V.
правитьЧто такое Охта, — петербуржцы знаютъ. Для провинціаловъ же скажемъ, что Охта есть селеніе въ одной изъ зарѣчныхъ частей Петербурга. Занятіе охтянъ: мужчины — столяры, мебельщики или лодочники; женщины же, всѣ безъ исключенія, молочницы, снабжающія, чуть ли не полъ-Петербурга молокомъ. При словѣ охтянка у петербуржца сейчасъ является представленіе о торговкѣ молокомъ. Охтяне народъ трудолюбивый, какъ мужчины, такъ и женщины. Женщины же еще трудолюбивѣе мужчинъ, и этотъ трудъ даетъ имъ самостоятельность. Охтянки трудятся и содержатъ себя сами.
Охта. Раннее утро мая. Семь часовъ. Ярко свѣтитъ съ неба солнце и освѣщаетъ сѣренькій, слегка покачнувшійся на бокъ домикъ, нѣкогда зеленые облупившіеся ставни, ворота съ врѣзаннымъ въ перекладню мѣднымъ складнемъ, дворъ, слегка поросшій травой, навѣсъ, бурую корову, привязанную подъ навѣсомъ, кудахтующую курицу, возвѣщающую о произведеніи на свѣтъ новаго яйца, сани, стоящіе подъ навѣсомъ съ поднятыми вверху оглоблями, и золотистаго пѣтуха, старающагося влетѣть на эти оглобли. У крыльца толпятся женщины въ темныхъ кубовыхъ ситцевыхъ платьяхъ и такихъ же платкахъ. Онѣ то входятъ въ домъ, то выходятъ изъ него и стараются говорить хотя шопотомъ, но шопотъ этотъ слышнѣе всякаго громкаго говора. Между женщинъ ходитъ старая мохнатая собака и самымъ меланхолическимъ образомъ обнюхиваетъ подолы ихъ платьевъ.
— Ну что? слышится у женщинъ.
— Да чему быть-то? Мучается. Эво, слышите, какъ кричитъ-то. Конечно, первые роды, а все-таки не сдобровать ей. Шутка ли, съ вечера мучиться…
— Ахъ грѣхи, грѣхи! Послать бы въ церковь, чтобъ царскія двери отворили, что-ли…
— И, матушка, ужъ чего-чего не дѣлали! И царскія врата отворяли, и богоявленской водой кропили — ничего не помогаетъ. Даве кожу съ угря содрали и опоясали ее, голубушку, и то ничего…
— Ахъ, трудно нашей сестрѣ съ этими самыми родами! Самъ-то убивается?..
— Извѣстно ужъ… Это у ней съ побоевъ. Говорятъ, не своевременно. Двухъ недѣль не хватаетъ. Какъ же, теперича, вчера поутру какъ онъ ее лудилъ! Боже упаси! Теперь теверезому-то, извѣстно, жалко. Какъ тѣнь ходитъ. Эво, у окна-то на верстакѣ-то сидитъ.
Женщины начали заглядывать въ окно и качали головами. На дворъ забѣжала было партія ребятишекъ, но ихъ тотчасъ же выгнали вонъ. На крыльцо выбѣжала раскраснѣвшаяся женщина въ платкѣ, съѣхавшемъ на затылокъ.
— Гдѣ Вавилиха? спросила она.
— Здѣсь, отвѣчалъ голосъ.
— Ивановна, подъ къ ней. Пособи какъ нибудь, али поправь ее. Ты знаешь — слава Богу, разъ десять рожала.
— Нѣтъ, братъ, четырнадцать, подымай выше! Только чтожъ я тамъ подѣлаю, коли повитуха ничего не можетъ? Карповна-то ужъ на томъ стоитъ, отвѣчала коренастная пожилая женщина.
— Да поди, хоть посмотри на нее…
— Ладно, пойду. Только мнѣ сейчасъ въ городъ… По мѣстамъ молоко нести нужно, проговорила Вавилиха и вошла въ сѣни.
— Коли это не съ побоевъ, такъ безпремѣнно или съ глазу, или съ порчи, говорили женщины.
Въ воротахъ показалась охтянка, молодая бабенка, со всѣми атрибутами своего ремесла: съ коромымломъ на плечѣ, съ корзинками, привѣшенными къ этому коромыслу, и съ выглядывающими изъ корзинокъ кувшинами съ молокомъ, составляющими по крайней мѣрѣ двухъ-пудовую тяжесть.
— Что, еще не разрѣшилась? крикнула она, не входя во дворъ.
— Нѣтъ еще! Гдѣ! И ахъ какъ мучается! отвѣчали въ одинъ голосъ женщины.
— Страсти! Пусть бы попомнила, нѣтъ ли на ней грѣха какого нибудь особеннаго? Покаешься, такъ, говорятъ, помогаетъ.
— Все перепробывали, родная. Ты въ городъ, чтоли?
— Въ городъ. А-то даве мнѣ пастухъ сказывалъ… Тутъ у кладбища солдатикъ одинъ живетъ. Митріевымъ звать. Сапожникъ онъ. Такъ очень, говоритъ, свѣдущій. Всѣ заговоры знаетъ. Микулиха ломотой-ручалась, ходить не могла, — такъ въ три дня поднялъ. Гдѣ самъ-то? Сказать ему…
Женщины, подошли къ окну и начали манить на дворъ мужа родильницы, сидящаго на верстакѣ.
На дворъ вышелъ среднихъ лѣтъ мужчина съ русой бородой и съ всклокоченной головой. Онъ былъ въ ситцовой рубахѣ и въ опоркахъ на босу ногу. Мохнатая собака бросилась къ нему и завиляла хвостомъ. Онъ далъ ей пинка.
— Павелъ Кузьмичъ, пошли за солдатикомъ-то. Солдатикъ такой свѣдующій есть, крикнула ему женщина съ коромысломъ и сообщила, какъ солдатика звать и гдѣ онъ живетъ.
Мужъ какъ бы оживился,
— Какъ же, какъ же… Безпримѣнно нужно… Чтожъ раньше не сказала, заговорилъ онъ и тотчасъ же бросился за ворота.
— Шапку-то захвати! Шапку-то! кричали ему вслѣдъ женщины, бросились въ домъ и вынесли шапку.
Черезъ полчаса Павелъ Кузьмичъ воротился домой и привелъ съ собой «свѣдующаго солдатика». Солдатикъ былъ рослый свирѣпаго вида мужчина въ солдатской шинели безъ погоновъ, не взирая на лѣто, въ ватномъ ситцевомъ нагрудникѣ и говорилъ басомъ. Они направлялись къ крыльцу. Все еще стоящія у крыльца женщины тотчасъ же разступились. Дойдя до крыльца, солдатъ сѣлъ на него и сказалъ хозяину:
— Смотрѣть родильницу не стоитъ, потому все равно… Я знаю, что тутъ порча. Первое дѣло, посылайте за полштофомъ.
Хозяинъ бросился въ кабакъ.
— Стаканъ воды, три уголька, три камешка махонькихъ и серьгу изъ уха! скомандовалъ онъ женщинамъ..
Тѣ тотчасъ же бросились исполнять его приказаніе.
Черезъ пять минутъ, полштофъ, вода и все прочее требованье стояло на крыльцѣ около солдата. Самъ онъ важно покуривалъ трубку и самымъ безцеремоннымъ образомъ плевалъ на подолы платьевъ стоящихъ около и съ подобострастіемъ взирающихъ на него женщинъ. Выкуривъ трубку, онъ выколотилъ ее о каблукъ сапога, спряталъ въ карманъ, взялъ стаканъ и, опустя въ него угольки, камешки и серьгу, началъ что-то шептать.
— Аминь! закончилъ онъ, и, обратясь къ женщинамъ, сказалъ: — снесите эту воду къ повитухѣ, да скажите ей, чтобъ спрыснула родильницу. Да сразу, чтобъ испужать ее, значитъ.
Приказаніе было исполнено, но успѣха не было. Солдатъ рѣшился прибѣгнуть, по его мнѣнію, къ послѣднему средству. Онъ полѣзъ на дерево, досталъ изъ гнѣзда галченка, свернулъ ему голову и прибилъ его крыльями къ подворотнѣ. Это средство хоть и не совсѣмъ, но помогло. Въ полдень раздался крикъ ребенка. Крикъ этотъ возвѣщалъ Павлу Кузмичу о рожденіи дочери и о смерти жены. Бабы завыли. Солдатъ допилъ полуштофъ и, сбираясь уходить, сказалъ:
— Значитъ, этотъ самый человѣкъ, который родильницу испортилъ, умерши. Тутъ ужъ никакой заговоръ не силенъ. Пригони хоть баталліонъ лекарей — и тѣ ничего не подѣлаютъ
Спустя три дня, умершую похоронили, а новорожденную окрестили и назвали Акулиной.
Акулька родилась хиленькою и слабенькою. Какъ только она осталась жива — одному Богу извѣстно. Начать съ того, что тотчасъ, послѣ ея появленія на свѣтъ, сосѣдки въ сообществѣ съ повитухой рѣшили, что она не доношена и что ей надо «дозрѣть»; для чего замѣсили ржаное тѣсто, обмазали имъ ее, и положивъ въ лукошко, поставили ее на нѣсколько минутъ въ печь, гдѣ она по мнѣнію ихъ дозрѣла. Первые, дней пять шесть, Акульку кормила грудью одна сострадательная сосѣдка, имѣвшая груднаго ребенка, а послѣ этого срока ее уже начали питать рожкомъ, соской и просто жованнымъ хлѣбомъ. Попеченіе это взяла на себя ея тетка Марья, бездѣтная вдова брата Павла Кузьмича, жившая съ нимъ въ одномъ домѣ; а такъ какъ теткѣ одной было, управиться трудно, потому что она, по примѣру всѣхъ охтянокъ, торговала молокомъ и каждый день должна была ходить «въ городъ на мѣста», то въ подмогу ей, была взята «изъ-за хлѣбовъ и одежи» двѣнадцатилѣтняя дѣвочка Аришка, которая и вынянчила Акульку.
Акулька помнитъ себя съ семи лѣтъ. Въ это время тетка Марья уже начала ее приучать къ работѣ: приказывала выгонять къ пастуху коровъ, заманивать на дворъ хлѣбомъ по приходѣ ихъ съ поля, и посылала ее, въ сообществѣ другихъ ребятишекъ, въ сосѣдній лѣсъ за черникой и брусникой. Ягоды эти продавались въ городѣ, а слѣдовательно Акулька уже съ малыхъ лѣтъ, по мѣрѣ силъ, зарабатывала себѣ на пропитаніе. Отца Акулька помнитъ очень хорошо. Помнитъ его столярничанье, визгъ пилы, стукъ молотка, свистъ рубанка и ремешекъ на его головѣ. Помнитъ она его и пьянаго, когда онъ возвращался изъ города, отвезя туда работу. Придетъ и начнетъ бурлить. — Ложись ты спать, дьяволъ! Ишь натесался, неугомонный! крикнетъ бывало на него тетка Марья и топнетъ ногой.
И Акулька сдѣлаетъ то, же самое, по ея примѣру.
— Ложись, тятька, спать! Ишь натесался! крикнетъ и она въ свою очередь и также топнетъ ножкой.
Отцу это нравилось. Онъ бралъ дѣвочку на руки, цѣловалъ ее и ложился съ ней вмѣстѣ, но тетка Марья тотчасъ же вырывала ее у него.
— Самъ напоганился, такъ и ребенка, ангельскую душеньку, поганить нужно. Народецъ! Выпьютъ на грошъ, такъ на рубль веревокъ надо! Вдругъ бы ты уронилъ ребенка и на вѣкъ уродомъ сдѣлалъ? Что тогда!
Случалось, что отецъ раздражался и кидалъ въ тетку Марью рубанкомъ, молоткомъ, но та была не робкаго десятка, сильная, мощная, и пускала въ него сама, что попадало подъ руку, а подчасъ, призвавъ на помощь сосѣдей, связывала его.
Когда Акулькѣ минуло восемь лѣтъ, отецъ началъ учить ее читать, для чего купилъ азбуку, выстрогалъ изъ дерева указку и вырвалъ изъ метлы пукъ розогъ. Все это было положено на столъ и Акулька посажена за науку. Но ученіе шло плохо. Отецъ и самъ былъ плохой грамотѣй, а ужъ въ учителя окончательно не годился. Въ зиму кой какъ дошла она до молитвъ. Отецъ былъ горячъ и сердился на все, даже на то, что дѣвочка, пришепетывая, не могла выговорить «пречистому твоему образу», а говорила «плёчистому».
— Съ тобой только грѣхъ одинъ! Еще Богъ за эту науку накажетъ! говорилъ онъ.
Съ письмомъ было то же самое. Разъ онъ далъ дочери карандашъ и сказалъ:
— Ну, напиши: мнѣ Богъ.
Дѣвочка нарисовала кружечекъ, вопросительно взглянула на отца и спросила:
— Тятенька, а глаза нужно написать?
Въ простотѣ души она думала, что ей нужно было нарисовать Бога, какъ его рисуютъ, обыкновенно, на образахъ. Отецъ разсердился и далъ ей подзатыльника. На томъ наука и кончилась.
На одиннадцатомъ году Акулькиной жизни съ отцомъ ея вдругъ случилось что-то недоброе. Прежде онъ пилъ и напивался только по большимъ праздникамъ, да при полученіи денегъ за работу, теперь-же вдругъ затосковалъ и началъ пить ежедневно. Работа перестала спориться. Визгъ пилы и стукъ молотка раздавались все рѣже и рѣже. Тетка Марья рѣшила, что его «испортили», и при этомъ сообщила Акулькѣ, что отецъ пьетъ оттого, что ему захотѣлось жениться, а ни одна изъ охтянскихъ невѣстъ за него нейдетъ, потому что всѣ знаютъ его за пьющаго человѣка и драчуна. На другой-же дѣвушкѣ, кромѣ охтянки, жениться онъ не хотѣлъ, опасаясь взять не работящую и боясь, что та его «объѣстъ и обопьетъ». Объ намѣренія жениться онъ даже самъ проговорился Акулькѣ, пришедши однажды домой пьяный.
— Ну братъ, Акулька, хотѣлъ тебѣ въ домъ мамку привести, да нейдетъ за меня… Шабашъ!
— Полно, тятька, зачѣмъ мнѣ мамка? У меня тетка Марья есть, сказала Акулька.
— А вотъ такъ чортъ его опуталъ. Вотъ онъ и чудитъ, добавила тетка Марья. — Ну, какой ты, ко псамъ, женихъ? Развѣ съ висѣлицы какая за тебя за пьяницу пойдетъ. Вѣдь прожилъ десять лѣтъ безъ жены! Отслужи-ко ты лучше молебенъ Сергію Преподобному. Авось онъ съ тебя эту блажь сниметъ.
Отецъ разсвирѣпѣлъ.
— Блажь? Блажь? Какая же это блажь, коли человѣку бабу нужно? Нѣтъ, ужъ это дѣло плохо! коли за меня ни одна дѣвка замужъ не хочетъ идти! кричалъ онъ. — Значитъ на живодерню пора! Пора! Пора! закончилъ онъ во все горло и, накинувъ на себя чуйку, побѣжалъ въ кабакъ.
Тетка Марья только руками разводила.
— Съ ума спятилъ! Совсѣмъ спятилъ! Нѣтъ, тутъ дѣло не просто. Его навѣрно испортили! Потому человѣку такъ, зря бѣсноваться не возможно.
Вечеромъ отецъ явился домой, но явился безъ чуйки. Чуйка была пропита. Такъ какъ стояли сильные морозы, то онъ простудился и на утро не могъ подняться съ постели. Кромѣ всего этого, у него оказались отмороженными уши и пальцы на рукахъ и на ногахъ. Къ вечеру съ нимъ сдѣлался бредъ и онъ впалъ въ безпамятство. Сосѣди рѣшили, что у него горячка и, переждавъ ночь, втащили его въ госпиталь. Въ госпиталѣ онъ умеръ.
Акулина помнитъ ревъ тетки Марьи и сосѣдокъ причитанья, помнитъ, что и сама она плакала, помнитъ, что женщины гладили ее по головѣ по шерсти и противъ шерсти и говорили: сирота! круглая сирота! Помнитъ похороны на охтянскомъ кладбищѣ, чашку съ кутьей и то, что она подавала нищимъ гроши и по совѣту тетки Марьи говорила: «помяни за упокой новопреставленнаго Павла».
Послѣ смерти отца тетка Марья и Акулина остались въ домѣ безъ мужчины. Первое, что они сдѣлали послѣ совершенія поминокъ, — продали столярный станокъ, инструменты и сухой лѣсъ и прикупили корову, второе же рѣшили взять въ домъ жильца, такъ какъ "безъ мужчины не возможно, " да и Акулькѣ одной за домомъ не углядѣть, а тетка Марья должна была каждый день ходить въ городъ съ молокомъ. Выборъ палъ на знакомаго отставнаго солдата, занимающагося добываніемъ сажи, дѣланіемъ птичьихъ клѣтокъ и обученіемъ разнымъ фокусамъ чижей, снигирей, — скворцовъ и тому подобныхъ птицъ. Жилецъ переѣхалъ и въ домѣ запахло солдатомъ, т. е. махоркой, онучами, сапожнымъ товаромъ и вообще всякой дрянью. Относительно дома женщины были теперь покойны. Солдатъ былъ не пьющій, не буянъ и ежели и безпокоилъ хозяевъ, то только тѣмъ, что по ночамъ, просыпаясь, вздыхалъ во всю ширину своей мощной груди, и при этомъ громко восклицалъ: «о Господи! Мать пресвятая!.. Святители!» Тетка Марья каждый день ходила въ городъ съ молокомъ, Акулина присматривала за домомъ, стряпала и задавала кормъ коровамъ и курамъ. По вечерамъ солдатъ имъ разсказывалъ ужасы крымской кампаніи, про «отраженія» и иногда завирался до послѣдней степени. Разъ онъ разсказывалъ, что «одинъ солдатикъ» въ рукопашной схваткѣ до того разсвирѣпѣлъ, что схватилъ чью-то валяющуюся оторванную ногу и началъ ею бить непріятеля и при этомъ билъ такъ удачно, что положилъ на мѣстѣ семь «супостатовъ». Женщины охали и удивлялись. Акулинѣ, обыкновенно, послѣ этихъ разсказовъ, снились страшные сны. Снился непріятель въ видѣ гиганта, наводящій на нее пушку, зарѣзанныя коровы и пожаръ.
Такъ жили двѣ женщины, работали, трудились и питались. Акулинѣ исполнилось шестнадцать лѣтъ. Она развилась вполнѣ. Бѣлая, полная, румяная, высокая, работящая. «Красавица дѣвка» говорили сосѣди. — "Изъ подъ руки посмотрѣть стоитъ, " и желали ей хорошаго жениха; но сама Акулина и не думала еще выходить замужъ. Она помнила пьянаго буянившаго отца и видѣла замужнихъ сосѣдокъ съ «поставленными подъ глаза фонарями», видѣла пьяныхъ воинственныхъ сосѣдей, разгоняющихъ весь домъ и выбрасывающихъ за окно горшки и плошки, и бракъ представлялся ей, не испытавшей даже гнета родительской власти, какою-то кабалою. Она была довольна своей судьбой, была свободна, никому не давала отчета въ своихъ дѣйствіяхъ и рѣшила, ежели ужъ и выходить замужъ, то выходить не иначе, какъ за такого человѣка, про котораго она вполнѣ узнаетъ, что онъ не мотъ, не буянъ и не пьяница. А такихъ между охтянами было очень мало.
— Кажется, ежели бы я была замужняя женщина да меня мужъ хоть пальцемъ бы тронулъ, такъ я сейчасъ бы отъ него убѣжала. Убѣжала бы куда глаза глядятъ! часто говорила она теткѣ.
— Полно, дура! Найдемъ и хорошаго. Что впередъ-то загадывать] А теперь еще тебѣ замужъ рано. Еще успѣешь съ ребятами-то няньчится… отвѣчала на это тетка. Теперь вотъ тебѣ къ торговлѣ пріучаться надо, потому я стара стала, ломота въ ногахъ, да и силы той нѣтъ. Заболю, такъ что тогда? Вотъ Богъ дастъ, наступитъ весна и пройдетъ ледъ, такъ возьму я тебя съ собой въ городъ, да покажу мѣста и покупателей. Пора, матка, и за дѣло! Полно дома-то сидѣть! рѣшила она и въ одинъ «легкій день», то есть во вторникъ сходила съ Акулиной къ ранней обѣднѣ, отслужила молебенъ, снабдила ее коромысломъ съ корзинками и кувшинами и взяла съ собой въ городъ.
Акулина скоро привыкла къ торговлѣ. Черезъ мѣсяцъ она уже знала всѣ «мѣста», т. е. покупателей, пріобрѣла даже новыхъ, сошлась съ кухарками*и за чайную чашку сливокъ получала иногда отъ нихъ цѣлую груду хлѣбныхъ объѣдковъ, которые впослѣдствіи шли для корма коровамъ. Знала, гдѣ и какъ купить повыгоднѣе сѣна и отрубей для коровъ, овса для куръ и кофёю и сахару для себя. Вообще она была очень экономна и торговалась какъ любой мѣщанинъ-кулакъ. Въ дѣлѣ торговли она пошла даже дальше тетки Марьи. Ежели она рано успѣвала распродать молоко, то тотчасъ отправлялась въ рынокъ, покупала на вырученныя деньги ягодъ, яблокъ, или грибовъ, ходила съ этимъ товаромъ по дворамъ и, выкрикивая на всѣ лады его названіе, продавала его. Такимъ образомъ капиталъ оборачивался два раза.
Трудовой день Акулины проходилъ слѣдующимъ порядкомъ. Поутру она вставала въ пять часовъ, мыла и чистила коровъ, задавала имъ корму, поила ихъ, потомъ доила и ставила молоко въ ледникъ. Далѣе шло сниманіе съ молока сливокъ, разливка ихъ, питье кофею — единственная роскошь, которую, она и тетка Марья дозволяли себѣ, и уборка комнаты. Сдѣлавъ все это, Акулина, въ сообществѣ тетки, нагруженная двухъ-пудовою тяжестію, отправлялась съ молокомъ въ городъ, гдѣ избѣгавъ съ полтора десятка лѣстницъ, и вообще сдѣлавъ съ десятокъ верстъ, часамъ къ двумъ измученная возвращалась къ обѣду домой. Далѣе слѣдовалъ обѣдъ, кофеепитіе, а тамъ опять попеченіе о коровахъ, а иногда сбиваніе масла, дѣланіе творогу, не говоря уже о томъ, что по вечерамъ нужно было шить себѣ бѣлье и платье, а также и мыть его. Во время отсутствія обѣихъ женщинъ наблюденіе за домомъ поручалось, разумѣется, жильцу. Изъ всего этого читатель можетъ видѣть, что жизнь, судя по ломовому труду, не легкая, особливо если принять въ соображеніе самый ограниченный заработокъ. Еще лѣтомъ — ничего, сносно, но зимой, въ сильные морозы, вышеописанныя экскурсіи въ городѣ для охтянокъ бываютъ просто нестерпимы и оканчиваются ревматизмами, а иногда и отмороженіемъ членовъ. Въ эти морозы охтянки, обыкновенно, передъ отправленіемъ въ путь натираются перцовкой, намазываютъ лица и руки гусинымъ саломъ и ходятъ партіями, наблюдая по пути другъ друга, не побѣлѣли-ли у кого носъ и щеки.
Но что же дѣлала Акулина по праздникамъ? По праздникамъ она не ходила въ городъ, но вставъ также въ пять часовъ и сдѣлавъ все нужное коровамъ, которыхъ она берегла, какъ зеницу ока, наряжалась въ «матерчатое», т. е. шелковое платье, накидывала на голову двуличневый платокъ и отправлялась одна или съ теткой къ обѣднѣ на Охтенское кладбище, смотрѣла похороны, покупала на возвратномъ пути на пятачокъ пряниковъ, кедровыхъ орѣховъ или подсолнечныхъ зеренъ и днемъ «забавлялась» ими. Лѣтомъ по вечерамъ она въ сообществѣ сосѣдскихъ дѣвушекъ, ходила на Безбородкину дачу или на Тимофѣевку слушать музыку. Безбородкинскіе дачные ловеласы очень хорошо знаютъ румяныхъ охтенскихъ дѣвушекъ, не разъ дававшихъ имъ полновѣсныя затрещины за ихъ волокитскія поползновенія. Охтянки женщины нравственныя, что, надо сказать, рѣдкость въ петербургскихъ подгородныхъ селеніяхъ.
Акулинѣ минуло девятнадцать лѣтъ, но сердце ея, какъ говорится въ нѣкоторыхъ романахъ, все еще было свободно. Охтенскіе парни, одинъ за другимъ, засылали къ ней свахъ и сватовъ, но свахи и сваты уходили ни съ чѣмъ. Всѣмъ имъ Акулина говорила про себя, что она еще молода, хочетъ насладиться дѣвическою жизнію, а о замужествѣ пока еще не думаетъ. Жениховъ это злило. «Погоди, царевна недотыка! Про чванишься и выдешь за самаго что ни-на-есть ледащаго Парня! говорили они между собою. Ишь какъ разборчива! Словно купчиха съ Калашниковой пристани!» Говоръ этотъ доходилъ и до Акулины, но она не обращала на него вниманія и думала: «пусть ихъ брешутъ, что хотятъ! Плевать мнѣ на нихъ! Чтожь, и въ дѣвкахъ останусь, такъ хлѣба у нихъ не попрошу».
Но хотя Акулина и «плевала» на всѣхъ парней, однако нашелся одинъ, на котораго она обратила вниманіе. Обстоятельство это случилось слѣдующимъ образомъ. У нихъ былъ сосѣдъ, домъ котораго отдѣлялся отъ ихъ дома небольшимъ проулкомъ. Сосѣдъ этотъ былъ старикъ столяръ-лодошникъ, имѣлъ жену молочницу и сына тоже столяра, работающаго на корабельной верфи. Сынъ не жилъ съ родителями и приходилъ на Охту только изрѣдка по праздникамъ. Въ одинъ прекрасный день старикъ заболѣлъ и вскорѣ умеръ: Старуха, похоронивъ его, осталась одна, начала тосковать и звать къ себѣ сына. Сынъ оставилъ работы на верфи и, поселившись въ родительскомъ домѣ, сталъ продолжать ремесло отца: дѣлалъ ботики, душегубки, гички и тому подобныя мелкія лодки, вслѣдствіе чего Акулина, до сего времени видѣвшая изъ своего окна трудящагося за верстакомъ плѣшиваго старика, вдругъ начала созерцать молодаго красиваго парня съ чуть пробивающеюся бородкой, съ серебряной серьгою въ ухѣ и съ щегольскимъ ремешкомъ на головѣ. Молодой сосѣдъ звался Митрофаномъ Даниловымъ, франтилъ розовыми ситцевыми рубашками, плисовыми шароварами, картузомъ и козловыми сборчатыми сапогами. Акулина и прежде знавала его, но знавала мальчикомъ до его четырнадцати-лѣтняго возраста, пока онъ не былъ отданъ въ ученье. Видала она его впослѣдствіи, и взрослымъ, когда онъ приходилъ въ гости къ родителямъ, но видала мелькомъ, такъ какъ онъ приходилъ, обыкновенно, на короткое время. Тогда Акулина не обращала на него вниманія, но теперь, когда онъ каждодневно былъ у ней передъ глазами, она украдкою изъ своего окна начала заглядываться на него и думала: «ишь вѣдь изъ сопляка-мальчишки какой красивый парень выровнялся!» То же самое, кажется, думалъ и Митрофанъ про Акулину. При встрѣчѣ они обмѣнивались поклонами.
Однажды весною, Акулина, пришедши изъ города, отработавъ все нужное по дому, сѣла въ своей комнатѣ у открытаго окна и принялась штопать чулокъ, вздѣтый для удобства работы на стаканъ. Взглянувъ на сосѣдскій домъ, она увидѣла Митрофана стоящаго у окна. Онъ скручивалъ папироску изъ газетной бумаги. Митрофанъ поклонился ей. Она отвѣтила на его поклонъ, покраснѣла и тотчасъ-же опустила глаза на работу. Митрофану хотѣлось, чтобы она опять взглянула въ его сторону. Чтобы достичь этого, онъ запѣлъ пѣсню, но Акулина всетаки не глядѣла на него. Это злило его. Такъ какъ уже было восемь часовъ вечера, то онъ кончилъ работать, надѣлъ картузъ, сибирку, вышелъ изъ дома и, пройдя мимо окна, у котораго сидѣла Акулина, сказалъ:
— Что это вы слѣпитесь! гулять бы выходили. Эко погода-то какая благодать!
— Какая же тутъ гулянка, коли работать надо! отвѣчала она, не подымая головы.
— Съ работой-то можно и пошабашить! Работа не медвѣдь, — въ лѣсъ не убѣжитъ.
Акулина промолчала, а Митрофанъ, положивъ два пальца въ ротъ, какъ-то ухарски свиснулъ самымъ пронзительнымъ образомъ и пошелъ своей дорогой. Она подняла голову и посмотрѣла на его молодецкую походу.
«А вѣдь парень-то хорошъ», подумалось ей.
Дня черезъ два, Митрофанъ, замѣтивъ ее опять у окна, снова прошелъ мимо ея и въ полголоса сказалъ:
— Эки вы сахарныя, Акулина Павловна!
Она опять промолчала и бросилась было запирать окно, но онъ придержалъ раму и проговорилъ:
— Уйду, уйду! Ахъ Господи! Ужъ и сказать ничего нельзя, и отходя запѣлъ:
Черноока, прежестока
У окна одна сидитъ.
Въ комнату вошла тетка Марья.
— Ишь парень-то голосистый какой! Словно соловей! сказала она.
— Чудной только такой. Все ко мнѣ съ разговорами пристаетъ и работать мѣшаетъ, отвѣчала Акулина.
— А ты чтожь съ нимъ не поговоришь? Потѣшь его. Онъ парень хорошій, непьющій, работящій. Женихъ хоть куда!
— Всѣ они до поры до времени непьющіе, а какъ женятся, такъ и пить начнутъ, и буянить, и драться. Вонъ Федорова Даша никакихъ провинностей за своимъ женихомъ не знала, какъ замужъ выходила, а теперь синяки съ тѣла не сходятъ.
— Сама виновата. Зачѣмъ мужу потрафить не можетъ.
— Да! потрафишь пьяному… какъ же!..
Въ это время въ переулкѣ раздались звуки гармоніи. Акулина взглянула въ окно и снова увидала Митрофана. Онъ сидѣлъ на окнѣ, и косясь на нее, наигрывалъ какую-то пѣсню.
— Вонъ видишь, покончилъ работу и въ трактиръ нейдетъ, а сидитъ себѣ дома да гармоніей забавляется, сказала тетка Марья, кивая на Митрофана, и поплелась изъ комнаты.
Разъ вечеромъ Акулина доила корову. Случайно взглянувъ изъ-подъ навѣса на высокій заборикъ, которымъ былъ обнесенъ ихъ дворъ, она шагахъ въ девяти отъ себя увидала голову Митрофана, пристально смотрящаго на нее черезъ заборъ. Она вздрогнула и чуть не опрокинула подойникъ.
— Митрофанъ Данилычъ, уйдите Бога ради! заговорила она оправившись. — Ну, слыханное ли это дѣло, чтобъ мужчина смотрѣлъ, какъ корову доятъ. Вѣдь эдакъ можно испортить ее. Что тогда будетъ!
Митрофанъ оскалилъ бѣлые зуба и поправилъ на головѣ картузъ.
— А что дадите, коли уйду? спросилъ онъ.
— Ахъ Господи, да нешто можно теперь говорить! Уйдите!
— Ну, ладно. Только приходите къ Панфилову дому за воротами сидѣть. Тамъ Панфиловы дочери сидятъ. Придете! Да, или нѣтъ!
— Да, да… Боже мой!.. Что вы за срамникъ такой!
Голова Митрофана скрылась.
Подоивъ коровъ, Акулина разсказала обо всемъ случившемся теткѣ Марьѣ. Та покачала годовой, улыбнулась и сказала:
— Ахъ, какой безстыдникъ! Ну, Акулина, смотри! Тутъ дѣло не просто. Что-то не даромъ онъ около тебя ластится. Быть тебѣ послѣ Петровокъ подъ вѣнцомъ. Ужъ потѣшь его, сходи. Полно тебѣ неприступной-то быть, а то чего добраго, изведешь малаго.
— Вы, тетенька, надо статься, сами въ него влюблены, коли такъ говорите; а я, право, не знаю, что въ немъ ужъ такого и хорошаго-то есть, пробормотала Акулина, однако надѣла кофточку, покрылась платочкомъ и отправилась къ Панфилову дому.
У Панфилова дома за воротами на скамейкѣ сидѣли три дѣвушки и грызли орѣхи. Около нихъ, облокотясь на колѣно, помѣщался Митрофанъ и заглядывалъ имъ въ лица. Завидя подходящую Акулину, онъ тотчасъ же вскочилъ со скамейки и снявъ картузъ сказалъ:
— Честь и мѣсто! Присядьте пожалуйста! Не будьте спѣсивы.
Акулина сѣла.
— Орѣшками позабавиться не желаете ли? Прошу покорно.
Митрофанъ досталъ изъ кармана сибирки тюрюкъ съ орѣхами и подалъ его ей. Она взяла.
— Эко счастье! Господи! Акулина Павловна моимъ гостинцемъ не побрезговала.
— Какъ вамъ не стыдно насмѣшки-то творить! — вы вотъ что лучше скажите, проговорила Акулина и закусила нижнюю губу, стараясь не улыбнуться…
— Господи, какія серьезныя! Акулина Павловна, осчастливьте взглядомъ, подарите улыбкой!
Митрофанъ отошелъ нѣсколько шаговъ и сталъ смотрѣть на нее въ кулакъ, изображая имъ зрительную трубку. Акулина не выдержала и засмѣялась. Митрофанъ захохоталъ въ свою очередь.
— Ну, намъ только этого и нужно, проговорилъ онъ. — Теперь насъ хоть три дня хлѣбомъ не корми, такъ мы и то сыты будемъ.
«А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ веселый парень-то, да и хорошій, кажется», подумалось Акулинѣ.
Вѣсь этотъ вечеръ Митрофанъ провелъ съ дѣвушками, игралъ на гармоніи, пѣлъ пѣсни и даже плясалъ, показывая, какъ въ театрѣ одна актерка танцовала. Часовъ въ одинадцать онъ проводилъ Акулину домой и остановясь у воротъ спросилъ:
— Придете опять къ Панфиловымъ-то?
— Не знаю, отвѣчала Акулина, потупившись, и потомъ поднявъ на него глаза, спросила: — А вы не будете черезъ заборъ смотрѣть?
— Не буду.
— Ну такъ приду, прошептала она, улыбнулась и передъ самымъ его носомъ захлопнула калитку.
Тетка Марья уже ложилась спать, когда явилась домой Акулина.
— Вотъ васъ и знай дѣвушекъ-то, сказала она: — сначала и хулила-то человѣка, и то и се, а теперь смотри-ка до которыхъ поръ просидѣла. Ужъ ежели не любъ бы былъ человѣкъ, такъ небось тотчасъ бы домой прибѣжала.
— Я съ Панфиловыми сидѣла. Панфиловы не отпускали.
— Да я развѣ что говорю? Я даже рада. Парень хорошій. Кажись, присватайся онъ къ тебѣ, такъ я и руками и ногами перекрещусь.
— У васъ только и на умѣ, что свадьба!
— Ну такъ чтожъ? Это и хорошо. На него, матка, всѣ ваши невѣсты зубы точатъ… Человѣкъ хорошій.
Тетка Марья повернулась къ стѣнѣ и кончала творить молитву.
Въ эту ночь Акулинѣ снился Митрофанъ.
Прошло недѣли двѣ. Въ это время Акулина нѣсколько разъ ходила къ Панфиловымъ сидѣть за воротами. Каждый разъ тамъ бывалъ и Митрофанъ и видимо оказывалъ ей во всемъ предпочтеніе передъ другими дѣвицами: чаще чѣмъ къ другимъ обращался къ ней съ вопросами, садился всегда съ нею рядомъ, ежели пѣлъ пѣсню про «красну дѣвицу», то ужъ навѣрное вставлялъ туда имя "Акулина, " а когда являлся съ гостинцами, то отдавалъ тюрюкъ именно ей и при этомъ приговаривалъ: «кралѣ писанной съ почтеніемъ въ руки». Акулина видѣла все это и это ей нравилось. Какъ-то разъ Акулина проговорилась при Митрофанѣ, что ей нужно сундукъ покупать. Митрофанъ тотчасъ же рѣшился сдѣлать и подарить ей сундукъ и дѣйствительно, на утро принялся, за работу, а вечеромъ, когда она сидѣла у открытаго окна и шила, онъ подошелъ къ ней и сказалъ:
— Вы, Акулина Павловна, сундукъ этотъ самый не покупайте, потому я его вамъ дѣлаю и завтра онъ уже готовъ будетъ.
— Это еще зачѣмъ? такъ я отъ васъ и взяла! Что за глупости! Зачѣмъ это?
— Какъ зачѣмъ-съ? Приданое копить.
— Не нужно мнѣ приданое, потому я не хочу замужъ…
— Это за всегда такъ дѣвушки говорятъ. Порядокъ извѣстный.
На другой день Митрофанъ сказалъ, что сундукъ готовъ.
— Принимайте, добавилъ онъ. — Сейчасъ притащу.
— Съ чего вы это взяли? Вѣдь я сказала, что не возьму…
— Куда-жъ я то съ нимъ дѣнусь?..
— Продайте…
— Ну ужь это старуха надвое сказала, потому я его не съ тѣми мыслями дѣлалъ. Не на продажу. Такъ не возьмете?
— Ей Богу не возьму.
Акулина перекрестилась.
— Ну такъ значитъ вышло дышло. Шабашъ! сказалъ Митрофанъ, почесывая затылокъ, отправился въ домъ и, вытащивъ оттуда сундукъ, началъ его рубить передъ окномъ Акулины, приговаривая: — Пропадай прахомъ, воли въ милыя руки не попалъ!
Случай этотъ, говоря возвышеннымъ слогомъ, разжегъ оба сердца. «А вѣдь онъ крѣпко любитъ меня», думалось Акулинѣ и она искала случая чаще видѣться съ нимъ. Митрофанъ, раззадориваемый неудачей или «непристуностію», какъ онъ выражался, усугубилъ свое ухаживаніе до того, что сосѣдки окончательно рѣшили, что «послѣ Петровокъ Акулинѣ быть замужемъ за Митрофаномъ».
Однажды вечеромъ Акулина была у себя на дворѣ и стирала у забора бѣлье.
— Акулина Павловна! раздалось надъ ней.
Она подняла голову и увидала Митрофана, перевѣсившагося черезъ заборъ. Она не смутилась.
— Господи, что за безобразіе! Опять? Хорошо же вы свое обѣщаніе соблюдаете, что черезъ заборъ лазать не будете, сказала она. — По настоящему за это васъ мокрымъ бѣльемъ бы слѣдовало…
— Чтожъ, ударьте. Отъ милыхъ ручекъ еще пріятнѣе будетъ.
Она улыбнулась.
— Не стоитъ мараться-то только. А я вотъ лучше къ Панфиловымъ перестану ходить. Слѣзайте прочь, коли не хотите, чтобъ я работу бросила.
— Не слѣзу, потому я по дѣлу… по самому что ни на-есть нужнѣйшему…
— Знаемъ мы… Опять глупости какія-нибудь. Слѣзайте, а то неравно кто увидитъ и на меня мараль понапрасну пойти можетъ.
Митрофанъ вздохнулъ.
— Ахъ, Акулина Павловна, не тотъ вы про меня сюжетъ въ своихъ мысляхъ имѣете. Ей Богу… Я человѣкъ — простыня, а вы подъ меня все съ подвохомъ…
— Вольножъ вамъ обо мнѣ такъ думать… Совсѣмъ напротивъ… Не туда попали.
— Богъ знаетъ-съ… Вы вотъ какъ-то говорили, что всѣ мужья больше на счетъ драки и наровятъ, какъ бы издѣвку надъ женой сдѣлать, а почемъ знать, можетъ есть такіе люди, которые не токма, что васъ пальцемъ тронуть, а въ божницу бы васъ поставили да и молились бы на васъ.
Акулина слегка покраснѣла и потупилась. Митрофанъ продолжалъ.
— Это вѣрно-съ. Такіе есть… Это вѣрнѣе смерти. Одинъ и теперича вотъ передъ вами на заборѣ виситъ. Акулина Павловна, выходите за меня замужъ, брякнулъ онъ вдругъ.
Акулина зардѣлась еще больше, молчала и перебирала пестрядинный передникъ.
— А ужъ какъ бы зажили-то! Какъ бы я любилъ-то васъ! Скажите одно слово: да, или нѣтъ? Ежели нѣтъ, такъ брошу все и уйду опять на верфь работать, а мать пускай сестра замужняя беретъ.
Акулина все таки молчала. Митрофанъ приставалъ.
— Господи, неужто трудно сказать: да. Завтра я бы и сватовъ заслалъ.
— Подумать нужно, проговорила наконецъ Акулина.
— Подумать… Думаютъ только индѣйскіе пѣтухи, а не ангельскія дѣвушки.
— Чтожъ дѣлать! А все таки нужно подумать.
На рѣсницахъ ея блеснули слезы.
— Когда же отвѣтомъ-то порадуете?
— Въ воскресенье. Приходите въ воскресенье на кладбище, къ обѣднѣ, прошептала она и начала его упрашивать, чтобъ онъ слѣзъ съ забора.
— Три дня, значитъ, мучаться надо, сказалъ Митрофанъ, и вздохнувъ, спустился съ забора.
Оставшись одна, Акулина заплакала, но слезы эти были не слезы горести, не слезы радости, — это были какія-то особенныя слезы.
За ужиномъ Акулина хотя и сидѣла, но до ѣды не дотрогивалась.
— Аль не можется? спросила тетка Марья.
— Нѣтъ, такъ что-то… Голова что-то болитъ…
— Все-таки безъ ѣды невозможно. Позобли чего нибудь. Тамъ, на погребѣ, простоквашка есть. Ее поклюй…
— Не… не хочется…
— Сглазилъ кто нибудь тебя, вотъ что. Вонъ къ Панфиловымъ-ти все бѣгаешь… А тѣ дѣвочки шустрыя.
— Господи, да что это вы все несообразное какое то говорите! съ сердцемъ проговорила Акулина, выскочила изъ-за стола и начала ложиться спать.
Черезъ нѣсколько времени къ ней подошла тетка Марья и сказала:
— Натерлась бы чѣмъ или богоявленской водицы испила, что ли…
— Не нужно, вставъ пройдетъ, отвѣчала Акулина и отвернулась въ стѣнѣ.
— Дивное дѣло, все дѣвка была здорова и вдругъ что-то стряслось!.. разводила руками тетка Марья и также отправилась спать.
Акулинѣ не спалось. Она ворочалась съ боку на бокъ и все думала о Митрофанѣ. Она любила его и вмѣстѣ съ тѣмъ боялась выходить за него за мужъ. То представлялся онъ ей красивымъ, ласкающимъ ее парнемъ, и хорошо было ей въ эти минуты, то видѣлся онъ ей пьянымъ, растрепаннымъ, съ спустившимися на лобъ волосами и сбирающимся ее бить. Она вздрагивала и рѣшалась отказать ему, но изображеніе улыбающагося, статнаго Митрофана снова возставало передъ ней. Уничтоженіе сундука она истолковывала то въ дурную, то въ хорошую сторону. То казалось ей, что онъ изрубилъ сундукъ изъ любви къ ней, то изъ буйства и строптивости. «Господи, помоги мнѣ рѣшить»! молилась она и вдругъ, оставя молитву, начинала гадать, сводя другъ къ другу указательные пальцы рукъ или считала бахрому платка, загадывая, если четъ, то — да, если нечетъ, то — нѣтъ. Выходило то — да, то — нѣтъ. «Если завтра поутру первою въ стадѣ пойдетъ черная корова — то откажусь, ежели другой масти — то выду за него», рѣшила она и начала принуждать себя заснуть, для чего читала молитвы, считала про себя до тысячи, но заснуть ей все-таки не удавалось. Митрофанъ какъ живой былъ у ней передъ глазами. «Если я за него не выду, — онъ женится на другой и что тогда»? При этой мысли ревность сжимала ея сердце. Пропѣли первые пѣтухи, пропѣли вторые, закудахтали куры, а Акулинѣ все еще не спалось. Только къ утру заснула она и проснувшись была совершенно какъ больная. Затрубилъ пастухъ, Акулина выбѣжала за ворота. Первою въ стадѣ шла красная корова. У Акулины отлегло отъ сердца. Скажу ему: да, рѣшила она и даже повеселѣла, но не надолго, — надо было такъ случиться, что вечеромъ прибѣжала къ нимъ съ плачемъ и воемъ растрепанная и избитая какая-то Савельиха и стала просить ихъ жильца солдата идти съ ней вязать пьянаго мужа. Сердце Акулины, какъ говорится, упало. «Господи, а что, ежели и со мной тоже будетъ, что, ежели и я также буду мучиться»? задавала она себѣ вопросы и задумала отказать Митрофану, но въ субботу снова передумала и рѣшила просить его подождать мѣсяца три, четыре. «По крайности я пригляжусь къ нему и побольше его узнаю», успокоивала она себя.
Настало воскресенье. Акулина посмотрѣла на себя въ зеркало и увидала, что за эти три дня она похудѣла. Одѣвшись въ праздничное платье, покрывшись кокетливо платочкомъ и надѣвъ нитяныя сѣренькія перчатки, она отправилась въ церковь на кладбище. Тетка Марья осталась дома. Когда Акулина подошла къ оградѣ, у ограды стоялъ Митрофанъ. Когда она поровнялась съ нимъ, онъ поклонился ей и сказалъ:
— Ну, чѣмъ-то обрадуете?.. Я нарочно и къ Панфиловымъ не ходилъ.
— Послѣ, послѣ… Ступайте въ шестой разрядъ въ поле и ждите меня тамъ у часовни. Я постою немножко въ церкви и приду къ вамъ.
— Ладно, потолкуемъ, только что-то вы сдѣлаете: или бархатомъ по сердцу погладите, или обухомъ по лбу ударите, вздохнувъ проговорилъ онъ и, доведя ее до церкви, отправился въ шестой разрядъ.
Акулина недолго стояла въ церкви, сердце у ней билось, руки тряслись и она не могла молиться, а какъ-то безсмысленно разсматривала рисунокъ ситцеваго платья и головной платокъ съ изображеніемъ пожарной команды, надѣтые на какой-то бабѣ, стоящей впереди ея. Достоявъ съ четверть часа, Акулина перекрестилась три раза, поклонилась въ землю и, вышедъ изъ церкви, направилась на мѣсто свиданія. Митрофанъ еще издали увидалъ ее, когда она только что показалась на мосткахъ. Замѣтивъ, что она пристально смотритъ на него, онъ началъ какъ-то гарцовать передъ ней, ежели можно такъ выразиться, хвастаться своей силою, мощностью и молодечествомъ. Увидавъ врытую въ землю деревянную тумбу, онъ выкачалъ ее и отбросилъ въ сторону, потомъ поднялъ валяющійся кирпичъ и высоко, высоко кинулъ его вверхъ. «Смотри дескать, что я за парень есть». Говорятъ, что подобнымъ же образомъ, хвастаясь прыжками и силой, левъ старается обратить на себя вниманіе львицы, тигръ — тигрицы, а фазанъ прельщаетъ самку эволюціями и красотою своихъ перьевъ.
Акулина подошла къ Митрофану. Онъ сложилъ на груди руки и спросилъ.
— Ну что? Радоваться, или печалиться?
— Пойдемте.
Они пошли. Дорога шла въ поле, поросшее кустарникомъ. Незамѣтнымъ образомъ они вышли изъ калитки и молча шли уже по полю. Акулина начала первая.
— Митрофанъ Данилычъ, я васъ Христомъ Богомъ умоляю: подождите мѣсяца три-четыре… Я не могу вамъ сказать ни да, ни нѣтъ…
Митрофанъ потрясъ головой.
— Значитъ нашему брату конецъ! сказалъ онъ.
— Да нешто я отказываю? Подождите малость… Ну что три мѣсяца? А я, по крайности, приглядѣлась бы къ вамъ.
— Да что приглядываться-то! Приглядывайтесь! Весь тутъ.
— Не то… Не въ томъ дѣло, голубчикъ. Очень ужъ мнѣ не хочется съ дѣвическою-то жизнью разставаться. Теперь я вольная птица — куда хочу, туда лечу, никто меня пальцемъ не смѣетъ тронуть, никто мнѣ приказать и запретить ничего не можетъ, а тамъ какъ знать? Что будетъ? Тогда ужъ я мужнина жена…
— Да ежели я… Съ мѣста не сойти!.. Лопни глаза!.. Сейчасъ умереть… послышались Митрофановы клятвы. Акулина, испугавшись, схватила его за рукавъ.
— Господи, что это вы себя клянете, а вдругъ какъ Богъ накажетъ! проговорила она и начала упрашивать, чтобъ онъ подождалъ рѣшительнаго отвѣта три-четыре мѣсяца.
Они подошли къ широкому и густому кусту ивы.
— Сядемте хоть, что-ли… Посидите со мной со злосчастнымъ рядкомъ.
Онъ вынулъ изъ кармана носовой платокъ и, разостлавъ на травѣ подъ кустомъ, сказалъ:
— Садитесь. Хоть часокъ съ вами на единѣ пробыть.
Акулина сѣла. Митрофанъ помѣстился съ нею рядомъ.
— Такъ значитъ, Акулина Павловна, шабашъ! Значитъ, ждать нужно и терзаться? заговорилъ онъ. — Значитъ, нашему брату теперь на верфь корабельную, опять въ работники. А вѣдь я думалъ, что вы меня любите…
Онъ замолчалъ, снялъ съ головы картузъ и началъ его мять въ рукахъ. Сердце Акулины билось, кружилась голова и почему-то подступали къ горлу слезы. Въ такомъ положеніи пробыли они съ минуту, но вдругъ Акулина бросилась къ нему на шею, обхватила его руками и съ шопотомъ: «люблю, люблю, голубчикъ, люблю, соколъ мой ясный, голубь мой сизый», начала его цѣловать. Митрофанъ также сжалъ ее въ объятіяхъ.
Въ травѣ весело трещали кузнечики, пригрѣтые солнцемъ, въ кустахъ пѣлъ забликъ, порхали бабочки, обгоняя другъ друга.
Митрофану и Акулинѣ также было хорошо, также было радостно.
На другой день вечеромъ, въ обычную пору, Митрофанъ подошелъ въ окну Акулины и предварительно увѣрившись, что въ комнатѣ никого, кромѣ ея, нѣтъ, сказалъ:
— Чтожъ, Акулина? порадуй отвѣтомъ. Когда-жъ сватовъ-то засылать?
— Голубчикъ, погоди… Ну, что тебѣ?.. Успѣемъ еще… Дай мнѣ къ тебѣ приглядѣться, а пока поживемъ такъ… упрашивала она его.
— Да вѣдь такъ-то, говорятъ, грѣхъ жить…
— Грѣхъ! А не грѣхъ будетъ, ежели я за тебя замужъ выду, да потомъ свою жизнь проклинать буду? Это еще грѣшнѣе.
— Странная ты какая! Другія дѣвки наровятъ какъ бы скорѣе замужъ выдти, а ты все подожди да подожди.
— Ужь такая я уродилась особенная!
— Ну, такъ приходи къ Панфиловымъ.
— Не пойду я и къ Панфиловымъ. У насъ, слава Богу, своя скамейка за воротами есть. Поди, садись — я сейчасъ выду.
Митрофанъ отошелъ отъ окна.
— Тетенька, я за вороты выду, съ Митрофаномъ Данилычемъ посидѣть, сказала Акулина, покрываясь платочкомъ.
Тетка Марья улыбнулась.
— Ступай, голубка, ступай! Я рада, что ты съ нимъ поладила. Парень хорошій.
— Ну ужь, пошли… У васъ только и на умѣ, что свадьба, огрызнулась Акулина, вышла за ворота и просидѣла тамъ съ Митрофаномъ весь вечеръ.
Съ этого дня, ихъ каждый вечеръ можно было видѣть вмѣстѣ за воротами и по праздникамъ въ церкви и гуляющими по кладбищу. Все это дало поводъ, разумѣется, къ толкамъ и сплетнямъ сосѣдей. Сплетничали невѣсты, потерявшія выгоднаго жениха, сплетничали матери, старающіяся выдать замужъ дочекъ. Нѣкто охтенскій пьянчушка Михѣйка хвастался даже, что его подкупали вымазать ворота Акулинина дома дегтемъ, чтобы этимъ опозорить Акулину но, онъ, Михѣйка, не соглашался это сдѣлать меньше чѣмъ за красненькую бумажку. Объ этомъ пріятели донесли Митрофану.
— Ахъ онъ мерзавецъ! Ну, нужно сдѣлать, чтобъ онъ и за красненькую не согласился, сказалъ Митрофанъ… Ужо я его подлеца!.. И черезъ день Михѣйку видѣли уже съ подбитымъ носомъ, съ подвязанной скулой и синяками подъ глазами.
Прошло лѣто и наступала осень. Съ деревьевъ падалъ желтый листъ, понеслись журавли въ далекіе теплые края. Митрофанъ каждую недѣлю спрашивалъ у Акулины! «Когда же свадьба?» и всякій разъ получавъ отвѣтъ: «подожди… Куда торопиться?..»
— Да вѣдь сама же сказала, что только три мѣсяца ждать…
— Ну подожди еще немного, голубчикъ! упрашивала его Акулина.
— Жди, жди, а гдѣжъ мы зимой-то видѣться будемъ? Да къ тому же, вдругъ, ежели ребенокъ?..
Дѣло было вечеромъ, въ Августѣ, было темно. Она зажала ему рукою ротѣ и сказала:
— Молчи насчетъ ребенка. А свадьбу — подожди.
Ежели бы не было темно, то Митрофанъ видѣлъ бы, какъ покраснѣла Акулина при словѣ ребенокъ.
Спустя дня два она объявила ему, что беременна. Митрофана это обрадовало.
— Ну такъ что же, веселымъ пиркомъ, да и за свадебку, сказалъ онъ цѣлуя ее, и получилъ въ отвѣтъ опять «погоди».
— Ну что за радость сплетки на себя взводить, что за радость, чтобъ каждая дрянь надъ тобой насмѣхалась? Ангелъ мой, враля моя, перевѣнчаемся поскорѣе! упрашивалъ ее Митрофанъ… Ужъ, кажется, знаешь, какой я человѣкъ есть?
— Завтра рѣшимъ. Завтра воскресенье, — приходи на кладбище, тамъ и покончимъ, сказала она, поцѣловала его и стремглавъ бросилась черезъ калитку на дворъ.
Въ воскресенье послѣ обѣдни, на кладбищѣ въ шестомъ разрядѣ, происходила слѣдующая сцена:
— Поклянись, что меня ни бить не будешь, ни буянить, ни издѣвки творить, говорила Митрофану Акулина. — Наложи заклятіе…
— Ахъ Господи! Да вотъ лопни глаза!.. Умереть на этомъ мѣстѣ!..
Митрофанъ снялъ шапку и перекрестился на крестъ церкви.
— Голубчикъ, ты не сердись, на меня за это… Что же дѣлать?.. Я не такая вѣдь, какъ другія… Я съ измалѣтства толчка не видала, ругани, не говоря уже о побояхъ. Жила всю свою жизнь, какъ птица вольная. Сама себѣ была госпожа: куда хотѣла — туда шла, что хотѣла — то дѣлала.
Она улыбнулась, поцѣловала Митрофана и продолжала:
— А ежели же ты меня обманешь и бить будешь или ругать, — тогда прощай! Убѣгу, куда глаза глядятъ и нигдѣ ты меня не сыщешь.
— Да будетъ тебѣ, будетъ! Вѣдь ужъ положилъ зарокъ… Ты лучше скажи, когда сватовъ-то засылать? допытывался Митрофанъ.
— Когда знаешь. Засылай хоть завтра.
— Ну вотъ за это люблю дѣвку! крикнулъ Митрофанъ и въ радости кинулъ въ воздухъ свою шапку.
Веселая возвратилась Акулина домой и объявила теткѣ Марьѣ, что къ ней, т. е. къ Акулинѣ, посватался Митрофанъ и на дняхъ зашлетъ сватовъ.
Тетка Марья такъ обрадовалась, что даже прослезилась и бросилась цѣловать племянницу.
Черезъ двѣ недѣли въ Воскресенье была свадьба Акулины и Митрофана. Гости перепились, нѣкоторые поколотили своихъ женъ и еще въ понедѣльникъ вечеромъ похмѣлялись по трактирамъ и кабакамъ, справляя «узенькое воскресенье».
Передъ вѣнцомъ Акулина вывела тетку на дворъ, такъ какъ въ комнатахъ были гости, и объявила ей, что она беременна. Тетка такъ и отшатнулась.
— Кто же онъ? Кто мерзавецъ? Чтожъ ты мнѣ раньше не сказала. Я бы ему всѣ глаза выдрала…
— А я бы не дала, потому это былъ Митрофанъ. Ну-ко, кто сильнѣе? сказала Акулина.
Она протянула кулаки, улыбнулась и стала цѣловать тетку Марью.
Сыгравъ свадьбу, молодые зажили припѣваючи. Работы у Митрофана было много. Акулина по прежнему продолжала торговать молокомъ и торговала хорошо. Были у ней, правда, и легкія облачки печали, но вслѣдствіе стычекъ съ свекровью. На стычки съ нею, какъ женщиною, Акулина мало обращала вниманія. Мужъ къ ней былъ ласковъ, предупредителенъ, «не пилъ безобразно», не буянилъ и даже не замахивался на нее. Акулина была довольна имъ. На шестомъ мѣсяцѣ послѣ свадьбы у нихъ родился сынъ. Это дало поводъ къ сплетнямъ на нѣкоторое время, но сплетня эти вскорѣ превратились, такъ какъ болѣе благоразумныя женщины рѣшили, что «грѣхъ прикрытъ», а слѣдовательно и толковать тутъ нечего. Ребенка окрестили и назвали Митрофаномъ. Митрофанъ — отецъ былъ такъ радъ рожденію сына, что на крестинахъ плясалъ въ присядку.
Жизнь потекла опять по старому. Акулина кормила ребенка, на день сдавала его на руки свекрови и отправлялась въ городъ съ молокомъ.
Однажды, это было послѣ рожденія сына, Митрофанъ получилъ большой заказъ на рамы для новостроющагося какого-то дома. Запивая съ подрядчикомъ въ трактирѣ литки, онъ напился и явился домой сильно пьяный. Акулина такъ и всплеснула руками, увидавъ его въ такомъ положеніи. Войдя въ домъ и не снимая ни шубы, ни шапки, онъ остановился въ дверяхъ.
— Что глядишь! Аль не узнала? проговорилъ онъ коснѣющимъ языкомъ и вперяя въ Акулину мутные, посоловѣвшіе глаза.
Та молчала. Митрофанъ сѣлъ къ столу, вынулъ изъ кармана шараваровъ задаточныя деньги и началъ ихъ раскладывать по столу, хвастаясь ими.
— Акулина Павловна, подойдите къ намъ да поцѣлуйте насъ, а мы вамъ за платьице подаримъ.
Акулина все таки молчала. Митрофанъ возвысилъ голосъ и продолжалъ:
— Чтожъ нейдешь? Али ступня-то золотая?
Въ начинающійся споръ вмѣшалась мать Митрофана.
— Чтожъ, дура, сказала она: — разрѣшись словечкомъ. Языкъ-то вѣдь не прилипъ.
— Оставьте, маменька! Плюньте на нее, вставилъ Митрофанъ. Это у нихъ завсегда съ жиру такъ бываетъ. Ужь коли пьянъ будто, такъ человѣка и приголубить нельзя.
— Дуракъ! отчеканила Акулина, плюнула и ушла въ другую комнату, хлопнувъ за собою дверью.
— Рысь показываетъ! Ну, да пущай! Прочванится, мигая на дверь, сказалъ Митрофанъ.
Мать начала его разжигать.
— Нѣтъ, не прочванится, не таковская; баба, говорила она — Это идолъ какой-то. А все отчего? Оттого, что не учишь. Поблажку даешь… Не стоитъ она и подарка-то, что ты ей сулилъ, потому сама никому ни на грошъ не даритъ. Даве прибѣжала изъ города — сейчасъ теткѣ Марьѣ фунтъ кофею, а мнѣ зa то, что я съ ейнымъ ребенкомъ няньчусь, хоть бы плюнула когда нибудь.
— Ну ужъ это не ваше дѣло…
— Нѣтъ, не мое, а твое, потому ее учить надо. Вотъ оттого-то она и плюетъ на тебя, да еще погоди, и каверзы натворитъ… Да и стоитъ, потому какой ты мужъ, коли женѣ къ себѣ подойти приказать не можешь? Не мужъ ты, а полѣно…
— Кто, я полѣно? Нѣтъ, врешь, нянька, врешь! возвысилъ Митрофанъ голосъ и стукнулъ по столу кулакомъ.
Изъ кармана появилась осьмушка водки. Митрофанъ выпилъ ее изъ горлышка залпомъ и спустя минутъ пять крикнулъ:
— Акулина, поди сюда!
Отклика не было. Онъ повторилъ. То же самое.
— Иди же сюда, стерва, коли тебѣ говорятъ! заоралъ онъ во все горло и, шатаясь, направился въ комнату, гдѣ была Акулина. Послышалась брань, пронзительный крикъ, ударъ по щекѣ и что-то тяжелое рухнулось на полъ.
— Дуракъ! дуракъ! Вѣдь ты ее испортишь, баба ребенка кормитъ, завопила опомнившаяся Митрофанова мать, но было уже поздно… Акулина получила первые побои.
На утро, какъ только опомнился Митрофанъ, первымъ его дѣломъ было просить у жены прощенія. Онъ обнималъ ее, цѣловалъ, но она отталкивала его и молчала.
— Эпитемію какую хочешь на себя наложу, при попѣ зарокъ дамъ капли, въ ротъ вина не брать, говорилъ онъ, но тщетно: Акулина не отвѣчала ни слова.
Два дня она тосковала, не пила, не ѣла, не ходила въ городъ, не могла даже ребенка кормить грудью, то и дѣло плакала. На третій день поутру она подошла къ # и сказала:
— Митрофанъ Даниличъ, воли ты меня хоть крошечку любишь и хочешь, чтобъ я жива была, отдай мнѣ ребенка и отпусти меня жить въ тетенькѣ Марьѣ.
Мужъ выпучилъ глаза.
— То есть какъ это я понимать долженъ?
— Очень просто: я не хочу съ тобой жить, а хочу жить по прежнему съ теткой…
— Ни за что на свѣтѣ! заговорилъ мужъ и даже заплакалъ.
Весь день онъ ее упрашивалъ успокоиться и остаться; въ отвѣтъ Акулина не проронила ни одного словечка, а на слѣдующее утро опять повторила свою просьбу отпустить ее къ теткѣ.
Митрофанъ начиналъ сердиться.
— Нѣтъ, этого ни въ жизнь не будетъ! Что ты хочешь, сказалъ онъ, въ самомъ дѣлѣ, чтобъ надо мной послѣдній мальчишка смѣялся? Да меня вся Охта засмѣетъ. Ишь дурь какая въ голову запала! Гдѣ это видано? Или ужъ земля-то иначе вертѣться стала.. Не бывать этому! закончилъ онъ и въ волненіи сталъ ходить по комнатѣ.
— Это конецъ твоихъ рѣчей будетъ? Послѣднее слово? спросила Акулина.
— Послѣднее… отвѣчалъ онъ.
— Ну жалко… чуть слышно промолвила она, склонила на бокъ голову и, зарыдавъ, вышла изъ комнаты.
Съ вечеру Акулина пропала. Ее начали искать. Митрофанъ въ слезахъ бѣгалъ по сосѣдямъ и спрашивалъ у нихъ объ ней. Съ ревомъ бѣгала и тетка Марья, слезилась и свекровь. У всѣхъ переспросили, обыскали всѣ закоулки въ домѣ и наконецъ вспомнили о сѣновалѣ. Митрофанъ перекрестился, полѣзъ на сѣновалъ и онъ остолбенѣлъ отъ ужаса. Въ углу на веревкѣ, привязанной къ балкѣ, висѣла, уже съ почернѣлымъ лицомъ Акулина. Бѣдная женщина удавилась.