Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА
править
ОТЧАЯННЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ
Разсказъ.
править
I.
правитьПавелъ Митричъ по обыкновенію всталъ утромъ рано, — не было еще шести часовъ. Въ его каморкѣ, пристроенной къ парикмахерской, окна не было, и онъ одѣлся въ темнотѣ, не желая зажигать стѣнной лампочки, какъ это дѣлалъ по утрамъ зимой.
— Выйду на улицу, — свѣту сколько угодно, — думалъ вслухъ старикъ. — Сдѣлай милость, не зимняя пора, а керосинъ тоже денегъ стоитъ.
Вся парикмахерская еще спала мертвымъ сномъ, то-есть хозяинъ съ хозяйкой и три подмастерья.
— Ишь, лодыри, какъ дрыхнутъ, — обругалъ Павелъ Митричъ двухъ подмастерьевъ, спавшихъ на полу въ самой парикмахерской. — Добрые люди успѣли ужъ досыта наработаться, а они дрыхнутъ.
Изъ квартиры Павелъ Митричъ вышелъ чернымъ ходомъ. На дворѣ пятиэтажнаго каменнаго дома уже «припахивало весной», какъ вѣжливо объяснялъ старшій дворникъ происхожденіе специфическаго аромата отъ помойной ямы, украшавшей самый центръ двора. Павелъ Митричъ только покрутилъ носомъ и проворчалъ:
— Этакого духа напущено!.. Тьфу…
Два младшихъ дворника поливали улицу изъ пожарной кишки. Стоявшій на углу городовой слѣдилъ за ними, напрасно стараясь «подыскаться», то-есть найти поводъ для какой-нибудь придирки. Павелъ Митричъ постоялъ за воротами, нѣсколько разъ зѣвнулъ, крестя ротъ, и почесалъ занѣмѣвшую отъ спанья руку. На видъ ему было лѣтъ пятьдесятъ, а въ дѣйствительности шестьдесятъ. По происхожденію крестьянинъ, Павелъ Митричъ, по странной игрѣ природы, походилъ на кровнаго француза, — прямой носъ, большіе каріе глаза, большой лобъ, характерно очерченныя губы и подбородокъ. Объяснялось это тайнами дѣвичьей блаженной памяти громаднаго помѣщичьяго двора, гдѣ жила мать Павла Митрича на особомъ положеніи дворовой дѣвушки. Воспоминаніемъ и таинственнымъ отголоскомъ этого далекаго прошлаго явился Павелъ Митричъ со своею французскою наружностью, которая обрисовывалась еще ярче благодаря его городскому костюму, козлиной бородкѣ и усамъ шильцемъ. Начинавшуюся просѣдь онъ тщательно замазывалъ фиксатуаромъ.
— А хорошо… — резюмировалъ Павелъ Митричъ свои впечатлѣнія. — Градусовъ пятнадцать тепла, а къ обѣду всѣ двадцать пять выбѣжитъ. Очень хорошо.
Дворники для шутки брызнули краемъ струи на Павла Митрича и сдѣлали видъ, что это вышло нечаянно. Павелъ Митричъ обругалъ ихъ, но не разсердился. Развѣ можно сердиться на глупыхъ людей, — тѣмъ болѣе сердиться въ такое чудное весеннее утро? Онъ стряхнулъ воду со своего порыжѣлаго фіолетоваго сюртука, который надѣвалъ только по утрамъ, смахнулъ воду носовымъ платкомъ со штиблетъ и даже улыбнулся: «Ахъ, какіе глупые дворники…»
— Куда такую рань наклался, Павелъ Митричъ? — спрашивалъ городовой, когда онъ сровнялся съ нимъ.
— А для воздуху, — объяснилъ Павелъ Нитрита, поправляя крахмальный воротничокъ. — Продышаться свѣжимъ воздухомъ — первое дѣло. Вонъ какая благодать стоитъ…
— Да, оно дѣйствительно… — согласился городовой, наблюдая за опасливо бѣжавшей по тротуару собакой безъ ошейника. — Ужъ это — что говорить — первое дѣло…
— А вы какой губерніи будете? — полюбопытствовалъ Павелъ Митричъ, снимая котелокъ, чтобы погрѣть начавшую лысѣть голову.
— Мы-то? А мы — витебскіе…
— Такъ-съ… А я съ рѣки Сяси, сейчасъ за Ладожскимъ, ежели ѣхать на Онегу. Хо-орошее мѣсто у насъ по рѣкѣ Сяси. Вотъ сейчасъ иду на Фонтанку, къ Лѣтнему саду, посмотрѣть землячковъ, которые съ Сяси дрова пригоняютъ сюда, а другіе съ рыбой на собственныхъ соймахъ. Народъ у насъ особенный супротивъ другихъ мѣстовъ, потому какъ два агромадныхъ озера, а потомъ агромаднѣющіе лѣса… Нѣтъ лучше нашихъ мѣстовъ…
— И у насъ Витебская губернія не хуже, — обидчиво отвѣтилъ городовой, продолжая наблюдать бѣжавшую уже въ концѣ улицы собаку.
Павелъ Митричъ какъ-то по-дѣтски хихикнулъ и только махнулъ рукой.
«Ничего не понимаетъ г. городовой, хотя и всю военную службу прошелъ. Развѣ можно прировнять Витебскую губернію къ Олонецкой? И даже того не понимаетъ, что изъ Невы-то нашу ладожскую воду пьетъ. Очень просто…»
Начало петербургской весны, когда вскрывалась Нева и появлялись сверху первые караваны, на Павла Митрича производило совершенно особенное впечатлѣніе. Онъ какъ-то начиналъ тосковать, и его тянуло на воздухъ. Раньше этого не было, а подъ старость тоска прикачнулась. Выйдетъ утречкомъ старикъ на набережную Невы и по цѣлымъ часамъ любуется красавицей-Невой, караванами барокъ, пароходами, лодками, рабочей сутолокой и тѣмъ оживленіемъ, какое весной даетъ только большая рѣка. Онъ точно старался что-то вспомнить — такое хорошее, молодое и счастливое, что уже не вернется, какъ не вернется рѣка обратно. Послѣ Невы весной Павелъ Митричъ больше всего любилъ Фонтанку, — не рѣка, а угодница. Вотъ какъ работаетъ чуть не цѣлый годъ и передышки не знаетъ до самаго рѣкостава. И сейчасъ Павелъ Митричъ вышелъ на Фонтанку и долго любовался закипавшей на мой работой. Сколько барокъ съ дровами, бутовымъ камнемъ, кирпичомъ, пескомъ и разнымъ другимъ строительнымъ матеріаломъ! И все это нужно, и тысячи рабочихъ находятъ дѣло. Всѣхъ матушка-Фонтанка накормитъ, только не лѣнись. А между барками на шестахъ пробираются рыбацкія соймы, къ которымъ Павелъ Митричъ относился особенно любовно: все съ Ладожскаго озера рыбку везутъ.
— Городъ Санктъ-Петербургъ все скушаетъ, — думалъ вслухъ Навелъ Митричъ. любуясь соймами, — только подавай…
Старикъ останавливался нѣсколько разъ въ бойкихъ мѣстахъ. Хорошо работаютъ Христовы работнички и не даромъ свой кусокъ хлѣба ѣдятъ. Покатай вотъ такую тачку съ дровами день-то денской или потаскай кирпичи, — и руки и ноги отнимутся. А какъ такой настоящій-то рабочій человѣкъ ѣстъ, какъ спитъ — любо поглядѣть. Павлу Митричу даже дѣлалось совѣстно за свою легкую парикмахерскую работу, — развѣ это работа, ежели разобрать понастоящему? Одно баловство и даже какъ будто не къ лицу настоящему, природному крестьянину. Павлу Митричу правилось думать о себѣ, какъ о крестьянинѣ, и онъ даже гордился своимъ крестьянствомъ, особенно весной. Вѣдь ежели разобрать, такъ настоящій-то человѣкъ — одинъ крестьянинъ, потому что онъ всю державу своей крестьянской работой кормить, а все остальное — сущіе пустяки. Отыми у барина деньги, — куда онъ дѣнется? Такъ и погибнетъ, какъ капустный червь. И служба барская — толю пустяки…
— Эхъ, матушка-Фонтанка, всѣхъ-то ты накормишь и напоишь, — восхищался Павелъ Митричъ, точно Фонтанка была живое существо.
Только одно обстоятельство смущало восхищенную душу Павла Митрича, именно, что Фонтанка, конечно, хороша, а вотъ по теченію времени начинаетъ отъ нея отдавать тяжелымъ духомъ, какъ на дворѣ парикмахерской, да еще, пожалуй, и похуже. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ хоть носъ зажимай… Ну, если съ судовъ валятъ всякую дрянь прямо въ воду, такъ это и Богъ велѣлъ. А главное, все дѣло портятъ тѣмъ, что изъ домовъ все спускаютъ въ Фонтанку. Какой же это порядокъ?
Подходя къ Цѣпному мосту, Павелъ Митричъ всплеснулъ руками и громко крикнулъ:
— Да вѣдь это Ѳедоръ Евсеичъ?!.. Ей-Богу, онъ — и на своей соймѣ прикатилъ…
II.
правитьДѣйствительно, къ громадной баркѣ съ дровами приткнулась рыбачья сойма. На палубѣ этого утлаго суденышка стоялъ сѣдой старикъ въ полушубкѣ и валенкахъ, несмотря на наливавшееся тепло.
— Онъ, Ѳедоръ Евсеичъ! — радостно повторялъ Павелъ Митричъ, ускоряя шагъ. — И въ полушубкѣ… Ѳедоръ Евсеичъ, здравствуй!..
Старикъ посмотрѣлъ на него и тоже, видимо, узналъ. Онъ что-то крикнулъ, указывая на барку съ дровами.
— Знаю, черезъ барку къ тебѣ попадать, а не вплавь! — крикнулъ Павелъ Митричъ. — Ахъ, ты, братецъ ты мой…
Павелъ Митричъ съ большою ловкостью перебрался по тонкой сходнѣ на барку, а съ барки уже перелѣзъ на сойму
— Ну, здравствуй, Палъ Митричъ, — здоровался съ нимъ старый рыбакъ. — Каково прыгаешь?
— А ничего, слава Богу, живемъ, нога за ногу не задѣваемъ.
— Такъ, такъ… На что лучше. Какъ къ городу не жить… Всѣ деньги къ городу.
— Денегъ-то въ городѣ много, а вотъ добывать ихъ трудно. Очень ужъ много на деньги охотниковъ…
— И у насъ въ деревнѣ любятъ на деньги посмотрѣть.
Они присѣли на лежавшую на палубѣ мачту отъ паруса и разговорились. Да и было о чемъ поговорить. У каждаго была своя забота, свое дѣло, а главное — много общихъ воспоминаній. Они были изъ одной деревни Кургана, на рѣкѣ Сяси, и по-деревенски приходились какой-то дальней родней. Въ Курганѣ между собою всѣ были родня. Павелъ Митричъ называлъ старика дядей. Онъ изъ своей деревни увезенъ былъ еще мальчикомъ и всю жизнь кровель въ Петербургѣ, но своей деревни все-таки не могъ забыть. И сейчасъ Павелъ Митричъ смотрѣлъ на дядю съ нѣмымъ восторгомъ и даже пощупалъ его полушубокъ изъ своей домашней овчины. Правильный, крѣпкій старикъ… Жарко, а онъ валенокъ не сниметъ, потому какъ въ валенкахъ ногамъ мягко.
— Гдѣ-то у меня Мишутка запропастился, --говорилъ старикъ, приглядывая набережную изъ-подъ руки. — Да вонъ онъ, пострѣлъ… Мишукъ, подъ сюды!..
Мишукъ, бѣловолосый четырнадцатилѣтіий мальчуганъ съ загорѣлымъ лицомъ, перебѣжалъ черезъ барку и съ улыбкой смотрѣлъ на Павла Митрича, который почему-то показался ему смѣшнымъ.
— Внучекъ мнѣ будетъ, — рекомендовалъ старикъ. — Отъ младшей дочери Авдотьи… Вотъ учу его рыбу возить въ Питеръ. Ну, Мишукъ, сбѣгай-ка за кипяточкомъ… Будемъ гостя угощать.
Мишукъ схватилъ жестяной чайникъ и полетѣлъ на берегъ.
— Славный мальчуганъ, — похвалилъ Павелъ Митричъ.
— Маленькіе-то всѣ они славные, а вотъ какой большимъ вырастетъ. Балуется нынче народъ и по деревнямъ.
Черезъ десять минутъ они сидѣли за чаемъ, и Ѳедоръ Евсеичъ только тутъ спохватился, что забылъ наказать Мишуку купить ситнаго.
— Не поглянется тебѣ нашъ деревенскій ржаной хлѣбушко, Палъ Митричъ.
— Нѣтъ, оставь. Именно деревенскаго хлѣбушка и закусимъ. Соскучился я объ немъ вотъ какъ… Ситный-то надоѣлъ до смерти. Вотъ ужъ это для меня первое угощенье.
— Кушай на здоровье, Палъ Митричъ. У насъ нынче и по деревнямъ тоже все ситный… Модель развели въ лавочкѣ хлѣбъ-то покупать. Бабамъ это на руку… Охъ, портится вездѣ народъ! Чаи, да ситцы, да ситный, да матушка-водочка…
Мишукъ долго смотрѣлъ на гостя и наконецъ не вытерпѣлъ, прыснулъ отъ смѣха. И пиджакъ короткій, и крахмальная рубаха, и штиблеты, и усы шиломъ, — кругомъ шутъ гороховый.
— Это онъ надъ тобой, Палъ Митричъ, — объяснилъ Ѳедоръ Евсеичъ. — Деревня-матушка… Смѣшно глядѣть на городскую одежу. Мишукъ-то въ первый разъ въ Питерѣ, вотъ ему все и смѣшно…
— Нельзя, бралъ, въ городѣ вахлакомъ ходить, — говорилъ Павелъ Митричъ, вытирая потъ съ лица. — Въ аккуратѣ себя надо содержать. Въ городѣ одежа — первое дѣло… А хлѣбушко, дядя, первый сортъ.
— Зачерствѣлъ, малымъ дѣломъ, дорогой-то.
— Ничего, у насъ зубы-то свои, а не казенные.
За чаемъ перебрали безконечную деревенскую родню, причемъ всѣ новости въ большинствѣ случаевъ оказывались очень невеселаго характера. Тетка Матрена погорѣла два раза; у дяди Агаѳона родились двойни, и жена померши отъ родовъ; дѣдушка Трифонъ второй годъ лежитъ безъ ногъ; въ сосѣдней деревнѣ Тюшкахъ червь съѣлъ всю капусту; рыбаки въ Сяси выловили утопленника; въ деревнѣ Куровой двѣ курицы пѣли пѣтухомъ, — ждали пожара, но все обошлось благополучно; былъ моръ на овцу, — повертится-повертится и подохнетъ; ждали по коровамъ сибирской язвы; въ лѣсахъ появилась какая-то муха съ бѣлыми крыльями и черной головой, зовутъ ее «монашиной», и она жретъ лѣсъ безъ конца; Ладожскомъ озерѣ плавали пузыри, изъ которыхъ выходили живые люди съ свѣтлыми пуговицами; пала огненная звѣзда на деревню Акино и т. д., и т. д. Въ тактъ этого разсказа Павелъ Митричъ только сочувственно качалъ головой.
— Да, конечно, бываетъ-съ… У насъ въ Питерѣ чудеса запрещены, а то, сдѣлай милость, сколько угодно. У насъ сейчасъ, напримѣръ, городовой — и все кончено…
— Кончено? — удивлялся Ѳедоръ Евсеичъ. — Значитъ, и тетка Матрена не погорѣла бы?
— Ни-ни… у насъ строго. «А, ты желаешь горѣть — пожалуйте въ участокъ!» И ни-ни…
Мишукъ сбѣгалъ еще съ чайникомъ за кипяткомъ. Павелъ Митричъ предался дѣтскимъ воспоминаніямъ и сразу напуталъ, когда заговорилъ о сясьской рыбѣ.
— Какая у насъ рыба? — оговорилъ его Ѳедоръ Евсеичъ съ улыбкой сожалѣнія. — Такъ, плотва иногда попадаетъ, окуньки мелкіе да щука… Наша вся рыба въ устьѣ, гдѣ пески. И наша рыба — самая дорогая; лосось, форель… Даже и сига мало. Это у Волхова ловятъ сига, да около острововъ, у Валаама. Наша рыба — первый сортъ.
Оглядѣвшись кругомъ, старикъ съ грустью прибавилъ:
— Только и нашей дорогой рыбѣ пришелъ конецъ…
— Неужто всю выловили?!.
— Гдѣ выловить — озеро-то, слава Богу, велико. А лиха бѣда въ томъ, что наши рыбаки всѣ начали продаваться купцу. Что поймалъ, то и подавай купцу… Значитъ, въ томъ родѣ, какъ ренда… Живемъ у самой рыбы, а у себя на берегу фунта не купишь. Вся рыба въ Питеръ заарендована еще съ зимы. Она, значитъ, еще въ озерѣ ходитъ, а ужъ подъ нее задатки рыбакамъ дадены. Потомъ крупные купцы рыбные завелись, которые вотъ какія точи выстроили: тыщъ на сорокъ одной снасти у такого купца, и лучшія мѣста откуплены.
— Ну, а вы какъ?
— А мы, значитъ, бочкомъ, гдѣ мало-мало поманитъ, — тутъ и промышляемъ.
Ѳедоръ Евсеичъ тяжко вздохнулъ и только махнулъ рукой. Ему не хотѣлось говорить при Мишуткѣ, и онъ его подъ какимъ-то предлогомъ выслалъ на берегъ. Наливъ гостю чаю, старикъ еще разъ вздохнулъ и проговорилъ:
— Пряменько тебѣ сказать, Палъ Митричъ, такъ даже какъ будто и понятія не стало. Что, значитъ, и къ чему… Вотъ я при Мишуткѣ даже и выговаривать не хочу. Дѣло такое подходитъ, что по древности лѣтъ я еще доживу попрежнему, а какъ будутъ жить другіе протчіе народы — ума не приложу.
— А что такое случилось? — спрашивалъ Павелъ Митричъ, не понимая, въ чемъ дѣло.
— Да ужъ, видно, такъ все одно съ однимъ… Прежде-то жили — ничего, а теперь — день прожизлъ, и слава Богу. Вотъ ты обрадовался своему деревенскому хлѣбушку, — и ему пришелъ конецъ. Которые еще займаются по крестьянству, такъ сперва его продадутъ, а потомъ его же обратно покупаютъ… Развѣ это порядокъ? На заработки потянулъ народъ, который ищетъ легкаго хлѣба…
III.
правитьВторой чайникъ былъ уже пустъ, и Павелъ Митричъ вынулъ серебряные часы.
— Ого, засидѣлся я у тебя, дядя… Пора мнѣ на работу…
— Да, у тебя того… дѣйствительно, работа, — замѣтилъ съ улыбкой Ѳедоръ Евсеичъ. — Поди, къ вечеру-то поясницу вотъ какъ ломитъ, да и руки вымахаешь съ ножницами.
Это замѣчаніе обидѣло Павла Митрича.
— У каждаго своя работа, — отвѣтилъ онъ, раскуривая папиросу.
— Ну, а какъ ты вообще живешь? — спрашивалъ старикъ, чтобы поправить обиду.
— Ничего, помаленьку, Ѳедоръ Евсеичъ… Пока Богъ грѣхамъ терпитъ.
Потомъ, пріосанившись, онъ съ гордостью прибавилъ:
— Тебѣ вотъ смѣшно, что я по парикмахерской части. И за работу не считаешь… Такъ, пустяки. А парикмахеръ парикмахеру рознь. Да, милый человѣкъ. Другіе не Богъ вѣсть какъ живутъ, а я — въ лучшемъ видѣ… А почему?
— Умственность, значитъ, въ тебѣ…
— Вотъ и не угадалъ… Секретъ въ томъ, что отчаянный я человѣкъ, наскрозь отчаянный.
— Н-но?
— Да… Тебѣ опять смѣшно, потому что нашего дѣла ты не понимаешь. А спроси, кто мертвыхъ нѣмцевъ брѣетъ? Павелъ Митричъ Востриковъ… Нѣмцы — народъ аккуратный и любятъ, чтобы на тотъ свѣтъ явиться въ полной формѣ. Ну, а кто будетъ покойника брить? Живой-то человѣкъ и носъ морщитъ, и ушами дергаетъ, когда его брѣешь, а покойникъ не шевельнется. Потомъ и то сказать, случается грѣхъ, что живого-то и подрѣжешь, ну, на живомъ и заживетъ, а покойника подрѣжешь. — тутъ ужъ зажива не будетъ. Шабашъ, значитъ. Пробовали другіе изъ нашего брата покойниковъ-то брить, да не могли. Страшно, а у нихъ отчаянности никакой…
— И дорого ты получаешь за свою музыку?
— И получать надо умѣючи… Сперва-то я вполнѣ дуракомъ оказалъ: по десяти цалковыхъ бралъ. Ну, а теперь, — шалишь, меньше тридцати ни-ни…
У Ѳедора Евсеича явилось на лицѣ недовѣрчивое выраженіе.
— Какъ будто и много, Палъ Митричъ?
— А для чего человѣку умъ даденъ? Вотъ тутъ и штука… За работу я, дѣйствительно, получаю десять цалковыхъ по положенью. А инструментъ? Я какъ дѣлаю… Сейчасъ натащу и бритвъ, и щипцовъ, и точилокъ, и щетокъ, — однимъ словомъ, полный наборъ. Всѣ довольны — какой старательный парикмахеръ. А кончилъ работу, получилъ свои десять цалковыхъ и сейчасъ: «Позвольте получить четвертной билетъ за весь парикмахерскій приборъ». Ну, обнаковенно, сейчасъ родственники на дыбы: «Намъ не нужно твоего прибора». А я имъ: «И мнѣ онъ не нуженъ… Развѣ я смѣю послѣ покойника этимъ приборомъ живыхъ людей брить? Онъ весь въ заразѣ, и мнѣ придется отвѣчать передъ начальствомъ». Ну, побьются-побьются, поругаются, а я сдѣлаю скидочку на пять рублей — глядишь, и получилъ. Гдѣ тутъ въ суматохѣ спориться…. А тамъ у меня есть татаринъ, который скупаетъ старыя вещи, — ему и продадутъ всю музыку за рубль, много за два, а татаринъ продастъ мнѣ за трешницу. Съ новымъ покойникомъ та же музыка… Одинъ купецъ такъ разстервенился, что не хотѣлъ платить. Я къ мировому, а мировой и присудилъ купца къ уплатѣ, да еще меня похвалилъ, потому какъ я поступаю правильно.
— Ахъ, ты, братецъ ты мой! — удивлялся Ѳедоръ Евсеичъ, качая головой. — Да ты и дѣйствительно отчаянный… Удумалъ тоже штуку.
— Жить надо, Ѳедоръ Евсеичъ…
— Вѣдь у тебя дѣти есть?
— Какъ же: старшій, Васька, — вотъ какой лобъ, а потомъ дѣвчонка Кдепатра, подросточекъ.
— И тоже въ тебя, значитъ, отчаянные?
— Въ самый разъ!.. Особливо Васька… Ему въ прошломъ году надо было солдатчину отбывать, а онъ объявилъ начальству, что у него отъ рожденья кость жидкая и становая жила не дѣйствуетъ…
— Ишь ты… а? Тоже удумалъ. Въ родителя, значитъ, пошелъ.
— Я ужъ и самъ не радъ. Какъ-то меня чуть не побилъ… Пришелъ утромъ съ похмелья и денегъ требовать началъ.
— Правильно… А дочь?
— Клепатра-то? Ну, ту я пристроилъ къ хорошей должности… Мнѣ одной генеральшѣ приходилось голову брить, значить, докторъ велѣлъ. Ну, познакомился… Потомъ пуделей у нея каждую весну въ львиный образъ стригу. Какъ-то разговорились, она и взяла Клепатру въ няньки къ пуделямъ. Значитъ, должна, напримѣрно, водить ихъ гулять по два раза каждый день, а потомъ, главное, играть съ ними, чтобы не скучали и не выли зря. Три рубля жалованья Клепатра получаетъ и всю одежу.
— Такъ, устроился ты на отличку, Палъ Митричъ. Жена-то померши?
— Нѣтъ, жива, только мы съ ней на господскій манеръ: я — самъ по себѣ, а она — сама по себѣ.
— Чѣмъ же она живетъ?
— А кто ее знаетъ… По кухарочной части раньше служила.
— Такъ, такъ… А твой Васька чѣмъ занимается?
— Ну, этотъ на всѣ фасоны: и лакеемъ у господъ служилъ, и фиціантомъ, и въ поварахъ, и по лѣтамъ ягоды продавалъ на дачахъ, съ мороженымъ ѣздилъ, егеремъ состоялъ, кондукторомъ на конкѣ, извозчикомъ, — нигдѣ не уживается по своей отчаянности. Ему слово, а онъ два… Такой ужъ родился, а что касаемо словесности, такъ и меня за поясъ заткнетъ.
— Такъ, такъ… Значитъ, фасонистый твой Васька.
Подумавъ немного, старикъ прибавилъ:
— А ты бы его, фасона, за виски… да въ одно ухо, да хорошую проволочку, да въ морду… а? Да прямо по зубамъ, да еще разъ по зубамъ… Не забывай, молъ, родительскую хлѣбъ-соль! Да по загривку, да по скуламъ, да подъ микитки, да въ волостное, чтобы тамъ еще старички хорошенько поучили.
— Никакихъ у насъ старичковъ не полагается, — уныло отвѣтилъ Павелъ Митричь. — У насъ участокъ, а въ участкѣ еще отца же и завинятъ: зачѣмъ дѣлаешь непріятность родному сыну. Очень даже просто.
Увлекшись своей идеей ученья, Ѳедоръ Евсеичъ вскочилъ и заходилъ по соймѣ, какъ поднятый изъ берлоги медвѣдь. Могучая стариковская грудь отъ волненія тяжело поднималась, глаза горѣли. Остановившись передъ парикмахеромъ, старикъ заговорилъ:
— А ежели разобрать, такъ самъ ты во всемъ виноватъ, Палъ Митричъ… Каковъ ты есть человѣкъ, ежели разобрать? И вся твоя отчаянность — такъ плюнуть да и растереть нечего. Набаловалъ парня, вотъ онъ и задурилъ… Ты его пошли ко мнѣ на Сясь, такъ я изъ него всю дурь вышибу.
Павелъ Митричъ конфузливо присмирѣлъ и только моргалъ жалко глазами. Дядя былъ правъ, и Васька былъ правъ. Деревенскія правильныя слова били Павла Митрича прямо по головѣ, какъ бьетъ чугунная баба по головѣ деревянную сваю.
«Экъ его взяло, — думалъ отчаянный человѣкъ, не зная, куда дѣваться. — Еще меня же поколотитъ, старый чортъ».
Оставалось одно — спасаться бѣгствомъ. Павелъ Митричъ вынулъ свои серебряные часы и дѣловымъ тономъ проговорилъ:
— Ухъ, какъ я опоздалъ. Растерзаетъ меня хозяинъ.
— Вотъ такъ отчаянный человѣкъ! — засмѣялся Ѳедоръ Евсеичъ. — Хозяина испугался…
Павелъ Митричъ окончательно сконфузился. Но, взглянувъ на Цѣпной мостъ, онъ радостію проговорилъ:
— Да вонъ онъ, Васька мой отчаянный, бѣжитъ по мосту и тычетъ барынѣ прямо въ носъ букетъ ландышей. Ахъ, прокуратъ!.. На вербѣ вотъ какъ торговалъ американскимъ чортомъ и воздушными пузырями, а сейчасъ ландыши продаетъ.
Ѳедоръ Евсеичъ изъ-подъ руки посмотрѣлъ на мостъ и увидѣлъ, какъ за извозчичьимъ экипажемъ бѣжалъ съ букетомъ ландышей здоровенный парень въ красной рубахѣ и спинджакѣ, что-то кричалъ и кланялся.
— Онъ самый, мой Васька, — подтвердилъ еще разъ Павелъ Митричъ.
IV.
правитьВъ теченіе трехъ дней Павелъ Митричъ аккуратно раннимъ утромъ являлся на сойму Ѳедора Евсеича пить чай. Онъ приносилъ съ собою французскихъ булокъ, московскихъ калачей, малиноваго варенья, селедку, водки и т. п.
— Дома я эту самую водку не уважаю, — говорилъ Ѳедоръ Евсеичъ. — А на водѣ она угрѣваетъ…
— Во-время она даже очень пользительна, — согласился Павелъ Митричъ. — Нынче какъ-то мало пьютъ ее, а больше все пиво… Вредное оно, а пьешь вмѣстѣ съ другими. Мой Васька такъ и лакаетъ это самое пиво.
Отчаянный Васька какъ-то разъ зашелъ съ отцомъ на сойму посмотрѣть своихъ деревенскихъ. Ѳедоръ Евсеичъ все время присматривался къ нему и потомъ проговорилъ:
— Смотрю я на тебя, Василій, и въ самый бы разъ тебѣ за сохой ходить. А покажи руки?
Руки отчаяннаго Васьки оказались бѣлыми, какъ у горничной, и Ѳедоръ Евсеичъ только покачалъ головой. Какой же человѣкъ, когда руки совсѣмъ бабьи!
— Истварился ты, Василій, на легкой городской работѣ вконецъ. И настоящей деревни въ глаза не видалъ…
— Мы больше по дачамъ, — отвѣчалъ Васька, встряхивая волосами. — Значитъ, около господъ…
— Такъ, такъ… Денегъ много зарабатываешь около своихъ господъ, только домой не носишь. Заѣзжіе-то рубли пѣтухами поютъ…
Наканунѣ отъѣзда Павелъ Митричъ пришелъ на сойму вечеркомъ. Онъ имѣлъ такой грустный и несчастный видъ.
— Ужъ ты здоровъ ли, милъ человѣкъ? — спрашивалъ Ѳедоръ Евсеичъ.
— Такъ, ничего, — уклончиво отвѣтилъ со вздохомъ Павелъ Митричъ. — Тоже вѣдь и мои года немаленькіе. Подъ шестьдесятъ идетъ… да… А потомъ мысли… Раздумаешься — и вдругъ скучно сдѣлается.
— О чемъ раздумаешься-то?
— А разное… По ночамъ даже не сплю.
Начинало уже темнѣть. На баркахъ зажигали фонари. Финляндскіе пароходики какъ-то особенно весело неслись по Фонтанкѣ, ярко освѣщая передъ собою дорогу носовыми фонарями. Павелъ Митричъ нѣкоторое время молчалъ, попыхивая папиросой, а потомъ проговорилъ:
— Эхъ бы теперь огоньку разложить, Ѳедоръ Евсеичъ? Въ лучшемъ бы видѣ около огоньку посидѣть…
— Начальство не дозволяетъ…
Въ головѣ Павла Митрича пронеслись картины далекаго-далекаго дѣтства, когда онъ съ другими деревенскими мальчишками ранней весной пасъ лошадей по зеленямъ и уходилъ въ ночное. Горитъ весело огонекъ, въ темнотѣ слышится лошадиное фырканье, кто-нибудь разсказываетъ «страшное», — эхъ, хорошо было!
— Да, хорошо… — думалъ вслухъ Павелъ Митричъ. — Когда у насъ въ мастерской топится печь, такъ я нарочно вытащу полѣно и понюхаю дымокъ…
Ѳедоръ Евсеичъ не могъ понять, къ чему ведется рѣчь, и молчалъ. Ему даже показалось, что Павелъ Митричъ пришелъ немного подъ хмельномъ и плететъ что-то такое несообразное. Вотъ тебѣ и мысли… У пьянаго-то этихъ самыхъ мыслей хоть отбавляй. Старикъ не успѣлъ въ полную мѣру утвердиться въ этомъ предположеніи, какъ вдругъ послышался какой-то дѣтскій плачъ.
— Палъ Митричъ, Христосъ съ тобой…
— Ахъ, оставь…
Павелъ Митричъ сидѣлъ на мачтѣ и, закрывъ лицо руками, продолжалъ плакать. Ѳедоръ Евсеичъ былъ ужасно сконфуженъ и опасливо посмотрѣлъ на спавшаго врастяжку на палубѣ Мишутку: проснется парень — тогда ужъ совсѣмъ стыдъ и срамъ.
— Перестань, Палъ Митричъ… Мало ли что бываетъ на свѣтѣ. Этакъ у насъ въ деревнѣ у одного мужика лошадка пала… Вотъ какъ убивался, а потомъ выправилъ другую, и все пошло по-старому.
— Да я не о себѣ… А такъ, вообще…
— Хошь, я Мишутку за парой пива сгоняю?
— А ну его, пиво… Сейчасъ пройдетъ все… У меня это бываетъ… Докторъ знакомый къ намъ ходитъ, я его подстригаю, такъ онъ говоритъ, что это отъ нервовъ…
— Значитъ, въ томъ родѣ, какъ лихоманка?
— Нѣтъ, другое… Даже совсѣмъ наоборотъ.
— Значитъ, тошнитъ, какъ съ перепою? У насъ такъ-то одинъ мужичокъ на помочи съ вина сгорѣлъ… Навалился на даровое вино — почернѣлъ весь…
— Нисколько даже не похоже, Ѳедоръ Евсеичъ. Конечно, я принимаю и водку и пиво, а только знаю свою мѣру… А сейчасъ, напримѣрно… Эхъ, ничего ты не понимаешь, Ѳедоръ Евсеичъ, а еще настоящій, правильный крестьянинъ. Ну, посмотри на меня, каковъ я есть человѣкъ, ежели разобрать? Развѣ я самъ-то не понимаю… Взять тебя: привезъ ты рыбу въ Питеръ, продалъ, получилъ деньги, а завтра поставишь парусъ — и домой.
— Обнакновенно…
— А тамъ ужъ тебя ждутъ: вотъ дѣдушка изъ Питера возворотится… Ребятишкамъ баранки… Снохѣ-то ситцу купилъ… Вотъ оно самое… Прямо, значитъ, въ свое гнѣздо пріѣдешь. И домишко у тебя, свой уголъ, и все крестьянское обзаведенье… Овёчекъ-то шесть штукъ держишь? Такъ… Одинмъ словомъ, человѣкомъ пріѣдешь и будешь по-человѣчьи жить. А мы будемъ пропадомъ пропадать, пока не подохнемъ… Себя мнѣ не жаль — все прожито, а вотъ ребятъ жаль. Ты вотъ про себя посмѣялся надъ моимъ отчаяннымъ Васькой и надъ собачьей нянькой Клепатрой тоже, а виноватъ-то я, самъ ты говорилъ, потому какъ не могъ поставить своего гнѣзда на правильную точку. Оно ужъ все, значитъ, одно къ одному: тутъ тебѣ пуговица, а тутъ тебѣ и петелька.
Раскуривъ новую папироску, Павелъ Митричъ неожиданно прибавилъ:
— А что, Ѳедоръ Евсеичъ, ежели бы, напримѣрно, опять собрать все гнѣздо?.. То-есть, видишь ли, ежели бы я опять махнулъ въ деревню: жена есть, сынъ-работникъ, дѣвчонка-подростокъ, я тоже могу соотвѣтствовать… Я вѣдь не выписался изъ крестьянъ и за землю плачу. Ну, поставили бы избенку, обрядили лошадку, коровушку, пару овечекъ, курочекъ… Какъ ты думаешь?..
Ѳедоръ Евсеичъ долго молчалъ, а потомъ тряхнулъ головою и категорически заявилъ:
— Не гоже…
— Ты думаешь, не гоже?
— Совсѣмъ не гоже… Ты ужъ совсѣмъ отбился отъ крестьянства и всю семью отбилъ. Ничего не выйдетъ…
— Значитъ, помирать?
— Раньше смерти никто не помираетъ, Палъ Митричъ.
Мужицкій отвѣтъ былъ жестокъ. У Павла Митрича все какъ-то потемнѣло въ глазахъ, точно его ударили палкой по головѣ. Онъ посидѣлъ, помолчалъ и молча началъ прощаться.
— Приходи ужо утречкомъ въ послѣдній разъ чайку попить, — приглашалъ Ѳедоръ Евсеичъ.
— Ладно, — донесся голосъ Павла Митрича изъ темноты.
Утромъ Павелъ Митричъ не пришелъ. Ѳедоръ Евсеичъ подождалъ его лишній часъ и сказалъ:
— Ну, нашъ отчаянный, видно, пропалъ, а намъ съ тобою пора…
Когда сойма уже вышла на шестахъ въ Неву, Ѳедоръ Евсеичъ видѣлъ, какъ по набережной бѣжалъ Павелъ Митричъ и махалъ ему фуражкой.
«Отчаянный человѣкъ» провожалъ уходившую вверхъ по Невѣ сойму полными слезъ глазами, точно она увозила его послѣднюю надежду.
1901.