Очерки быта населенія Восточной Сибири *).
правитьII.
Духовный міръ и нравы крестьянства.
править
О духовныхъ сокровищахъ сибиряка я, при моемъ внѣшнемъ знакомствѣ съ сибирскою деревней, могу сказать весьма мало; можетъ быть, гдѣ-нибудь и таятся произведенія народнаго творчества, въ видѣ пѣсенъ, легендъ, сказаній, но ни мнѣ, ни кому-либо изъ довольно длинной вереницы восточно-сибирскихъ этнографовъ и бытописателей не удалось встрѣтить ничего замѣчательнаго въ этомъ родѣ. По общему отзыву всѣхъ, углублявшихся въ рѣшеніе вопросовъ этой категоріи, сибирякъ — не поэтъ, не музыкантъ и не пѣвецъ. О томъ, что сибирякъ забылъ даже свою исторію, свое кровное родство съ Россіей, что онъ уже не имѣетъ никакого понятія объ Ермакѣ, объ отношеніяхъ своихъ предковъ къ мѣстнымъ инородцамъ, сказано мною подробнѣе въ другомъ очеркѣ[1]; легендъ и преданій у него, слѣдовательно, нѣтъ никакихъ, если не считать тѣхъ отрывочныхъ сказаній, преимущественно демоническаго характера, которыя онъ позаимствовалъ отъ своихъ сосѣдей, язычниковъ-бурятъ, да обрывковъ изъ священной исторіи, слышанныхъ имъ отъ немногихъ начетчиковъ или лицъ духовнаго званія; русскій народный эпосъ ему также неизвѣстенъ, и онъ съ удивленіемъ и любопытствомъ слушаетъ изрѣдка забредающаго въ его деревню мастера говорить сказки, а такимъ мастеромъ оказывается никто иной, какъ ссыльно-поселенецъ изъ Россіи. Пѣсенъ въ Сибири также нѣтъ: вынесенныя изъ Россіи забыты, новыхъ не сложилось почему-то, можетъ быть, подъ вліяніемъ угрюмой, нерасполагающей къ изліянію чувствъ, природы, или по примѣру съ сибирскаго инородца, который называетъ пѣсней рядъ негармоничныхъ звуковъ и наборъ словъ, служащихъ выраженіемъ его минутнаго настроенія духа или просто относящихся къ какому-нибудь предмету или явленію, интересующему въ данное время пѣвца: наприм., увидитъ инородецъ упавшее дерево, когда онъ находится въ музыкальномъ настроеніи духа, и начинаетъ выкрикивать: «дерево упало, упало дерево, ахъ, большое дерево упало» и т. д., покуда не надоѣстъ или не бросите" въ глаза другой предметъ, или не придетъ на умъ какая-нибудь несложная мысль, какое-нибудь воспоминаніе. Сибирякъ вообще мало и рѣдко поетъ; сколько разъ приходилось наблюдать его при обстановкахъ, которыя непремѣнно вызвали бы русскаго или малоросса на пѣсенный ладъ, — въ дорогѣ, на покосѣ, въ лодкѣ, — и почти ни разу мы не слышали его поющимъ. Еще въ притрактовыхъ селеніяхъ, черезъ которыя проходитъ или проѣзжаетъ много чужаго народа, слышатся иногда ухарскія пѣсни подъ звуки гармоники, но эти пѣсни, очевидно, позаимствованы въ самое послѣднее время у выходцевъ изъ фабрично-промышленныхъ областей Россіи; въ дальнихъ же мѣстностяхъ губерніи пѣсенъ не слышно вовсе, кромѣ какъ на гульбищахъ и пиршествахъ разнаго рода, когда подъ вліяніемъ алкоголя душа даже сибиряка рвется наружу и хочетъ вылиться въ какіе-нибудь звуки… Что все это такъ и есть на самомъ дѣлѣ, что я не утрирую нерасположенія сибиряка ко всему поэтическому, хотя бы и къ простой пѣснѣ, — въ подтвержденіе этого я сошлюсь на авторитетъ сибирскаго историка Словцова, который въ одномъ мѣстѣ своего обширнаго труда говоритъ слѣдующее: «здѣсь помѣщаю наблюденіе, не однимъ мною сдѣланное, именно, что Сибирь не имѣетъ ни пѣсенъ, ни голосовъ, и что ей очень кстати названіе безголосой. Поетъ же въ Сибири заѣзжій чиновникъ, солдатъ или поселенецъ, жена или дочь ихъ».
Въ тѣсной зависимости отъ отсутствія пѣсенъ стоитъ и отсутствіи хороводныхъ игрищъ у иркутскихъ крестьянъ, — по крайней мѣрѣ, ни наблюдать, ни слышать о таковыхъ мнѣ не приходилось. Парни гуляютъ съ дѣвушками по улицамъ, играютъ на гармоникахъ, щелкаютъ орѣхи, орутъ иногда пѣсни, вродѣ: «погоди, мой милъ дружочекъ, я мамашѣ доложу», — но чего-нибудь похожаго на хороводы въ великорусскихъ деревняхъ — не бываетъ; даже вечбрки проходятъ иногда вовсе безъ пляса, въ одномъ лишь непрерывномъ угощеніи питіями и закусками и въ заигрываніяхъ другъ съ другомъ молодежи, или же пляска состоитъ, главнымъ образомъ, изъ"французскикъ кадрелей", съ форсомъ откалываемыхъ подъ звуки гармоники, а иногда и скрипки. Этотъ инструментъ появился въ Сибири благодаря ссыльно-поселенцамъ: въ числѣ ихъ попадаются музыканты, которые и кормятся часть года отъ своего ремесла, расхаживая по вечоркамъ, свадьбамъ или просто по кабакамъ и за нѣсколько стакановъ водки и двугривенный денегъ немилосердно пиля смычкомъ до тѣхъ поръ, пока руки не отказываются имъ служить. Впрочемъ, въ нѣкоторыхъ — особенно въ торгово-промышленныхъ пунктахъ — парни предпочитаютъ игру въ карты всякимъ другимъ удовольствіямъ: вслѣдствіе обилія денегъ въ этихъ пунктахъ, азартныя игры на деньги весьма развиты, такъ что въ каждомъ общественномъ мѣстѣ — на сборнѣ, въ ямщицкой, въ кабакѣ — всюду можно встрѣтить группы игроковъ отъ 15-ти лѣтняго возраста, ставящихъ на-конъ не только мѣдныя, но и серебряныя монеты. Вообще, всякія азартныя игры составляютъ любимую забаву населенія; такъ, орлянка извѣстна, какъ кажется, въ самыхъ глухихъ деревушкахъ. Очень охотно присутствуютъ также ста рые и малые на конскихъ бѣгахъ; при этомъ заключаются довольно крупныя пари, достигающія десятковъ рублей. Есть не мало любителей изъ числа состоятельныхъ хозяевъ, которые, прослышавъ о томъ, что гдѣ-нибудь, хотя бы за сотню верстъ отъ нихъ, «объявился бѣгунецъ» чрезвычайной рѣзвости, пріѣзжаютъ нарочно поглядѣть его и помѣряться съ нимъ рѣзвостью своего «бѣгунца»; слухъ о такомъ состязаніи каждый разъ быстро разносится по округѣ и собираетъ ко дню бѣговъ цѣлыя толпы зрителей. Наконецъ, большія селенія (есть нѣсколько свыше 500 дворовъ, съ массой живущаго въ нихъ «культурнаго», торговаго люда) отъ времени до времени посѣщаются труппой жалкихъ акробатовъ изъ числа оставшихся не у дѣлъ, по закрытіи иркутскаго цирка, или странствующими «драматическими артистами» изъ ссыльныхъ, пляшущими, поющими сальные куплеты, разсказывающими сцены изъ жидовскаго быта, ставящими какіе-то водевили, живыя картины и т. д. словомъ", просвѣщающими обывателей этихъ торговыхъ центровъ на всѣ лады.
Подведемъ нѣкоторые итоги всему здѣсь сказанному. Сибирякъ оказывается весьма далекимъ отъ мистицизма, плохимъ сыномъ церкви даже съ обрядовой точки зрѣнія, ничего не получающимъ отъ школы и вообще просвѣщенія, совсѣмъ ничего не читающимъ и поэтому имѣющимъ самое смутное понятіе о мѣстѣ, занимаемомъ имъ въ ряду современныхъ ему условій и явленій общественной жизни, и о своихъ отношеніяхъ къ нимъ; далѣе, у него не имѣется поэтической жилки, онъ склоненъ къ грубымъ удовольствіямъ, которыя и предлагаются ему услужливо отверженцами культурнаго общества, заискивающими передъ нимъ, какъ вообще заискиваетъ голодная нужда передъ сравнительною сытостью и довольствомъ. Весьма естественно, что, въ результатѣ всѣхъ этихъ причинъ и обстоятельствъ, всякій сибирякъ не изъ числа безхозяйныхъ пролетаріевъ, находящихся здѣсь въ полномъ подчиненіи у капиталистовъ такъ же, какъ и вездѣ, въ высокой степени самостоятеленъ и самонадѣянъ. Мнѣ кажется, что не малую роль въ ряду причинъ, обусловившихъ это послѣднее качество сибиряка, играетъ присутствіе въ Сибири уголовно-ссыльныхъ, представляющихъ собою живой примѣръ того, къ чему ведутъ «россійскіе» порядки и россійская культура: видя эту массу безпріютнаго люда, жалкаго, часто лишеннаго всякаго человѣческаго достоинства, — люда, въ числѣ коего нерѣдко попадаются и представители культурнаго класса, съ несравненно болѣе широкими кругозорами, чѣмъ тѣ, которые имѣются у жителей сибирской глуши, — сибирякъ пріучается третировать свысока все непонятное ему и чуждое его жизненной обстановкѣ. Онъ съ любопытствомъ слушаетъ разсказы ссыльныхъ о благахъ культуры, съ которою они имѣли возможность познакомиться до ссылки въ глушь; они, можетъ быть, хвастаются передъ нимъ тѣми осязательными результатами, которыхъ достигъ человѣческій умъ на пути подчиненія себѣ силъ природы и въ стараніяхъ достяженія лучшаго соціальнаго устройства; но они сами, эти разскащики и превозносители западной культуры, служатъ сибиряку живымъ доказательствомъ существованія въ ней изъяновъ: онъ не безъ основанія можетъ ихъ спросить, почему же они не ужились тамъ, гдѣ такъ хорошо, въ тѣхъ условіяхъ, которыя такъ превосходятъ сибирскія, почему они — эти артисты, музыканты, письменные люди, столичные жители, крестьяне-общинники и проч. и проч. — впали въ бездну порока и нищеты, почему они, кичащіеся передъ нимъ своимъ умственнымъ кругозоромъ, теперь пресмыкаются передъ нимъ изъ-за куска хлѣба, изъ-за стакана водки? Значитъ, не все такъ хорошо тамъ, въ Россіи, какъ они говорятъ; значитъ, существующія тамъ жизненныя условія способствуютъ низведенію человѣка на ступень безличнаго наемника или даже шута — скорѣе, нежели порядки глухой, «необразованной», но сытой сибирской жизни?… И поэтому онъ, сытый сибирякъ, представляетъ собой чудесный типъ человѣка, глубоко вѣрующаго въ непреложность всего сущаго вокругъ него; онъ никуда не стремится, у него нѣтъ никакихъ идеаловъ, онъ доволенъ своимъ умственнымъ кругозоромъ, онъ не признаетъ возможности другаго порядка вещей, кромѣ нынѣшняго, ибо нынѣшній даетъ ему сытость и довольство, а, слѣдовательно, онъ хорошъ; и единственное, о чемъ развѣ хлопочетъ сибирякъ, это отъ нынѣшняго же порядка вещей заполучить по возможности больше для своей утробы…
Самомнѣнію сибирика способствуютъ еще его столкновенія съ представителями другихъ сословій и профессій, особенно съ представителями умственнаго труда. Какъ на подборъ, огромное большинство этихъ представителей обладаетъ нравственными качествами весьма сомнительнаго достоинства и постоянно роняетъ свой авторитетъ «образованныхъ» людей или просто «господъ» въ глазахъ массы, которая этимъ самымъ пріучается съ чувствомъ собственнаго достоинства или даже превосходства смотрѣть на всѣхъ этихъ засѣдателей, лицъ духовнаго званія, писарей, врачей и проч., которые играютъ въ карты, пьянствуютъ и безобразничаютъ, какъ и простые смертные, берутъ взятки и продаютъ «законъ», которому они служатъ, на каждомъ шагу, никакихъ умственныхъ наслажденій не знаютъ и вообще никакой культурной пропаганды въ деревнѣ не ведутъ. Вглядывается крестьянинъ въ поведеніе этихъ культуртрегеровъ и узнаетъ въ нихъ самого себя, только одѣтаго въ лучшее платье, употребляющаго болѣе изысканныя явства и питія, — словомъ, имѣющаго болѣе денегъ для удовлетворенія своихъ потребностей и прихотей; отсюда является логическій выводъ, что деньги суть первое и послѣднее условіе для достиженія культурнаго уровня; а такъ какъ онъ, крестьянинъ, зналъ и раньше, что въ деньгахъ-то и есть счастье, и даже не рѣдко замѣнялъ въ разговорѣ первое слово послѣднимъ (вмѣсто «разбогатѣть» — «найти свое счастье»), то онъ съ нѣкоторымъ презрѣніемъ относится къ «образованности» культурныхъ людей, которая сама по себѣ, безъ денегъ, ни въ чемъ не проявляется и никакой цѣны не имѣетъ. Конечно, эта увѣренность крестьянъ иногда колеблется передъ очевидностью, когда культура и «образованность» выказываютъ передъ ними свою истинную силу не въ зависимости отъ содержанія мошны ея піонера; но пока подобныхъ доказательствъ нѣтъ налицо и они не бьютъ въ глаза, крестьянинъ склоненъ въ каждомъ проявленіи культурныхъ началъ видѣть или глупость, въ лучшемъ случаѣ — непрактичность, или же подвохъ подъ него, крестьянина, съ цѣлью извлеченія изъ его кармана денегъ, нужныхъ для поддержанія достоинства культуртрегеровъ. Въ первомъ случаѣ онъ относится къ новаторству пренебрежительно, во второмъ — подозрительно. Какъ велико бываетъ самомнѣніе отдѣльныхъ лицъ изъ числа крестьянъ, ощущающихъ всею утробой свою сытость и довольство и при текущемъ въ сибирской деревнѣ порядкѣ вещей, видно, напримѣръ, изъ замѣчанія одного моего собесѣдника, съ которымъ я пробовалъ говорить о школѣ, грамотѣ и книгахъ:
— Да къ чему намъ эти самыя книги-то, никакъ я въ толкъ не возьму!… По нашему, баринъ, по деревенскому разсужденію, такъ книги эти всѣ выдуманы людьми, которымъ ѣсть нечего; ну, а у насъ, слава Богу, на нашъ вѣкъ хватитъ и безъ книгъ!
Очень хорошо сказалось отношеніе деревни къ продуктамъ культуры и къ человѣку, говорившему «отъ науки», въ слѣдующемъ случаѣ. Оставившій недавно постъ иркутскаго генералъ-губернатора, графъ Игнатьевъ, возъимѣлъ мысль содѣйствовать распространенію въ Восточной Сибири улучшенныхъ земледѣльческихъ орудій, въ которыхъ ощущается — хотя еще и не сознается крестьянами — крайняя необходимость, въ виду мѣстныхъ условій земледѣлія. Дѣло въ томъ, что пашни тамъ не унавоживаются изъ вѣка, вслѣдствіе чего верхніе слои уже довольно истощены, тогда какъ болѣе глубокіе еще свѣжи; такимъ образомъ, нынѣшняя задача земледѣльца заключается въ томъ, чтобы извлечь изъ нижняго слоя своей пашни ближе къ поверхности жирный слой почвы, а это можетъ быть достигнуто только глубокою вспашкой; точно также, эта послѣдняя должна составить наиболѣе вѣрное предохранительное средство отъ донимающихъ земледѣльца весеннихъ засухъ; экстирпаторы весьма пригодны для борьбы съ вредными травами, изъ коихъ осотъ (чертополохъ), наприм., превратилъ уже не одну сотню десятинъ пашни въ пустыри; чрезвычано полезно было бы также распространеніе вѣялокъ и молотилокъ, которыя сохранили бы крестьянству массу рабочаго времени, употребляемаго теперь на орудованіе цѣпомъ и лопатой, и доставляли бы зерно въ болѣе чистомъ видѣ и т. д. Въ виду разбросанности здѣшнихъ поселеній, было рѣшено устроить не постоянные, неподвижные склады въ двухъ-трехъ пунктахъ губерніи, какъ это обыкновенно дѣлается, а попытаться производить по селеніямъ наиболѣе земледѣльческихъ мѣстностей экскурсіи съ подвижными складами образцовыхъ орудій и тутъ же, на мѣстахъ, демонстрировать ихъ на глазахъ у публики, производя примѣрную вспашку, бороньбу и проч. Завѣдываніе всѣмъ этимъ дѣломъ досталось на долю одного молодаго агронома, весьма заинтересовавшагося этою идеей и горячо принявшагося за ея выполненіе. На двухъ, трехъ телѣгахъ путешествовалъ онъ или его помощникъ по селеніямъ и, пользуясь, преимущественно, праздничными и воскресными днями, производилъ практическіе опыты пригодности орудій на глазахъ у деревенской публики. Вотъ объ отношеніяхъ этой публики къ новому дѣлу у на которое серьезно и обстоятельно обращалось ея вниманіе, я и хочу сказать нѣсколько словъ.
Пріѣздъ транспорта орудій встрѣчался населеніемъ каждой деревни не безъ недоумѣнія. Двѣ телѣги, съ какою-то странною кладью, покрытой брезентами, медленно двигаются по улицамъ села; на одной изъ нихъ развѣвается небольшихъ размѣровъ трехцвѣтный національный флагъ; сзади ѣдетъ телѣжка съ демонстраторомъ. Дѣло къ вечеру, канунъ праздника; публика толпится около кабаковъ или сидитъ на лавочкахъ у своихъ воротъ; всѣ смотрятъ съ напряженнымъ вниманіемъ на поѣздъ, который направляется къ «сельскому управленію», сборнѣ тожь.
— Цыгане, что-ль? — спрашиваетъ съ недоумѣніемъ баба мужика.
— Какіе цыгане!… Чего брешешь!… Должно такъ, что нѣмцы съ товаромъ.
— Гляди, братцы, вѣдь, это звѣринецъ, надо полагать! У насъ въ Казани такъ-то однова, глядимъ, везутъ клѣтки съ звѣрьемъ… — объясняетъ поселенецъ.
— Пойти, нѣшто, посмотрѣть? — спрашиваютъ другъ друга разговаривающіе и дѣланно медленно идутъ къ сборнѣ; ихъ обгоняетъ рой ребятишекъ, которые что-то визжатъ, въ восторгѣ отъ новинки, взбаломутившей сонную жизнь деревни.
Около телѣгъ, остановившихся у сборни, цѣлая толпа; нѣкоторые смѣльчаки поднимаютъ край брезента и съ удивленіемъ глядятъ на невиданныя «машины». Потомъ, поприглядѣвшись къ «начальнику» и къ его работнику, начинаютъ спрашивать, — что и къ чему? Руководитель даетъ отвѣты неохотно, зная уже по опыту, что къ словамъ его все равно, какъ и что онъ ни говори, будутъ относиться недовѣрчиво и насмѣшливо; и дѣйствительно, лишь только становится яснымъ, что привезены «новыя сохи», которыми будутъ пахать на-показъ, какъ начинаютъ раздаваться насмѣшливыя замѣчанія:
— Хо, хо! Господа взялись за умъ, насъ учить пахать хотятъ!… Безъ нихъ, вишь, мы никакъ не наладимся!
— Да, братъ, теперь повертись вотъ за нѣмецкою-то сохой… Еще и денежки за нее готовь!
— Охъ, братцы, и хитра-жь эта самая казна стала!… На какія штуки пускаться начинаетъ, чтобъ поболѣ податей съ насъ слупить!
— Де нѣшто это казна?… Это не казна, а графъ поселенцевъ обучить хочетъ пахать; только — шалишь, ихъ не скоро за соху поставишь!
Руководитель чувствуетъ себя отъ такихъ разговорахъ очень нехороша и, объяснивъ, по обязанности, что нужно, спѣшитъ уйти на земскую квартиру; работникъ философски куритъ трубку, задавъ лошадямъ корму. Толпа продолжаетъ зубоскалить, хотя, какъ видно, отнеслась внимательно къ заявленію, что «завтра послѣ обѣденъ на выпуску будемъ пробовать новыя сохи».
— Ты что-жь, Петръ Иванычъ, пойдешь? — спрашиваетъ одинъ ѳома другаго.
— Ну, и безъ меня много дураковъ наберется.
— А я, — кричитъ третій, — не только самъ не буду заводить этихъ штукъ, а и дѣтей своихъ прокляну, если только они вздумаютъ кидать отцовскую и дѣдовскую кормилицу — соху!
— Это правильно! Взять нашу соху-Андревну: съ ней и между кореньями пройдешь, и ходъ у ней легче. Для этихъ-то новыхъ надо тройку коней, а не одного…
— Да и кони-то наши не пойдутъ безъ оглобель: испужается конь сохи новой — только и вѣку было, да и себя погубитъ.
— Знамо, испугается! А то — просто не пойдетъ, только намучаешься съ нимъ.
Такіе разговоры происходятъ и вечеромъ, и на другой день утромъ, передъ испытаніемъ. На это послѣднее сходится, все-таки, много народу, одни изъ любознательности, другіе — изъ простаго любопытства (къ числу этихъ принадлежатъ бабы и ребята), третьи — изъ желанія видѣть воочію позоръ «новыхъ сохъ», причемъ самый фактъ предстоящаго позора, на ихъ взглядъ, не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію. Кто-то изъ защитниковъ «сохи-Андревны» пріѣхалъ съ ней, чтобы сдѣлать распашку тутъ же, рядомъ съ работой новыхъ конкуррентовъ. Руководитель устанавливаетъ плуги, показываетъ дѣйствіе рычаговъ, объясняетъ смыслъ и значеніе каждой принадлежности орудія.
— Хо, хо!… Гаекъ-то сколько!… Одну потеряешь, коня надо продавать, новую соху исправлять; а исправишь, пахать не на чемъ будетъ, все-жь и конь нуженъ, хотя бы и для новыхъ сохъ!
— Нѣтъ, Микитъ!… Ты вишь, господинъ-то управляется съ ней въ очкахъ: такъ ты, тово, коли новую соху заводить будешь, такъ и очки заводи; а безъ нихъ она, братъ, не пойдетъ!
— Не пойдетъ, хо-хо!…
Наконецъ, лошадь запряжена въ двухколесный венгерскій плугъ Рансома, руководитель пошелъ за плугомъ по бороздѣ, дѣлаемой въ цѣлинѣ; отваливаемый пласть ложился ровно и хорошо'. Толпа какъ бы замерла; потомъ послышались восклицанія, потомъ нѣсколько человѣкъ, а за ними цѣлые десятки бросились къ прокладываемымъ одна за другой бороздамъ, мѣряя ихъ глубину, глядя, нѣтъ ли огрѣховъ, удивляясь ровности дна пахотнаго слоя. Руководитель пускаетъ идти лошадь одну, не управляя ею и не держась за плугъ, и эффектъ производитъ замѣчательный:.бросаются на-перебой подержаться заручку плуга, запрягаютъ своихъ коней, чтобы посмотрѣть, пойдутъ ли они безъ оглобель, пускаютъ плугъ по ложбинкамъ и пригоркамъ и т. д. Потомъ настаетъ очередь восхищаться шведскимъ пароконнымъ плугомъ Говарда; но восторгъ доходитъ до крайнихъ предѣловъ, когда пускаются въ ходъ двухлемешные плуги Эбергарда и Эккерта: когда послѣдній, при пахотѣ «на другой рядъ», начинаетъ изъ глубины 4—4½ вершковъ выворачивать полусгнившіе корни деревъ и красиво ведетъ двойную борозду шириной въ 11 вершковъ, причемъ комья земли, оставшіеся отъ первой вспашки, превращаются въ «пухъ», то наиболѣе экспансивные изъ зрителей, преимущественно изъ молодежи, забѣгаютъ съ боковъ, шныряютъ подъ самыми ногами у лошадей, щупаютъ взрыхленный слой руками и громко, захлебываясь, кричатъ, немилосердно* преувеличивая всѣ достоинства плужной обработки:
— Борозда-то аршинъ съ лишнимъ въ ширку!… А въ глубь беретъ страсть: четверти двѣ въ аккуратъ!
Кое-кто изъ стариковъ диву дается: откуда бы здѣсь кореньямъ взяться, когда и у нихъ на памяти на этомъ мѣстѣ никогда лѣсу не было, а всегда — пашня? Ѳомы-невѣрные теряютъ почву подъ ногами, но все же. продолжаютъ въ разговорѣ другъ съ другомъ подъискивать недостатки въ «новыхъ сохахъ»; прочіе восхищаются, называя плуги «кладомъ», «умственною вещью». Дѣлается нѣсколько заказовъ, хотя каждый разъ значительно менѣе, чѣмъ можно бы ожидать, судя по восторгамъ толпы; причиной этому служитъ, можетъ быть, высокая цѣна плуговъ (доставка изъ Россіи обходится очень дорого, до 4—5 руб. на пудъ), отъ 20 до 55 руб. за одинъ[2]; но, можетъ быть, здѣсь играетъ роль и болѣе глубокая причина: дѣйствіемъ «новыхъ сохъ» восторгаются, но инертность и отсутствіе сознанія о пользѣ перехода отъ «старинки» къ новому производятъ то, что восторги остаются платоническими («на охотника ежели, штука важная») и даже быстро преходящими. На село — домохозяевъ въ 300400—дѣлается 3—5 заказовъ, преимущественно «двойчатокъ», т.-е. двухкорпусныхъ плуговъ; конечно, закащиками являются, главнымъ образомъ, богачи, которымъ просто изъ любопыства хочется имѣть новинку, посмотрѣть, «что изъ нея выйдетъ». Такъ какъ доставка плуговъ можетъ бытъ сдѣлана только къ будущей веснѣ, то проходитъ достаточно времени для того, чтобы образумиться нѣкоторымъ изъ пылко восхищавшихся «новыми сохами»: дѣйствительно, ко времени уплаты денегъ за плуги насчитывается, въ общемъ, уже до одной шестой части «образумившихся», отказавшихся отъ своихъ заказовъ (благо задатки при заказахъ не требуются). Отношеніе другой части закащиковъ къ пріобрѣтеннымъ ими орудіямъ еще болѣе достойно вниманія, какъ это видно изъ слѣдующаго. Черезъ нѣсколько недѣль послѣ доставки заказанныхъ плуговъ закащикамъ, руководитель всей этой операціи начинаетъ собирать по пути свѣдѣнія, какъ обстоитъ дѣло съ новыми сохами на мѣстахъ. Оказывается, что Василій Гавриковъ выѣхалъ разъ съ плугомъ на пашню, да не пошелъ онъ у него почему-то; побился съ нимъ — и бросилъ: теперь, вонъ, подъ навѣсомъ, валяется. Идетъ руководитель съ Гавриковымъ подъ навѣсъ; плугъ лежитъ на боку, въ забросѣ.
— Ну, что же у васъ тутъ не ладится?
— Непородящая для насъ штука, и все тутъ! Возжайся съ ней, — времени-то восколько пропадетъ! Каки-то рычаги, то опускай ихъ, то подымай…
Словомъ, недовольство плугомъ у него общее, ибо плугъ требуетъ нѣсколько большаго къ себѣ вниманія, нежели соха; онъ жалуется на неисправности въ плугѣ зря, ибо онѣ оказываются именно тѣми самыми, которыя еще до выписки орудій были предусмотрѣны руководителемъ, тогда же объяснявшимъ покупателямъ, что, получивъ плугъ, имъ нужно будетъ сдѣлать то-то и то-то, здѣсь подвинтить гайку, поточить ножъ и т. п. Но кратковременное увлеченіе плугомъ у Гаврикова за зиму прошло, и малѣйшей неладицы съ «новою сохой», при первомъ примѣненіи ея на практикѣ, было уже достаточно, чтобы совершенно уронить ее въ его глазахъ; тридцати двухъ рублей, за нее заплаченныхъ, хотя и жалко немножко, но не такъ, чтобъ ужь очень: вали, поэтому, новую соху подъ насѣвъ, — чего надъ ней думать и время терять, да голову ломать? Въ этомъ небрежномъ отношеніи къ вещи, стоющей 32 р., сказывается зажиточность Гаврикова: ему понравилась новинка, онъ заплатилъ за нее деньги, потомъ новинка перестала нравиться и онъ ее бросилъ, — вотъ и все. Крестьянинъ побѣднѣе, наприм., какой-нибудь волоколамецъ или звенигородецъ, затративъ 6— 8 руб. на покупку плуга, вертитъ его и такъ, и этакъ, приспособляетъ его и самъ съ лошадью къ нему приспособляется, пока все пойдетъ у него на ладъ: 6—8 р. для средняго русскаго мужика — деньги; а тридцать два рубля для средняго сибиряка — не слишкомъ важное дѣло. Послѣ того, какъ руководитель тутъ же, на глазахъ у Гаврикова, «исправитъ» плугъ и, упросивъ хозяина вмѣстѣ съ нимъ ѣхать на пашню, испробуетъ плугъ на дѣлѣ и вновь докажетъ его огромное превосходство надъ сохой, Гавриковъ опять сдается и начинаетъ пахать плугомъ… Надолго ли? можетъ быть, опять до первой «неладицы»?
Другой покупщикъ, богатый крестьянинъ, держащій четырехъ работниковъ, пріобрѣлъ плугъ съ совершенно опредѣленною цѣлью, — усилить производительность работы, чтобы уменьшить число работниковъ. Но онъ также ошибся въ разсчетахъ и поэтому сильно негодуетъ на «новую соху»: работа ускорилась лишь очень незначительно, можетъ быть, не безъ умысла со стороны работниковъ. «Что же мнѣ за выгода отъ этой штуки? — разсуждалъ хозяинъ, — только работникамъ удовольствіе доставилъ; онъ теперь идетъ за плугомъ, да трубочку себѣ покуриваетъ, а мнѣ барыша никакого нѣтъ». Очевидно, что значеніе болѣе глубокой вспашки для этого хозяина совершенно темно; онъ ожидалъ отъ плуга болѣе осязательной для себя выгоды, разочаровался и также забраковалъ «новинку».
Сельское хозяйство находится еще въ періодѣ экстензивнаго развитія не только въ описываемой мѣстности, но и во всей Сибири; а такъ какъ и при нынѣшнихъ системахъ полеводства многіе изъ хозяевъ пользуются завиднымъ достаткомъ, то мнѣніе, что эти системы суть именно послѣднее слово сельско-хозяйственной мудрости, весьма укоренилось въ населеніи;отсюда является та инертность, которая служитъ значительнымъ препятствіемъ для всякаго прогресса въ этомъ дѣлѣ: зачѣмъ искать лучшаго, когда и нынѣшнее хорошо? Правда, нынѣшній способъ хозяйства чрезвычайно неустойчивъ: сегодняшній богачъ, который можетъ только приблизительно сказать, что у него въ конскомъ табунѣ ходитъ на волѣ, почти круглый годъ на подножномъ корму, штукъ сорокъ лошадей разныхъ возрастовъ, да дома для работы держится штукъ 15—20, а рогатаго скота отъ года и старше, «надо полагать», штукъ 30 наберется, телятъ же — «неизвѣстно сколько, надо бабъ спросить», — этотъ богачъ послѣ двухъ неурожаевъ и падежа скота оказывается уже въ разрядѣ только средне-обезпеченныхъ скотомъ; но пройдетъ лѣтъ пять, въ теченіе коихъ ужасная сибирская гостья — чума — къ нему во дворъ не заглядывала и Богъ своевременно «дождичка посылалъ», и опять коровы считаются у него десятками, а запашка вновь возростаетъ до размѣровъ, возможныхъ при наличномъ количествѣ рабочей силы, своей и наемной. Приходо-расходные бюджеты крестьянскіе велики и достигаютъ, при среднемъ достаткѣ, нѣсколькихъ тысячъ рублей; но остатки отъ приходовъ не велики, ибо самые расходы производятся нерѣдко зря, ради экстензивнаго расширенія хозяйства. Одинъ изслѣдователь спросилъ какъ-то богатенькаго крестьянина, когда тотъ жаловался ему на массу работы, употребляемой на сѣнокошеніе, — къ чему же онъ столько ставитъ сѣна, когда на него почти нѣтъ сбыта?
— А какъ же безъ сѣна будешь?… Лошадей, вѣдь, надо кормить??
— Да, это — конечно. Ну, а на лошадяхъ — въ извозъ, что ли, ходите?
— Нѣтъ, у насъ этого въ заведеніи нѣтъ, чтобы въ извозъ ходить. А такъ, по-домашности нужны; сѣно, напримѣръ, съ покосовъ привезти — одно чего стоитъ?… Почитай, всю зиму возимъ!
И больше онъ ничего не съумѣлъ сказать въ оправданіе необходимости и разумности его строя хозяйства. По его словамъ выходило, что сѣно нужно, чтобы лошадей кормить, а лошади нужны, чтобы сѣно возить; между тѣмъ, приходо-расходный бюджетъ крестьянина отъ такого способа затраты труда и капитала возростаетъ непомѣрно, причемъ, однако, не остается, въ результатѣ этихъ операцій, сколько-нибудь значительныхъ барышей. А если и остаются барыши, то они идутъ или въ кубышку, или употребляются на еще большее расширеніе хозяйства, но все въ томъ же экстензивномъ направленіи.
Ко всѣмъ изображеннымъ здѣсь качествамъ сибиряка нужно присоединить еще одно, которое имѣетъ огромное вліяніе на теченіе всей общественной и даже домашней жизни населенія; качество это — крайне недовѣрчивое отношеніе не только къ чужимъ, пришлымъ людямъ, но и къ своимъ односельцамъ, даже къ близкимъ роднымъ, и въ зависимости отъ этого — скрытность характера. Здѣсь, наприм., весьма часто практикуется обычай передачи имущества пришедшимъ въ старость хозяиномъ зятю или пріемышу; непремѣннымъ условіемъ, сопровождающимъ эту передачу, бываетъ заключеніе письменнаго договора, въ которомъ подробно, до послѣдней сковородки, перечисляется все недвижимое и движимое имущество, отдаваемое старикомъ молодому, и весьма подробно оговаривается, — какое удовольствіе" будетъ доставлять молодой старику: пища, пріютъ, шесть овчинъ въ годъ на полушубки, столько-то аршинъ сукна на подвертки, пара броденъ, рукавицы, шапка, полдесятины хлѣба ежегодно («присѣвокъ») «въ любомъ мѣстѣ поля» (а то худшій кусокъ дадутъ) на покрытіе мелкихъ нуждъ, похоронить по смерти по христіанскому обряду и отслужить девять заупокойныхъ обѣденъ, — все это оговаривается, всему назначаются сроки выдачи и пользованія. Въ результатѣ, взаимныя отношенія договорившихся сторонъ дѣлаются весьма непривлекательными: онѣ только и дѣлаютъ, что слѣдятъ другъ за другомъ, не нарушилъ ли кто-нибудь правъ другой стороны. Такъ же относятся главы различныхъ хозяйствъ одинъ къ другому: они вѣчно на-сторожѣ, подозрительно поглядывая на сосѣда. Увѣряютъ, что случаи, когда одинъ сибирякъ довѣритъ другому рубль денегъ на покупку какой-нибудь мелочи или поручитъ свою лошадь для производства какой-нибудь общей работы, или положится на его слова въ какомъ-нибудь дѣлѣ, эти случаи, говорятъ знающіе сибирскую деревню люди, чрезвычайно рѣдки и являются исключеніемъ изъ общаго правила: полагаться только на себя и ни на кого другаго. Такое отчужденіе остается не безъ вліянія и на сибирскую манеру держаться въ обществѣ: сибиряки вообще молчаливы и даже угрюмы; поэтому, въ гостяхъ, когда собираются не исключительно близкіе родные или знакомые, разговоры идутъ очень туго; гости налегаютъ преимущественно на яства и питіи; особенно же выручаютъ всѣхъ, въ этихъ случаяхъ, кедровые орѣшки, которые, по справедливости, называются «сибирскимъ разговоромъ» и составляютъ необходимую принадлежность (конечно, послѣ чая и водки) всякихъ недѣловыхъ сношеній сибиряковъ и сибирячекъ: даже не у очень богатыхъ крестьянъ тарелки съ орѣшками не сходятъ со стола во все время посѣщенія гостей, — изъ рта у деревенскихъ дѣвицъ и парней сыпятся орѣховыя скорлупки даже во время вечернихъ прогулокъ по улицамъ села, — орѣхи же щелкаютъ нѣкоторые бородатые мужики, сидя на сельскомъ сходѣ и прислушиваясь къ тому, что говоритъ староста или читаетъ писарь.
Въ дѣлахъ общественныхъ также нѣтъ никакой вѣры никому, такъ или иначе выдвигающемуся изъ сѣрой массы: по мнѣнію мірянъ, у каждаго старшины, старосты, вахтера, сборщика, писаря — рыльце въ пушку; да это, можно сказать, есть и на самомъ дѣлѣ такъ, и неудивительно, что про воровъ идетъ дурная слава: удивительно то, что сегодняшніе критики и порицатели дѣйствій своихъ выборныхъ, попавъ сами завтра въ таковые, начинаютъ поступать во всемъ согласно преподаннымъ примѣрамъ, т.-е. тянутъ къ себѣ въ домъ все, что худо лежитъ, изъ общественнаго достоянія. «У насъ кого ни выбери, все одинъ толкъ будетъ», — говорили мнѣ не разъ крестьяне сами про себя и… не краснѣли при этомъ. Всякое чужое, не свое начальство, — всѣхъ этихъ засѣдателей, акцизныхъ, докторовъ и проч., — сибирякъ тѣмъ болѣе считаетъ «старающимися» только о своей личной выгодѣ; безкорыстной преданности дѣлу и службѣ онъ не понимаетъ, ибо, какъ кажется, не имѣлъ хотя бы немногихъ случаевъ наблюдать подобнаго рода чувствованій; поэтому онъ этихъ господъ не уважаетъ и только, какъ говорится, терпитъ; а разъ у него есть сколько-нибудь «капиталовъ», которые даютъ ему возможность никому не кланяться по обязанности, то онъ съ нѣкоторымъ презрѣніемъ смотритъ на всѣ эти «власти» или считаетъ себя, по крайней мѣрѣ, равнымъ имъ. Эта вотъ черта въ сибирякѣ — сознаніе собственнаго достоинства — дѣйствуетъ на человѣка, привыкшаго къ халуйству и раболѣпству русскихъ «бывшихъ помѣщичьихъ крестьянъ», сидящихъ нынѣ на кошачьемъ надѣлѣ, весьма притягательнымъ образомъ и заставляетъ прощать ему многое. Пріятно видѣть, какъ угрюмо-сдержанно ведетъ себя середнякъ-крестьянинъ хотя бы съ засѣдателемъ: онъ и руку ему съумѣетъ пожать, если тотъ протянетъ (а мнѣ, не носившему никакой «формы», многіе сами протягивали руку, считая себя ровней по отношенію къ «заѣзжему барину»), и не постѣснится посидѣть съ нимъ, даже выпить чайку и поговорить немножко о постороннихъ предметахъ, — словомъ, сибирякъ сознаетъ себя кое-чѣмъ, а не ничѣмъ. Впрочемъ, когда власти сильно заломаются и начнутъ, что называется, рвать и метать, то и сибирскій мужикъ подчиняется произволу обыкновенно безропотно, зная по опыту, что «сила солому ломитъ», но иногда мститъ за эти униженія, даже не жалѣя себя. Такъ тысячи «обывательскихъ» ямщиковъ, вѣроятно, избиваются ежегодно власть имѣющими чинами, не пробуя даже давать отпора или заявлять протестъ; но нѣкій полицейскій чинъ поплатился однажды здоровьемъ на всю жизнь, наткнувшись на угрюмаго недотрогу: ямщика вывели изъ терпѣнія подзатыльники кулакомъ и пинки ногою, которые онъ всю дорогу получалъ отъ «чина», и при спускѣ съ одной горы онъ разогналъ тройку, опрокинулъ повозку и вмѣстѣ съ сѣдокомъ кубаремъ полетѣлъ по косогору… Оба сильно ушиблись, но за то ямщикъ никогда больше не получалъ отъ этою чина внушеній «ѣхать поскорѣй».
Теперь остается недостаточно разсмотрѣнной еще одна черта характера сибиряка, придающая этому характеру весьма своеобразный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, рельефный отпечатокъ. Я съ намѣреніемъ не касался этой черты и откладывалъ изображеніе ея къ концу очерка: тѣмъ ярче она выступитъ на предварительно написанномъ фонѣ духовной жизни сибиряка.
III.
Каменныя сердца.
править
Въ одной изъ подгородныхъ волостей Иркутскаго округа не было до послѣдняго времени ни одной школы. Волость эта состоитъ изъ двухъ большихъ селеній, дворовъ по двѣсти-триста въ каждомъ, и изъ нѣсколькихъ болѣе мелкихъ; церковь имѣется только въ одномъ изъ большихъ селеній. Нѣкій богатый филантропъ изъ иркутянъ (конечно, золотопромышленникъ) пожелалъ распространить просвѣщеніе среди коснѣющихъ въ невѣжествѣ энцевъ, въ лучшемъ случаѣ обучавшихся до сихъ поръ грамотѣ у уголовныхъ ссыльныхъ; для этого онъ вошелъ въ договоръ съ мѣстнымъ причтомъ о завѣдываніи школой и выстроилъ въ церковной оградѣ прекрасное школьное зданіе, снабдивъ будущій разсадникъ просвѣщенія всѣми принадлежностями: партами, пособіями, изрядною библіотекой томовъ въ пятьсотъ и проч. Крестьяне того селенія, въ которомъ устраивалась школа, относились къ совершающемуся факту, пока что, довольно благодушно; расходовъ отъ нихъ на постройку никакихъ не требовалось, наоборотъ, доставлялся еще заработокъ на доставкѣ лѣса и другихъ матеріаловъ. Крестьяне сосѣднихъ селеній смотрѣли на воздвигаемое въ энскомъ селеніи зданіе весьма равнодушно, какъ на предметъ, ихъ не касавшійся: ихъ селенія отъ школы отстояли въ 3—10 верстахъ, а этого уже достаточно, чтобы школой не пользоваться и считать себя къ ней неприкосновенной, ибо для дѣтей совершенно немыслимо совершать такого рода ежедневныя путешествія въ сибирскіе 20—35 градусные морозы. Но когда школа была выстроена и начальство обратилось къ волости съ предложеніемъ опредѣлить жалованье назначаемой учительницѣ, дать сторожа и доставлять въ школу ежегодно по 25 саженъ дровъ, то населеніе взволновалось. «Намъ школа не нужна! мы о ней не просили! Кто строилъ, пускай и жалованье учителямъ платитъ, а мы не согласны!» — кричали на волостномъ сходѣ представители другихъ селеній волости; выборные же отъ школьнаго селенія тоже волновались, опасаясь, что все содержаніе школы падетъ на нихъ однихъ, но отъ участія въ общей поволостной разверсткѣ школьныхъ расходовъ были не прочь. Правда, на ихъ сельскомъ сходѣ, предварительно обсуждавшемъ этотъ вопросъ, оказалось нѣсколько противниковъ даже волостной школы: «Зачѣмъ мы будемъ платить по сорока или пятидесяти копѣекъ съ души? — кричали бездѣтные. — Пусть платятъ тѣ, у которыхъ дѣти въ учёбу пойдутъ, а мы за нихъ не плательщики!» Однако, этотъ споръ кое-какъ уладился: большинство было людьми семейными, имѣвшими дѣтей или внуковъ малолѣтнихъ, а среди бездѣтнаго! меньшинства имѣлось не мало людей солидныхъ, которые не хотѣли по тѣмъ или другимъ причинамъ спорить изъ-за двухъ двугривенныхъ въ годъ; поэтому упорные противники школы мало-по-малу замолчали, не находя поддержки въ обществѣ. Было, такимъ образомъ, рѣшено: на школу платить наровнѣ со всею волостью; этому рѣшенію оставались вѣрны и на волостномъ сходѣ представители школьнаго селенія.
Власть начальства въ Сибири, однако, весьма сильна: рѣдко-рѣдко крестьянское общество рѣшается идти открыто наперекоръ желанію начальства; ведется же только развѣ глухая борьба, наприм., наружно дается согласіе на исполненіе воли свыше, пишется приговоръ, прикладываются печати, все какъ слѣдуетъ быть, но дальше этого дѣло нейдетъ, или, если и пойдетъ, то черезъ пень-колоду, кое-какъ; а, впрочемъ, нужно замѣтить, что и само начальство заинтересовано, главнымъ образомъ, только въ томъ, чтобы у него на бумагѣ все была ладно, и это хорошо знаютъ многіе изъ простыхъ крестьянъ и рѣшительно вся аристократія крестьянства, всякаго рода начальство крестьянское. И въ данномъ случаѣ произошло то, чего слѣдовало ожидать: погалдѣли, пошумѣли волостные представители, а все-жь-таки приговоръ составили, учительницѣ назначили 360 руб. жалованья, дали сторожа, обязались и относительно доставки дровъ. При обыкновенномъ порядкѣ вещей слѣдовало ожидать рядъ глухихъ враждебныхъ дѣйствій противъ школы и учительницы, ее вымораживали бы, не доставляя дровъ въ трескучіе морозы, задерживали бы по полугоду выдачу жалованья, опредѣлили бы въ сторожа какого-нибудь пьяницу-забулдыгу и т. д. Но здѣсь, въ с. Вискѣ, сложились нѣкоторыя обстоятельства для школы весьма благопріятнымъ образомъ: священникъ принялъ горячее участіе съ судьбахъ ввѣреннаго его попеченію дѣтища, волостныя власти оказались склонными къ просвѣтительной дѣятельности (при этомъ надо замѣтить, что старшиной былъ крестьянинъ изъ школьнаго селенія), изъ города нерѣдко наѣзжалъ въ школу филантропъ-строитель въ компаніи съ кѣмъ-либо изъ сильныхъ міра сего, — словомъ, школа просуществовала цѣлый годъ, не видя горя.
Учительницей попалась молодая дѣвушка, лѣтъ девятнадцати, съ гимназическимъ образованіемъ; дѣло шло у ней не то чтобы блестяще, но и не дурно; учениковъ постепенно набралось въ первую же зиму до сорока человѣкъ, все энскіе; только двое были изъ другаго большаго села: они ночевали «на квартирѣ у родственниковъ», чтобы не ходить ежедневно взадъ и впередъ по три версты; родители ихъ были состоятельны и не тяготились выдачей «сродственникамъ» продуктовъ на содержаніе квартирантовъ. Вообще, всѣ, имѣвшіе какое-либо отношеніе къ школѣ, были ею болѣе или менѣе довольны («ладно! ништо!»); большая часть прочихъ уплачивала полтинники съ души почти равнодушно, и только меньшая часть продолжала питать злобу ко всему этому дѣлу, непрошенно навязанному имъ на шею. Самоё же учительницу огромное большинство крестьянъ совсѣмъ не знало, даже въ лицо никогда не видало; она держала себя весьма, можетъ быть, даже слишкомъ скромно и обособленно, и почти не выходила изъ школьнаго зданія; поэтому про нее или отзывались съ похвалой или никакъ не отзывались, за совершеннымъ незнакомствомъ съ нею.
Былъ жаркій іюльскій день; къ учительницѣ пріѣхала изъ города погостить подруга изъ гимназіи; поговорили, посмѣялись и пошли купаться; неглубокая, но довольно быстрая рѣчка, изобилующая ямами и ключами, протекала очень близко отъ школьнаго зданія. Дѣвушки раздѣлись подъ защитой нѣсколькихъ прибрежныхъ кустовъ и съ наслажденіемъ погрузились въ воду. Саженяхъ въ пятидесяти отъ мѣста ихъ купанья пролегалъ трактъ, ведущій въ городъ; на немъ по случаю праздничнаго и базарнаго дня было довольно сильное движеніе: народъ возвращался съ базара по домамъ.
Одна телѣга только что въѣхала на мостъ; въ ней сидѣли двое крестьянъ, оба типичные сибиряки: черноволосые, почти безбородые, съ смуглымъ лицомъ, съ чуть-чуть выдающимися скулами и нѣсколько съуженными глазами. Это были крестьяне изъ того большаго селенія, которое болѣе прочихъ протестовало противъ открытія школы въ Энскѣ и «бросанія зря» на нее денегъ; они возвращались изъ города, куда ѣздили, въ компаніи, за нѣкоторыми покупками къ предстоящему покосу. За ними въ нѣкоторомъ разстояніи двигались четыре бурятскихъ арбы (телѣги на двухъ колесахъ), тоже пустыя, изъ-подъ сѣна «съ первой косы»; арбы принадлежали старику-буряту, сидѣвшему на первой изъ нихъ; на послѣдней спалъ сномъ молодости сынъ его, пятнадцатилѣтній парень. Еще на одну арбу присѣлъ, съ позволенія хозяина, плотникъ-поселенецъ, отправлявшійся на работу изъ одного села въ другое. И вдругъ мирная эта процессія была встревожена пронзительнымъ крикомъ, раздавшимся съ рѣки.
— Лиза! — за минуту до этого говорила вышедшая уже на берегъ гостья учительницѣ, — будетъ тебѣ купаться! Развѣ можно по часу сидѣть въ водѣ?
— Ахъ, нѣтъ, Соня, такъ хорошо, просто прелесть! Смотри какъ здѣсь глубоко…
И внезапно она исчезла подъ водой, едва успѣвъ слегка вскрикнуть. Соня растерянно смотрѣла на блестѣвшую въ полуденномъ солнцѣ рѣку, — она знала, что пріятельница не умѣла ни нырять, ни даже плавать… Прошло томительныхъ полминуты… Дѣвушка пронзительно закричала, полуодѣтая выскочила изъ кустовъ и, простирая руки къ людямъ, проѣзжавшимъ по дорогѣ, стала взывать о помощи: «Помогите, спасите, она утонула!… Лиза, учительница, утонула!…» Но тутъ ее опять будто толкнуло къ водѣ: нагнувшись, она жадно смотрѣла на то мѣсто, гдѣ за нѣсколько мгновеній еще стояла и говорила Лиза… и вдругъ ей показалось что-то бѣлое, будто мелькнувшее близъ поверхности тихо катившихся струй; не сознавая, что она дѣлаетъ, забывъ, что сама не умѣетъ плавать, дѣвушка кинулась въ воду.
— Слышь!.. Реветъ кто-то!.. Учительша будто тонетъ… Ну, парень, исторія!.. Тпру, чортъ этакій!
Младшій изъ ѣхавшихъ мужиковъ схватилъ возжи и остановилъ коня. Онъ еще нѣсколько секундъ прислушивался, но все было тихо. Тогда онъ проворно закинулъ ноги за грядку телѣги и только что хотѣлъ соскочить на земь, какъ былъ остановленъ товарищемъ, схватившимъ его за плечо.
— Куда тебя несетъ, лѣшаго?… Еще въ отвѣтѣ хоть быть? Тонетъ, ну, и чортъ съ ней, такъ ей и надо: чего она нашу шею грызетъ?
— Разсказывай тамъ… кого она грызетъ? Пусти!
— Ее лѣзь, говорю! — раздражительно останавливалъ старшій.
— Пусти же, чортъ, не твое дѣло! Въ отвѣтѣ будемъ — такъ не ты, а я… Давай возжину!
— Пакъ же, такъ я и далъ!… Лошадь-то моя.
Младшій со злостью плюнулъ и соскочилъ съ телѣги, но остановился, осматриваясь кругомъ: отъ заднихъ телѣгъ, на его глазахъ, отдѣлился какой-то человѣкъ и бросился внизъ по откосу насыпи къ кустамъ рѣки, на бѣгу сбрасывая съ себя кушакъ, халатъ и шапку. Это былъ поселенецъ, ѣхавшій позади. Видъ этого бѣгущаго человѣка, ожесточенно срывающаго съ себя одежду и небрежно разбрасывающаго ее, — можетъ быть, единственное свое достояніе, — подѣйствовалъ на молодаго крестьянина возбуждающимъ образомъ: онъ кинулся къ лошади бурята и быстро снялъ съ нея возжу изъ конскаго волоса. Бурятъ сначала оторопѣло глядѣлъ на мужика; потомъ, какъ бы спохватившись, быстро обернулся лицомъ въ поле, спиной къ рѣкѣ, зажмурился и, закрывъ себѣ уши ладонями, завопилъ:
— Ничего не видѣлъ, ничего не слыхалъ, ничего не знаю!… Будь свидѣтель, — ничего не знаю!
Молодой крестьянинъ съ сердцемъ погрозилъ причитающему буряту кулакомъ, выругалъ его «тварью» и пустился бѣгомъ по слѣдамъ поселенца, но тотъ былъ далеко впереди. Скинувъ съ себя бродни и перекрестясь, поселенецъ уже прыгнулъ въ воду въ ту минуту, когда крестьянинъ только подбѣгалъ къ берегу съ спасительною возжей въ рукахъ.
Поселенецъ нырнулъ разъ и два… Затѣмъ онъ выплылъ на мелкое мѣсто съ безжизненнымъ тѣломъ дѣвушки, одѣтой въ рубашку, и передалъ ее на берегъ мужику, потомъ опять нырнулъ въ самый омутъ, и на этотъ разъ выплылъ съ тѣломъ голой дѣвушки, учительницы.
— Ухватилась, сердешная, за рубашку этой-то… Едва отодралъ ейную руку, а двоихъ сразу выволочь — сила не брала, — говорилъ смѣльчакъ.
Къ этому времени изъ ближайшихъ домовъ селенія уже сталъ подбѣгать народъ къ мѣсту происшествія: въ деревняхъ какъ-то чрезвычайно быстро разносятся всякія сенсаціонныя извѣстія… Принялись, конечно, «качать» утопленницъ, благо простыни были тутъ же, взятыя ими съ собой для купанья. Двѣ-три бабы вздыхали и причитали; нѣсколько человѣкъ горячо хлопотали надъ дѣломъ спасенія; большинство же съ страстнымъ любопытствомъ разспрашивало очевидцевъ несчастія — при какихъ обстоятельствахъ произошло, какъ вытащены были тѣла и т. д.: интересъ самаго случая подавилъ въ толпѣ чувство участія къ судьбѣ несчастныхъ. Кто-то далъ знать сельскимъ властямъ, и дѣло покатилось по рельсамъ форменнаго дѣлопроизводства… Паса черезъ два въ зданіи волостнаго правленія уже производился допросъ свидѣтелей происшествія и составлялся актъ «о смерти отъ утопленія по неизвѣстной причинѣ дѣвицы такой-то, учительницы села Энскаго, и о спасеніи отъ таковой же смерти поселенцемъ Иваномъ Безналымъ дѣвицы духовнаго званія Софьи — ской». Бурята не было въ волости: онъ въ суматохѣ уѣхать, не забывъ, однако, захватить съ собой возжу; молодой крестьянинъ отвѣчалъ на вопросы отрывисто, не распространяясь: «слышу, реветъ кто-то… побѣгъ… помогъ вотъ ему вытащить…» Старшій крестьянинъ также нехотя объяснялъ: «лошадь привязывалъ, не на кого было оставить… покуда что, а ихъ ужь вытащили». За то поселенецъ былъ словоохотливъ и подробно объяснялъ, какъ подбѣжалъ, какъ кинулся: «холодная такая вода въ ямѣ-то, индо жуть беретъ…» Священникъ, бывшій на допросѣ, устроилъ складчину въ пользу отважнаго спасителя и собралъ четыре рубля восемь гривенъ, но поселенецъ на-отрѣзъ отказался принять деньги:
— И то боюсь, какъ бы мнѣ чего не было: вѣдь, я ихъ у него отнялъ, у самого!… А деньги взять еще — совсѣмъ тогда пропадать придется…
И почти всѣ присутствовавшіе соглашались съ нимъ и сочувственно вздыхали его горю; убѣжденія батюшки, насмѣшки писаря ни къ чему не повели: поселенецъ ушелъ на свою работу, не взявъ награды.
Таковъ не прикрашенный вымысломъ фактъ, случившійся всего года три назадъ. Что наиболѣе дѣятельнымъ спасителемъ тонувшихъ оказался поселенецъ, не сибирякъ, — это, конечно, случайность; но не случайна наличность въ данную минуту именно такой группы лицъ, какая бѣгло изображена въ предъидущей сценкѣ. Страхъ передъ закономъ и волокитой по судамъ, заставляющій бурята закрывать глаза и уши, чтобы не видѣть и не слышать тонущихъ, и холодная неосмысленная жестокость, подвиги самопожертвованія, самое темное суевѣріе, — все это наблюдается въ Сибири въ прихотливыхъ комбинаціяхъ и нерѣдко уживается мирнымъ образомъ въ ближайшемъ сосѣдствѣ другъ съ другомъ. Жаль только, что въ этой сценкѣ не было мѣста яркому проявленію интензивности пріобрѣтательныхъ инстинктовъ населенія (если за таковые не считать отношенія старшаго крестьянина къ учительницѣ); поэтому картина сибирскихъ нравовъ, какъ она мнѣ представляется въ самыхъ грубыхъ штрихахъ, не вышла достаточно полной.
Сибирскій крестьянинъ-земледѣлецъ — это потомокъ тѣхъ отважныхъ піонеровъ, которые распахивали дѣвственныя степи или расчищали лѣса подъ пашни, съ ружьемъ за спиной и ножомъ у пояса. И теперь въ Иркутской губерніи есть еще мѣстности, гдѣ мужчины съ десятилѣтняго возраста надѣваютъ на себя ножъ и уже не разстаются съ нимъ до самой смерти никогда, ни днемъ, ни ночью: днемъ онъ виситъ у нихъ на поясѣ, ночью лежитъ подъ изголовьемъ, съ нимъ ходятъ въ церковь, онъ имѣется у всѣхъ, гуляющихъ на свадебномъ пиру; пахать тамъ ѣздятъ съ ружьемъ и топоромъ за спиной; въ каждой избѣ непремѣнно виситъ на стѣнѣ или стоитъ въ уголку ружьишко, хотя бы самое плохонькое, въ рубль цѣной: изъ него, однако, съумѣютъ мѣтко «стрѣлить» и бабы, въ случаѣ нужды. Теперь эта нужда сказывается мало, — только когда звѣрь нападетъ; о кровавыхъ хищничествахъ же двуногихъ звѣрей уже рѣдко слышно, а не далѣе какъ нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ такія нападенія были обычнымъ явленіемъ въ сколько-нибудь глухихъ уголкахъ страны. Съ одной; стороны, разбойники вырѣзывали цѣлыя семьи крестьянскія; съ другой — сами крестьяне подстрѣливали горбачей-бродягъ и рабочихъ, возвращавшихся съ золотыхъ промысловъ; «горбачъ все-жь дороже бѣлки стоитъ», — цинично замѣчали охотники, т.-е. цѣнился не самъ горбачъ, а то, чѣмъ, можно было поживиться около него: плохонькимъ котелкомъ, рванымъ халатомъ, иззубреннымъ ножомъ. И сейчасъ указываютъ въ Киренскомъ округѣ, на одно мѣстечко, на берегу Іены, какъ на пепелище отъ жилья одного крестьянина, промышлявшаго горбачами: «Бывало, — говорятъ старики, — бѣгутъ къ нему его ребята, пріучены тоже были, и кричатъ: тятя, бери ружье, горбачи къ ключу прошли!… Много онъ ихъ перестрѣлялъ, наконецъ, озлобилъ, домъ его сожгли, а ему глаза выкололи, содрали кожу съ головы и на лицо заворотили». На Ангарѣ есть маленькая деревенька, оффиціально называющаяся Шайдурово, а по мѣстному — Разбойниково. Кличка эта ей дана недаромъ, ибо жители ея занимались подстрѣливаніемъ татаръ, возвращавшихся съ промысловъ. Дороги проѣзжей здѣсь нѣтъ, а узенькая верховая тропка лѣпится то у самыхъ водъ ангарскихъ, то по высямъ каменныхъ кряжей, составляющихъ ея берега; въ одномъ очень подходящемъ для этого промысла мѣстѣ шайдуровцы садились въ засаду и мѣткими выстрѣлами укладывали въ повалку храбрецовъ, рѣшавшихся, для сокращенія пути на многія сотни верстъ, идти по этимъ дебрямъ, вмѣсто болѣе проѣзжихъ трактовъ. Нынѣ шайдуровцы, какъ говорятъ, уже не занимаются этимъ благороднымъ промысломъ, но кличка, приводящая въ дрожь, еще сохранилась за ихъ деревней. Маленькое поясненіе: они подстрѣливали, главнымъ образомъ или даже исключительно, только татаръ: потому, что, во-первыхъ, татаринъ — нехристь и убить его — не великъ грѣхъ; а, во-вторыхъ, татары, какъ народъ менѣе пьющій и не столь расточительный, какъ русскіе рабочіе, возвращаются съ пріисковъ почти всегда съ большимъ или меньшимъ количествомъ денегъ и съ наворованнымъ золотомъ, тогда какъ русскіе идутъ, обыкновенно, по домамъ Христовымъ именемъ. Такія явленія не представляютъ собой чего-либо исключительнаго на сибирской почвѣ; напротивъ, они могутъ быть приняты какъ конечный результатъ, какъ логическій выводъ изъ общей суровости условій быта, воспитывавшихъ народъ съ самаго разсвѣта сибирской исторіи въ непрестанной борьбѣ съ природой, звѣремъ и человѣкомъ. Охотникъ, десятки разъ рискующій своею жизнью въ горахъ и тайгѣ, на переправахъ черезъ рѣки, ежеминутно ожидающій встрѣчи лицомъ къ лицу съ хищнымъ звѣремъ и не разъ уже встрѣчавшійся и вступавшій съ нимъ въ борьбу на жизнь и на смерть; земледѣлецъ, принужденный, въ безпрестанной борьбѣ съ давящею его со всѣхъ сторонъ тайгой, пускать палы, которые на его глазахъ, радуя его сердце, уничтожаютъ огромныя площади въ сотни квадратныхъ верстъ роскошнаго лѣса, со всѣмъ, что въ нихъ живетъ и множится; извощикъ, везущій товары не иначе, какъ вооруженный ружьемъ, топоромъ и кистенемъ; женщина, ѣздящая верхомъ по лѣснымъ тропинкамъ съ винтовкой за плечами, переправляющаяся въ душегубкѣ черезъ быстрыя рѣки, ножомъ отбивающаяся отъ нападенія бродягъ, вышедшихъ изъ тайги и обратившихся въ звѣрей при видѣ женскаго тѣла, — всѣ они, воспитанные въ суровой школѣ самопомощи, въ традиціяхъ безжалостной эгоистичной матери природы, представляютъ собой благодарнѣйшую почву для формировки личностей, подобныхъ разбойниковцамъ, продолжавшихъ промышлять въ XIX вѣкѣ тѣмъ самымъ, чѣмъ промышляли предки почти всѣхъ сибиряковъ въ XVII в. Не мѣшаетъ, однако, сообщить хоть нѣсколько характерныхъ случаевъ проявленія жестокости нравовъ нынѣшняго сибирскаго населенія изъ знакомыхъ мнѣ мѣстностей.
Ѣдутъ зимою по дорогѣ изъ лѣсу четверо крестьянъ, все хорошіе, хозяйственные мужики; нагоняютъ старичка, который тихо плетется куда-то, опираясь на палку. Мужикъ всѣмъ интересуется, что дѣлается въ непосредственной близости къ нему и такъ или иначе можетъ имѣть «до него касательство»; поэтому на прохожаго были внимательно устремлены четыре пары зоркихъ глазъ.
— Ѳедоръ Иванычъ! а, вѣдь, это никакъ Алексаха-конокрадъ? Помнишь, который отъ насъ убѣгъ?
— Ну?!
— Вѣрно, что онъ! Хошь и давно годовъ прошло, — лѣтъ пятнадцать, пожалуй, есть, — однако, я на нихъ, собакъ, запримѣтливъ… Онъ, онъ самый!…
— Нѣшто попытать его мало-мало?
Двое изъ ѣхавшихъ соскочили съ саней и остановили прохожаго.
— Ты, что-ль, Алексаха?
Трудно сказать, какъ поступили бы допрощики, если бы старый воръ заперся и сталъ открещиваться отъ своего тождества съ Алексахой, когда-то сильно обидѣвшаго двоихъ изъ проѣзжавшихъ крестьянъ и еще нѣсколькихъ изъ ихъ односельцевъ: вѣрнѣе всего, что они доставили бы его въ волость, для удостовѣренія его личности; также трудно сказать, какъ отнеслись бы они къ прохожему, если бы онъ призналъ себя за Алексаху, но тутъ же, не теряя присутствія духа, обстоятельно сообщилъ бы имъ, что уже понесъ на каторгѣ воздаяніе за свои прежнія «качества»[3], что это воздаяніе превратило его, удалаго силача, въ слабаго старика, что онъ теперь идетъ въ бѣга, съ мѣста поселенія, въ дальнюю Россію, взглянуть передъ смертью еще разъ на родную сторонку. Не растеряйся онъ и скажи имъ все это, его бы, вѣроятно, отпустили и въ худшемъ развѣ случаѣ доставили бы, цѣлымъ и невредимымъ, къ властямъ. Но старикъ, вынесшій нѣсколько десятковъ плетей, восемь лѣтъ каторги и еще нѣсколько лѣтъ ссылки, полной лишеній, въ отдаленномъ углу Восточной Сибири, былъ такъ пораженъ и потрясенъ встрѣчей съ людьми, о которыхъ онъ уже и думать позабылъ, что совершенно растерялся и выбралъ худшій путь къ замозащитѣ — простое воззваніе къ чувству жалости допрощиковъ. Онъ упалъ на колѣни и сталъ трусливо-плаксивымъ голосомъ причитывать: «Братцы, простите, родимые! Отпустите душу на покаяніе!…» Видъ унижающагося врага, молящаго о пощадѣ еще до приговора, подѣйствовалъ на крестьянъ въ совершенно противуположномъ духѣ: они разсвирѣпѣли; звѣрь, сидѣвшій въ каждомъ изъ нихъ, проснулся при звукахъ мольбы о пощадѣ, — такая мольба раздается, вѣдь, всегда со стороны виновнаго или безсильнаго врага, а по понятіямъ этого звѣря — обида врагу никогда не прощается и требуетъ мести.
— А, язва!… Ты опять къ намъ?… Мы еще за старое съ тобой не разочлись!… Ребята, бей его въ мою голову!
И на беззащитнаго старика (одинъ ножъ въ рукахъ старика противъ четырехъ бойцовъ — какая же защита?) посыпались удары, сначала кулаками, а когда кровь разгорѣлась и сердце разыгралось, то и кольями, выхваченными изъ поскотины.
— Бей его по рукамъ!… Ломай руки-то, чтобъ ему коней уводить ужь неповадно было!
Къ зданію волостнаго правленія подъѣхало трое саней; на однихъ лежалъ связаннымъ старый конокрадъ. Мужики пошли къ старшинѣ и разсказали, что встрѣтили на дорогѣ своего обидчика, узнали его и привезли для допроса; но когда дошло дѣло до самого Алексахи, то онъ оказался въ безпамятствѣ, а освидѣтельствовавшій его фельдшеръ констатировалъ у него переломъ ключицы и обѣихъ рукъ… Возникло «дѣло о нанесеніи поселенцу такому-то крестьянами такими-то тяжкихъ побоевъ, послѣдствіемъ которыхъ была смерть пострадавшаго».
Нѣкто, въ разговорѣ съ однимъ мѣстнымъ крестьяниномъ, человѣкомъ пожилымъ, степеннымъ и, въ общемъ, весьма симпатичнымъ, возмущался поступкомъ истязателей стараго конокрада.
— Вѣдь, ужасъ беретъ, когда подумаешь, что они надѣлали!… Зачѣмъ было такъ варварски избивать старика?… За что, наконецъ, они сами себя-то погубили?
— Это ужь не иначе, что Господь имъ умъ помрачилъ, — отвѣчалъ степенный собесѣдникъ, поглаживая бороду. — Совсѣмъ сдурѣли мужики, и точно — признаться надо — погубили себя! Имъ бы вовсе на другой манеръ надо было дѣло повернуть…
— Какъ же?
— Имъ бы его коломъ-то не по рукамъ, а по головѣ шаркнуть разокъ-другой, а потомъ, за все просто, въ воду его, подъ ледъ спустить… Вѣрно, что умъ у нихъ въ ту пору помраченъ былъ, не иначе какъ…
Это говорилъ весьма симпатичный крестьянинъ, зажиточный человѣкъ, (родоначальникъ большой семьи настоящихъ пахарей-земледѣльцевъ.
Въ нѣсколькихъ верстахъ отъ одного селенія, на берегу быстрой рѣчки, стоитъ одиноко богатая крестьянская заимка (нѣчто вродѣ малороссійскаго хутора). Хозяинъ ея лѣтъ двадцать назадъ выселился изъ своего села поближе къ росчистямъ, которыя онъ приготовлялъ себѣ въ лѣсу подъ пашни; онъ былъ отдѣленнымъ сыномъ отъ отца и, женясь, рѣшилъ завести новое хозяйство на просторѣ, гдѣ бы не приходилось стѣсняться межами и гранями, уже существующими и строго охраняемыми въ ближайшихъ къ селенію мѣстностяхъ. За эти двадцать лѣтъ у него образовалась порядочная семья и значительно разрослось хозяйство: онъ засѣваетъ хлѣбами ежегодно десятинъ по двѣнадцати или по пятнадцати, держитъ до десятка лошадей, да столько же рогатаго скота, нанимаетъ постояннаго готоваго работника, а на время покоса и уборки хлѣбовъ — еще двухъ-трехъ мѣсячныхъ.
Хозяинъ былъ нрава угрюмаго, рѣзокъ на словахъ; впрочемъ, иногда любилъ пошутить, но такъ, что воспріимчивый собесѣдникъ обыкновенно чувствовалъ себя при этомъ не совсѣмъ ловко; семейные боялись его пуще огня, ибо онъ на руку бывалъ тяжелъ, но жилось имъ, въ общемъ, не дурно, во всякомъ случаѣ, сытно; особенно хорошо и весело чувствовали они себя, когда хозяинъ уходилъ на промыселъ за бѣлкой и соболемъ: стрѣлокъ онъ былъ прекрасный и страстно любилъ охоту, на которой и пропадалъ недѣли по три и болѣе, забираясь къ самымъ Саянскимъ хребтамъ, въ сопровожденіи четырехъ поджарыхъ, коротко-шерстыхъ, остромордыхъ и остроухихъ собакъ, извѣстныхъ своими высокими качествами въ цѣломъ околодкѣ. Къ жившимъ у него годовымъ работникамъ онъ относился сдержанно, сухо; но вдругъ начиналъ къ иному придираться по самому малѣйшему поводу и быстро ставилъ его въ такое положеніе, что тому ничего не оставалось дѣлать, какъ уйти; особенно плохо уживались у него крестьяне изъ ближайшихъ окрестностей, — изъ нихъ рѣдко кто могъ протянуть мѣсяца два или три, хотя бы и хорошимъ работникомъ былъ. Поселенцы безъ роду и племени, зашедши Богъ знаетъ откуда, — тѣ уживались и по году, если оказывались сколько-нибудь пригодными для дѣла и, главное, не часто приставали къ хозяину съ просьбами о деньгахъ. Нерѣдко, впрочемъ, попадался такой, который норовилъ получать жалованье впередъ, не боясь долговъ хозяину и не заботясь о будущемъ; при каждой просьбѣ такого работника о деньгахъ, хозяинъ разражался ругательствами на него: и пьяница-то онъ, и мотъ, и ненадежный человѣкъ, а черезъ нѣсколько мѣсяцевъ разсчитывалъ его, т.-е. додавалъ нѣсколько копѣекъ и выгонялъ на вѣтеръ. Но иногда попадался работникъ поселенецъ, желавшій скопить себѣ деньгу: такой старался брать у хозяина деньги лишь на самыя неотложныя надобности, а остальной свой заработокъ оставлялъ у него, для вѣрности, до полнаго разсчета. Поживъ годъ или полтора на заимкѣ, такой работникъ куда-то уходилъ и исчезалъ, нигдѣ въ окрестностяхъ больше не появляясь; но на это обстоятельство никто не обращалъ вниманія, такъ какъ поселенцы извѣстны за народъ непосѣдливый, который сегодня здѣсь, а завтра — взялъ шапку и ушелъ за сто верстъ; да и никому не было охоты и нужды слѣдить за тѣмъ, куда именно дѣвался всѣмъ чужой работникъ съ заимки. «Получилъ разсчетъ и ушелъ», — объяснялъ хозяинъ, и праздно-любопытствовавшіе оставались этимъ объясненіемъ вполнѣ довольны.
Но вотъ однажды, верстахъ въ десяти отъ заимки, въ глубокомъ таежномъ логу, случайно набреди охотники на трупъ неизвѣстнаго человѣка съ прострѣленною на-вылетъ грудью. По произведенному дознанію оказалось, что это — тѣло поседенца-работника, недавно исчезнувшаго съ заимки. Слѣдствіе выяснило только то, что работникъ, получивъ разсчетъ, ушелъ съ заимки неизвѣстно куда; кѣмъ было произведено убійство — осталось неизвѣстнымъ, но причины его были налицо, ибо фактъ ограбленія былъ очевиденъ: на трупѣ не оказалось полученныхъ при разсчетѣ съ хозяиномъ денегъ. Дѣло съ формальной стороны было кончено, но въ народѣ съ этихъ поръ настойчиво сталъ носиться слухъ, что не только этотъ работникъ, но и человѣкъ пять другихъ, ранѣе жившихъ на заимкѣ и также «ушедшихъ неизвѣстно куда», были убиваемы и никѣмъ другимъ, какъ самимъ хозяиномъ заимки, потому что всѣ исчезнувшіе уходили отъ него съ деньгами, полученными при разсчетѣ. Сорокъ, пятьдесятъ рублей — таковы были суммы, которыя побуждали зажиточнаго хозяина на убійство людей, годъ или болѣе прожившихъ подъ его кровлей, ѣвшихъ его хлѣбъ за однимъ столомъ съ нимъ… Подозрѣвали ли домашніе этого убійцы о совершаемыхъ имъ злодѣйствахъ и молчали ли только изъ страха передъ нимъ, или же онъ умѣлъ такъ ловко производить свои кровавыя развязки, что не подавалъ имъ ни малѣйшаго повода къ подозрѣнію, объ этомъ молва народная умалчиваетъ.
Средній уровень зажиточности коренныхъ крестьянъ въ описываемой мѣстности Восточной Сибири довольно высокъ; но не нужно этихъ словъ понимать въ томъ смыслѣ, будто всѣ или, по крайней мѣрѣ, большинство крестьянъ стоятъ на одинаковой и, притомъ, высокой ступени зажиточности. Въ дѣйствительности оказывается, что изъ общей массы выдѣляется, съ одной стороны, болѣе или менѣе значительный процентъ бѣдняковъ, живущихъ исключительно заработною платой, а съ другой стороны — много такихъ, которые должны быть, безъ сомнѣнія, причтены къ разряду сельскихъ богачей. Казалось бы, что, при наличности сибирскаго земельнаго приволья, нехозяйственныхъ крестьянъ совсѣмъ быть не должно бы: дескать, паши и коси каждый сколько хочешь; но это далеко не такъ. Мѣстъ, удобныхъ для земледѣльческой культуры, правда, еще много, но ихъ надобно приводить въ состояніе, пригодное для устройства пашни и покоса: вырубить лѣсъ, сжечь его или свезть, распахать цѣлину. Эти подготовительныя работы требуютъ довольно продолжительнаго труда одной пары рабочихъ рукъ, или же значительнаго капитала при условіи быстраго, единовременнаго превращенія лѣсной площади въ пахотное поле; а хозяева, по тѣмъ или инымъ причинамъ состоящіе въ данную минуту въ разрядѣ маломощныхъ, не располагаютъ ни достаточнымъ капиталомъ для быстраго поднятія своихъ хозяйствъ, ни возможностью въ теченіе цѣлаго ряда лѣтъ трудиться надъ сколько-нибудь значительнымъ расширеніемъ площади своихъ полей, ибо принуждены почти постоянно продавать свой трудъ чужимъ хозяйствамъ, заработной платы ради. Все, что такой маломощный хозяинъ въ состояніи сдѣлать, это — поддерживать свое небольшое хозяйство около извѣстнаго уровня, то опускаясь по случаю неурожая, падежа скота и другихъ бѣдствій, то нѣсколько поднимаясь, при благопріятныхъ условіяхъ для земледѣльца; изрѣдка развѣ онъ урвется припахать восьмушку или четвертку десятины цѣлины къ своимъ полямъ; но, въ то же время, онъ принужденъ бываетъ запустить подъ залежь или вовсе забросить истощившіеся старопахотные участки своихъ полей. Поэтому-то, какъ отдѣльно взятые, опытные люди, изучившіе условія сельскаго хозяйства въ указанной мѣстности, такъ и голосъ народа, въ его массѣ, утверждаютъ относительно сельскихъ богачей слѣдующее: всѣ они положили начало своему богатству внѣ земледѣлія, т.-е. пріобрѣли основной капиталъ, необходимый для «уширенія земледѣльческаго производства», какими-нибудь путями, ничего общаго съ земледѣліемъ не имѣющими.
— А хорошо у васъ живутъ Хитровы! Десятинъ сотню, небось, засѣваютъ? — говоритъ заѣзжій человѣкъ сторожилу.
— Сѣятъ, чего имъ дѣлается!… А ты спроси лучше, съ чего они сѣять-то ихъ начали? Мудрость эта не велика, — пофартило лишь бы кому такъ, всякій въ люди выйдетъ. Оно, конечно, если человѣкъ безъ понятія который, такъ онъ и съ деньгами ничего не сдѣлаетъ.
— Да деньги-то у нихъ откуда же взялись? Вѣдь, все отъ земли же?
— Какъ же, такъ она тебѣ и далась, земля эта самая! Нѣтъ, ты къ ней безъ капиталу, къ землѣ-то, не подходи… А капиталъ имъ, милый человѣкъ, достался оченно даже просто: фабриканта годъ цѣлый держали на заимкѣ, а потомъ, какъ духу-то отъ него набрались, такъ эту самую заимку и сожгли, да и съ фабрикантомъ-то увмѣстяхъ.
«Фабрикантъ» — это искусникъ, поддѣлывающій кредитки. И весь разсказъ о томъ, какъ ловко братья Хитровы простотой фабриканта пользовались и какъ его отблагодарили за богатство, имъ доставленное, ведется съ нѣкоторымъ раздраженіемъ, но не безъ увлеченія: видно, что разскащикъ злобствуетъ на Хитровыхъ за то, что именно имъ «пофартило», а не ему, разскащику; и, думается мнѣ, попадись ему такой же глупый фабрикантъ, онъ въ точности продѣлаетъ съ нимъ все то, что сочли нужнымъ продѣлать Хитровы, чтобы выйти «въ люди».
Съ достаточною увѣренностью можно утверждать, что значительное большинство деревенскихъ «состояній» имѣетъ первоначальнымъ источникомъ въ прошломъ — «фартъ», удачу въ томъ или иномъ ея видѣ, на томъ или другомъ «поприщѣ дѣятельности». Если послушать разсказы знатоковъ деревенской жизни о тѣхъ путяхъ, которыми достигли своего теперешняго положенія богачи или отцы тѣхъ богачей, которые уже были богачами и передали сыновьямъ «все готовое», то самый розовый оптимистъ и сибирскій патріотъ придетъ въ состояніе, близкое къ брезгливости — съ одной стороны, и къ отчаянію — съ другой. По этимъ разсказамъ, «богачества» пріобрѣтались или темными путями: помощью убійства, участія въ производствѣ или въ сбытѣ фальшивыхъ денегъ, укрывательствѣ награбленнаго и наворованнаго, или же посредствомъ спаиванья и эксплуатаціи инородцевъ, спиртоносничества, скупки «подъемнаго» золота съ пріисковъ а проч., или же благодаря удачѣ, ловкости, сноровкѣ, но не на поприщѣ земледѣлія, а на золотыхъ промыслахъ, охотѣ, ямщинѣ, на какомъ-нибудь подрядѣ и т. п. Вырученный тѣмъ или инымъ путемъ «капиталъ» давалъ возможность завести земледѣльческое хозяйство въ крупныхъ размѣрахъ., въ полсотню или сотню десятинъ запашки, при двадцати и болѣе лошадяхъ, при нѣсколькихъ человѣкахъ работниковъ и работницъ (это внѣшніе признаки хозяйства, обоснованнаго на капиталѣ). Подобныя хозяйства переходили иногда въ цѣлости отъ отца къ сыну и отъ сына къ внуку, и тогда посторонній наблюдатель, заставшій ихъ уже во вторыхъ и въ третьихъ рукахъ, напрасно сталъ бы задавать себѣ вопросъ, почему именно вотъ эти хозяйства такъ процвѣтаютъ, тогда какъ сосѣднія, находящіяся въ одинаковыхъ съ ними условіяхъ землевладѣнія, обезпеченія рабочими силами, при одинаковомъ качествѣ почвы полей и т. д., едва-едва держатся на уровнѣ средней крестьянской зажиточности или оказываются даже ниже этого уровня?
Эта возможность «выйти въ люди» каждому члену сѣрой массы, этотъ «фартъ», который улыбнулся нѣкоторымъ изъ числа многихъ, не даетъ спокойно спать сибиряку. У него нѣтъ представленій о мужицкомъ крестѣ, о крестьянской долѣ, какія имѣются у его отдаленныхъ родичей, оставшихся тянуть лямку сѣряка-мужика въ Европейской Россіи; сибирскій крестьянинъ — американецъ по натурѣ, вѣчно ищущій своего «фарта»; въ немъ весьма развиты чувство индивидуальности и сознаніе того, что всѣ его нынѣшніе товарищи по жизненному поприщу завтра могутъ оказаться у него за флагомъ. Здѣшній «міръ» крестьянскій, «общество», лишено даже той тѣни идеализаціи, которая еще можетъ быть наблюдаема въ Россіи; здѣсь не услышишь нѣсколько туманныхъ, но, тѣмъ не менѣе, волнующихъ душу народолюбца выраженій: «міръ — великъ человѣкъ», «съ міру по ниткѣ», «мірская слеза». Самое слово «міръ» здѣсь, кажется, совершенно неизвѣстно: оно обыкновенно замѣняется словомъ «обчество», что даетъ болѣе конкретное представленіе, ибо близко подходитъ къ административному термину «сельское общество». Члены этого «обчества» связаны между собою почти исключительно одними фискальными интересами — раскладкой податей и натуральныхъ повинностей, лежащихъ на обществѣ, и только въ зависимости отъ этихъ интересовъ — нѣкоторыми поземельными отношеніями. Самая раскладка производится примитивнѣйшимъ образомъ — по душамъ, причемъ за душу считается мужчина съ извѣстнаго возраста (16—17 лѣтъ) и до смерти[4]; такимъ образомъ, богачъ-крестьянинъ, запахивающій 100 десятинъ пашни и прокармливающій на общественномъ выгонѣ полсотню головъ лошадей и скота, платитъ съ одной души подати и «относитъ» повинности за одну душу, если онъ — одинъ работникъ въ семьѣ; и его односелецъ, живущій у него въ батракахъ, платитъ столько же податей и несетъ такія же повинности, имѣя лишь какую-нибудь четвертушку запашки и часто — ни одной головы скота. Любопытно то обстоятельство, что съ извѣстной точки зрѣнія сибирскій крестьянинъ-богачъ считаетъ подобную раскладку совершенно справедливой: «А я чѣмъ виноватъ, что у него только полдесятины пашни? По мнѣ, ступай, расчищай себѣ хоть сотню десятинъ изъ-подъ лѣсу, я не препятствую этому…» Правда, что и хозяинъ-богачъ, и работникъ его получаютъ въ вознагражденіе за участіе «въ отнесеніи податей и повинностей» по одному же душевому паю въ общественныхъ покосахъ, но такая равноправность ихъ существуетъ только на бумагѣ, и вотъ почему. Общественные покосы бываютъ обыкновенно раскинуты клочками на значительныя пространства; на дѣлежъ ихъ являются лишь состоятельные хозяева, у которыхъ есть на кого домъ оставить; работника же своего хозяинъ не отпуститъ на дѣлежку луговъ; поэтому какъ-то случается всегда такъ, что работникъ, если только онъ не продалъ (т.-е. не сдалъ въ аренду) своего пая хозяину, или же вообще бѣднякъ, не участвующій въ дѣлежкѣ, получаетъ всегда очень плохой кусокъ покоса. Маломощные члены общества и сами соглашаются получить похуже и поменьше клочковъ покоса, лишь бы гдѣ-нибудь поближе къ селенію, а хорошіе, но дальніе паи достаются богачамъ, которымъ не составляетъ затрудненія вывозить зимою сѣно на своихъ многочисленныхъ лошадяхъ хоть за 20—25 верстъ; и вотъ члены одного и того же «обчества» накашиваютъ на своихъ «паяхъ»: одинъ — 5 копенъ сѣна, а другой — сотню.
Возможность производства новыхъ расчистокъ лѣса подъ пашню составляетъ для бѣдныхъ «обчественниковъ» также извѣстнаго рода фикцію: самыя лучшія, ближайшія къ селенію земли уже издавна заняты кѣмъ-нибудь и распаханы; эти «рбдчія», «рбдныя».земли составляютъ неприкосновенную собственность владѣльцевъ ихъ (нѣкоторыя слабыя «попытки земельнаго поравненія» имѣютъ мѣсто только въ двухъ трехъ волостяхъ Иркутскаго округа; въ прочихъ округахъ объ этомъ предметѣ даже еще не думаютъ) и переходятъ по наслѣдству отъ отца къ сыну; такимъ образомъ, расчистки могутъ быть производимы лишь вдали отъ селеній на незанятыхъ старинными «родами» участкахъ, и одно это обстоятельство уже въ значительной мѣрѣ уменьшаетъ возможность для бѣдняка воспользоваться своимъ правомъ на «общественныя» земли; но въ его поискахъ за таковыми ему приходится считаться еще съ однимъ «мірскимъ» правомъ: правомъ производства «чертежей», т.-е. захвата удобныхъ къ расчисткѣ подъ пашню лѣсныхъ пространствъ, безъ немедленнаго производства самыхъ расчистокъ. Богатому крестьянину, имѣющему время рыскать по всѣмъ окрестностямъ и отыскивать удобные для расчистки участки, достаточно отмѣтить облюбованную площадь лѣса нѣсколькими зарубками топоромъ на деревьяхъ, и эта площадь становится уже внѣ права захвата другимъ лицомъ: это «чертежъ», который остается на неопредѣленное число лѣтъ во владѣніи лица, сдѣлавшаго знаки на деревьяхъ. Такихъ очерченныхъ топоромъ пространствъ сосредоточивается въ однѣхъ рукахъ по пятидесяти и болѣе десятинъ; нѣтъ нужды, что эта огромная площадь можетъ простоять подъ лѣсомъ десятки лѣтъ, ибо и богачу не подъ силу сразу привести въ культурное состояніе такой значительный уголъ тайги; но, тѣмъ не менѣе, никто другой, кромѣ владѣльца чертежа, уже не можетъ предъявить правъ на это лежащее втунѣ богатство. Такимъ образомъ, бѣдняку иногда буквально негдѣ сдѣлать себѣ расчистку и онъ сидитъ на своемъ клочкѣ старопахотнаго поля или арендуетъ разные бросовые участки «родовой» земли у такихъ же бѣдняковъ, каковъ онъ самъ, у опустившихся хозяевъ, не могущихъ запахивать всей, доставшейся имъ по наслѣдству, земли.
Признаемся, что безъ подробнаго очерка общественно-экономическихъ условій (которому здѣсь не мѣсто) трудно ярко представить ту странную аномалію, которая составляетъ едва ли не наиболѣе поразительное явленіе въ ряду условій экономическаго быта восточно-сибирскаго земледѣльческаго населенія и которое можетъ быть формулировано такъ: огромный земельный просторъ и рѣдкость населенія — съ одной стороны и наличность безхозяйнаго и безземельнаго пролетаріата — съ другой. Трудность этого представленія заключается въ томъ, что въ образованіи сказанной аномаліи принимаютъ участіе нѣсколько причинъ, изъ коихъ нѣкоторыя дѣйствуютъ въ весьма скрытомъ состояніи; такимъ образомъ, въ этомъ случаѣ нельзя указать перстомъ на какой-нибудь одинъ нервъ сибирской жизни и сказать при этомъ: вотъ гдѣ корень зла. Впрочемъ, въ данную минуту рѣшеніе этой задачи и не составляетъ нашей цѣли: рѣчь шла выше о развитіи чувства индивидуализма въ сибирскомъ населеніи и связанной съ нимъ нѣкоторой жесткости, даже жестокости нравовъ. Въ самомъ дѣлѣ, отчего сибиряку и не быть жесткимъ или даже жестокимъ по отношенію къ другимъ, разъ идеаловъ общежитія у него не выработалось никакихъ, а все его матеріальное благополучіе заключается исключительно въ немъ самомъ, въ его сноровкѣ, въ его удачѣ, въ его умѣньѣ выбиться въ люди, отчасти и въ его рабочей силѣ? Все, что стоитъ на его пути къ «счастью», т.-е. къ матеріальному довольству, — все это въ его глазахъ ничто иное, какъ помѣха, ко всему этому онъ относится враждебно (даже къ учительницѣ, которой онъ обязанъ платить, противъ своей воли, полтинникъ въ годъ), и все это онъ радъ былъ бы уничтожить, еслибъ — въ однихъ случаяхъ — у него руки не были бы коротки, а въ другихъ — его не пугалъ бы «законъ» и возможность отвѣтственности передъ нимъ. Сибирякъ привыкъ видѣть альфу и омегу всяческаго земнаго благополучія исключительно въ личныхъ качествахъ человѣка. На его глазахъ, какъ уже было замѣчено выше, быстро выростали огромныя для деревни состоянія, а какимъ путемъ они выростали — это далеко второстепенный вопросъ, дающій пищу только для сужденій завистливаго и отнюдь не порицательнаго характера. На его же глазахъ огромныя состоянія разрушались, таяли какъ воскъ отъ лица огня, разъ они попадали не въ настоящія руки, и это еще болѣе убѣждало понятливаго наблюдателя въ необходимости держать ухо востро, не дремать и всякіе сантименты (которымъ, впрочемъ, и взяться не откуда) отбросить, какъ ненужный балластъ, на пути къ личному благополучію, «счастью» тожь. Вотъ одинъ наглядный примѣръ разрушенія колоссальнаго деревенскаго богатства, записанный со словъ почтеннаго крестьянина, очевидца этой катастрофы.
Въ одномъ изъ большихъ трактовыхъ селеній, на самомъ тракту, стоятъ два дома, одинъ двухъэтажный, другой — длинный одноэтажный; оба дома пришли уже въ сильное разрушеніе и теперь никѣмъ не обитаемы; только въ одной изъ половинъ одноэтажнаго зданія помѣщается чья-то лавчонка, съ жильемъ при ней. Кругомъ этихъ отживающихъ свой вѣкъ зданій кипитъ бойкая жизнь, новыя избы и дома блещутъ бѣлизною своего строеваго матеріала, каждый клочокъ земли по сторонамъ улицъ использованъ, занятъ какимъ-нибудь строеніемъ или постоялымъ дворомъ; поэтому тѣ двѣ руины еще рѣзче бросаются въ глаза и останавливаютъ на себѣ вниманіе всякаго любознательнаго проѣзжающаго. Спросите свѣдущаго мѣстнаго человѣка объ исторіи этихъ зданій, и онъ разскажетъ вамъ, приблизительно, слѣдующее:
— Большаго богача эти самые дома были. Сколько земли, сколько скота имѣлъ — и не счесть; однихъ коней до сотни послѣ его смерти осталось, и какіе кони были!… Заводскіе! Бывало, идутъ его работники назадъ изъ Томскаго съ извоза и ужь непремѣнно ведутъ къ нему на дворъ пятокъ отборныхъ коней, — все тамъ покупали. Померъ онъ, и осталась вся эта благодать зятю его, да пріемышу, а родныхъ сыновей у него не было. Ну-съ, и пошла тутъ потѣха!… Зять тянетъ къ себѣ, а пріемышъ къ себѣ, подѣлиться никакъ не могутъ; дѣла у старика заведены были большія, въ извозъ пускалъ лошадей по сорока и болѣе, подряды кое-какіе имѣлъ, самъ былъ долженъ и ему многіе были должны, — ну, умъ большой надо было со всѣмъ этимъ дѣломъ управиться. А наслѣдники-то плохонькіе были ребята, ничего въ толкъ не могли взять, кому они должны и кто имъ долженъ… И стали у нихъ, кто порасторопнѣе, все просто тащить изъ-подъ самаго носу. Тотъ себѣ скотины нѣсколько головъ родитъ, этотъ хлѣбъ съ поля, не имъ посѣянный, убираетъ, работники изъ амбаровъ воруютъ, купцы по два раза одни и тѣ же долги требуютъ, — словомъ, раззоръ пошелъ форменный. Зять-то не выдержалъ и запилъ; посмотрѣлъ, посмотрѣлъ пріемышъ, да и тоже закрутилъ. И пошло у нихъ тутъ… ну, не разсказать что такое!… Каждый Божій день у нихъ картами играютъ, въ скрипки, въ гармоники эти… Шимпанское даже пивали!… А тѣмъ временемъ народъ-то не зѣвалъ: иной купитъ у нихъ подъ пьяную руку коня въ сто цѣлковыхъ за пять рублей, да сейчасъ его скорѣй гнать въ Иркутскъ, или куда подалѣе, чтобъ назадъ не обернули; скотину же какую задаромъ покупали — такъ ту сейчасъ рѣзать на мясо… Такъ, доложу вамъ, вѣрите ли, таяло это самое богатство на нашихъ глазахъ, вотъ какъ ежели льду кусокъ изъ погреба лѣтомъ достать, да на солнце положить! И ничего не осталось — вотъ ни порошинки!… И нашему-то селенію никакой пользы это всей этой благодати не приключилось, даже кони въ заводъ пущены не были: всѣхъ разогнали по дальнимъ мѣстамъ. Годовъ трехъ не прошло, умеръ зять, спился; а пріемышу тѣмъ временемъ въ пьяномъ видѣ въ дракѣ голову расшибли, тоже зачахъ въ скоромъ времени… Теперь вотъ и осталось отъ всего богатства этого страшнаго вотъ эти самые два дома, да и ихъ скоро ломать придется, потому завалиться могутъ. Земли ни десятинки не осталось, всю порасхватали, и концовъ не найдешь!… Да и искать некому: осталась у зятя только дѣвочка одна; мать-то ейная, мѣщанка изъ Иркутскаго, ушла въ городъ, да и сгибла тамъ какъ-то, а дѣвка-то теперь, говорятъ, по самой этой, скверной то-есть, части пошла, хвосты по трахтирамъ треплетъ…
И такихъ или подобныхъ этому разсказовъ можно наслушаться, при желаніи, вволю почти въ каждомъ крупномъ селеніи, представляющемъ болѣе удобную арену для возникновенія (а, слѣдовательно, и для разрушенія) деревенскихъ состояній. Помнится мнѣ ярко еще одинъ случай быстраго разоренія: весьма зажиточный крестьянинъ, уже пожилой, отецъ семейства, внезапно затосковалъ (ужь не старый ли грѣхъ вспомнилъ, о которомъ въ публикѣ ходили упорные слухи?), затосковалъ и, по обыкновенію русскаго, а также и сибирскаго мужика, запилъ; да запилъ не одинъ, а всею деревней, дворовъ въ тридцать… Это было ужасное зрѣлище: почти всѣ мужики, односельцы его, недѣли двѣ только и дѣлали, что пили на даровщину въ компаніи съ тоскующимъ богачомъ; а отъ него то и дѣло летѣли гонцы за двадцать верстъ въ село, въ ренсковой погребъ, сначала за водками, потомъ за наливками, а потомъ за мадерами и хересами. Пили и, въ то же время, за безцѣнокъ скупали у богача скотъ и лошадей, такъ какъ у него наличныхъ денегъ подъ конецъ гульбы не хватило; наконецъ, онъ заболѣлъ, и, только благодаря этому, у него уцѣлѣло около четвертой части скота и лошадей, бывшихъ до запоя.
И такъ, сибирякъ-крестьянинъ видитъ собственными глазами много случаевъ созиданія и разрушенія деревенскихъ состояній; мало того, онъ постоянно слышитъ о быстромъ созиданіи уже настоящихъ богатствъ, милліонныхъ, разными счастливцами, которымъ «пофартило» на золотѣ или на торговлѣ. Все это побуждаетъ его самого вылѣзать въ люди; а этотъ процессъ удобнѣе всего дѣлать, какъ извѣстно, опираясь на чужія плечи и спины. Отсюда полная готовность эксплуатировать всѣхъ и вся, что только попадается подъ руку; а недостатка въ матеріалѣ для эксплуатаціи въ Сибири не занимать стать, — такъ уже сложилась жизнь этой страны, служащей до сихъ поръ вмѣстилищемъ отбросовъ людскаго общества Европейской Россіи. Мало того, что въ Сибири имѣются инородцы, стоящіе въ умственномъ и культурномъ отношеніяхъ на нѣсколько ступеней ниже крестьянства, поэтому менѣе способные къ борьбѣ за существованіе, нежели это послѣднее, и поэтому представляющіе собою плодородную почву для культуры эксплуататорскихъ наклонностей мѣстныхъ крестьянъ, потомковъ завоевателей и поработителей Сибири, передававшихъ преемственно изъ поколѣнія въ поколѣніе основныя черты своего характера — страсть къ наживѣ, поклоненіе силѣ, безжалостность къ слабому, — мало этого: Россія и донынѣ шлетъ въ Сибирь ежегодно по пятнадцати, двадцати тысячъ личностей, совершенно слабыхъ и несостоятельныхъ въ роли борцовъ за свое существованіе на поприщѣ общежитейскихъ экономическихъ отношеній и поэтому представляющихъ собою самый удобный матеріалъ для эксплуатаціи и для созиданія, при ихъ помощи, благополучія капиталистическихъ хозяйствъ. Въ этой-то роли, которую невольно играютъ ссыльнопоселенцы, пишущій эти строки склоненъ видѣть главнѣйшій вредъ ссылки по отношенію къ самой Сибири; тѣ нравственныя несовершенства, которыя составляютъ характерную черту ссыльной массы и которыя принято считать за сильнѣйшее зло въ этомъ дѣлѣ (общее мѣсто: «ссылка даетъ Сибири людей порочныхъ, развращающихъ мѣстное населеніе»), въ дѣйствительности, не представляютъ собой чего-либо угрожающаго для кореннаго сибирскаго населенія, и безъ того воспитаннаго, какъ мы видѣли, въ школѣ жестокаго ко всему окружающему индивидуализма; гораздо болѣе вреднымъ образомъ, хотя и въ скрытой формѣ, ссылка отзывается на коренныхъ сибирякахъ въ только что указанномъ смыслѣ: она доставляетъ имъ жирную почву для развитія ихъ эгоистическихъ наклонностей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, устрашая своею громадностью и непрерывно поставляя нѣкоторое количество рѣзко выраженныхъ антисоціальныхъ элементовъ, значительно притупляетъ въ мѣстномъ населеніи и безъ того недоразвитыя альтруистическія чувства.
Таковы главнѣйшіе моменты, характеризующіе нравственную физіонономію сибиряка. Довольно трудно, да и не къ чему утверждать, что намѣченный этими чертами типъ есть господствующій, въ численномъ отношеніи, среди разновидностей этого типа: надо помнить, что Сибирь уже триста лѣтъ служила и нынѣ служитъ мѣстомъ встрѣчи самыхъ разнообразныхъ элементовъ русскаго общества, которые то по собственной, то по чужой волѣ шли «оживлять» далекія окраины царства русскаго; поэтому и встрѣчающіеся здѣсь типы, какъ по внѣшнему облику, такъ и по нравственнымъ качествамъ и умственному развитію, крайне отличны другъ отъ друга. Здѣсь я попытался отобрать лишь наиболѣе типичныя черты характера сибиряка, такія, которыя служатъ ему отличіемъ отъ недавнихъ пришельцевъ изъ Россіи, не успѣвшихъ еще осибирячиться. Далѣе, надо имѣть въ виду то обстоятельство, что какъ, напримѣръ, типы физіономій сибиряковъ весьма различны, въ зависимости отъ пропорціи той или другой крови, которыя смѣшивались при бракахъ ихъ предковъ, такъ и внутренній складъ сибиряковъ варьируетъ въ значительной степени и тонируетъ на разные лады, подъ вліяніемъ тѣхъ или другихъ условій семейственныхъ, общественныхъ, наконецъ, самой окружающей ихъ природы, мѣстныхъ промысловыхъ занятій и проч.: такъ, въ иномъ мѣстѣ сибирякъ болѣе молчаливъ, нелюдимъ и жестокъ, въ другомъ — менѣе; здѣсь — онъ равнодушнѣе относится къ богатству, тамъ — онъ спитъ и видитъ, какъ бы разжиться; въ торгово-промышленныхъ пунктахъ онъ любознательнѣе и общительнѣе и поэтому болѣе уважаетъ грамоту; въ глуши онъ даже не понимаетъ, къ чему эта самая грамота ему послужить можетъ…
А если, за всѣмъ тѣмъ, нравственный обликъ восточно-сибирскаго крестьянина остается для читателя невыясненнымъ, то виною этому — не вполнѣ достаточное знакомство автора съ домашнимъ строемъ жизни населенія описываемой мѣстности[5].
- ↑ См. Русск. Вѣдом. 1890 г., №№ 69, 78, 84 и 93, очеркъ Ссылѣно-поселенцы.
- ↑ Въ этой дороговизнѣ кроется самый глубокій изъявъ всего дѣла распространенія усовершенствованныхъ орудій. Покупаютъ ихъ богачи, которымъ и талъ живется недурно, а бѣднотѣ они не по карману. Надо надѣяться, что руководителями этого дѣла будутъ приняты всѣ мѣры для удешевленія орудій. Пока плугъ не будетъ стоить всего какими-нибудь двумя-тремя рублями дороже сохи, до тѣхъ поръ онъ будетъ служить только богачамъ.
- ↑ Арестантскій жаргонъ — «преступленіе».
- ↑ Само собою разумѣется, что мѣстами наблюдаются различныя отклоненія отъ вышеизложеннаго; но такъ какъ настоящій очеркъ не претендуетъ на «исчерпываніе предмета» въ статистическомъ значеніи этого слова, то мы и останавливаемся лишь на главнѣйшихъ и характернѣйшихъ моментахъ жизни сибирскаго «общества».
- ↑ По этой же причинѣ я не касаюсь освѣщенія вопросовъ о брачной нравственности населенія, о бытовыхъ и правовыхъ отношеніяхъ членовъ семьи, о положеніи женщины; имѣющіеся въ моемъ распоряженіи матеріалы по этимъ вопросамъ довольно скудны, такъ какъ близко и непосредственно я этихъ явленій наблюдать не могъ, а говорить только съ чужихъ словъ — не входить въ мою задачу.