ОЧЕРКИ ИЗЪ СТАРИННОЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
править…Старинная наша литература внѣ духовной и исторической области представляетъ немного сочиненій самостоятельныхъ, за-то богата разнообразными переводами. Мы обратимъ теперь вниманіе на нѣкоторые изъ нихъ. Правда, переводное сочиненіе имѣетъ весьма-небольшое отношеніе къ той литературѣ, въ которую переходитъ, но ненадобно забывать того важнаго обстоятельства, что встарину переводъ получалъ не то значеніе, какое получаетъ теперь. Въ наше время передѣлки не въ ходу и не имѣютъ никакой цѣны; переводное произведеніе никогда, или очень-рѣдко, можетъ быть усвоено литературою, оставаясь чуждымъ и ничего не прибавляя къ ея достоинствамъ; напротивъ, встарину, быть-можетъ, отъ неслишкомъ-большой разборчивости читателей, переводъ становился на-ряду съ самобытными произведеніями. Книга судилась не но происхожденію, а по содержанію, и какъ переводъ могъ иногда считаться русскимъ сочиненіемъ, такъ и наоборотъ. Это выражалось и въ самой внѣшности перевода; незамѣтно терялъ онъ черты, извлеченныя изъ чужой жизни, и замѣнялъ ихъ другими, взятыми изъ русскаго быта. Эти подробности, столько знакомыя читателю, заставляли его забывать о происхожденіи книги и сочувствіе къ ней возрастало. Такая роль перевода вовсе не была принадлежностью только нашей литературы; напротивъ, то же, даже въ большихъ размѣрахъ, повторилось и въ Западной Европѣ среднихъ вѣковъ, и вообще это явленіе естественно и возможно во всякой раждающейся литературѣ, которая слѣдуетъ нехитрому правилу «брать свое добро тамъ, гдѣ находишь его». Простодушіе, съ какимъ тогда считали позволительнымъ поддѣлывать и травестировать чужое произведеніе, придавая ему свои національныя особенности, даетъ много цѣны этимъ новымъ вставкамъ и измѣненіямъ, потому-что въ нихъ дышетъ жизнью той среды, въ которой обращался передѣлыватель; находя такія мѣста, мы въ-правѣ основываться на нихъ, какъ на несомнѣнномъ историческомъ фактѣ. Въ подобныхъ случаяхъ вовсе нельзя подозрѣвать преднамѣренной мысли о передѣлкѣ; это было бы выше понятій того времени, и все происходило само-собой. Литературы рукописныя всегда и вездѣ были подвержены вліянію вставокъ. Извѣстно, сколько труда стоило иногда ученымъ очистить текстъ какого-нибудь древняго писателя; они часто останавливаются въ нерѣшимости передъ огромнымъ количествомъ варіантовъ и нерѣдко должны отмѣчать въ древнихъ сочиненіяхъ «мѣста безнадежныя». Каждый усердный читатель дѣлалъ на поляхъ своего манускрипта различныя замѣтки, прибавлялъ синонимы и глоссы, которыя другой вносилъ въ самый текстъ и дѣло запутывалось чѣмъ дальше, тѣмъ больше; почти такимъ же образомъ могли происходить и передѣлки, о которыхъ мы говоримъ: одинъ могъ прибавить толкованіе неизвѣстнаго слова, понятія предмета; другой могъ совсѣмъ оставить текстъ и удержать комментарій, такъ-что собственно нельзя было положить границы передѣлкамъ. И въ-самомъ-дѣлѣ невозможно почти найдти двухъ списковъ сочиненія, которые были бы вполнѣ сходны; и очень-часто варіанты дурнаго и позднѣйшаго списка бываютъ лучше, нежели въ древнѣйшемъ; примѣровъ много. Вслѣдствіе многихъ послѣдовательныхъ измѣненій, переводныя сочиненія получили у насъ немало русскихъ оттѣнковъ, отражая въ себѣ не только понятія, но и нравы и обычаи стараго русскаго быта, такъ-что въ нѣкоторой степени замѣняютъ недостатокъ самостоятельныхъ произведеній.
Переводъ можетъ имѣть интересъ для насъ и но другимъ отношеніямъ: по его указаніямъ можно составить себѣ опредѣлительное понятіе о томъ, какія связи имѣла наша литература съ другими и какимъ характеромъ онѣ отличались. Переводы съ чужаго языка (разумѣется, если они довольно-многочисленны) — несомнѣнное свидѣтельство вліянія, которое произвела у насъ его литература, и народныхъ сношеній. Но, при разборѣ этого, мы никогда не должны выпускать изъ виду: былъ ли переходъ къ намъ чужихъ произведеній прямой и непосредственный, или же зависѣлъ онъ отъ какого-нибудь посредствующаго, промежуточнаго перевода. Другой вопросъ касается того: какого рода произведенія переходили къ намъ отъ извѣстнаго народа и какая отрасль его литературы была намъ болѣе знакома; этимъ опредѣляются вкусъ эпохи и характеръ вліянія. Наконецъ, необходимо обратить вниманіе на то: какой видъ получило у насъ переводное произведеніе? на сколько проникло въ литературу? какіе оставило въ ней слѣды и сколько приняло въ себя русскаго начала? Здѣсь средства судить о вліянія самаго произведенія.
Подробное и точное изслѣдованіе этихъ вопросовъ могло бы во многомъ объяснить характеръ древней нашей литературы. Не принимая на себя такого обширнаго труда, мы ограничимся разборомъ нѣсколькихъ произведеній, подходящихъ подъ эту категорію, и притомъ такихъ, которыя въ свое время были одними изъ самыхъ замѣтныхъ явленій русской переводной литературы. Это дастъ намъ случай сказать и о тѣхъ вліяніяхъ, которымъ подвергалась старинная наша словесность и образованіе.
I. Сказка Тысячи и Одной Ночи, въ русскомъ переводъ XIII—XIV вѣка.
правитьГеографическое положеніе старинной Россіи открывало къ ней путь разнообразнымъ связямъ и взаимнымъ вліяніямъ. Историческія свидѣтельства говорятъ о болѣе или менѣе дѣятельныхъ сношеніяхъ русскихъ со всѣми сосѣдними народами, которыя были очень-естественны и даже необходимы. Какія бы ни были слѣдствія этого положенія для политической жизни Россіи, нѣтъ сомнѣнія, что они не были очень выгодны для ея образованія. Только греки и, быть-можетъ, отчасти соплеменные славяне стояли выше ея по своей образованности; другими сосѣдями были народы мало-развитые, или которые не могли принести ей существенной пользы въ этомъ отношеніи. Такое невыгодное сосѣдство началось уже съ древнѣйшихъ временъ; позднѣе, разница была только въ томъ, что печенѣговъ и половцевъ замѣнили татары. Если даже они и не передали ей ничего изъ своихъ нравовъ и характера, то постоянно вредили своимъ отрицательнымъ вліяніемъ. Единственнымъ источникомъ русскаго образованія была Византія. Вліяніе же восточныхъ народовъ на нашу литературу доказать трудно.
Находя въ старинной русской литературѣ арабскую сказку изъ «Тысячи и Одной Ночи», Карамзинъ не рѣшался высказать никакого опредѣленнаго мнѣнія о переходѣ ея къ намъ, не думая, конечно, чтобъ у насъ возможна была такая связь съ арабами, которая бы допустила считать его непосредственнымъ. Сомнѣнія его были, кажется, справедливы. Другіе ученые, напротивъ, поддерживали мысль, что связи наши съ Востокомъ были очень-дѣятельны и обширны, и что, потому, онѣ не остались безъ слѣдовъ и въ литературѣ. Всегда, впрочемъ, вопросъ о литературномъ вліяніи Востока имѣлъ въ себѣ много неопредѣленнаго, какъ неопредѣленны были и данныя, на основаніи которыхъ судили о немъ.
Связи русскихъ съ Востокомъ не только сосѣднимъ, но и далекимъ, были, безъ всякаго сомнѣнія, очень-древни; въ этомъ убѣждаютъ и множество нумизматическихъ фактовъ, открытыхъ въ послѣднее время, и свидѣтельства восточныхъ писателей[1]. Тѣ и другія указываютъ на ІХ-ый, даже VIII-ой вѣкъ. Около этого времени русскіе заходили въ своихъ торговыхъ путешествіяхъ до персіянъ и арабовъ; походъ на Берду былъ бы возможенъ только при значительныхъ сношеніяхъ съ Востокомъ. Съ-тѣхъ-поръ болѣе, или менѣе тѣсныя связи съ Востокомъ и путешествія русскихъ не прекращались; многія земли восточной и южной Азіи были посѣщены ими гораздо-раньше европейцевъ; но, во всякомъ случаѣ эти связи были очень-непрочны и случайны и не оставили замѣтныхъ слѣдовъ даже въ языкѣ, какъ этого не было и послѣ обширныхъ торговыхъ сношеній новгородцевъ съ Западомъ[2]. О связяхъ литературныхъ съ такими далекими народами нельзя и думать.
Правда, многія восточныя слова вошли въ нашъ языкъ ужь очень-давно, еще до татаръ[3]. Къ нимъ присоединилось впослѣдствіи много другихъ, которыя большею-частью удержались въ употребленіи до-сихъ-поръ; но едва-ли кто назоветъ ихъ слишкомъ-важнымъ элементомъ русскаго языка. Это — слова предметныя, названія вещей большею-частью изъ домашняго обихода, а переходъ подобныхъ словъ вовсе не показываетъ ни силы, ни важности вліянія. Новѣйшія изслѣдованія о восточныхъ словахъ въ русскомъ языкѣ представляютъ примѣры и изъ другаго круга понятій; нельзя, однако, не согласиться, что многое въ нихъ преувеличено и не выдерживаетъ строгой критики, такъ-что въ результатѣ число заимствованныхъ словъ значительно сокращается. Принадлежа къ названіямъ предметовъ житейскаго быта, они указываютъ только на сношенія съ народомъ, который отличается другимъ образомъ жизни, и не даютъ возможности приписывать ему вліянія въ-отношеніи умственнаго и нравственнаго развитія. Въ-замѣнъ того могли переходить, и дѣйствительно переходили, и къ восточнымъ народамъ слова изъ русскаго языка, и опять придавать именно этому обстоятельству важное значеніе было бы несправедливо. Такой переходъ словъ совершается очень-легко и безъ особенныхъ послѣдствій для національнаго быта; онѣ усвоиваются какъ техническіе термины, какова бы ни была степень образованія народа, которому онѣ принадлежатъ. Извѣстно, что разные наши инородцы передали своимъ русскимъ сосѣдямъ значительное количество словъ изъ своего языка.
Еще до эпохи татаръ у насъ могли явиться вслѣдствіе сношеній съ Востокомъ и сосѣдства слова персидскія, арабскія, еврейскія, половецкія и т. д. Это было и на-самомъ-дѣлѣ, хотя и не въ той степени, какъ думали нѣкоторые изъ нашихъ ученыхъ. Восточными словами, между-прочимъ, объясняли и большую часть непонятныхъ мѣстъ въ Словѣ о Полку Игоревѣ; но кромѣ немногихъ вѣроятныхъ указаній, остальныя столько же удачны, какъ предположеніе, что авторъ Слова зналъ Гомера и Эврипида, или какъ сближеніе Яр-Тура (Всеволода) съ Артуромъ[4]. Вообще трудно думать, чтобъ могла доставить важные результаты попытка найдти въ старой нашей литературѣ доказательства восточнаго вліянія не въ однихъ отдѣльныхъ словахъ, хотя такая попытка и необходима. Путешествія на Востокъ, конечно, не рѣдкія, и ближайшія сношенія могли оставить и другіе слѣды; кромѣ сохранившихся у насъ отчасти свѣдѣній о видѣнныхъ земляхъ, путешественники могли вывозить съ собой и различные разсказы, въ родѣ разсказа о „желѣзномъ хромцѣ“ Темир-Аксакѣ, но внѣ ихъ собственныхъ описаній они мало, кажется, нашли мѣста въ литературѣ; могли перейдти даже кое-какія преданія Востока, усвоиться нѣкоторые миѳы, но вообще слѣды ихъ разбросаны и неясны.
Другіе даютъ восточному вліянію болѣе-обширные и болѣе-неопредѣленные размѣры, находя сильное будто присутствіе его въ нашихъ народныхъ сказкахъ, или вообще въ народной эпической поэзіи. Мысль эта не новая и высказана была нѣсколько разъ. Мы остановимся только на двухъ мнѣніяхъ. Одно изъ нихъ[5] говоритъ, что „все чудесное приросло къ нимъ (сказочнымъ героямъ) изъ восточныхъ преданій… всѣ чудесныя олицетворенія пришли къ намъ съ Востока. Все это разсказывали нашимъ отцамъ татары и люди фряжскіе“ (?). Если все это считать пришедшимъ съ Востока (изъ Фряжской земли?), то что же остается на долю русской фантазіи? Если думать, что Баба-яга — чудовище восточное, перешедшее въ русскія сказки, то какимъ же образомъ это восточное чудовище является въ сказкахъ большей части, если не всѣхъ, славянскихъ племенъ? Если Полканъ (?) зашелъ также съ Востока, то какъ понимать его происхожденіе чрезъ простую передѣлку изъ итальянскаго Pelicano? Если въ сказочныхъ витязяхъ, которые не могутъ жить дома и отправляются искать приключеній, видѣть типъ не-русскій, а опять восточный, то не-уже-ли надобно считать пришедшими съ Востока и такихъ же витязей въ нѣмецкихъ сказкахъ или сербскихъ „приповѣдкахъ“? Не было бы конца недоумѣніямъ, еслибъ мы стали высчитывать все, что удивляетъ насъ въ этихъ положеніяхъ; упоминаемъ о нихъ только потому, что многіе склонны были повторять ихъ голословно и бездоказательно, какъ verba magistri. Надобно замѣтить, что большая часть тѣхъ мотивовъ, на которыхъ всего-чаще останавливаются русскія сказки, до такой степени общи у нихъ съ нѣмецкими и вообще европей: скими сказками, что приписывать появленіе ихъ у насъ вліянію Востока — очень-странно. Притомъ, многія русскія сказки почти буквально передаются у другихъ славянъ — какъ въ этомъ случаѣ принимать и объяснять восточное вліяніе? Наконецъ, иные типы сказокъ до того общи всѣмъ народамъ, что нѣтъ никакой возможности отъискивать гдѣ-нибудь самобытность и заимствованіе. Вообще, въ нашихъ сказкахъ едва-ли есть какіе-нибудь восточные, неиндоевропейскіе миѳы и представленія; только сильное преобладаніе въ нихъ фантазіи и старинное предубѣжденіе могли навести на мысль о вліяніи Востока, хотя въ подтвержденіе этой мысли и не приводили обыкновенно доказательствъ. Самую уродливость нѣкоторыхъ фантастическихъ существъ въ нашихъ сказкахъ производили изъ того же источника, хотя и она не составляетъ исключительной принадлежности Востока и есть довольно-нерѣдкій результатъ блужданія народной фантазіи. Правда, иногда она не такъ рѣзко выступаетъ между другими особенностями сказокъ, но это скорѣе можно отнести къ дѣйствію частнаго національнаго вкуса.
Возьмемъ еще примѣръ.
Въ былинѣ о похожденіяхъ Волха Всеславьевича важную роль играетъ Индѣйское Царство. Волхъ вооружается противъ него и овладѣваетъ имъ съ своими дружинниками. Ученые объясняли появленіе Индіи тѣмъ, что „Индія — родина чернокнижія и волхвованія. Оттуда, изъ этого первоначальнаго родства съ индійскимъ племенемъ, нашъ народъ почерпнулъ свои преданія чернокнижныя. Чудная память его сохранила темное о томъ сознаніе. Волхъ, представитель богатырской силы въ кудесничествѣ, овладѣваетъ всѣми его тайнами, разрушаетъ въ-конецъ Индѣйское Царство, самую родину волхвованія и выселяется туда изъ своего отечества. Такъ можетъ… наука осмыслить пѣсенное преданіе о борьбѣ съ Царствомъ Индѣйскимъ Волха Всеславьевича, главнаго олицетворителя той части народа, которая сражалась съ остатками язычества“[6]. Опредѣлить точно смыслъ этой былины довольно-трудно; но едва-ли вѣрно предположеніе о томъ, что память объ Индѣйскомъ Царствѣ и тѣсной съ нимъ нѣкогда связи лежитъ въ ея основаніи. Всѣ дошедшія до насъ произведенія этого рода, при всей очевидности ихъ давняго характера, носятъ слѣды большаго измѣненія противъ ихъ первобытнаго вида. Каждая былина съ героями временъ Владиміра пережила и вѣкъ татарщины и эпоху Московскаго Царства, и часто отражаетъ ихъ въ себѣ, мѣшая половцевъ съ ордынцами, подвиги богатырей съ похожденіями сибирскихъ удальцовъ. Не безъ основанія можно думать, что и Индѣйское Царство создалось, какъ позднѣйшее явленіе, вставленное въ древнюю пѣсню новыми рапсодами. Для нихъ это не было дѣломъ невозможнымъ. Въ старинныхъ памятникахъ нашей литературы Индія часто рисовалась именно въ подобныхъ чертахъ. Вспомнимъ извѣстное сказаніе объ Индѣйскомъ Царствѣ и Іоаннѣ, издавна-знакомое у насъ и наполняющее всю Индію чудесами, представляющее паря ея непобѣдимымъ, богатства — несметными, силы — несокрушимыми. Въ нашей былинѣ побѣда надъ Индѣйскимъ Царствомъ могла быть отвѣтомъ на дерзкій вызовъ царя ея греческому императору Мануилу[7]. Старинныя космографія иногда приписываютъ ей тѣ же свойства; но еще болѣе чудеснаго разсказываетъ объ Индіи сказочная исторія Александра Македонскаго, которую читали у насъ почти съ древнѣйшихъ временъ нашей письменности. Индію населяли особенныя существа, стоявшія выше обыкновенныхъ людей; передъ ними остановился и великій герой, которому ничто не могло противиться. Здѣсь можно было видѣть такія чудеса, какія едва можетъ представить воображеніе человѣка… Современники Всеслава, къ которому отчасти пріурочиваютъ былину, могли, конечно, не знать этихъ чудесныхъ сказаніи. Мы и не утверждаемъ этого, какъ нельзя утверждать, что нашествіе монголовъ произошло при Владимірѣ, потому-что Илья Муромецъ гонялъ татаръ отъ Кіева и Чернигова. Вставка объ Индіи (то-есть, имени ея, а не сущности былины) могла быть сдѣлана послѣ, и именно изъ письменныхъ источниковъ. Здѣсь не мѣсто доказывать возможность такого случая, но вообще наша народная устная словесность, какъ и нѣкоторыя другія, вовсе не была свободна отъ вліянія письменной литературы и, напротивъ въ нее нерѣдко заносились книжнымъ путемъ собственно-чуждыя ей представленія. Въ нѣмецкой народной словесности явились такимъ-образомъ черты изъ преданій классическаго міра. Слѣды письменнаго вліянія видны иногда и на тѣхъ произведеніяхъ народной словесности, которыя повидимому были бы должны всего-чище сохраниться въ основномъ своемъ видѣ, не принимая инороднаго наплыва. Звѣрь индрикъ, камень алатырь получаютъ у насъ тотъ же смыслъ, какъ грифъ въ нѣмецкихъ преданіяхъ. Герои старинныхъ переводныхъ повѣстей мѣшаются иногда въ пѣсняхъ и былинахъ съ чисто-русскими богатырями.
Что касается до „чудной памяти“ народа, не отрицая ея, мы и не придаемъ ей слишкомъ-большихъ размѣровъ. Она сильна, но въ то же время беззаботна и прихотлива, и сомнительно, чтобъ она могла удержать воспоминаніе о древнѣйшей родственной связи съ далекими племенами Индіи.
Указанія и намеки народной словесности всегда требуютъ самаго строгаго изслѣдованія и повѣрки. Темнота преданія допускаетъ разнообразныя объясненія, которыя иногда носятъ на себѣ признаки вѣроятія, не имѣя его на-дѣлѣ. До-сихъ-поръ, впрочемъ, изученіе ея не привело ни къ какимъ результатамъ касательно вопроса о восточномъ вліяніи. Такъ же мало или даже ничего не было извлечено для его разрѣшенія и изъ старой письменной литературы. Единственнымъ произведеніемъ ея, которое бы могло нѣсколько намекать на связь ея съ литературами Востока, осталась сказка изъ „Тысячи и Одной Ночи“ въ древнемъ русскомъ переводѣ. Она очень-любопытна, какъ памятникъ единственный въ своемъ родѣ, и мы сообщимъ теперь нѣкоторыя замѣчанія, которыя, быть-можåтъ, помогутъ другимъ окончательно опредѣлить переходъ ея въ старинную русскую литературу.
Въ томъ сборникѣ., изъ котораго сдѣлалось намъ извѣстно Слово о Полку Игоревѣ, находилась, между-прочимъ, статья, озаглавленная: Синагрипъ, царь Адоровъ Иналивскія страны. Первый издатель „Слова“ сообщилъ очень-коротенькое извѣстіе о содержаніи рукописи; по этотъ недостатокъ впослѣдствіи былъ нѣсколько пополненъ Карамзинымъ, который помѣстилъ немногіе отрывки изъ сборника въ одномъ изъ примѣчаній къ своей исторіи[8]. Сборникъ, судя по оглавленію, принадлежалъ къ разряду хронографическихъ, и заключалъ, кромѣ-того, нѣсколько статей сказочнаго содержанія: потеря его до-сихъ-поръ незамѣнима, такъ-какъ большая часть того, что было въ немъ, не встрѣчается въ другихъ рукописяхъ. Впрочемъ, къ числу потерянныхъ окончательно статей не относится сказаніе о Синагрипѣ: оно нерѣдко попадается въ рукописяхъ разныхъ нашихъ библіотекъ. Ученые паши только изрѣдка обращали вниманіе на этотъ остатокъ старинной литературы; послѣ Карамзина, указавшаго въ первый разъ ея источникъ, ею занимался Полевой и г. Востоковъ[9]. Въ Русскомъ Вѣстникѣ (1842. № 1, 54) напечатанъ былъ Полевымъ и самый текстъ сказки; но до-сихъ-поръ она оставалась неразобранною, чего бы стоила по отношенію своему къ старой нашей литературѣ.
Теперь она существуетъ въ двухъ различныхъ редакціяхъ: одна, подходящая къ Карамзинской; другая, отличная отъ нея но заглавію и отчасти по содержанію. Во второй редакціи сказка называется: слово объ Акирѣ Премудромъ или Сказаніе о премудромъ Акирѣ и о сынѣ его Анаданѣ и т. п. Источникъ сказанія былъ найденъ Карамзинымъ въ „Тысячѣ и Одной Ночи“. Переводъ Шави и Казотта[10], которымъ пользовался здѣсь Карамзинъ, былъ продолженіе труда, начатаго Галланомъ, но продолженіе чрезвычайно-неудачное. Не обладая самъ достаточными свѣдѣніями въ восточныхъ языкахъ и литературѣ, Казоттъ неминуемо долженъ былъ впасть въ большія ошибки и певѣрности при передачѣ арабскаго текста. Онъ обращался съ подлинникомъ довольно-смѣло, растягивалъ его длинными объясненіями, прибавлялъ блестящія фразы собственнаго сочиненія, и тѣмъ не только много повредилъ оригинальности восточнаго разсказа, но нерѣдко нарушалъ и самый смыслъ подлинника. Дѣло дошло до того, что Гаммеръ ставилъ книгу его въ числѣ подражаній, а не переводовъ „Тысячи и Одной Ночи“, и притомъ такихъ, въ которыхъ нисколько не выражается восточная жизнь, такъ ярко выступающая въ „Тысячѣ и Одной Ночи“[11]. Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ, что большая часть этихъ разсказовъ (Казотта) противорѣчатъ истинѣ, искажая имена и вставляя Французскіе обычаи; а что другіе „явно сочинены Казоттомъ“[12]. Такой суровый приговоръ не относился къ разбираемой нами сказкѣ въ переводѣ Казотта. Гаммеръ выражается объ этомъ слѣдующими словами: „Единственная между сказками этого такъ-называемаго перевода, которую мы считаемъ чисто-восточною и встрѣтили въ одномъ собраніи арабскихъ сказокъ, есть исторія Синкариба и двухъ его визиреи. Мы убѣждены, что по-крайней-мѣрѣ большая часть остальныхъ разсказовъ принадлежатъ Казотту“. Мнѣніе Гаммера о трудѣ Казотта, какъ видимъ, было совсѣмъ-невыгодно для послѣдняго: оно было высказано слишкомъ-рѣзко, но въ немъ есть и своя доля правды. Послѣдующія открытія ученыхъ оріенталистовъ показали, въ чемъ ошибался Гаммеръ. Ученый Россель (Russel) отъискалъ въ одной арабской рукописи, заключавшей въ себѣ собраніе разсказовъ наподобіе „Тысячи и Одной Ночи“, большую часть повѣстей, изданныхъ Казоттомъ. Затѣмъ Скоттъ нашелъ многія изъ нихъ въ персидской рукописи Jamy al Hukkajat „собраніе повѣстей“. Казотгъ избавился отъ обвиненій въ подлогѣ. Коссенъ де-Персеваль отъискалъ и самую рукопись парижской библіотеки, служившую для него оригиналомъ; онъ признаетъ однако трудъ Казотта нисколько неудовлетворительнымъ, потому-что Казотгъ, основываясь на объясненіяхъ араба Шави, передававшаго ему смыслъ подлинника несовсѣмъ-вѣрно, дополнялъ своими прибавками то, что казалось ему темно и безсвязно въ передачѣ Шави, такъ-что Персеваль рѣшился снова перевести эту рукопись и издалъ переводъ какъ другое продолженіе галланова[13]. Наконецъ нѣкоторые разсказы Казотта встрѣчены были Марсденомъ и въ малайской литературѣ, которая, какъ извѣстно, почти вся переведена изъ индѣйской, персидской и арабской литературъ.
Такова исторія казоттова перевода, по которому указалъ происхожденіе русской сказки Карамзинъ, и которымъ пользовался Полевой для сравненія ея съ прототипомъ. Ясно, что такой испорченный текстъ не можетъ привести къ удовлетворительному результату, когда нужно опредѣлить большую или меньшую близость русскаго перевода къ подлиннику. Мы будемъ имѣть случай замѣтить разницу у Казотта съ другими текстами. Послѣ К. де-Персеваля сказка о Синкарибѣ, или Гейкарѣ, другомъ дѣйствующемъ лицѣ ея, была переведена снова, и эта послѣдняя передача, по отзывамъ спеціалистовъ, была гораздо-удовлетворительнѣе двухъ первыхъ[14]; ею пользовались и мы въ прекрасной книгѣ Габихта[15].
Передадимъ разсказъ арабскаго подлинника, чтобъ видѣть отношеніе къ нему русской сказки, которую приведемъ ниже; отмѣченное вносными знаками взято нами изъ подлинника вполнѣ.
"Исторія мудраго Гейкара — одно изъ тѣхъ древнихъ преданій, которыя сохранились въ воспоминаніи народовъ и представляютъ намъ событія временъ давно-минувшихъ.
«Какъ первый министръ Сенхариба, царя Аравіи и Ниневіи, Гейкаръ одинъ управлялъ всѣмъ царствомъ, и съ этимъ могуществомъ соединялъ глубокія познанія и необыкновенную мудрость; но, при всемъ величіи, его мучила одна мысль, безпрестанно нарушавшая его спокойствіе: у Гейкара не было дѣтей. Напрасно онъ взялъ себѣ шестьдесятъ женъ, и для каждой выстроилъ особое жилище въ окружности своего дворца; онъ ужь не надѣялся отъ неба наслѣдника своего имени и высокаго сана, котораго достигъ мудростью и счастьемъ, и потому принялъ племянника своего Надана вмѣсто сына, выбралъ ему восемь кормилицъ; дитя одѣли въ шелковыя и пурпурныя платья; и когда оно выросло, Гейкаръ сталъ самъ учить его „чтенію, грамматикѣ, морали и житейской философіи“; скоро Наданъ познакомился со всѣми науками. Между-тѣмъ царь, призвавъ къ себѣ Гейкара, выразилъ сожалѣніе о старости и слабости мудраго министра. Гейкаръ говоритъ ему о племянникѣ, который можетъ замѣнить его. Призванный къ царю, Наданъ удивляетъ его своимъ благоразуміемъ. „Пусть сынъ твой, сказалъ царь министру, служитъ мнѣ такъ же, какъ служилъ ты мнѣ и отцу моему Сархадому; попеченію твоего сына я хочу ввѣрить благосостояніе моего царства; я возвышу его для тебя и буду почитать тебя въ лицѣ его“. Онъ обѣщалъ считать Надана первымъ изъ своихъ друзей.
Тогда Гейкаръ впродолженіе многихъ дней и ночей даетъ Надану наставленія въ житейской мудрости. Мы не будемъ передавать ихъ, потому-что они почти ничего не имѣютъ общаго и по порядку и по содержанію съ тѣми, которыя находятся въ русской сказкѣ; притомъ французскій переводчикъ, а за нимъ и нѣмецкій, не сохранили ихъ въ-точности[16]. Русская сказка представляетъ другія нравоученія; переводчикъ или передѣлыватель желалъ сблизиться здѣсь съ своимъ собственнымъ бытомъ и, вмѣсто чужой морали, вставилъ болѣе-національныя поученія. Но объ этомъ послѣ.
….Скоро Наданъ возгордился своимъ положеніемъ и сталъ презирать своего благодѣтеля; жестокость его и самоуправство довели Гейкара до того, что онъ прогналъ Надапа и отдалъ свой домъ его меньшому брату. Пылая жаждою мщенія, Наданъ сталъ думать о средствахъ погубить Гейкара и наконецъ рѣшился. Поддѣлавшись подъ-руку Гейкара, онъ написалъ Акису (Akis), царю персидскому и Фараону египетскому письма слѣдующаго содержанія: „хвала и честь… отъ Сенхариба, царя Ассура и Ниневіи! какъ только прійдетъ къ тебѣ это письмо, собирайся и спѣши на равнину Башрипъ: тамъ безъ спора я хочу отдать тебѣ свою столицу и царство“. Письма эти, запечатанныя печатью бывшаго министра, были подкинуты въ царскомъ дворцѣ. Затѣмъ Наданъ, отъ имени царя, велѣлъ Гейкару собрать войска въ военномъ порядкѣ въ ту же долину, и когда появится тамъ царь, сдѣлать нападеніе на его свиту. Это (по словамъ письма) надобно было сдѣлать длятого, чтобъ показать военныя упражненія послу Фараона, находившемуся тогда при дворѣ Сепхариба.
Царь изумился, прочитавъ подкинутыя Надапомъ письма, и показалъ ихъ Надану, который присовѣтовалъ ему явиться въ назначенное время на равнину Башрипъ, чтобъ убѣдиться въ замыслахъ Гейкара. Такъ и было сдѣлано; и какъ только Сенхарибъ явился, Гейкаръ, повинуясь полученному письму, велѣлъ войскамъ броситься на его свиту. Этого и нужно было Надану; онъ просилъ царя возвратиться во дворецъ, какъ въ безопасное убѣжище, и обѣщалъ представить ему виновнаго Гейкара. Наданъ отправился къ нему и велѣлъ ему явиться предъ Сенхарибомъ въ цѣпяхъ, длятого, говорилъ онъ, чтобъ послы Фараона видѣли могущество царя и покорность министра. Ничего не подозрѣвая, Гейкаръ повиновался. Раздраженный Сепхарибъ встрѣтилъ его упреками за измѣну; Гейкаръ понялъ все, но былъ такъ подавленъ своимъ несчастьемъ, что не могъ сказать ни слова въ оправданіе. Сенхарибъ осудилъ его на смерть. Явился Абу-Сомейка, исполнитель казни, и Гейкаръ просилъ одного: „я невиненъ, говорилъ онъ, и прійдетъ день, когда злодѣи должны будутъ отдать отчетъ въ своихъ дѣлахъ. Я прошу послѣдней милости, чтобъ тѣло мое отдали слугамъ моимъ для погребенія“. Получивъ согласіе Сенхариба, Гейкаръ извѣстилъ жену свою, которая была очень-умна и проницательна, чтобъ она приготовила пышный столъ для стражи и привела молодыхъ невольницъ оплакать его смерть. Вниманіе стражи было развлечено; отозвавъ въ сторону Абу-Сомейку, Гейкаръ напомнилъ ему, что давно, при Сархадомѣ, онъ спасъ ему жизнь въ такихъ же обстоятельствахъ; Гейкаръ просилъ его вспомнить объ этомъ благодѣяніи, вмѣсто него казнить одного невольника, достойнаго смерти за преступленія. Абу-Сомейка согласился; спасенный Гейкаръ поселился въ потаенной комнатѣ своего дома; только жена знала объ его убѣжищѣ, и Абу-Сомейка изрѣдка навѣщалъ его.
Между-тѣмъ Сенхарибъ раскаивался въ своей поспѣшности, сожалѣлъ о мудромъ министрѣ и велѣлъ Надану сдѣлать поминовеніе на могилѣ Гейкара. Вмѣсто того, онъ предался съ своими друзьями необузданному веселью, и Гейкаръ слышалъ оскорбительныя слова, которыя обращалъ Наданъ къ женѣ его. Молва о смерти Гейкара распространилась и въ сосѣднихъ государствахъ, которыя давно искали случая унизить Ниневію. Скоро Сенхарибъ получилъ письмо отъ Фараона: „хвала и честь царю Сенхарибу! Египетъ — мать вселенной; всѣ народы признаютъ его зданія за чудеса; я хочу идти еще дальше Фараоновъ, моихъ предковъ. Я хочу построить дворецъ между небомъ и землей. Если найдется въ твоемъ царствѣ такой архитекторъ, который выстроитъ это чудное зданіе и, кромѣ-того, будетъ въ-состояніи безъ затрудненія отвѣчать на самые мудреные вопросы, то пришли его ко мнѣ. За то я обѣщаю доставить тебѣ трехлѣтніе доходы Египта. Въ противномъ случаѣ, ты долженъ заплатить мнѣ трехлѣтніе доходы Ассиріи“. Совѣтники Сенхариба говорили, что только одинъ Гейкаръ могъ бы разрѣшить такое затрудненіе, а теперь мѣсто его долженъ занять Наданъ; но этотъ говорилъ, что требованіе Фараона не стоитъ отвѣта. Тогда только понялъ Сенхарибъ всю важность своей потери и предался безутѣшной печали. Въ эти минуты отчаянія явился къ нему Абу-Сомейка и открылъ и свое ослушаніе и спасеніе Гейкара. Восхищенный царь тотчасъ велѣлъ представить къ себѣ бывшаго министра; только черезъ нѣсколько дней Гейкаръ могъ возобновить немного свои силы послѣ тяжкихъ страданій. Сенхарибъ показалъ ему письмо Фараона и замѣтилъ, что ужь много ассирійцевъ переселилось отъ страха въ Египетъ.
Гейкаръ успокоилъ царя и сказалъ, что самъ поѣдетъ въ Египетъ; требовалъ только сорокъ дней для приготовленія. Въ этотъ промежутокъ времени онъ велѣлъ поймать двухъ орловъ; къ нимъ были прикрѣплены два ящика изъ самаго легкаго дерева и двѣ шелковыя веревки, длиною въ двѣ тысячи локтей. Мало-по-малу онъ пріучилъ орловъ летать, съ посаженными въ ящики мальчиками, во всю длину веревки; мальчики должны были кричать: „несите намъ камень и цементъ, чтобъ строить здѣсь дворецъ царю Фараону. Странно, право, что вы оставляете насъ безъ дѣла!“ Устроивъ все это, Гейкаръ, подъ именемъ Абимакама, отправился со свитой въ Египетъ. При первомъ представленіи Фараону онъ обратилъ на себя вниманіе царя мудрыми отвѣтами. На третій день по пріѣздѣ онъ явился къ царю, который былъ одѣтъ въ порфиру. Фараонъ спросилъ его: на кого похожъ онъ и вельможи двора его? Гейкаръ сравнилъ его съ изображеніемъ божества, а придворныхъ — съ поклонниками. На другое утро Фараонъ былъ въ красномъ платьѣ, а вельможамъ велѣлъ одѣться въ бѣлое: Гейкаръ сравнилъ его съ солнцемъ, а вельможъ — съ лучами солнца. На слѣдующій день царь и вельможи были въ бѣломъ платьѣ: Гейкаръ сравнилъ его съ луной, а вельможъ со звѣздами. Наконецъ Фараонъ одѣлся въ красную одежду, а вельможи въ разноцвѣтныя платья: Гейкаръ сравнилъ царя съ мѣсяцемъ низанъ (апрѣль), а придворныхъ съ цвѣтами, которые онъ производитъ. Тогда царь спросилъ: „какъ твое настоящее имя?“ онъ угадывалъ, что только мудрый Гейкаръ можетъ дать такіе отвѣты. Гейкаръ назвалъ себя.
На другой день онъ послалъ письмо къ царю и просилъ у него шестьсотъ талантовъ золота. Фараонъ догадался, что это значитъ, и потребовалъ отъ Гейкара, чтобъ онъ сначала выстроилъ ему дворецъ между небомъ и землей, и тогда ужь требовалъ денегъ. Когда египтяне, по приказанію Гейкара, приготовили въ извѣстномъ мѣстѣ матеріалы для зданія, онъ пустилъ орловъ съ мальчиками. Поднявшись высоко въ воздухѣ, мальчики кричали: „несите же намъ камней, извести и цемента, строить дворецъ царю Фараону. Мы только этого и ждемъ. Ну вы, работники! цѣлый часъ мы все еще съ пустыми руками! странно, право, оставить насъ такъ долго безъ дѣла!“… а люди Гейкара бросились на рабочихъ египтянъ и били ихъ, въ глазахъ смѣшавшейся толпы, требуя, чтобъ они несли мальчикамъ нужные матеріалы. Фараонъ понялъ мудрость Гейкара, отказался отъ воздушнаго дворца и предложилъ другія загадки.
„Что это за конь у твоего повелителя? когда онъ ржетъ въ Ниневіи, то очень пугаетъ моихъ кобылицъ…“ Гейкаръ вышелъ, обѣщая скоро принести отвѣтъ. Дома онъ взялъ кошку и началъ жестоко бить ее, такъ-что сосѣди пошли сказать объ этомъ царю. Фараонъ спросилъ Гейкара, за что онъ мучитъ беззащитное животное? и онъ сказалъ: „оно виновнѣе, чѣмъ вы думаете. Мой повелитель Сенхарибъ подарилъ мнѣ прекраснаго съ звонкимъ голосомъ пѣтуха, который безъ устали распѣвалъ во всѣ часы дня и ночи; кошка, которую я теперь наказываю, сбѣгала прошлую ночь въ Ниневію и задушила его“. — „Какъ же можетъ это быть? спросилъ Фараонъ, подумавшій, что бѣдный Гейкаръ лишился разсудка: отъ моей столицы до Ниневіи очень-далеко“. Если вы сами это знаете, отвѣчалъ Гейкаръ, то какъ же можетъ быть здѣсь слышно ржаніе коня, который стоитъ въ Ниневіи?»
Фараонъ смѣшался и задалъ другую загадку. «Что скажешь ты объ архитекторѣ, который выстроилъ дворецъ изъ 8760 камней, въ которомъ посажено двѣнадцать деревьевъ; у каждаго дерева тридцать сучковъ, и на каждомъ сучкѣ бѣлый и черный плодъ?» Такую загадку отгадаетъ у насъ каждый мужикъ, отвѣчалъ Гейкаръ: дворецъ — годъ и т. д.
Точно такъ же была отгадана и послѣдняя загадка. Фараонъ призналъ себя побѣжденнымъ, щедро наградилъ Гейкара, выдалъ ему трехлѣтніе доходы Египта и заключилъ дружбу съ Сенхарибомъ. Отпущены были и выселившіеся изъ своего отечества ассирійцы. Гейкаръ былъ милостиво встрѣченъ Сенхарибомъ, но отказывался отъ всѣхъ похвалъ и напомнилъ только царю о своемъ избавителѣ. Награжденный и прежде, Абу-Сомейка былъ осыпанъ дарами. Сенхарибъ хотѣлъ казнить коварнаго Надана, но Гейкаръ выпросилъ его въ свое распоряженіе; онъ велѣлъ заключить его въ мрачную тюрьму и, посѣщая его, каждый разъ осыпалъ упреками за неблагодарность и испорченность сердца[17]. Наданъ мучился угрызеніями совѣсти и умеръ наконецъ ужасною смертью.
«Судьба преступнаго Надапа оправдываетъ вѣчную истину: наказаніе всегда слѣдуетъ за преступленіемъ, и кто копаетъ яму брату своему, падаетъ въ нее самъ».
Такъ оканчивается сказка по тексту, сообщаемому Габихтомъ. Переводъ Шави и Каззота гораздо-длиннѣе[18] и представляетъ значительные варіанты; вводится, напримѣръ, жена Гейкара (тетка Сенхариба — чего здѣсь совсѣмъ нѣтъ) Зефатія, принимающая дѣятельное участіе въ дѣлахъ мужа. Она ѣдетъ съ нимъ въ Египетъ, гдѣ ее принимаютъ за волшебницу и т. п. Въ русской сказкѣ этого нѣтъ, какъ и въ текстѣ Габихта, и исключеніе женщины вовсе не принадлежитъ русской передѣлкѣ, какъ думалъ, кажется, Полевой. Отъ растянутости казоттова перевода сказка теряетъ много прекрасныхъ оборотовъ и особенностей восточнаго разсказа и самую эффектность, о которыхъ мы получаемъ понятіе изъ Габихта. Главныя обстоятельства, кромѣ участія Зефагніи, одни и тѣ же, но иногда и они переиначены, гдѣ переводчику несовсѣмъ былъ ясенъ смыслъ подлинника. Абу-Сомейка не имѣетъ такой важной роли, потому-что спасеніе Гейкара устроила Зефагнія; Наданъ, по Казотту, умеръ, повѣсившись на волосахъ, чего нѣтъ у Габихта и въ русской сказкѣ и др. Вообще русская сказка имѣетъ гораздо-больше точекъ соприкосновенія съ текстомъ Габихта, чѣмъ съ изуродованною передѣлкою Казотта. Но и здѣсь разница довольно-значительная, если не въ главныхъ чертахъ содержанія, то въ подробностяхъ, которыя не всѣ могли быть сохранены въ русской сказкѣ, потому-что она гораздо-короче и текста Габихта. Такъ въ ней нѣтъ, напримѣръ, разсказа о поддѣлкѣ писемъ къ царямъ персидскому и египетскому, нѣсколько-иначе разсказывается о спасеніи Гейкара отъ казни, прибавлено описаніе пріѣзда самого Гейкара въ Египетъ.
Обращаясь теперь къ русскому тексту, укажемъ рукописи, въ которыхъ сохранилась эта любопытная сказка. Она существуетъ, какъ мы замѣтили, въ двухъ главныхъ редакціяхъ. Древнѣйшая изъ нихъ находится въ рукописи Моск. Общ. Исг. и Др. Отд. I, № 189 (по, опис. Строева, М. 1845), сборникъ исхода XV ст., л. 90—104 об. Синагрипъ царь Адоровъ и Наливьской страны, пач. Въ того время азъ Акиръ книгьчій бѣхъ. Сколько намъ извѣстно, это единственная рукопись, гдѣ уцѣлѣла та древняя редакція сказки, о которой сообщаетъ свѣдѣніе Карамзинъ; всѣ другія и новѣе и заключаютъ позднѣйшую ея редакцію. Нѣсколько такихъ рукописей находится въ бывшей библіотекѣ Царскаго, нынѣ гр. Уварова: № 450 (по опис. Строева. М. 1848) сборникъ конца XVII в., л. 642—653 (отд. рукопись) сказаніе великаго царя Синографа, Алевицкой земли и Азорской, по Акирѣ премудромъ; № 449 сбор. нач. XVIII в., 39—48 слово зѣло полезно, о Акирѣ премудромъ, нач. Быстъ нѣкій человѣкъ, именемъ Акирь премудрый, въ землѣ Алевгицкой и Анивзорской; № 451 сбор. нач. XVIII в., л. 249—270 сказаніе о премудромъ Акирѣ и о сынѣ его Анаданѣ и о ихъ премудрости, и какъ Анаданъ отца своего оклеветилъ царю Синографу. Въ сборникѣ г. Ундольскаго, откуда напечатано было слово о в. к. Дмитріи Ивановичѣ (Врем. Моск. Общ. Ист. и Др. Кн. XIV) находится также и это сказаніе о премудромъ Акирѣ и сынѣ его Анаданѣ, нач. Въ земли Алевгітстей… Мы пользовались напечатаннымъ спискомъ Полеваго и рукописи Румянцовскаго Музея XVII-го вѣка, № 363, гдѣ сказка находится на л. 438—454. Изъ древней редакціи мы знаемъ, къ-сожалѣнію, только начало, выписанное Карамзинымъ[19]. Вотъ чтеніе сказки по рукописи Румянцовскаго Музея[20].
"Сказаніе объ Акирѣ премудромъ царя Синографа аливицкаго и анзорскаго.
«Бысть нѣкій человѣкъ Акиръ премудры въ землѣ аливицкой и анзорской, у великаго царя Синографа, и многая множества подъ нимъ царствъ держаша землю аливитцкую и анзорскую, и многая множества злата и сребра и коней быстрыихъ и отроковъ прекрасныхъ[21], а не было ни единаго дѣтища… Акирь же… взявъ себѣ сестрича своего Анадама въ сына мѣсто, и воспита его скоро, яко орелъ птенца. Дѣтище же бысть возрастомъ доброзраченъ. Премудры же Акиръ нача учити сына своего Анадама грамотѣ руской, алевитской, алезорской и египетской, и потомъ его научи дванадесятъ языковъ, и потомъ его научи звѣздочету небесному, и научи его всякой премудрости, земному и небесному[22], и всю философію научи его вся разумна. И нача поучати словомъ[23] сына своего Анадама: „чадо мое Анадамъ, буди послушливъ на добрая дѣла, и меня, отца, чти и матерь… чадо мое Анадамъ, буди послушливъ на добрая дѣла, аки елень на позорище, а не лѣнивъ буди, аки ястрепъ не отъ ласково соколника (?). Чадо мое (въ рук. мо) Анадамъ, съ другомъ живи три годы, а говори съ нимъ устны, а не сердцемъ; чадо мое Анадамъ, льстива человѣка бѣгай, а съ нечестивымъ на дорогу не ходи; чадо, на женскую красоту не зри, та бо красота сладитъ аки медвеная сыта, а послѣ горчае желчи и полони[24] травы будетъ. Чадо Анадамъ, подлѣ горъ не ходи, и ты сапога не скривишь; чадо, пьянъ на конѣ не ганяй, тѣмъ храбръ не будешь. Чадо, учнешь по цареву двору ходить, и ты менши зри на небо, болши зри на землю; аще ли чего не найдешь, и ты ноги не зашибешь; чадо, аще пошлютъ въ посольство безумнаго, и ты не лѣпись самъ пойти (въ рук. испорчено), а пошлешь умнаго въ посольство, и ты не много наказывай ему, и самъ догадается. Чадо, лутче съ умнымъ великій камень поднять, нежели з безумнымъ вино пить; съ умнымъ безумія не говори, и безумцу ума своего не являй. Чадо, своего участія дай дѣтямъ своимъ, а чужаго не возми. Чадо, аще тя позовутъ на пиръ, и ты по первому зову не ходи, а по второму поди, а третьяго не моги ослушаться, и ты чести не попадешь; а пришедъ въ пиръ, и ты не садись въ большемъ мѣстѣ, и придутъ иные меньши тебя, и онѣ подвинутъ тебя въ болшое мѣсто, и ты будешь честенъ; чадо до дна чары не пей, долго вечера не сиди, въ пьянствѣ[25] обиды своей не мсти. Чадо, на друга не клевечи[26], и лжи послухъ не буди; аще же отъ тебя другъ отпадетъ, и ты не радуйся, а вознесется другъ и ты не завидуй ему, и прійдетъ на него зло, тожъ не радуйся. Чадо, сына своего отъ младости кроти, да онъ же на старость твою покоитъ тя; чадо, не купи величества и злонравія раба[27], да не расточитъ имѣнія. Сыну, аще кто тя ненавидитъ не другъ, не опослушествуй его, твоей вины не понесетъ по инымъ; сыну, человѣкъ лживъ, — исперва возлюбятъ (въ рук. возлюбитъ) его, а наконецъ посмѣются ему. Сыну, отца своего почти (его), да имѣніе свое оставитъ тебѣ; чадо, нощію безъ оружія не ходи; чадо, отца и матерь клятвѣ не подавай, и ты самъ не примешь отъ чадъ своихъ… Чадо, коня на коня не мѣняй, а на чюжемъ не ѣзди конѣ; аще нѣшь идешь, то они посмѣются тебѣ… Чадо, старѣйшаго возлюби, а меньшаго не отрень; чадо, къ печалнымъ приходи и утѣхаи словесы своими; чадо, безъ вины крови не проливай; чадо, отдалися отъ блудницъ, да не придетъ на тебя скорбь, и болѣзнь и печаль. Чадо, аще умнаго человѣка послушавши, и то аки сухару насладишися; чадо, аще придетъ на тебя скорбь… не укоряй; чадо, сына своего воздержанію учи (его). Чадо, лутчи есть послушати пьяна человѣка умнаго, нежели трезва безумнаго; чадо, лутче есть слѣпъ очима, нежели сердцемъ; сыну, лутчи есть другъ ближни, нежели братъ далпой; чадо, лутче есть смерть, нежели золъ животъ. Чадо, призовешь друга на честь, и ты стой передъ нимъ веселы сердцемъ[28]; чадо, аще хощешь слово изрещи, и то не напрасно лги; лутче есть ногою пхнути, нежели словомъ солгати. Чадо, егда бой бываетъ, и ты не ходи, а придешь и ты не смѣйся, а въ смѣху безуміе исходитъ, а въ безуміи (въ рук. безуміе) сваръ, а въ сварѣ тяжба, а въ тяжбѣ бой, а въ бою смерть, а въ смерти грѣхъ рождается. Чадо, аще пьянъ будешь, немного говори, уменъ наречешися; чадо, аще хощеши умнаго послушати, то не приложи безумнаго. Чадо, перваго друга не лишитися, да иной не отбѣжитъ отъ тебя; аще хощеши любитися з другомъ, и ты преже искуси ево, не яви ему тайную свою[29]. Чадо, внидеши въ чюжую храмину, и ты немного гляди, то-есть безчестіе; чадо, къ другу (въ рук. г другу) часто не ходи, то-есть въ бечестіе не внидешь; чадо, лутче есть молчати, нежели зло глаголати. Чадо, нелзя жига во утломъ мѣшкѣ нести, тожъ з безумнымъ тайная словеса глаголати — врагъ есть; чадо, яко мертвы не може на конѣ сидѣть, тако и клеветникъ не можетъ удержати зла слова во устѣхъ своихъ. Чадо, не моги облѣнитися на добро, и не буди скоръ на зло; чадо, не оскорби человѣка безъ вины, не вложи печали во умѣ его;; чадо, лутче есть рабъ добръ (въ рук. добро), нежели чадо злое… Чадо, птицамъ царь орелъ…[30], чадо, нелзѣ слѣпу храбру быти, ниже грѣшному по смерти (въ рук. смерть) сгіастися; чадо, волкъ со агнцемъ не живетъ, ниже праведникъ со грѣшникомъ… Чадо, не слышавъ, и не лги, не вѣдѣвъ, не кажи; аще не видѣвъ скажешь, то подобенъ псу, на вѣтеръ лающу (въ рук. лающа). Чадо Анадаме, ужь я тебя научилъ“. Научи же[31] Акиръ премудры сына своего Анадама всякой премудрости, небесному и земному, аки златъ (въ рук. злата) сосудъ бисеру изнасыпанъ, и приказалъ великому царю Синографу. Царь же Синографъ нача Анадама любити, Анадамъ же нача вѣрно служить царю. По малѣ же времени Анадамъ (же) Акиревъ сынъ діяволскимъ наученіемъ наполнися лети и злыя ярости[32], и нача мыслить на отца злую смерть, и нача облыгати Акиря ложно великому царю Синографу, глаголюще ему: „не вѣси ли, царю, отецъ мои Акирь премудрый, совѣтникъ твой и угодникъ, на тебя идетъ со всѣми своими силами алевитцкими и озерскими; тебя хочетъ злой смерти продать, а самъ хочетъ на Аливитѣ царствовать; но азъ хочю тебѣ угодная творити, хочу отца своего Акиря премудраго предъ тобою поставить; но предай его злой смерти“. Анадамъ же діяволскимъ наученіемъ скоро написалъ грамоту, бутто отъ царя, за царскою златою печатью, украдучи у царя златые печати, и тѣ грамоты печаталъ: „отъ великаго царя Синографа совѣтнику моему и угоднику Акирто премудрому. Въ кой часъ сія моя грамота придетъ, тотчасъ ко мнѣ приди[33] со всѣми силами аливицкими и аозорскими, хощу бо изъ итти на восточнаго царя Фараона египетцкаго, и тебѣ итти со мною“. Акирь же премудры грамоту за златою печатью пріемъ и чаялъ (въ рук. чаелъ), что отъ царя, и прочетъ ее вскорѣ и повелѣ отрокомъ своимъ копи сѣдлать врѣжи (?) бѣлые[34] и партусы борзые, и повелѣ на себя класти златокованные доспѣхи, и взявъ собою избранныхъ своихъ отроковъ 6000 въ свѣтлыхъ ризахъ, въ златокованныхъ доспѣхахъ, и поѣхалъ скоро ко граду Аливиту. И не доѣхавъ града Аливита Акирь премудры и ста близь града со всѣмъ своимъ войскомъ; а утре же Анадамъ нача глаголати великому царю Синографу: „царь государь великій Синографъ, зри и виждь: отецъ мой Акирь, совѣтникъ и угодникъ твои[35], на тебя пришелъ со всѣми своими силами алевицкими и азерекими, тебя хочетъ злой смерти предать, и самъ хочетъ на твое царство царствовать, и изъ тебѣ царю хощу вѣрою служить, а отца своего Акиря хощу предъ тобою поставить, а ты не моги ево жива пустить“. Анадамъ же изыде на конюшню[36] ко отцу своему и рече: „отче Акирю, поиди, царь зоветь тя къ себѣ“. Акирь же премудры всталъ отъ сна своего и трепетенъ бысть, и попде къ царю. Царь же Синографъ не велѣлъ къ себѣ Акиря на очи[37] пустить, велѣлъ, ево изымать конюшему своему Анбугилу, и повелѣ ему злую смерть предать (sic), а главу повелѣлъ отсѣщи, и псомъ на съяденіе дать. Анбугилъ же конюшей поймалъ Акиря за перси, изведе его вонъ изъ града. Акирь же нача молитися Анбугилѣ конюшему. „Анбугиле… не предай меня злой смерти; пѣвъкое было время отецъ[38] великаго царя Синографа повелѣлъ отцу моему твоего отца злой смерти предати, и отецъ мой твоего отца соблюде отъ неповинныя смерти, и по малѣ времени оба внидоша въ честь. А есть у меня дванадесять мужей, сидятъ въ темницѣ, а единъ мужъ, именемъ Сутиръ[39], а подобенъ моему образу, а повиненъ смерти, ужь хощетъ смерти аки пьянъ; и ты, Анбугиле[40], изведи мужа сего Сутира изъ темницы и предай ево смерти, а меня въ сутирово мѣсто посади въ темницу“. Анбугилъ же, послушавъ Акиря, изведе Сутира изъ темницы, а Акиря по колѣни оковавъ, посади въ темницу въ Сутирово мѣсто. Во утри же день пзведе изъ града Сутира и ссѣче главу ево и поверже на ометище, а тѣло его поверже псомъ на съяденіе. И нача Онбугилъ по городу вопити великимъ голосомъ: „о народи аливитсти и алезорсти, зрите и смотрите, Акиръ погубленъ бысть“. Народи же алевитсти и алезорсти вси горко плакаша о премудромъ Акирѣ; единъ же сынъ его возрадовася Анадамъ (Полев. о смерти) отца своего Акиря. Царь же Синографъ нача Анадама въ великой чести держать и далъ ему все имѣніе отца его Акиря премудрово, а не вѣдаше того, что ему не вѣчьная смерть, не помянулъ царства давидова, глаголюще: человѣкъ въ чести сы неразумивъ приложися скотомъ несмысленнымъ и уподобися имъ. Акирю премудрому три годы исполипшася въ темницѣ, и тогда слышавъ царь египетцкій Фараонъ, что Акирь погубленъ бысть, и пача глаголати посадникомъ[41] своимъ: „нѣкіи, мужъ былъ, именемъ Акирь премудры, въ землѣ аливитстей у царя Синографа, а нынѣ Акирь погубленъ бысть; ужѣ намъ время дань своя многолѣтная имать у царя Синографа“[42]. Тогда же и посадники рекоша: „воистинну, государь царь, время, время твое дань свою имать“. И посылаетъ царь египецкой Фараонъ грознаго посла своего Елѣтегу, а съ нимъ посылаетъ многое множество рабъ своихъ въ свѣтлыхъ ризахъ и въ златокованныхъ доспѣхахъ. И тогда поиде грозный посолъ Елѣтега ко граду Аливиту[43], и не дошедъ до града Аливита и нача станомъ становиться, и нача ясти и пити саморучно…[44], и пришедъ къ царю Синографу, нача ему посольство править: „восточный царь египецкій Фараонъ тебѣ повѣствуетъ, чтобъ еси волю мою сотворилъ и загатки мои отгадалъ; аще ли воли моей не сотворишь и загатки не отгадаешь, велю землю твою плѣнить и самово тебя злой смерти предать, и весь градъ твой Аливитъ подъ Египетъ взять“. Царь же Синографъ вниде въ великое недоумѣніе и созва вся свои велможи ближніе и нача имъ глаголати: „мужіе алевитсти и алезорсти, кто можетъ послу словесамъ его отвѣтъ дать (въ рук. даать)?“ и они ему ничего не отвѣщаютъ. Царь же Синографъ вторицею имъ глаголя: „мужіе алевитсти и алезорсти, кто у васъ можетъ грозному послу Елѣтегу отвѣтъ дать и загатки его отгадаетъ, и изъ дамъ ему половину царства своего“. Нѣкіq князь именемъ Сутиръ, рече[45] царю: „великій государь, царь Синографъ, намъ тѣ слова не надобны, были бъ вѣдомы совѣтнику твоему и угоднику Акирю премудрому, а нынѣ Акирь погубленъ бысть, а се есть, государь, златая отрасль златого корени, сынъ Акиревъ (въ рук. акиривъ) Анадамъ, наполненъ премудрости, аки злата и бисеру изнасыпанъ“. Царь же Синографъ призва Анадама, и рече ему царь: „Анадаме, можешь ли послу противъ его носолства отвѣтъ дати, и изъ тебѣ дамъ половину царства своего“. Анадамъ же отвѣща царю: „что глаголеши, царю, того[46] и боги наши не вѣдаютъ, что тотъ посолъ Елѣтега посольствуетъ“. Царь же Синографъ впаде въ великое недоумѣніе, снемъ вѣнецъ царскій и поверже на ометище, и нача горко плакать, и пребываетъ единъ въ полатѣ, глаголаше: „увы мнѣ окоянному, что вскорѣ безъ расужденія урѣзавъ лозу плодотворящую[47], поломихъ замокъ аливитскаго царствія и алезорскаго, Акиря премудраго; погубихъ тя вскорѣ безъ расужденія; ввержетъ убо безумны человѣкъ единъ камень въ море, и тысяща умныхъ не вымутъ“[48]. И конюіней Анбугилъ, слыша плачь царевъ въ полатѣ о посольствѣ грознаго посла Елѣтеги[49], и шелъ ко Акирю въ темницу. Анбугилъ же рече: „время про тебя сказать“. Акирь же рече Анбугилу: „пѣнію время и и молитвѣ часъ: глаголи“[50]. Анбугилъ же шедъ къ царю скоро и нача (глаголати и) торгати за златые колца у царевы полаты. Царь же спроси „кто есть предъ дверьми?“[51] Анбугилъ же рече: „азъ есмь, царю, конюшей твой Анбугилъ, подножіе ногамъ твоимъ; достойна глава моя саблѣ твоей (?): слова твоего, господине царю, не соблюдохъ[52], а заповѣдь твою преступилъ; Акиря отъ смерти соблюдохъ“. Царь же… притсче ко дверемъ, и спроси его второе: „Анбугиле, что мы глаголеши?“ Анбугилъ же рече ему: „азъ есмь[53], царю смерти повиненъ предъ тобою, Акиря отъ смерти соблюдохъ“. Царь же Синографъ отъ радости великія… вземъ скляницу съ виномъ и чару и скоро тече къ темницѣ и обрѣте Акиря и радъ бысть царь. Акирь же по колѣни окованъ и желѣзы окованъ, а власы главы его до земли, а брада его до пояса[54]. Царь же Синографъ, надъ предъ нимъ Акиремъ, и глагола ему: Акире… повиненъ азъ, Акирь, предъ тобою аки рабъ, а нынѣ мнѣ царю печаль и скорбь горцѣ отъ великаго царя Фараона египетцкаго и отъ грознаго посла Елѣтеги; можешь ли, Акире, грозному послу Елѣтегѣ словесемъ отвѣтъ дать, и загатки его отгадать?» Акирь же рече царю: «возверзи на Бога печаль твою и тои тя прочитаетъ» и повелѣ Акирь грознаго посла Елѣтегу жезліемъ проводить отъ града своего, а самъ Акирь поиде разрѣшенъ въ домъ свои, взыскать жены своей Ѳеодулы. Жена же (бѣ) его порабощена бысть у сына его Анадама, приставлена у стада верблюжья. Акирь же нашедъ жену свою Ѳеодулію у сына своего въ работѣ и прослезися горко, и глагола ей: Ѳеодулія, гряди ко мнѣ!«[55] и позна его Ѳеодулія по гласу, а но образу не позна его, и припадши (въ рук. пришедши) на нору его, иронія слезы своя, глаголаше ему: „алевитцкое мое царство и алезорское мое солнце, откуды мы еси свѣтъ явился[56]?“ Одѣяніе же бысть на Ѳеодулѣ кожа верблюжья. Акирь же взя жену свою за руку и поиде съ нею въ домъ свои, въ полаты, и найде въ дому своемъ 6 отроковъ своихъ, и нача Акирь въ банехъ паритися и мазью мазатися и ѣству сахарную и разные питья и ѣствы пача пити и ѣсти и веселитися. И пребысть въ дому своемъ 6 мѣсяцовъ и готовъ былъ на царскую службу и повелѣ отрокомъ своимъ сѣдлати партусы борзые и фарижи бѣлые[57], и велѣлъ на себя класти свѣтлыя ризы и златокованныя доспѣхи, и поиде Акирь къ Египту аки орелъ на ловлю, къ (въ рук. и) великому царю Фараону египетскому противъ ево посольствовать. И пришедъ Акирь премудры къ граду Египту и станомъ сталъ и нача ясти и пити… {} и великому царю Фараону пача посолство править, глагола ему: „велики царю Фараонъ! заподпы царь Синографъ тебѣ повѣствуетъ, что еси присылалъ посла своего Елѣтегу, и рекъ посольствомъ таково слово, чтобъ еси волю мою сотворилъ и загатки его отгадалъ. Се изъ къ тебѣ пріидохъ, царю Фараону, да что суть словеса твоя?“ Царь же Фараонъ рече ему: „ты ли еси Акирь премудры?“ Акирь же рече ему: „великій царю, Акиря нынѣ нѣсть, погубленъ бысть; азъ есми конюшей царевъ меншей синографовъ, а зовутъ меня Анбугиломъ“. Царь же рече ему: „Анбугиле, свей ужище въ песку“. Акирь же повелѣ отрокомъ своимъ сверлы булатными стѣну градовую вертѣть и морски песокъ посыпать и вѣтромъ помочь творити, и ихъ песокъ поиде по земли аки гужъ. Акирь же приде къ царю Фараону и рече ему: „великій царю, вели пмати песковые ужища“. И рече ему царь: „Анбугиле… у васъ въ стадѣ жеребцы ржутъ, а у меня кобылицы вергутца“[58]. Акирь же повелѣ отрокомъ своимъ поимати бога ихъ Виктора, они бо тогда безвѣрни быша; слуги же Акиревы изымаша бога ихъ, поведоша по торгу, ругающеся ему и біяху его кнутомъ. Египтяне же пріидоша къ царю съ плачемъ великимъ, глаголюще: „великій царю Фараоне, почто посолъ ругается богу нашему?“ Царь же велѣлъ прислать къ себѣ Акиря, и пришедъ къ царю Акирь, и рече ему царь: „Анбугиле! старъ ли еси ты, или умомъ (въ рук. уменъ) несмысленъ; почему ругаешися нашему богу?“ Акирь же рече ему: „великій царю Фараоне…. былъ у нашего царя[59] куръ златъ, пѣлъ рано, а будилъ нашего царя къ завтренѣ, и тотъ богъ вашъ тому куру голову скусилъ“. Царь же Фараонъ рече ему: „не правду мы[60] говоришь“. И рече ему царь: „Анбугиле, устрой мнѣ градъ межъ небомъ и землею, не подпертъ ни чѣмъ“. Акирь же повелѣ отрокомъ своимъ двѣ птицы ноги[61] пустить и повелѣ межъ ими ковчегъ построить, и повелѣ всадити отрока и дати отроку въ руки топоръ и птицамъ на тычинахъ мяса, чѣмъ кормить птицъ, и начата птицы превозвышатпей равно со облаки, отрокъ же (въ рук. отроку же) пача вопити великимъ гласомъ: „египтяне, понесите каменье и известь; азъ есми хощу — и градарь нарицаюся — вашему царю градъ сотворить межъ небомъ и землею, пеподпертъ ничѣмъ“. Акирь же повелѣ отрокомъ своимъ по всему граду Египту брусіемъ бити египтянъ, и слуги же Акиревы поѣхаша по граду Египту и начата брусіемъ египтянъ бити[62] и глаголюще: „подавайте каменіе и известь и древа градарю нашему; градарь нашъ хощетъ царю вашему градъ сотворить межъ небомъ и землею, не подперты ничѣмъ“. Они же станутъ подавать, а не достанутъ, и слуги же Акиревы бьютъ ихъ: „подавайте“. Оли же придоша къ царю съ плачемъ и глаголаша: „мы не умѣемъ подавать, а они же бьютъ насъ“. Тогда же царь Фараонъ рече послу: „ты не конюшей, самъ еси ты премудры Акирь“. Тогда жъ царь Фараонъ Акирю премудрому отвѣту не сотворихъ[63], Акирь же нача дань свою имать многолѣтную, и собравъ дань и поиде ко граду Алевиту къ великому царю Синографу, и пришедъ къ царю Синографу и нача ему отмѣривать злато и сребро и каменіе драгое; царь же Синографъ не прикоснулся ничему, ни злату, ни сребру, только взялъ единъ драгой камень, ему же нѣсть цѣны, свѣтитъ во дни и нощи аки свѣтъ. Царь же Синографъ нача Акиря дарить велми за ево великую честь и грудъ и за выслугу. Акирь же рече царю: „великій государь, царь Синографъ, многое множество имѣю изъ отъ тебя злата и сребра, но выдай мнѣ сына моего[64] Анадама, которой меня съ тобою помутилъ, за что меня къ тебѣ не дѣломъ оговорилъ, а то, царь, злато и сребро дай Анбугилу, что мнѣ животъ далъ“. Царь же рече Акирю: „а онъ у меня и давно пожалованъ“. Царь же Синографъ. по правому суду истинно испытавъ, выдалъ Акирю сына Анадама, но не яко сына, яко коромолника; и обратись болѣзнь его на главу его. И прикова Анадама, сына своего, близъ царевы полаты и положи возлѣ его трость, оловомъ налита, и заповѣда заповѣдь царскую: кто пойдетъ въ полату цареву, и тому ударить Анадама по головѣ тою тростью трижды, или кто пойдетъ не полаты, такожъ по головѣ ударитъ, и говоритъ (въ рук. говори) таково слово: „не роженъ, не сынъ, не окупленъ, но холопъ, не вскорми себѣ ворога не видать“. И поиде Акирь въ царевы полаты, Анадамъ же рече: „господине отче Акирь, пусти мя; начну пасти скоты твои и начну угодная тебѣ творити“. И Акирь рече: „сыне Анадаме! нѣкій человѣкъ въ чести полатъ (?) обрѣте древо стояще и хочетъ оно древо ссѣщи, и рече ему древо: господине человѣче, не сѣки ты меня; изъ тебѣ рожу на лѣто ягоду вишневу, и рече человѣкъ: худое ты древо, какъ ты хочешь чужую ягоду родити? Тако же и ты, Анадаме, хощешь мнѣ угодная творити“, и поиде Акирь въ цареву полату. И изыде не полаты, Анадамъ же рече: „господине отче Акирю, пусти мя[65], а изъ буду въ пустыни и буду мнихъ и начну Богу работать за свой грѣхъ и за тебя учну Бога молить“. И рече Акирь: „сыну Анадаме, нѣкоторый человѣкъ отдалъ волченца грамотѣ учиться, и учитель рече и авва (?), волчецъ рече б тылцѣ бѣльцы егнятка[66], да тако и ты, Анадаме, какъ мнѣ хощешь угодная творити“[67]. Акирю премудрому слава, а прочитателю на вѣчьную паметь…»
Прежде нежели займемся разборомъ содержанія выписанной сказки, сдѣлаемъ небольшое отступленіе.
Уже французскій переводчикъ «мудраго Гейкара» замѣтилъ, что исторія его во многихъ чертахъ очень-сходна съ біографіей Езопа, какъ разсказываетъ ее Планудъ. Сходство, дѣйствительно, чрезвычайно-велико и несомнѣнно доказываетъ, что происхожденіе его не случайно, а явилось именно потому, что одинъ текстъ былъ прототипомъ другаго. Біографія Езопа въ томъ мѣстѣ, гдѣ она сближается съ сказкой о Гейкарѣ, представляетъ почти буквальный переводъ ея, или наоборотъ. Къ-сожалѣнію, сколько намъ извѣстно, ученые до-сихъ-поръ не объяснили окончательно причину этого сходства и только повторяли сдѣланныя одинъ разъ замѣчанія. Мы не беремся разрѣшать это загадочное обстоятельство, и ограничимся приведеніемъ нѣкоторыхъ фактовъ.
Исторія Езопа, какъ почти всѣхъ древнѣйшихъ баснописцевъ, давно была окружена миѳическою обстановкою, такъ-что мы знаемъ о немъ весьма-немного исторически-вѣрнаго. Преданіе представляетъ его съ уродливою и смѣшною наружностью, но съ умомъ чрезвычайно-острымъ и находчивымъ; онъ былъ сперва рабомъ аѳинянина Демарха (или другихъ), потомъ самійца Ксанѳа и проч., наконецъ получилъ свободу. По разсказамъ разныхъ древнихъ писателей, онъ былъ любимцемъ Креза, у котораго встрѣтился и много бесѣдовалъ съ Солономъ и т. п. Новѣйшіе ученые мало, впрочемъ, придаютъ вѣса этимъ свѣдѣніямъ, неподкрѣпленнынъ точными историческими данными; еще меньшимъ довѣріемъ пользуется обширная біографія, приписываемая Плавуду. Константинопольскій монахъ, Максимъ Планудъ (1340—1353), предполагаемый ея авторъ, извѣстенъ былъ въ свое время обширною ученостью, писалъ стихотворенія, сочиненія по части богословія, грамматики и перевелъ на греческій языкъ многихъ латинскихъ писателей. Какъ большая часть византійскихъ ученыхъ, онъ былъ компиляторъ и собиратель. Неудовлетворительность его біографіи Езопа въ историческомъ отношеніи видна съ перваго взгляда, когда онъ влагаетъ въ уста Езопа стихи Эврипида, жившаго гораздо-позднѣе. Она перемѣшана разными нравоучительными изреченіями и баснями, и въ нѣкоторыхъ чертахъ напоминаетъ разсказы о другихъ мудрецахъ. Гакъ, давно ужь замѣчено, что разсказъ объ уродливости Езопа повторяется въ преданіяхъ о древнемъ арабскомъ баснописцѣ Локманѣ. Ученый Де-ла-Крозъ полагалъ, что авторъ біографіи составилъ ее отчасти изъ собственныхъ выдумокъ, отчасти изъ этихъ арабскихъ преданій[68]. По мнѣнію другихъ, Планудъ отнесъ къ Езопу то, что вычиталъ о другихъ греческихъ философахъ и мудрецахъ; напримѣръ, разсказъ объ его βραδυγλωσσία, изреченія его имѣютъ много сходнаго съ тѣмъ, что извѣстно о Сократѣ, Демосѳенѣ, Віаитѣ, изъ Плутарха и другихъ писателей древности[69]; но гораздо-чаще указывали на сходство разсказовъ о Езопѣ съ преданіями о. Локмаяѣ. Трудно рѣшить вопросъ о томъ: съ которой стороны было здѣсь заимствованіе. Несовсѣмъ-ясно и то, какимъ-образомъ въ біографію Езопа попали главныя обстоятельства изъ сказки о мудромъ Гейкарѣ[70]. Еслибы біографія дѣйствительно принадлежала Плануду и была составлена ужь въ половинѣ XIV в., то всего вѣроятнѣе было бы предположить, что самъ Планудъ включилъ арабскую сказку въ свое сочиненіе. Между-тѣмъ нѣтъ почти никакого сомнѣнія и ученые соглашаются теперь въ томъ, что біографія только приписывается Плануду, а не въ-самомъ-дѣлѣ составлена имъ въ XIV-мъ вѣкѣ[71]. Новѣйшій издатель ея Вестермапнъ полагаетъ изданную имъ редакцію (чрезвычайно-мало отличающуюся отъ планудовой) не раньше десятаго вѣка, и думаетъ, слѣдовательно, о времени гораздо-древнѣйшемъ Плануда[72], такъ-что на долю этого писателя остается только новая редакція сочиненія, существовавшаго гораздо-прежде него.
Обозначимъ теперь вкратцѣ отношеніе біографіи Езопа къ сказкѣ о Гейкарѣ по содержанію[73]. Разсказъ, соотвѣтствующій арабской сказкѣ, составляетъ только часть біографіи, въ началѣ которой передаются извѣстія о разныхъ похожденіяхъ Езопа во время рабства, переходахъ его отъ одного господина къ другому, съ примѣсью разныхъ остроумныхъ изреченій и апологовъ Езопа. Затѣмъ слѣдуетъ пребываніе его на о. Санѣ и у Креза. «Отправившись оттуда[74], Езопъ странствовалъ по свѣту и бесѣдовалъ съ мудрецами. Онъ пошелъ и въ Вавилонъ и показавъ тамъ свою мудрость, получилъ большое значеніе при царѣ Ликерѣ (у Вестерм. Ликургъ). Это потому, что тогда цари, живя между собою въ мирѣ, для забавы посылали черезъ письма другъ къ другу философскія задачи (загадки, προβλήματα), и неотгадывавшіе (задачъ) посылали дань предложившему задачу. А Езопъ, разрѣшая присылаемыя къ Ликеру задачи, прославилъ этого царя, и черезъ Ликера самъ посылалъ задачи къ другимъ царямъ; и они, не могши разгадать ихъ, должны были доставлять дань Ликеру (и такимъ-образомъ царство вавилонское усилилось)». Здѣсь вавилонскій царь Ликеръ играетъ роль Сенхариба. Затѣмъ бездѣтный Езопъ усыновляетъ Энна или Эна (Αἶνος притча, басня; имя самого Езопа объясняли такимъ же образомъ), но потомъ, когда Энъ не оправдалъ его надеждъ {По Вестерманну ὀ Αἶνος γαμητιῶν τῶν τοῦ βασιλεως παλακῶν μιᾳ συμεπλάκη, по Роб. Стеф. cum adoptantis concubina rem habuit.}, онъ хотѣлъ предать его смерти[75]; мстительный Энъ обвинилъ его передъ царемъ въ измѣнѣ. Езопъ спасается отъ казни черезъ Гермиппа (Абу-Сомейка) и впослѣдствіи снова является передъ царемъ, когда Ликеръ былъ устрашенъ письмомъ египетскаго царя Нектанеба (Фараонъ). Энъ былъ выданъ Езопу, который не сталъ мстить ему за клевету и сдѣлалъ только приличное нравоученіе[76]. Отъ угрызеній совѣсти Энъ кончилъ жизнь свою. Тогда Езопъ отправляется въ Египетъ. Весь разсказъ идетъ точно такъ же, какъ въ арабской сказкѣ; иногда онъ много ближе подходитъ къ ней, чѣмъ русская передѣлка; нѣкоторую разницу мы замѣтимъ ниже, при разборѣ русскаго сказанія. Нектанебъ, пораженный мудрыми отвѣтами Езопа, воскликнулъ: «счастливъ Ликеръ, имѣющій въ своемъ царствѣ такую мудрость!» онъ отпустилъ Езопа, отдавъ ему десятилѣтніе доходы Египта. Прибывъ въ Вавилонъ, Езопъ разсказалъ царю обо всемъ происходившемъ и отдалъ ему египетскую дань. Ликеръ велѣлъ воздвигнуть ему золотую статую.
Затѣмъ по этой біографіи Езопъ отправляется въ Грецію; тамъ, оскорбивъ дельфійцевъ, онъ погибъ жертвою ихъ мщенія.
Какимъ же образомъ рѣшается вопросъ о томъ, которое изъ этихъ произведеній служило первообразомъ другому? Вѣрныхъ данныхъ для этого почти нѣтъ. Съ одной стороны, вымыселъ событія, его подробности скорѣе можно считать произведеніемъ восточной фантазіи; въ арабской сказкѣ видна и большая полнота въ развитіи разсказа; но съ другой стороны есть возможность считать это и греческою баснею позднѣйшаго происхожденія. Имя Нектанеба, какъ мудреца и волхва, связано и съ баснословной исторіей Александра Македонскаго. Если самая миѳическая исторія Александра могла проникнуть въ арабскую литературу, то точно такъ же возможно и переселеніе миѳа о Езопѣ, когда, во время халифата, арабская литература приняла въ себя многія произведенія греческой. Біографія Езопа могла войдти въ составъ «Тысячи и Одной Ночи»; по-крайней-мѣрѣ хронологическія данныя не противорѣчать такому положенію. Первоначальной основѣ этого сборника многіе ученые приписывали индійское происхожденіе; но отъ времени-до-времени она подвергалась сильнымъ измѣненіямъ; въ сборникъ вносились сказки новаго сочиненія. Не всѣ ученые, однако, признаютъ такую давность сборника; напротивъ, многіе оріенталисты въ самомъ содержаніи сказокъ находятъ доказательства ихъ поздняго появленія. Одинъ ученый критикъ, разбирая содержаніе «Тысячи и Одной Ночи», вездѣ находитъ противорѣчія тому мнѣнію, которое выводитъ ихъ изъ Индіи. «Мы находимъ, правда (говоритъ онъ) мѣсто дѣйствія нѣкоторыхъ происшествій въ Индіи, Персіи, Китаѣ, даже Ассиріи; ихъ эпоха отнесена отчасти къ первобытнымъ временамъ, и этотъ обманъ поддерживается вставкою чуждыхъ именъ и картинами иноземныхъ нравовъ и обычаевъ. Но для знатока вездѣ, въ цѣломъ образѣ представленія, обнаруживается рука мухаммеданско-арабскаго писателя»[77]. Считая Египетъ мѣстомъ, гдѣ составился сборникъ, изданный Габихтомъ, критикъ относитъ его происхожденіе къ довольно-поздней эпохѣ, около XIV-го вѣка[78], такъ-что по самому отношенію времени, можно предположить заимствованіе арабской сказки изъ исторіи Езопа. Еслибъ сказка «Тысячи и Одной Ночи» была составлена я раньше XIV-го вѣка (что очень-вѣроятно), то существованіе нѣкоторыхъ греческихъ источниковъ, изъ которыхъ могла быть извлечена біографія Езопа, даетъ возможность считать эту біографію самостоятельнымъ произведеніемъ и можетъ быть первообразомъ разсказа о Гейкарѣ… Но хотя и представляется нѣкоторая вѣроятность такого перехода миѳа о Езопѣ, нельзя рѣшить этого окончательно. Можетъ-быть, что басня о Гейкарѣ образовалась и на чисто-арабской почвѣ и потомъ перешла въ легкой передѣлкѣ къ Грекамъ такъ же, какъ это случалось со сборникомъ сказокъ Калила-ва-Димна. Нельзя, наконецъ, не признать родства этого преданія съ тѣмъ, которое приводятъ Вильгельмъ Тирскій и Іосифъ Флавій, и которымъ ученые несправедливо объясняютъ происхожденіе сказанія о Маркольфѣ или Морольфѣ. Главнымъ сюжетомъ преданія опять является споръ двухъ царей о мудрости, который они хотятъ рѣшить, предлагая другъ другу трудныя загадки. Такимъ-образомъ содержаніе сказки обобщается еще болѣе, и всего вѣроятнѣе будетъ, кажется, предположить ея родину на Востокѣ, можетъ-быть, у евреевъ, которымъ, по мнѣнію Я. Гримма, принадлежалъ и этотъ типъ и одна редакція сказанія о Маркольфѣ[79].
Для изслѣдованія о русской сказкѣ, важнѣе, впрочемъ, другой вопросъ — о томъ, какимъ путемъ перешло къ намъ арабское произведеніе: непосредственно ли съ Востока или черезъ какую-нибудь другую литературу? Собственныя имена указываютъ на арабскій подлинникъ: Гейкаръ-Акирь или Акиръ; Сенхарибъ-Синагрипъ, Сенеграфъ, Синографъ; Наданъ-Анаданъ; Аливитъ передѣланъ изъ Ниневіи; анзорскій, азорскій — передѣланъ изъ Ассуръ, или Торъ (у Карамз. «царь Адоровъ»). Но другія имена находятся только въ русской сказкѣ: Анбугилъ, Сутиръ, Ѳеодулія. Это послѣднее обстоятельство и различіе въ нѣсколькихъ подробностяхъ легко объясняются тѣмъ, что мы не имѣемъ древнѣйшихъ редакцій какъ арабской сказки, такъ и русской передѣлки. Очень-вѣроятно, что существовалъ такой текстъ подлинника, который подходилъ къ нашей сказкѣ гораздо-ближе, нежели текстъ Габихта.
Сказка наша постоянно переноситъ дѣйствующія лица въ русскую обстановку. Акиръ учитъ сына своего грамотѣ «русской, алевитской» и пр.; освободившись изъ заключенія, Акиръ начинаетъ въ банехъ паритися и т. п. Подобное приноровленіе чужихъ разсказовъ къ своей жизни было, какъ мы замѣтили, очень-обыкновенно въ средневѣковыхъ литературахъ. Переводъ или передѣлка чужаго литературнаго произведенія необходимо влекли за собой вставки и измѣненія, отзывавшіяся бытомъ той націи, къ которой принадлежалъ переводчикъ. Это не сознанное желаніе усвоить знаменитую личность своей народности оставляло, конечно, безъ вниманія всякія требованія исторіи, а иногда и здраваго смысла. Въ одной Французской передѣлкѣ каллисѳеновой исторіи Александра Македонскаго, онъ принимаетъ на пути къ Юпитеру Аммону посольство родосскихъ рыцарей «qui luy apportиrent les clefs et tributz de leurs provinces, et receut d’eux les foys et homages (!) et furent bons amys». Испанскій поэтъ XIII столѣтія, передѣлывавшій тотъ же сюжетъ, говоритъ, что Ѳетида, для того, чтобъ уберечь Ахиллеса отъ войны, скрыла его въ монастырѣ бенедиктинцевъ! У насъ Бова Королевичъ сдѣлался чисто-русскимъ героемъ. Сказка объ Акирѣ премудромъ представляетъ довольно-много подобныхъ наивно-сдѣланныхъ измѣненій, и для насъ эти невольно и незамѣтно проскальзывающія черты становятся интересны и важны, какъ безнамѣренное проявленіе его національнаго быта.
Мы сказали уже, что наставленія Гейкара Надану передаются иначе въ русской сказкѣ. Какъ біографія Езопа отличается въ этомъ мѣстѣ своимъ нравоученіемъ, такъ наше сказаніе приводитъ свою мораль, вѣроятно, русскаго сочиненія; почти такое же поученіе указалъ г. Востоковъ въ одной рукописи Рум. Музея (№ 27), гдѣ оно стоитъ отдѣльною статьею. Приводимъ ее, какъ для сравненія съ текстомъ сказанія объ Акирѣ, такъ и потому, что эта статья представляетъ любопытный памятникъ нашего стариннаго нравоученія, предшествовавшій обширнымъ позднѣйшимъ домостроямъ. Въ рукописи Румянцевскаго Музея XV-го вѣка, поученіе читается такимъ-образомъ на л. 409—411[80].
"Сыну, луче есть съ умнымъ камень подъимати, нежъ з безумнымъ вино пити; сыну, съ умнымъ безумья не створи, а къ неразумному не яви ума своего; сыну своему участье дай, а чужаго не возми. Сыну, иже съ тобою съвѣта не пріиметъ мужь, то съ тымъ на путь не ходи. Чадо, аще вышей тебѣ отпадеть, то не радуйся…[81] Сыну, егда вѣзнесется другъ, не завиди ему; или злоба придеть нань, то не радуйся. Чадо, сына своего отъ дѣтьства укроти, да на старость почтеть тя; аще не укротишь, прежъ дніи своихъ смиритъ тя. Сыну, не купи раба величава, ни робѣ тативѣ, да не расточать ты имѣніа. Чадо, аще кто навадитъ на друга твоего къ тебѣ, не слушай его; и твою таину понесетъ къ иному; сыну, лживъ человѣкъ сперва вѣз любленъ, а наконець въ смѣсехъ, въ коризни будетъ. Чадо, отца своего почти, да стяжанье[82] свое тебѣ оставитъ. Сыну, отнѣ и матернѣ клятвѣ не пріими, да отъ чадъ своихъ радость пріймеши. Сыну, въ нощь безъ оружія не ходи; кто вѣсть, кто тя срящеть. Чадо, якожъ левъ въ твердости своей страшенъ есть; такожъ человѣкъ въ близоцѣхъ и въ друзѣхъ честенъ есть; а иже родомъ скудъ, подобенъ есть древу при пути, яко вси мимоходящіи сѣкуть его. Сыну, аще тя пошлютъ на посольство, то не умедли, да имъ не пойдетъ въ слѣдъ тебѣ. Чадо, въ святыхъ день церкви не отлучайся. Сыну, коня не мѣя (имѣя), на чюжѣ не ѣзди; аще срящетъ, то пни посмѣюттися. Чадо, не хотяся ясти, то не яжь, да не объядьчивъ наречешися. Сыну, съ сильнымъ брани не створи; тебѣ не вѣдущу, а онъ вѣздвигнеть на тя нѣчто. Чадо, въ лжю именемъ божьимъ не кленися, да не умалится чпело дніи твоихъ; чадо, аще что обѣщаешися Богу, то не забывай…[83] Чадо, старѣйша сына (?) вѣзлюби, а меньшаго не отрини; сыну, къ печалному приходи, а утѣшнаа словеса глаголи. Чадо, безвинны крови не проліи, яко мститель Богъ. Сыну, удержи языкъ свои отъ зла, а руци отъ тадбы… Сыну аще послушаешь умна человѣка, то яко въ день жаданіе (имы?) студены воды напьешися. Чадо, аще найдетъ на тя печаль, Бога не укаряи. Сыну, аще судья будеши, то суди право, да на старость честенъ будеши. Чадо, не въжадаи попирати друга, егда ты будетъ пои рапу быти. Сыну, аще умну слово речеши, поболитъ въ сердци (?); а безумна аще стягомъ бьеши, и не вложити ему ума. Чадо, умна пославъ на посольство, немного наказывай; а безумна пославъ самъ по немъ иди. Сыну, аще тя взовуть на обѣдъ, по первому не ходи; но аще тя възовуть второе, тогда вижь яко честенъ еси, и въ честь придеши. Чадо, жолчи и горести вкушахъ, и не бы мы паче убожества. Чадо, въ знаемыхъ сѣдя не яви мудрости. Чадо, сына своего на въздержаніе учи; емужъ научишь, въ томъ пребудетъ. Сыну, луче есть умна человѣка пьяна послушать, нежели безумна трезва. Чадо, луче есть слѣпъ очима, нежели сердцьмь. Чадо, луче есть огнемь болѣти или трясавицею, нежели съ злою жоною съвѣтъ дръжати. Сыну, луче есть другъ близокъ, нежели братъ далече. Чадо, луче есть смерть, нежели золъ животъ. Сыну, егда призовешіі друга на честь, стой предъ нимъ веселымъ лицемъ, да онъ отъидетъ веселымъ сердцемъ. Сыну, аще слово изрещи хощеши, то не напрасно глаголи; зане луче есть ногою подкнутися, нежели словомъ. Чадо, егда будеши въ людехъ, тамо (?) не ходи; а пришедъ не смѣйся, въ смѣсѣ бо безумье исходитъ, а въ безумьи сваръ, а въ сварѣ тяжа, а въ тяжѣ бои, а въ бою смерть, а въ смерти грѣхъ ражается и свершается. Сыну, аще мудръ еси, егда пьянъ будеши, то не глаголи много, уменъ ея нарчеши. Сыну, аще хощеши умнаго послушати, то безумной рѣци не приложи. Сыну, перваго друга не лишайся, да и новый отъ тебѣ не отбѣжитъ… Сыну, лживо слово тяжко есть, яко олово ражьжено. Сыну, аще хощеши любитися съ другомъ, прежъ искуси его; яви ему тайну свою, и минувши днемъ разсварися съ нимъ; аще явить тайну, юже еси повѣдалъ, то не другъ. Чадо, аще званъ будеши, влѣзъ въ храмину не зри по угломъ. Сыну, въ пиру не сѣди долго, егда преже изхода твоего изженеть тя. Чадо, къ другу своему часто не ходи, егда въ бесьчестіе внидеши. Сыну, луче есть отъ мудра бьену быти, нежели отъ безумна масломъ мазану[84]…
Эта статья повторяется въ сборникѣ Р. Муз. № 358, XV—XVI вѣка, л. 309—312. Очевидно, что подобныя поученія, часто встрѣчающіяся въ старинныхъ рукописяхъ, принадлежали къ кругу любимаго чтенія грамотѣевъ того времени. Можетъ-быть, они имѣли гораздо-больше приложенія въ жизни, нежели мы думаемъ; очень-нерѣдко встрѣчаются въ нихъ черты, рисующія чисто русскій старый бытъ. Моральное направленіе было естественно при общемъ характерѣ нашей литературы, которая одинаково хотѣла быть нравоученіемъ и въ сказкѣ и въ лѣтописи. Оно выражается и прямо въ большомъ количествѣ сочиненій содержанія чисто-нравоучительнаго. Мы имѣемъ нѣсколько поученій отца къ сыну вообще, подобныхъ приведенному сейчасъ, и спеціальныхъ «о женстѣй злобѣ»; въ видѣ наставленія сыну написанъ и Домострой[85]. Составленіе такихъ поученій принадлежитъ отчасти русскимъ, но стоитъ въ тѣсной связи съ переводными статьями разныхъ писателей, Пчелой, Стословцемъ и др. Пчелу напоминаютъ и нѣкоторыя изъ наставленій Акира. Въ той же рукописи Рум. Музея (№ 363, л. 676) находится «сказаніе о пчелѣ», то-есть выписки изъ этой книги, гдѣ читаемъ: «мудры сыне, какъ будеши въ людяхъ, не смѣйся, въ смѣсѣ бо безумнѣ кощуны, а въ безуміи сваръ, а въ сварѣ бой, а въ бою смерть и грѣхъ и мука вѣчная… Сыне, искуси друга своего, первымъ днемъ разварнея съ нимъ, и аще не повѣдаетъ тайны твоея, то дружися съ нимъ, аще ли явитъ тайну твою, то отвратися отъ него»… Немногое только въ поученіяхъ Акира обще съ текстомъ арабской сказки. Напримѣръ, Гейкаръ, между-прочимъ, учитъ Надана: «прежде, нежели отправишься въ путь, возьми свое оружіе; потому-что ты не знаешь, гдѣ встрѣтишься съ врагомъ своимъ». — «Лучше носить камни и подвергать себя тяжкой работѣ съ мудрымъ, чѣмъ наслаждаться драгоцѣнными напитками съ глупцомъ». — «Испытай сперва друга, котораго выбираешь себѣ, и тогда дружись съ нимъ». — «Въ тысячу разъ хуже ослѣпленіе сердца, чѣмъ слѣпота очей.»
Въ заключительныхъ наставленіяхъ Гейкара сыну наше сказаніе ближе подходитъ къ арабскому тексту, чѣмъ біографія Езопа, гдѣ это мѣсто совершенно опущено. Притча о деревѣ передается въ арабскомъ текстѣ слѣдующимъ образомъ. Когда Наданъ сталъ оправдываться и просить прощенія у Гейкара, послѣдній сказалъ: «стояло дерево на плодопоеной землѣ, на берегу источника, по не приносило плодовъ; хозяинъ хотѣлъ срубить его, но дерево сказало: „пересади меня въ другое мѣсто, и если тогда я не принесу плодовъ, сруби меня“. Ты стоишь тутъ на берегу источника, отвѣчалъ хозяинъ, и не приносишь ничего: какъ же хочешь ты быть плодоноснымъ, когда я пересажу тебя въ другое мѣсто?» Басня о волченкѣ, отданномъ учиться грамотѣ, въ русской сказкѣ по нашему списку совершенно перепутана, потому-что не понята. Дѣло въ томъ, что когда волченку стали называть буквы азбуки, онъ въ примѣръ приводитъ названія предметовъ, всего болѣе интересующихъ его (ягненокъ, коза и т. п. у Габихта: учитель говоритъ Л. В. С… волченокъ: Lamm, Bock, Ziege…). Это каламбуръ, который трудно перевести. Всѣ остальные апологи арабской сказки, указывающіе на то, что злой отъ природы человѣкъ не сдѣлается добрымъ, какъ животное не можетъ противиться природному инстинкту, не встрѣчаются въ русской передѣлкѣ.
Разсказъ о летаніи мальчиковъ на птицахъ, повторяется и въ другихъ миѳахъ и сказаніяхъ. Одинъ древній арабскій писатель разсказываетъ, что Нимродъ, когда ему не удалось выстроить вавилонскую башню, вздумалъ взлетѣть на воздухъ на четырехъ птицахъ, къ которымъ былъ прикрѣпленъ родъ экипажа[86]. Баснословная исторія Александра Македонскаго приписываетъ такой же подвигъ своему герою. Александръ рисуется въ ней вообще такимъ человѣкомъ, котораго преслѣдуетъ желаніе узнать все, что есть чудеснаго во всей вселенной. Въ походахъ своихъ, которые наконецъ теряютъ и свой воинственный характеръ, онъ видѣлъ много этихъ чудесъ, и наконецъ рѣшился извѣдать глубину морскую и небесныя пространства. Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ послѣднемъ путешествіи Александра одна рукопись его исторіи.
…"Мысль на Александра нападе такова, какъ бы ему высота небесная у вѣдати, и хотя въ достатокъ видѣти и осязати небо руками своими… И како во истинну писаніе глаголетъ, что во всякомъ мудрецѣ довольно простоты: како мудрый человѣкъ, а въ такую недостойную мысль впаде, недовѣдомое хотя вѣдати. И скоро хотя мысль свою исполнити, и смысля дивну вещь и мудру вельми — послѣди же безумна бысть. Имяше бо у себя звѣри крылатыя, и научени летати по воздуху высоко, и мочные силою велми и крѣпки зѣло. И повелѣ себѣ устроити тотъчасъ клѣтку, нѣвкоихъ древесехъ легкихъ — таковы бо тѣ древеса легки, аки перо — и поперегъ тѣхъ звѣрей утвердити. И повелѣ ужи крѣпки съ сѣрою и висъсомъ помазаны, и ту клѣть на тѣхъ ужехъ утвердити и за четыре угла привязану и на дивіихъ звѣряхъ укрѣплену. И оконца у той клѣтки повелѣ сотворити, и мяса всякаго повелѣ и хлѣба и всякіе потребы повелѣ изготовити. Самъ же царь Александръ сѣлъ въ той клѣтцѣ и велѣлъ повязать ужами ея крѣпко и твердо, понеже бо вѣтромъ не разрушило. И звѣрей повелѣ отъ земли взотати; звѣріе же съ горы полетѣша вси вкупѣ, клѣтки же со Александромъ посредѣ ихъ носящеся на воздусѣ. Нравъ же бѣ у звѣрей таковъ: аще гдѣ. зазрятъ мясо сырое, туда и летятъ. Александръ же умысли такъ: во оконцѣ на копіе восторгнулъ мяса и показуя, вверхъ державъ. Звѣріе же гледяху на мясо то, и усердно горѣ леташе; дондеже видятъ мясо, тако и летятъ, чающе постигнути мясо и возношахуся высоко необычно на воздухъ. Куды Александръ восхотѣ летѣти, туда и мясо звѣремъ показоваше, — звѣри туда и летаху; яко уздою мясомъ звѣрей поводитъ. Но обаче трудися и не успѣ ничто же, понеже бо мало звѣремъ стало мяса, а и самъ Александръ устрашися, и страхъ его великъ объятъ, поглядая оконцемъ, — велми высоко возлетѣ, и рече въ себѣ: «аще звѣріе сіи устанутъ, тогда падутъ долу и разрушатъ клѣть и меня поразятъ». И вѣтри и бури велій восташа… тогда Александръ паки велми убояся и вострепета, и опусти копіе съ мясомъ долу, звѣри же въ той часъ опустишася долу и скоро слетѣша на землю; и разрѣши клѣть и выде Александръ изъ клѣти и рече: «неисповѣдимы судьбы Божія и несвѣдомы человѣкомъ!»
Въ числѣ русскихъ вставокъ въ сказаніе объ Акирѣ замѣтимъ, что царь Фараонъ разсуждаетъ съ своими посадниками; у Акира есть своя дружина — отроки. Анбугилъ, говоря съ Синографомъ, называетъ себя (по сп. Полеваго) Анбугилецъ, уменьшая свое имя по старинному русскому обычаю. Избавившись отъ заключенія, Акиръ прежде всего счелъ нужнымъ въ банехъ паритися. Отмѣтимъ также вставку цѣлыхъ мѣстъ: освобожденный Акиръ идетъ отъискивать свою жену и находитъ ее въ рабствѣ у Ападана, стерегущею верблюжье стадо — чего нѣтъ въ текстѣ Габихта; прибавлено и разсужденіе Фараона съ посадниками о томъ, что надо взять дань съ царя ассирійскаго.
Вмѣстѣ съ тѣмъ и самый языкъ получилъ отчасти народный складъ. Слова Акира Анадану: «не роженъ — не сынъ; не окупленъ — не холопъ; не вскорми, себѣ ворога не видать» и др. имѣютъ характеръ пословицы[87], Египетъ постоянно называется градомъ; въ такомъ же смыслѣ градъ Аливитъ. Употребленіе слова градъ въ смыслѣ царства встрѣчается нерѣдко въ старыхъ памятникахъ; такъ у насъ есть описаніе града Египта и т. п. И наоборотъ, въ сказкахъ царствомъ нерѣдко означается только городъ…
Въ текстѣ нашего сказанія довольно-темно мѣсто, гдѣ говорится о первой загадкѣ Фараона — ея нѣтъ въ арабскомъ подлинникѣ — къ которой какимъ-то образомъ припутано приказаніе Акира бить египетскаго бога Виктора. Въ спискѣ Полеваго это мѣсто почти также непонятно: божество египетское называется не Викторъ, а Дохра. Здѣсь вообще перепутано мѣсто арабской сказки о первой загадкѣ Фараона; съ ея помощью мы можемъ объяснить эту запутанность. Неясно только, какимъ образомъ зашла здѣсь рѣчь о Дохрѣ или о Викторѣ. Имя божества можно объяснить только посредствомъ варіантовъ, которыхъ у насъ мало; но общій смыслъ раскрывается изъ соотвѣтственнаго мѣста біографіи Езопа. Когда Езопъ (также, какъ Гейкаръ), чтобъ дать отвѣтъ на загадку Нектанеба, велѣлъ своимъ рабамъ взять кошку и бить ее, то египтяне бросились жаловаться царю, который, призвавъ Езопа, сказалъ ему: «ты сдѣлалъ дурно, Езопъ. Это — изображеніе богини Бибасты, которую египтяне чрезвычайно почитаютъ» {Κακῶς πεπρὰχας, Αἴσωπε.ϑεᾶς γὰρ Βυβάστεως τοῦτο εἴδωλόν ἐστιν ὸ μαγιστα σέβουσιν οἱ Αἰγύπτιοι, Vestermann 50.}. Эта богиня, которую сравниваютъ съ Артемидою, по египетской миѳологіи была дочерью Изиды и Озириса; священнымъ животнымъ ея была кошка, подъ видомъ которой почитаема была и сама богиня. По этой связи кошки съ египетскою миѳологіею, въ русской сказкѣ и могла быть рѣчь о египетскомъ божествѣ.
Гораздо-болѣе замѣчательный варіантъ противъ арабскаго текста представляютъ тѣ мѣста русскаго сказанія, гдѣ выводится египетскій посолъ Елътега. Онъ постоянно рисуется «грознымъ», а «грозенъ посолъ» по объясненію Чулкова[88], значитъ то, что встарину рѣдко посылали пословъ, какъ только для объявленія войны; причемъ обыкновенно употребляли… угрозы". Елътега, кромѣ того, отличается такими чертами, которыя можно считать списанными прямо съ натуры. Въ арабскомъ подлинникѣ не говорится ни о какихъ послахъ; русскій передѣлыватель, вставляя это лицо, долженъ былъ, слѣдовательно, описывать его такими красками, съ какими оно представлялось ему въ дѣйствительной жизни. Вспомнимъ, что сказка наша по списку, видѣнному Карамзинымъ, относится къ XV—XIV вѣку (рукопись XV вѣка есть и теперь въ Библіотекѣ Моск. Общ. Ист. и Др.), слѣдовательно ко временамъ татарщины. Акиръ, когда отправляется въ Египетъ, поступаетъ такъ же, какъ дѣлалъ Елътега въ царствѣ Синографа[89]; слѣдовательно, это черта постоянная, эпическая. Первоначальная редакція нашей сказки могла быть, безъ всякаго сомнѣнія, древнѣе и Карамзинской рукописи; она могла относиться и къ началу XIV или второй половинѣ XIII вѣка: тогда самое имя Елътеги дѣлается современностью, потому-что именно о такомъ лицѣ, вельможѣ Батыя, упоминаетъ наша исторія подъ 1243 годомъ, разсказывая о смерти князя Михаила въ ордѣ[90].
Такимъ-образомъ открываются многія черты, явившіяся единственно вслѣдствіе русской передѣлки и сближающія сказаніе объ Акирѣ съ старинною русскою жизнью. Что касается до вопроса о прямомъ подлинникѣ нашего сказанія, единственными данными, указывающими на переводъ его съ арабскаго, остается для насъ то, что, по содержанію и развитію своему, оно очень-близко къ арабской сказкѣ, и то, что мы не знаемъ древнихъ переводовъ арабскаго подлинника на греческій или другой европейскій языкъ. Сами-по-себѣ эти обстоятельства еще немного говорятъ въ пользу арабскаго происхожденія его у насъ. Филологическія соображенія были бы теперь недостаточны, за неизвѣстностью (пока) древнѣйшей редакціи сказанія; эта древняя редакція только и можетъ подвергаться филологической критикѣ, если мы, посредствомъ ея, хотимъ опредѣлить подлинникъ сказанія, потому-что приведенный нами текстъ — позднѣйшая русская передѣлка, и притомъ передѣлка очень-значительная, какъ можно судить по сравненію съ отрывкомъ, сообщеннымъ у Карамзина. Отрывокъ этотъ, кромѣ разницы въ самомъ текстѣ, рѣзко отличается отъ позднѣйшей передачи и формами языка и употребленіемъ нѣкоторыхъ старинныхъ словъ, впослѣдствіи вышедшихъ изъ обращенія. Нашъ списокъ, напротивъ, очень-часто обнаруживаетъ слѣды вліянія, испытаннаго текстомъ при каждой новѣйшей перепискѣ; многія черты языка прямо принадлежатъ XVI—XVII столѣт.[91]. Мы можемъ остановиться только на двухъ мѣстахъ сказки. Получивъ отъ Анадана подложное письмо, Акиръ «повелѣ отрокомъ своимъ кони сѣдлать врѣжи бѣлые и парту сы борзые и повелѣ на себя класти златокованные доспѣхи»; отправляясь въ Египетъ, онъ снова повелѣваетъ «сѣдлати партусы борзые и фарижи (у Полев. пост. Фарси) бѣлые»… Въ арабскомъ подлинникѣ этихъ подробностей нѣтъ. Пардусы упоминаются въ нашихъ лѣтописяхъ (Лавр. сравненье Святослава съ пардусомъ; Ипат. с. 29, 86 какъ дорогой подарокъ, и др.) и въ Словѣ о Полку Игоревѣ; но, кажется, не встрѣчаются нигдѣ, какъ такое животное, которое можно сѣдлать. Что-нибудь подобное могло, впрочемъ, быть въ древнемъ арабскомъ текстѣ. Они упоминаются и въ исторіи Александра, который, встрѣтивъ чудовищныхъ людей, «повелѣ на нихъ пустити хорты и пардосы». Слово фарижъ, напоминающее фаръ (Ипат. 56, 162 конь венгерскій; фаревьникъ с. 170) и, можетъ-быть, одного съ нимъ происхожденія, встрѣчается часто въ старинныхъ памятникахъ; имъ могло быть переведено и арабское названіе коня (фарсъ), но слово это у насъ тѣмъ неменѣе греческаго происхожденія. Въ средневѣковой греческой литературѣ оно нерѣдко встрѣчается въ формѣ φάρας, φαριον, φάρης {Du Cange, Gloss, in script, med. et inf. graecit. s. v. φάρας «equus arabicus et qui vis equus, sella instructus… haec vox passim pro quovis equo usurpatur, praesertim generoso, apud poлtastros graeculos». Gloss, med. et inf. latin, s. v. Fаrius «equus arabicus, gcnerosus; arabibus Paras».}; къ намъ перешло оно въ формѣ фарижъ такъ же, какъ имя Париса, который въ старинныхъ спискахъ троянской исторіи называется Фарижемъ. Въ той же миѳической исторіи Александра, на которую мы ссылались нѣсколько разъ, разсказывается о приходѣ его въ Римъ: «Римляне же тогда не имяху царя, но сами власть правяху, и срѣтоша Александра съ честію и со многими дарми, и ѳарижь (сирѣчь копь) изведоша, коръкодиловымъ седломъ осѣдланъ»[92]. Въ повѣсти «Дѣяніе прежнихъ временъ храбрыхъ человѣкъ», относящейся вмѣстѣ съ древнѣйшей редакціей нашей сказки къ XIV—XV или XIII—XIV вѣку, говорится: «пода Стратигъ своему зятю 30 фаревь, а покрыты драгыми наволоками»[93]. Такимъ образомъ слова эти столько же могутъ быть взяты съ арабскаго, какъ и съ греческаго и вмѣстѣ съ другими обстоятельствами указываютъ даже возможность перехода къ намъ сказки путемъ греческой литературы, которымъ, по нашему мнѣнію, и надобно объяснять ея появленіе у насъ.
Сказаніе объ Акирѣ Премудромъ пользовалось уваженіемъ у читающей публики своего времени: на это указываетъ и большое количество списковъ ея (мы насчитали до десяти извѣстныхъ печатно) и ихъ испорченность[94]. Списки Рум. и Полеваго несомнѣнно доказываютъ, что сказка перешла черезъ очень-многія руки, пока получила этотъ видъ. Важное свидѣтельство о ея извѣстности представляетъ и апокрифическая статья въ рукописи Рум. Музея № 181, относящейся къ 1523 году. Акиръ называется здѣсь рядцей Синагрипа: «бысть у него рядца именемъ Акиръ премудръ». Статья въ рукописи зачеркнута, и кажется ужь давно, такъ-что иныя слова трудно разобрать; содержаніе очень-темно по большой испорченности текста и потому, что въ рукописи недостаетъ одного или нѣсколькихъ листовъ. Статья взята, безъ-сомнѣнія, съ греческаго, какъ можно видѣть изъ ея характера и даже языка, отзывающагося переводомъ, если только это свойство его не есть слѣдствіе переписки. Съ открытіемъ греческаго ея подлинника, становится неоспоримымъ и существованіе греческаго перевода сказки о Гейкарѣ, вслѣдствіе распространенія котораго могла образоваться и біографія Езопа и эта апокрифическая исторія; тогда можно, по нашему мнѣнію, считать безошибочнымъ положеніе, что сказаніе объ Акирѣ обязано своимъ происхожденіемъ литературѣ византійской, изъ которой перешло къ намъ посредствомъ какого-нибудь южнославянскаго перевода, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ литературныхъ судьбахъ «Тысячи и Одной Ночи» опредѣляется новый фактъ, до-сихъ-поръ неизвѣстный ея изслѣдователямъ.
- ↑ См. по этому предмету любопытное начало статей И. И. Срезневскаго «О слѣдахъ давняго знакомства русскихъ съ южной Азіею въ „Вѣстникѣ Географ. Общества“ 1854.
- ↑ Въ характерѣ этихъ сношеній было нѣкоторое сходство. О торговыхъ связяхъ съ Россіей приводитъ одно свидѣтельство Крапле въ „Proverbes et dictons populaires“. Paris 1831, p. 131. Въ числѣ marchandises apportées en Flandre et dans le pays de Bruges au XIII-e et XIV-e siècles упоминаются въ старой рукописи: Dou royaume de Rossie vient cire, vairs et gris. Это послѣднее объясняетъ Крапле черезъ sorte de fourrures de prix, très recherchées.
- ↑ Это замѣтилъ уже Карамзинъ И. Г. P. V. пр. 401.
- ↑ Статья г. Эрдмана „Слѣды азіатизма въ Словѣ о П. И.“ въ Ж. М. П. Пр. 1842. T. XXXVI, 19—46. Онъ приводитъ и еврейскія слова.
- ↑ Русскія сказки. Спб. 1841, стр. ХСІХ--CIII.
- ↑ „Исторія русской словесности, преимущественно древней“ I, 232.
- ↑ Іоаннъ говорилъ посламъ его: „а вы, послове греческаго царя Мануила, слышали вы, что я вамъ сказалъ про свою землю и про свое царство индійское; а вы скажите своему царю греческому Мануплу, да продайте свое царство греческое, да купите себѣ бумаги да чернилъ, на чемъ бы вамъ писать земля моя индѣйская, да соберите себѣ писати со всѣми книжники и скорописцы, пно вамъ не переписать моего индѣйскаго царства до скончанія вѣка и во исходѣ души изъ тѣла“. Такъ передано это въ новѣйшемъ спискѣ сказанія.
- ↑ И. Г. Р. III, пр. 272.
- ↑ „Моск. Телеграфъ“ 1825. № 11, 227—235 и „Оп. Рум. Муз.“, № 363.
- ↑ Nouveaux contes arabes, ou supplément aux Mille et une Nuits, suivis de mélanges de littérature orientale, par mr l’abbé ***. Paris, 4 torn. 1788. 8°. Здѣсь во 2-мъ томѣ, VilI „исторія Синкариба и двухъ его визирей“.
- ↑ Der Tausend und einer Nacht noch nicht übersetzte Mahrchen, Erzählungen und Anekdoten, übers, v. J. v. Hammer (Deutsch von Zinserling). Stuttg. und Tüb. 1823. 1-er Bd. Vorher. XXVII.
- ↑ Тамъ же, стр. XLVII.
- ↑ Les Mille et une Nuits, traduits en fr. par М. Galland; continués par М. Caussin de Perceval, prof, de langue arabe au Collège Imperial. Tom. 1—9. Paris 1806. 12°. Здѣсь наша сказка въ 8-мъ томѣ, IV» Исторія мудраго Гейкара".
- ↑ Lesage Heycar. Conte trad, de l’arabe par Agoub. Paris. 1824. 8°. Переводчикъ пользовался двумя арабскими текстами сказки; о переводѣ см. Hermes, oder krit. Jahrbuch der Literatur, Bd. XXXIV, 2-tes Heft 274. Изъ сравненія трудовъ К. де Персеваля и Готье (который напечаталъ переводъ Агуба), критикъ выводитъ, что самъ Персеваль несвободенъ отъ недостатковъ и иногда позволялъ себѣ прикрашиванье подлинника; напротивъ, переводъ Агуба отличается гораздо-большею точностью и близостью къ подлиннику.
- ↑ Tausend U. eine Nacht. Arabische Erzählungen. Deutsch von Max. Habicht, Fr. H. von der Hagen und Carl Schall. Zweite vermehrte Auflage. Breslau 1827. XV Bde. Сказка о Гейкарѣ XIII, 86—126 ночь 561—568.
- ↑ Habihd Bd. XIII, Anmerkung 12
- ↑ Мы опускаемъ ихъ разговоры и упреки Гейкара, состоящіе изъ нравоученій съ примѣсью апологовъ, и скажемъ о нихъ при разборѣ содержанія русской сказки.
- ↑ Въ русскомъ переводѣ Казотта (Продолженіе Тысячи и Одной Ночи, арабскія сказки. Пер. съ Франц. Москва, 1794—95. 8°. T. IV, 1—96), напечатанномъ довольно-уютно, сказка наша занимаетъ почти 100 стр. Изъ этого видно, до какой степени растянута она передѣлывателемъ.
- ↑ И. Г. Р. III, пр. 272.
- ↑ Мы строго соблюдаемъ чтеніе подлинника, исправляя только неважныя ошибки, затрудняющія чтеніе и зависящія отъ незнанія писца, который пишетъ меня и мѣня поперемѣнно и т. п.
- ↑ Такія испорченныя фразы мы оставляемъ поправлять читателю. Вм. коней б… въ рукописи: и конѣй быстрыихъ отроковъ.
- ↑ У Полеваго: премудрости, земной и небесной.
- ↑ Въ рукописи нача его словомъ… ср. Полев.
- ↑ То-есть полыни.
- ↑ Въ рукописи въ пьянѣстве.
- ↑ Въ рукописи клевичи.
- ↑ Испорчено: какъ понимать это, объясняется изъ другой редакціи этого наставленія, которую мы приведемъ ниже.
- ↑ Въ другой редакціи поученія стой предъ нимъ веселымъ лицемъ, да онъ отъидетъ веселымъ сердцемъ.
- ↑ Пропускъ; пополняется изъ другой редакціи этого наставленія, которую см. ниже.
- ↑ Испорчено: и зло затворил по ни (?).
- ↑ Добавлено изъ Полев. Въ рукописи соединено ужь я тебя научилъ Акиръ премудры…
- ↑ Въ рукописи лети и ярости и злыя ярости.
- ↑ Въ рукописи иначе.
- ↑ Полеваго фарси велій.
- ↑ Въ рукописи твои два раза.
- ↑ У Полеваго изыде Анаданъ въ нощи на поле
- ↑ Въ рукописи къ себѣ Акиря на очи повторено два раза.
- ↑ Въ рукописи по ошибкѣ отецъ твои.
- ↑ Въ рукописи Сутымъ, но потомъ Сутиръ; у Полеваго Сутуръ.
- ↑ Въ рукописи повторено: и ты Онбугилъ; у Полеваго уже хощетъ умрети, аки піянъ спати.
- ↑ Полевой: ближникомъ.
- ↑ Въ рукописи перепутано: ужъ наше время даи своя многая лѣтная врѣмя имать… ср. Полеваго.
- ↑ Въ рукописи Оилевиту.
- ↑ Ср. Полеваго стр. 59.
- ↑ Въ спискѣ Полеваго это лицо называется Тургъ, можетъ-быть, испорчено изъ Сутуръ.
- ↑ Въ рукописи тоги.
- ↑ Такъ у Полеваго. Въ рукописи плода нѣсотворенную, безъ смысла.
- ↑ Такъ у Полеваго. Въ рукописи только: и ты сыщи мы умныхъ.
- ↑ Исправл. по Полевому. Въ рукописи… въ полатѣ и посольство грознаго посла Елтѣгу повѣда.
- ↑ Въ рукописи глаголати, ср. Полеваго.
- ↑ Въ рукописи предверьжи.
- ↑ Такъ у Полеваго. Въ рукописи испорчено: подножію ногамъ твоимъ достойна глава моя слово твое сотворитъ а заповѣдь и пр.
- ↑ Въ рукописи азъ есмь два раза.
- ↑ Въ рукописи вм. а стоитъ о, и потомъ поеса.
- ↑ Такъ у Полеваго. Въ рукописи глаголя ему Ѳеодулія грѣди и пр.
- ↑ Въ рукописи явися.
- ↑ Ср. въ спискѣ Полеваго стр. 62.
- ↑ Это мѣсто перепутано изъ загадки Фараона; см. выше, при разборѣ арабскаго подлинника.
- ↑ Въ рукописи царь.
- ↑ Въ рукописи есми.
- ↑ Въ рукописи наги. Объ этой птицѣ см. замѣчаніе г. Востокова, „О. Рум. Муз.“ № 363.
- ↑ Бити прибавлено по смыслу.
- ↑ Перемѣшано.
- ↑ Въ рукописи своею.
- ↑ Въ рукописи пусти мя дважды.
- ↑ Это окончательно испорченное мѣсто мы объяснимъ ниже.
- ↑ У Полеваго этихъ разговоровъ нѣтъ, но прибавлено: Анаданъ же по малѣхъ днѣхъ умроша и повергоша псомъ на съѣденіе.
- ↑ Thesaurus epist. Lacrozianus, ed. Uhlius. Lipsiæ, 1742—46. t. II, 153.
- ↑ Thesaurus etc. I, 170—172. Эрн. Яблонскій замѣтилъ, что у Плутарха упоминаются и задачи, которыя цари пересылали другъ другу, такъ-что очень-многое въ біографіи объясняется чисто-греческими источниками. О томъ же Fahr. Bibl. Græca, ed. Harless, t. I, p. 618 sq.
- ↑ Къ-сожалѣнію, мы не имѣли книги Грауэрта (Grauert), который въ диссертаціи своей («Diss. academica de Aesopo et fabulis æsopiis». Bonn, 1825) касается и вопроса о связи біографіи Езопа съ арабской сказкой.
- ↑ Такъ думаетъ, напримѣръ, ученый издатель Езопа Фр. де-Фуріа, Fab. Aesopiae… cura ne studio Fr. de Furia. Lipsiæ. 1810 p. X sq. см. также Aug. Pauly, Real-Encvclopädie der class. Alterthumswissenschaft III, 411.
- ↑ Vita Aesopi ex Vratislaviensi etc. codi. ed. Ant. Westermann. Brunsvigæ 1845. p. 2, 4
- ↑ Я пользовался изданіями: Aesopi Phrygii…. vita et fabulae gr. et lat. Venetiis MDCCLXX, изданіемъ Роберта Стефана (Excudebat Rob. Stephanus, MDXXIX. VII. Calend. septemb.) и Вестерманна.
- ↑ Здѣсь начинается соотвѣтственное мѣсто въ изд. Roberli Stephani 37—44, Vestermann 43—52.
- ↑ По Роберту Стефану, только изгнать изъ своего дома, что ближе къ арабской сказкѣ.
- ↑ Вестерманна, стр. 46—48; Роберта Стефана, стр. 39—40. Нравоученія нѣсколько-различны въ двухъ этихъ редакціяхъ. Вестерманнъ сообщаетъ еще третье, въ пред. стр. 4—5 примѣчаніе. Ни одно изъ нихъ не сходно съ помѣщеннымъ въ русской сказкѣ. Замѣтимъ, что нравоученіе поставлено здѣсь въ другомъ мѣстѣ, нежели въ арабской сказкѣ.
- ↑ Hermes, oder krit. Jahrbuch der Literatur, Bd., XXXIII, 1-es Heft. Tausend und eine Nacht und ihre Bearbeitungen, historisch-kritisch beleuchtet, стр. 96. Свои выводы авторъ подкрѣпляетъ словами С. де-Саси, что «разсказы Тысячи и Одной Ночи, по-крайней-мѣрѣ тѣ, которые безспорно принадлежать къ этому собранію, въ своемъ первоначальномъ представленіи, вездѣ дышатъ мухаммеданизмомъ и нравами арабовъ при мухаммеданскихъ халифахъ». Journal des Savans 1817. Nov. p. 686.
- ↑ Hermes, ibid. 96, 108. О нашей сказкѣ критикъ говоритъ на стр. 94, 99. Чтобъ дойдти до своего результата, онъ разсмотрѣлъ всѣ сказки въ изданіяхъ Габихта и Гаммера.
- ↑ Въ другомъ мѣстѣ мы подробнѣе займемся этимъ послѣднимъ сказаніемъ, которое также извѣстно было въ старой русской литературѣ, хотя и подъ своеобразною формою. О Маркольфѣ см. von der Hagen und Büsching, «Deutsche Gedichte des Mittelalters». Berlin. 1808 I-er Bd., и въ превосходной статьѣ Я. Гримма объ этомъ изданіи Heidelbergische Jahrb. der Literatur. 1809. V Abth. 11, 249—255.
- ↑ Мы не могли здѣсь выразить всѣхъ подробностей правописанія рукописи, обильнаго сокращеніями и титлами: для этого недостаточно шрифтовъ.
- ↑ Кажется испорчено: ни вѣзда иже гласъ предъ другы, да не явятся глаголи егда вѣставъ въздастъ тебѣ.
- ↑ Въ рукописи стяжонѣе.
- ↑ Испорчено: яко небрегъ но поминаи въ сердци благословенъ будеши.
- ↑ Въ рукописи мазуну.
- ↑ См. о Домостроѣ прекрасныя замѣчанія г. Забѣлина въ «Архивѣ» Калачова, кн. 2-й пол. 2-я, с. 43 и слѣд.
- ↑ John Dunlop’s Geschichte der Prosadichtungen. Aus d. Engi, von F. Liebrecht, Berlin 1851. 184.
- ↑ «Не купленъ — не слуга, а не рожденъ — не дитя», Снегирева «Русскіе въ своихъ пословицахъ» III, 86.
- ↑ «Русскія сказки» и пр. Москва, 1780. Ч. I, стр. 18 прим.
- ↑ Этихъ подробностей совсѣмъ нѣтъ ни въ одномъ переводѣ арабской сказки; потому мы думаемъ, что и вообще лицо Елътеги не существовало въ древнемъ арабскомъ текстѣ и внесено русскимъ передѣлывателемъ.
- ↑ Карамзинъ, изд. 6-е, ч. IV, 36 и пр. 42.
- ↑ Языкъ древнѣйшей редакціи могъ бы, кажется, одинъ дать средства для опредѣленія подлинника. По немъ было бы можно отличить, былъ ли подлинникъ арабскій или греческій; формы восточныхъ языковъ не укладываются въ наши, и складъ языка необходимо отразилъ бы это на себѣ, какъ видимъ подобное обстоятельство въ старыхъ русскихъ переводахъ ханскихъ ярлыковъ.
- ↑ Хронографъ Рум. Музея XVII в. № 4-56, л. 14-2.
- ↑ И. Г. P. III, пр. 272. Замѣтимъ, что эти слова попадаются въ сочиненіяхъ, переведенныхъ съ греческаго и перешедшихъ къ намъ черезъ болгарскіе и сербскіе переводы, какова, напримѣръ, исторія Александра. Обращая на это вниманіе, мы, кажется не ошибаясь можемъ сказать, что точно такимъ же образомъ явились эти слова и здѣсь, то-есть посредствомъ передѣлки сказанія объ Акирѣ съ перевода южнославянскаго. Въ пользу этого говоритъ и помѣщеніе сказанія въ рукописи между сочиненіями, которыя, безъ всякаго сомнѣнія, достигли нашей литературы этимъ путемъ.
- ↑ Различіе заглавій сказанія ввело въ ошибку г. Снегирева, который считаетъ сказки о Синагрипѣ и Акирѣ за два отдѣльныя произведенія (статья «о лубочныхъ картинкахъ» въ валуевскомъ сборн. 212). Грессе смѣшиваетъ Синагрипа съ Серендибомъ и считаемъ наше сказаніе переводомъ «трехъ серендибскихъ царевичей» (Allg. Literärgeschichte II Bd. 3-te Abth. 978, 994).