Очерки Крыма (Марков)/Часть 1. Глава XVI

Очерки Крыма : Картины крымской жизни, природы и истории
автор Евгений Львович Марков

XVI. Южный берег

Балаклава. — Байдарские ворота. — Значение Южного берега для нас, русских. — Мердвен, скалы Южного берега, гроза, область крымских дач, Орианда, Ливадия. Ялта, водопад Учан-Су, область виноделия Гурзуф, окрестности Аю-Дага, парки и замок Алупки.

Я попал в настоящую воробьиную ночь; даже ямщику-татарину делается жутко, жутко даже лошадям. Куда едешь, где едешь — не знаешь; все окутано, как черным сукном, непроглядной темью грозовой ночи. Огни Севастополя исчезли за город, и только красный глаз маяка одиноко вращается в черном хаосе, то, исчезая, когда он глядит на море, то, ярко разгораясь, когда оборачивается на нашу дорогу. В этой страшной обстановке, при завывании бури, при потоках молний, беспрерывно обливающих небо и землю, — он представляется глазом чудовища, отыскивающим во тьме свою добычу.

До Балаклавы дотащились глубокою ночью. Несколько раз наезжали на дома; станцию насилу различили, дверь ее насилу нащупали. Вхожу — тьма. Кричу смотрителя. Никого не слыхать! Вдруг, хорошо мне известный женский голос окликнул меня. Я попал на ночлег знакомой компании; это была целая геологическая экспедиция с участием молодой дамы, моей приятельницы.

Все, по-видимому, обрадовались случаю прекратить неудобный ночлег под благовидным предлогом. Зажглись огни, явился на стол чай с разными разностями, поднялся говор, смех под не перестававший вой бури.

Балаклава — прескучный и прегрязный городишко, теперь даже просто местечко, битком набитое горбоносыми, черноволосыми и черноглазыми греками. Это чисто племя коршунов, приютившееся на пустынных скалах уединенного, рыбообильного залива. Они ловят эту рыбу, едят эту рыбу, продают эту рыбу и, кажется, больше ничего не знают, и знать не хотят.

Это потомки греческих корсаров, поселенных тут после Наваринского боя. На меня производят особенно неприятное впечатление эти физиономии хищной птицы, носатые, узколобые, с выраженьем алчности и тупоумия в глазах.

Балаклавская бухта — узким и глубоким языком вдается в гористый берег; трудно найти более скрытую и более безопасную стоянку кораблям, более удобное разбойничье гнездо. К.Риттер очень убедительно доказывает, что Балаклава — Гомеров город Лестригонских людоедов. Большинство крымских археологов, основываясь на созвучии имен, признают Балаклаву древним Палакионом, который, по словам Страбона, был построен против Митридата Евпатора скифским вождем Палаком, сыном царя Скилура. Страбон во всяком случае знал Балаклавскую бухту; он очень метко называет ее узкоустою и говорит, что в ней было сборное место тавроскифских пиратов, грабивших черноморских мореходцев. Итальянцы называли Балаклаву Чембало (Portus symbolorym Страбона), а русские и турки Балыклея (как думают, от турецкого слова балык, т. е. рыба).

История Балаклавы делается точно известною только с половины XIV столетия, когда она в числе прочих мест Южного берега из-под власти греков перешла к генуэзцам. Крепость Чембало была одна из важнейших генуэзских факторий Черного моря как по неприступности своей, так и по тому, что защищала лучшую пристань Черного моря. До сих пор вы видите на недоступной скалистой горе, живописно нависшей над бухтою, башни и стены древнего Чембало. Они сообщают пустынному городку и пустынному заливу еще более печальный вид. Они же составляют и единственный интерес для туриста, посещающего теперь Балаклаву.

Ламармора со своими сардинцами увез из родного итальянцам Чембало последние археологические памятники, уцелевшие до Севастопольской войны, и теперь вы ничего не найдете в древней крепости. Зато англичане оставили в подарок Балаклаве отличную деревянную пристань, но балаклавские арнауты, кажется, продают теперь ее на дрова.

В Балаклаве не засидитесь долго. Спешите через широкую, водообильную, древообильную Байдарскую долину, через прекрасные лесные горы, на ночлег в Байдарскую станцию. Там вам нужно подняться до солнца, чтобы к моменту его восхождения непременно поспеть к Байдарским воротам. Этот обычай священен для крымских туристов.

Вы едете все в гору и в гору, не видя, не предчувствуя моря; дорога все труднее; вас задвигает все теснее в скалы и в лес, и пейзаж почти исчезает. Трудность подъема настраивает вас на самый прозаический тон и выбивает из головы радостные мечты, с которыми вы, может быть, выехали со станции. На самой крутизне подъема, где каменные стены заслоняют вам половину неба, трещина, по которой ползет дорога, загорожена тяжелыми каменными воротами, такими же темными и несокрушимыми, как окружающие их скалы. Если бы не правильно тесаные камни, их бы признал за природный туннель. Вот вы под их темной и тяжкой аркой; она так кстати венчает своим мрачным видом мрачную обстановку всего подъема.

И вдруг лошади останавливаются, и вас чуть не отбрасывает назад от внезапности, от изумления; весь строй прежних мыслей уносится мгновенно, как пыль вихрем, словно вы вдруг попали из одного мира в другой. Вы проехали сквозь Байдарские ворота. Кончилось поднятие, трудность и теснота; горы вдруг широко расступились, глубоко раздались недра земли, и ты, до сих пор тяжко карабкавшийся вверх, вдруг повис, как на крыльях птицы, над необъятной бездной. Эта бездна — целое море, целая страна. Южный берег Крыма со своими лесами, скалами и деревеньками лежит распростертый глубоко под вашими ногами. Вам вдруг открываются волны Азии и далекие горные мысы, до которых нужно ехать многие дни. Декорация переменяется мгновенно и неожиданно, словно в какой-нибудь волшебной опере. Голова, не приготовившаяся к неожиданному контрасту, смущается и туманится над этою чарующею бездною; не верится, что нужно, что можно спускаться — туда вниз; оттуда целые поселения кажутся белыми точками, а скалы камешками. Но, помимо крайней неожиданности и резкости перехода, — панорама, открывающаяся из Байдарских ворот, сама по себе одна из грандиознейших, какие где-либо можно увидеть. Я знаю знаменитые живописные места Европы и думаю, что, вряд ли в ней найдется более счастливое сочетание самых противоположных элементов пейзажа. Гигантская скала Фороса, переливающая всеми цветами яшмы, голая, обглоданная ветрами и водами, выдвинулась в море направо от вас, кажется, всего в нескольких шагах от вас, вся от пяты до макушки видная вам, загораживая все, что за нею — море, небо и скалы. Восходящее солнце ударяет своими лучами прямо в грудь ее. На голой вершине, на голых боках сверкает солнце, а пята еще закутана в белые туманы, курящиеся над морем. Как клубы дыма, туманы эти свиваются и спалзывают с неподвижной морской поверхности, и яркая, утренняя синева волн прорывается озерами сквозь редеющую дымку тумана, разрастаясь все шире, сливаясь все ближе. Налево отвесная стена Яйлы, увенчанная, как гривой, лесами сосен, упирается в самые облака и отрезает от вашего взгляда весь горизонт левой стороны. Слева эта неприступная, подоблачная стена, на которой еще покоятся тени ночи, справа страшный утес Фороса, облитый огнями восхода, составляют чудную рамку этой чудной картины. Угрожающая, надвинутая близость этих твердынь, их резкие краски и громадность очертаний составляют поразительную противоположность с мягкими, туманными тонами, в которых видишь отсюда не бесконечное расстояние море и зеленые скаты Южного берега, будто вставленные в каменную раму. От Байдарских ворот начинается Южный берег. Екатерина II-я окончила здесь свое роскошное путешествие. Говорят, Потемкин довез императрицу до того самого места, где теперь стоят ворота, и с высоты его царица Севера созерцала райский уголок, добытый для нее кровью ее северных сынов. В то время путешествие по скалам Южного берега еще было невозможно. Шоссе от Байдарских ворот — мастерское произведение искусства. Когда князь Воронцов провез по нем в первый раз императора Николая, император выразился, что у него теперь "свой Симплон «. Когда вы смотрите от ворот вниз в эту страшную, бездонную воронку, куда сбегает белая нитка шоссе, нитка эта кажется вам чистою спиралью. Кажется, пешему не сойти с этой гигантской винтовой лестницы, а по ней стремглав съезжают грузные дорожные дормезы шестерикам и восьмериками. Действительно, только южнобережский ямщик может взяться за это рискованное дело. Тормоза тут ничего не помогут, и остается только рассчитывать на ловкость поворотов, на гладкость шоссе да на железные ноги крымских лошадей. Я долго не мог понять, каким чудом, при этих крутых круговых поворотах, на всем берегу не сносит в бездну высокого, неустойчивого экипажа, который летит вниз с быстротою салазок, пущенных с английской горки. Как ни великолепно отсюда зрелище моря, но я больше смотрел назад, чем вперед; я не мог оторвать глаз от скалы Фороса, господствующей над всем пейзажем. Утесы, камни целым потоком сбегают от него вниз к морю, и дорога вьется между этих живописных утесов, обегая их то справа, то слева. Деревеньки, виноградники, лесные участки в далекой глубине тоже лепятся между этим хаосом камней, который составляет характер местности. Это поколенье Фороса, которое он расплодил до самого моря, до тех красивеньких маленьких голышей, которыми шуршит береговой прибой. Вообще, может быть, ни в какой части Крымских гор нет такого хронического состояния разрушения, как в скалистых горах между Байдарскими воротами и Алупкой. Тут мы застаем геологические силы еще на месте преступления.

Дорога кажется чрезвычайно короткой, но не спешите; вы десять раз будете около одного и того же утеса, почти на одной и той же высоте. Техник, устраивавший дорогу, обманул и попасть, и проезжих. Проезжему кажется, что он постоянно на гладкой дороге и постоянно вертится на одном месте по карнизу обрыва. Колена дороги, как комфортабельные лестницы аристократических отелей, так незаметно покаты, что должны поворачиваться ежеминутно в одних и тех же тех же пределах; только быстрота езды, захватывающая дух, говорит вам, что вы спускаетесь в пропасть страшной глубины. Но и этих поворотов оказалось мало; необходимо было прорвать внутренность утеса, совершенно заграждавшего дорогу, и теперь вы, еще в виду Байдарских ворот, проезжаете черною дырою туннеля. За нею берег поворачивает, и начинаются другие виды. Бесспорно, это живописнейшие места Южного берега. Только здесь от Байдар до Алупки, от м. Ласпи до м. Ай-Тодор, берег можно назвать строго южным. За Ай-Тодором, там, где лежат царские дворцы и дачи Ялты, берег значительно поворачивает и обращается в юго-восточный. До Ласпи он скорее юго-западный, чем южный.

Если тебе хочется, читатель, в наш обыденный и прозаический век погрузиться на несколько недель в живой родник неподдельной красоты, неподдельной поэзии, — тебе нечего искать Италии и Андалузии, ты найдешь все, чего жаждешь, у себя на родине, на Южном берегу Крыма. Екатерина II назвала Крыма жемчужиной своей короны, но она видела только издали, с высоты утеса, тот волшебный уголок, который можно назвать жемчужиной самого Крыма. Италия, читатель, не поразит тебя так, как поразит наш Крымский Южный берег. В Италию ты переходишь через целый ряд постепенностей и подготовок. Красота и новизна не разом усиливают свой тон, а густеют незаметно с твоим движеньем к югу. Уже Саксонская Швейцария, уже Рейн, уже Шварцвальд настраивают твою душу на поэтический восторг, горят тебе о том, чего ты не испытал, не ведал. Швейцария еще дальше околдовывает твое воображение, и ты переваливаешь в Италию, уже переполненный впечатлениями всевозможных красот природы, всевозможными наслаждениями форм, красок, тепла и света. Чуждые тебе народы, незнакомые обычаи, неведомые места пройдут перед твоими очами в несколько очередей, прежде чем ты взглянешь на сицилианку и неаполитанского бандита. Но Южный берег Крыма восстает перед твоими очами, пред душою твоею, во всей своей изумительной нечаянности, как что-то нежданное, негаданное, непохожее ни на что, тобою прежде виданное, неподготовляемое ничем, тобою только что пройденным. После беспредельного однообразия малороссийских и новороссийских степей, после унылых и безводных солончаков Перекопа, выжженных солнцем, ты попадаешь вдруг в бушующее изобилие воды, зелени и утесов. Русская равнина превращается в швейцарские пропасти, швейцарские вершины гор. Черная грязь делается камнем. Серенькое, низенькое небо севера раздвигается в глубокую синеву итальянского неба; яркие краски, резкие, рельефные тени ложатся там, где ты до сих пор видел бесцветность и плоскость. Конопляник, с своим снотворным запахом, с своим сплошным лесом прямых стеблей — исчезает; вместо него является кудрявая виноградная лоза, вьющаяся, сквозящая золотом, осыпанная гроздями; она тоже дышит ароматами, и полна ароматами, но ее ароматы бодрят и вызывают веселье, в не навевают сна. Исчезают вместе с конопляником и эти неизмеримые, неохватные моря хлебов, которые мы зовем черноземною Россиею, — все одних и тех же хлебов, идущих из уезда в уезд, из области в область, одною непрерывною стеною. Эта горячая Южная земля, под наитием этого южного солнца, родит из чрева своего, может быть, менее полезные, но зато более изящные и более драгоценные плоды. Она одаряет траву и дерево не сухим крахмалом зерна, а благовонными маслами, сахаристыми соками, яркими красками. Это царство плодов и цветов. Тут зреют олива, винная ягода, персик; тут цветут круглую зиму розы и фиалки. Ракиты — сырой, дуплистой, развалистой, которой древесина режется как редька, которая преет как редька — этого неизменного, всероссийского дерева нашего — нет. Вместо нее стоит кипарис — стройный, сжатый, крепкий как железо, не гниющий как железо. Животная жизнь изменяется с такою же волшебною поразительностью. Длину мажару тащит черный буйвол, к лесному ручью сбегает с гор стадо оленей, дельфины перекатываются в волнах моря, под скалами берега. Все ново. Даже человек нов: европейца и христианина заменил здесь бритый азиатец в чалме, многоженец, с Магометовым Кораном в руках; он сидит не на скамье, а на полу, поджав ноги; он не снимает шапки, а снимает сапоги; земледельца заменил садовод и виноградарь. Даже вид жилищ не тот, к которому привык глаз: вместо бревна и соломы — камень и черепица; вместо огромной дымной печи — окна без стекол, с деревянной решеткой для теплоты; там крест и благовест колокола, здесь, полумесяц и крик муэдзина. Наконец там земля, одна только земля, и все одинаковая земля, — здесь море и горы, высота и глубина, движенье и неподвижность.

Вот что, читатель, в одно и то же время смущает и чарует твою фантазию, когда ты переносишься на Южный берег Крыма. Между твоим настоящим и твоим прошедшим разверзается бездна, и ты чувствуешь себя в плену у какого-то нового для тебя мира. Оттого ты смотришь на все, как во сне, обольстительном и невероятном сне. Ты долго, будто не веришь волшебным декорациям, развертывающимся кругом тебя: этому синему морю, слитому с небом, этой подоблачной стене скал, этим деревенькам-игрушкам, которые словно уронил кто в хаос утесов и зелени. Зато, когда ты покидаешь Южный берег, когда волшебные декорации остаются вдали от тебя, душа твоя томится по них, как по потерянному раю; мнимое сновиденье делается действительным сновиденьем наяву; оно дразнит тебя своими картинами, которых яркость закутана теперь туманом, но которые тем привлекательнее и назойливее, чем они стали неопределеннее. Люди, пожившие в Крыму и изведавшие наслаждения, которые дает только один Крым, никогда не забывают его; они, как евреи на реках вавилонских, «сидяху и плакаху, егда помянути им Сиона».

В России только один Крым, и в Крыму только один Южный берег. Когда мы сделаемся просвещеннее и привыкнем ценить не одни выгоды барыша и не одни утехи чрева, Южный берег обратится, без сомнения, в одну сплошную дачу русских столиц. На нем не останется клочка, не обращенного в парк, в виноградник, в жилье. Такая дача слишком мала для страны в 80 миллионов. Капитал овладеет ею с азартом, который будет равняться его теперешнему равнодушию к русской жемчужине. Женщина, погубившая здоровье свое и исказившая свой дух в уродливой обстановке великосветской жизни, захочет вдохнуть в себя возрождающую струю теплого и влажного воздуха, которым дышат долины Южного берега. Она захочет разогнать угар бессонных ночей и фальшивого одушевления целебным соком крымского винограда и живой водою крымского моря. Сюда, к теплу, к свету, к морю, к винограду, прильнет все, что только будет в силах прильнуть. Сюда, к простоте и правде природы, бросится спасаться исковерканная ложь столичной жизни. Трудно предвидеть, до какой баснословной величины возрастут цены земли на Южном берегу в ближайшем будущем, после проведения железной дороги в Севастополь.

Уже летом 1868 г. пустынные, каменистые косогоры около Ялты и Алупки, напоминающие груды битой черепицы, продавались по 10-12 рублей за квадратную сажень, т. е. по 24000 и по 36000 рублей за квадратную десятину. Соответственно этому поднимется наемная цена дач и вся стоимость дачной жизни. Мелкие владельцы Южного берега не в состоянии будут выдержать этого наплыва чуждой им стихии; они или будут задавлены напором капитала, или соблазняться его предложениями и мало-помалу очистят весь Южный берег для предприятий одного капитала. Тогда, конечно, исчезнет патриархальная прелесть южнобережской жизни, как уже она стала исчезать в Ялте и некоторых других более посещаемых местах. Беспокойных дух торговой эксплуатации закипит среди роскошных, теплых долин, которых главное очарование составляет это безмолвие полудикой пустыни и эта первобытная простота быта. Расчистится лес, убежит зверь, смолкнет журчанье горных ручьев, татарина в его азиатском наряде будут показывать только в цирках, вместо буйволов и мажар будет двигаться локомотив, вместо глиняных татарских саклей с хворостяными трубами везде появятся комфортабельные европейские домики, пустыня превратится в город, безмолвный лес в шумный базар, но… но кто выиграет от этого, читатель? Станет ли от этого прелестней прелестный уголок Крыма? Станет ли тебе отраднее от этого переодевания азиатца в немецкое платье?

Южный берег — это титаническая теплица. Сплошной каменный хребет в 4000 и 5000 футов высоты, верст в 100 длины, отгородил от набега полярных вьюг и иссушающего степного зноя узкую ленту морского берега, который южное море нежит своим влажным и теплым дыханьем. В одном месте эта лента всего в несколько сот сажен, в другом — целые версты шириною. То едешь — не видишь на многие версты никакого выхода с берега, сквозь эту каменную стену; подвинешься дальше — то и дело встречаешь влажные, зеленые долины, протиснувшиеся через исполинскую ограду, змейкою вьющиеся между ее тяжкими твердынями, звенящие горными ключами, открывающие дорогу и на вершину самой стены, и за нее, на простор степей. Устья этих долин в одно и то же время пьют влагу из недр гор и тепло южного солнца, благорастворенное морскою свежестью. Оттого-то в них и кишит в чудном изобилии всякая жизнь. Оттого-то между Крымом по ту сторону Яйлы и Крымом Южного берега — такая же разница в климате и растительности, как между двумя странами, отодвинутыми друг от друга на несколько градусов. Хребет Яйлы проводит эту роковую черту, не мысленно, как мы проводим на наших картах разные изотермические и другие линии, а на самом деле. Он разграничивает два климатических пояса так наглядно и осязательно, что с его вершины вы можете видеть и тот, и другой. На той стороне гор тополь, грецкий орех, персик, на Южном берегу кипарис, маслина, разные породы вечнозеленых лавров, магнолии и олеандры. Весь пейзаж не тот, даже время года бывает не то. Часто, когда в Симферополе снег, в Ялте цветут розы. В Симферополе топят печи и вставляют двойные рамы — Ялта знает один камин и не знает двойных окон; в Ялте, в Алупке окна открываются круглый год, круглый год можно обходиться без меху, круглый год можно рвать полевые цветы и кормить скот на пастбище. Южный берег, за своею каменною ширмою, не хочет ничего знать о том, что делается в необъятной равнине русского царства, от морозов и засух которого ничто не защищает отовсюду открытые степи и предгорья Крыма. Как же не назвать этот счастливый уголок теплицею нашей отчизны? Это клочок Италии, по странной игре природы, проросший к Скифии, край вечной весны во власти снежного царства.

Не удивительно же, что и попасть в этот рай стоит труда. Обрыв каменной ограды тут не допустил никаких компромиссов, никаких постепенностей. Стена кончается, лезь с нее как знаешь, хоть по лестнице. И действительно, вовсе не так давно на Южный берег так-таки и спускались по лестнице. По какой еще лестнице! Татары называют ее чертовою лестницею, Шайтан-мердвен, и нельзя не назвать. Эта чертова лестница, которую еще древние генуэзцы звали Scala (по-итальянски — лестница), теперь чаще называется просто Мердвень; впрочем, уцелело и итальянское имя ее Скала. Она немного подальше Байдарских ворот, в окрестностях деревни Кикинеиза и в стороне от шоссе. Верно, еще Лестригонские людоеды Гомера строили ее или ходили по ней. Для жалких размеров нашего человеческого племени она слишком громадна. Она приноровлена к шагам титанов, она по вкусу и по плечу одним циклопам. Гигантские ступени вырублены почти в отвесной скале. Маленькая крымская лошадь должна ложиться чуть не на брюхо, чтобы растянуть ноги от одной ступени до другой. Верхом сидеть уже невозможно, нужно спускаться пешком. Ступени обломались, приглодались в течение веков, как зубы древнего старца; кое-где они уже заменены обрубками дерева, всеченного концами в скалу. Мне многие рассказывали о том времени, когда не было другого спуска к Южному берегу, со стороны Байдарской долины. Шоссе построено всего только в 1828 году. Наверх по Мердвеню многие взбираются не иначе, как, держась за хвост лошади; конечно, крымской лошади, этой лошади-козы, которая одна в состоянии совершать подвиги подобных подъемов, немыслимые ни для какой другой лошади. Певец Бахчисарайского фонтана совершил в свое время такое трагикомическое странствование и рассказал о нем своему другу-поэту (Дельвигу) с тонким пушкинским юмором. Сидеть во время подъема может не всякий. Безнадежная отвесность скал вверху и глубина приморской бездны, зияющая внизу под копытами лошади, беспрерывно обрывающими с оглаженной плиты, то с осыпающегося камня, смущает даже и твердый дух. Ежеминутные резкие повороты лестницы, без которых подъем был бы решительно невозможен, еще более усиливают страх и опасность. Говорят, этих поворотов чуть не полсотни, но, конечно, и в голову не придет сосчитать их. Древность Мердвеня должна быть просто циклопическая; эта лестница, без сомнения, видела все периоды крымской истории и пропустила через себя по очереди все народы, обитавшие когда-нибудь на Южном берегу. О происхождении ее не сохранилось даже намека.

Если путешественник не обязан теперь испытывать на себе оригинального ужаса Чертова спуска, то он все-таки наслаждается оригинальною и несколько ужасною красотою, сбегая без удержу по прекрасному южнобережскому шоссе от Байдар до Кикинеиза. Это самая характерная часть Южного берега. Только от Байдар до Кикинеиза горы действительно придвинуты к морю и стоят стена стеною. Какою стеною! Иногда не знаешь, стоит она или висит над вами. Вместо кирпичиков, в ней обозначились продольными и поперечными трещинами целые четырехугольные утесы; иногда эти страшные кубики едва держатся на вершине стены и нависают прямо над дорогою, тесно вьющеюся кругом ее подножия, с самым зловещим и угрожающим видом. Целые часы едете вы под ними и не можете оторвать от них глаза. Мне случалось после проезжать этим места со спутницею, для наслаждения которой и предпринята была поездка. Женский дух оказался решительно не в состоянии выносить этого рокового соседства каменных громад. Моя спутница со страхом отворачивала свой взгляд от стены скал, чтобы встретить такую же страшную бездну моря, и от этой бездны, чтобы встретить опять непроницаемую твердыню скал. Я был принужден торопить ямщика, чтобы он скорее избавил нас от объятий грозной красоты, оказавшейся слишком мужественной, слишком не по силам для впечатлительности, привыкшей наслаждаться одним нежным и милым. Таковы скалы Южного берега. Они непрерывны и вместе разнообразны. На солнце Крыма они переливаются разными красками от черной, от темно-красной до яркой белизны мела. То стоит уединенный обрывистый пик, недоступный даже козам, надежное гнездилище орлов, то сплошная, словно обрезанная сверху стена, чисто — крепостная ограда, из-за которой титаны могли бы бомбардировать Олимп. В середине этих тяжких толщ, выдвинутых из глубины земли непобедимою силою, вы замечаете черные щели, черные трещины. Это — червоточина титанической ограды. Это первые намеки на дробление, распадение. От этих жил пойдет незаметное, но неотразимое движение, и самые грозные твердыни потихоньку превратятся в свое время в тот хаос, среди которого мы теперь пробираемся, в каменный сор, осыпающий теперь их подножие и устилающий все скаты к морю. Эти розовые, зеленые, лиловые, полосатые камешки, то обточенные как яйцо, то нежные и тонкие как облатки, мириадами которых, будто драгоценными игрушками, шалит морская волна в минуты прибоя, из которых она набирает узорную мозаику морского дна, — все это те самые пики и стены, которые в настоящую минуту величественно купают в облаках свои вершины. Всех их изгложет Кронос — всеядное и ненасытное чудовище, для которого нет непригодной пищи, перед которым нет бессмертия даже для неодушевленной природы; всех их пожрет море, в утробе которого и рождение и могила сущего. Деревья растут на утесах Южного берега, как веники на старой ограде, пучками и в одиночку. Особенно приземистая, угловато-искривленная сосна. Куда ни залезла она, за что ни зацепилась! Иногда просто будто прилеплена сбоку. А то, видишь, набьются они в узкие трещины; сама зажата, как в тиски в своей каменной темнице, так высунет оттуда свои кряжистые ветки и тянется ими к свету, будто заключенный страдалец своими иссохшими руками. И у всех макушки к небу! Железная чудодейственная сила загибает их вверх, вопреки всем препятствиям. У иной, смотришь, почва идет строгою параллельною к стволу. Чем сыты, чем живы эти деревья отшельники, как роются нежные мочки их корней в этих каменных глыбах? — Однако они не только живы, эти деревья утесов, они несокрушимы. Морские бури их треплют без жалости, будто волосы на обнаженной голове, а они по-прежнему крепко держатся за свои камни, по-прежнему тянутся верхушками к небу и свету. Видно, и скала может родить, может питать своими жесткими грудями собственное порождение. Часто считают бесплодною душу человека, которая виновата только тем, что умеет производить свой особый специфический плод, а отказывается приносить плоды по заказному образцу.

Слева у вас скалы, справа южный лес, заполнивший собою хаос обвалов. Он сбегает к морю, по обрывам, вместе с этими серыми камнями. Вы его видите в темя; он теперь ярко-зелен, ярко-свеж; лианы дикого винограда и пахучего клематиса убирают его фантастическими гирляндами и беседками. Дачи, деревеньки, глубоко внизу, вырезаются на фоне зелени, серых камней и синего моря, игрушки игрушками. Сначала Форос, потом по очереди Мухалатка, Мшатка, Меласс, все одинаково живописные, одинаково дикие. Вы и не заподозрите отсюда с высоты, что в этой горной дичи ютятся изящные виллы, обрабатываются прекрасные, обширные виноградники; все это, конечно, поселения седой древности, хотя не о многих известно что-нибудь верное. Только Форос — имя совершенно историческое. На его месте была генуэзская колония Фори, а прежде того греческое поселение.

Я наслаждался горами только до 12-й версты. Тучи, носившие дождь, всю ночь собирались овладеть небом, но до сих пор солнце разгоняло их ползучие полчища. Наконец они сдвинулись, сплотились и разразились дождем. Это был не наш русских дождь, а страшный тропический ливень, каких я никогда не видывал. В течение 2-х часов, не прерываясь, сплошным потоком, с непостижимой быстротою лились небесные воды из прорвавшихся туч. Шоссе уже не было видно. Перекладная неслась по руслу бешеной реки, стремглав катившейся под гору. С боку, с гор и утесов прыгали, разбиваясь, кружась и пенясь, обдавая лошадей своими брызгами и подмывая им ноги, дикие горные потоки; они так ревели и сверкали, перебегая дорогу и низвергаясь в лесные пропасти, чтобы дорваться до моря, глухо шумевшего глубоко внизу, что их можно было принять за злых духов горной пустыни, поднявших неистовую пляску. Молния не вспыхивала, а разливалась, почти не прекращаясь, широким, ослепительным заревом. Ветер гнал дождь и град прямо в лицо, навстречу мне и лошадям, и они секли нас, как заряды дроби; град засыпал в перекладной все вещи сплошною белою скатертью. Бурка, зонтик — обратились в ничто. Привычные татарские лошади, не боящиеся ничего, останавливались со смущеньем и дрожью, видно, и у них кружилась голова от этих несущихся во все стороны вод, от шума и вихря, наполнявшего воздух. Ямщик несколько раз бросал вожжи и прятался от ударов града под навесом скал. Но надобно было, наконец, погнать и ямщика и лошадей. Мы неслись под гору с тою же безумною удалью, с какой неслись под нами, впереди нас и сзади нас, горные воды. Не знаю, отчего мы не опрокинулись десять раз. Мы вомчались во двор Кикинеизской станции вскачь, словно по пятам преследуемые врагом. Станция плавала среди пруда. Пройти и проехать было нельзя. С большими затруднениями, через телеги и дрова, провели меня задним двором в кухню, и то в воде выше щиколотки. На мне не было сухой нитки. К моему великому благополучию и радости, я застал смотрителя станции за утренним самоваром, в кругу опрятной и благочинной семьи. Горячий чай с деревенскими сливками и возможность сбросить с себя насквозь промокшие доспехи — чего другого мог еще пожелать, после этого крымского душа, самый избалованный счастливец.

От Кикинеиза до Алупки та же дичь, тот же хаос; вид скал делается менее поразительным, зато пейзаж морского ската здесь разнообразнее и прекраснее. Вы проезжаете дальше от гор, но ближе к паркам и дачам. Это место усеяно развалинами древностей; многочисленные мысы и бухты призывали поселенцев; бухты обращались в уютные пристани, на неприступных скалах, вступающих в море, воздвигались укрепления. Такие укрепления оберегали доступы на Южный берег не с одного моря, а и через горные проходы, от набегов горных жителей и степных чиновников. Развалины крепостей видны на мысе Кикинеизе, на Лименской скале, на скалах около „Старого прохода“ через Ялту, Эски Богаз, как раз против Кикинеиза.

Такою красотою и таким удобством нельзя было не воспользоваться в те времена, когда человек еще свободно мог выбирать себе угол на земном шаре. Множество одичавших плодовых деревьев, несродных Крыму маслин, грецких орехов, смоковниц и одичавшего винограда, говорит о древней цивилизации этого края. Конечно, следов древности было бы здесь еще более, если бы Яйла постоянным разрушением своих береговых скал не погребала садов и жилищ человека под своими обвалами. Особенно местность от Байдар до Симеиза поражает хаотическим беспорядком. Тут утесы и камни насыпаны не только до моря, но и в самое море. Живописная Лимена вся осыпана этими осколками Яйлы. Верхние пласты известняка, иногда сильно наклоненные к морю, нередко лежат в кряже Яйлы на слое рыхлого глинистого конгломерата. Когда горные воды подмоют в течение лет эту зыбкую опору, тяжелый известковый пласт ползет вниз к морю по своей покатости, коробится и разваливается в куски. Татары рассказывают, что в старину не одна деревня в окрестностях Байдара и Кикинеиза спалзывала в пропасть. А о провале деревни Кучюк Кой (у Кикинеиза), со всеми ее дворами и мечетями, остался даже исторический документ в донесении князя Таврического императрице Екатерине.

За древнею пристанью Лимены, за ее дикими, скалистыми мысами, вы проезжаете как раз над Симеизом и видите, как на ладони, обширные палаты владельца (г. Мальцова), его парки и веселые дачки.

Но и после таких подготовок, въезд в Алупку является чем-то особенным, непохожим ни на что другое на Южном берегу, ни по ту, ни по эту сторону. Алупка — это святая святых Южного берега, это самое сердце его. Вся прелесть его красоты, вся его дикая поразительность, вся нега его воздуха, роскошь красок и форм, как в фокусе сосредоточена в Алупке. Кто знает Алупку — тот знает Южный берег Крыма в его самых тропических и самых драгоценных чертах. За Алупкою дачи и парки делаются просто сплошными. Сначала привольный Мисхор со своими знаменитыми старыми рощами лавров и маслин, единственными в Крыму, со множество прекрасных домиков, потонувших в парке, одно из любимейших и удобнейших мест для жизни туристов. За Мисхором, Куреиз, Гаспра, тесно населенные, тесно заостренные, перемешавшие свои каменные замки, свои изящные, залитые цветами виллы с глиняными татарскими саклями. Здесь вы проезжаете то по грязной, вьющейся улице татарской деревни, среди плоских крыш, грязных лавчонок, под далеко вытянутыми сучьями гигантских ореховых деревьев, то мимо затейливо изукрашенных решеток, ворот, беседок аристократических садов.

В тридцатых годах здесь жили довольно замечательные личности, игравшие серьезную роль в общественной жизни России, вожди той мистической партии, которая так сильно и так вредно влияла на волю императора Александра Благословенного, в последнюю половину его царствования: князь Голицын, известный министр народного просвещения и духовных дел, насадитель библейских обществ, преследователь свободной науки, княгиня Анна Сергеевна Голицына, баронесса Крюднер. Около Голицыной здесь составился целый кружок мистиков, также как и прежде, в придворную петербургскую эпоху ее жизни.

Мыс Ай-Тодор делает решительный перелом в Южном береге; от него берег поворачивает уже к с.-в. целым рядом дугообразных заливов. Оттого вы ясно видите Ай-Тодор из-за Алупки, и из-за Ялты. Оттого на Ай-Тодоре один из главных маяков Крымского побережья; оттого же Ай-Тодор играл роль в мореплавании и географии не только генуэзцев, но и древних греков. Редко где найдется столько развалин самого разнообразного характера, как на этом плоском и высоком мысе, далеко выдающемся в море. Тут и кладбище, и развалины храма, и циклопические памятники; тут были находимы колонны, водопроводы, статуи, монеты. Несомненно, что здесь был когда-нибудь христианский монастырь во имя св. Феодора; также несомненно, что здесь было в древности постоянное и значительное поселение и, конечно, крепость. От Ай-Тодора до Ялты берег можно назвать царским. Это область царских дач. Сначала дикая, запустевшая Верхняя Орианда великой княгини Елены Павловны, потом Нижняя Орианда великого князя Константина Николаевича и, наконец, Ливадия, принадлежащая царствующей императрице. Все эти имения чрезвычайно обширны, по масштабу южнобережских владений.

Самое замечательное из них — Орианда великого князя. На Южном берегу нет местности красивее и оригинальнее Орианды. Природная красота ее даже выше Алупки. Хотя главный хребет Яйлы здесь ухе отходит от моря далее, чем в Байдарах и Алупке, однако очень высокие отвесные скалы надвигаются на самую дорогу и напоминают собою Байдарскую теснину. Лес гуще, чем где-нибудь. Но главная красота не в дороге, а вправо и вниз от нее. Огромные отдельные скалы разнообразной формы стоят над самым морем, ничем не маскируя своих недоступных ликов. Одни голые, другие в лесах, как в волосах. На самой высокой водружен крест, царящий над окрестностью. Если взобраться к этому кресту, окинешь одним взором лучшие уголки Южного берега. На другой скале, полевее, пониже, но тоже необыкновенно живописной, стоит белая колоннада в афинском античном стиле. Вырезаясь то на зелени, то на синем море, она переносит ваше воображение на счастливые берега Аттики, в Акрополь, полный белых статуй и белых колонн. Стоя под этой колоннадой, взгляните вниз, в пропасть, раскрытую у ног ваших. Вся эта пропасть налита лесами и парками, лесами такими же роскошными, как парки, парками такими же старыми и тенистыми, как леса. Вон под седыми, плакучими ивами, обнимающими землю, тихий, темный пруд с белыми лебедями. Вон целая длинная аллея, сплошь затканная виноградными гроздями сверху и с обеих сторон; по этой аллее могут ездить коляски. Цветники вокруг дворца — как яркие коврики. Сам дворец строгого стиля, огромный, правильный квадрат, ярко белеющий среди своих парков. В нем особенно хороши внутренний дворик и террасы, обращенные в воздушные сады. Трельяжи, цветники, фонтаны, ползучие сети роз и других растений окружают его роскошным образом. Широкий балкон на мраморных кариатидах глядит прямо на море. Но при всей красоте и правильности, стиль дворца я нахожу слишком европейским и слишком равнинным для такого горного мусульманского уголка. Самая дальняя скала шагнула уже в море. Она дополняет перспективу дикого величия. На вершине ее высокая мачта, укрепленная канатами, будто на корабле. Во время пребывания князя на этой мачте развивается его флаг. Эти кресты, мачты, колоннады, венчающие скалы, много содействуют живописности живописнейшего уголка Крыма. Прогулка по лесам и парка Орианды дает вам много наслаждения, особенно если вы увидите ориандский водопад с висячим мостиком в весеннее время, когда он наполняет свое темное, почти черное ущелье гулом и брызгами своих стремительных вод.

Ливадия имеет совершенно не тот характер, как Алупка, Орианда и другие знаменитые места Южного берега. Местность Ливадии нельзя назвать ни красивою, ни оригинальною (конечно, для Южного берега). По довольно покатому склону стелются вниз от дороги леса, сады и луга царской дачи. Ливадия и значит по-гречески луг, пастбище, то же, что по-малороссийски левада.

Богатство Ливадии не в скалах и пропастях, а в сочной зелени трав и деревьев, в широком пространстве виноградников. Если бы, при выезде на великолепное шоссе Ливадии, вы не заметили изящных столбов с золотыми императорскими орлами и гербами, вам бы не пришло на ум, что пред вами царственные дворцы. Бесчисленное множество небольших деревянных домиков Ливадии самой прелестной сельской архитектуры, не то швейцарской, не то итальянской, веселой телесной краски с веселой росписью, все обвитые ползучей зеленью, виноградом, глициниею, — рассеяны среди свежевспаханных гряд огородов. среди парников, оранжерей, виноградников, фермерских двориков. Везде видите работу и работников, хозяйственный скот, хозяйственные орудия, хозяйственный шум и движенье. Два дворца Ливадии — один Императрицы, другой Наследника — тоже какой-то воздушный, чисто южной и чисто сельской архитектуры, но уже не швейцарской, а скорее мавританской, напоминающей легкие формы вилл, украшающих берега Босфора и Золотого Рога. Наружные лесенки дворцов и притворы их в восточном стиле необыкновенно грациозны. Я бы всякому советовал посетить дворец Императрицы и полюбоваться на убранство его, полное вкуса и изящества, хотя и не особенно богатое. В спальне Императрицы милые узорные медальоны с Крымскими видами работы Айвазовского; есть и другие хорошие картины, особенно прекрасные большие акварели из кавказской жизни, не помню какого художника. Церковь при дворце — крошечная, но изящная, как игрушка. Это образец византийско-русского стиля; иконы писаны известными художниками, почти все по золотому фону, на старинный манер, со всею сухостью форм и наивностью выражения старых византийцев и наших староверов; так уютно и так пристойно в этом совершенно русском храмике, обильном деревянною резьбою, цветными стеклами и гранеными лампадками.

Кто будет в Ливадии, тот, конечно, сам досыта набродится по ее паркам, увидит богатство ее тропических растений, фонтанов, статуй, цветников; но, может быть, не всякий узнает и не всякий соберется посетить ту часть Ливадии, которая, по-моему, интереснее всех других. Вправо от почтовой дороги, вверх к Яйле, поднимаются зеленые, лесные крутизны, принадлежащие также Ливадии и переходящие постепенно в густой сосновый бор, покрывающий Яйлу. На этих альпийских высотах устроена ферма Императрицы, и воспитывается стадо дорогих швейцарских коров. Чтобы царственному семейству можно было иногда посещать эту горную ферму, славящуюся своим превосходным молоком и маслом, по скатам Яйлы, в густоте бора, проведено прекрасное шоссе. Проведено оно с замечательным мастерством. Едешь — не слышишь, словно не на гору, а по гладкой равнине. Зато же и делает оно повороты! Каждый поворот — поразительная картина. Где нужно, сняты деревья, заслонившие виды; где можно, дорога завертывает в такой угол, откуда всего лучше открывается перспектива моря и Ялтинской долины. На первом плане гигантские стволы сосен самой разнообразной формы, самых разнообразных положений; они охватывают вас настоящим девственным лесом, потому что до проведенья шоссе сюда почти нельзя было забираться дровосекам. На всяком шагу обрывы, утесы, широкие пропасти глубоко внизу, леса прямо над головою, леса под ногами. То одна беспредельная синева в раме лесной просеки, то вдруг засмеется всеми красками пестрая, веселая Ялта, прилегшая к своему голубому заливу, а то едешь зелеными, горными лугами, ровными и мягкими, покрытыми фиалкою и разноцветом, и совсем забываешь, что тут вблизи море, утесы, города и дворцы. Едешь, едешь — коляска повернула — стой! Как в волшебном представлении, исчезли сельские пастбища, и ты уже висишь над обрывом, а на дне обрыва вся Орианда! Словом, прогулка на ферму Императрицы от Яйлы через Орианду — в открытой коляске или верхом — это перелистывание живого альбома с самыми разнообразными и эффектными пейзажами Южного берега.

Издали, Ялта — крошечный Неаполь. Столько же моря, солнца, красок и жизни. Хорошенькие домики Ялты, все наперечет, обложили кругом низенький берег полукруглого залива. Яйла, до сих пор заслоняемая ближними горами, отодвигается кругом Ялты на порядочное расстояние и охватывает ее полукруглую долину гигантским амфитеатром. В этих каменных объятиях Ялте тепло как в теплице; она открыта только югу, морю и солнцу. Облака почти постоянно сидят на гребне амфитеатра, но в Ялте почти всегда ясно и приютно. Церковь на холме, среди рощи кипарисов, венчает Ялту. За Ялтой, к Яйле, рассыпаны дачи и виноградники. Это главный центр туристов, прибывающих в Крым не столько для купанья, сколько для наслажденья воздухом и природой Крыма. Купанье в Ялте неудобное, каменистое и бурное. Купаться нужно в прозаической Евпатории или Феодосии. В Ялте можно лечиться виноградом, какого нигде не найдешь, видом моря и гор, солнцем Южного берега, поездками в горы и по береговым дачам. Ялта единственный город на Южном берегу, поэтому он и обсыпан дачами, поэтому в нем и гнездится приезжий народ. Здесь магазины, базары, пароходы в Одессу и Кавказ, почта и телеграф, клуб и библиотека, гостиницы и трактиры. Ничего подобного не сыщешь в других местах Южного берега. Ялта живет и цветет на счет путешественников. Но путешественники же и погубили Ялту. В летний сезон Ялта набита битком; дороговизна большая, удобств мало; музыка, бульвар, танцевальные вечера обращают ее в своего рода модные „воды“, где не отыщете настоящей деревенской жизни, приносящей здоровье и покой. На улице пыль, во дворах вонь, в домах сырость и грязь. Простодушный татарин — в Ялте уже цивилизованный эксплуататор и плут. Всюду строят, всюду копают, за все дерут. Кто ищет жизни в природе, кто хочет узнать южный татарский Крым, тот должен бежать из Ялты в какую-нибудь деревню Южного берега, хотя он там и не найдет многих удобств города. Аутка, деревенька за Ялтою, у ног Яйлы, уже гораздо лучше в этом отношении, хотя тоже успела заразиться болезнью модных вод и иногда бывает так же густо заселена туристами, как и сама Ялта.

Некоторые туристы из любителей природы посещают так называемый ауткинский водопад — «Учан-Су, летучая вода», по живописному выражению татарина; крымские греки называют его «висячая вода». Однако редкий турист знает истинные размеры и истинную красоту Учан-Су. Учан-Су нужно любоваться в апреле, во время горного половодья, а туристы начинают собираться в Крым только к июню. Оттого, может быть, и писатели-туристы так разноречат в своих отзывах от Ауткинском водопаде. Большинство думает, что он падает с высоты 40-45 сажен, между тем как его падение, по меньшей мере, втрое или вчетверо больше этой цифры. Я очень помню падение знаменитого Штаубаха в Лаутербруненской долине швейцарского Оберланда: апрельское падение Учан-Су значительно выше его; а между тем Штаубах обрывается со скалы в 900 футов вышины. Кто судил Учан-Су по его летнему виду, тот видел только одну пятую его падения. В первое время нашего завладения Крымом, когда леса на Яйле были гуще и сплошнее, вода в Учан-Су была, без сомнения, постоянно сильная; от того-то, вероятно, в описании крымского путешествия Екатерины II высота Учан-Су показана более 150 сажен, т. е. более 1000 футов. К Учан-Су идут сначала через Аутку, потом лесом, покрывающим подножие Яйлы. В середине леса на совершенно отдельном утесе, словно на огромном валуне, стоят развалины древнего укрепления. Вы натыкаетесь на эти романтические развалины неожиданно, будто в сказке. Редкое укрепление на Южном берегу уцелело так хорошо. Вы видите свод высоких ворот, узкие бойницы, кое-где толстые стены, стоящие над отвесным обрывом. Можно с некоторым трудом взлезть на гребень развалин и помечтать над их таинственной судьбой. Без сомнения, эта крепостца была в старое время, при греках и генуэзцах, ключом всей плодородной и населенной долины, на берегу которой стояла древняя Ялита; а в то же время она могла оберегать перевал через Яйлу, поднимающийся с берега через Дерекой и Ай-Василь; следы таких старинных укреплений, как я уже говорил не раз, видны при всяком горном проходе, у каждой значительной долины. Теперь татары величают эти развалины „Крепостью водопада“ — Учан-су-Исар». За Исаром лес делается необыкновенно живописен, и тропа сильно забирает в гору. Сосны гигантского роста, прямые как мачты, обступают вас своими полчищами, и ни в одну сторону не видно исхода; в иных местах они сходят к вам, уходят от вас по страшным крутизнам, но на этих крутизнах они стоят в той же ненарушимой прямоте, стройности и величии; неба уже вам почти не видать; глянете вверх, — все скаты гор, все сосны по скатам; вы на дне лесного моря; над вашею головою десятками ярусов лес… Глянете вниз — там новые ярусы лесов, новые полчища этих сосен-титанов; тишь страшная и какая-то сырая синеватая тень. Крымский первоцветник всех красок яркими коврами заполняет тучную почву. Нигде не найдете его в такой обильной роскоши. Когда вы приблизитесь к самой стене Яйлы, очарованье лесной пустыни достигает крайних пределов. Красные стволы сосен делаются все громаднее, все могучее. Сквозь ярко очерченные колоннады их густым синим фоном глядит на вас обросшая лесами стена Яйлы, загородившая теперь все небо, весь горизонт. В глухой тишине почти девственного бора вы слышите угрожающее рокотанье водопада. Чудится, будто вы близитесь к какому-то страшному и могучему зверю, таинственному властителю лесной пустыни. Еще издалека гул падающих вод наполняет ваш слух и приковывает все внимание ваше; вблизи этот гул превращается в немолчный рев. Дрожь стоит в лесу, в воздухе.

Наконец последние ряды сосен расступились… вы очутились над обрывом. С недосягаемой высоты, из поднебесья, загороженного каменною стеною скал, с неистовым напором несутся над самою головою вашей массы вод, темно-бурые, вспененные, только что вытопленные солнцем из альпийских снегов Яйлы; всею тяжкою грудью своей они рухают с обрыва гигантской стены на один уступ, потом на другой и низвергаются, наконец, сплошным полотном в пропасть, над которою вы теперь стоите. Вы видите, с какою бешеною злостью они клокочут и пляшут там, зажатые камнями, ими же оторванными, грызут и треплют их и, вырвавшись, летят друг через друга, с воем, с плеском, вниз к морю, через лесные пропасти. Я видел известные водопады Швейцарии. Все они уже давно цивилизованные водопады. Ко всем есть дорожки, у всех скамеечки, беседки, мостики, приспособленные points de vue; около всех напьетесь лимонаду, купите фотографию, деревянную безделушку с именем водопада. Учан-су — водопад дикарь, водопад-пустынник; оттого он гораздо интереснее и оригинальнее швейцарских. К нему едва подъедешь верхом и над ним пройдешь не так легко, как по мостикам Гисбаха и Рейхенбаха. Мне невольно припоминается навсегда мне памятная сцена. Я был раз проводником к Учан-су одной моей приятельницы. Мы выехали из Ялты довольно поздно и гнали лошадей, чтобы не захватить темноты в лесу. Когда мы проехали Исар, какой-то бес надоумил меня повести свою амазонку не тропою, делающею множество изворотов, а, как говорят хохлы, «на простец», т. е. целиком по лесу. Разумеется, мы залезли сейчас же в такие трущобы, из которых еле выкарабкались; догреблись до водопада, измучив себя и коней и, конечно, сильно припоздали. Несколько минут мы сидели молча над обрывом, пораженные зрелищем водопада. Я рассказал своей спутнице, как трудно взобраться к тому уступу скалы, с которого воды падают в пропасть; мне действительно пришлось очень жутко, когда я в первый раз испробовал это. На беду моей спутнице показалось, что с левой стороны влезть гораздо легче, чем с правой. Не успела она кончить своих слов, как я уже карабкался наверх. Это случилось как-то само собою, машинально, голова просто не думала о том, что делали руки и ноги. Лезу, лезу, скат делается все круче, все невозможнее. Земля, после дождя, ползет со скалистого откоса, и под руками, под ногами нет опоры. А кусты, деревья разбросаны редко; доползти от одного до другого стоит страшных усилий. Безумный приступ оказывается невозможным уже слишком поздно. Силы, потраченные сгоряча, упали; бодрость нераздумья рассеялась, как дым, и сердце вдруг облилось холодом ужаса, когда я сознал всю безвыходность своего положения. Я висел над бездною, вцепившись усталыми пальцами в ползучую почву почти отвесного ската, и был не в силах двинуться. Прямо подо мною ревел водопад; скалы дрожали от его рева и пляски. Голова неудержимо кружилась. Какая-то непобедимая сила тянула в бездну, в пасть этого клокочущего чудовища. Не знаю, чтобы я дал, чтобы спастись от этого оглушавшего и одурявшего меня водоворота. Он словно ждал меня внизу, рычал и прыгал мне навстречу. Безнадежными, смущенными глазами оглядывал я утесы, стоявшие кругом, вровень со мною. Упасть неизбежно придется, т. е. пропасть в пучине. Вопрос в том, скоро ли? Долго ли еще будут выдерживать мои судорожно вонзившиеся пальцы тяжесть тела? Близость несомненной гибели, наконец, окрыляет мои нервы. С неестественными усилиями пропалзываю я по крутизне до первого дерева; земля ползет, руки скользят, колена оступаются. Но погибать не хочется. Наполняясь каким-то гневом отчаянья, каким-то бешенством самозащиты, карабкаюсь я от одного дерева к другому, все выше и выше, левее и левее, инстинктивно стремясь спрятаться от ревущего внизу чудовища. Это уже не моя сила тянет меня вверх, это сила истерическая, которая обращает в Самсона пятнадцатилетнюю девочку. Я заполз, Бог знает, на какую высь, в чащу леса. Оттуда уже не было видно водопада, только слышен отдаленный гул его. Скат, более пологий, менее скалистый, открылся в стороне. Я бросился по нем вниз, едва успевая задерживаться руками за частые молодые сосны. Я просто скатывался, а не бежал. Сердце билось радостным трепетом спасения, воскресенья из мертвых. Ноги, руки дрожали как в сильной лихорадке; все на мне было изорвано, исцарапано, измазано. Скатившись вниз, я не без труда, только по шуму вод, мог добраться до водопада. Меня мучила мысль, в каком страхе и неизвестности я оставил свою спутницу.

Прибегаю на край стремнины — никого. Красный клетчатый плед лежит покинутый на скале, точь-в-точь как в последней главе сентиментального романа, где девушки топятся с отчаяния в волнах пучины. Кричу, зову — никто не откликается; сбегаю вниз, на камни водопада, осмотреть нет ли каких следов, не подшутила ли надо мной моя амазонка, спрятавшись под скалою, — ничего не нахожу… Наконец, когда я остановился совсем растерянный, силясь отгадать что-нибудь в этой странной загадке, до меня вдруг долетел слабый, дрожащий звук женского голоса. Я взглянул вверх — и обмер от ужаса. На той самой скале, с которой я едва успел спастись, висела, вцепившись в одинокий кустик, моя спутница. Лицо ее было бело и мертвенно, как мел. Она что-то говорила мне, но губы ее едва разжимались. Она полезла на скалу следом за мною, незамеченная мною. Силы покинули ее при начале пути, и она висела над пропастью все время, пока я карабкался вверх и сбегал сверху. Она мне кричала, я не слыхал ее голоса за шумом водопада. Когда я исчез в вышине, она осталась одна, прилепленная к утесу, без малейшей надежды на спасение. Солнце садилось, лес темнел, водопад клокотал под ее ногами, а меня нигде не было видно. Более часу провела она в этом непрерывном ожидании смерти. Это была мужественная девушка, никогда не обращавшаяся за помощью к мужчине. Теперь она звала меня на помощь и мучилась, что нуждалась в этой помощи. Сердце у меня оборвалось. Я один, еще свежий едва мог одолеть эту скалу. Чем я помогу ей? Разве тем только, что полетим в бездну вдвоем, а не порознь? Однако раздумывать было слишком не вовремя. Опасность, грозящая женщине, наполняет грудь мужчины приливом беззаветно-смелого чувства. Я схватил валявшийся на земле большой сосновый сук и полез на скалу. Каким образом мы очутились внизу — хорошо и не помню: голова моя была в таком чаду; но прежнего страха уже не было и следа. Хватились за лошадей, моей лошади нет. Опять неудача. Нужно идти пешком более 8 верст. А в лесу уж темно, уже апрельская сырость стала пронизывать нас. К счастью, лошадь отыскалась в лесу через четверть версты. Мы обмыли в ручье исцарапанные руки, освежили ледяной водой взволнованные свои головы и погнали коней. Весело было нестись, вырывавшись из леса, по каменистой дороге, при холодном свете месяца, сознавая, что нет больше опасности, что нас ждет впереди не клокочущая пучина, а теплая беда в теплой и светлой комнате…

Я уже говорил, что мыс Ай-Тодор разделяет полосу Южного берега на 2 половины; одна от Фороса до Ай-Тодора чисто южная, другая от Ай-Тодора до Алушты юго-восточная. Юго-восточная полоса, в свою очередь, разбивается скалистыми мысами на отдельные местности; это ряд характерных полукруглых заливов, весьма неглубоко врезающихся в материк. Ялтинский залив за мысом св. Иоанна переходит в заливчик Массандры, потом в такой же маленький залив Магарача и, наконец, оканчивается мысом Никиты, за которым начинается новая среда заливчиков, образующих вместе Гурзуфский залив; «Медведь-гора», Аю-даг, ограничивающий Гурзуфский залив с другой стороны, выдается в море дальше всех высот Южного берега. За ним линия берега резко поворачивает к северу, и поэтому, до самой Алушты, берег глядит прямо на восток. Оттого же и местность от Аю-дага до Алушты делается уже менее роскошной и не так тесно населенною сравнительно с окрестностями Ялты. Но со всем тем все пространство это носит на себе следы очень деятельной жизни; бесчисленное множество знаменательных названий, уцелевших от старины даже в татарском искажении, множество памятников разного рода и даже положительные свидетельства истории убеждают, несомненно, что Южный берег принадлежит к числу тех счастливых уголков, которые еще на заре истории же принимали к себе человека.

Путешественнику даже и после посещения главнейших знаменитостей Южного берега, доставит большое наслаждение поскитаться верхом по всем закоулкам за-ялтинского берега. Тут сторона лучших крымских вин. Тут обширные Воронцовские виноградинки Массандры и Ай-Даниля; тут образцовое виноделие Магарача, в котором устроено казенное училище виноделия; тут известные испанские вина Гурзуфа и много других очень замечательных плантаций. Нижняя Массандра, ближайшая соседка Ялты, хороша своим роскошным хозяйственным устройством, садами, рощами, погребами, фермами, но для наслаждения природою вы отправьтесь вверх, в горную или верхнюю Массандру, где виднеется изящный летний домик князя Воронцова, залитый кругом коврами цветников, купающийся в зелени лесов, в прохладе горных ручьев. Сюда, под покров Яйлы, спасается от тропического июльского зноя Алупки ее владелец. Там удивительно громадные, удивительно старые орехи кругом церкви, из-под которой бьет священный ключ, орошающий многие долины. В обширных лесах Массандры пробиты живописные, еще совершенно дикие дороги, бродя по которым на надежной татарской лошадке, вы познакомитесь с поразительными картинами обрывов, обвалов, водопадов и утесов; это одна из лучших и наименее известных прогулок по скалам Яйлы. В Магараче, бок о бок с Массандрою, устроено казенное училище виноделия и отличные погреба с изумительным вином. Кто не пил хорошего магарачского вина на месте, тот не имеет верного представления о достоинствах крымского вина. Я провел раз целое счастливое лето под сенью Магарачского леса, на самом взморье и, конечно, хорошо познакомился и с погребами Магарача. Вино здесь не продается ведрами, а только бутылками, и дешевого вина здесь поэтому нет. Красное от 60 копеек, бело от 50 копеек за бутылку на месте. Но столовыми винами Крым не может соперничать с Францией. Его слава, особенно слава Магарача — это крепкие ликерные вина. Они-то берут золотые медали на всемирных выставках своею густою, как масло, сладкою, как сахара, и необыкновенно душистою влагою. Старое магарачское вино — несравнимо ни с каким другим и могло бы продаваться в погребах столицы по баснословным ценам. Особенно хороши разные мускаты, люнели, и лучше всех решительно пино-гри. Бутылка десятилетнего пино-гри стоит, в самом погребе, около 3-х рублей, старее вам вряд ли продадут. Мне объясняли сладость, ароматичность и густоту этих вин особым приемом, который употребляют магарачские виноделы: они слегка скручивают ножку вызревающего грозда и заставляют его, таким образом, несколько подвянуть на солнце еще на лозе. Сока получается меньше, но достоинство его необыкновенно. Магарач обсыпан дачами, но к нему самому съезд вовсе не легкий. Экипажную дорогу нельзя было довести до обрывов, где он спрятался, и она бежит мимо тенистого приютного парка Василь-Сарая, прямо в Никитский сад. Тут тоже училище садоводства, а из Императорского ботанического сада можно покупать семена, растения и черенки дерев. Сад и учрежден собственно с этой целью в 1812 г. Он разбит в прекрасной местности, и вы найдете в нем всевозможные деревья юга. Ландшафт парка очень удачный, особенно там, где в нем участвуют редкие для Крыма породы хвойных дерев.

Со станции Ай-Даниль непременно съезжайте в Гурзуф Фундуклея. Это одна из живописнейших и оригинальнейших местностей, которые не забываешь, увидев раз. Если вы проезжаете гурзуфский парк лунною ночью, вас особенно поразит длинная, вьющаяся аллея, тесно обставленная черными стрелами кипариса. Из роскошного барского парка, с высоты широкой террасы дома, вам откроется как на ладони татарская деревня Гурзуф, лепящаяся по голым скалам морского берега. Изгрызенные временем высокие конические утесы, торчащие прямо над волнами моря, венчают эту характерную деревушку, сплошь полную татарской грязи, тесноты и пестроты. Художник-турист не оторвался бы здесь от своего карандаша. На самом пике утеса еще высится полуразвалившийся замок, и от него сбегают по неприступному обрыву обломки стен, башенок и лестниц. Это древняя Горзувита, когда-то колония греков, потом генуэзцев, защищавшая доступ к заливам Гурзуфа и Артека, богатым рыбою и прекрасными пристанями для судов. Вы должны вдоволь полазать по скалистым проулочкам деревни для изучении татарских типов, татарской жизни, и докарабкаться до Гурзувитской цитадели. Ваш трудовой пот будет вознагражден тем поистине чудным видом, который откроется вам с вершины пика разом и на лесную Яйлу, и на парк, и на деревню Гурзуф, и на синее море, усеянное белыми мотыльками парусов.

Между Гурзуфскими скалами и Аю-дагом самая тихая и приятная бухта, всегда полная темных теней от лесов и скал отражающегося в ней Аю-дага. Все редкие поселки этой местности также исполнены какой-то пустынной тишины. Исполинский горб мрачной и недоступной Медведь-горы отрезает их от остального мира и осеняет их своими каменными твердынями. Несколько скал, причудливо изгрызенных волною и ветром, без сомнения — остатки скалистого мыса, — островками ступили в море, вокруг них ютятся рыболовы, на вершине их утесов — тучи морских птиц. Эти живописные скалы памятны всем, кто подъезжал в Аю-дагу по морю со стороны Ялты. Я помню настоящую венецианскую ночь с полно луною, с тихо плескающим морем, с тихою песнею и со счастливыми думами, когда мы плыли в просторном катере из Магарачской пустыньки в сады Гурзуфа. Нас нежно покачивало и убаюкивало, будто в колыбели; неслышно проплывали мимо нас слабо надутые паруса судов, спешивших в Ялту к утреннему базару, неслышно исчезали один за одним темные мысы и бухты берега, провожавшего нас вдали. Детская головка спала сладким сном, в сиянии полного месяца, рассыпав на моих коленях свои льняные кудри, а певучий женский голос разливался по далекому морю, как не может он никогда разливаться в четырех стенах, под звуки рояля… Рыбацкие лодочки так живописно качались тогда в тени Гурзуфских скал, и когда сонный рыбак стал доставать нам плескавшихся в садке серебристых кефалей, морские чайки с такой оглушающей тревогою встрепенулись на своем одиноком утесе… Мы бродили по волшебному освещенному парку, как в волшебной сказке, и на нас падали черные тени кипарисов, и сами кипарисы казались живыми великанами.

Миновав уютную дачку султана Крым-Гирея, сбежавшую на самое взморье и спрятавшуюся там, в складках берега, между густыми фигами и орехами, вы поднимаетесь в Артек княгини Потемкиной. Это уже вполне царство Аю-дага. Артек стоит на его предгорье; оттого в Артеке постоянно много тени. Лучшая часть Артека на верху горы. Там целый маленький скит, изящный, как все на Южном берегу. Маленькая церквочка похожа на виноградную беседку; кельи — хорошенькие дачки. Тут, в самом деле, живет иеромонах из Святогорья, служит обедню без прихожан и пустынничает в этой райской пустыньке.

Никому не советую подниматься на тяжкую горбатую массу Аю-дага. Дороги там следа нет, пропасти большие, заблудиться ничего не стоит, и не найдете особенно оригинальных точек зрения. Мы было пропали на нем с одним знакомым профессором, неблагоразумно отправившись искать древних развалин на его вершине, вдвоем, без проводника. Ехать верхом уже было неьзя, едва можно было тащить лошадей в поводу. Зато мы хорошо рассмотрели и пересчитали страшные пропасти, которыми Аю-даг орывается к морю. Между его узкими и высокими мысами, вытянутыми вперед, как каменные лапы чудовища, такие трущобы, такие недоступные взору заливчики, замаскированные скалистыми островками и лесом, что нельзя найти лучшего притона для контрабандиста и корсара.

С одной стороны к Аю-дагу жмется Артек, в другой — Партенит Раевского. Там гора, здесь — низкий круглый залив, отличное купанье, отличная пристань, место открытое и веселое, орошаемое ручьями, богатое всякими плантациями. Партенит — поселение глубокой древности. Некоторые ученые думают, что храм девственной богини тавров, в котором совершалась драма Ифигения и Ореста, стоял около нынешнего Партенита, на Аю-даге, а не на мысе Партениум в Георгиевском монастыре. Недавние археологические находки сильно подтверждают мнение о глубокой древности Партенита. В Партените недавно еще показывался орех, толще и старее которого не было в Крыму. Не знаю, тот ли это самый, который стоит в соседстве фонтана, вокруг которого до сих пор собираются татары отдыхать по вечерам и судить о своих делах. Я не раз наслаждался в Партените тенью орехов после утомительной скачки верхом и прекрасным купаньем в тени Аю-дага. Я бы советовал всякому туристу сделать по-моему: не заезжать в экономию владельца, а расположиться в первом ореховом саду над морем, попросив разрешения какого-нибудь гостеприимного мусульманина. Там, на зеленом ковре травы, под зеленым шатром деревьев, татарин накормит вас шашлыком и плодами, и вы себе належитесь и налюбуетесь сколько душе угодно. Последние к Алуште деревни, последние парки и дачи, достойные внимания, — в Карасане и Кучюк Ламбате, сейчас, как поднимешься из Партенита. Полюбовавшись роскошными деревьями и цветниками карасанского парка, поворотите к морю, на скалу Кучюк Ламбата, «Малого маяка», Лампаса древних греков. Голы, словно обожженный утес отрезает от моря глубокую бухту и сообщает всей местности особенно живописный характер. Высоко на вершине утеса, нависшей над бухтою, торчит хорошенькая часовня, пониже ее домик в зелени и группы кипарисов, сбегающих к парку. На этой вершине, конечно, и был старинный маяк, манивший в безопасное затишье бухты.

Когда вы, читатель, побываете во всех углах Южного берега и насытите свое любопытство его разнообразными красотами, вернитесь в Алупку. Если у вас есть несколько времени, которое вы можете посвятить отдыху и наслаждению, и если вы не боитесь оставаться наедине с собою, — поживите это время в Алупке.

В Алупке, в пределах княжеского парка, есть очень чистенькая, очень приличная и очень крошечная гостиница, где вы можете иметь все, что вам надо, если только успеете найти место. Не попали в гостиницу — поселяйтесь у татарина, в деревне. Глиняные домики татар с глиняными крышами, с глиняными трубами, так спрятаны в тенистых садах ореха, тута и инжира, что вы не сразу и увидите деревню Алупку; эти бесконечные сады незаметно сливаются с лесами, окаймляющими подошву Ай-Петри, а с другой стороны также незаметно переходят в княжеские парки.

Зелень, сплошь заполонившая все отроги глубокой долины, и хаос серых камней, рассыпанный по ней от Ай-Петри до самого моря, — вот общий вид Алупки. Долины, более теплой, более кишащей водами, плодами и зеленью — нет на Южном берегу. Тут даже в лесах плодовые деревья юга.

Ай-Петри придает Алупке всю ее характерность и красоту. Ай-Петри далеко не самая высокая гора Крыма, но она, кажется, Бог знает какою громадною, потому что стоит вся перед вами. Это гора-замок, — волшебный, заоблачный замок. С разрушенными башнями, с отвесными обрывами стен, с зубцами, обглоданными временем, — замок, достойный байроновского Манфреда.

Не знаю, есть ли гора в Крыму живописнее Ай-Петри. Она вовсе не так близка, как кажется вам из Алупки. Вы можете догадаться об этом по тонко-синему тону ее красок. Она кажется близкою потому, что стоит над всем и за всем, что вы отсюда видите, — загораживая небо, почти нависая над головою вашею. Весь пейзаж Алупки — в сущности Ай-Петри и море. Скалы и леса долины имеют смысл только потому, что они сбегают с Ай-Петри. Сам замок Алупки, — не тот титанический и фантастический замок, что купает свои зубцы в облаках, — а настоящий замок князя Воронцова, привлекающий в Алупку туристов, — сам замок этот оттого является вам таким поразительно-оригинальным и художественно-полным произведением искусства, что он замыслен в дико-поэтическом стиле Ай-Петри. Он носит на себе тот же общий характер пустынной и недоступной грандиозности, как и гора, здесь царящая. Он сложен из тяжких камней неразрушимого серого трахита и высит свои башенки, свои капризные уступы крыш, свои затейливые мавританский трубы из яркой чащи парка, точь-в-точь как поднимает в облака свои красиво выточенные пики, там позади, — такая же серая, такая же вековечная скала, под пятою которой он теперь красуется. Оттого лучший вид на Алупку снизу, от моря, когда и дворец, и купы кипарисов, и живописная татарская мечеть среди татарских хат, и всех выше господствующий православный храм, в благородном стиле афинского Парфенона — когда все это видно вам на синем фоне Ай-Петри, под стеною Ай-Петри, под чарами Ай-Петри. Тогда вам ясно, что от самых волн моря, через роскошь всех княжеских дворцов, через все эти пруды, фонтаны, цветники и гроты, через мечети и храмы, леса и обвалы, все растет и поднимается туда вверх, к царственной горе, к поднебесью, где купается в глубокой синеве юга белый венец ее скал, — растет и поднимается чудная красота, недоступная описанию.

В Алупке соединены условия красоты, которых почти никогда не встречаешь вместе. Алупка-дичь, пустыня, суровый хаос обвалов, необузданная мощь растительной силы; море бьет в открытый каменистый берег Алупки всей тяжестью своей груди, гложет и крошит его, пляшет и воет в его тесных бурунах, как голодная ведьма.

Вы не услышите в Алупке человеческого голоса, пенья птицы. Будто вымерло всей в этой заколдованной обители красоты. Прибой волн внизу, на море, клекотанье орлов вверху, над зубцами Ай-Петри — вот звуки Алупкинской пустыни. Но в этой пустыни — все чудеса цивилизации, все победы разума. Гений художника овладел дичь, не возмутив ее; он заставил ее служить тонкому вкусу изящества и капризным требованиям самого изнеженного удобства. Тенистые, живописные тропинки поднимают и опускают вас в ущелья, полные очарованья; куча скал, сброшенных с Ай-Петри, оказывается таинственным гротом, приютом любви и мечтания. Горные ключи, наполняющие лес своим веселым журчаньем и дыханьем горной свободы, бегут вам навстречу то из опрокинутой урны античного мрамора, то из сердцевины срубленного пня или из недр гранитного обломка; то низвергаются диким каскадом с обрыва утеса, то спалзывают широко распластанною скатертью по округленной поверхности камня… Иногда это меланхолическая струя, тихо урчащая в непроглядную темь бассейна, кругом заслоненного вековыми деревьями; иногда это целый могучий ручей, сбегающий по гранитным ступеням своего ложа и орошающий все парки, от горы до моря. Все это словно устроилось само собою, но все это строго обдумано и рассчитано. Художник не оставил без вниманья ни одного камня, ни одной струи. Все вошло в состав его плана, всякая подробность поучила роль в задуманной им общей картине. Ничего натянутого, искусственного, сочиненного. Природа везде осталась сама собою, глубоко постигнутая, во всем живье и во всей характерности своей. Вон на круглом столе столпились целым полчищем, будто траурная толпа иноков, — черные кипарисы. Им невозможно было найти более пригодного и более эффектного места, и они стали здесь. Спуститесь ниже, ближе к морю, в глубокое затишье зеленого пригорка. Это природная теплица, пьющая открытыми устами тепло и влагу южного моря. Посмотрите, в этой зеленой теплице уже приютилась рощица молодых олеандров; густые розовые шапки их свадебных цветов так весело и ярко вырезаются на яркой и веселой зелени. В другом уголке, таком же уютном, роща магнолий. Магнолии Алупки достигают огромных размеров. Их громадные белые лилии лежат на своих ветвях, словно водяные розы виктории-регии. Нет другого цветка, подобного этому по пышности и величине. Лавры, фотинии, лавровишни идут сплошными коридорами. Эти вечнозеленые рощи сообщают Алупке счастливый весенний вид в самый развал зимы. Неожиданности и разнообразию здесь конца нет, в этом волшебном саду. Вот вы выходите из густого леса вековых каштанов или орехов, под которыми забываете о крымском солнце, — пред вами безмолвная поляна, выстланная, будто сплошным сукном, мелкою зеленою травкою. Афинские пропилеи стоят со своими строгими колоннами на поляне, глядя на далекое море. Старые платаны протягивают свои ветви плоским шатром. Кругом розовая ограда из цветущих олеандров — заслоняет отовсюду напирающий лес, и над ним — высоко, широко надвинулась над всем господствующая твердыня Ай-Петри. Разбитый античный саркофаг с барельефами, опрокинутые античные амфоры и струя фонтана, тихо звенящая в древний мрамор, — просто отрывок пустынных берегов Эллада, с тенями ее великой истории, с поэзию ее вечной весны. Вы должны употребить несколько дней, чтобы выходить все углы бесконечных парков, и не спеша насладиться ими. Начинайте лучше всего от моря и, не торопясь, не насилуя ни ног, ни головы, двигайтесь по незаметным склонам дорожек, по всем их извивам, из нижнего парка в верхний, чуть не к самой подошве Ай-Петри. Верхний парк гораздо более дик, гораздо мене отделан, но, пожалуй, он еще поразительнее нижнего. В нем особенное богатство скал со скрытыми в них гротами, обрывов, водопадов, тихих прудков. В нем целые крытые аллеи роз, в нем горное озеро с белыми лебедями, с утесом посредине, с плачущими до земли ивами по берегам. Кому выпадет редкая доля провести в Алупке свою пору любви, — тот не найдет на земле места, более достойного богослужения любви. Он обреете здесь земной эдем. Он будет здесь один со своими мечтами, со своим другом. Таинственные сени, парки и приюты диких гротов останутся навсегда священными в его воспоминании. Здесь, в созерцании беспредельного моря, под владычеством заоблачных высей, среди неги и мощи южных лесов, среди бодрящего лепета горных ключей, и любовь человека окрылится приливами неведомой ему силы, неведомой прелести. Недаром и восточная легенда заставила человека вкусить первый трепет бытия, первые восторги любви среди чудного южного сада, орошенного водами могучих рек. Посидите здесь внизу на оторванных утесах берега, среди водоворота и пены прибоя. Перед вами глаз на глаз открытое море, без заливов, без поворотов, прямо надвигающееся от азиатского берега. Оттого обхват его громаден. Направо Айя далеко выдвинул в море свой каменистый нос, налево Ай-Тодор с башнею своего маяка; просторная рамка.

Весь настоящий Южный берег от одного поворота до другого. Каково море, таковы и горы. Их не загородили от вашего взора ни скалы, ни парки, ни дворцы; а расстояние было не в силах спрятать их. Они видны вам отсюда, с морских хлябей, такими же нависшими и грозными, с теми же отчаянно воздвигнутыми утесами. В этой могущественной картине нет мелочности и напряженной изобретательности. Здесь все наброшено широкою, смелою кистью.

Утес, на котором вы сидите, целый остров; на нем можно поставить крепость. Целые груды таких утесов засыпают берег Алупки, оторванные морем, оборвавшиеся с гор. Седые чудовища, воздвигнувшие этот хаос, неистовствуют теперь в тесинах нагроможденных ими утесов и обливают меня всплесками пены. Выстрел за выстрелом слышится из пучины, где происходит эта сатанинская пляска, и даже тяжелый утес содрогается от бешеных ударов. Эти волны и эти камни не шутят. Вон, по соседству с вами, за купальней князя, артель рабочих и водолазов приютилась в серой складке берега, едва прикрывшись дырявою парусиною от дождя и ветров. Они уже третий год вытаскивают из ненасытного чрева пучины останки погибшего парохода. Русский народ и на три года располагается так, как будто ему уехать сейчас после обеда; набросил себе кое-как кое-чего и живет себе, поживает третий год в сырой яме, босой и холодный. К замку поднимайтесь лучше всего вечером, перед закатом. Когда оставите за собою живописно разбросанные группы кипарисов, то одетых до пяты в свои темные ризы, то скрученных в стройные и тесные конусы, оглянитесь через них на море. Трехмачтовые корабли, штук по 20-30 сряду, тянутся по горизонту, будто нескончаемые обозы на наших русских больших дорогах. Поближе к берегу, посредине видимого вам моря, легкая греческая шлюпка режет сплошную зелено-голубую степь узким, кривым крылом своего паруса. Эти треугольные белые паруса издали чистые чайки, особливо, когда ветер сгонит их в одно место и качает по волне. Незаметно, почти по горизонтальным дорогам, глубоко запрятанным в тени громадных дерев, одетым вечною зеленью лавров и фотиний, поднимаетесь вы к алупкинскому замку. За дорожками идут гранитные террасы, затканные ползучими розами и плющом, окаймленные миртовыми изгородями; непроницаемая тень. С одной террасы на другую, один неслышный поворот за другим, едва замечая подъем, вы вдруг очутись у подножия замка. Он стоит еще на нескольких широких террасах, как на пьедестале. Эти террасы — сплошные цветники самых роскошных цветов, самых изящных клумб. Цветы налиты как в блюдах, в низеньких цветничках, а на массивных мраморных балюстрадах ряды мраморных ваз с кустами алоэ. Им нет счету. Из этого чудного букета поднимается мавританский дворец в стиле Альгамбры. Широкая белая лестница с чуть слышным скатом. Обставленная чудными изваяньями беломраморных львов, во всех моментах их пробуждения, от глубокого зловещего сна у подножия, до грозного рыканья в преддверии дворца, — идет через все террасы ко входу замка. Фонтаны каррарского мрамора, сквозной резьбы необыкновенного искусства, в таких же беломраморных огромных бассейнах, беломраморные массивные скамьи, беломраморные саркофаги с цветами, беломраморные вазы разбросаны по площадке дворца и по рамка лестницы.

Дворец является вам с этой стороны в виде огромного киоска, весь в балкончиках, затканный под самую крышу ползучими розами, виноградом и плющами разного рода. Это самый характерный фас дворца. Прямо с верхней площадки вы входите в громадную полукруглую нишу, всю изрезанную внутри скульптурными украшениями. Она тоже белого мрамора. Вверху ее свода прилеплены, как гнезда, золоченые балкончики прелестной формы, обвитые зеленью, которая падает с них гирляндами, уставленные цветами. В глубине ниши над огромною входною дверью огромные золотые буквы китайской надписи. Весь павильон в китайском вкусе; китайские фарфоровые табуреты, китайские диванчики, китайские столики, и все это в целой роще тропических деревьев, перемешанных со статуями. Я видел лучшие дворцы Европы, но ни в Версалях, ни в Шенбруннах, ни в Петергофах ни в Сансуси не нашел ничего, чтобы равнялось с входом Алупкинсокго замка по художественной полноте, благородству и оригинальности стиля. Нигде, кроме Алупки, я не видел такого сочетания архитектурного гения с гением пейзажиста, моря с горами, камня с лесом, дикости природы с изяществом цивилизации.

Замок построен из диорита очень оригинального серо-зеленого цвета. Это делает его несокрушимо-прочным и как-то сурово-прекрасным. Словно уже это не здание, а творенье природы. Стиль замка сообразовался не только с характером владычествующих гор, но и с характером востока, свойственным мусульманскому Крыму. Это отрывок Альгамбры арабских калифов. С нее списаны его детали, она дала художнику его общую мысль. Эти тенистые террасы с тропическими растениями, эта роскошь фонтанов и висячих балкончиков, эти стройные как минареты, изящно выточенные из камня трубы и башенки дворца, плоские кровли, балконы наверху, неправильные уступы крыши, капризные повороты стен, обилие закоулочков и галерей, тесных проходов и потаенных двориков, дверочки и окошечки там, где их не ожидаешь, чисто арабские купола башен, — все это восток самый характерный, самый несомненный. Тень, прохлада и тишина — вот господствующая идея постройки. Она вполне восточная и притом вполне крымская.

Замок состоит из 2-х корпусов дворца и огромного двора с двухэтажными службами, отделенного от замка проулком. Этот двор — целый отдельный замок своего рода. Над воротами его развевается флаг князя Воронцова. Осмотреть службы замка стоит труда. Несмотря на хозяйственный характер этого двора, на множество народу и множество занятий, сосредоточенных в нем, двор отличается необыкновенной чистотою. Все его здания, того же серого диорита, затканы, как и дворец, шпалерами зелени, а со стороны верхнего парка стена двора обращена в яркие, висячие цветники. Но оригинальнее и прекраснее всего — проезд между высокою заднею стеною служб и замком. Он сам по себе довольно широк, но от высоты и непрерывности окружающих его стен кажется чрезвычайно глубоким и узким. Это своего рода улица восточных городов. Только вместо грязи и вони — здесь чисто и душисто, как в саду. Высокие стены не обросли, а просто облиты сплошным ковром зелени. Тут и розы, и кавалерская звезда, и глициния, и плющ, и дикий виноград, и ипомея, не увидите вершка камня. Все заткано, заполнено вьющеюся сетью зелени. Только кое-где выглядывает, среди зеленой шпалеры, из своих глубоких гнезд какое-нибудь узенькое окошечко или причудливо устроенная дверочка. А над головою вашею, на несколько сажен в высоте, перекинут поперек какой-нибудь легонький мостик или крытый стеклянный переход. Этот прохладный, глубокий, зеленый коридор тянется во всю длину замка и замыкается с обеих сторон круглыми башнями, точно также до макушки облитыми зеленью. Внутренность двора мне не так по вкусу, как его наружный вид, несмотря на богатство его, несмотря на неподдельное арабское, персидское и китайское убранство. Замечательна только столовая дворца, куда вы проходите через роскошный зимний сад с фонтаном посредине. Столовая темна и массивна, как следует быть настоящей столовой средневекового замка. Огромный неподвижный стол с тяжкими дубовыми стульями средневекового вкуса, объемистый камин посредине, огромные дубовые буфеты в резьбою по обоим концам, с разными редкостными жбанами, кувшинами и кубками, темная деревянная резьба на потолках и панелях, часы драгоценной художественной резьбы из дерева, огромная люстра красной меди под цвет мебели и стен, а на окнах занавесы необычайных размеров, необычайной цены и необычайной массивности, темно-красные, как и обивка стульев, нарочно заказанные в Лионе, вытканные цельным куском.

К дворцу замка примыкает связанное с ним длинною галереею здание библиотеки. Вы узнаете его по башне с огромным флюгером, чистой обсерватории. Библиотека отодвинута от жилья и спрятана в густой чаще. Отдельный дворик с «фонтаном слез», с несколькими другими фонтанами, тенистый, цветущий, всегда безмолвный, составляет очаровательный притвор этой библиотеки. В огромных, высоких залах собраны сокровища науки и поэзии, редкие манускрипты, древние фолианты, давно исчезнувшие из обращения, драгоценные художественные и археологические издания. В тиши этой библиотеки часто работал покойный князь Воронцов, основатель Алупки, один из немногих истинных государственных мужей нашего отечества, человек просвещенной мысли и полезного дела. Его рабочий стол, заваленный книгами, и кабинетное кресло стоят посреди залы.

Выйдите из библиотеки в дичь парка, в сторону от дворца. Вы будто на широком балконе, но это скала. Вы висите над густыми вершинами, вы обставлены ими. Все могучие старые деревья — платаны, хурма, павлонии, катальпы, туты и смоковницы. От них тут просто темно. Если у вас в руках хорошая книга или хорошая мечта в голове, останьтесь здесь, на этом глубоком балконе: сплошной навес рдеющего винограда, с кудрявыми листьями, с вьющимися усами, висит над вами будто в воздухе, едва колышась от собственного дыхания и пропуская к вам волшебный зелено-золотой свет. Этим зеленым золотом все теперь, кажется, наполнено в вашем безмолвном, висячем приюте. Струя фонтанов звонко падает в мраморные раковины, а густые клумбы прекрасных розовых гортензий роскошно разрастаются у ног фонтанов, освежаемые из брызгами, заслоненные от солнечного зноя этою дрожащею сетью зеленого золота.