться полной свободой во всемъ государствѣ кохинхинскаго короля; исключительно передъ другими европейскими націями Французы могутъ пріѣзжать, уѣзжать и жить свободно, безъ всякихъ препятствій и безъ всякой какой либо платы или пошлины всегда, когда будутъ имѣть паспорты отъ французскаго начальника острова Hainan’а. Они могутъ привозить всѣ европейскіе и другихъ странъ товары и произведенія, за исключеніемъ тѣхъ, кои запрещены законами страны. Они имѣютъ полное право вывозить изъ Кохинхины и изъ сосѣднихъ съ нею странъ всѣ продукты и товары, безо всякаго исключенія; они не будутъ платить никакихъ пошлинъ ни за ввозъ, ни за вывозъ, кромѣ тѣхъ, которыя платятъ жители страны; но эти пошлины ни въ какомъ случаѣ не могутъ быть увеличены».
Также положено, что никакое иностранное купеческое судно не можетъ быть впущено ни въ одно мѣсто владѣній кохинхинскаго короля, кромѣ судовъ, носящихъ французскій флагъ.
"Правительство Кохинхины обязано оказывать подданнымъ е. х. величества, короля французовъ, полное покровительство, совершенно гарантирующее какъ ихъ личную свободу и безопасность, такъ и безопасность и неприкосновенность ихъ собственности, и, въ случаѣ какихъ либо затрудненій, тяжебъ или споровъ, подданнымъ е. х. величества будетъ оказана полная справедливость.
"Въ случаѣ, если е. х. величество будетъ аттаконанъ или угрожаемъ какой либо силой и его владѣнія, острова Полу-Кондоръ и Гайнанъ, будутъ находиться въ опасности, или е. х. в. будетъ находиться въ войнѣ съ какой нибудь европейской или азіатской державой, то король Кохинхины обязанъ помогать е. х. величеству солдатами, матросами, провизіей, кораблями и галерами. Эта помощь будетъ дана черезъ три мѣсяца послѣ реквизиціи, но она не можетъ быть употреблена по ту сторону Малакскихъ и Зондскихъ острововъ и Малакскаго пролива.
«Взамѣнъ вышеупомянутыхъ обязательствъ, е. х. величество обязанъ поддерживать короля Кохинхины всегда, когда ему самому или его владѣніямъ будетъ угрожать опасность. Помощь всегда будетъ сообразоваться съ надобностью. Предложенный трактатъ будетъ ратификованъ обоими договаривающимися повелителями и ратификаціи будутъ обмѣнены въ продолженіе года, или, если можно, и ранѣе. Версаль, 28 ноября 1767 года. Подписали: графъ Monfemorin и Pignenu, Evêque d’Adran».
Нельзя не замѣтить, съ какою ловкостью и умѣньемъ составленъ трактатъ; конечно, еслибъ онъ былъ исполненъ обѣими сторонами, то Кохинхина давно принадлежала бы французамъ, и пріобрѣтеніе это досталось бы безъ войны, безъ огромныхъ жертвъ (какъ теперь), а единственно благодаря хитрости прозорливаго и дѣятельнаго іезуита Пиньо, умѣвшаго пользоваться обстоятельствами.
Но обѣщанное королемъ французскимъ войско не посылалось, не смотря на повелѣніе, данное губернатору французской. Индіи, графу Corway’ю, о томъ, что время не терпитъ отсрочекъ. Неутомимый отецъ Пиньо приводилъ опять важность вмѣшательства и въ заключеніе писалъ, что «стыдно правительству не сдерживать обѣщанія, тѣмъ болѣе, что оно выгодно». Много времени прошло, много писемъ исписалъ Пиньо, но отвѣтовъ не получалъ ни отъ кого. Наконецъ, въ 1789 году, онъ получилъ отвѣтъ изъ Франціи (которой было тогда не до Кохихнины, ибо на рукахъ была революція), что войска не будетъ… но и это не смутило оскорбленнаго, но неутомимаго іезуита. Онъ пригласилъ нѣсколькихъ французскихъ офицеровъ и матросовъ-авантюристовъ, нанялъ купеческое судно и пошелъ въ Сайгонъ.
Въ продолженіе отсутствія Пиньо положеніе дѣлъ въ Кохинхинѣ измѣнилось; Чіа-Лунгъ, послѣ многихъ бѣдствій и приключеній, нашелъ себѣ большую партію приверженцевъ. Народу уже надоѣла междуусобнаи война, тѣмъ болѣе, что правительство мандариновъ было не лучше прежняго. Народъ сталъ на сторону Чіа-Лунга. Прибывшіе въ это время французскіе офицеры и матросы окончательно помогли Чіа-Лунгу занять престолъ, потому что приняли начальство надъ шайками анамитовъ, не имѣвшихъ ни порядка, ни дисциплины. Этимъ офицерамъ Кохинхина обязана тѣмъ, что анамиты теперь умѣютъ строить укрѣпленія и даже корабли. Французскіе инженеры укрѣпили столицу Хюэ, по системѣ Вобана; во всѣхъ городахъ сдѣлали цитадели, словомъ, французы дали анамитамь ту долю военной цивилизаціи, которая въ настоящее время имъ же самимъ послужила во вредъ. Теперь по всему пространству Кохинхины настроены цитадели, форты и бастіоны. Нѣкоторые изъ нихъ заслуживаютъ полнаго вниманія по своей безукоризненной отдѣлкѣ и своему вполнѣ практическому выбору. Сперва французовъ ласкали въ Анамѣ, но послѣ начали притѣснять. Немногіе изъ нихъ вернулись изъ Сайгона. Большая часть умерла тамъ.
Въ 1820 году умеръ Чіа-Лунгъ, считавшійся однимъ изъ либеральныхъ властителей Анамской имперіи. Не смотря на помощь, оказанную ему французами, онъ не довѣрялъ безкорыстію ихъ чувствъ (въ чемъ старались увѣрить окружавшіе его миссіонеры) и при смерти сказалъ своему преемнику: «Мой другъ, люби Францію и французовъ, но никогда не давай имъ клочка земли въ твоихъ владѣніяхъ». Если слова эти дѣйствительно имъ сказаны, о чемъ, впрочемъ, свидѣтельствуютъ рапорты французскихъ миссіонеровъ, то нельзя не согласиться, что Чіа-Лунгъ былъ дѣйствительно умный человѣкъ. Такимъ образомъ вся дѣятельность, всѣ старанія и планы отца Пиньо рушились со смертью Чіа-Лунга. Царствованіе Мингъ-Манга, его преемника, началось мѣрами ненависти къ европейцамъ, а главное къ миссіонерамъ. На счетъ послѣднихъ были отданы самыя строгія приказанія мандаринамъ, начальникамъ провинцій. Іезуиты скрывались, но ихъ отыскивали, мучили, убивали; имъ мстили за то, что они при прежнемъ императорѣ имѣли силу и вліяніе, которыя часто вредили многимъ. Снова въ Кохинхинѣ не проходило мѣсяца безъ казни какого нибудь проповѣдника.
Между тѣмъ во Франціи поотдохнули отъ Наполеона и революціи; къ тому же, у Французовъ мало осталось колоній. Правительство вспомнило анамскій трактатъ и послало туда, въ 1825 году, г-на Бугенвиля, фрегатскаго капитана, съ титуломъ чрезвычайнаго агента, и съ письмомъ французскаго короля къ анамскому императору. Но Мингъ-Мангъ отказался принять не только представителя Франціи, но даже и письмо короля. Такъ какъ капитанъ Бугенвиль не имѣлъ ни подробной инструкціи, какъ ему дѣйствовать, ни достаточной силы, чтобъ заставить кохинхинское правительство вступить въ переговоры, то и удалился, оставивъ на берегу миссіонера, отца Регеро.
Только что анамскій императоръ узналъ это, онъ немедленно издалъ указъ, предписывавшій еще строже смотрѣть за людьми, которые, по его словамъ, вносятъ раздоръ, ссору и темноту въ государство. Рѣзня іезуитовъ усилилась. Отданы были приказанія «казнить миссіонеровъ медленною смертію». Чтобъ мученія ихъ были еще тяжелѣе, имъ отрѣзали ноги, руки, снимали кожу и наконецъ отрубали головы… Французское правительство, не смотря на неудачное посольство Бугенвиля, все-таки не оставляло вовсе безъ вниманія богатую Кохинхину. Въ 1831 году капитанъ La Pleine (впослѣдствіи адмиралъ) прибылъ вмѣстѣ съ г. Chaigneau, назначеннымъ французскимъ повѣреннымъ въ Кохинхинѣ, въ туринскую бухту. Цѣль этого посольства бглла опять-таки возобновленіе политическихъ сношеній, которыми французы хотѣли пріобрѣсти право, исключительно передъ другими, торговать съ Анамомъ и вывозить оттуда всѣ его произведенія. «Если можно — такъ сказано было въ инструкціи La Place’у, — то возобновить переговоры касательно Hainanа и Pulo-Condorа». И это посольство было также неудачно, какъ и предъидущее. La Place также не имѣлъ силы, чтобъ заставить анамское правительство вступить въ переговоры, а французское правительство дѣйствовало полумѣрами… Оно хоть и давало инструкціи о возобновленіи переговоровъ, но не предоставляло для этого достаточно средствъ; словомъ, видно было, что на колоніи на Востокѣ и на важность ихъ въ будущемъ оно не обращало большаго вниманія. «Все, что я могъ сдѣлать — доносилъ La Place морскому министру — это немного побезпокоить дворъ Хюэ, но все-таки я не могъ его склонить въ пользу націи, силу которой онъ рѣшительно не знаетъ, тѣмъ болѣе что эта сила еще очень мала въ этихъ далекихъ, но нужныхъ для насъ моряхъ». Только что ушелъ, рѣшительно ничего не сдѣлавъ, La Place, какъ Мингъ-Мангъ издалъ 6-го января 1832 г. указъ, предписывающій не только истреблять, пріискивая, для большей законности, предлогъ къ этому, проповѣдниковъ христіанства, но и тѣхъ изъ анамитовъ, которые осквернили себя принятіемъ ихъ «темной» религіи, и которые, по изданіи указа, не возвратятся къ своей «истинной». Опять появились жертвы гоненія на время остановившагося; книга (Tableau de la Cochinchhie), изъ которой мы почерпнули эти свѣдѣнія, довольно витіевато описываетъ мученія миссіонеровъ, прозвавшихъ Мингъ-Манга анамскимъ Нерономъ. Тіотри (Thieautri), сынъ и преемникъ Мингъ-Манга, продолжалъ гоненія. Пять миссіонеровъ были заключены въ тюрьму и приговорены къ смерти. Слухъ объ этомъ дошелъ до капитана L'évèque’а, командира корвета Heroine, зашедшаго за противными вѣтрами въ туранскую бухту 25 Февраля 1843 года. Капитанъ L'évèque энергически требовалъ освобожденія миссіонеровъ и послѣ долгихъ переговоровъ и проволочекъ ему удалось освободить наконецъ заключенныхъ и взять ихъ на корветъ… Рѣзня іезуитовъ на время остановилась.
Но въ 1845 году преслѣдованіе ихъ опять возобновилось. Миссіонеръ, отецъ Lefèvre, по истязаніи, былъ приговоренъ къ смерти за пропаганду христіанства. Слухъ объ этихъ мученіяхъ дошелъ черезъ миссіонеровъ до французскаго адмирала, стоявшаго въ это время съ своей эскадрой въ Сингапурѣ. Адмиралъ немедля послалъ туда корветъ l’Alemène съ инструкціей командиру освободить несчастнаго во что бы то ни стало. Въ это же самое время миссіонеры жаловались американскому коммодору, стоявшему съ своей эскадрой въ туранской бухтѣ. Американецъ вступился за миссіонеровъ, имѣлъ свиданіе съ важнѣйшими сановниками города и требовалъ освобожденія Lefèvre’а. Но мандарины отвѣчали, что онъ въ столицѣ и что для его освобожденія нужно повелѣніе императора; говорили, что отвѣтъ скоро, придти не можетъ, что дороги дурны, и что у императора и безъ того заботъ много — словомъ, поступали такъ, какъ и теперь еще поступаютъ японское и китайское правительства; т. е. тянули время въ безплодныхъ проволочкахъ… Коммодоръ ждалъ отвѣта, но отвѣтъ изъ Хюэ не приходилъ, ибо губернаторы, боясь, чтобъ имъ не снесли головъ за то, что позволили себѣ вступить въ переговоры съ варварами, и не думали доносить объ этомъ въ Хюэ… Коммодоръ разсердился, ему надоѣло ждать. Онъ взялъ съ собою 50 молодцовъ матросъ, съѣхалъ на берегъ, вошелъ съ ними во дворецъ губернатора, взялъ его и еще нѣсколькихъ мандариновъ и привезъ къ себѣ на фрегатъ плѣнными, требуя отъ нихъ категорическаго отвѣта. Губернаторы было опять принялись за «дурныя сообщенія» и занятія императора, но угрозы повѣсить ихъ на фрегатѣ заставили ихъ сказать, что императоръ положительно отказывается освободить о. Lefèvre’а. Этотъ отвѣтъ взбѣсилъ коммодора. Онъ тутъ же объявилъ войну анамитамъ; въ нѣсколько часовъ сжегъ всѣ джонки, стоявшій въ Туринѣ, и взялъ много плѣнныхъ. Императоръ и не зналъ, что дѣлается у него подъ бокомъ, да и не могъ знать, ибо въ Анамѣ, какъ и вездѣ, мандарины скрываютъ все дурное или непріятное отъ повелителя и вмѣсто истины ему донесли въ реляціи (а мандарины ихъ писать мастера), что «варвары сдѣлали было нападеніе, но побиты совершенно». Императоръ помолился богамъ о своемъ побѣдоносномъ воинствѣ, послалъ въ Туринъ «ласковое слово» губернаторамъ и велѣлъ имъ совсѣмъ прогнать варваровъ. Между тѣмъ, коммодору надоѣло ждать въ Туринѣ. Онъ выбросилъ на берегъ множество плѣнныхъ, которыхъ имѣлъ, и снялся съ якоря, довольный приключеніемъ. Въ тотъ же вечеръ туранскій губернаторъ доносилъ императору, что его повелѣніе исполнено тотчасъ же и что на рейдѣ нѣтъ ни одного варвара. Но онъ ошибался. На другой день но уходѣ коммодора, французскій корветъ Alcmène, подъ командою Дюплана, входилъ подъ всѣми парусами на туранскій рейдъ и капитанъ его объявилъ, что если къ 24 часа не придетъ отвѣтъ изъ Хюэ, касательно освобожденія Lefèуге’а, то онъ разоритъ городъ, а потомъ и столицу. Испугался губернаторъ, особенно послѣдняго. Испугались и въ Хюэ, читая его донесеніе, и освободили Lefèvre’а 12 іюня 1815 года, а туранскому губернатору снесли голову, за то — говоритъ указъ — «что позволилъ варвару сказать, что онъ разоритъ городъ, гдѣ живетъ самъ императоръ». Въ 1847 году умеръ старый императоръ и ему наслѣдовалъ Ту-Дукъ (Tu Duk). Положеніе миссіонеровъ не улучшалось. Они просили помощи у французскаго правительства, но ему опять было не до того. Наставало время революціи 48 года, и только Наполеонъ послалъ въ 1856 году г. Монтиньи заключить трактатъ съ дворомъ Хюэ, въ которомъ бы обусловилось положеніе миссіонеровъ и христіанъ въ Анамѣ. Кромѣ этого, ему велѣно было требовать открытія портовъ для торговли, учрежденія французскаго консульства въ Хюэ и возобновить требованія (основываясь на трактатѣ 1787 года) бухты Турана или какого нибудь другаго порта, гдѣ французы построятъ крѣпость.
Г. Монтиньи, прибывъ въ Сингапуръ, послалъ корветъ Catine съ письмомъ къ анамскому императору. Французовъ опять приняли худо, такъ что они свезли на берегъ десантъ и заняли караулы въ городѣ.
Мѣсяцъ спустя, прибылъ самъ Монтиньи въ Туринъ на корветѣ Capricieuse и началъ переговоры. Присутствіе двухъ судовъ и десанта на берегу значительно ему помогли, и дворъ въ Хюэ уже не прочь былъ вступить въ соглашенія, но въ это время Ту-Дукъ получилъ отъ китайскаго двора совѣтъ сопротивляться, обѣщая, въ случаѣ нужды, помощь… Посла (Монтиньи) обманывали, тянули время въ переговорахъ. Положеніе его въ Туранѣ съ небольшимъ десантомъ, противъ многочисленнаго анамскаго войска, становилось неблагопріятнымъ, и г. Монтиньи ушелъ изъ Турана. Въ то же время анамиты, довольные этимъ, писали на стѣнахъ въ городѣ, что «Французы лаютъ, какъ собаки, и убѣгаютъ, какъ козы».
Ту-Дукъ опять приказалъ притѣснять миссіонеровъ, и 20 іюня 1857 г. миссіонеръ испанецъ Diaz былъ казненъ. Миссіонеры послали просить помощи у Наполеона, краснорѣчиво прося его заступиться за нихъ его счастливымъ мечомъ. Этого только и нужно было ему. Онъ искалъ предлога, который и нашелся, да еще притомъ блестящій и безкорыстный, въ видѣ защиты христіанскихъ миссіонеровъ, что, конечно, кромѣ уваженія, ничего и не заслуживало. Немедленно отдано было повелѣніе Риго де-Женульи, командовавшему французскими морскими силами въ Китаѣ, идти въ Туранъ. «Ту-Дукъ — витіевато говоритъ почтенный французскій академикъ, авторъ книги Tableau de la Cochiuchine — первый кинулъ перчатку Франціи. Завоеваніе Кохинхины было, слѣдствіемъ нашего вмѣшательства, и конечно это блестящее пріобрѣтеніе составляетъ одну изъ славныхъ страницъ морской и колоніальной исторіи Франціи». Я не могу не привести вполнѣ рекламы, усыпанной французско-академическими цвѣтами краснорѣчія и хвастовства. Сквозь бѣдность ея мыслей и богатство реторики и безусловной преданности императору такъ и просвѣчиваетъ желаніе какъ нибудь законно оправдать завоеваніе Кохинхины, скрывая всѣ жертвы и всѣ деньги, которыя убиты да еще убьются (если возмущенія въ Кохинхинѣ не прекратятся) на эту колонію… Не находя въ себѣ на столько совѣсти, чтобъ говорить истину, и на столько ума, чтобъ прикрыть ее ловко чѣмъ нибудь, эти наполеоновскіе публицисты скрываются въ громкихъ фразахъ, гдѣ цивилизація, прогресъ, вѣра въ безкорыстіе Наполеона то и дѣло перемѣшиваются съ хвалебными гимнами храбрости французскихъ войскъ, вліянію ихъ штыковъ и штандартовъ. Вотъ для образца выписка изъ эфектной болтовни заслуженныхъ академиковъ и кавалеровъ гг. Контанбера и Рогни (Contanbert и Rogny).
«Союзъ двухъ великихъ націй для благородной цѣли и ихъ общая побѣда, славно засвидѣтельствованная на дымящихся и окровавленныхъ стѣнахъ Севастополя, послужили сигналомъ новой эры для политической, морской и колоніальной будущности Франціи. Знамена нашихъ легіоновъ, такъ блистательно красовавшіяся рядомъ съ англійскими штандартами по всему Крыму, раздѣлили еще честь открытіи крайнаго востока Европѣ и внесеній туда (посредствомъ штыковъ, полисменскихъ палокъ, разграбленія дворцовъ, нарѣзныхъ орудій и чрезмѣрной контрибуціи), въ крайній предѣлъ азіатскаго міра — широкія желанія всесозидающей мысли для возбужденія дикихъ народовъ къ торговой дѣятельности»! (ст. 232) «Убійство миссіонера Шапделена заставило оба правительства предпринять экспедицію въ Китай, и скоро Кантонъ, одинъ изъ главныхъ портовъ имперіи, городъ съ 400,000 жителей, былъ взятъ горстью англо-французскихъ солдатъ»! «Нѣтъ сомнѣнія, продолжаетъ книга, что это происшествіе было слѣдствіемъ, предусмотрѣннымъ тюльерійскимъ дворцомъ, который со времени императора началъ обращать серьезное и вполнѣ справедливое вниманіе на тѣ далекія страны, куда звала насъ національная честь, и гдѣ нашей морской торговлѣ предстоитъ великая будущность. Наконецъ-то поняли, что Франція призвана имѣть по праву ей принадлежащую роль также и въ Азіи, какъ и въ другихъ частяхъ свѣта, и что она можетъ лишь тогда достойно удовлетвориться, когда будетъ имѣть вліяніе, флотъ и войско въ индо-китайскихъ и другихъ странахъ. Три страны знали обладаніе Франціею: Корея, Мадагаскаръ и Кохинхина».
Корея, какъ видно, пришлась по нраву достолюбезнымъ патріотамъ, потому что они расхваливаютъ ее во всѣхъ отношеніяхъ, говорятъ, что и взять-то ее легко, ибо государство въ безпорядкѣ, и политическая станція такая, что другой не найдешь, и къ пекинскому дворцу близко; и, все такое… «Такъ отчего не взялъ ее Наполеонъ, спроситъ читатель; за одно бы и Корею присоединилъ». На это ему отвѣтятъ опять-таки цвѣтисто французскіе академики. Они кончаютъ дифирамбъ Кореи многоточіемъ, вслѣдъ за которымъ говорятъ: «Но Корея суждена Россіи, которая уже запустила въ нее свои ледяныя когти». Съ чего они взяли, запустила ли когти Россія или нѣтъ — неизвѣстно, но за то конецъ дифирамба вышелъ очень громкій. Сказавъ нѣсколько словъ о Мадагаскарѣ, авторы переходятъ къ Кохинхинѣ и совершенно резонно и логично находятъ, что эта страна какъ разъ суждена имъ, «тѣмъ болѣе, говоритъ книга, что трактатъ 1787 г. обѣщалъ Франціи острова Hainan, Pulo Condor и бухту Tourane»; но сказать это, не оговорившись, было бы безсовѣстно въ конецъ, потому что договоръ не былъ исполненъ французскимъ правительствомъ: ни войска, ни суда, какъ извѣстно, не были присланы. А потому авторы и прибавляютъ, что «хотя договоръ и не вполнѣ выполненъ нами, за то и анамское правительство его не исполнило» (логично.) «Правительство это — продолжаютъ они — убивало нашихъ миссіонеровъ». «Старшая дочь католической церкви — патетически восклицаетъ книга — должна была бѣжать и наказать ея тирана»! «Она бѣжала»! «Громъ пушки, раздавшійся въ 1858 году въ Туранѣ, далъ нашимъ требованіямъ серьезный характеръ… Этотъ побѣдоносный ревъ даль намъ побѣду, достойную соперницу алжирской!..»
Вотъ какъ наивно объясняютъ завоеваніе Кохинхины господа академики. Нечего прибавлять, что и дитя неразумное не повѣритъ, что месть за убійство миссіонера, да вдобавокъ испанца, была единственной причиной завоеванія богатой колоніи, въ чемъ увѣряетъ книга. Какъ тамъ ни старайся французское правительство доказать это, черезъ своихъ вѣрныхъ адептовъ — это будетъ всегда фразой, не болѣе, ибо всякому извѣстно, что если бы анамиты и не пришибли почтеннаго отца Diaz’а (прежде вѣдь ихъ пришибали десятками), то и тогда французское правительство не было бы на столько стыдливо, чтобъ не найти другого резона… Вѣдь не, задумалось же оно въ Мексикѣ.
Наконецъ, для наказанія достаточно бы побить анамитовъ; ну взять по англійски невыносимую контрибуцію, да и оставить въ покоѣ до новаго убійства духовнаго блюстителя старшей дочери католической церкви; а забрать три провинціи, послѣ 3-хъ лѣтней войны, и послѣ утверждать, что это-молъ сдѣлано для религіи, которая будто бы быстро распространяется въ Кохинхинѣ, — право черезъ-чуръ наивно. Между тѣмъ и распространеніе христіанства — фраза. Анамиты-христіане, номинально. Носятъ, правда, кресты, ходятъ въ церковь, шпіонствуютъ отцамъ іезуитамъ, а все-таки тихонько прибѣгаютъ къ своимъ божкамъ. Достаточно сказать, что служба у нихъ происходитъ на латинскомъ языкѣ, который анамиты знаютъ такъ же, какъ мы съ вами, читатель, знаемъ малайскій. Впрочемъ, о католицизмѣ и миссіонерахъ въ Кохинхинѣ я болѣе подробно разскажу въ своемъ мѣстѣ, т. е. то, что я слышалъ и видѣлъ по анамитскимъ городамъ и деревнямъ, гдѣ имѣлъ случай быть самъ. Но возвратимся къ старому вопросу, легко, но, какъ мнѣ кажется, несправедливо рѣшенному авторами книги. Въ самомъ дѣлѣ, какая цѣль завоеванія Кохинхины? Есть ли это дѣйствительно экономическая потребность государства, какъ колоніи Англіи? Достаточна и на столько ли состоятельна французская торговля, чтобъ поддерживать колоніи свои? Или, наконецъ, Кохинхина просто военно-политическая станція?
Мнѣ кажется, что цѣль обладанія колоніей на перепутьѣ изъ Индіи въ Китай — была вовсе не коммерческая, въ чемъ многіе французскіе журналы и думаютъ увѣрить читателей, а просто политическая. Французское правительство опять-таки очень хорошо понимаетъ, что Франція не принадлежитъ къ числу націй, имѣющихъ хорошую колонизаторскую репутацію. Прежніе примѣры, да и нынѣшніе, какъ напр. Алжиръ, Таити, Новая Каледонія — лучше всякихъ доказательствъ подтверждаютъ это мнѣніе. Во Франціи нѣтъ большихъ капиталовъ; французу много мѣста дома, а главное, онъ непадокъ, какъ англичанинъ или нѣмецъ вольныхъ городовъ, до коммерческихъ предпріятій и лучше предпочтетъ небольшую ферму, съ женой и дѣтьми, трубку и газету, гдѣ съ восхищеніемъ будетъ читать о побѣдахъ французскаго воинства и о быстромъ развитіи какой нибудь Кохинхины напр. Этотъ скромный буржуа съ гордостью станетъ говорить сосѣдямъ, что nous autres franèais и колоніи чудныя имѣемъ, и побѣждаемъ вездѣ, но конечно не броситъ своей фермы, чтобъ искать невѣрнаго за моремъ. Словомъ, онъ больше любитъ бѣдную посредственность дома, чѣмъ богатство въ колоніи, гдѣ, наконецъ, придется много перенести лишеній, особенно въ первое и самое трудное время, т. е. во время возникновенія ея. Гдѣ бы вы ни были, читатель, на островахъ ли Тихаго океана, зашли ли вы въ какой нибудь китайскій портъ — чистоплотный англійскій коми съ накрахмаленными воротничками и застегнутый на всѣ крючки краснорожій полисменъ съ плеткой, будутъ вамъ первыми признаками, что портъ открытъ для европейцевъ… Сошлись ли вы съ англичаниномъ и спросили его: «жаль ли ему своей родины, хочетъ ли онъ вернуться»? онъ только посмотритъ на васъ съ удивленіемъ, какъ на помѣшаннаго, и ничего не скажетъ, а если и скажетъ, то что нибудь такое, гдѣ долларъ или паунтъ будутъ началомъ и заключеніемъ его не длинной фразы. Совсѣмъ не то съ французомъ-кундомъ. Его, если вы и встрѣтите гдѣ нибудь въ колоніяхъ, то преимущественно нераздѣльно съ французскимъ солдатомъ, за которымъ онъ идетъ и съ которымъ ведетъ мелочныя дѣлишки. Въ чужихъ же колоніяхъ французъ опустился; онъ не самодоволенъ, такъ, какъ у себя, гдѣ нибудь въ Баньеръ-де-Бигорѣ, дѣла его идутъ такъ себѣ, часто даже плохо, и онъ довольствуется тѣмъ, что ругаетъ наповалъ ces cliiens d’anglais, сожалѣетъ о Франціи, куда всѣми силами старается вернуться, и часто вмѣсто коммерческихъ дѣлъ, которыя у него не клеятся, открываетъ въ Гонконгѣ или гдѣ нибудь на Ванкуверѣ парикмахерскую съ вывѣскою: Coiffeur de Paris, гдѣ расчесываетъ рыжіе волосы своихъ кліентовъ и изливаетъ жолчь на нихъ — другимъ иностранцамъ. Словомъ, французъ — не колонизаторъ. При такомъ его неумѣніи къ коммерческимъ дѣламъ ясно, что и цѣли, единственно торговой, во французскихъ колоніяхъ быть не можетъ. Я не ошибусь, сказавши, что цѣль завладѣнія Кохинхиной — соперница Франціи, Англія, которая, замѣчаютъ всѣ французскіе журналы и газеты, имѣетъ все болѣе и болѣе вліянія на Китай, французское правительство ступаетъ теперь шагъ-за-шагомъ, за англичанами; и вотъ для наблюденія за ними надо имъ имѣть владѣнія. Очень понятно, что французы рады были сперва схватиться за Туранъ, а послѣ и за всѣ три провинціи, славное положеніе которыхъ въ стратегическомъ отношеніи, близость къ Гонконгу и Шанхаю, присутствіе приглубыхъ рѣкъ, куда въ случаѣ нужды можетъ укрыться французская эскадра, даютъ французамъ всѣ средства имѣть въ Кохинхинѣ сильную военную и политическую станцію. Не мѣшаетъ вспомнить, что до Кохинхины у французовъ не было ни одной военной станціи въ китайскихъ моряхъ, тогда какъ всѣ націи ихъ имѣютъ. Недостатокъ этихъ станцій, гдѣ были бы склады, ясно выразился въ первую китайскую войну, когда французы должны были просить пороха, ружей, провіанта и снарядовъ у англичанъ въ Гонконгѣ. Кохинхина важна для французовъ, какъ обезпеченная мѣстностью, сильная политическая станція подъ бокомъ у Гонконга, которая, быть можетъ, будетъ всѣми силами стараться парализировать вліяніе Англіи на Китай, если только она будетъ продолжать разливаться въ военномъ отношеніи, т. е. французское правительство будетъ имѣть въ Кохинхинѣ большіе запасы провіанта, оружія и большую эскадру. Въ такомъ случаѣ, конечно, важность этой станціи будетъ громадна по вреду, который она сдѣлаетъ англичанамъ въ случаѣ войны, и поневолѣ Сайгонъ тогда оправдаетъ названіе бѣльма на глазу у Гонконга. Нечего и прибавлять, что всѣ эти предреканія великой торговой будущности Кохинхины, во французскихъ журналахъ, не болѣе, какъ патріотическое хвастовство или неловкая заплата, всѣмъ хорошо извѣстной цѣли правительства, ибо торговой будущности, не. смотря на всѣ богатства страны, врядъ ли можно ожидать, по причинамъ, уже высказаннымъ выше. Довольно, впрочемъ, того, что французы въ Кохинхинѣ говорятъ, что они уже для того взяли эту колонію, чтобъ ее не взяли англичане.
Какая бы ни была цѣль, но фактъ совершился. Надо было взять Кохинхину подъ благовиднымъ предлогомъ, а за предлогами въ Китаѣ и Японіи дѣло не станетъ. 20 іюля 1857 года анамиты убили миссіонера Діаца, а 30 іюля 1858 года адмиралъ Риго-де-Женульи, командовавшій морскими силами въ Китаѣ, оставилъ Пейхо и пошелъ къ острову Hainan’у для соединенія съ испанскимъ корпусомъ, который дали испанцы, будучи уговорены французскимъ правительствомъ помочь ему для наказанія за убійство миссіонера испанца. Небольшой корпусъ испанцевъ и теперь помогаетъ французамъ совершенно безкорыстно въ Кохинхинѣ. 30 августа французская эскадра, состоявшая изъ одного паруснаго фрегата и десяти паровыхъ корветовъ и авизо[7], стояла, уже передъ Туриномъ. Имѣя столь солидную эскадру, французскій адмиралъ аттаковалъ, 31 августа, Туринъ, и скоро прибрежныя батареи, хорошо укрѣпленныя, но дурно защищаемыя, замолчали. Свезенный съ эскадры десантъ занялъ городъ, и анамскія войска бѣжали. Первоначальный плавъ адмирала былъ идти прямо въ Хюэ, столицу, стоящую на рѣкѣ (въ 6 французскихъ льё отъ ея устья), судоходной для корветовъ и авизо, но не совсѣмъ безопасной по многочисленнымъ мелямъ и банкамъ. Въ Туранѣ же предполагалось оставить небольшой гарнизонъ.
Еслибъ этотъ планъ былъ исполненъ, т. е еслибъ сильная эскадра подошла къ столицѣ Анамской имперіи въ 1858 г., то, конечно, адмиралъ тогда же при энергическихъ дѣйствіяхъ получилъ бы ту же добычу, которую впослѣдствіи, въ 1882 году, получилъ адмиралъ Бонаръ. Выгода состояла бы въ томъ, что французы не потеряли бы столько людей, денегъ, и имѣли бы въ своихъ колоніяхъ больше туземцевъ, потому что въ три съ половиною года тяжелой войны, безпрерывныхъ походовъ по болотамъ, усталости, неимовѣрной жары, болѣзней и другихъ недостатковъ, французы потеряли здѣсь много солдатъ и денегъ, а главное, потеряли тьму рабочихъ рукъ туземцевъ, ибо французы вѣшали, рубили головы и уничтожали анамитовъ во множествѣ и разными способами и манерами. Неизвѣстно, что было причиной, что планъ атаки Хюэ, начертанный въ Парижѣ самимъ императоромъ, не былъ исполненъ. Почти всѣ французскія книги сваливаютъ неисполненіе его на NO муссонъ, который будто бы не позволилъ эскадрѣ идти изъ Турана въ Хюэ; но, вспомнивъ, что кромѣ фрегата вся эскадра была паровая (правда, хоть и незавидная, — большая часть изъ судовъ ходили по 4 и по 5 узловъ), нельзя не согласиться, что эта причина крайне безосновательна. Не крылись ли тутъ причины болѣе серьезныя — недостатокъ войска противъ Хюэ, гдѣ сосредоточивались главныя силы анамскаго императора? Сами французы печатно сознались, что анамиты — не китайцы и не совсѣмъ безъ защиты отдаютъ свои укрѣпленія. Такъ, напримѣръ, при атакѣ Турана у французовъ было до 200 раненыхъ, выбывшихъ изъ строя, изъ коихъ 2/3 всегда умираютъ отъ чрезмѣрныхъ жаровъ и недостаточности госпитальныхъ средствъ.
Какая бы ни была причина, но адмиралъ не пошелъ въ Хюэ; онъ оставилъ Туранъ и отправился съ эскадрой съ NO муссономъ въ Сайгонъ, чтобъ въ этомъ мѣстѣ, гдѣ предполагали найдти климатъ лучше, сдѣлать главный пунктъ средоточія войскъ. Къ экспеціи въ Сайгонъ, кромѣ благопріятнаго вѣтра, адмирала еще подстрекало удобство для дѣйствія судовъ его эскадры по рѣкамъ. Сайгонъ защищался съ рѣки 2 Фортами, а съ берега цитаделью и линіей батарей. Не смотря на эти укрѣпленія, Сайгонъ былъ взятъ и разоренъ до конца. Очевидцы этого дѣла, разсказывавшіе мнѣ о немъ, не могли объяснить мысли, которая руководила адмираломъ при этомъ разореніи. Вмѣсто того, чтобъ сохранить себѣ городъ, гдѣ онъ думалъ остаться, сохранить запасы (огромное количество рису), имѣвшіеся тамъ, приказано было уничтожать все. И конечно французскіе солдаты исполнили приказаніе безукоризненно. Они разорили цитадель, которую теперь чинятъ, сожгли много анамскихъ домовъ, въ которыхъ теперь нуждаются (слѣды этого разоренія и самъ видѣлъ), а главное, зажгли рисъ, найденный ими въ большомъ количествѣ, который бы очень могъ имъ пригодиться послѣ, когда они начали голодать. Чтобъ судить о количествѣ истребленнаго риса, скажу, что слышалъ отъ очевидцевъ: они говорятъ, что рисъ, зажженный въ 59 году въ февралѣ, еще горѣлъ въ декабрѣ того же года, т. е. въ продолженіе 9 мѣсяцевъ. А между тѣмъ тутъ же стояла эскадра, которая могла бы нагрузиться имъ!
Предавши мечу и огню все, что только предать было можно, — адмиралъ вдругъ, неизвѣстно почему, вернулся въ Туринъ. Тамъ онъ снова нашелъ анамитскія укрѣпленія и цѣлую армію, но все это не помѣшало ему занять его 8 мая. Французы укрѣпились въ немъ, начали прокладывать дороги по непроходимымъ мѣстамъ и въ горахъ. Эти тяжкія работы при 25°-ной жарѣ стоили имъ того, что изъ 2500 или 3000 человѣкъ, прибывшихъ въ Туранъ, умерло 1200. Я слышалъ много разсказовъ о Туранѣ. Если даже вѣрить четверти того, что разсказывали мнѣ французскіе офицеры, какъ извѣстно, охотники прибавить «для красоты слога», то и тогда представится весьма печальная картина положенія французскаго солдата, въ жаркомъ климатѣ, искусаннаго комарами, послѣ работы не имѣющаго постели дли отдыха, а валяющагося тутъ же на болотѣ, подъ палящими лучами солнца или подъ дождемъ. Отъ чего не умирали французы? — даже отъ укушенія комаровъ. Они расчесывали прыщи, которые отъ грязи, жары и пота обращались въ раны, а послѣ въ гангрены, въ здѣшнемъ климатѣ неизлечимыя. Словомъ, воспоминанія о занятіи Кохинхины невольно приводятъ къ мысли о первыхъ годахъ занятія Амура.
Устроились, обжились французы, оставшіеся въ живыхъ, въ Туранѣ. Завелись даже и кофейныя, неизмѣнныя спутницы путешествующаго французскаго воинства, какъ адмиралъ Пажъ (Page), принявшій начальство послѣ Риго, получилъ приказъ императора оставить совсѣмъ Туранъ, по причинѣ безплодной мѣстности, не представляющей никакихъ достоинствъ, кромѣ полнаго обезпеченія въ военномъ отношеніи, и занять Сайгонъ, какъ центральный пунктъ всей Кохинхины, вполнѣ удовлетворяющій и военнымъ, и коммерческимъ условіямъ, находящійся на отличной рѣкѣ, по которой можно проникать до середины Кохинхины.
6 ноября 1859 года Туранъ былъ оставленъ. Очевидцы разсказывали, что французскіе солдаты, сдѣлавшіе тамъ въ необыкновенно короткое время отличныя дороги въ горахъ, со слезами оставляли мѣсто, гдѣ на каждомъ шагу они видѣли свои труды, и гдѣ столько потеряли товарищей. Всѣ войска отправились въ Сайгонъ. Въ это время началась вторая китайская война. Эскадра и всѣ войска въ Кохинхинѣ были вызваны въ Китай. Гарнизонъ былъ оставленъ въ одномъ Сайгонѣ (до 500 человѣкъ). Что вынесли эти солдаты, то, конечно, не знаетъ правительство, услаждавшееся громкими реляціями кохинхинскихъ военачальниковъ. Чего я не слышалъ отъ очевидцевъ, провелшихъ эти полтора года въ Сайгонѣ? Тамъ было оставлено 3 роты морскихъ солдатъ, батарея горной артиллеріи и 200 тагаловъ — всего до 500 человѣкъ, которые въ продолженіе полутора, года должны были драться противъ цѣлой арміи. Анамиты имъ не давали покоя ни днемъ, ни ночью. Ночныя нападенія бывали часты; прибавивъ къ этому жару, болота и дурное снабженіе, не удивительно будетъ, что изъ 500 человѣкъ въ живыхъ осталось 100. Словомъ, въ Сайгонѣ повторилась туранская исторія.
Наконецъ кончилась вторая китайская война. Пекинскій договоръ былъ заключенъ (октября 1860 г.), и французское правительство снова занялось Кохинхиной. Оно предложило Анаму условія, которыя, однакожь, были отвергнуты дворомъ Хюэ. Часть экспедиціоннаго китайскаго корпуса французовъ была послана въ Сайгонъ, и компанія возобновилась съ большею энергіею. Адмиралъ Шарнеръ (Charner) былъ назначенъ главнокомандующимъ. Не вдаваясь подробно во всѣ стычки и военныя дѣйствія французовъ, громко расхваленныя во всѣхъ газетахъ я разскажу ходъ компаніи въ общихъ чертахъ.
Благодаря содѣйствію флота, преимущественно небольшимъ разборнымъ канонерскимъ лодкамъ, съ 36 ф. нарѣзными орудіями, которыя ходили во всѣ пункты Кохинхины по безчисленнымъ рѣкамъ и протокамъ, всѣ три провинціи, со всѣми городами, были заняты французами. Ки-хоа. Мито, большіе населенные города, были уже взяты. Когда въ августѣ 1861 г. пріѣхалъ новый начальникъ, адмиралъ Бонаръ, французы окончательно завладѣли Біенъ-хоа, Винъ лонгъ, городами, довольно значительными во своему положенію, и такимъ образомъ овладѣли всей нижней Кохинхиной… Правда, войска у французовъ было немного… Три четверти было уничтожено анамитами и климатомъ. Адмиралъ просилъ помощи изъ Франціи, чтобъ идти къ Хюэ, но помощи не было… Въ подобныхъ обстоятельствахъ были дѣла, когда императоръ Анама Ту-Докъ во-время просилъ мира. Ту-Докъ былъ вынужденъ къ этому тѣмъ, что адмиралъ послалъ корветъ Forkin къ устью рѣки Хюэ, гдѣ стоитъ столица, блокировать этотъ городъ и не допускать ко входу въ рѣку ни одной джонки. Въ это время въ столицѣ былъ голодъ. Рисъ должны были подвезти съ моря. Положеніе столицы было печально. Командиру Forkinа была дана инструкція, въ которой сказано: «объявить Ту Дуку, что если онъ хочетъ серьезно мира, то долженъ заплатить немедленно 100.000 лигатуръ (около 100.000 франк.), какъ гарантію веденія переговоровъ; иначе война начнется съ большею жестокостью» (рапортъ адмирала Бонара. Revue maritime стр. 14). Хитрые мандарины хотѣли тянуть дѣло въ переговорахъ, обѣщаніяхъ. Они объявили, что заплатятъ деньги, лишь корветъ уйдетъ, говорили о неудобствахъ его стоянки у Хюэ, но командиръ Forkinа объявилъ, что онъ знаетъ, что ждутъ провизіи, и требовалъ денегъ. Въ тотъ же вечеръ требуемая сумма была прислана на корветъ и черезъ восемь дней, 27 мая 1862 года, Forkin входилъ въ Сайгонъ, имѣя на буксирѣ анамитскій корветъ, гдѣ были анамитскіе послы, министры военный и духовныхъ дѣлъ, посланные для заключенія мира. Переговоры начались 28 мая, и 5 іюня былъ подписанъ трактатъ, главныя основанія котораго были слѣдующія: уступка Франціи трехъ провинцій (Сайгона, Жито и Біенъхоа), занятіе французскими войсками провинціи Винъ-Жунгъ до совершеннаго спокойствія страны; полная свобода католической пропаганды въ Анамской имперіи и уплата контрибуціи въ 20.000.000 франковъ.
Такимъ образомъ Франція пріобрѣла роскошную и богатую страну… Пріобрѣтеніе это стоило дорого, оттого что, по мнѣнію самихъ дѣятелей, французы дѣлали большія ошибки. Не говоря уже о дурной администраціи экспедиціонныхъ войскъ, о дурномъ снабженіи, въ чемъ виноваты были болѣе во Франціи, главная ошибка для будущности колоніи заключалась въ томъ, что уничтожали много туземцевъ. Одинъ только адмиралъ Бонаръ, бывшій до 1852 года губернаторомъ на Таити и знавшій по опыту, что значитъ колонія безъ людей, ужаснулся при мысли, что и съ Кохинхиной можетъ быть то же, и запретилъ уничтожать народъ; но это запрещеніе, впрочемъ, не всегда исполнялось. До него адмиралы-колонизаторы не хотѣли и думать о томъ, что станется со страной, для которой столько жертвовалось людей и денегъ, если она останется безъ рукъ… Жертвы французскаго деспотизма — анамиты — гибли тысячами… Наконецъ миръ заключенъ… Жертвы забыты. Какова же страна, для которой столько пролилось крови? какова ея будущность? что сдѣлало сейчасъ же послѣ мира французское правительство? — Объ этомъ я скажу въ слѣдующей главѣ.
Глава 2-я. править
Миръ былъ заключенъ. По всѣмъ городамъ и селеніямъ были оставлены небольшіе французскіе гарнизоны. Между тѣмъ, въ Гоконгѣ — пунктѣ, хорошо защищенномъ мѣстностью, многонаселенномъ и кругомъ котораго сосредоточивались анамскіе селенія, не было оставлено ни одного солдата. Эту ошибку всѣ ставятъ въ вину губернатору, доказывая, что она впослѣдствіи была одною изъ причинъ возмущенія, вспыхнувшаго въ декабрѣ 1862 года, потому что туда, собрались всѣ недовольные анамиты съ оружіемъ въ рукахъ, и тамъ въ полтора мѣсяца предводитель инсургентовъ, храбрый и хитрый Куанъ-Динъ, построилъ линію превосходныхъ фортовъ и укрѣпленій.
Не-успѣли французы еще отдохнуть на лаврахъ, не успѣли еще получить наградъ за блестящее завоеваніе Кохинхины, «миръ въ которой», писалъ въ рапортѣ къ императору адмиралъ Бонаръ, «совершенно обезпеченъ», какъ во всѣхъ уголкахъ провинцій вспыхнуло возмущеніе. Жители Анама, кончивъ уборку риса (въ декабрѣ), оставляли свои поля и дома, свозили провизію въ какой нибудь укрѣпленный фортъ, брали съ собой женъ и дѣтей и, собираясь большими партіями, уходили въ горы къ своимъ предводителямъ… Живо опустѣли рѣки, гдѣ прежде ловилъ рыбу анамитъ, опустѣли рисовыя поля, гдѣ онъ работалъ, и только въ горахъ слышались удары въ гонгъ собравшейся толпы. Каждую ночь анамиты то и дѣло вырѣзывали малочисленные гарнизоны, и французамъ конечно пощады не было. Имъ отрѣзали головы тупыми серпами. Вся страна, всѣ три провинціи съ оружіемъ въ рукахъ собирались и грозили завоевателямъ. Только христіане и жители деревень, близкихъ къ Сайгону, не принимали участія въ возмущеніи. Впрочемъ, и въ Сайгонѣ иногда дѣлались ночныя нападенія. Войска было у французовъ мало. Адмиралъ Бонаръ струхнулъ и послалъ въ Маниллу два фрегата за подкрѣпленіемъ, за тагалами.
Прежде чѣмъ я скажу о революціи, свидѣтелемъ которой я былъ самъ, и о ея причинахъ, я передамъ читателю нѣкоторыя свѣдѣнія о Кохинхинѣ, еще мало извѣстной въ Европѣ, а тѣмъ болѣе въ Вюссіи, о ея жителяхъ и о внутреннемъ управленіи страны. Богатая и плодородная, хотя и небольшая часть анамскаго королевства, изрѣзанная по всѣмъ направленіямъ множествомъ приглубыхъ рѣкъ, она всегда славилась богатствомъ своихъ рисовыхъ полей и не даромъ называлась самими анамитами «житницей Анами». Низкіе берега ея рѣкъ покрыты рисомъ на столько, что въ общественныхъ магазинахъ, устроенныхъ на случай войны или голода, французы находили часто несмѣтное количество гніющаго риса. Эти влажныя рисовыя поля такъ далеко раскидываются отъ береговъ, что глазъ теряется въ просторѣ. Впрочемъ, этотъ главный предметъ богатства не приносилъ никакой пользы жителямъ. Деспотическая власть анамскаго правительства дошла до такой нелѣпости, что запрещала своимъ подданнымъ закономъ какую бы то ни было торговлю (исключеніе оставалось только за императоромъ и его домомъ), и потому избытокъ рисоваго богатства, остающійся у земледѣльца отъ платы подати натурою и отъ домашняго обихода, часто лежалъ безъ всякаго употребленія, гнилъ или попадалъ къ чиновнику, который, не смотря на законъ, умѣлъ изъ взятки извлекать выгоды. Народъ жилъ, какъ и теперь живетъ, въ бѣдности, не зналъ торговли и по неволѣ пріучался къ лѣни. Впрочемъ, китайцы, эти евреи восточнаго міра, еще давно замѣтили богатство Кохинхины. Они одни добились права монопольной торговли и начали вывозить рисъ въ Китай и китайскую Индію. Послѣднее обстоятельство, т. е. вывозъ риса въ Китай, гдѣ его очень много и гдѣ онъ дешевъ, лучше всякихъ цифръ доказываетъ богатство и крайнюю дешевизну риса въ Анамѣ. Конечно, китайцы дошли до торговли не безъ того, чтобы не заплатить порядочныхъ процентовъ жаднымъ чиновникамъ, но все-таки, не смотря на это, Кохинхина дли нихъ тоже, что для европейцевъ была Калифорнія, въ началѣ открытія въ ней золота. Пріѣзжая сюда нищимъ, китаецъ лѣтъ черезъ пять уѣзжаетъ богачомъ. По всѣмъ городамъ и деревнямъ, въ Анамѣ китайцевъ-торгашей множество. Въ трехъ миляхъ отъ Сайгона находится богатый китайскій городъ, гдѣ считаютъ до 100,000 жителей. Китаецъ въ Сайгонѣ далеко не похожъ на китайца въ европейскихъ колоніяхъ. Робость, униженіе, забитость послѣдняго изчезли съ лица китайца сайгонскаго. Тутъ онъ растучнѣлъ, сдѣлался важнымъ, тѣмъ болѣе, что, пользуясь правами монополіи, онъ уважается правительствомъ и давитъ народъ, выжимая, за бездѣлицу, послѣднюю трудовую копѣйку. Всѣ вещи первой необходимости: одежда, домашняя утварь, все это привозится изъ Китая, гдѣ вымѣнивается на рисъ, соленую рыбу и капусту. Конечно, китайскія произведенія продаются невыносимо дорого, а рисъ берется за безцѣнокъ… Посмотрите же на китайца въ Гонконгѣ. Тамъ онъ будто потерялъ всякое право на свое существованіе. На улицѣ, встрѣтивъ европейца, онъ даетъ ему дорогу, боясь получить тумака во что и чѣмъ попало. Забитость выражается во всемъ. Теперь представьте другую крайность, — того же китайца въ Кохинхинѣ, гдѣ онъ пользуется репутаціей высшаго существа… Его нахальству тутъ нѣтъ предѣла, и толстый плутъ-китаецъ пресерьезно (какъ англичанинъ въ Гонконгѣ) даетъ пинка ногой по спинѣ анамита, если онъ не даетъ дороги. Впрочемъ, эти два типа суть необходимый результатъ китаизма и европейскаго вліянія, и отвратительность обоихъ вполнѣ оправдывается.
Кромѣ рисовыхъ полей въ Кохинхинѣ находится въ изобиліи хлопчатая бумага — продуктъ, который, по прекращенію вывоза изъ Южной Америки, можетъ служить одною изъ важныхъ статей торговли во французской колоніи. Здѣшняя хлопчатая бумага имѣетъ небольшую шерсть, очень бѣла и нѣжна. Французское Revue agricole говоритъ, что, не смотря на время, самое неблагопріятное для культуры и приготовительной обработки, т. е. на время войны, кохинхинскій хлопокъ вполнѣ соперничаетъ съ ново-орлеанскимъ. Во время войны, изъ Кохинхины вывезено было, однакожъ, до 15,000 пикулей невыдѣланной хлопчатой бумаги. Изъ этого количества 6000 пикулей было продано французскимъ купцамъ по 18 лигатуръ (около 18 франковъ) за пикуль. До 40 купеческихъ судовъ стоило тогда въ Сайгонѣ. Изъ нихъ франц. было 9; остальные всѣ принадлежали первокласснымъ купцамъ въ Китаѣ: Жардину, Херду, Магисону, Денту и проч. Эти цифры, почерпнутыя мною изъ Revue Coloniale (томъ IV, стр. 405) и подтвержденныя сайгонскими купцами, лучше всякихъ словъ доказываютъ, чего можно ожидать отъ страны, если она будетъ въ мирѣ, и если французское правительство предоставитъ болѣе торговой свободы въ своихъ колоніяхъ.
Кромѣ риса и хлопка, Кохинхина по своей почвѣ представляетъ всѣ данныя для того, чтобъ тамъ воздѣлывать съ успѣхомъ всѣ пряныя растенія: индиго, кардамонъ, и пр. Не ручаюсь за вѣрность этого мнѣнія; впрочемъ, я слышалъ его отъ члена ліонскаго агрономическаго общества, посланнаго въ Сайгонъ правительствомъ для осмотра страны. Табакъ здѣсь воздѣлывается хорошо; онъ не дуренъ, имѣетъ желтый листъ и довольно крѣпокъ; употребляется туземцами, и кромѣ того, китайцы вывозятъ его еще для продажи. Лѣсъ представляетъ очень значительное богатство для колоніи. Всѣ горы, къ юговостоку отъ сайгонской провинціи, покрыты въ достаточномъ количествѣ строевымъ лѣсомъ, большую часть котораго составляетъ тиковое дерево. Въ Сайгонѣ собрано до 100 разныхъ сортовъ этого дерева, и французы ими не нахвалятся.
Всѣ перечисленныя богатства страны тѣмъ болѣе имѣютъ значенія, что о доступѣ къ нимъ и объ ихъ вывозѣ позаботилась сама природа, изрѣзавъ Кохинхину по всѣмъ направленіямъ, по всѣмъ уголкамъ рѣками, рѣчками и протоками. Словно сѣтью водъ покрыта вся Кохинхина, такъ что и нельзя сказать, откуда и куда течетъ та или другая рѣка. Это просто цѣлая масса воды, разливающаяся по всѣмъ направленіямъ… Изъ большихъ рѣкъ заслуживаетъ вниманія рѣка Донаи или рѣка Сайгонъ. Выходя изъ горъ сѣвернаго Анама, она течетъ широкимъ русломъ по Кохинхинѣ, разливается на множество рукавовъ, протоковъ и вливается въ море, нѣсколькими устьями, у мыса св. Жака. На 80 миль отъ устья она судоходна для линейныхъ кораблей и совершенно безопасна для плаванія за исключеніемъ двухъ банокъ: одной пяти футовой и другой трехъ футовой на серединѣ пути отъ устья до г. Сайгона. Впрочемъ, эти банки скоро обставятся знаками, которыхъ, впрочемъ, до сихъ поръ еще вовсе нѣтъ. По всѣмъ рукавамъ и протокамъ плаваніе вполнѣ удобно. Я ходилъ на французскихъ авизо, сидящихъ отъ 9—12 футъ, по многимъ рѣкамъ; а фр. канонирскія лодки ходятъ всюду… Не безъ основанія говорятъ журналы и французскіе, и англійскіе, что это обиліе судоходныхъ рѣкъ представляетъ богатыя данныя для доставленія г. Сайгону важнаго торговаго значенія. Вся торговля Анама можетъ идти съ сѣвера по Донаю. Къ западу отъ этой рѣки, соединенная съ ней судоходнымъ рукавомъ, называемымъ коммерческимъ, идетъ р. Камбоджа. Она беретъ свое начало въ Тибетѣ и широкимъ русломъ вливается въ море. Эта рѣка судоходна вверху, но устье занесено на столько пескомъ, что оно положительно непроходимо для судовъ. Камбоджа была постоянно главною артеріею всей торговли въ Анамѣ. Милліоны китайскихъ джонокъ, проходящихъ изъ Маниллы, Китая и Сингапура, подымались вверхъ съ китайскими произведеніями для Анама и спускались, нагруженныя рисомъ, хлопчатой бумагой и соленой рыбой, вывозъ которой въ Китай и на Малайскіе острова едва ли не превышаетъ вывозъ риса… Всѣ эти рѣки изобилуютъ рыбой всѣхъ сортовъ; вода ихъ мутноватаго цвѣта, но далеко не такъ желта, какъ въ рѣкахъ Китая; приливы и отливы сильны, во многихъ мѣстахъ теченіе мѣняется періодически, и скорость его доходитъ отъ 2 до 6 миль въ часъ.
Вотъ богатства природы, до сихъ поръ нетронутыя еще энергической рукой и разумной волей, богатства, при которыхъ, впрочемъ, народъ, благодаря отсутствію цивилизаціи и присутствію произвола и насилія, остается бѣднымъ даже относительно!
Посмотримъ, какъ воспользовались всѣмъ этимъ французы; какъ они поступили, чтобъ зарекомендовать себя передъ туземцами. Какъ они, не обременяя сразу народъ невыносимыми податями, развили средства для благосостоянія и процвѣтанія колоніи и народа.
Анамиты, анамы или кохинхинцы, составляющіе большую часть населенія Кохинхины, за исключеніемъ камбоджіянъ и китайцевъ, конечно принадлежатъ къ китайскому племени. Тѣ же самыя черты: выдавшіяся скулы и узкіе глаза; тѣ же нравы, пища, одежда, только анамиты не носятъ косъ и не брѣютъ головъ. Само анамское государство было сперва леномъ поднебесной имперіи, послѣ совершенно отдѣлилось и стало независимымъ и самостоятельнымъ государствомъ. По образованію и цивилизаціи, анамиты, находясь постоянно подъ гнетомъ самаго варварскаго произвола чиновниковъ, берущихъ съ анамита его послѣднюю рубашку, стоятъ-гораздо ниже китайцевъ. Не имѣя права вести торговлю, анамитъ, конечно, далеко отсталъ отъ китайца, купца и промышленника, и вся его дѣятельность сосредоточилась на земледѣліи и рыбной ловлѣ. Полное незнакомство съ европейцами (ибо католики миссіонеры европейскаго съ собой ничего не приносятъ) заставило анамита смотрѣть на матеріальное довольство слишкомъ ограниченно: небольшая, построенная на столбахъ, хижинка, крытая сухими широкими тропическими листьями, нѣсколько рису, соленой рыбы и вѣчная жвачка древесной коры, дѣлающая его губы совершенно красными — вотъ все, что нужно анамиту; вотъ все, чѣмъ онъ довольствуется… Положительное невѣжество, постоянные поборы, привычка къ бамбуковымъ ударамъ по спинѣ и по чему попало — по неволѣ сдѣлало этотъ народъ забитымъ, а слѣдовательно и безсознательно преданнымъ властямъ, сперва изъ страха, а послѣ по привычкѣ. Эта преданность собаки къ хозяину, встрѣчающаяся и не въ одномъ анамскомъ государствѣ и дѣлающая нерѣдко государство — совершенно неорганизованное и нелѣпое — сильнымъ и могущественнымъ извнѣ, — была, мнѣ кажется, одною изъ причинъ возмущенія… Какъ тамъ ни говори, а все же французскія розги вовсе не хуже, если не лучше, мандаринскихъ бамбуковинъ. Эту преданность, впрочемъ, еще усиливала та тѣнь національнаго достоинства, которая развита у анамита. Простое невѣжественное и воинственное племя, оно крѣпко привязано къ мѣсту родины. Не видя и даже не подозрѣвая ничего лучшаго, кромѣ своей земли, не зная ничего вкуснѣе своего риса и своей жвачки, анамитъ, весьма естественно, довольствуется своимъ малымъ и любитъ его. Вотъ причины, достаточно объясняющія ту храбрость и стойкость, ту ненависть къ европейцамъ, кои они показали въ борьбѣ съ французами. Почти всѣ реляціи и описанія приписывали эту долгую борьбу проискамъ и вліянію мандариновъ; возмущеніе приписывалось тоже послѣднимъ. Но мнѣ кажется, что это мнѣніе справедливо только отчасти, ибо часто цѣлыя деревни, застигнутыя непріятелемъ въ-расплохъ, безъ вождей, не просили помилованія, не ползали за прощеніемъ, не переходили на сторону французовъ, за исключеніемъ только анамитовъ-католиковъ, презираемыхъ самими же земляками; напротивъ, они защищались по возможности или удалялись; попавшіеся же въ плѣнъ умирали героями. Жизнь въ плѣну у непріятеля анамиту кажется позоромъ, и онъ, въ случаѣ помилованія (впрочемъ, это и рѣдко случается) гордо проситъ смерти… Подобному случаю я былъ самъ свидѣтелемъ. Когда послѣ небольшой перестрѣлки взяли въ плѣнъ нѣсколькихъ анамитовъ, кажется человѣкъ десять, то храбрый commandant въ воинственномъ азартѣ велѣлъ всѣхъ перевѣшать. Девять уже висѣли на масличныхъ деревьяхъ. Приходилась очередь десятому — еще ребенку — славному мальчику лѣтъ 16… Заговорило сердце въ алжирскомъ commandant’е, и онъ велѣлъ его оставить. Услышавъ это, маленькій дикарь расплакался; съ видомъ полнаго отчаянія просился этотъ тщедушный, грязный мальчишка на дерево къ своимъ. Черезъ пять минутъ онъ уже качался въ воздухѣ… Много я слышалъ подобныхъ исторій. Случалось, что помилованные убивали сами себя при первой возможности… Анамиты умѣли умирать, и цивилизаторы французы, ожесточенные этимъ презрѣніемъ къ жизни, которое они, не безъ нѣкотораго основанія, приписываютъ дикости и невѣжеству, рѣзали и вѣшали анамитовъ безъ счета. Вмѣсто милосердія, какъ средства самаго дѣйствительнаго, чтобъ расположить въ свою пользу народъ, каждый офицеръ имѣлъ право дѣлать съ плѣннымъ что хочетъ, и я нерѣдко слышалъ, какъ въ кофейной, за стаканомъ vin chaud или вермута, какой нибудь французскій безбородый сульетенантъ хвастался, что онъ тогда-то повѣсилъ пятерыхъ (ces chiens anamites), и какъ его товарищъ спорилъ, что это еще немного, а что вотъ онъ тогда-то повѣсилъ десятокъ. И все это разсказывается шутя, при общемъ смѣхѣ, точно какое нибудь скандалезное любовное происшествіе.
Анамиты платили тою же монетою и еще съ начала войны получили ненависть и боязнь къ французамъ; а потому ничего нѣтъ мудренаго, что послѣ заключенія мира мандаринамъ и вообще богатымъ людямъ, у которыхъ чрезъ господство французовъ терялось вліяніе и значительные доходы отъ поборовъ, легко было подговорить и настроить къ возстанію этотъ народъ. Болѣе важныя причины, а именно французское административное управленіе колоній, по заключеніи мира, управленіе съ массой командановъ, префектовъ и подпрефектовъ, деспотическое и не понравившееся народу, какъ чужое, еще болѣе усилило ненависть къ за воевателямъ и охоту къ возмущенію. Хотя система административнаго управленія у анамитовъ, которую застали французы, и не исполнялась на дѣлѣ, но она на столько замѣчательна и на столько разумнѣе многихъ государствъ, не называющихся варварскими, что я считаю не лишнимъ сказать о ней нѣсколько словъ.
Вся нижняя Кохинхина была раздѣлена на нѣсколько провинцій. Всякая провинція раздѣлялась на округи и участки. Въ каждомъ участкѣ анамиты раздѣлялись на два класса: на тѣхъ, кто имѣетъ земли или какія другія средства къ благосостоянію, и на тѣхъ, кто ничего не имѣетъ, т. е. на собственниковъ и пролетаріевъ, или на регистрованныхъ (записанныхъ въ регистръ) и нерегистрованныхъ. Послѣдніе по закону не должны платить никакихъ повинностей; первые же, т. е. собственники, одни должны были бы нести всю тягость податей; но на дѣлѣ это было не такъ. Старшины и меры каждаго участка, распоряжающіеся сборомъ податей, заставляютъ каждаго пролетарія платить назначенную ими сумму. Эти незаконные поборы до того вошли въ привычку, что объ измѣненіи этого никто и не заботился. Чиновники этимъ облегчали платежъ податей людямъ болѣе, богатымъ, и, конечно, дѣлали это не безкорыстно; а бѣдный пролетарій, весьма разумно освобожденный отъ подати, платилъ и карманомъ, и спиной едва ли не болѣе собственника; его положеніе никогда не улучшалось и всегда было и есть очень гадкое. Передъ сборомъ податей пролетарій, если не доставалъ требуемой чиновникомъ-сборщикомъ суммы, обыкновенно уходилъ въ другой участокъ, но тамъ повторялась та же исторія. Часто сборщикъ смягчался послѣ 80 штукъ бамбуковинъ, данныхъ неимущему, и давалъ срокъ уплаты. Наконецъ, всѣ повинности собраны, остатокъ отъ уплаты собственно податей долженъ идти на содержаніе участка (такъ говоритъ законъ), но опять таки на дѣлѣ — сборщики податей, меры, управляющіе и проч. берутъ его себѣ, конечно не забывъ подѣлиться съ кѣмъ нужно, начиная отъ секретаря до губернатора включительно, а о расходахъ по участку должны заботиться, какъ хотятъ, сами жители участка.
Нѣсколько провинцій вмѣстѣ управлялись въ Кохинхинѣ намѣстникомъ или вице-королемъ, а каждая изъ провинцій имѣетъ, кромѣ того, своего отдѣльнаго губернатора. Каждый губернаторъ имѣетъ своими помощниками четырехъ главныхъ мандариновъ, начальниковъ разныхъ частей управленія въ провинціи. Первый чиновникъ послѣ губернатора, канъ-бо, управляетъ внутренними дѣлами провинціи; онъ распредѣляетъ и получаетъ подати; смотритъ за административнымъ управленіемъ въ провинціи; словомъ, это гражданскій мандаринъ-губернаторъ. Послѣ вице-губернатора идетъ въ бюрократической іерархіи канъ-анъ или мандаринъ юстиціи. Онъ рѣшаетъ важныя судебныя дѣла въ провинціи, нерѣшенныя судьями въ судахъ по участкамъ; онъ наблюдаетъ за исполненіемъ законовъ, за наказаніемъ преступленій и пр. Четвертой чиновникъ — военный генералъ, начальникъ находящихся войскъ въ провинціи. Въ случаѣ какой либо крайности или войны онъ принимаетъ власть губернатора. Военный начальникъ заботится о спокойствіи въ провинціи, поддержинаетъ порядокъ въ войскахъ и обязанъ, въ случаѣ нужды, защищать провинцію. Пятое лицо въ губерніи — наблюдатель просвѣщенія. Подъ его вѣдѣніемъ находятся цензура, школы и обученіе дѣтей чтенію и письму.
Всѣ эти мандарины жили въ главномъ городѣ провинціи, чаще въ цитадели, гдѣ собраны были сокровища и подати. Конечно, все это чиновничество дѣломъ не занималось, а проводило время съ прекраснымъ поломъ, который доставлялся имъ по востребованію изъ любой деревни; всѣмъ управляли ихъ помощники, неотвѣтственные, впрочемъ, по закону передъ правительствомъ. Эти грабители, подъ именемъ секретарей, дѣлопроизводителей и пр. и пр., играя обыкновенную лакейскую роль, грабили народъ какъ только можно, конечно дѣлясь съ барами, которые ежемѣсячно представляли отчеты управленія въ столицу, отчеты, до того интересные, что и не могу не передать содержанія донесенія біенъсаскаго губернатора, найденное въ его домѣ послѣ занятія французами Біенъ-са и переведенное миссіонерами.
«Всемилостивѣйшій и пр. и пр. повелитель! Теби осмѣливающіеся обожать и подъ твоимъ лучезарнымъ сіяніемъ блаженствующіе анамиты не перестаютъ просить боговъ о ниспосланіи тебѣ долголѣтія, на счастіе рабовъ твоихъ. Словно рыба въ океанѣ, или птица въ воздухѣ, живетъ твой народъ; не знаетъ онъ нужды, кромѣ одной: чтобъ ты, нашъ отецъ и повелитель, былъ счастливъ» и пр. и пр. И счастливъ императоръ, что у него все гладко да ладно. Посылаетъ «ласковое слово» губернатору, не зная, что у него стонетъ провинція отъ бамбуковинъ и воровства. Часто и губернаторы ничего не знаютъ — имъ не до дѣла.
Всякая провинція раздѣляется на нѣсколько округовъ, каждый округъ на кантоны, въ каждомъ округѣ и кантонѣ находится по начальнику или городничему; обязанности его тѣ же, что и вездѣ у городничихъ; брать, брать, брать, и наблюдать за всѣмъ вообще. Всѣ эти чиновники избираются мандаринами съ утвержденіи императора.
Теперь посмотримъ на самую важную часть кохнихинскаго управленія: посмотримъ какъ управляются деревни, т. е. какъ непосредственно управляется народъ. Выборное начало, существовавшее въ Кохинхинѣ давно давало надежду думать, что кохинхинцы, подпавъ подъ поверхностную власть фран. губернатора и избавясь отъ воровства мандариновъ, будутъ управляться сами собой, только подъ наблюденіемъ французовъ, которымъ, при подобномъ положеніи деревенскаго управленія, легко было бы и не вмѣшиваться въ него, а дать полную свободу выборному началу. Но французамъ, видно, управлять такъ показалось легко, потому что они старое то не оставили, да и новаго ничего не сдѣлали… вышла полумѣра, для нихъ очень гибельная и выразившаяся въ возмущеніи.
Кантонъ дѣлился на участки. Обыкновенно въ каждомъ кантонѣ находилось по 14, 15 участковъ. Каждый изъ этихъ участковъ управлялся тремя лицами: двумя старшинами неотвѣтственными и однимъ отвѣтственнымъ передъ правительствомъ. Первые двое избирались богатыми и вообще вліятельными людьми участка; бѣдные хотя и имѣли право голоса, но право это стиралось передъ матеріальною силою богатства. Одинъ изъ выборныхъ управлялъ всѣми гражданскими дѣлами… Для расходовъ же участка онъ долженъ былъ спрашивать разрѣшенія втораго старшины и мера, которые втроемъ и составляли совѣтъ. Второй старшина непосредственно имѣлъ наблюденіе за деревенской полиціею и за безопасностью своей деревни отъ пиратовъ. Меръ получалъ патентъ на это званіе отъ короля и былъ отвѣтственъ передъ правительствомъ Выбирался онъ тоже народомъ, но съ утвержденія губернатора и короля; безъ воли народа, впрочемъ, меръ тоже не назначался. Онъ смотрѣлъ за собираніемъ податей и за ихъ доставкой въ главное мѣсто провинціи, отвѣчалъ за безопасность своего участка; смотрѣлъ за правильномъ наборомъ рекрутъ и проч.. Но всѣ свои распоряженія касательно управленія онъ дѣлалъ съ согласія совѣта «трехъ лицъ». Власть мера и старшинъ, относительно свободно выбранныхъ, очень велика въ Кохинхинѣ. Вся деревня, или участокъ, ихъ выбравшій, вполнѣ довѣряется имъ и безпрекословно исполняетъ ихъ приказанія… Такъ какъ меры отвѣтственны передъ правительствомъ, то можно сказать, что они въ дѣйствительности управляли страной; они имѣли громадное вліяніе на духъ своей общины, тогда какъ всѣ императорскіе чиновники совсѣмъ и не смотрѣли на народъ и не знали его, да притомъ ихъ и ненавидѣли всѣ. Свободной выборъ старшинъ, имѣющій свои недостатки, былъ очень важенъ для французовъ, какъ прямое указаніе будущаго колоніальнаго управленія страной. Если голосъ, хотя и богатыхъ людей общины, избиралъ старшинъ, то вѣрно болѣе или менѣе достойныхъ и любимыхъ всѣми; слѣдовательно, побѣдителямъ легко бы было оставить старый порядокъ вещей, давъ еще большую свободу выбора, и конечно тогда не было бы повсемѣстной революціи. Но они не то сдѣлали. Заставъ это управленіе, и управленіе, по моему, очень изрядное (вспомнимъ, что мы не въ Европѣ, а въ Азіи), французы надѣлали много несообразностей… Вмѣсто того, чтобы послѣ войны — гдѣ они попришибли-таки много народа — оставить анамитовъ въ покоѣ, дать имъ управляться самимъ, какъ прежде, французы, сознавая, и нерѣдко печатно, положительную невозможность управлять народомъ (какимъ бы то ни было), какъ ротою солдатъ, черезъ людей, совершенно этотъ народъ незнающихъ, сдѣлали ни то ни се… Имъ хотѣлось полиберальничать (конечно, дешевымъ манеромъ), они и позволили было по старому выбирать начальника округа, мера и старшинъ самимъ жителямъ, но только съ маленькимъ ограниченіемъ: утверждать выборъ общины дозволялось всякому французскому префекту и подпрефекту, положительно незнающему ни того, ни другаго анамита, выбраннаго обществомъ. Кромѣ того, колоніальное военное управленіе не замедлило сейчасъ же перещеголять анамскую бюрократію: прежде было пять главныхъ чиновниковъ въ провинціи, а французы пошли далѣе — понадѣлали губернаторствъ, префектуръ, подпрефектуръ, инспекторствъ, gendarmeriex, bureaus de police, пичкая вездѣ въ большомъ количествѣ (ужь такова страсть!) префектовъ, подпрефектовъ, инспекторовъ, метръ-де-полисовъ изъ штабъ и оберъ-офицеровъ французскаго воинства. Французскимъ адмираламъ колонизаторамъ и не было дѣла: какъ же будетъ управлять народомъ, судить его и рядить человѣкъ, который кромѣ военнаго устава, да Дюма съ компаніей, ничего не знаетъ… Какое ему было до этого дѣло! Онъ его назначилъ, сказавъ: «будь префектомъ, суди, рѣшай дѣла, входи въ нужды народа!» префектъ и вышелъ, но какой — that is the question? Понятно, что между этими доморощенными префектами и инспекторами есть такіе, которые желали бы что нибудь сдѣлать, хотѣли бы принести пользу, — не даромъ же и называетъ такихъ людей французская публика «анамитистами», — да съ одной волей ничего не подѣлаешь… Ну пусть будутъ разные французскіе чиновники для присмотра, но нельзя же было имъ давать право рѣшать дѣла народа. Если меръ и его помощники выбраны народомъ, тогда народъ управлялся бы самъ, худо или хорошо — вина избравшихъ мера, и префекту оставалось бы ничего не дѣлать (иначе и нельзя же!), получать 10000 фр. въ годъ да собирать подати, приносимыя аккуратно старшинами. И были бы довольны анамиты, видя, что не вмѣшиваются въ ихъ управленіе. А то нѣтъ…. Французское правительство, въ образѣ адмирала Бонара, поднялось на дыбы отъ одной мысли, что народъ будетъ управляться выборными и что всѣмъ префектамъ не придется ни «внушать», ни «поощрять», словомъ, не начальствовать особенно…. «Чтожъ, развѣ французскій офицеръ не можетъ быть судьею анамитовъ, sacrebleu! А то выборные, за одно съ этой каналіей, еще взбунтуются», вразумлялъ себя 65 лѣтній колонизаторъ. — А тутъ еще и іезуиты подвернулись и говорятъ, что для безапасности слѣдуетъ назначить меровъ и старшинъ изъ анамитовъ-католиковъ, презираемыхъ и ненавидимыхъ всѣми: «эти преданы намъ», — говорили іезуиты. И что же вышло изъ этого? Какой нибудь lieutenant префектурствуетъ, положимъ, въ Баріѣ, т. е. довѣряется меру анамиту-католику, человѣку презираемому цѣлой деревней, куда назначили его не по волѣ общества. Этотъ меръ его обманываетъ (иначе и быть не можетъ), говоритъ на счетъ преданности своей деревни къ французамъ, сплетничаетъ на земляковъ и т. д., а лейтенантъ думаетъ, что онъ самъ управляетъ чѣмъ нибудь; положимъ онъ даже ласковъ съ анамитами, не притѣсняетъ самъ, да народу-то отъ этого ничуть не лучше прежняго, еще хуже… Католикъ меръ, бывшій до этого въ загонѣ и презрѣніи, вымещаетъ накипѣвшую злобу на жителяхъ; давитъ и обираетъ ихъ немилосердно… Префектъ ему вѣритъ, да какъ же и не вѣрить, не понимая ни нравовъ, ни языка народа, которымъ взялся управлять. Во время моего полуторамѣсячнаго пребыванія въ Кохинхинѣ, я познакомился со многими инспекторами и префектами, людьми очень порядочными; они прямо сознавали, что еслибъ старшины были выбраны народомъ, то послѣднему было бы лучше, префекту было бы спокойнѣе, да не было, бы, быть можетъ, революціи, а то теперь все-равно, ничего не дѣлая, по неволѣ французскіе офицеры довѣряются меру, а чаще миссіонеру, который черезъ старшину католика-анамита, уже успѣвшаго соединить съ своей восточной хитростью французскую чиновничью надменность, управляетъ народомъ. Меръ католикъ, пріобрѣтя власть и походя на выслужившагося изъ лакеевъ барина, важно глядитъ на свою красную нашивку на рукавѣ халата, показывающую его мерское достоинство, съ пренебреженіемъ смотритъ на своего же брата, деретъ съ живаго и мертваго, зная, что его не смѣнятъ, тѣмъ болѣе, что онъ дѣлится съ о. миссіонеромъ (объ этомъ подробно скажу ниже) и шпіонствуетъ на своего же товарища… Молчали анамиты. Но нашлись люди, особенно мандарины, которымъ выгодно было поджечь ихъ противъ французовъ… «Силой будутъ обращать насъ», — говорили мандарины, — «въ доминикановъ» (такъ называетъ народъ въ Кохинхинѣ католиковъ) «эти темные люди». И послушались анамиты. Черезъ три мѣсяца послѣ мира и назначенія старшинъ католиковъ, многіе изъ нихъ, которые находились въ деревняхъ, далекихъ отъ французскихъ властей, были перерѣзаны… Анамиты уходили съ оружіемъ въ горы. Возмущеніе начиналось, и выходило, что сильно ошибся адмиралъ Бонаръ, вкупѣ съ отцами іезуитами, назначивъ мерами людей, ненравящихся народу… Онъ хотѣлъ исправить ошибку, дозволилъ было выбирать народу самому, но уже поздно было, и ему оставалось снова покорятъ анимитовъ.
Чтобъ показать читателю военную систему колоніальнаго управленія, которую я засталъ въ Сайгонѣ (систему, не совсѣмъ впрочемъ незнакомую для читателя, если онъ слыхалъ что нибудь объ управленіи инородцами по Сибири и оренбургской границѣ), я подробно представлю краткія положенія, составленныя въ маѣ 1862 года адмираломъ Бонаромъ, которыя я имѣлъ случай видѣть въ рукописи и послѣ напечатанными въ Revue maritime et coloniale (1862 г. ноябрь). Вотъ они:
1) Власть французскаго губернатора колоніи надъ туземными племенами (?) исполняется чрезъ анамскихъ же чиновниковъ. Она должна быть, по возможности, въ той же степени и силѣ, какъ была при старомъ правительствѣ. Эти чиновники (fonctionnaires) сохраняютъ свои старыя названія старшинъ и меровъ, смотрятъ за юстиціей, за благосостояніемъ края, полиціей (тамъ, гдѣ нѣтъ французскихъ военнымъ постовъ) и отвѣчаютъ за сборъ и доставку къ сроку налоговъ и податей.
2) Эти чиновники (меры и старшины) исполняютъ свои обязанности подъ высшимъ наблюденіемъ французскаго начальника провинціи и его помощника инспектора инородныхъ (туземныхъ) дѣлъ.
3) Начальники провинцій и инспекторы въ ежемѣсячномъ донесеніи губернатору почтительнѣйше доносятъ ходъ и результаты мѣсячнаго управленія.
4) Это донесеніе касается войны, политики, администраціи, финансовъ и торговли. Донесеніе же инспектора туземныхъ дѣлъ, подающееся чрезъ начальника провинціи и дополненное его замѣчаніями, содержитъ въ себѣ оцѣнку поведенія и характера анамскихъ чиновниковъ и всѣ предположенія, уясняющія начальству средства, могущія служить пособіемъ при введеніи анамитской системы управленія въ колоніи, избѣгая ея недостатковъ. Начальникъ провинціи имѣетъ ту же власть (право жизни и смерти) и тѣ же обязанности, какія имѣли при прежнемъ правительствѣ начальники арміи и губернаторы. Начальникъ провинціи отвѣчаетъ губернатору колоній за всѣ расходы на свою провинцію, непредвидѣнные въ бюджетѣ.
5) Инспекторъ туземныхъ дѣлъ исполняетъ (подъ наблюденіемъ начальника провинціи) обязанность начальника юстиціи; онъ рѣшаетъ дѣла, худо рѣшенныя анамитскими судьями (въ высшей инстанціи): онъ же есть сборщикъ податей на содержаніе милиціи, и онъ же обязанъ наблюдать за поведеніемъ анамитовъ чиновниковъ; онъ долженъ стараться распространять между туземцами всѣ благодѣтельныя распоряженія колоніальнаго правительства и объяснять имъ средства возможно лучше устроить свой бытъ.
6) Инспекторъ туземныхъ дѣлъ въ провинціи Сайгона сносится прямо съ губернаторомъ колоній; онъ наблюдаетъ за школой французскихъ переводчиковъ и за двумя французскими школами: школой архіепископа адранскаго и школой «Святаго дѣтства», устроенными миссіонерами въ Сайгонѣ, для анамитовъ-дѣтей.
7) Китайскій городъ около Сайгона имѣетъ своего особаго инспектора, который сносится прямо съ губернаторомъ колоній, донося ему немедленно обо всѣхъ достойныхъ и требующихъ его вниманія дѣлахъ.
8) Кромѣ инспекторовъ, въ каждой провинціи есть еще главный инспекторъ азіатскихъ дѣлъ во всей колоніи (L’inspecteur en chef); онъ находится въ Сайгонѣ. Его обязанность состоитъ въ пріисканіи и объясненіи губернатору колоній тѣхъ средствъ, кои могутъ водворить въ колоніи администрацію на старыхъ основаніяхъ, избѣгая постепенно ея вредныхъ сторонъ. Онъ предлагаетъ, въ случаѣ вакансіи, на мѣста туземныхъ чиновниковъ (старшинъ, меровъ, на пальниковъ округовъ и проч.) туземцевъ, заслуживающихъ этого по своему характеру и преданности къ французамъ. Онъ же даетъ имъ назначенія и увольняетъ ихъ отъ должностей, но съ утвержденія губернатора колоній; онъ офиціозно сносится съ провинціальными (губернскими) инспекторами и тоже можетъ, съ разрѣшенія губернатора, сноситься съ туземными властями. Главный инспекторъ въ колоніи непосредственно помогаетъ губернатору въ управленіи азіатскими племенами; объясняя ему духъ и нужды народа, онъ представляетъ ему мнѣнія и пассіи народа, кои необходимо, какъ вредныя для правительства французскаго, уничтожать; объясняетъ то положеніе, въ которое слѣдуетъ поставить то или другое китайское племя въ колоніи, и, наконецъ, онъ распространяетъ между туземцами — посредствомъ китайскаго журнала, редакціей коего онъ завѣдуетъ, — всѣ намѣренія и благіе совѣты колоніальнаго правительства. Кромѣ инспектора есть еще директоръ гражданскихъ дѣлъ (directeur des affaires civiles). Онъ смотритъ за точнымъ и скорымъ исполненіемъ приказаній губернатора колоній. Онъ заботится о большемъ удобствѣ коммерческаго порта; онъ же завѣдуетъ расходами и приходами въ колоніальное главное казначейство. Къ его же обязанность входитъ наблюденіе за госпиталями и аптеками, за быстрымъ исполненіемъ телеграфическихъ проэктированныхъ линій и за хорошимъ содержаніемъ въ тюрьмахъ, коихъ начальники непосредственно ему подчиняются.
Директоръ гражданскихъ дѣлъ завѣдуетъ, для публичнаго спокойствія и для наблюденія за движеніемъ народонаселенія, главной конторой колоніальной полиціи, которая завѣдуется отдѣльнымъ chef de police. У всякаго chef de police находится (т. е. должно находиться) нѣсколько агентовъ и переводчиковъ, необходимыхъ для разныхъ племенъ,
9) Всѣ туземцы вообще могутъ быть судимы по своимъ законамъ и своими судьями, но въ случаѣ затрудненій они имѣютъ право апреляціи къ французскимъ властямъ[8].
Налоги французское правительство оставило въ томъ же видѣ, какъ они были при анамскомъ правительствѣ, т. е. самыми стѣснительными и большими, какъ у всякаго государства, неразвитаго торговлей и находящагося подъ гнетомъ жадныхъ чиновниковъ. Въ Кохинхинѣ налоги разнообразны. Тамъ каждый платитъ за себя (наши подушныя) и за землю, которой онъ владѣетъ. Кромѣ того, есть налоги на всякую профессію и ремесло. На содержаніе войска платится особо. Во всякой общинѣ находятся 2 книги, возобновляющіяся черезъ каждые три года. Въ первой записаны имена всѣхъ регистрованныхъ (собственниковъ) съ обозначеніемъ числа лѣтъ каждаго, во второй находится перепись всѣхъ земель и имуществъ съ обозначеніемъ количества и качества ихъ. Каждый регистрованный, имѣющій не менѣе 20 и не болѣе 60 лѣтъ, платитъ 1 лигатуру (около франка) въ годъ. Неподходящіе подъ этотъ возрастъ платятъ половину.
Плата за землю различна, какъ и самыя земли. Полевыя земли дѣлятся на 2 класса: къ 1-му принадлежатъ земли на равнинахъ; ко 2-му земли на горахъ.
Каждый изъ этихъ классовъ подраздѣляется еще на три класса, по качеству земли; но эти подраздѣленія существуютъ только на бумагѣ. Обыкновенно за землю, подходящую подъ низшіе разряды, платится какъ за землю 2 класса. Единица мѣры поверхностей есть анамитская квадратная десятина, сторона которой имѣетъ около 75 метровъ. Плата съ десятины земли, принадлежащей къ 1 классу — отъ 3 до 4 тіеновъ (тіенъ — 1/10 франка); кромѣ денежной платы каждый обязанъ дать 1 фуонгъ (30 килограмовъ или 75 рус. фунт.) съ десятины бѣлаго риса или 2 фуонга риса въ соломѣ. Съ десятины нагорной платятъ 27/30 фуонга и отъ 2 до 3 тіеновъ. За сады ареки или капустной пальмы платятъ 1 лигатуру (франкъ) и 4 тіена съ десятины. За земли подъ постройками, за увеселительные сады и вообще за всѣ прочія земли платятъ 8 тіеновъ. Съ земель принадлежащихъ пагодамъ и кладбищамъ, налоговъ не берутъ.
На содержаніе войскъ, каждый регистрованный, не избавленный отъ рекрутчины, платитъ 10 лигатуръ въ годъ. Этотъ налогъ не смѣшивается съ другими и собирается лицомъ, назначеннымъ лично королемъ.
Всѣ эти цифры списаны съ регистровыхъ книгъ: французы, послѣ взятія какой нибудь деревни, часто находили эти книги за 25 лѣтъ. Миссіонеры переводили ихъ и нашли, что средній доходъ, получаемый правительствомъ съ участка или общины, слѣдующій: денежный налогъ на поля и сады до 738 лигатуръ (738 франковъ). Налогъ съ земель натурою: 589 фуонговъ бѣлаго риса, или около 17,370 килограмовъ. Налогъ на содержаніе войска: 1284 лигатуры. Принимая стоимость одного риса (30 килограмовъ) по меньшей мѣрѣ въ двѣ лигатуры, получимъ общій доходъ въ деньгахъ, въ суммѣ 3180 лигатуръ съ участка. Въ каждой провинціи находится отъ 30 до 35 участковъ, такъ что средній годовой доходъ съ провинціи у анамскаго правительства простирался до 1,000,000 франковъ, эту цифру показываютъ мандарины-губернаторы въ своихъ рапортахъ, а сколько еще непоказанныхъ цифръ спрятано въ карманъ! Конечно, половина этой суммы — произвольные налоги съ нерегистрованныхъ. Кромѣ этихъ налоговъ существуютъ еще налоги косвенные: на опіумъ, карты и пр. Таможенныя пошлины на рѣкахъ были тоже значительны, преимущественно на Камбоджѣ, какъ главномъ торговомъ пути, по которому подымались ежегодно милліоны китайскихъ джонокъ.
Французы, конечно, не получатъ вышеозначенныхъ цифръ отъ разореннаго войной народа, если не ослабятъ налоговъ. Нѣкоторыя, какъ напримѣръ таможенныя пошлины они уже уничтожили; налоги на карты и на профессіи (впрочемъ, послѣдніе были очень незначительны) также продажу опіума французское правительство отдало на откупъ. Въ нынѣшнемъ году оно имѣло съ опіума въ Сайгонѣ и китайскомъ городѣ до 600,000 франковъ. Въ донесеніи къ императору адмиралъ Бонаръ ручался за 3,000,000 франковъ дохода съ трехъ провинцій отъ однихъ прямыхъ налоговъ, но, какъ кажется, онъ поторопился поручиться. Вскорѣ вмѣсто налоговъ анамиты принесли французамъ новую войну. Терпѣли они только шесть мѣсяцевъ подъ властью префектовъ и миссіонеровъ, да и взялись наконецъ за оружіе.
Глава 3-я. править
18-го января 1863 года, жаркимъ тропическимъ утромъ, входилъ я на пароходѣ Messageries Imperiales въ устье рѣки Доная… Входъ вполнѣ обозначался мысомъ св. Жака, на которомъ уже бѣлѣлся красивый, недавно только что оконченный маякъ, поставленный на высотѣ 140 метровъ и освѣщающій на 30 миль въ ясную погоду, Положеніе этого входнаго мыса въ высшей степени удобно въ военномъ отношеніи. (Объ этомъ только и было разговора на пароходѣ, между французами). Составляя съ другимъ берегомъ небольшой проходъ для судовъ, идущихъ съ моря, мысъ св. Жака какъ будто нарочно созданъ для защиты Сайгона, ибо онъ обороняетъ единственный путь, которымъ можно пробраться къ этому городу.
Правда, взглянувъ на карту, читатель можетъ увидѣть еще много входовъ; напримѣръ, чрезъ устье рѣки Камбоджи и многіе рукава Донаи, но они всѣ до того мелки при своихъ устьяхъ, что, кромѣ джонокъ и канонирскихъ лодокъ, ни одно судно пройти чрезъ нихъ не можетъ…
Мысъ св. Жака состоитъ изъ двухъ высокихъ горъ, соединенныхъ вмѣстѣ и падающихъ отвѣсами въ море… Эти горы содержатъ въ себѣ много камня и гранита, нагрузка коихъ для отправленія въ Сайгонъ (гдѣ ихъ нѣтъ) можетъ быть очень удобна, ибо между этими двумя горами находится небольшая, но закрытая бухточка Кокосовъ. Пройдя мысъ и небольшую оконечность на противуположномъ берегу, у которой расположена деревня Канджи, гдѣ станціи лоцмановъ — французскихъ урядниковъ военнаго флота, — судно входитъ въ рѣку Донай… Желтовато-мутная вода этой глубокой рѣки, на восемдесятъ миль отъ устья которой можетъ подыматься линейный корабль, напоминаетъ сперва всѣ китайскія большія рѣки, какія мнѣ случалось видѣть. Но болѣе густая растительность береговъ, не такая ширина Доная, какъ напримѣръ Вусунга или Янси, а главное, отсутствіе мелей и банокъ, коими изобилуютъ китайскія рѣки, и большая приглубость береговъ, дѣлаютъ Донай совершенно отличнымъ отъ рѣкъ Китая… Рѣка очень неширока во многихъ мѣстахъ. Пароходу то и дѣло приходилось перекладывать руль съ борта на бортъ, и тогда густой вѣтвистый кустарникъ лѣзъ въ отворенные иллюминаторы каютъ. Но, не смотря на это, Донай совершенно безопасенъ для плаванія, и, конечно, судну, идущему въ Сайгонъ, незачѣмъ будетъ брать лоцмана (если банки, о которыхъ я говорилъ въ 1-ой статьѣ, обставятся баканами), тѣмъ болѣе, что новыя карты, сдѣланныя гидрографическимъ отдѣленіемъ въ Сайгонѣ, вполнѣ удовлетворительны.
Дѣвственность природы и отсутствіе европейцевъ, замѣчаютъ здѣсь на каждомъ шагу… Вотъ, на высокомъ кокосѣ, на самой его кронѣ, сидитъ монки; съ удивленіемъ смотритъ она на приближающійся пароходъ и точно удивить всѣхъ хочетъ: такъ ловко она перепрыгиваетъ съ дерева на дерево и, наконецъ, совсѣмъ скрывается отъ нашихъ любопытныхъ глазъ въ густую зелень. Попугай перелетываетъ съ мѣста на мѣсто. Зеленые красивые голуби съ шумомъ оставляютъ вѣтвистую пальму, гдѣ сидѣли они, и садятся дальше. Звонкіе концерты раздаются въ кустахъ. Все это удивляетъ парижанъ, ѣдущихъ на пароходѣ на службу въ Сайгонъ и попавшихъ съ декорацій Grande Opera или Bal Mabil на такую свѣжую, чистую картину природы. Но не веселы эти берега… Пусты они совсѣмъ… Селеній мало… Изрѣдка попадается небольшая, крытая широколистымъ тростникомъ, хижина, по наружности совершенно похожая на китайскую или малайскую, но человѣка нѣтъ около; не часто увидишь лодченку анама, ѣдущаго по берегу, подъ сѣнью кустарника купающагося въ водѣ. Вотъ и все… Нѣтъ движенія, одушевленія на рѣкѣ… Все будто вымерло, и эту безжизненность, эту пустоту, мнѣ объясняли войной, которая уничтожила много селеній и деревень по берегу. Дѣйствительно, недѣлю спустя мнѣ пришлось идти на французской конрнирской лодкѣ по многимъ рукавамъ, вливающимся въ Донай. Много было разрушенныхъ и выжженныхъ селеній по берегу. Печально стояли обгорѣлые дома у берега; тянулись вдаль рисовыя (уже сжатыя) поля, такъ что и глазъ не видитъ, гдѣ онѣ кончаются. Но все это пусто, мертво; дома пусты, жители ушли изъ нихъ, оставя тамъ все, кромѣ своего оружія — пики или топора, и французы жгутъ эти дома, цѣлыя деревни, если не находятъ въ нихъ жителей… Испуганные анамиты боятся показываться днемъ; развѣ изрѣдка покажется бѣдняга у берега на своей утлой лодченкѣ, но, увидя французское судно, сейчасъ же завернетъ въ какой нибудь изъ узенькихъ протоковъ (составляющихъ между собой безвыходный водяной лабиринтъ, знакомый лишь туземцамъ), скроется за густымъ камышомъ, какъ мышь въ норку… Грустны эти свѣтлыя (не такъ какъ Донай), глубокія рѣки, съ выжженными домами по берегамъ, съ густыми вѣтвистыми деревьями, часто сплетающимися между собой съ одного берега на другой и образующими тѣнистую аллею, по которой идетъ и непріятно гудитъ паровая лодка. Досадно на французовъ въ эту минуту за то, что они и анама не оставили своимъ вниманіемъ… «Не та совсѣмъ жизнь была прежде», — замѣтилъ мнѣ любезный капитанъ лодки: «я былъ здѣсь первый разъ въ 59 году; все кипѣло жизнью… Сотни джонокъ шныряли вездѣ… Ну, а теперь война; что дѣлать»? Ну и объясняй себѣ послѣ этого какъ хочешь возгласы англичанъ въ Китаѣ, а французовъ въ Кохинхинѣ, что они вносятъ цивилизацію въ «крайніе предѣлы востока».
Между тѣмъ, нашъ пароходъ Донай шелъ впередъ… Къ полудню стали показываться и мачты на сайгонскомъ рейдѣ… Пассажиры стояли наверху и нетерпѣливо ждали увидѣть свое родное дѣтище, о которомъ они наслышались еще въ Парижѣ. Наконецъ, въ часъ пополудни, мы стали на якорь на купеческомъ рейдѣ, гдѣ было до 10 коммерческихъ судовъ. Въ глубинѣ рейда виднѣлась большая французская эскадра.
Сайгонъ расположенъ на правомъ берегу рѣки Доная, и видъ на него съ судна очень не привлекателенъ… Сайгонъ нельзя и городомъ назвать, — это просто большая, широко-раскинувшанся деревня, кое-гдѣ уходящая въ деревья, съ десятью, пятнадцатью зданіями, показывающими, что здѣсь живетъ европеецъ… Я былъ разочарованъ, видя вмѣсто плана, который ужь успѣли мнѣ подсунуть французы на пароходѣ и на которомъ (къ моему удивленію) значился громадный городъ (правда, въ проэктѣ) на 500,000 жителей, съ зданіями, похожими на дворцы, съ nies imperiales, съ places d’armes внутри города, съ соборомъ и со всѣмъ прочимъ — просто большую деревню съ анамскими хижинами и наскоро слѣпленными французскими бараками… Впрочемъ, Сайгонъ, можетъ, и не лишенъ нѣкоторой живописности, если на него посмотрѣть не предупрежденными глазами, ожидавшими увидѣть восьмое чудо въ мірѣ, и еслибъ не подвернулся этотъ несчастный планъ, заставившій меня удивляться тому, что французамъ удалось въ 2½ года устроить колонію съ дворцами, съ places d’arm’ами… Я удивился тѣмъ болѣе, что жилъ годъ въ нашихъ колоніяхъ, именно въ Владивостокѣ. Дай — думалъ я, глядя на несчастный планъ, на которомъ place d’armes, церковь, разныя каменныя зданія значились какъ существующія, тогда какъ, въ дѣйствительности, place d’armes — пустырь, гдѣ щипали траву буйволы, церковь — не окончена, зданія тоже, — посмотрю, какъ это французы (колонизаторскія способности коихъ, полагалъ я, не лучше нашихъ) ухитрились въ два, три года такой городъ славный завести… Но обманулъ меня планъ жестоко. Впрочемъ, какова бы ни была наружность Сайгона, его коммерческое значеніе отъ этого конечно не измѣнится. Достаточно взглянуть на карту, чтобъ сказать, что Сайгонъ долженъ быть коммерческимъ портомъ; онъ находится въ центрѣ, и главное, судоходномъ, почти всѣхъ водяныхъ путей. Всѣ произведенія кохинхинскія съ сѣвера и сіамскія съ запада (по Камбоджѣ) могутъ проходить въ Сайгонъ и оттуда спускаться къ устью для отправленія въ Европу… Словомъ, положеніе Сайгона на столько замѣчательно и счастливо, что надо только сожалѣть, что онъ попался въ руки французовъ. Правда, они предрекаютъ великую будущность своему Saigon (Сайгону) и даже тихонько говорятъ, что Кохинхина подорветъ Индію… (какъ? — объ этомъ говорить и не рѣшаюсь!).
Стратегическое положеніе Сайгона (о чемъ сильно заботятся французы) вполнѣ удовлетворительно. Находясь въ 50 миляхъ отъ устья, онъ, конечно, съумѣетъ защитить себя укрѣпленіями по рѣкѣ (только, конечно, не отъ броненосцевъ) и большой эскадрой у входа къ городу. Сухопутная защита Сайгона обезпечена еще болѣе… Доступъ къ нему по топкимъ, болотистымъ полямъ, на каждомъ шагу перерѣзаннымъ глубокими и не рѣдко широкими рѣками, невозможенъ, а если и возможенъ, то въ весьма долгое время, такъ что рискнувшіе на это предпріятіе подвергаются опасности умереть съ голоду. Предположивъ же устройство мостовъ и даже удобныхъ путей сообщенія (если французы и сдѣлаютъ это впослѣдствіи), отвѣтъ о положительной невозможности подступить къ Сайгону съ сухаго пути тоже нисколько не измѣнится, потому что городъ окруженъ съ трехъ сторонъ водой. Съ одной стороны его защищаетъ Донай, а съ двухъ другихъ двѣ небольшія рѣчки (вливающіяся въ Донай), по которымъ, однакожь, могутъ ходить канонирскія лодки: съ четвертой же стороны ужь роется каналъ длиною въ 15 верстъ, который соединитъ обѣ рѣчки, и такимъ образомъ Сайгонъ обратится въ островъ, къ которому возможенъ лишь морской доступъ. Десантъ гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ или вообще сухопутная война въ Кохинхинѣ не обѣщаетъ многаго… Я уже выше сказалъ причины, причины эти — болотистая мѣстность и масса рѣкъ… Для лучшаго доказательства я приведу въ примѣръ самихъ же французовъ. Всѣ они сами сознаются, что завоеваніемъ Кохинхины были обязаны флоту, т. е. небольшимъ, неглубоко сидящимъ судамъ, перевозившимъ войско въ какой угодно пунктъ, по безчисленнымъ рѣкамъ, рѣчкамъ и протокамъ, доставлявшимъ туда же провизію и все необходимое. Иначе, безъ флота, конечно, ни одинъ французскій солдатъ не вернулся бы оттуда живымъ, и погибъ бы отъ климата, усталости или потонулъ бы. Кохинхина чисто морская страна и взять ее можно только флотомъ, и потому то вся защита этой страны сосредоточивается только въ одномъ мѣстѣ, именно во входѣ въ устье рѣки Доная. Пока еще тамъ нѣтъ никакихъ батарей, хотя предполагается рядъ укрѣпленій. Мили же за двѣ до Сайгона стоитъ большая батарея въ 30 орудій (нарѣзныхъ 20 ф.), которая обстрѣливаетъ вдоль рѣки и командуетъ поворотомъ для входа на рейдъ. На рейдѣ есть еще батарея въ 15 орудій (того же калибра, что и первая), расположенная на небольшой возвышенности, командующей городомъ и рейдомъ. Больше пока батарей приморскихъ нѣтъ, да онѣ еще и не совершенно нужны; къ случаѣ же надобности, Французы въ состояніи защитить Сайгонъ 100 нарѣзными орудіями, лежащими у нихъ въ арсеналахъ, да кромѣ того могутъ взять съ судовъ орудія, тоже нарѣзныя… Но дѣло не въ защитѣ, потому что вся эта защита хороша лишь тогда, когда есть что защищать, а въ Сайгонѣ пока, кромѣ надеждъ на будущее, защищать нечего.
Въ первой главѣ этой статьи я подробно говорилъ, что французы — не колонизаторы, и это мнѣніе какъ нельзя болѣе подтверждается на Сайгонѣ. Сайгонъ, какъ я сказалъ, похожъ на большую деревню, въ которую только что пришелъ французскій солдатъ; на все дикое положилъ свой отпечатокъ, выразившійся во французско-анамской смѣси, и хотя тихо, но уже безцеремонно, началъ распоряжаться… Недавность его прихода видна во всемъ, начиная съ красивыхъ оконченныхъ и неоконченныхъ улицъ, носящихъ имперіальныя названія, до кофеенъ съ замысловатыми названіями… Вездѣ видна новь, еще обзаведеніе… Тамъ, у порта, валяются орудія, паровые котлы; здѣсь достраиваютъ домъ по улицамъ движется рота съ оглушительнымъ воемъ тромпета и съ распущеннымъ триколоромъ, — шумъ такой, какъ будто цѣлый полкъ идетъ; за городомъ толпа анамитовъ поощряется тросточками французскихъ солдатъ (а не палками, замѣтьте!) къ прилежной работѣ у канала… Вотъ въ улицѣ (De Balanèa) только что раскладывается, подъ навѣсомъ банановыхъ листьевъ, лубочная лавченка отставнаго солдата, а нынѣ маркитанта, и ловкій французскій сержантъ, въ запыленномъ мундирѣ и запачканныхъ штиблетахъ, уже пробуетъ его rai-caporaie, лучше котораго, по словамъ Alexandra, владѣльца Basar Lionnais (такъ гласитъ только что вышедшая изъ рукъ маляра вывѣска надъ лавченкой), ничего нѣтъ. Не ищите въ Сайгонѣ, какъ гдѣ нибудь въ англійской или американской колоніи, усиленной, дѣятельной работы и шумнаго движенія… Ничего этого нѣтъ. Видно, что о колоніи заботится не частный человѣкъ, а правительство, и заботится, конечно, больше о себѣ, т. е. о казармахъ, разныхъ Bureaux Subsistances, которыя успѣли уже завестись въ Сайгонѣ, съ красивыми надписями, непріятно красующимися на анамскихъ хижинахъ. Кромѣ солдатъ, да анамитовъ, работающихъ въ порту и насыпающихъ шоссе, никого не увидите на улицѣ… Да и некого… Французскіе льётенанты и сульётенанты отдыхаютъ себѣ дома или въткофейной на креслахъ, послѣ завтрака и многихъ выпитыхъ стакановъ абсента съ водой, или вермута, а купечества нѣтъ еще въ колоніи. Если и встрѣтите кого на улицѣ, то вѣрно французскаго солдата, одѣтаго въ тропическую форму — куртку, бѣлыя штаны и въ большой анамской соломенной шляпѣ… Словомъ, видно, что вы попали скорѣе не въ торговую колонію, а во французское военное поселеніе, гдѣ завелись только казармы и кофейни, особенно послѣднія.
Какъ бы ни былъ мраченъ вашъ характеръ, въ какомъ бы вы дурномъ расположеніи духа ни находились въ первый день вашего пріѣзда въ Сайгонъ (потому что поиски какого нибудь пристанища въ 35° жару хоть кого приведутъ въ дурное расположеніе духа), васъ невольно разсмѣшатъ и позабавятъ эти безчисленныя кофейни въ Сайгонѣ, съ замысловатыми, чисто французскими вывѣсками… Во всякой улицѣ и даже переулкѣ вамъ кинется въ глаза какой нибудь тропическій туземный домишко, принаровленный къ французскимъ нравамъ, т. е. окруженный столиками и стульями (всякаго вида и рода) и имѣющій на своей стѣнѣ вывѣску, очень крупно написанную, въ родѣ: Buvette impériale или Venez pour rafraichir и т. п. Около такого домика сидитъ французскій военный людъ… французская беззаботность и savoir vivre, отразившіяся на вывѣскѣ, отразились и на колоніальномъ французѣ. Я думалъ встрѣтить солдата въ колоніи усталаго, мрачнаго отъ трудовъ и войны — ничуть ни бывало… Также весело, какъ у себя въ Парижѣ, шумитъ и остритъ онъ. Также беззаботно попиваетъ вермутъ или сахарную воду и потягиваетъ изъ трубочки свой caporal… Однимъ словомъ, на француза даже и Кохинхина не подѣйствовала; онъ остался тѣмъ же, чѣмъ былъ и у себя дома, не смотря на то, что посланъ сюда на убой. Не веселая жизнь досталась на долю французскихъ офицеровъ въ Кохинхинѣ. Походы, одни походы, отсутствіе общества, кажется, должны были имѣть свое гибельное вліяніе. Англійскій офицеръ здѣсь съ тоски напивался бы brandy, запершись у себя въ комнатѣ (какъ это зачастую дѣлается въ Индіи), и былъ бы въ вѣчномъ сплинѣ; нашъ русскій (какъ напримѣръ на Кавказѣ, на Амурѣ) бросился бы во всѣ тяжкія, какъ того и требуетъ наша размашистая натура, а французъ, съ своимъ неизмѣннымъ и часто слышаннымъ мною — «il faut tirer son partie» — какъ то умѣетъ изъ ничего сдѣлать свою жизнь веселой и хоть вѣчно готовъ ругать ее, но все-таки не впадаетъ въ крайнія безобразія. Онъ къ вечеру веселъ, но не лежитъ подъ столомъ, или не сшибаетъ фонарей, онъ съ радостью сочинитъ какую нибудь поѣздку съ товарищами за городъ, куда возьметъ pâté froid и бутылку вина (это у французовъ на 10 чел. хватитъ), будетъ всѣмъ восхищаться, спорить, смѣяться и вернется въ самомъ веселомъ расположеніи духа, счастливый, что умѣлъ на нѣсколько франковъ доставить себѣ тысячу удовольствій. Собравшись гдѣ нибудь въ кофейнѣ съ товарищами, онъ не ищетъ случая побраниться съ кѣмъ нибудь… Боже сохрани! онъ шутитъ, споритъ со всѣми когда и о чемъ угодно, не желая ссориться; умѣетъ находить прелести даже въ содержательницѣ кофейной на набережной, парижанкѣ лѣтъ 35, очень бойкой и умной женщинѣ, съ которой и перекидывается нескромными, но никогда не сальными, чисто французскими каламбурами… Просидѣвъ такимъ образомъ до-обѣденное время, т. е. съ 4 до 6 или 7 часовъ у m-me Chasseloup (на набережной), куда собирается большая часть французской военной публики, онъ идетъ обѣдать и обѣдаетъ опять таки не одинъ, а втроемъ, въ четверомъ въ кофейной и опять-таки шутитъ и смѣется… Вечеромъ онъ съиграетъ въ карамболяжъ, пошутитъ, поспоритъ за билліардомъ, выпьетъ vin chaud, выбранитъ все свое начальство, начиная съ vieux Bonar’а, по нисходящей линіи, разскажетъ послѣднюю стычку съ анамитами, гдѣ онъ съ десятью человѣками толпу цѣлую разогналъ; разскажетъ это мило и хорошо, не позабывъ, однакожь, придать своей стычкѣ важность аустерлицкаго сраженія, уйдетъ домой, ляжетъ подъ мустикерку и заснетъ съ Поль-де-Кокомъ или Ашаромъ въ рукахъ… Завтра, если не вышлютъ изъ Сайгона куда нибудь въ отдаленный постъ, онъ опять также проведетъ время, не впадетъ ни въ сплинъ, ни въ разочарованье, не кинется въ пьянство отъ избытка жажды жизни и страстей (наша страстишка!) и изо всего сдѣлаетъ что можетъ, повторяя опять свое неизмѣнное qu’il faut tirer son partie… Эта особенность, этотъ savoir vivre принадлежитъ только французу, и хоть онъ показываетъ часто не глубокость и посредственность натуры, но, право, все же это подъ часъ лучше, чѣмъ крайнія безобразія, въ послѣднее время чрезвычайно расплодившихся нашихъ широкихъ, талантливыхъ и неудавшихся натуръ…
Я долго искалъ гостинницы, но не находилъ. Наконецъ, одинъ изъ пассажировъ на пароходѣ предложилъ мнѣ свои услуги и показалъ лучшую гостинницу — небольшой на столбахъ домъ, крытый банановыми листьями. Войдя прямо въ большую биллінрдную, гдѣ на кривомъ полу стояло 4 кривыхъ же билліарда, и гдѣ нѣсколько посѣтителей играли, а другіе дѣлали свою полуденную сіесту въ большихъ тропическихъ креслахъ, съ старымъ Шаривари на колѣняхъ, — я такъ былъ пораженъ непривлекательнымъ видомъ этого «Cercle des officiers» (какъ гласитъ вывѣска), что хотѣлъ опять быть жертвою 35° жары и неспособности французовъ къ устройству колоній, и идти искать другого пристанища.
— Вамъ нужна комната? — поспѣшилъ остановить меня хозяинъ, толстый, съ живыми глазами и неглупымъ лицомъ французъ, странствующій съ французскимъ воинствомъ (какъ я послѣ узналъ) всюду; былъ онъ и въ Тинь-Дзинѣ, кое-что нажилъ, потомъ обанкрутился и теперь въ Сайгонѣ записываетъ на книгу (часто только въ книгѣ и остающіеся) долги гг. Офицеровъ и за это очень любимъ ими.
— Пожалуйте, продолжалъ онъ; мы вамъ дадимъ удобное помѣщеніе, одно изъ лучшихъ… Съ этими словами онъ ввелъ меня въ небольшую каморку, едва освѣщавшуюся однимъ оконцемъ, съ небольшою постелью подъ мустикеркой и кривымъ маленькимъ столикомъ… Хуже этого помѣщенія трудно было что нибудь представить (особенно привыкши къ англійскимъ отелямъ). Я уже началъ проклинать судьбу, пославшую меня во французскія колоніи… А тутъ еще всякихъ сортовъ и видовъ насѣкомыя по стѣнамъ, отъ тропической ящерки до космополита-клопа включительно. Хозяинъ замѣтилъ мое разочарованіе и поспѣшилъ сказать, что лучше нигдѣ не найти, что все это временное (provisoire), но что чрезъ мѣсяцевъ пять, шесть… о тогда!.. chez nous à Saigon будетъ все. Не преминулъ коснуться и трудностей на первый разъ, о войнѣ сказалъ, что le vieux Бонаръ скоро покончитъ съ этими бриганами-анамитами; за говорилъ о своихъ предположеніяхъ, хотя мнѣ до нихъ вовсе дѣла не было, и ушелъ, оставивъ меня водворяться на развалинахъ… Я еще не зналъ, qu’il faut tirer son partie и разразился громкой филиппикой, по русски разумѣется, противъ французовъ и ихъ колоній.
Но скоро и успокоился и началъ кое-какъ раскладываться въ моей комнатѣ, тѣмъ болѣе, что всѣ эти гостинницы: Hôtel de commerce, Trois frères provanceaux — не болѣе какъ злыя на смѣшки надъ изрядными гостинницами и всѣ онѣ въ Сайгонѣ на одинъ ладъ… Еще въ общей комнатѣ, на виду жить можно, относительно даже чисто, но въ отдаленныхъ комнатахъ для пріѣзжающихъ — тоже, что и въ моей гостинницѣ — грязь и вонь. Послѣ часто я говорилъ о гостинницахъ въ Сайгонѣ съ французскими офицерами, жаловался, что въ колоніи, существующей уже 2½ года, нѣтъ даже изряднаго пристанища, приводилъ въ примѣръ англичанъ и американцевъ… Но народъ цивилизаціи оправдывался тѣмъ, что война, что пріѣзжающихъ немного и что въ гостинницахъ никто не живетъ, всякій имѣетъ свою комнату у себя дома, а что туда ходятъ только посидѣть и выпить; но за то — добавляли офицеры — вы у насъ найдете и вино, и обѣдъ отличные, не то, что у англичанъ въ ихъ отеляхъ и пр. и пр.
Сайгонъ порядочно разбросанъ; еще у набережной и у ближайшей къ ней улицы онъ жмется немного, но дальше онъ раскинулся и скрылся въ садахъ и рощахъ; къ концу города начинаютъ показываться срытыя хижины стараго города, который прежде шелъ вплоть до китайскаго города, т. е. на 10 миль разстоянія, но послѣ французскаго посѣщенія въ 1859 году, все было срыто, и теперь только видны въ кустахъ обгорѣвшіе пни. «А какъ здѣсь было хорошо прежде, какіе славные домики въ зелени!» — говорилъ мнѣ милый поручикъ Robin, когда мы съ нимъ ѣхали по дорогѣ въ китайскій городъ… «Я помню, продолжалъ онъ, съ какимъ жаромъ жгли мы эти дома прежде… А какъ бы они намъ пригодились теперь»…
Жителей въ Сайгонѣ считается до 100,000, но во время моего пріѣзда анамитовъ въ городѣ было очень немного. Большая часть изъ нихъ разбѣжалась, оставивъ женъ и дѣтей въ своихъ домахъ. Анамитскіе дома, по архитектурѣ своей, напоминаютъ китайскіе; только первые еще грязнѣе и хуже внутри. Дома же мандаринскіе и зажиточныхъ людей большею частью большіе сараи на столбахъ, крытые черепицей, безъ потолковъ, съ невысокими, недоходящими до верху досчатыми стѣнами, довольно темные, но за то какъ нельзя болѣе удобные для тропиковъ, — всѣ большею частью заняты какими нибудь bureaux, или офицерами… Они передѣлываются, т. е. тамъ дѣлаютъ двѣ-три комнатки, для того, чтобъ спать… а сквозная большая зала служитъ всѣмъ, чѣмъ угодно, остальнымъ. Въ ней сидѣть прохладно и хорошо, имѣя передъ глазами красивыя пальмы и банановыя деревья. Кромѣ анамитскихъ домовъ въ Сайгонѣ на всякой улицѣ увидите китайскіе двухэтажные, съ лавченкой внизу; китайцевъ на улицѣ даже больше ананитовъ (послѣдніе разбѣжались), — прачки, компрадоры, всѣ мастеровые въ городѣ — китайцы… Пріѣхали тоже и индѣйцы изъ Сингапура, но ихъ немного въ Сайгонѣ — человѣкъ 40, 50, не болѣе… Китайское поселеніе живетъ въ своемъ городѣ и тѣснится, мѣшаясь съ анамитами въ самомъ Сайгонѣ; европейцы, а ихъ здѣсь считается до 300 человѣкъ (я подразумѣваю неслужащихъ), живутъ частью въ туземныхъ хижинахъ, частью въ слѣпленныхъ наскоро и окрашенныхъ какою нибудь свѣтлою краскою — досчатыхъ домишкахъ… Каменныхъ домовъ немного, всего пять — шесть, и то еще строющихся… Вотъ и все, что сдѣлалъ частный человѣкъ для себя въ Сайгонѣ. Впрочемъ, онъ и не могъ сдѣлать большаго, потому что сюда онъ пріѣхалъ большею частью не для большой торговли, не съ деньгами — а просто голякомъ, завелъ кое-какую лавчонку съ романами, духами и винами, и довольствуется небольшими доходами… Богатыхъ купцовъ здѣсь нѣтъ. Отсутствіе богатыхъ и предпріимчивыхъ людей въ колоніи, столь богатой — удивительно… Кажется, сюда должна была нахлынуть масса людей, ищущихъ случая составить себѣ скоро состояніе. И дѣйствительно, сперва было пріѣхало сюда много иностранцевъ-купцовъ, но они ни съ чѣмъ и уѣхали, увидѣвши, что каши въ Сайгонѣ не сваришь… Нѣтъ у французовъ дарованія къ торговлѣ, умѣнія извлекать изъ всего разумную пользу, нѣтъ торговой колоніальной свободы. Вмѣсто того, чтобъ привлечь въ колонію купцовъ, дать всякія льготы, какъ и вездѣ въ англійскихъ колоніяхъ, освободить всѣ привозные товары отъ всякой пошлины, Французы наложили значительный тарифъ на привозные товары и начали брать большую плату съ каждаго приходящаго и уходящаго изъ Сайгона, съ какимъ бы то ни было грузомъ, купеческаго судна.
Забывши, что всякая стѣснительная мѣра при началѣ основанія колоніи имѣетъ гибельныя послѣдствія, французы хотѣли скорѣй пожинать торговые лавры…
Поземельная плата за мѣста въ Сайгонѣ чрезмѣрно велика, дороже шанхайской и гонконгской, гдѣ мѣстъ немного и гдѣ потому они съ каждымъ днемъ увеличиваются въ цѣнѣ.
Но, извинимъ и эту ошибку… Положимъ даже, что Кохинхина такъ богата, что купцы готовы заплатить всѣ эти пошлины и поборы и начать сношенія и торговлю съ анамитами. Но военное правленіе колоніи отнимаетъ рѣшительно всякую охоту къ этому. Французы на многія вещи смотрятъ съ нашей точки зрѣнія… На купца взглядъ у нихъ самый печальный; Французскій офицеръ не затруднится сказать, что это все des canailles, люди, съ которыми и говорить не стоитъ. Купеческое сословіе здѣсь пренебрегается, и мнѣ совѣтовали многіе офицеры не надѣвать въ Сайгонѣ статскаго платья, «а то насъ говорили они — за купца примутъ)»… Военное начальство (причина всего этого) вмѣсто того, чтобъ предоставить полную свободу торгующему, вмѣшивается во всѣ его дѣла, оставляетъ безъ вниманія жалобы многихъ купцовъ на притѣсненія и придирки французскихъ офицеровъ по постамъ и нисколько не содѣйствуетъ имъ. И что же вышло изъ этого? Вышло то, что кто только былъ въ Сайгонѣ изъ людей, кое-что имѣющихъ, поспѣшилъ убраться и заняться дѣлами въ Гонконгѣ, или въ Шанхаѣ, а въ Сайгонѣ остались мелкіе торгаши, которые не въ состояніи вести что нибудь серьезное, и вывезенный на 10 милліоновъ франковъ рисъ изъ Кохинхины въ 1861 году принадлежалъ не французскимъ купцамъ, а торговымъ домамъ въ Сингапурѣ и Гонконгѣ.
Отсутствіе купцовъ въ Кохинхинѣ можно, пожалуй, объяснить (какъ и объясняютъ въ Сайгонѣ французы) и войной, при которой нельзя будто бы вести торговли. Дѣйствительно, при мнѣ въ Сайгонѣ на рейдѣ стояло до 10 купеческихъ судовъ, изъ нихъ было 4 французскихъ. Они пришли на рисомъ, но на- него стояла, высокая цѣна; анамиты не продавали; суда такъ и ушли пустыя; но это все-таки не главная причина… Я былъ знакомъ со многими французскими купцами, и они не войной, а отсутствіемъ коммерческой свободы и военнымъ начальствомъ, объяснили мнѣ отсутствіе богатыхъ купцовъ. А пора бы подумать — благо миръ заключенъ съ анамитами — о покрытіи расходовъ на содержаніе войска и флота въ колоніи. Чего стоитъ имъ перевозъ военныхъ припасовъ, провизіи и пр.? Конечно, громадныхъ цифръ, не говоря о потерѣ людей… Мнѣ говорили, что каждый день обходится французскому правительству въ 10,000 франковъ на содержаніе войска… Чѣмъ же покрыть эту трату? Податей съ анимитовъ французы еще не получаютъ, да и врядъ ли получатъ назначенную цифру, ибо она слишкомъ велика и не подъ силу анамиту, къ конецъ разоренному войной, да притомъ, большіе налоги не оживляютъ, а губятъ страну… Выдумалъ адмиралъ Бонаръ взять значительную контрибуцію съ тѣхъ деревень, которыя, принявши участіе въ возмущеніи, пришли послѣ просить прощенія, принесши свое soumission; но такихъ деревень оказалось мало, и мѣра эта пока оказалась недѣйствительною (что будетъ дальше — не знаемъ); на колонію тратится много, но пользы отъ нея очень мало… Словомъ, положеніе дѣлъ въ Кохинхинѣ далеко не блестящее. А между тѣмъ, въ разныхъ журналахъ, въ своихъ донесеніяхъ, губернаторъ колоній Богъ знаетъ чего не пишетъ; но что онъ ни пиши, а купцовъ въ Сайгонѣ еще нѣтъ, да врядъ ли и будутъ, если взглядъ Французскаго правительства на свободу торговли въ колоніяхъ не измѣнится и если въ колоніи будетъ военное, а не гражданское управленіе.
Неудовлетворяетъ нисколько Сайгонъ даже и какъ складочное мѣсто политической станціи. Во всемъ чувствуется сильный недостатокъ. Сухопутныхъ складочныхъ магазиновъ немного и всѣ они находятся въ неудовлетворительномъ состояніи. Ошибки предшественниковъ Бонара сказываются сильно въ настоящее время… Напримѣръ, теперь покупаютъ рисъ для войска въ Сингапурѣ, а сколько его сожгли во время войны!.. Ружей не хватаетъ. Французы еще имѣютъ штуцера, но мирные анамиты, составляющіе милицію, наемные китайцы, вооружены пиками, топорами, словомъ, чѣмъ Богъ послалъ… Доставка изъ Франціи неудовлетворительна: транспорты запаздываютъ, такъ что въ прошломъ году красное вино для войскъ приходилось покупать въ Сингапурѣ. Всю эту бѣдность въ военно-хозяйственномъ отношеніи вы не узнаете, если не познакомитесь ближе съ положеніемъ дѣлъ въ Кохинхинѣ… Если вы будете судить по громкимъ надписямъ на деревянныхъ, выстроенныхъ по казарменной мѣркѣ, зданіяхъ, вы подумаете, что Богъ знаетъ какихъ запасовъ и складовъ нѣтъ въ Сайгонѣ, но вы ошибетесь, принявъ вывѣску за дѣло. Сильно терпятъ во всемъ солдаты, объ этомъ я скажу ниже; впрочемъ, исключеніе составляютъ складочные запасы и магазины флота. Вообще портъ устроенъ довольно хорошо. Въ немъ вы найдете все, что можетъ требовать военное судно, какъ по вооруженію, такъ и по снабженію. Всякаго рода тросы, паруса, блоки, якоря находятся тамъ въ большомъ количествѣ, все это прислано изъ Франціи, а частію оставляется съ судовъ китайской эскадры. 2 крана, пристань, выведенная до 12 ф. глубины служатъ важной помощью для нагрузки или выгрузки судовъ. Нѣсколько магазиновъ наполнены сухарями, а другіе краснымъ виномъ. Много строится еще новыхъ магазиновъ и дѣлается другая пристань.
Каждый день, съ 4 ч. утра до 8 ч. вечера, работаютъ въ порту анамиты, и работа идетъ быстро. Въ порту валяются части механизмовъ, паровые котлы и до 100 нарѣзныхъ орудій… Механическаго заведенія еще нѣтъ, но о немъ уже думаютъ. Пока довольствуются мастерской, устроенной на старомъ фрегатѣ. Тамъ поставленъ небольшой паровой молотъ, токарный и точильный станки и кузница. Эта мастерская или atelier устроена судовыми средствами; она поправляетъ и дѣлаетъ разныя небольшія части механизмовъ и въ состояніи даже сдѣлать цилиндры для канонирскихъ лодокъ… Словомъ, это очень полезное заведеніе, устроенное еще недавно адмираломъ Бонаромъ.
Въ Сайгонскомъ портѣ военное судно всегда найдетъ уголь, что весьма важно для захода нашихъ паровыхъ судовъ на пути изъ Сингапура въ Гонконгъ, гдѣ плаваніе часто бываетъ штилевое, и портовое начальство любезно на столько, что всегда снабжаетъ углемъ военное судно. Тамъ находятся обширные угольные склады. Ежегодно фрахтуется до 20 куп. судовъ, которыя доставляютъ въ Сайгонъ англійскій, австралійскій и французскій уголь, котораго всегда много, несмотря на сильную трату его французскими судами. Нагрузкой его занимаются анамиты.
Для исправленія судовъ, пока нѣтъ никакихъ средствъ, но сюда уже везется плавучій докъ изъ Англіи, и тогда портовыя средства будутъ относительно полными. Не слѣдуетъ забывать, что все это устроено въ годъ и устроено такъ хорошо, что нельзя въ этомъ отношеніи не удивляться французамъ. Нѣтъ сомнѣнія, что современемъ французское правительство (наврядъ ли частная компанія!) позаботится о сухомъ докѣ, тѣмъ болѣе, что постоянная эскадра, здѣсь находящаяся и которая конечно еще увеличится, непремѣнно этого потребуютъ. Какъ кажется, портъ въ Сайгонѣ устроится изрядно и будетъ удовлетворять всѣмъ надобностямъ французскаго флота въ этихъ водахъ. Уже теперь въ Сайгонѣ или вообще на станціяхъ въ Кохинхинѣ находится 30 судовъ.
Вотъ ихъ перечень:
Старый негодный корабль Duperée, обращенный въ госпиталь; парусные Фрегаты Didon и Persévérant, оба старые и обращенные въ блокшивы: паровые корветы: Cosmao (въ Сайгонѣ); Tancred (на станціи въ Баріѣ), Forbian; авизо: L’alarme, la Mitraille, L’Avalanche, la Fusée (въ Сайгонѣ); 2-хъ мачтовыя авизо: L’ondine (яхта адмирала), Shannock, Peiho, Norsagaray; транспорты: Européen, Garonne и la Meurthe. Кромѣ того, 14 разборныхъ канонирскихъ лодокъ (сидящихъ 1½ метра въ водѣ; ходятъ 5 узловъ; вооружены 30 ф. нарѣзнымъ орудіемъ).
Дороги въ странѣ заслуживаютъ полнаго удивленія. Онѣ широки, чисты и строятся удивительно скоро. Въ этомъ отношеніи французы превзошли даже англичанъ… Такъ, напримѣръ, дорога въ Туранѣ, проложенная въ горахъ, по словамъ многихъ, перещеголяла даже гонконгскую. Не надо забывать, что все сдѣлано усталыми солдатами, на походѣ, при 35° жара. Улицы въ Сайгонѣ правильны и чисты; весь Сайгонъ изрѣзанъ правильными шоссе. До китайскаго города (10 миль разстоянія) оно уже окончено. Работы производятся анамитами, въ видѣ штрафа за какіе нибудь проступки, подъ присмотромъ французскихъ солдатъ и инженеровъ. Устройство дорогъ штрафными туземцами — мѣра обыкновенная въ Англіи и голландскихъ колоніяхъ. Благодаря ей, солдаты частію освобождаются отъ тяжелыхъ трудовъ. Кромѣ штрафныхъ, на работу охотно нанимаются и другіе анамиты, такъ что въ рабочихъ недостатка нѣтъ. Плата поденщику вмѣстѣ съ буйволомъ, который возитъ щебень, полъ-франка. Почти всѣ главные пункты Кохинхины соединены между собою дорогами и непроходимыя прежде болота обратились въ широкіе удобные пути. Конечно, они обошлись дорого; много погибло неутомимыхъ солдатъ на туранской дорогѣ.
Кромѣ дорогъ и улицъ, въ Сайгонѣ заслуживаютъ вниманіе оконченные и неоконченные каналы. Такъ какъ мѣстность въ Кохинхинѣ низменная и во время сильныхъ приливовъ или большихъ вѣтровъ вода въ рѣкахъ подымается и въ Сайгонѣ бывали часто наводненія, то каналы необходимы.
Всѣ большіе города въ колоніи соединены между собою телеграфными линіями. Изъ Сайгона, какъ центра, идутъ вѣтьви въ Біенъ-са, Фуенъ-Мотъ и Мито; впрочемъ, теперь линія въ Мито перерѣзана анамитами и телеграфъ не дѣйствуетъ. Не знаю точной цифры стоимости телеграфовъ. Впрочемъ, мнѣ говорилъ директоръ телеграфовъ въ Кохинхинѣ, что телеграфъ стоилъ недорого, потому что установкой столбовъ занимались анамиты — рабочіе дешевые.
Почти всѣ города и селенія анамитскія стоятъ на рѣкахъ, гдѣ находятся посты, и изъ Сайгона ежедневно съ 8 часовъ утра отправляются въ разныя мѣста канонерскія лодки. Вообще должно сказать, что все что касается, въ Кохинхинѣ до путей сообщенія, устроено прекрасно.
Я пріѣхалъ въ Кохинхину въ самый разгаръ возмущенія — въ январѣ (оно началось въ декабрѣ мѣсяцѣ). Войскъ въ Кохинхинѣ было немного; въ Сайгонѣ ежедневно получались донесенія съ постовъ о стычкахъ; привозились на канонерскихъ лодкахъ больные и раненые. Адмиралъ ждалъ подкрѣпленія — тагаловъ изъ Маниллы, за которымъ пошелъ адмиралъ Жуаресъ (командующій французской эскадрой въ Китаѣ), съ двумя фрегатами: Semiramis и Renomée, и баталіонъ африканскихъ стрѣлковъ изъ Шанхая, за которыми ушелъ транспортъ. Рѣшительныхъ дѣйствій не предпринималось. Сайгонскіе жители, анамы, разбѣжались; работы вездѣ были пріостановлены; послѣ 9 часовъ невоеннымъ не позволялось выходить изъ дому… Словомъ, городъ былъ на военномъ положеніи.
Въ день пріѣзда я представился губернатору, вице-адмиралу Бонару. Онъ меня принялъ очень любезно, обѣщалъ дать средства все видѣть, предложилъ идти въ экспедицію, предполагающуюся по прибытіи тагаловъ, говорилъ о трудностяхъ войны, о томъ, что во Франціи непонимаютъ этого, и что если разомъ не пришлютъ 15000 солдатъ, то война и въ 30 лѣтъ не кончится, и Кохинхина станетъ Алжиромъ или Кавказомъ. Дѣйствительно, война въ Кохинхинѣ имѣетъ особый характеръ и непохожа на европейскую. Здѣсѣ надо сражаться не съ людьми, а съ природой — климатомъ, болѣзнями, непроходимыми болотами и прочимъ, чѣмъ изобилуетъ Кохинхина. Я имѣлъ случай быть въ экспедиціи и видѣть, что переноситъ французскій солдатъ. Мало того, что онъ во всемъ терпитъ недостатокъ, что изъ Франціи не присылаютъ ему до сихъ поръ ни платья, ни тюфяковъ, ни подушекъ, такъ что въ казармахъ я видѣлъ солдатъ, спящихъ на голыхъ доскахъ, — часто и провизія отпускается нехорошая. Нѣсколько разъ во время похода не раздавали вина… Усталый, измокшій въ походѣ по болотамъ, французскій солдатъ ложится спать на мокрой землѣ, неимѣя ни платья, ни бѣлья для перемѣны, и, конечно, диссентеріи и лихорадки не перестаютъ опустостошать и безъ того небольшое войско.
По строевымъ рапортамъ, которые я имѣлъ случай видѣть, количество всѣхъ войскъ въ Кохинхинѣ простиралось до 4000. Вотъ ихъ личный составъ:
18 ротъ морскихъ солдатъ (infanterie de marine): по 120 человѣкъ (номинально) въ каждой ротѣ.
6 ротъ арабовъ, по 100 человѣкъ въ ротѣ.
200 человѣкъ артиллеристовъ — 2 восьми пушеч. батареи.
2 роты китайцевъ, вооруженныхъ частью старыми ружьями, частью пиками (по 100 человѣкъ въ ротѣ).
4 роты мирныхъ анамитовъ (по 100 въ ротѣ).
600 матросъ съ эскадры и
1000 человѣкъ китайцевъ (кули) для переноски тяжестей.
Всего собственно франц. войскъ, до 3000 и
Милиціи 1000
Итого 4000 чел.
и 1000 кули.
Изъ этого числа 2600 человѣкъ разсѣяны но постамъ и городамъ Кохинхины; въ самомъ Сайгонѣ оставалось 1400 человѣкъ, изъ коихъ 400 анамитовъ, а ихъ нельзя назвать преданнымъ Франціи войскомъ; можетъ случиться, что они перебьютъ своихъ офицеровъ и разбѣгутся. Я былъ у нихъ въ баракахъ, и офицеры часто мнѣ говорили о затруднительномъ положеніи, въ которомъ они находятся.
Китайцы наняты французскимъ правительствомъ въ Кохинхинѣ на 6 лѣтъ. Платятъ имъ по 1 франку въ день. Ихъ 1200 человѣкъ въ Кохинхинѣ, 200 человѣкъ обучены и вооружены кое-какъ, а остальные замѣняютъ лошадей, которыя рѣшительно не могутъ двигаться по кочковатой, глинистой мѣстности. Кули (китайцы) таскаютъ на своихъ плечахъ артиллерію (6 ф. нар. орудія), провизію, инженерные инструменты и военные припасы. Они безвредно для себя переносятъ высокую температуру и привычны къ работѣ. Безъ нихъ французы рѣшительно не въ состояніи были бы воевать въ Кохинхинѣ. И безъ того больныхъ много: изъ 3000 французскихъ солдатъ по строевымъ рапортамъ, считаютъ постоянно 500 человѣкъ въ госпиталяхъ и, конечно, эта цифра далеко не полна, если считать всѣхъ слабыхъ, содержащихся при ротахъ, и больныхъ, непоказывающихся въ рапортахъ…. Я знаю положительно, что настоящая цифра больныхъ въ Кохинхинѣ доходитъ до 800 человѣкъ.
Климатъ въ Кохинхинѣ убійственный; жары доходятъ до 45° R. Хотя всѣ журналы и силятся представить Кохинхину чуть ли не земнымъ раемъ — но эти возгласы просто опятьтаки патріотическое хвастовство… Холера, гнилыя лихорадки, горячки, солнечные удары и особенно злокачественный сифилисъ господствуютъ въ Кохинхинѣ. Послѣдняя болѣзнь лечится особенно трудно, и мнѣ говорили доктора, что изъ больныхъ сифилисомъ 2 человѣка изъ 15 умираютъ. Гнилыя лихорадки тоже особенно часты и трудны для излеченія во время дождеваго сезона (съ марта по ноябрь)… Я видѣлъ лейтенанта, умершаго ею въ 2½ часа. Госпитали набиты биткомъ и устроены очень плохо. Въ Сайгонѣ ихъ пять. Кромѣ госпиталя на кораблѣ Duperêe для матросовъ, — всѣ они небольшіе деревянные дома, устроенные каждый на 100 кроватей… Еще въ Сайгонѣ они снабжены первыми необходимыми вещами, но по другимъ городамъ, дальше отъ губернаторскаго глаза, положеніе больныхъ самое несчастное… Я былъ въ Баріѣ, Фуентъ-Мотѣ и видѣлъ больныхъ, спящихъ на голыхъ доскахъ. Медики жалуются на недостатокъ медицинскихъ припасовъ: часто не хватаетъ корпіи и раны перевязываются кое-какъ… Причины всего этого, конечно, не въ Кохинхинѣ, а во Франціи, откуда не присылаютъ ничего, несмотря на частыя требованія губернатора. Одно время изъ 500 человѣкъ больныхъ, ежедневно умирало до 10. При мнѣ въ сайгонскихъ госпиталяхъ, гдѣ помѣщалось до 700 больныхъ, ежедневно умирало отъ 5 до 7 человѣкъ. Особенно раны излечиваются трудно… Изъ 19 раненыхъ 7 умираютъ, благодаря климату, обращающему раны въ гангрены; впрочемъ, раненыхъ еще не очень много… Относительно меньше болѣзней на судахъ эскадры; причина этого ясна: болѣе удобное помѣщеніе, правильная жизнь, а главное — лучшая пища, получаемая матросами; но все-таки и на судахъ убыль людей велика… Несмотря на то, что на всѣхъ паровыхъ судахъ кочегары-китайцы, все-таки на всѣхъ судахъ не полный комплектъ экипажей… На корветѣ L’Alarme, стоявшемъ три мѣсяца къ рѣкѣ, между болотами, три раза мѣняли экипажъ… На корветѣ Forbin — докторъ показывалъ мнѣ списокъ больныхъ; изъ 60 человѣкъ команды 30 лежали въ лихорадкѣ… То и дѣло, во время дня, приходили къ доктору заболѣвшіе.
Во время моего пріѣзда въ Кохинхину положеніе французовъ, какъ я уже сказалъ, было плохо. Подкрѣпленія не шли, а число инсургентовъ увеличивалось съ каждымъ днемъ… Носились слухи, что въ Го-конгѣ была построена линія укрѣпленій, куда свозилось множество военныхъ запасовъ, и тамъ было собрано до 10,000 анамятовъ… Адмиралъ еще раньше писалъ въ Гюэ къ императору, чтобы онъ остановилъ возмущеніе, но императорское правительство отвѣчало, что оно объ этомъ не знаетъ, да и остановить не въ состояніи и, конечно, продолжало помогать дѣлу инсургентовъ. Впрочемъ, для виду оно издало указъ, въ которомъ каждый пойманный во владѣніяхъ короля инсургентъ присуждался къ смерти. Понятно, что этотъ указъ не исполнялся, и пушки и порохъ исправно доставлялись въ Го-конгъ изъ Гюэ, несмотря на канонерки и авизо, стоявшія по постамъ на рѣкахъ для наблюденія.
Благодаря любезности губернатора, давшаго мнѣ позволеніе посѣщать всѣ мѣста, я отправился 4 февраля въ Барію… По красивымъ рѣкамъ и протокамъ шла канонерка по 5 узловъ и къ вечеру подошла къ мѣсту. Баріа находится на рѣкѣ того же имени и составляетъ главный пунктъ у западной границы французской колоніи. Прежде тутъ былъ большой городъ, но во время возмущенія французы сожгли его, оставивъ одну деревню мирныхъ анамитовъ-католиковъ… Теперь всѣ они помѣщаются въ большомъ фортѣ, гдѣ по мѣсту могло бы жить до 3000 человѣкъ, но французы раньше выжгли все, и помѣщаются кое-какъ, въ маленькихъ деревянныхъ домикахъ… Начальникъ Барійскаго гарнизона, онъ же и начальникъ провинціи, старый chef de bataillon, принялъ меня чисто по французски и показалъ все, что можно было показать… Офицеры живутъ плохо; терпятъ во всемъ недостатокъ, а положеніе солдата просто жалкое. Съ 3 ч. утра до 6 вечера каждый день половина гарнизона ходила въ экспедицію; солдатъ шлялся по горамъ, болотамъ, кочкамъ и часто голодный, не находя непріятеля (который ловко скрывался въ родную ему мѣстность), возвращался въ фортъ, чтобъ отдохнуть отъ трудовъ и лишеній — на доскѣ, имѣя подъ головой вмѣсто подушки длинный капотъ, въ родѣ нашей солдатской шинели, который французы называютъ криміенкой. Но, не смотря на эти лишенія, не смотря на то, что изъ 600 человѣкъ Барійскаго гарнизона 150 были уже отправлены въ госпитали въ Сайгонъ, и 100 считались слабыми и лежали въ какомъ то сараѣ, едва защищенные отъ солнца и искусанные комарами, — не смотря на все это, французскіе солдаты шутили, сидя въ день отдыха на дворѣ своихъ казармъ, смѣялись надъ своимъ положеніемъ. Ужъ черезъ-чуръ пользуется французское правительство этимъ духомъ своихъ солдатъ, не смѣняя ихъ новыми войсками. Въ Кохинхинѣ есть нѣсколько баталіоновъ, пробывшихъ здѣсь пять лѣтъ… Имъ обѣщаютъ смѣну, но не даютъ; офицеры не имѣютъ права выѣзжать оттуда иначе какъ въ чистую отставку. О смѣнѣ войскъ часто просилъ адмиралъ Бонаръ, хотя и умолчалъ о количествѣ жертвъ, погибшихъ въ Кохинхинѣ; но во Франціи только обѣщаютъ и утѣшаютъ почетными легіонами. А цифра жертвъ велика; франпузы въ 2 1/-2 года войны потеряли до ¾ войска, перебывавшаго здѣсь… Предположивъ же цифру перебывавшихъ здѣсь войскъ съ 1859 г., по меньшей мѣрѣ тысячъ въ 15, никакъ не менѣе, въ живыхъ останется 5 т. Чтобъ повѣрить этому, стоитъ только проѣхать изъ Сайгона въ китайскій городъ… Чуть ли не по 5 верстъ тянутся могилы съ деревянными крестами погибшихъ французовъ въ Сайгонѣ. При атакѣ форта Кі-оа французы потеряли 1200 человѣкъ, и около этого форта можно и теперь видѣть 1000 могилъ. Изъ частныхъ разговоровъ со многими французскими офицерами, очевидцами занятіи Кохинхины, оказывается, что французы потеряли, по меньшей мѣрѣ, 10 тысячъ войска.
Я пробылъ три дня въ Баріи и не скучалъ. Префектъ-поручикъ водилъ меня въ деревню, показывалъ бѣдную жизнь анамитовъ, разсказывалъ о своихъ предположеніяхъ и надеждахъ въ будущемъ и пр. Господинъ префектъ принадлежалъ къ партіи анамитистовъ. Онъ отлично стрѣлялъ изъ лука; съ помощію словаря, составленнаго еще давно французскими миссіонерами, объяснялся по анамски и даже привыкъ, какъ анамиты, ходить въ полдень подъ палящимъ солнцемъ, безъ шапки. Онъ прожилъ въ Кохинхинѣ 5 лѣтъ и любитъ ее. Конечно пріятно было поговорить съ такимъ человѣкомъ, хотя онъ и увлекался. Между прочимъ, онъ разсказывалъ о вредѣ вліянія миссіонеровъ на анамитовъ. При мнѣ явился къ нему меръ изъ деревни съ какой то жалобой, упалъ къ ногамъ префекта и оставался въ такомъ положеніи минутъ пять (это ужъ такой обычай, который тщетно стараются уничтожить французы), потомъ всталъ и началъ говорить что-то съ большимъ жаромъ… Префектъ слушалъ его внимательно, но подъ конецъ выгналъ вонъ…
— Ну посмотрите, что надѣлали наши начальники, назначивъ меровъ изъ католиковъ. Вотъ этотъ меръ католикъ, какъ вы думаете, зачѣмъ приходилъ? Объявить мнѣ, что двое изъ его деревни выругали меня, — такъ не прикажу ли я ихъ высѣчь. Конечно, я его прогналъ къ чорту…
— Ну какъ не сожалѣть, продолжалъ анамитистъ, что наши миссіонеры, вмѣсто идей добра, приносятъ къ дикарямъ идеи зла, уча ихъ, ссылаясь по своему усмотрѣнію на Евангеліе, доносить, и часто облыжно, на своего же брата. Повѣрьте, что анамитъ некатоликъ, хоть рѣжьте его, не выдастъ товарища… Я это на опытѣ видѣлъ… Если бы это и случилось, то его бы убили давно… а католики терпятъ это, тѣмъ болѣе, что имъ твердится каждый день, что для добра всѣ цѣли хороши… Анамиты нехристіане лучше христіанъ, и еслибъ не наши отцы миссіонеры, которыхъ, къ несчастію, послушался губернаторъ, не позволивъ назначать меровъ-нзычниковъ, не было бы возмущенія… Я уже пятый разъ мера-католика перемѣняю. Про товарища доносятъ, а сами наровятъ какъ бы васъ обмануть въ свою пользу. Не таковы анамиты-язычники. Не привилась къ нимъ еще хитрость; дикарь, какъ дитя, прямодушенъ и привязавшись къ вамъ, ни за что васъ не продастъ.
Дѣйствительно, въ этомъ префектѣ, много правды. О чемъ заботились и заботятся въ Кохинхинѣ католическіе миссіонеры?.. О томъ ли, чтобъ евангельской истиной просвѣтить дикаря, возбудивъ въ немъ любовь къ ближнему и сознаніе своего достоинства? Старались ли они привить къ дикарямъ европейскую цивилизацію? Нѣтъ, не этимъ занимались проповѣдники слова любви… Они заботились о своемъ вліяніи на дѣла политическія, стремились къ пріобрѣтенію власти; не останавливались ни предъ какими путями, интриговали, учили своихъ младшихъ братій о Христѣ (какъ они, набожно складывая руки, называютъ анамитовъ) помогать себѣ въ своихъ недуховныхъ цѣляхъ, дѣйствуя въ этомъ случаѣ на необузданныя страсти дикаря и внушая ему, что цѣль оправдываетъ средства. Мало этого: въ Фуеи-Мотѣ мнѣ говорилъ начальникъ поста, что тамошній миссіонеръ беретъ положительно поборы съ цѣлаго города, для какихъ цѣлей — неизвѣстно… Анамиты платятъ, но жаловались объ этомъ начальнику поста. — Чтожъ вы сдѣлали? спросилъ я. Запретили эти поборы или по крайней мѣрѣ донесли объ этомъ губернатору? — Нѣтъ, лучше не доносить и молчать, а то плохо будетъ, печально отвѣтилъ мнѣ старый капитанъ; миссіонеры сильны. — Въ первой главѣ этой статьи я подробно говорилъ о томъ, какъ преслѣдовало миссіонеровъ-католиковъ анамитское правительство, ибо эти «темные люди» вносили темноту и раздоръ въ грсударство. Но это не помогло.
Конечно, есть между миссіонерами люди, совершенно преданные единственно дѣлу пропаганды слова Христова, но они составляютъ меньшинство, имъ не довѣряетъ народъ, привыкнувъ къ мысли, что миссіонеры не вяжутъ слова съ дѣломъ, и потому то истинная религія туго распространяется въ Кохинхинѣ… Правда, во многихъ деревняхъ есть маленькіе христіанскіе храмы, куда собираются анамиты молиться по латыни; этимъ дѣло и кончается и они все-таки остаются дикарями, хоть и носятъ кресты, и только вмѣсто первобытной простоты, естественности, научились доносить, кривить душой изъ интересовъ и вообще не разбирать средствъ для цѣли… Особенно эти качества прививаются къ тѣмъ анамитамъ, которые съ малолѣтства попали въ школу къ іезуитамъ. Посмотрите на этого юношу анамита мера… какъ онъ подличаетъ и изгибается передъ французскими офицерами… Но вотъ онъ между своими земляками. Какая лакейская надменность, какая безжалостная жестокость въ обращеніи. Откуда онъ научился этому? Конечно отъ отцовъ миссіонеровъ… Больше не отъ кого. Многіе изъ анамитовъ крестятся просто потому, что этимъ средствомъ пріобрѣтаютъ извѣстныя выгоды, но конечно это бываютъ люди, потерявшіе всякое уваженіе между своими земляками. Есть исключеніе, есть истинные христіане, но это капля въ морѣ…
Я не смѣю отвергать пользу пропаганды, но конечно не могу не сказать, что если христіанская религія вездѣ проповѣдуется такъ, какъ проповѣдуется въ Кохинхинѣ католическими миссіонерами и изъ нравственныхъ, неиспорченныхъ, простыхъ буддистовъ (этой сектѣ преимущественно принадлежатъ анамиты) дѣлаетъ безнравственныхъ христіанъ, то лучше обойтись и безъ нее и не соблазнять духовной свободы мѣстами меровъ, начальниковъ округовъ и прочими житейскими соблазнами.
7 янвраля я вернулся въ Сайгонъ и засталъ на рейдѣ пришедшіе изъ Маниллы фрегаты Semiramis и Renomée, съ пятью стами тагаловъ изъ Маниллы, и транспортъ Garonne, съ тремя стами африканскихъ стрѣлковъ или зефировъ, какъ называютъ эти войска французы, намекая этимъ названіемъ на крайнюю легкость ихъ нравственности.
Зефиры — это дисциплинарные баталіоны, куда ссылаются изъ другихъ войскъ солдаты за разные проступки: преимущественно за воровство и дерзость противъ начальства. Солдаты тамъ большею частію изъ парижанъ, занимавшихся разными художествами. Трудно имъ послѣ разгульной жизни подчиняться строгой дисциплинѣ, существующей во французскихъ войскахъ; обыкновенно они ведутъ себя дурно, убѣгаютъ и пойманные ссылаются въ дисциплинарныя роты, гдѣ даже допускается тѣлесное наказаніе (единственное исключеніе изъ всѣхъ французскихъ войскъ). Зефиры — народъ отчаянный; бывали примѣры, что они убивали своихъ офицеровъ, за то въ сраженіи они одни изъ лучшихъ солдатъ; кидаются во всѣ опасныя мѣста, не дорожа жизнію… Такъ говорили мнѣ объ нихъ французскіе офицеры. Эти баталіоны презираются всѣми войсками; во Франціи ихъ нѣтъ; они отсылаются въ Алжиръ, Каледонію и Мадагаскаръ… Два года тому назадъ одинъ баталіонъ прибылъ въ Шанхай и ознаменовалъ свое присутствіе ежедневными воровствами.
Получивъ 800 человѣкъ свѣжаго войска, губернаторъ началъ готовиться къ атакѣ Го-Конга, гдѣ были сосредоточены всѣ силы инсургентовъ и гдѣ въ то время, когда французы бездѣйствовали, начальникъ возмущенія Куанъ-Динъ, человѣкъ энергическій и очень умный, умѣвшій держать въ рукахъ недисциплинированную толпу анамитовъ, успѣлъ построить линію отличныхъ укрѣпленій… Всѣ французскія войска были раздѣлены на три отряда, которые должны были обойдти Го-Конгъ съ трехъ сторонъ… Объ этой экспедиціи разгласили за мѣсяцъ… Наконецъ, когда прибыли войска и слѣдовало быстро двинуться къ Го-Конгу, экспедиція откладывалась день-за-день… Приказанія отдавались нерѣшительно и часто мѣнялись по нѣсколько разъ въ день… Порядку не было никакого… Постоянная ссора флотскихъ съ армейскими еще болѣе останавливала дѣло… Дѣйствительно, въ Сайгонѣ всѣ лучшія мѣста розданы флотскимъ офицерамъ; первыя награды не всегда заслуженныя, даются имъ и возбуждаютъ, конечно, зависть въ армейскихъ, которые больше переносятъ и трудовъ и лишеній… Адмиралъ Бонаръ, не всегда понимая военное искусство, самъ вмѣшивается во все, сбиваетъ другихъ съ толку и только путаетъ дѣло… Словомъ, у французскихъ войскъ, по словамъ всѣхъ, не было начальника рѣшительнаго и понимающаго дѣло. Отъ этого во время экспедиціи все шло плохо; распоряженія адмирала часто не приходили во-время, или противорѣчили одно другому… Въ каждомъ отрядѣ было по нѣсколько начальниковъ… Въ артиллеріи недоставало многихъ нужныхъ припасовъ, у инженеровъ не было веревокъ и разныхъ инструментовъ. Словомъ, все шло какъ-то наобумъ и экспедиція не принесла желаемыхъ результатовъ, т. е. вмѣсто того, чтобъ захватить въ свои руки всѣ запасы, оружіе и большую часть инсургентовъ, французы не нашли ничего, кромѣ пустаго форта. Анамиты успѣли убѣжать въ то время, какъ адмиралъ Бонаръ собирался съ духомъ…
Наконецъ, въ ночь на 18 февраля, третій отрядъ былъ посаженъ на суда и въ 7 ч. утра четыре корвета, два парохода и транспортъ вышли изъ Сайгона, чтобъ высадить десантъ верстахъ въ 50 отъ Го-Конга. Первые два отряда были отправлены 2 дня тому назадъ. Я находился при третьемъ отрядѣ испанскаго полковника De-Palanca. Онъ состоялъ изъ баталіона infanterie de marine, 400 тагаловъ, одной батареи горной артиллеріи (6 ф. нарѣз. орудія) и полуроты саперовъ.
Къ вечеру мы стали на якорь и на другое утро начали свозить десантъ. Шлюпокъ было очень мало; разстояніе до мѣста, назначеннаго для нашего отряда, было мили 4 по рѣкѣ, такъ что только къ вечеру войска были въ сборѣ и расположились кое-какъ въ выжженной анамитской деревнѣ.
Я помѣстился съ артиллерійскими офицерами, любезно давшими мнѣ пристанище и раздѣлившими со мной свой скромный обѣдъ, въ небольшой анамитской лачужкѣ, едва прикрытой сухимъ тростникомъ.
Усталый, бросился я на сѣно и скоро заснулъ подъ громкій и веселый разговоръ артиллеристовъ, сидящихъ за vin chaud. Часа въ 4 меня разбудили пріятные звуки французскаго марша, игравшагося хоромъ трубачей, и призывавшаго къ выступленію… Я скоро одѣлся и вышелъ изъ лачужки.
По всему лагерю слышался шумъ одѣвавшихся солдатъ: кое-гдѣ догорали костры, освѣщая движущіяся въ полутемнотѣ человѣческія фигуры… Въ полѣ строились роты… Далеко впереди тянулись болотистыя равнины, надъ которыми толстымъ слоемъ носился туманъ… Утро только что занималось, въ воздухѣ было свѣжо и сыро… Къ 5 часамъ всѣ были готовы. Полковникъ De Palanca пріѣхалъ на маленькомъ кохинхинскомъ конѣ и войска двинулись для рекогносцировки къ го-конгскимъ укрѣпленіямъ… По топямъ и болотамъ тянулся нашъ пестрый отрядъ… Впереди шли тагалы, одѣтые въ синія ситцевыя рубашки; за ними — французы въ синихъ курткахъ и круглыхъ анамитскихъ соломенныхъ шляпахъ… Артиллерію везли китайцы (кули) по высокимъ кочкамъ. Когда приходилось плохо, они брали орудія на носилки и, ступая по поясъ въ болото, тащили ихъ на плечахъ. Цѣлая вереница кули шла сзади, замѣняя обозъ; аріергардъ состоялъ изъ китайскихъ воиновъ, одѣтыхъ въ синія рубахи, бѣлые штиблеты и перетянутыхъ аммуниціей; странно было смотрѣть на китайца со спрятанной косой, попавшаго изъ балахона во что то похожее на военную форму; какой то обезьяной смотрѣлъ онъ, съ ружьемъ или пикой, неловко ступая за развернутымъ триколоромъ и за воинственнымъ поручикомъ, своимъ начальникомъ.
Тихо двигалась наша оригинальная смѣсь одеждъ, племенъ и нарѣчій. Солнце высоко поднялось надъ горизонтомъ и начинало жарить уже порядочно. Встрѣтивъ глубокое болото безъ переправъ, всѣ останавливались и инженеры устроивали мостки, по которымъ, по одному, переходили наше растянувшееся войско… Наконецъ, часу въ 11-мъ мы подошли къ небольшой деревушкѣ у берега рѣки, и рожки проиграли отдыхъ. Не успѣли еще солдаты закусить сухаремъ, а офицеры начать свою чашку бульона, какъ нѣсколько картечь пролетѣло надъ нашими головами; сейчасъ же выдвинули къ берегу два орудія и начали пускать бомбы наудачу. За высокимъ широколистымъ камышемъ, густо опаясывающимъ рѣку, черезъ которую перейти было нельзя (она глубока и теченіе очень сильно), рѣшительно ничего не было видно. Нѣсколько офицеровъ влѣзли на деревья и оттуда увидѣли за рѣкой цѣлыя толпы инсургентовъ, впереди которыхъ насчитали до 20 фальконетовъ, которыми анамиты управляются очень хорошо. Другихъ орудій у нихъ нѣтъ. Въ крѣпостяхъ своихъ они имѣютъ, правда, по одному или по два большихъ 36 или 48 ф. орудія, но старыхъ и къ дѣйствію совершенно негодныхъ. Французскія бомбы ложились очень неудачно… Только изрѣдка продолжительный крикъ, доносившійся съ того берега, показывалъ, что бомба упада въ толпу… Деревня, въ которой мы расположились, обстрѣливалась маленькими, какъ картечь, снарядами, пулями и стрѣлами. Оставаться въ этомъ страдательномъ положеніи было неудобно, тѣмъ болѣе, что уже 10 человѣкъ были ранены, и полковникъ отдалъ приказаніе двинуться далѣе, чтобъ найдти удобную переправу и напасть на инсургентовъ. Инсургенты одѣты очень плохо или даже совсѣмъ неодѣты, и вооружены кое-какъ. Ружей у нихъ очень мало. Захвачено у нихъ нѣсколько англійскихъ штуцеровъ, проданныхъ имъ какимъ нибудь купеческимъ судномъ. По большей же части, анамиты вооружены луками, пиками, топорами, Луками они дѣйствуютъ превосходно: я видѣлъ мирнаго анамита, который изъ большаго, тяжелаго лука, съ необыкновенно тугой тетивой, въ 1 минуту пускалъ до 5 стрѣлъ, которыя на разстояніи 300 шаговъ, при безвѣтріи, пронизывали 4 и 5 дюймовую дубовую доску и потомъ улетали такъ далеко, что трудно найдти стрѣлу. Стрѣлы напитываются какимъ-то растительнымъ ядомъ, который, хотя и не смертеленъ, какъ говорили мнѣ доктора, но затрудняетъ излеченіе ранъ. Лошади и вообще животныя, раненныя этими стрѣлами, околѣваютъ очень скоро.
Анамиты довольно храбры, не то, что ихъ соплеменники китайцы. Особенно смѣло они дерутся за укрѣпленіями, которыя строятъ хорошо и скоро. Чтобы овладѣть Кіо-хао, фортомъ съ 80 маленькими орудіями, надо было взять сперва десять заваловъ въ высоту человѣческаго роста, изъ-за которыхъ анамиты осыпали французовъ градомъ пуль и стрѣлъ… Завалъ отъ завала былъ въ разстояніи 20 сажень, и на этомъ пространствѣ сдѣланы были преграды изъ колючихъ растеній, острыхъ, напитанныхъ ядомъ рогатокъ и проч. Изодранные, уязвленные, всѣ въ крови, усталые французы пять часовъ брали эти завалы и на 6-й часъ заняли ихъ наконецъ, потерявъ 1200 человѣкъ солдатъ. Это было въ 1861 г.
Въ полѣ анамиты дерутся плохо. Часто достаточно нѣсколькихъ удачно пущенныхъ бомбъ или хорошаго ружейнаго залпа, чтобъ разогнать порядочную толпу… Сами же они нападаютъ по большой части на зарѣ или ночью и для нападеній выбираютъ ночи темныя, часто дождливыя. Тихо, на четверенькахъ, словно змѣи, крадутся они, съ одними только ножами, къ небольшому французскому посту, и если тамъ нѣтъ бдительности, бѣда французамъ. Тупыми серпами отрѣзаютъ имъ шеи и еще смѣются надъ мученіями. Бывало много примѣровъ, что анамиты вырѣзывали нѣсколько постовъ, и рѣдко когда удавалось скрыться кому нибудь, по неизвѣстнымъ болотамъ и рѣкамъ. Злятся французы и презрительно называютъ анамитовъ «варварами»… Я говорилъ раньше и подробно про обращеніе французовъ съ плѣнными, однако не сказалъ еще о томъ возмутительномъ обращеніи, которое вы увидите на улицѣ, хоть въ Сайгонѣ, вообще съ туземцами мирными. Одинъ мой знакомый, французскій поручикъ находилъ между прочимъ удовольствіе видѣть испугъ бѣднаго туземца, когда поручичья собака, пріученная бросаться на каждаго анамита, прокусывала ему ляшку… Что-то задорное, какое-то мелочное желаніе на каждомъ шагу являть себя побѣдителемъ, проглядываетъ положительно у большей части французскихъ солдатъ и офицеровъ… Пройдетъ ли анамитъ — смотришь какой нибудь забіяка сульетенантъ такъ и наровитъ дать ему щелчка по носу или ударить кулакомъ въ зубы. На каждомъ шагу желаніе унизить и оскорбить бѣдняка; а продѣлки съ женщинами до того грязновозмутительны, что и въ печать нейдутъ… Подобное нахальство обращенія французовъ даже возмутительнѣе обращенія колоніальныхъ англичанъ съ туземцами, въ особенности съ китайцами. Проплававъ три года и большею частію по англійскимъ колоніямъ, я сперва былъ удивленъ англійскимъ обращеніемъ, но послѣ и удивляться пересталъ, какъ какой нибудь кровный джентельменъ, хладнокровно, жестоко, отпуститъ палокъ десять по спинѣ, по лицу, по чему попало, недавшему ему дороги китайцу и пойдетъ далѣе, не обращая вовсе вниманія на него, трясущагося и плачущаго отъ боли и страха. Десятки подобныхъ сценъ, случающихся ежедневно и не возмущаютъ никого… Всякій посмотритъ на экзекуцію и, увидя, что это бьютъ китайца, идетъ далѣе, какъ будто оно и нужно такъ. Я видѣлъ, что и хорошенькія леди смѣялись, когда ихъ мужья или братья чуть не калечили китайцевъ, и смѣялись такъ мило, беззаботно, выказывая ряды славныхъ бѣлыхъ зубовъ, что со стороны брала досада на ихъ каменныя натуры и на здоровые нервы. Но всѣ эти англійскія палки даются за что нибудь (хоть за то, что китаецъ милостыню проситъ). Англичанинъ никогда не затронетъ первый, не станетъ издѣваться надъ китайцемъ (онъ впрочемъ слишкомъ гордъ для этого!), не будетъ уськать на него собаки и играть съ нимъ какъ молодой котенокъ съ мышью, какъ играютъ французскіе офицеры съ анамитами… Много сперва было споровъ у меня съ храбрыми поручиками и капитанами объ этомъ, но они только хохотали и говорили, что иначе нельзя.
Часа два искали мы переправы на другой берегъ, откуда инсургенты не переставали угощать насъ пулями и стрѣлами, впрочемъ, большею частію недолетавшими… Наконецъ, отрядъ расположился у небольшой деревеньки, гдѣ рѣка была не такъ широка… Начали наводить мостъ и въ тоже время пускать бомбы наудачу. Теченіе въ рѣкѣ было очень сильно. Инженеры дѣлали дѣло плохо. Оказалось, что позабыли взять съ собой веревокъ для связи плотовъ и нѣкоторые инструменты. Мостъ наводился медленно, а картечь, пули и стрѣлы уже начали летать надъ нашими головами и уже снова оказалось 22 человѣка раненыхъ, которыхъ сейчасъ же отправляли на транспортъ (гдѣ былъ госпиталь), стоявшій въ большой рѣкѣ… Первоначальной помощи доктора при отрядѣ дать не могли — не было инструментовъ…
Солдаты стояли подъ ружьемъ, въ бездѣйствіи, курили трубочки и перекидывались остротами; инженеры наводили мостъ; китайцы исполняли должность лошадей… Офицеры приходили въ азартъ отъ желанія скорѣй прогнать анамитовъ, которые то и дѣло вырывали по одному, по два человѣка изъ отряда… Начальство совѣтовалось. Пробовали было въ бродъ перейдти, но эта попытка чуть не стоила жизни французскому капитану… Наконецъ, рѣшили оставить тутъ инженеровъ и роту прикрытія и вернуться назадъ къ лагерь въ ту деревню, куда былъ свезенъ десантъ и которая находилась верстахъ въ 10 отъ настоящаго мѣста… Анамиты всю ночь не давали покоя инженерамъ… Утромъ мостъ былъ конченъ. Пріѣхалъ адмиралъ со свитой; весь отрядъ двинулся, перешелъ за мостъ и не увидалъ ни одного анамита… Все бѣжало… Опять по топямъ, по пустымъ рисовымъ полямъ, усталые двигались мы къ Го-Конгу. Шли день, шли другой и ничего не видали… Уже начали показываться болѣзни: лихорадки и холера… Больныхъ въ два дня насчитали 50 человѣкъ… Вдали виднѣлись го-конскія укрѣпленія и зарево пожара; доносился гулъ канонады… Это канонерскія лодки бомбардировали фортъ, а другой отрядъ французскаго воинства выжигалъ пустыя деревни. Наконецъ, на третій день, измученные отъ жары и неудобства пути, пришли мы къ укрѣпленіямъ… Они были пусты, орудія сняты, народъ бѣжалъ. Вотъ и самый Го-Конгъ — фортъ, выстроенный на холмѣ, окруженный рвами и болотами, такъ что взять его было бы не легко; фортъ вполнѣ командующій мѣстностью, имѣющій 300 метровъ въ фасѣ и 85 амбразуръ… Внутри было до 40 блиндированныхъ казармъ… Солдаты разбѣжались по деревнямъ искать добычи. Нашли десятокъ анамитовъ, нѣсколько свиней и куръ. Плѣнные показали, что Куанъ-Динъ въ ночь бѣжалъ со всѣми инсургентами за Камбоджу и что ушелъ, не защищаясь, оттого, что у него въ войскѣ былъ бунтъ… Дѣйствительно, въ фортѣ нашли трехъ анамитовъ, повѣшенныхъ, по показанію плѣнныхъ, Куанъ-Диномъ. Адмиралъ со свитой недоумѣвалъ, куда дѣвались анамиты, тогда какъ онъ предполагалъ ихъ всѣхъ живьемъ взять, почему по всѣмъ рѣкамъ и рѣчкамъ стояли авизо и канонерки и Го-Конгъ былъ окруженъ тремя отрядами: нашимъ и двумя другими уже пришедшими къ нему. Недовольный неудачными поисками и испуганный, что большая часть населенія уходитъ изъ его владѣнія, губернаторъ издалъ прокламацію, гдѣ обѣщалъ миръ и прощеніе всѣмъ, измѣненіе управленія — пусть только ворочаются къ своимъ полямъ и принимаются за работы… За голову Куанъ-Дина обѣщалъ 1000 лигатуръ, а во Францію отписалъ еще рапортъ объ успѣшныхъ своихъ дѣйствіяхъ, не забывъ выставить, что у мятежниковъ убитыхъ 400 человѣкъ, а съ французской стороны одинъ тагалъ и легко ранено 10 французовъ. Войска собрались назадъ въ Сайгонъ… Война окончилась… Многіе инсургенты появились по своимъ деревнямъ… Въ это время пришелъ въ Сайгонъ клипперъ «Гайдамакъ» и дня черезъ три я уже ушелъ изъ Кохинхины, не зная чѣмъ кончилось все это возмущеніе. Газеты говорятъ (хоть и не вѣрится мнѣ), что анамиты возвратились къ своимъ мирнымъ занятіямъ, а Куанъ-Динъ убитъ. Правда-ли это? не знаю. Прекратится ли окончательно война и колонія насладится миромъ и разовьется торговлей, или снова анамиты, ожесточенные притѣсненіями меровъ-католиковъ и солдатизмомъ французскихъ военачальниковъ, — произведутъ снова революцію подъ предводительствомъ Куанъ-Дина, или кого нибудь другаго? Пошлютъ ли изъ Франціи опять на убой войско, будетъ ли снова какой нибудь губернаторъ писать громкія реляціи императору, означая убитымъ неизмѣннаго тагала (онъ къ тому-жь и не свой) и покорять страну до тѣхъ поръ, пока не убьютъ послѣдняго туземца?.. Останется ли въ той же силѣ запретительная система, выразившаяся въ громадныхъ пошлинахъ и цѣнахъ за мѣста, останутся ли въ такомъ же положеніи купцы, какъ теперь?.. будетъ-ли та же военнодисцпилинарная система управленія Кохинхиной, какъ въ Алжирѣ?.. Если все это останется, то долго всѣмъ богатствамъ этой роскошной страны лежать нетронутыми; много еще прольется и французской и анамитской крови, и какая предстоитъ торговая будущность колоніи, заранѣе прославленная императорскими писцами, — это рѣшить я предоставляю самому читателю.
1862 г.
Съ теплымъ легкимъ вѣтеркомъ шли мы по Тихому океану… Не стоналъ нашъ корабль, не дрожалъ отъ волны, не покачивался со стороны на сторону, а такъ спокойно скользилъ по морской по верхности, что и незамѣтно было, что по морямъ, по океанамъ плывешь… И славный день выдался сегодня… ясный такой день… праздничный… Горячее солнышко стояло надъ головами и кидало лучи свои на палубу, согрѣвая матросскихъ фаворитовъ котятъ, которые сладко дремали, свернувшись въ клубочки и тихонько мурлыкая…
Матросы разбрелись по корвету и лясы точили… Что-то шумнѣе обыкновеннаго нынче… Больше разговору слышится… А это по той причинѣ, что только сейчасъ прочли приказъ объ отмѣнѣ тѣлесныхъ наказаній… и вотъ вездѣ, и на ютѣ, и на бакѣ, и на шканцахъ, и у орудій стояли и сидѣли матросы и вездѣ шли толки, споры горячіе…
— Ну а ты понялъ, што читали, говоритъ старикъ Шипъ, старику Гришкѣ…
— Я, братецъ ты мой, и слухать-то не слухалъ…
— А знаешь Гриша, спина-то наша нонѣ застрахована…
— Врешь! лаконически сказалъ Гришка и хотѣлъ спать на палубѣ ложиться…
— Да ты пойми, говорю я теѣ пойми! Самъ капитанъ читалъ, что запретъ изъ Расеи на линьки вышелъ…
— Пустое! опять сказалъ Гришка, старый матросъ, который къ линьку такъ привыкъ въ 15 лѣтъ своей службы, что и мысли не допускалъ о возможности жить на свѣтѣ безъ этого близкаго знакомаго матросской спины…
— Ну…. у господъ спроси…. настаивалъ Шипъ .
Гришка улыбнулся и только рукой махнулъ… Однакоже, немного погодя, подошелъ къ офицеру и съ лукавой улыбкой спросилъ…
— Правда васскабродіе… вотъ ребята сказываютъ, что запретъ на линьки вышелъ…
Офицеръ сталъ объяснять приказъ и Гришка было въ удивленіе приходить началъ, но когда дѣло дошло до штрафныхъ, для которыхъ тѣлесное наказаніе не отмѣнено — лицо Гришки снова приняло обычное, лукавое выраженіе…
— Не вѣрь ты эфтому ничему Ваня, заговорилъ онъ, когда отошелъ офицеръ, право не вѣрь… Може бумага и вышла, а выдрать нужда будетъ… выдерутъ… Таперича, ты на марсѣ чево не доглядѣлъ… Ну какъ тебя не выдрать… Драть надо!.. Или, опять же, разсуди самъ ты умная голова, што съ тобой дѣлать станутъ, коли ты пьянъ напился?.. Вѣдь не въ Сибирь же… Выдерутъ…
— Нѣтъ, въ темную пасодютъ…
— Какія еще теѣ темныя…
— Самъ, Гриша, слышалъ…. самъ, какъ темную наказывали дѣлать… Арестъ, значитъ, такой будетъ… Сказывалъ Плентій плотникъ: «Будетъ, говоритъ, этта коморка узенькая, не повернуться, говоритъ, въ ней и лавочка деревянная крохотная будетъ… Ты пьянъ напилси и сиди тамъ одинъ… Это вмѣсто порки»…
Съ усмѣшкой поглядѣлъ Гришка на Шипа и сказалъ:
— А двадцать братовъ пороть надо… Тады какъ?..
Шипъ задумался… Въ самомъ дѣлѣ, тогда какъ?..
— Говорятъ теѣ, не вѣрь… Выпороть надо… Заштрафятъ да и выроютъ спину… А то еще темныя выдумалъ… Нешто робенки мы штоль?..
И оба отъ послѣдняго предположенія расхохотались…
На этомъ покончили они и растянулись дремать у орудій…
На ютѣ молодежь собралась… Былъ тутъ и Ваня изъ саратовской вотчины отъ чушекъ на окіаны попавшій… и Федька-бочаръ, и Сенька дворовый, и Ларька-портной… все славные ребята…
— И станутъ насъ теперче братцы, шопотомъ говорилъ Ваня, — на цѣпь сажать… въ самый трюмъ, значитъ, въ темную… И указъ такой вышелъ «звать молъ ее камчатной». И скуютъ этто цѣпьми ноги и руки, а въ Камчаткѣ, братцы, тѣсно… Боцманъ Микитичъ сказывалъ, что оченно тѣсно; ты, говоритъ повернуться захотѣлъ… нельзя, потому нѣтъ тебѣ ходу… И встать нельзя… И окромя воды и сухаря исть ничего теѣ не дадутъ…. А ужь линьками не тронутъ… Никто не тронитъ…
— И Микитичъ не смѣитъ? съ сомнѣніемъ въ голосѣ Федька-бочаръ спрашиваетъ…
— Сказываютъ теѣ… не смѣитъ…
— А какъ смѣитъ?..
— Нельзя, потому бумага за печатью вышла…
— А какъ хватитъ? спрашиваетъ Сенька-дворовый…
— Не хватитъ, суровымъ тономъ отвѣчаетъ Ларька-портной…
Боцманъ Никитичъ слышалъ эти для него непріятные разговоры… Онъ подошелъ къ разговаривающимъ и ругаться сталъ…
— Вы что разорались черти… Ай дудки не слыхали отдыхать… Ну и дрыхни альбо молчи!..
— Да никто не спитъ Афанасій Микитичъ, робко замѣчаетъ Ваня-свинопасъ…
— Ты меня учить станешь штоли?.. Ты братъ у меня мотри… Этого нюхалъ?..
И далъ понюхать Ваниному носу изрядной толщины веревку съ узломъ на концѣ, на морскомъ языкѣ линькомъ именуемую…
И Ваня, и Федька-бочаръ, и Сенька дворовый, и Ларька-портной (что хватить хотѣлъ) всѣ струсили и только проговорили…
— Мы, Афанасій Микитичъ ничего…
— То-то ничего… Ты не галди, кады галдѣть нельзя, ужь не такъ сурово говоритъ боцманъ, безпорядку дѣлать не годицца…
— Не годицца Афанасій Микитичъ, не годицца!.. поддакиваетъ съ испугу Сенька.
— То-то не годицца… У меня, братъ, мотри…
И, сунувъ линекъ въ карманъ, уходитъ…
Нѣсколько времени молчали ребята… Наконецъ Ларька сказалъ:
— Вотъ-те и не смѣитъ!!.
— Издохнуть, не смѣитъ… Это онъ для страху… Завтра, сказываютъ ребята, приказъ выйдетъ, чтобъ всѣ линьки сколько ни на есть за бортъ покидать… Чтобъ и духу его не было… Право жъ, это Микитичъ пугнуть хотѣлъ только для страху… утѣшалъ Ваня…
— Для стр-а-а-аху!.. Кто его знаитъ… Може и взаправду лупнуть хотѣлъ…
— Нельзя… господа тожъ сказывали, нельзя… Рази въ зубы льзя…
— Нѣтъ, братцы, и въ зубы нельзя, сказалъ немного подумавши Ваня. Слыхалъ я, тарелки перетирамши, у каютъ-компаніи дохтуръ кричалъ. Тронуть молъ пальцемъ никто не можетъ… Нонѣ, говоритъ, и отецъ сына вдарить не можетъ, не то что всякій…
— Вретъ твой дохтуръ… Отецъ можетъ…
— Еще бы отецъ… Сказано родитель!..
— У меня вотъ отецъ сестру разъ избилъ: три дня дохнуть не могла, такъ и міръ опосля сказывалъ, что родитель на дитѣ воленъ…
— Еще бы не воленъ!..
— Мотри братцы… Ишь парусокъ-отъ бѣлѣетъ… Тоже нашъ братъ матросъ терплитъ… какой нибудь гличанинъ…
— Чево терпѣть-то… У нихъ боцманамъ въ зубы шалишь…
— Нѣтъ и у нихъ можно… Въ Гонконгѣ бдному гличанину боцманъ всѣ зубы расшибъ… Значитъ запрету на зубы у гличанъ нѣту…
— А ловки пить шельмы…
— Ловки, зѣвая отвѣтили другіе и пошли ложиться на палубѣ…
На бакѣ ораторствовалъ Жаворонковъ, матросъ изъ учебныхъ или, какъ говорятъ ребята выжига учебная.
— Ты таперича, что свиноватилъ — судиться будешь… Пьянъ наинлси — судись… А разъ присудился… заштратятъ тебя, а заштратятъ тебя и безъ суда накажутъ…
— А какъ наказывать будутъ? спрашиваютъ окружавшіе его матросы.
— Разно будутъ. Слыхалъ я что въ «Камчатку»[9] сажать будутъ… ну и драть тоже…
— Да вѣдь драть нельзя…
— Присудился разъ… Тогда можно…
— Вольнѣй нонѣ служить стало…
— Ещебъ не вольнѣй…
Боцмана, унтеръ-офицеры, писаря, словомъ все чиновничество собралось въ палубѣ и тоже трактовало о приказѣ…
— Справься теперь съ ними, толкуетъ Никитичъ, что ты ему сдѣлать должонъ… Выходитъ, ничего ты ему сдѣлать не можешь. Линекъ, бросить, сказано… Драться нельзя… «Ты, говоритъ, старшій офицеръ, всѣмъ унтерамъ накажи, чтобъ въ рожу больше не лѣзли… А то, говоритъ, смотри!!!!..» Ну и справься!.. На все не нажалишься… А съ насъ требуютъ… Зачѣмъ звѣрствовать… Ну далъ въ зубы разъ… И ему стерпится, а главное онъ чувствуетъ, что ты боцманъ, а не всякій…
— Извѣстно, боцманъ…
— Опять таки, Афанасій Никитичъ, началъ писарь… Посудите сами… вѣдь и матросъ физіономію имѣетъ… Зачѣмъ же безчестить ее… Согрубилъ онъ… ударьте по спинѣ… всежъ спина а не физіономія…
— Нешто почувствуетъ онъ по спинѣ… Онъ, окроми носа, никакова чувствія не имѣетъ…
— Дайте такъ, чтобъ почувствовалъ, утверждаетъ писарь…
— Что ужъ тутъ говорить… Распутъ будетъ…
— Анамнясь просто бѣда съ ними, вмѣшался другой боцманъ… Послали этто брамсель крѣпить… Нѣтъ Кирьки… А вахтенный ужь горло деретъ… Пришелъ наконецъ Кирька шельмецъ… Гдѣ, говорю, былъ… Въ палубѣ, говоритъ, былъ да и смотритъ себѣ — точно и офицеръ какой… Я его линькомъ хотѣлъ, а онъ и говоритъ: вы, говоритъ не замайте… Просто варвары стали!..
Долго еще бесѣдовали чиновники… Однако порѣшили они, что хоть бумага тамъ и вышла, а все же не мѣшаетъ иной разъ дураку тукманку сдать… Порѣшивши такимъ манеромъ улеглись и они спать…
И пошелъ по всему кораблю храпъ и визгъ спящихъ послѣ обѣда матросовъ… Только раздавались шаги вахтеннаго офицера… А корветъ себѣ шелъ да шелъ по океану!..
I. править
Я положительно удивлялся, что сталось съ Кузькой Ворошиловымъ — форъ-марсовымъ клипера «Голубка»…
Кажется молодъ, здоровъ, красивъ, линьками не поротъ, Никитичемъ (боцманъ это Никитичъ… ахъ, что за боцманъ!) не битъ и даже Николай Иванычемъ не обзываемъ…
Что же это значитъ, что Кузьма Ворошиловъ ходитъ, словно въ воду опущенный, вотъ ужь ровно шестой мѣсяцъ, — съ самаго выхода «Голубки» изъ Кронштадта?..
Скучаетъ?.. Но отчего же другіе не скучаютъ?.. Да и можно ли простому человѣку скучать?.. Это вовсе офицерское дѣло, а не матросское…
Боленъ?… Нѣтъ кажется… Даже и вовсе нѣтъ. Стоитъ взглянуть только на его лицо. А лицо его довольно хорошее. Такое прямое да честное, съ карими острыми и умными, глазами, да съ кудреватыми каштановыми волосами, что довольно безпорядочно покрываютъ его небольшую голову, да съ небольшимъ, слегка кверху вздернутымъ носомъ. Хорошо развитая грудь такъ и обрисовывается подъ щегольски вымытой рубахой… Прибавьте къ этому ловко, немного на затылокъ надѣтую шапку — (не казенный картузъ — замѣтьте, а заграничную шапку безъ козыря, съ лентой, на которой золотомъ выведено «Голубка»), — то какой бы вы не были строгій судья, — я побьюсь объ закладъ, что вы сказали бы, что Кузьма Ворошиловъ здоровый, красивый и лихой матросъ…
Теперь вы хоть немного знаете Кузьму Ворошилова… Значитъ увѣрены, что онъ не боленъ…
Что же съ нимъ такое?..
Хандритъ?.. (Я вижу лейтенантъ ты улыбаешься и скрываешь готовое слетѣть съ устъ твоихъ. — «развѣ матросъ можетъ хандрить?..»)
И я готовъ съ тобой согласиться, тѣмъ болѣе, что очень хорошо помню, какой забавный случай вышелъ и сколько было смѣху, когда я по неопытности и добродушію сказалъ въ каютъ-компаніи, что Кузьма Ворошиловъ хандритъ…
— Ха, ха, ха… Кузька хандритъ!!?
— Хо, хо, хо… Кузька хандритъ!!?
— Хи, хи, хи… Кузька хандритъ!!!?..
— Ахъ вы дядя Костя (меня зовутъ Константиномъ) потѣшникъ! (я дѣйствительно веселаго и добродушнаго нрава…) ахъ вы юмористъ!..
Словомъ столько было гоготанія и веселаго смѣха, что и самъ сталъ смѣяться… Нѣтъ!.. Вѣдь и дѣйствительно смѣшно. «Кузька свинопасъ хандритъ!!» Ха… ха… ха!..
Засмѣемся же читатель!..
Однако я не переставалъ наблюдать за Кузьмой и съ каждымъ днемъ замѣчалъ, что съ нимъ что-то дѣлается необычайное…
Да сами судите:
Водки не пьетъ совсѣмъ, пѣсенъ не поетъ, лясъ не точитъ, ищетъ уединенія… Дѣло свое дѣлаетъ отлично. Ни сучка, ни задоринки. Лучшее доказательство этому то, что его еще Никитичъ ни разу не стеганулъ линькомъ (а любитъ) и что даже Николай Иванычъ ни разу не выругалъ (тоже любитъ).
Марсовой хоть куда. Нѣтъ, да посмотрите на него, какъ только онъ по реѣ разлетается и съ какимъ безстрашіемъ, и съ какою удалью повисаетъ на нокѣ!..
Да вы полюбуйтесь какъ хорошо работаетъ онъ!..
Но… Спустятъ матросъ внизъ… кончится работа, и сойдетъ Кузька внизъ, сядетъ на рундукъ и упрется глазами въ какую нибудь точку да такъ, упершись, и сидитъ… Или на верхъ выйдетъ, перегнется за бортъ да и смотритъ на воду. Долго смотритъ. А если заглянуть ему въ это самое время въ глаза, то — право не лгу — жалко станетъ!
Такое въ нихъ хмурое да печальное выраженіе, такое въ нихъ горе, что на такой взглядъ и слово участья не пойдетъ на умъ. Словно стыдно человѣка съ такими глазами безпокоить.
Сперва ребята всѣ дивомъ дивовались. Фельдшеръ сказывалъ, что это отъ климату. Старикъ Теплухинъ утверждалъ, что отъ заговору. Кто-то даже молитву предлагалъ читать. Отчитать значитъ… Однако нашлись ребята, которые и глумились надъ Кузьмой. И именно Фома шканечный (лясникъ и мастеръ сказки сказывать… красно говоритъ!..) больше всѣхъ глумился… Но разъ Кузьма такъ съѣздилъ по уху Фомку шканечнаго, что съ той поры ни онъ, ни кто другой не глумился надъ Кузьмой, а только прозвали всѣ его «Кузькой чудакомъ»… Такъ его и о сю пору зовутъ, не смотря на то, что онъ урядникъ…
— ІІІто ты паря чудачишь, бывало подойдетъ къ нему лисицей Никитичъ, ну чево ты Кузька уставилъ глазищи-то?..
— Кудажь мнѣ ихъ дѣть-то, Никитичъ!.. нехотя отвѣчаетъ Кузьма…
— Нѣтъ… да ты по душѣ, ты по душѣ Кузя, любопытствуетъ Никитичъ… (И голосъ у него становился такой мягкій да нѣжный) аль по родинѣ?..
— Дѣ, ни по чемъ Никитичъ…
— Чево жь ты пѣсни не поешь?.. Ребята, вонъ поютъ!..
— Неумѣю…
— Чудакъ!.. право!.. А ты бы Кузя сказалъ… Потому и по душѣ…
Кузьма только искоса поглядываетъ на боцмана, словно говоря: «знаю, какъ ты бестія по душѣ» и на вопросъ, снова отвѣчаетъ:
— Да чево говорить-то… Я съ малолѣтства такой!..
А Никитичъ махнетъ рукой, да такъ ни съ чѣмъ и отойдетъ.
Кузьма былъ грамотенъ и часто читалъ. Преимущественно любилъ читать повѣсти, гдѣ описывается любовь. И такъ какъ книги давалъ читать ему я, то по его отзывамъ и мнѣніямъ я сталъ подозрѣвать, что форъ-марсовой клипера «Голубка» Кузьма Ворошиловъ любитъ. И какъ еще любитъ!..
Про раннюю его жизнь, про начало и развитіе его привязанности, я узналъ впослѣдствіи. Какъ, какимъ образомъ я развѣдалъ обо всемъ этомъ — до того читателю нѣтъ ровно никакого дѣла, а если читатель захочетъ знать эту исторію, то можетъ прочитать ниже.
Герой моего разсказа благополучно родился въ «Погановкѣ» — небольшой деревнѣ, принадлежавшей генеральшѣ Пестряковой. Родился онъ отъ вдовы солдатки и своимъ рожденіемъ былъ причиной того, что черезъ три дня послѣ того, какъ Кузьма увидѣлъ почернѣвшія, грязныя стѣны своей избы, — у матери его была выстрижена коса.
Потому что у генеральши Пестряковой было три взрослыхъ дочери.
И потому наконецъ, что генеральша Пестрякова отнюдь не могла выносить, чтобы у незамужнихъ или у долго вдовѣющихъ женщинъ рождались дѣти.
Маленькій Кузя росъ, какъ вообще ростутъ ребятишки по посадамъ, сёламъ и деревнямъ… Много валялся онъ въ грязи и навозѣ, часто падалъ и крѣпко ушибался, не менѣе часто получалъ ушибы и независимо отъ случайностей… И если при всемъ томъ къ десяти лѣтнему возрасту изъ Кузи вышелъ красивый и здоровый мальчикъ, — не горбатый, не хромой и не хворый, — то этому вовсе не виновата была его мать, — гулливая тетка Наталья — а виноватъ былъ счастливый случай…
Разъ, какъ-то лѣтнимъ днемъ, возился Кузи на припёкѣ, въ грязи у своей избы, складывалъ камешки и снова раскладывалъ, какъ, нечаянно обернувшись, вдругъ увидалъ четырехъ экземпляровъ рода человѣческаго, до сей поры подобныхъ имъ не виданныхъ; а именно увидалъ барыню и трехъ барышенъ, шедшихъ мимо его.
Мальчикъ на минуту замеръ… Потомъ разомъ вскочилъ, юркнулъ, прытче зайца, въ калитку и влѣзъ поспѣшно на полати…
Барынѣ съ чего-то захотѣлось видѣть убѣжавшаго мальчика и она крикнула ему вслѣдъ:
— Мальчикъ!.. Мальчикъ!.. Поди сюда… Поди mon enfant!..
Но Кузя ровно ничего не слыхалъ и, съежившись, лежалъ на полатяхъ и даже завернулся въ полушубокъ.
Однако генеральша непремѣнно желала посмотрѣть Кузю. Она подошла къ избѣ и постучала въ окно. Высунулось бабье лицо, снова спряталось, и скоро Наталья вышла сама съ поклонами къ барынѣ…
— Здраствуйте матушка… барыня… Здраствуйте барышни…
— Это твой сынъ былъ тутъ?..
— Мой, мой, барынѣ…
— Чего жь онъ убѣжалъ?.. Развѣ свою барыню не хочетъ видѣть?..
— Глупенекъ, барыня… малъ… не понимаетъ…
— Приведи-ко его ко мнѣ!..
Мать ушла за сыномъ.
— Кузя… а Кузя, вставай!.. Барыня зоветъ.
— Не пойду! рѣшилъ Кузя…
— Иди жь, глупый… пра глупый… Не бось не съѣстъ…
— А какъ съѣстъ?..
— Ууу варваръ!.. Ступай… Теѣ штоль говорятъ!.. Аль оглохъ?..
— Не пойду, мамка, боязно…
— Я теѣ… мотри… Ступай говорятъ… ехидъ эдакой… Не бойсь пряника дастъ барыня…
— Анъ хвастать… не дастъ!..
Однако Кузю стащили и вывели, не забывъ смазать его ладонью по рожицѣ…
Словно преступникъ стоялъ онъ передъ барыней и барышнями; глазенки опустилъ внизъ, одной рученкой щипалъ рубашонку, а другой старательно теръ глазъ…
— Il est charmant, говорила барыня (она любила хорошенькихъ мальчиковъ)… да у тебя славный сынокъ, обратилась барыня къ Натальѣ… только грязный такой… Какъ это ты его такъ держишь… славный мальчикъ…
— Што вы барыня… какой онъ… весь чумазый да грязный… Ужь куда ему, любовно говорила Наталья… Ну чево ты глаза-то опустилъ… Ээхъ глупый…
— Какъ тебя зовутъ, спросила мальчика барыня…
Кузя ни слова.
— Ну какъ тебя зовутъ, отвѣчай… хочешь пряника?.. На…
Кузя протянулъ руку, взялъ пряникъ, засунулъ въ ротъ и сталъ ѣсть…
— Кузьмой, матушка, Кузьмой звать… сказала Наталья…
— Ну умой его, одѣнь да приведи ко мнѣ его… Я его возьму къ себѣ во дворъ… Казачкомъ будетъ…
И затѣмъ генеральша Пестрикова пошла далѣе…
Такимъ образомъ рѣшилась участь моего героя. Онъ поступалъ въ казачки. Черезъ часа два послѣ описанной сцены Кузя заплаканный, но вымытый и одѣтый, стоялъ въ барской гостинной…
Къ вечеру онъ ужь былъ одѣтъ въ казакинъ, съ красными вышивками на груди, остриженъ, причесанъ и зачисленъ въ штатъ дворовыхъ. Обязанность его состояла въ томъ, что онъ долженъ былъ безотлучно состоять при барынѣ…
Въ людской въ первый вечеръ много смѣялись надъ Кузиной фигурой. Дѣйствительно неловкій, въ широкомъ казакинѣ, онъ былъ похожъ на обезьяну…
Самъ мальчикъ былъ какъ во снѣ… И только когда легъ спать, онъ не выдержалъ и, крѣпко расплакавшись, закричалъ: «къ мамкѣ хочу!..»
II. править
Недѣли черезъ двѣ Кузя былъ отличный барскій пажъ. Съ утра онъ находился при барынѣ. За завтракомъ стоялъ сзади ея стула и обязанъ былъ подавать ей тарелку… За обѣдомъ онъ дѣлалъ тоже самое… Ноги Кузьмы развивались очень хорошо, потому что бѣготни было много. То платокъ принеси, то стаканъ подай, то Григорья пошли, то за Палашкой сбѣгай и т.. п…
Дворня вся полюбила новаго сослуживца за его ласковость да прямоту… Мальчикъ никогда ничего не пересказывалъ генеральшѣ, хотя та и спрашивала его нерѣдко… «А что, Кузя, не видалъ ты… Паську цѣлуетъ Ванька» или «а что Кузя не видалъ ты Макрида таскаетъ сахаръ» или «а что Кузя, что про меня говорятъ»… На все это хорошій мой маленькій герой всегда говорилъ, что не знаетъ, что не видалъ.
Скучновато однако было Кузѣ на новой службѣ… Иной разъ ему страхъ бы хотѣлось выбѣжать на улицу да поиграть съ ребятками въ козны и бабки, но онъ принужденъ былъ стоять за стуломъ и только изъ отвореннаго окна украдкой взглядывать на вольную, беззаботную жизнь… Иногда онъ не выдерживалъ и скрывался изъ дому барскаго, если ему ужь больно хотѣлось, и стремглавъ летѣлъ на деревенскую улицу, но за подобные поступки не разъ бывалъ дираемъ за уши и даже разъ сѣченъ… Черезъ годъ Кузя впрочемъ удиралъ ловче и ужь умѣлъ отвертываться отъ барской расправы…
Прошло еще два года… И въ барскую усадьбу явилось новое лицо — учитель для генеральскаго сына… Учитель этотъ былъ человѣкъ молодой, хорошій и упросилъ генеральшу пускать своего пажа часа на два въ день учиться. Генеральша сперва закобянилась, однако согласилась. Такимъ образомъ Кузя попалъ въ хорошія руки…
Скоро Кузя крѣпко привязался къ учителю… Да и нельзя было къ нему не привязаться. Вся дворня любила его. Потому такой былъ онъ тихій да обходительный… Никто, окромя ласки, отъ него ничего не видалъ… Никто, кромѣ заступы, отъ него ничего не имѣлъ… Часто дворовыя спины были спасаемы, единственно благодаря стараніямъ учителя. Барыня гнѣваться станетъ на Фильку за то, что Филька собачку Жизельку плохо накормилъ и пошлетъ Фильку «наказать», а учитель пойдетъ да станетъ просить за Фильку и Фильку не накажутъ… И умѣлъ этотъ учитель говорить съ барыней… Никогда ее не разозлитъ, будто даже и соглашается, что Филька, плохо накормившій Жизельку, — дѣйствительно разбойникъ, каторги заслуживающій, — а смотришь въ концѣ концовъ Филькѣ и ничего нѣтъ…
Или опять. Захотятъ Макридѣ косу выстричь, за то что Макрида подозрѣваема въ похищеніи леденчика изъ барской спальни. Прежде быть Макридѣ безъ косы, а теперь, опять благодаря учителю, дѣло обойдется одною бранью… Представитъ учитель генеральшѣ на видъ то, что ей сердиться нельзя, и что отъ этого у нее ударъ быть можетъ, (она была полнокровна и страхъ смерти боялась!) дастъ ей отвести сердце… Тѣмъ дѣло и кончится…
Словомъ не даромъ же дворовые звали учителя — спасителемъ, и удивлялись, какъ онъ этакую старуху укрощать умѣлъ…
А дѣло было просто. Учитель зналъ этотъ старчій страхъ смерти и пугалъ ее… А ему вѣрили, тѣмъ болѣе, что онъ зналъ кое что въ медицинѣ и удачно полечивалъ крестьянъ…
А училъ онъ какъ… Только и надо быть такому болвану, какъ Петруша, (сынъ генеральскій) чтобы понимать мало… За то Кузя успѣвалъ быстро… А легко учиться ему какъ было! Потому не было тутъ томительныхъ зубреній, не было ничего противнаго дѣтскому пониманію… Просто такъ, точно сказку какую разсказываетъ, — объяснялъ учитель всякую всячину и все такъ и льнуло въ свѣтлую Кузину голову… все такъ и зарубалось въ памяти… И, какъ я сказалъ, шибко привязался Кузя къ учителю…
Въ два года Кузьма выучился читать, писать и зналъ кое что изъ ариѳметики. И генеральскій сынъ былъ приготовленъ для поступленія въ казенное заведеніе. Обязанность учителя кончилась и онъ уѣхалъ изъ «Погановки».
Кузьмѣ было уже шестнадцать лѣтъ и онъ былъ уже произведенъ въ помощники старшаго лакея. Онъ крѣпко сожалѣлъ объ отъѣздѣ учителя… Жить ему стало скучнѣй… Да и всѣмъ пошло хуже… Барыня снова зачудила…
Прошелъ годъ. Кузьма еще не попадался; велъ себя очень осторожно, но къ началу слѣдующаго года судьба его рѣшилась. Онъ былъ сданъ въ рекруты.
И именно вотъ за что:
Пріѣхалъ къ «Погановку» барынинъ племянникъ, молодой и развеселый офицеръ, къ которому и былъ назначенъ Кузьма камердинеромъ. Офицеру понравилась горничная — кучерова невѣста. И велѣлъ офицеръ Кузьмѣ обработать это дѣло. Кузьма не согласился. Молодой баринъ вспылилъ и обругалъ; Кузьма что то отвѣтилъ. Молодой баринъ нашелъ, что грубо; старая барыня нашла, что очень грубо и Кузьма былъ сданъ въ рекруты, откуда и попалъ въ матросы, въ одинъ изъ флотскихъ экипажей балтійскаго флота.
Молодой новичекъ скоро и на новомъ мѣстѣ сталъ любимцемъ ребятъ-матросъ… Такой онъ былъ смирный да работящій… Такой честный да непьющій…. словомъ «паря золото»… И всѣ любили его…
Года черезъ два, Кузьма былъ уже изрядный марсовой и къ тому-жь мастеръ былъ столярной работой заниматься… На досугахъ выучился онъ этому дѣлу и такимъ образомъ заработывалъ себѣ лишнюю копейку… Зналъ его весь экипажъ… Бывало весной идетъ онъ по казарменному двору, такъ не было матроски, которая бы его ласково не встрѣтила, потому что дѣтей Кузьма любилъ, и не было ни одного матросскаго ребенка, которому бы онъ не сдѣлалъ либо чижа, либо волчка залихватскаго…
И опять же… Доброту его знали всѣ. Кому бывало придется плохо… пропьетъ ли кто какую казенную вещь — сейчасъ шли къ Кузьмѣ. И выручалъ онъ, если могъ…
Такъ-то жилъ Кузьма Ворошиловъ, какъ случилось слѣдующее обстоятельство:
Встрѣтилъ его какъ-то разъ Иванъ Алексѣичъ Абрамовъ (старшій писарь экипажной канцеляріи) и сказалъ ему:
— Зайди, пожалуете Ворошиловъ ко мнѣ на квартиру… Надо бы стульчика два починить… Зайди да возьми… Жена тебѣ отдастъ…
— Ладно, Иванъ Алексѣичъ, сказалъ Кузьма, зайду…
И пошелъ на писарскую квартиру въ Галкину улицу.
Вошелъ онъ въ прихожею… Изъ другой комнаты услыхалъ онъ голосъ: «кто тамъ»?
— Я-съ, Ворошиловъ… Присланъ Иванъ Алексѣичемъ за стульнми…
— Входите, отвѣтилъ голосъ…
Кузьма вошелъ и сконфузился… То есть такъ сконфузился, что даже и не поклонился сидѣвшей у окна за шитьемъ рубахи молодой женщинѣ…
Дѣйствительно, очень хороша была эта женщина… А главное, удивительно симпатична. На видъ ей было лѣтъ подъ тридцать. Бѣлое, нѣжное лицо было довольно правильно… Но не въ лицѣ дѣло, а въ глазахъ!.. А у нее были такіе большіе темные глаза, да выразительные… Да такіе ласковые, да такіе добрые глаза, что, казалось, одобряли неловкость растерявшагося Кузьмы. Черные волосы были гладко зачесаны… Одѣта она была чисто… словомъ съ виду вовсе не походила на Кронштадскую писаршу, что шуршитъ шелковымъ платьемъ, бьетъ въ глаза звенящини серьгами, валяетъ изъ себя на бульварѣ аристократку и говоритъ съ франтами писарями: вуй и нонъ…
— Я за стульями-съ… неловко промычалъ Кузьма и снова почему-то вспыхнулъ…
— Сейчасъ дамъ… Да вы присядьте пока… отдохните, отвѣчала Настасья Васильевна (такъ звали писаршу) и взглянула на молодаго матроса.
— Ничего-съ… Постою…
Настасья Васильевна показала два принесенные стула… Кузьма взялъ ихъ и вынесъ изъ писарской квартиры…
Пришелъ онъ къ себѣ въ казарму какой-то веселый… Цѣлый день чинилъ онъ стулья и все это время думалъ про себя: «Ишь какая она, ласковая да хорошая!..»
Ночью тоже ея лицо свѣтлое да хорошее часто смущало его молодой сонъ. Проснулся онъ и даже вслухъ сказалъ: «Ишь ты!»
Когда онъ понесъ стулья, сердце его билось не совсѣмъ спокойно. Кузьма даже нѣсколько разъ думалъ: «А что если я ее не увижу!..»
Однако, придя на квартиру, увидѣлъ и ее, и Ивана Алексѣича. Супруги сидѣли за самоваромъ.
— А… ужь и починилъ!.. Ай да молодецъ, Ворошиловъ, скоро… Спасибо братецъ, сказалъ Иванъ Алексѣичъ… Садись-ко… да выпьемъ чайку… Настасья Васильевна налей-ка ему чаю…
Писарь пустился въ разговоры. Онъ зналъ, что Кузьма по манерамъ не мужикъ, что любимъ начальствомъ, что пожалуй со временемъ и въ боцманы выйдетъ, а потому и допустилъ себѣ быть съ Кузьмой въ компаніи. Опять тутъ и разечетъ былъ… Быть можетъ еще что нибудь починить придется или склеить…
Ворошиловъ пилъ чай и чуть не ожегся…
Главное она тутъ подлѣ… Онъ поглядѣлъ на нее и какъ то ему неловко стало… Скоро онъ сталъ уходить…
— Заходи когда — гостемъ будешь, снисходительно сказалъ писарь.
— Заходите… ласково сказала писарша…
Кузьма летѣлъ въ казарму. Ему отчего то стало отрадно и весело на душѣ… И Кронштадтъ съ его казармами и «воловою» казался ему земнымъ раемъ… Онъ подходилъ домой, а въ головѣ его все носился ясный образъ писарши и слышался все ему ея мягкій, ласковый голосъ, говорившій: «заходите!..»
III. править
Иванъ Алексѣичъ Абрамовъ былъ хорошо извѣстенъ въ описываемое мною время большинству кронштадскаго писарства. И слылъ онъ за большаго доку. Разсказывали даже, (но я не совѣтую читателю вѣрить) что будто Иванъ Алексѣичъ всѣмъ экипажемъ правилъ… (Ну развѣ это можетъ быть?.. Ясно — выдумали!) Это былъ бестія — человѣкъ, но бестія такого свойства, что рѣшительно былъ неуловимъ и неуязвимъ. И не смотря на это, что всѣ иначе его не знали, какъ за бестію, — доказать этого никакъ не могли… Къ тому-жь онъ былъ мастакъ въ обращеніи. Постоянно ровный, вѣжливый съ тѣми кто ниже его, постоянно въ мѣру угодливый съ тѣми, кто выше его, — онъ имѣлъ способность такъ ловко водить за носъ того, кого ему было нужно, что чужой носъ и не ощущалъ неуловимаго присутствіи пальцевъ Ивана Алексѣича… Онъ прошелъ огонь и воду. Ему было лѣтъ подъ сорокъ… Гладко приглаженный, съ лицомъ не глупымъ и плутоватымъ, въ сюртукѣ тонкаго сукна и при цѣпочкѣ — вы бы могли его всегда видѣть солидно сидящаго на стулѣ въ канцеляріи… Дѣла свои онъ обдѣлывалъ до того ловко, что съумѣлъ скопить тысчонки три… Женился онъ на Настасьѣ Васильевнѣ конечно не по любви, а больше для хозяйства… Женатъ онъ ужь лѣтъ шесть… Жену не бьетъ, не пилитъ, не пьетъ, живетъ смирно и неуклонно идетъ къ цѣли — быть офицеромъ, т. е. получить 14-й классъ и сдѣлаться письмоводителемъ.
Бумаги пишетъ онъ отлично. Любитъ крючокъ пустить и часто весело улыбается, если товарищъ какой ему скажетъ:
— А вы Иванъ Алексѣичъ крючокъ-съ… да…
Въ семейной жизни онъ былъ такой же, какъ и на службѣ. Любитъ, чтобъ у него было все чинно и хорошо. Пьяныхъ гостей не любитъ… словомъ изо всѣхъ силъ добивается, чтобы жить такъ, какъ «хорошіе люди» живутъ…
Жена его Настасья Васильевна не очень любитъ своего мужа. Вышла замужъ за него какъ то нечаянно… До этого времени она очень тихо и скромно жила съ своею матерью — бѣдной вдовой выслужившагося изъ боцмановъ кандидата. Послѣ смерти ея, она пошла замужъ за Ивана Алексѣича, потому что работа иглой (она занималась на дому шитьемъ бѣлья) едва могла ее прокормить… Воспитанная матерью въ «страхѣ Божіемъ» она свято чтила имя «законнаго мужа». И вотъ почему, не смотря на свою красоту, она отвергала ухаживанья не только мичмановъ, но даже… я не скажу даже кого…
Жила она тихо: работала, читала книжонки, какія навернутся, имѣла двухъ пріятельницъ, съ которыми вмѣстѣ толковала о невеселой жизни, но — надо отдать ей честь! — не имѣла обыкновеніе, общаго писаршамъ, пересуживать и перебалтывать всякій вздоръ… Въ жизни Настасьи Васильевны былъ въ ранней ея молодости случай, о которомъ она не любила вспоминать… Ей крѣпко нравился кто то… Но онъ уже давно былъ покойникомъ…
Красивая Настасья Васильевна никого не любила; (она чувствовала, что ея отношенія къ мужу не любовь, равно какъ и понимала, что и офицерскія за ней ухаживанія тоже не любовь) но она ясно увидала, что молодой матросъ шибко ею заинтересовался. Она слышала про Кузьму, какъ про честнаго и хорошаго человѣка. Она видѣла, что Ивана Алексѣича справедливо называли «воромъ человѣкомъ»… однимъ словомъ писарша задумалась немножко послѣ посѣщенія Кузьмы, и даже дней черезъ пять нашла нужнымъ починить столъ, а для этого сказала мужу, чтобы онъ послалъ Кузьму…
Ворошиловъ пришелъ… Писарша слегка замѣшалась. Кузьма что то очень много распространился о столѣ и когда ему сказали «чтожъ вы не зашли раньше?» то молодой матросъ совсѣмъ осовѣлъ и только неловко перебиралъ полы своего кафтана…
— Тутъ-съ вотъ починить надо… Ножку склеить, бормоталъ онъ и что то долго пробовалъ крѣпка ли у стола ножка… Да и тутъ… вотъ… не мѣшало бы стянуть…
И взглянулъ украдкой на Настасью Васильевну… Та въ это время глядѣла на его сконфузившееся лицо… Взгляды ихъ встрѣтились… Кузьма, ровно маковъ цвѣтъ, зардѣлся…
— Да присядьте… что-жъ вы все со столомъ! засмѣялась писарша.
Кузьма сѣлъ…
— Вы, сказываютъ, хорошо работаете?..
— Да… работаю…
— Экій вы кудрявый какой… Это я слышала означаетъ гордость…
— Не знаю-съ…
Такъ разговоръ и не клеился… Пришолъ домой Кузьма и подумалъ «что это съ ней, точно языкъ сшитъ… однако надо скорѣй столъ чинить»!..
Кузьма чаще и чаще сталъ ходить къ писаршѣ… Потому все работа какая да выискивалась… И дольше сидѣлъ онъ у нее… И развязнѣе сталъ онъ… И разсказалъ онъ ей, какъ онъ у генеральши служилъ, какъ у учителя учился и какъ онъ попалъ въ рекруты…
А писарша слушала его и, глядя на его хорошее лицо, часто думала: «какой это Кузьма хорошій человѣкъ.. И отчего это съ нимъ такъ весело быть вмѣстѣ»!..
IV. править
Прошло мѣсяца два… Кузьма тосковалъ, если не видалъ дня три писарши… Да и писарша будто не въ духѣ бывала, если матроса долго не было…
Кузьма не говорилъ пока писаршѣ ни слова о своей любви. Но тутъ и безъ разговору видно было, что дѣлается съ Ворошиловымъ…
Какъ то пришелъ Кузьма, зимнимъ солнечнымъ днемъ, къ Настасьѣ Васильевнѣ, самъ не свой… взволнованный, блѣдный… глаза у него горѣли…
— Что съ вами? спросила писарша…
— А то, Настасья Васильевна, что не въ моготу мнѣ молчать… Больно полюбились вы мнѣ…
И, сказавъ это, онъ кротко поднялъ на нее свои глаза. Писарша тоже взглянула и, видно, взглянула очень хорошо, потому что Кузьма порывисто обнялъ ее и сталъ цѣловать да миловать ея хорошее лицо…
Долго они такъ сидѣли… долго не говорили ни слова…
— Ну будетъ… будетъ Кузя…
Незамѣтно прошло полъ-года. Кузьма былъ счастливъ; онъ — простой матросъ, имѣлъ цѣль въ жизни… Онъ жилъ для писарши… Онъ работалъ часто ей кое какія бездѣлицы… Если онъ не видалъ ее — ему было не весело… онъ чувствовалъ, что онъ одинъ…
Привязанность его росла все больше и больше… Онъ первый разъ любилъ женщину… Его впечатлительная натура слишкомъ отдалась этому чувству.
Часто сиживали они вмѣстѣ!.. И о чемъ только они разговору не находили!.. И какихъ только прозвищъ другъ другу не давали!.. И какихъ только плановъ не строили… И что за веселый былъ Кузьма… Что за счастливый…
Только терпѣть не могъ онъ Ивана Алексѣича… Бывало встрѣтитъ его, либо въ канцеляріи, либо на улицѣ, такъ тошно станетъ.
И нерѣдко допрашивалъ писаршу…
— А ты, Настя, его любишь?..
И нетерпѣливо ждетъ отвѣта…
— Ахъ ты какой… право!.. Сказала, что нѣтъ… Нешто не видишь…
— То… то!.. А то, Настя, грѣхъ тебѣ будетъ… Ты видишь, какъ я…
— Отчего грѣхъ, перебила писарша, все-жъ, какъ не говори, а онъ мнѣ законный мужъ и я его почитать должна…
Кузьма на это ни слова не говорилъ… Только ему почему то бывало очень больно это слушать… Онъ хмурился и куксился…
Тогда писарша обвивала его шею рукой и, цалуя его, говорила:
— Эхъ глупый… глупый… Развѣ не видишь, какъ я тебя полюбила!…
Однакожъ частенько писарша задумывалась… Она сознавала, что грѣшитъ противъ совѣсти, что она не какъ слѣдуетъ, чтитъ мужа… Всё это огорчало ее…
Такъ наступило лѣто. Кузьма уходилъ на три мѣсяца въ плаваніе. Долго прощался онъ, долго смотрѣлъ въ глаза своей «ненаглядной».
— Ну прощай же… прощай, помнить будешь… Настя… а?…
— Еще бы Кузя… буду… буду… прощай родной!!..
Три мѣсяца плавалъ Кузьма… Три мѣсяца тосковалъ и только и ждалъ когда это въ Кронштадтъ вернется…
Вотъ и Кронштадтъ. На другой же день Кузьма бѣжалъ въ Галкину улицу… Вотъ и знакомый домикъ… Взошелъ… Она сидитъ одна…
— Настя… здраствуй… здраствуй!..
Но писарша, хотя и бросилась къ нему на шею, но сама была печальная, блѣдная да хмурая такая…
Кузьма оторопѣлъ… Его словно водой облили…
Минутъ съ пять они стояли молча…
Наконецъ писарша начала:
— Вотъ что Кузя… Надумалась я… Бросить намъ это дѣло надо… Вотъ мужъ мой, хотя и не бьетъ меня, а знаетъ про все это и пилить сталъ… Все жъ онъ мнѣ законный мужъ… и стало я должна покориться ему… Жаль мнѣ тебя, любъ ты мнѣ, а что стану я дѣлать… Законный… И въ писаніи сказано…
Кузьма ничего не помнилъ… Голова кружилась… Посинѣлыя губы едва лепетали:
— Какъ же… какъ же… А помнишь…
Но онъ ничего могъ кончить… Онъ выслушивалъ приговоръ, какъ преступникъ, опустивъ на грудь голову…
— Прощай же Кузя… Не ходи больше… Не поминай меня лихомъ…
Если взглянуть въ это время въ глаза Кузьмы, то въ нихъ взглянувшій увидалъ бы столько кроткой и покорной любви, столько горя и безутѣшнаго страданія, — что удивился бы, что писарша просила его не поминать лихомъ.
— Про… про… щай!…
И Ворошиловъ припалъ къ ней на грудь… а слезы лились изъ глазъ Кузьмы, какъ изъ глазъ ребенка малаго….
V. править
Дня три Ворошиловъ пилъ безъ просыпу… Не помогло… На четвертый пошелъ онъ проситься на Амуръ.
Съ поступленія на Голубку, онъ сталъ такимъ, какъ я его описалъ выше. Онъ постоянно хмуръ, словно осенній день…
Такъ прошло три года… За хорошее знаніе Кузьма былъ сдѣланъ урядникомъ… Онъ также тихъ, такой же лихой урядникъ, какъ былъ лихимъ марсовымъ и такой же чудакъ… Матросами любимъ, потому справедливъ и честенъ. О бабьѣ разговору не любитъ. (И вообще мало говоритъ). Разъ только, когда старикъ Григорьичъ доказывалъ на бакѣ, что «коли у меня жена, то она моя и могу я ее бить и не смѣитъ она окромя меня никого знать, потому я въ ней воленъ», то стоявшій тутъ Кузьма проговорилъ съ сердцемъ:
— Нешто жена — портянки?…
Но на это замѣчаніе кто то засмѣялся…
Пришла «Голубка» въ Кронштадтъ… Кузьма вечеркомъ сбѣгалъ въ Галкину улицу посмотрѣть украдкой на знакомый домикъ и, утеревъ глаза, махнулъ рукой…
«И одинъ свой вѣкъ проживу!» только проворчалъ онъ!…
Вы и теперь можете видѣть Кузьму Ворошилова. Онъ уже боцманъ. Онъ постарѣлъ и съ виду очень суровъ… Матросы его по старому любятъ, не смотря на то, что онъ по прежнему молчаливъ и несообщителенъ…
Послѣ вечерней переклички вы его можете застать въ своей каморкѣ, сидящаго за книгой. Онъ до сихъ поръ любитъ читать повѣсти, гдѣ описывается любовь. Изъ этого и вывожу, что онъ еще не забылъ своей привязанности… Она, какъ видно, была у него первая и послѣдняя!..
Иванъ Алексѣичъ достигъ желаемаго… Онъ письмоводитель. И опять кого то водитъ за носъ… Онъ пополнѣлъ, посѣдѣлъ и кромѣ письмоводителей да старшихъ писарей никого не принимаетъ въ домъ…
А что дѣлаетъ Настасья Васильевна, я, право, читатель не знаю… Съ своей стороны пожелаю ей всевозможнаго счастья!…
Корветъ терпитъ штормъ. Тяжело качается онъ въ высокихъ волнахъ, подъ глухо-зарифленными марселями, и душу раздирающій скрипъ ходитъ по всѣмъ его членамъ… Гудитъ вѣтеръ… реветъ вѣтеръ и свистомъ, и стономъ проносится по парусамъ и снастямъ…
Темно, мрачно кругомъ. Изрѣдка блеснетъ молнія. Мигомъ освѣтитъ и волнами изрытый сѣдой океанъ, и палубу крохотной скорлупы, что борется съ этимъ старикомъ сердитымъ, и матросовъ, недвижно стоящихъ у снастей своихъ, и капитана съ вахтеннымъ офицеромъ, покачивающихся на мостикѣ и назойливо впередъ глядящихъ.
Тихо. Нѣтъ разговору… Люди будто присмирѣли и безмолвно наблюдаютъ грозную мощь расходившейся природы-матери.
Вѣтеръ все сильнѣе и сильнѣе. Раздается сильный раскатъ грома и глухо разносится онъ вдоль по безграничному океану.
Перекрестились матросы. Ударъ грома вывелъ ихъ изъ оцепенѣлаго состоянія. Пошли разговоры…
Смотрѣвшіе впередъ часовые даже вздрогнули. Это были два молодыхъ земляка матроса, впервые испытующіе изрядный штормикъ.
— Да будетъ воля Твоя! шепнулъ одинъ изъ нихъ, набожно перекрестился, и поцѣловалъ, доставъ изъ-за пазухи, мѣдный крестъ, которымъ благословила его мать, старая Авдотьюшка, слезами горючими заливаясь, отдавая своего ненагляднаго сокола, яснаго Митрія, въ службу суровую… морскую службу…
— Страшно, Миша, жалобно продолжалъ Митрій… Илья то… Илья то пророкъ загалдѣлъ какъ!
— И темень то какая… Ты, слышь, Митрій, ровно стонетъ кто, шопотомъ говорилъ Миша.
— Этто витеръ гудитъ… Свирѣпъ… Неча сказать!
— Нѣту, Митрій! етто не витеръ… Витеръ такъ не стонетъ… Старики сказывали, этто души человѣчьи воютъ, што потопли… Много вѣдь душъ тонитъ. Вотъ какъ этто буря подыметси, они и застонутъ… значитъ, Бога молятъ за другихъ… Слышь?..
Оба замолчали и слушали.
Дѣйствительно, словно стонъ людской, заунывный стонъ, принесъ за собою вѣтеръ, проходя по безчисленнымъ снастямъ…
— Може и намъ придется выть то, немного погодя, грустно началъ Митрій…
— Нѣту, Митрій. Рѣдко православныхъ Богъ губитъ… Ребята сказывали, больше нехристей за ихъ вѣру Господь казнитъ, потому непоказанной вѣры держутся. Гличаньскихъ да хранцузьскихъ кораблей тонитъ гибель…
— А нашихъ нешто не тонитъ?..
— Кто те говоритъ… Тонитъ и нашихъ… Опять же меньше супротивъ нехристей. Вотъ, Литипычъ сказывалъ, какъ корабль «Ляфортъ» топъ… Какъ этто, говоритъ, заревѣлъ витеръ и заревѣлъ онъ, братецъ ты мой, такъ души отъ-утопшія и застонали… Кабы, говоритъ, стонъ пересилилъ этотъ витеръ, значитъ Богъ моленье принялъ и народъ, говоритъ, не утопъ бы… а то нѣтъ… витеръ пересилилъ… И такъ, говоритъ, завыли они, инда слеза, говоритъ, слушамши, прошибаетъ… И выли они…
Разсказчикъ не кончилъ… Рыскнулъ рулевой и земляковъ окатило большой волной, попавшей на бакъ.
Словно утки, изъ лужи вышедшія, отряхнулись они и только сказали:
— Страсти!
Немного помолчавши, началъ Митрій:
— А што, Миша, небось топнуть гадко…
— Звѣстно… гадко… Рази ты не видалъ утопленниковъ… Таперича тѣло его угольемъ почирнѣетъ… Глаза этто выскочатъ…
— И сказываютъ, опосля тебя рыбина всякая жрать станетъ… Ей тѣло человѣчье не претитъ…
— Всево, братецъ ты мой, изожретъ… Окромя костей ничаво не останется… Тутъ то рыбина большущая… акула эта, да китъ-рыба, на которой земля держится… И опять же свинка морская…
— А съ душой… же что будетъ?..
— А душа, Митрій, ходить по дну начнетъ… Ее, звѣстно, никто не съистъ, потому нѣтъ къ ней ходу… она божеская… И станетъ это она по дну по морскому биться… и застонетъ, какъ буря подымется…
— Ишь ты… Значитъ, мучиться душѣ то…
— Впередъ смотрѣть!!! рявкнули въ это время съ мостика…
Встрепенулись Митрій съ Мишею и зычно отвѣтили:
— Есть! Смотримъ!!.
— Ни черта, братъ, не увидишь… Вишь темень…
— А все мотри!..
— А страшно, Миша… Нехоцца топнуть, грустилъ Митрій.
— Съ чаво ты взялъ, какъ-то нерѣшительно утѣшалъ Миша, може буря и отойдетъ.
Но вѣтеръ пуще разыгрывался. Страшно поднялись волны… Вотъ большая волна, такая раскатистая, подымается за кормой и суденышко наше, словно лодка махонькая кажется передъ этимъ великаномъ волной.
Снова раскатился громъ.
И нагнули съ испугу земляки головы и зашептали они: «Богородице Дѣво, радуйся».
— Намъ братцы што… говорилъ кто-то у марсафальной кадки, одно слово матросъ… Ну и…
— На то и служба… отвѣчалъ другой.
— Оно конешно служба…
— Дддда!..
У гротъ-мачты шелъ довольно громкій разговоръ. Въ темнотѣ едва виднѣлись двѣ фигуры. Лица ихъ разобрать было трудно. Голоса же были различны до противуположности. Одинъ эдакій печальный… другой, напротивъ, насмѣшливый…
— А ты не трусь, говорилъ насмѣшливый голосъ. Нешто ужь такъ и страшно?.. Тонуть, такъ и тонуть… Рази ужь тебѣ жисть сто цѣлковыхъ стоитъ… Чаво нюню пустилъ…
— Не хулись, Василій… Не гнѣви Господа Бога, грустно отвѣчалъ товарищъ… Сквернословіемъ буря пуще подымается… говорю и тебѣ безстыжій ты эдакой…
— Я вижу, баба ты человѣкъ. Пойми ты это таперича… баба тоись, Аксинья съ матроскихъ хлигилей такого трусу не празднуетъ… а ты… (Василій даже сплюнулъ)… тряпье ты эдакое ледящее, а не матросъ…
— Ну что куражишься… Что лаешь? Тебѣ что?.. Бобыль ты, такъ и есть бобыль… а я, братъ, самъ знаешь, семейный… тоже жонка… дочки двѣ…
— Нешто баба и безъ тея не сживетъ, подтрунивалъ Василій… И безъ тея справится, боцмана найдетъ себѣ, чище мужъ будетъ…
Въ это время пронесли фонарь. Лица бесѣдующихъ освѣтились. Одинъ былъ полный, румяный дѣтина, лѣтъ тридцати съ одутловатой, крайне перепуганной физіономіей. Другой — сухощавый, рыжеватый съ лицомъ небольшимъ. На видъ ему было тоже лѣтъ тридцать.
— Что глаза-отъ закрылъ? Аль ослѣпнуть боишься?.. Еще погоди, братику.
Агапъ молчалъ.
— Витеръ скрипчаетъ… Тутъ намъ и конецъ будетъ… Вмѣстѣ въ пекло за билетами явимся… На сковородѣ то сжарятъ…
— Не хулись, говорю, Василій проговорилъ Агапъ…
— Да што языкъ-отъ привязалъ, Агапка… Али и взаправду струсилъ, жонку вспомнимши… Мало, вижу, она теѣ шею костыляла… мало…
Съ глубокимъ укоромъ отвѣчалъ Агапъ:
— Сердца въ тебѣ христіанскаго нѣту. Жалости никакой… Радъ отца облаять… безчувственная ты душа-человѣкъ…
Василій, кажется, уже очень грубо наступилъ на самое живое мѣсто, отзываясь такъ насмѣшливо о женѣ Агаповой… .
Впрочемъ, Василій говорилъ правду.
Мнѣ удалось узнать семейную жизнь Агапову и вотъ что узналъ я.
Дѣйствительно, бивала и крѣпко бивала его молодая жена, пригожая баба кронштадтская Ѳекла, и — объясняй послѣ этого человѣчью натуру — Агапъ въ ней все-таки души не чаялъ…
Агапъ былъ человѣкъ слабый, безхарактерный… Ѳекла, напротивъ, баба умная, характерная, задорная, умѣющая взять въ свои ежевыя руки и не такого человѣка, какъ Агапъ. Словомъ, чортъ баба, какъ называли ее въ Кронштадтѣ матросы и бабы-товарки, съ нею вмѣстѣ на рынкѣ торгующія башмаками, тесьмой, иглами, рубцами, печонкой… всякою мелочью и всякимъ снадобьемъ…
Какъ ни плохо приходилось Агапу, все терпѣлъ онъ, все сносилъ и любилъ свою бабу крѣпко. И никогда не жаловался на свою судьбу… Напротивъ… Разъ, когда, распивая полуштофчикъ вмѣстѣ съ товарищемъ, сидѣлъ Агапъ въ одномъ изъ безчисленныхъ кронштадтскихъ кабаковъ и велъ бесѣду дружелюбную — у другаго столика другой матросъ, уже совсѣмъ готовый, на маркѣ, какъ острятся марсовые, подошелъ къ Агапу и началъ объяснять ему, что его баба — ехидна баба, рубцы съ духомъ продаетъ, и сдачей обсчитываетъ, — то Агапъ — этотъ слабый, трусливый человѣкъ, до того остервенѣлъ, что тогда только отошелъ отъ противника, когда тотъ угодилъ ему въ бокъ и Агапа безъ чувствъ принесли на квартиру…
— Ты что, пьяница этакая… Опять назюзился…
Такими словами встрѣтила его жена.
— Нѣтъ, Ѳекла, я… я… не пьянъ…
Когда Агаповъ товарищъ объяснилъ въ чемъ дѣло, Ѳекла опять напустилась на мужа…
— Ишь, заступникъ выискался… Тоже драться… будто просили его… Ну гдѣ я денегъ возьму на леченье… чортъ ты этакой… гдѣ?..
— Я, Ѳекла, какъ нибудь достану…
— Достану… А я послѣ плати… Свинья ты…
Но тутъ у Ѳеклы недостало духу продолжать…
Слабая натура не выдержала попрековъ и слезы закапали изъ глазъ у Агапа, словно у ребенка малаго.
Ѳекла бережно обмыла и перевязала рану и во время болѣзни мужа ни въ чемъ не попрекала его.
Черезъ двѣ недѣли онъ выздоровѣлъ и снова началась прежняя жизнь…
Уходитъ онъ изъ дому на казенную работу утромъ, къ обѣду домой приходитъ и кромѣ брани ничего не слышитъ. Вечеромъ идетъ онъ на вольную и, проработавъ за полночь, несетъ выработанный четвертакъ домой…
— Ну что мало принесъ?.. Опять пилъ?..
— Нѣтъ… Ѳекла… маковой росы не было… Не даютъ больше…
— Работай ночь… А то, ишь, баринъ какой… Подлеца такова кормить не за что…
И работаетъ Агапъ часто цѣлыя весеннія ночи, а Ѳекла знай себѣ деньгу копитъ…
Дня не проходило безъ сценъ, безъ попрековъ… А не то схватитъ Ѳекла метлу и зачнетъ лупить Агапа, который, словно лошадь ломовая, безмолвно покоряющаяся кнутищу, только укорительно и жалобно посматриваетъ на чорта бабу…
Впрочемъ, бывали, хотя и рѣдко, и для него красные дни.
Чуть занимается утро… Въ матросской слободкѣ тихо… Не слышно шуму идущихъ на работу матросъ… Всѣ, по случаю воскреснаго дня нѣжатся въ теплыхъ койкахъ; одинъ Агапъ подымется, собираясь на «вольную», таскать бревна, кули… мозолить свою бѣдную спину…
Ѳекла просыпается…
— Ты куды? говоритъ она какъ-то ласково…
— На вольную… Ѳекла…
— Ужъ не ходи сегодня, Агапъ… Будто ужъ намъ и праздника нѣту… Оставайся… сладко шепчетъ Ѳекла…
Крѣпко обнимаетъ Агапъ жену и забываетъ, какъ прошлое воскресенье, кулаками гнала его съ кровати… Забываетъ онъ это, потому счастливъ теперь… Ѳекла приласкала его, а ему чего больше…
Но скоро и этихъ рѣдкихъ ласкъ пришлось не видать и уйдти, далеко уйдти…
Поразвѣдала Ѳекла, бабничая на рынкѣ, между торговками, а главное, сообщилъ ей знакомый ея, господскій поваръ, что идетъ на Амуръ эскадра и что, молъ, набираютъ охотниковъ. Тоже узнала она отъ этого же самаго повара, что содержаніе матросу тамъ не въ-примѣръ лучше, что вотъ «Дунькинъ мужъ» сто рублей скопилъ, окромя подарковъ, разныхъ платковъ китайскихъ съ птицами райскими, да платьевъ шодковыхъ, и подлая Дунька, что рубцами прежде торговала, теперь заважничала, лавку съ краснымъ товаромъ завела, по воскресеньямъ въ чепцѣ желтомъ ходитъ, — и вотъ рѣшилась Ѳекла отправить на Амуръ мужа…
Въ тотъ же день она приступила къ Агапу…
Сидятъ они у стола, обѣдаютъ… Ѳекла что-то особенно любезна. Все подчуетъ мужа…
— Знаешь, что я те скажу, Агапъ… начинаетъ она.
— Что, Ѳекла?
— Таперича, видимши эту бѣдность нашу… сокрушаюсь я… И какъ мы ни бьемся, никакого достатку нѣтути… Такъ и и хотѣла положить предѣлъ жисти эттой…
Ѳекла остановилась и поглядѣла на мужа.
Агапъ ничего не понималъ.
— Вотъ Дунькинъ мужъ ходилъ въ дальнюю… вернулся, денегъ скопилъ, не паскудничалъ на Амурѣ той, и смотри какой у нихъ достатокъ пошелъ…
Агапъ началъ понимать… Лицо его стадо мрачно…
— Просись-ка, милый, на Амуру… А вернешься… славно заживемъ…
— Какъ же… Столько годовъ… Ээххъ Ѳекла, не ждалъ этого… горько упрекнулъ онъ…
И облокотясь на столъ, задумался Агапъ.
— Нешто такъ то лучше… Не любишь ты, знать меня, Агаша…
И она обняла мужа и стала ласкать его…
Много говорила Ѳекла, много употребляла разныхъ штукъ, бабамъ знакомыхъ, и довела Агапа скоро до согласія. Какъ женщина умная, она очень хорошо понимала, что въ такомъ важномъ дѣлѣ метлой или бранью, пожалуй, и не возьмешь… Можетъ быть, — пробудится у Агапа замершая энергія, и онъ, вмѣсто согласія, самъ за метлу схватится, и вотъ она прибѣгала къ ласкамъ лицемѣрнымъ, противъ которыхъ слабая натура Агана, конечно, устоять не могла.
Тяжело было разставанье для Агапа… да и Ѳеклу пробрало немного, — всежь къ мужу привыкла… Она было и жалѣть начала, что мужа спровадила, но тутъ подвернулась мысль о томъ, какъ она утретъ носъ подлой Дунькѣ и — успокоилась.
— Ну, прощай, Агаша… Да смотри, не озарничай тамъ-то… въ заграницѣ…
— Прощай… родная…
Второй годъ плаваетъ Агапъ… У всѣхъ спрашиваетъ, скороль конецъ мыканью и ждетъ, не дождется этого времени… Не пьянствуетъ онъ и съ кралями басурманскими не знается. Скопилъ денегъ и вещей разныхъ для своей бабы и дочки…
И вотъ теперь штормъ. И труситъ Агапъ… И стоитъ онъ у грота-топенанта тоскливъ, безпокоенъ и думаетъ о своей Ѳеклѣ, думаетъ не о томъ, какъ тузила и попрекала его она, а о томъ, какъ бывало ласкающимъ голосомъ говаривала иногда: «оставайся, Агапъ, не ходи на вольную».
А Василій, какъ нарочно, напомнилъ ему и такъ грубо напомнилъ то, что его доброта, любовь и слабая натура давно предали забвенію…
— И видно, что сердца въ тебѣ нѣту, продолжалъ Агапъ, — коли было бы, ты не издѣвался-бъ.
— Ну… ладно… Не стану…
— То-то. Самъ пойми… Тоже дочка…
Разговоръ прекратился…
Агапъ молилъ Бога о томъ, чтобъ буря отошла, а Василій холодно смотрѣлъ на бурю… Что ему буря… Что ему страсти, когда Сашка, писарская дочь въ Кронштадтѣ, сказала ему:
— Не видать вамъ, Василей, ласки моей, какъ ушей своихъ.
— Наплевать, хотѣлъ было сказать Василій, да повернулся. Улыбнуться хотѣлъ, да не смогъ… Поперхнулся и пошелъ онъ на Амуру проситься.
— Видно, не судьба бабой завестись, только проворчалъ онъ по дорогѣ…
Плаваетъ и онъ второй годъ, но дней къ возвращенью не считаетъ, денегъ не копитъ (не для кого), а пропиваетъ все сполна, и часто на гордешкѣ подымаютъ на корветъ со шлюпки Ваську, но за то съ него строго не взыскиваютъ, потому онъ хорошій матросъ, и гдѣ опаснѣй, труднѣй работа, туда дерзко летитъ Васька, всѣхъ впереди… Словно смѣясь надъ опасностью, неустрашимо разлетается онъ по реѣ и повисаетъ у штыкъ-болта…
— Молодецъ: говорятъ про него офицеры.
— Безстрашной… одно слово, толкуютъ матросы, межъ которыхъ онъ очень популяренъ и которыми онъ крѣпко уважается.
А штормъ усиливается. Ужъ капитанъ не разъ сходилъ въ каюту. Барометръ быстро падаетъ… Еще уменьшили парусовъ… Въ воздухѣ пахло ураганомъ… Вскипятились волны. Закрутился вихорь. Загрохоталъ громъ. Блеснула молнія… Легъ корветъ на бокъ… Легъ… не встаетъ. Вода полилась по палубѣ… Еще порывъ и съ шумомъ и трескомъ летитъ сверху форъ-стеньга…
Всѣ на минуту были подъ вліяніемъ сильнаго страха… смерть была повидимому у носа… Митрій и Миша присѣли… Агапъ крестился… Одинъ Васька не присѣлъ и не крестился… «Всѣхъ на верхъ!» раздался звучный голосъ. Выбѣжали всѣ, и началась работа — борьба людей съ свирѣпой природой… Люди побѣдили. Корветъ съ честью выдержалъ ураганъ.
- ↑ Авраломъ называется такая работа на кораблѣ, которая требуетъ присутствія на верху всего экипажа.
- ↑ Штатскій.
- ↑ Сигналы международные на англ. языкѣ.
- ↑ На нашихъ военныхъ судахъ кругосвѣтныя дальнія плаванія матросами называются „безвѣстными“, намекая этимъ названіемъ на неизвѣстность срока возвращенія домой. Авт.
- ↑ Унтеръ-офицеръ, который смотритъ за провизіей и раздаетъ вино.
- ↑ Чунямъ, есть особаго рода цементъ, состоящій изъ извести и крови; этимъ цементомъ наклеиваютъ бумагу, которая, будучи покрыта масломъ, не пропускаетъ воды.
- ↑ Вотъ составъ эскадры адмирала Риго-де-Женульи: парусный фрегатъ Némésis подъ адмиральскимъ флагомъ (командиръ Reynaud); паровые корветы: Je Phlegéton (Levepue) и Primauget (Barry); авизо: l’Avalanche (Laiond), la Dragonne (Thoyon), la Fusée (De-Carpegna), l’Alarme (Sauze) и la Mitraille (Bérenger); транспорты (паровые): la Gironde (Jaurégibery), la Saône (Liscoat) и la Meurte (Dariès) и состоящій во французской эскадрѣ испанскій авизо l’El-Cano; итого 12 судовъ: 1 фрегатъ, 2 корвета, 6 авизо и 3 транспорта. Десанту на судахъ было до 3000 тысячъ французовъ и тагаловъ.
- ↑ Здѣсь не перечислены еще префектъ, подпрефекты и прочіе бюрократическіе чины, а ихъ еще много!
- ↑ Такъ прозвали матросы арестъ.