Очаровательное горе (Дорошевич)/ДО
| Очаровательное горе : Маленькая, но глубокая трагедія |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VII. Разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 5. |
Мнѣ много приходилось видѣть картинъ человѣческаго горя, но клянусь, я не видалъ несчастія болѣе прелестнаго, очаровательнаго.
Ея горе состоитъ въ прелестныхъ плутовскихъ глазкахъ, золотистыхъ волосахъ настоящей Гретхенъ, задорно вздернутомъ носикѣ, губкахъ, которыя поэты стараго времени сравнивали со «спѣлыми вишнями». Когда она улыбается, изъ-за этихъ губокъ, какъ говорили въ старину, «сверкаетъ два ряда жемчужныхъ зубокъ». Когда она плачетъ, ее хочется расцѣловать.
Когда она вошла, мнѣ показалось, что въ мою комнату ворвался лучъ солнца, струя весенняго воздуха.
Когда она сказала мнѣ своимъ мелодичнымъ серебристымъ голоскомъ: «Я вамъ не помѣшала?» — мнѣ показалось, что лучше этого я никогда ничего не слыхалъ въ жизни.
А между тѣмъ…
Если бъ вы меня назвали уродомъ, честное слово, это былъ бы самый счастливый день въ моей жизни! — сказала она, и въ голосѣ ея послышалось столько неподдѣльнаго горя.
— Это несчастіе! Когда я надѣваю простенькую шляпку, — всѣ говорятъ: «какая прелесть!» Если я хожу въ темномъ платочкѣ, — находятъ, что я похожа на хорошенькую кармелитку. Наконецъ, когда я надѣла вотъ эту зимнюю шапочку, — говорятъ, что я похожа на задорнаго мальчишку. А между тѣмъ я погибаю. Не смотрите хоть вы на меня, какъ на хорошенькую, — выслушайте и скажите, что же мнѣ дѣлать?
Какъ тысячи, она, круглая сирота, пріѣхала сюда изъ провинціи искать мѣста: гувернантки, лектрисы, конторщицы — все равно, честнаго труда.
Она публиковалась въ газетахъ и получила много предложеній.
— Но что это были за предложенія! Я устала ужъ краснѣть отъ предложеній, которыя мнѣ дѣлаютъ. Я привыкла къ этому позору, какъ къ чему-то обычному и неизбѣжному. Но тогда я краснѣла, я плакала, я съ ужасомъ спрашивала себя: «за что же, за что меня такъ оскорбляютъ? Неужели только за то, что я хорошенькая?»
Наконецъ, она остановилась на одномъ. На мѣстѣ лектрисы.
— Больной разбитый параличомъ старикъ.
Полутрупъ. Право, иногда, во время чтенія, мнѣ дѣлалось страшно. Мнѣ казалось, что онъ умеръ и въ креслѣ лежитъ трупъ. Я поднимала глаза, — онъ смотрѣлъ на меня взглядомъ, въ которомъ свѣтилось что-то странное. Минутами мнѣ казалось, что я сижу рядомъ съ трупомъ, что я слышу даже запахъ разлагающагося тѣла, а трупъ пристально смотрѣлъ на меня тѣмъ же страннымъ взглядомъ, не спуская глазъ. Мнѣ дѣлалось страшно и противно.
Боже, что онъ заставлялъ меня читать по-французски. Я краснѣла до корней волосъ, давилась слезами отъ стыда и оскорбленія. А чаще не понимала. Это было еще хуже. Тогда онъ принимался объяснять мнѣ и не умолкалъ до тѣхъ поръ, пока я, молодая дѣвушка, не понимала всего. Довольно вамъ сказать, что нѣтъ въ мірѣ такихъ вещей, которыхъ бы я не знала! А между тѣмъ, клянусь вамъ, я дѣвушка какъ Жанна д’Аркъ! Здороваясь и прощаясь, онъ долго задерживалъ мою руку въ своей, любуясь моимъ смущеніемъ, а между тѣмъ, я дрожала отъ отвращенія и страха передъ этимъ полутрупомъ. Не знаю, какъ онъ объяснялъ себѣ мое смущеніе, — но только однажды, когда я, по его просьбѣ, поправляла пледъ, закрывавшій его ноги, онъ обнялъ меня за талью, притянулъ къ себѣ и поцѣловалъ. Мнѣ кажется, что я и до сихъ поръ еще чувствую на своей щекѣ прикосновеніе этихъ влажныхъ губъ. Я вырвалась, кажется, ударила его, крикнула что-то и въ ужасѣ кинулась вонъ. Меня душили рыданія.
Больше она ужъ не рисковала являться по «мужскимъ приглашеніямъ». Къ счастью, ей скоро подвернулась кліэнтка:
— Пожилая, болѣзненная женщина, мужъ которой постоянно живетъ въ Петербургѣ, отговариваясь дѣлами. Эта брошенная больная женщина тосковала страшно, возбуждала искренне сожалѣніе, и я дѣлала все, чтобъ хоть немного ее разсѣять въ ея горѣ. Я выбирала лучшія, наиболѣе занимательныя книги, старалась читать съ чувствомъ, съ выраженіемъ, я окружала ее заботливостью, но каждое мое движеніе, самый видъ мой возбуждали ея ненависть. Когда въ книгѣ попадались слова «хорошенькая женщина», «красивая дѣвушка», она говорила: «смазливая кукла!» — и смотрѣла на меня такъ, словно хотѣла укусить. Часто она прерывала чтеніе и начинала бранить всѣхъ теперешнихъ дѣвушекъ, — словно передъ ней сидѣла древняя старуха. И лицо ея дѣлалось при этомъ такое злое, такое злое. Моя походка, голосъ, прическа, — все ее раздражало, выводило изъ себя. Она упрекала меня въ томъ, что я завиваю себѣ волосы, — хотя они, право, вьются у меня отъ природы. А когда я пришла въ новомъ синемъ суконномъ платьѣ, очень простенькомъ и скромномъ, — она, — въ тотъ день она получила письмо, что мужъ остается въ Петербургѣ еще на два мѣсяца, — она раскричалась, что я похожа на кокотку, что такія дряни только и умѣютъ, что разрушать семейное счастье и заставлять плакать женщинъ, подметки которыхъ онѣ не стоятъ. Что у меня есть обожатели, что она такихъ мерзостей не потерпитъ, и приказала мнѣ убираться вонъ. За что? Я проглотила и эти слезы.
Должности лектрисы она съ тѣхъ поръ боялась, какъ огня, и стала искать мѣста гувернантки.
— Отличное мѣсто, гдѣ я должна была заниматься съ двумя дѣвочками.
Прелестные люди. Но однажды за столомъ я почувствовала, что кто-то жметъ подъ столомъ мою ногу. Я взглянула напротивъ и увидала, что братъ моихъ ученицъ, шестнадцатилѣтній гимназистъ, знающій по именамъ всѣхъ пѣвицъ «Грандъ-Отеля», всѣхъ скаковыхъ лошадей и всѣхъ собакъ извѣстнаго одесскаго охотника N, — что онъ смотритъ на меня масляными глазами. Затѣмъ въ книгѣ, которую онъ взялъ у меня почитать, я нашла отъ него записку на розовой бумагѣ. И, наконецъ, придя играть съ сестрами, онъ обнялъ меня за талью и шепнулъ: «Когда же?» Я отправилась жаловаться его матери. Она сначала возмутилась за сына: «Не можетъ быть! Ваши мысли дурно направлены, mademoiselle[1]!» Но когда я показала ей записку, она смутилась и сказала: «Хорошо, ступайте, я разберу это дѣло!»
Черезъ часъ она пригласила меня къ себѣ и сказала, подавая мнѣ деньги:
— Простите, mademoiselle[1], но дольше мы держать васъ не можемъ. Ваня, оказывается, слишкомъ взрослый. Конечно, это наша вина, мы должны были бы подумать объ этомъ, когда брали въ домъ молодую дѣвушку… Вотъ вамъ, въ виду этого, за мѣсяцъ впередъ, дольше оставаться вамъ нельзя.
Я снова очутилась на улицѣ.
На этотъ разъ страдалица, — вы мнѣ позволите называть ее страдалицей, потому что на глазахъ ея во время разсказа блестятъ слёзы обиды и горя, — на этотъ разъ страдалица рѣшила бѣжать «изъ этого проклятаго города» и съ восторгомъ схватилась за приглашеніе въ деревню:
— Отличное мѣсто. Трое дѣтей… Но отецъ! Я не говорю уже о томъ, какъ страдали мои ноги подъ столомъ. Онъ всегда умѣлъ улучить минутку, чтобъ пожать мнѣ локоть или незамѣтно поцѣловать въ затылокъ. Онъ началъ являться въ дѣтскую и просиживать цѣлыми днями. А по вечерамъ я слышала тихій, осторожный стукъ въ дверь моей комнаты, которую изъ-за предосторожности запирала, словно была окружена разбойниками! О, это были ужасные дни! Къ тайнымъ приставаньямъ мужа примѣшалась явная ревность жены. Онъ начиналъ ужъ злится, она бѣсилась. Однажды онъ ни съ того ни съ сего придрался, накричалъ на меня, она сдѣлала намъ обоимъ сцену. Приказали запрячь лошадь и отвезли меня на станцію.
Очутившись снова на одесской мостовой, она перепробовала, кажется, всѣ занятія, возможныя для женщины, всѣ, кромѣ одного.
— Я поступила въ большой торговый домъ. Управляющій перевелъ меня въ комнату, поближе къ нему, спрашивалъ, что за охота мнѣ, такой хорошенькой, служить за 30 рублей въ мѣсяцъ. Предлагалъ билеты въ театръ. Одинъ резъ требовалъ, чтобы я непремѣнно выпила рюмку какого-то ликера. И, наконецъ, когда я однажды вошла въ кабинетъ, прося объяснить мнѣ что-то непонятное въ счетахъ, онъ взялъ меня за подбородокъ: «Ахъ, вы милое дитя, дитя!» и поцѣловалъ меня въ губы. Когда я крикнула на него и сказала, что буду жаловаться, я сдѣлалась плохой служащей. Все у меня было не въ порядкѣ, и въ концѣ-концовъ я была уволена «за плохое поведеніе и небрежное отношеніе къ дѣламъ».
— Я поступила въ магазинъ. Хозяинъ однажды попросилъ меня прійти вечеромъ и подвести счета, и вдругъ ни съ того ни съ сего заговорилъ, что онъ чувствуетъ въ своей жизни пустоту, что они съ женой — только друзья, что въ 7 лѣтъ супружеской жизни всякая любовь гаснетъ и въ заключеніе предложилъ мнѣ поѣхать въ загородный ресторанъ, потому что у него голова болитъ и мнѣ нужно освѣжиться.
— Видя, что ничего не добьешься, я рѣшила пойти на сцену. Тамъ, кажется, красота не составляетъ недостатка! Хоть тарелки выносить, хоть за 25 рублей служить, но ѣсть свой честный кусокъ хлѣба. Вѣдь могу же я оставаться честной. Пусть это будетъ мой капризъ! — сказала она съ глазами полными слезъ, улыбаясь грустною улыбкой.
Но ея сценическая. карьера кончилась такъ же скоро, какъ и всѣ остальныя.
— Въ маленькомъ дачномъ театришкѣ, гдѣ я служила, мнѣ не только не заплатили за первый же мѣсяцъ, но даже разсмѣялись, когда я заикнулась объ уплатѣ: «Такая хорошенькая и хлопочетъ о какихъ-то грошахъ!» У театра былъ меценатъ, богатый дачникъ, и антрепренеръ, — правда, конфузясь, — просилъ меня: «Право, поужинали бы съ нимъ. Онъ уже который разъ говоритъ мнѣ. А то разсердится и отомститъ мнѣ». И, ужъ не конфузясь, предложилъ мнѣ поужинать съ нимъ самимъ. Оъ нимъ! Съ этимъ жалкимъ антрепренеромъ, живущимъ на подачки! А что это было за несчастное существо! Неужели только потому, что женщина хорошенькая, всякій Богомъ и судьбой обиженный человѣкъ можетъ имѣть на нее право? Мнѣ дали рольку въ водевилѣ, но зато режиссеръ меня спросилъ: «Когда можно прійти къ вамъ… чтобъ пройти рольку?»… А когда я сказала, что никогда, оказалось, что я и безъ словъ-то на сцену не умѣю выйти.
Я не буду утомлять васъ разсказомъ.
Но, Боже, сколько оскорбленій! Если бъ вы знали, сколько оскорбленій!
Она сидѣла передо мной, подавленная своимъ горемъ, заключающимся въ хорошенькомъ личикѣ.
— Что же мнѣ дѣлать? Неужели облить себѣ лицо сѣрной кислотой, чтобы отыскать честный кусокъ хлѣба? Люди все прощаютъ женщинѣ, кромѣ одного — красоты. За красоту она должна заплатить паденіемъ Неужели это такъ?
И я сидѣлъ передъ ней, не зная, что сказать…
Вы, можетъ-быть, думаете, что это вымыселъ?
Нѣтъ, я познакомилъ васъ съ посѣтительницей, которая, дѣйствительно, только что вышла изъ моей комнаты.
Она хочетъ оставаться честной!
— Изъ упрямства! — какъ говоритъ она.
Черезъ два-три дня ей нечего будетъ ѣсть.
У нея ничего нѣтъ, кромѣ маленькаго револьвера, который она купила себѣ, получивъ первое оскорбленіе. И она не продастъ его, чтобы купить себѣ кусокъ хлѣба.
Неужели…
Неужели она должна будетъ покончить съ собой только изъ-за того, что она имѣетъ несчастіе быть хорошенькой?
Неужели красота такое проклятіе для молодой честной, ищущей труда дѣвушки? Такое горе?
— Ха-ха-ха! — расхохочется читатель. — Многія изъ вашихъ читательницъ захотѣли бы испытать такое «горе!»
Горе!
Что дѣлать! Все можетъ превратиться въ горе для этого несчастнаго существа, которое называется человѣкомъ.