Отцы и дети (Дорошевич)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Отцы и дѣти |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 282. |
У меня есть сынъ. Единственный. Ему 21 годъ. Онъ студентъ и живетъ въ комнатѣ, которую, по старой привычкѣ, зовутъ «дѣтской».
Жена такъ и говоритъ горничной:
— Маша, пойдите въ дѣтскую и позовите Ивана Петровича пить чай.
«Иванъ Петровичъ» и «дѣтская»!
Люблю ли я сына?
Больше всего на свѣтѣ.
Для него я работаю. Состояніе, которое я нажилъ трудомъ, отказывая себѣ во многомъ, — для него.
— Все ему достанется! — говоримъ мы другъ другу съ женой.
И эта мысль наполняетъ меня теплымъ и счастливымъ чувствомъ.
Если бъ съ нимъ случилось несчастіе, — это бы меня убило.
И вотъ, когда я началъ думать о своихъ отношеніяхъ къ сыну, — оказалась преудивительная вещь.
Оказывается, что съ этимъ существомъ, самымъ близкимъ, самымъ дорогимъ мнѣ въ жизни, я говорю меньше, чѣмъ съ людьми, которые мнѣ совершенно безразличны, совсѣмъ неинтересны, даже противны!
Съ любымъ изъ моихъ сослуживцевъ я говорю въ теченіе дня гораздо больше! Съ какимъ-нибудь Сидоромъ Сидорычемъ, идіотомъ изъ идіотовъ, я разговариваю куда больше, чѣмъ съ моимъ сыномъ!
И Сидора Сидорыча я знаю гораздо больше, чѣмъ моего собственнаго сына!
Когда мы встрѣчаемся съ сыномъ, у насъ обыкновенно рты бываютъ чѣмъ-нибудь набиты.
Мы жуемъ или пьемъ.
Полтора часа обѣдъ. Полчаса вечерняго чаю.
А когда все прожуемъ, сынъ подходитъ ко мнѣ и матери.
— Merci, papa. Merci, maman.[1]
И уходитъ въ «дѣтскую» сфинксомъ для меня.
Въ моемъ домѣ живетъ сфинксъ!
И этотъ сфинксъ — мой собственный сынъ.
Жена очень любитъ сына. Любитъ до безумія.
Но эта любовь всегда возбуждала во мнѣ улыбку.
Она любитъ, какъ скульпторъ любитъ свое созданіе.
Когда онъ ѣдетъ куда-нибудь съ нею, она оглядываетъ его съ нѣжностью и гордостью:
— Вотъ каково у меня произведеніе!
Когда онъ поздно не возвращается, когда уходитъ съ товарищами, она ужасно безпокоится.
Такъ скульпторъ боится, — не разбили бы его твореніе!
Это совершенно «скульптурная любовь».
Она считаетъ сына, конечно, первымъ красавцемъ въ мірѣ. И очень гордится.
— У него мой носъ, мои глаза, мои брови, мои губы.
Хотя, собственно-то говоря, сынъ похожъ на меня.
Когда онъ былъ маленькимъ, у насъ изъ-за этого происходили горячіе споры!
— Ну, гдѣ жъ это твой носъ? — возмущалась она.
— Подожди, дай подрости!
— Вылитый мой портретъ!
— Вылитый я!
Это былъ споръ двухъ скульпторовъ.
Кто создалъ это произведеніе?
Спорили изъ-за подписи подъ нашей статуей.
— Я хочу, чтобъ сынъ мой относился ко мнѣ съ довѣріемъ и уваженіемъ, какъ къ человѣку просвѣщенному и передовому.
И выписываю «Вѣстникъ Европы» и «Русское Богатство».
Однажды «Иванъ Петровичъ» — всѣ въ домѣ такъ зовутъ сына — обратился ко мнѣ:
— Папа, я тебя хотѣлъ спросить, зачѣмъ ты выписываешь эти журналы? Они лежатъ неразрѣзанными!
Я смутился, сконфузился, даже покраснѣлъ.
— Ты отлично знаешь, что отецъ занятъ дѣлами. Мнѣ некогда читать. А вотъ поѣду за границу, — захвачу ихъ съ собой, на досугѣ прочитаю.
Онъ засмѣялся.
— Папахенъ! Милый! Неужели ты повезешь съ собою цѣлую библіотеку старыхъ журналовъ?
Я вышелъ изъ себя. Я разсердился. Я наговорилъ ему массу рѣзкостей.
Прежде дѣти были въ повиновеніи у родителей. Это, можетъ-быть, глупо. Можетъ-быть, деспотично.
Теперь родители должны находиться въ полномъ повиновеніи у своихъ дѣтей? Это еще глупѣе!
Скоро родители должны будутъ спрашиваться:
— Скажи, милый сыночекъ, можно мнѣ сдѣлать то-то? Ты не разсердишься?
— Можно мнѣ, сыночекъ, пойти туда-то? Ты меня отпускаешь? Можно мнѣ прочитать такую-то книжку? Ты дозволяешь?
А дѣти будутъ запрещать, разрѣшать и распекать:
— Этого тебѣ читать не слѣдуетъ. Это глупо, а этого ты все равно не поймешь. Ты не пойдешь больше въ клубъ, — ты не умѣешь себя вести! Ты пойдешь въ театръ, — эту пьесу тебѣ можно посмотрѣть! Пожалуйста молчи, когда молодежь разговариваетъ! Сколько разъ тебѣ говорили? Когда молодежь говоритъ, старшіе должны молчать и слушать!
Это деспотизмъ! Это чортъ знаетъ что! Деспотизмъ молодежи!
Сынъ слушалъ меня съ удивленнымъ лицомъ.
— Папа, милый! Что съ тобой? Да развѣ я тебя хотѣлъ обидѣть. Я только насчетъ журналовъ, которыхъ ты не читаешь, а зачѣмъ-то выписываешь…
Онъ поцѣловалъ меня и сказалъ:
— Если это дѣлается для меня, то зачѣмъ? Я тебя и такъ люблю!
Я готовъ былъ заплакать. Странно. Я чувствовалъ себя передъ сыномъ маленькимъ мальчикомъ, котораго старшій поймалъ въ хитрости и простилъ.
Я готовъ былъ заплакать отъ слабости.
Я почувствовалъ, что въ моихъ отношеніяхъ къ нему, — ну, вотъ хотя бы въ этихъ журналахъ, которые выписываются «чтобъ онъ видѣлъ», есть что-то заискивающее передъ нимъ.
Странныя нынче отношенія между отцами и дѣтьми!
Я работаю для него, но я еще долженъ въ этомъ извиняться. Выписывать какіе-то журналы.
— Ты не думай, что я совсѣмъ ужъ погрязъ въ дѣлахъ! Нѣтъ, братъ, я и по части духовной жизни…
Я всегда долженъ словно за что-то просить прощеніе.
Когда я говорю въ его присутствіи, — я стараюсь подчеркнуть, что думаю, какъ передовой человѣкъ.
— Ты не думай, молъ, что я совсѣмъ ужъ свинья.
И я прошу, прошу, прошу за что-то прощенія у моего сына. Непрестанно! Оправдываюсь, извиняюсь, извиняюсь, оправдываюсь въ чемъ-то!
За что? Въ чемъ?
У насъ бываютъ гости, и разъ здѣсь стоитъ молодой человѣкъ, — по теперешней дурацкой манерѣ, разговоръ сейчасъ же сходитъ:
— Что такое теперешніе молодые люди?
Всѣ сокрушенно вздыхаютъ.
— Ахъ, теперешніе молодые люди!
Думаютъ, что это очень поучительно для молодыхъ людей.
Я внимательно слѣжу за сыномъ.
Какъ-то кто-то завелъ обычную волынку о распаденіи семьи.
— Нѣтъ теперь больше семьи. Какая теперь семья?
Я замѣтилъ, какой взглядъ, полный величайшаго презрѣнія, кинулъ на него мой сынъ.
Этотъ взглядъ говорилъ:
— Мерзавецъ! Какую дрянь ты бормочешь грязной, мокрой красной тряпкой, которая болтается у тебя во рту!
И когда мой сынъ, уходя спать, подошелъ по обыкновенію поцѣловать меня въ щеку, я крѣпко сжалъ его руку. Онъ отвѣтилъ мнѣ крѣпкимъ, мужественнымъ пожатіемъ руки.
Мы не сказали ни слова.
Мы только смотрѣли другъ другу въ глаза.
И этимъ крѣпкимъ, дружескимъ рукопожатіемъ мы скрѣпляли какъ будто твердую крѣпость нашей семьи.
Мои глаза наполнились слезами.
— Мой милый мальчикъ!
Онъ улыбнулся мнѣ и нагнулъ свою милую русую голову къ моей рукѣ.
— Твой мальчикъ…
Я отдернулъ руку и крѣпко обнялъ его.
А все-таки это безпокойство! Это безпокойство!
Въ другой разъ одинъ тоже дуракъ поднялъ вопросъ:
— Что теперь за молодежь! Вотъ мы, когда были!
Я поймалъ взглядъ сына.
Онъ глядѣлъ на насъ, хваставшихся «какой молодежью мы были», даже безъ ироніи. Въ его взглядѣ былъ просто вопросъ:
— Что же изъ васъ вышло, мои друзья?
И мнѣ вдругъ стало стыдно, совѣстно передъ сыномъ; что изъ меня, мечтателя, вышелъ самый обыкновенный буржуй.
И самая любовь моя къ сыну, «къ моему творенію», показалась мнѣ любовью не особенно высокой пробы. Экая, подумаешь, добродѣтель!
Въ моемъ домѣ есть судья. Который судитъ меня, судитъ непрестанно.
И я долженъ передъ нимъ извиняться, оправдываться, вилять.
И этотъ судья — «мое твореніе».
И подсудимый — я.
Я, отдавшій ему всю жизнь. Я — подсудимый!
Что такое мой сынъ?
Какъ-то года два назадъ, когда въ его присутствіи зашелъ разговоръ о матеріяхъ важныхъ, и мы при молодомъ человѣкѣ, желая показать себя, разлиберальничались, онъ сказалъ, взволнованный, съ горящими глазами. Онъ — пылкій мальчикъ.
— Всеобщій переворотъ. Ничего нѣтъ легче. Пусть всякій начнетъ переворотъ съ себя. Пусть всякій передѣлаетъ себя. И тогда завтра же на свѣтѣ воцарятся добро и справедливость!
Кто-то засмѣялся:
— Ну, знаете, каждый начнетъ себя передѣлывать по-своему, — такого надѣлаютъ… Такими экземплярами наполнится міръ!
Ваня блѣднѣлъ все сильнѣе и сильнѣе.
— Зачѣмъ? Путь указанъ.
— Всѣмъ? Одинъ?
— Да.
— Кѣмъ?
— Христомъ. Любите ближняго. Не имѣйте ничего своего. Не прибѣгайте къ насилію.
Онъ толстовецъ.
Съ годъ тому назадъ одинъ изъ моихъ друзей, старый либералъ-народникъ, пустился говорить объ этомъ непочатомъ углѣ — русскомъ деревенскомъ людѣ.
— Вотъ новина! Вотъ черноземъ еще не вспаханный! Какіе клады таятся въ немъ! И когда эти сокровища, которыя таятся въ его дремлющемъ сознаніи, откроются…
Я съ ужасомъ замѣтилъ презрительную улыбку, которая скользнула по губамъ моего сына.
— Добрые земледѣльцы! Мелкіе собственники въ душѣ. Трусливые зайцы! Боящіеся сдѣлать шагъ впередъ, — какъ бы не потерять ихъ грошовую «собственность»!
Мой сынъ — марксистъ.
Какая же изъ этихъ волнъ захватитъ его и унесетъ?
Господи, не дай погибнуть моему мальчику!
Какъ бы мнѣ хотѣлось проникнуть въ его душу, во всѣ его мысли.
Какъ я завидую, мучительно завидую каждому изъ его товарищей. Съ ними онъ говоритъ какъ съ равными.
Они знаютъ все. Его мысли, его сомнѣнія, его малѣйшія намѣренія.
И ничего этого не знаю я. Я, его отецъ!
Жена, — та спокойна.
— Что ты? Оставь его. Мальчикъ, какъ мальчикъ.
Но мнѣ страшно. Мнѣ страшно. Мнѣ до ужаса страшно.
Какъ-то я пошелъ въ «дѣтскую» именно тогда, когда у него сидѣли товарищи.
Было накурено, шумно и весело.
Когда я пришелъ, — стало скучно.
Я наотмашь пожалъ имъ всѣмъ руки и усѣлся съ самымъ товарищескимъ видомъ.
— Ну-съ, о чемъ, господа, идетъ споръ? Дайте вспомнить старину!
Разговоръ не клеился. Я былъ лишнимъ среди нихъ. Не стѣснялъ, не мѣшалъ. Просто былъ лишній. Какъ старикъ или маленькій ребенокъ бываетъ лишнимъ въ кругу молодежи.
Они переглядывались.
И въ ихъ взглядахъ я читалъ:
— Скоро ли этотъ папахенъ уйдетъ?
Вотъ слово, которое я ненавижу.
«Папахенъ».
Сынъ сталъ меня такъ звать съ тѣхъ поръ, какъ перешелъ въ университетъ.
Въ этомъ словѣ есть что-то ласково-ироническое, нѣжно-уничтожающее.
Словно я сталъ маленькимъ въ его глазахъ.
Маленькимъ выдумываютъ ласкательныя и забавныя клички!
И у меня никогда не хватало духа протестовать и потребовать, чтобы онъ меня такъ не звалъ.
Я боялся показаться мелочнымъ, глупообидчивымъ и вздорно требовательнымъ.
Какъ же меня звать? «Родитель»?
Итакъ, тогда «папахенъ», посидѣвъ минутъ десять, ушелъ.
И когда за мной закрылась дверь, — я съ горемъ услышалъ, какъ шумъ, смѣхъ, споръ снова поднялись тамъ, у нихъ…
Вѣдь не подслушивать же мнѣ было у двери!
На-дняхъ я, наконецъ, не выдержалъ и сказалъ моему сыну:
— Ваня, намъ надо съ тобой объясниться!
Онъ разсмѣялся.
— Что это ты, папахенъ? Какъ въ пьесѣ! «Объясниться». Это въ современныхъ пьесахъ очень принято это выраженіе! Жена подходитъ къ мужу, мужъ къ женѣ, отецъ къ сыну: «намъ необходимо объясниться»! «Объясниться насчетъ нашихъ настроеній». Итакъ, насчетъ какихъ же «настроеній» угодно тебѣ, папахенъ, «объясниться». Объясняйся! Настроенный сынъ твой тебя слушаетъ!
Я замѣтилъ:
— Не смѣйся. Я говорю серьезно. Рѣчь идетъ о твоемъ духовномъ «я». О твоихъ мысляхъ, вѣрованіяхъ. Я — твой отецъ и хотѣлъ бы…
Онъ сталъ вдругъ совершенно серьезенъ.
— Ахъ, это вотъ о чемъ. Отецъ, я самъ хотѣлъ поговорить съ тобой объ этомъ. Неужели ты думаешь, я не замѣчаю, какъ ты безпокоишься, волнуешься, тревожишься.
— Ну, и что же?
Сынъ обнялъ меня.
— Отецъ. Ты увѣренъ, что я тебя люблю? Увѣренъ? Ну, и все. И будетъ съ тебя.
— Но я хотѣлъ бы…
— Ты хотѣлъ бы, чтобы твой сынъ былъ точной твоей копіей? Желаніе всѣхъ родителей! Чтобы я и сейчасъ, двадцатилѣтній юноша, думалъ, чувствовалъ, видѣлъ какъ ты, мой пятидесятилѣтній старичокъ? Да? Чтобъ былъ твоимъ точнымъ образомъ и подобіемъ. Но подумай, папахенъ, что было бы съ міромъ, если бы дѣти представляли собой точное, второе изданіе ихъ отцовъ. Вѣдь міръ не двинулся бы никогда ни на шагъ. Если бъ Каинъ и Авель были во всемъ точными копіями Адама и Евы, — мы и по сію пору ходили бы въ одеждѣ изъ листьевъ!
— Ваня, мнѣ не до шутокъ.
— И я не шучу, отецъ. Смотри. Первый и величайшій изъ творцовъ — Самъ Творецъ. Онъ создалъ человѣка по образу и подобію Своему, но далъ ему свободную волю. «Дальше будь тѣмъ, чѣмъ хочешь». Ты добрый и честный человѣкъ. Довольствуйся тѣмъ, что я буду тоже добрымъ и честнымъ человѣкомъ на всякомъ пути, который себѣ изберу. Изберу самъ, свободно!
— Ага! И я, по-твоему, не имѣю права участвовать…
— Въ выборѣ пути для меня? Въ выборѣ образа мыслей? Въ выборѣ симпатій, антипатій? Въ выработкѣ взглядовъ? Но какой же совѣтъ ты можешь мнѣ подать? Я его знаю заранѣе. «Будь такимъ, какъ я». Всѣ родители скажутъ одно и то же. Знаешь, папа, мнѣ кажется, что матери любятъ своихъ дѣтей болѣе осмысленной любовью, чѣмъ отцы. Мама, напримѣръ. Она очень любитъ меня и довольна тѣмъ, что я на нее похожъ. Что у меня ея носъ, ея глаза, ея брови. Но вѣдь она не требуетъ, чтобъ я во всемъ уже былъ совсѣмъ, какъ она. Чтобъ я носилъ юбки, длинные волосы…
— Ты смѣешь смѣяться надо мной? Мальчишка! Дрянь!
Я былъ взбѣшенъ. Мнѣ хотѣлось сказать ему что-нибудь обидное, злое, заставить его страдать.
— Слушай ты, мальчишка!
Его лицо было полно досады. Онъ пожалъ плечами.
— Добавьте еще: «неблагодарный»!
— Да, да! Неблагодарный! Я въ свое время былъ такимъ же, какъ и ты! И такъ же отвѣчалъ своему отцу. Но мой отецъ былъ крѣпостникъ. Это было другое время. Я не знаю, чѣмъ теперь увлекаетесь вы, — мы естественными науками. И тамъ искали законное общежитіе. Когда отецъ замѣтилъ мнѣ, что я не таковъ, какимъ онъ хотѣлъ бы меня видѣть, — я отвѣтилъ ему «умной» тирадой. «Человѣкъ самое нелѣпое изъ существъ, потому что онъ единственное, которое желаетъ во что бы то ни стало уклониться куда-то въ сторону отъ законовъ природы. Посмотрите, во всемъ животномъ мірѣ, — родители пекутся о дѣтяхъ до тѣхъ поръ, пока дѣти не окрѣпли физически. А дальше лети, бѣги, ползи куда хочешь!» Мой отецъ заплакалъ: «Что же, ты хочешь, чтобъ мы жили, какъ животныя?» Для меня это были смѣшныя слезы. «Слезы ретрограда». И вотъ теперь это мнѣ наказаніе за тогдашнее! Въ сынѣ я наказанъ за отца.
Онъ снова пожалъ плечами.
— Ты самъ говоришь. Изъ поколѣнія въ поколѣніе повторяется одно и то же.
— Да, да! Одно и то же! Неблагодарность, это — единственное, на что мы можемъ, должны разсчитывать отъ дѣтей. Растить ихъ, холить, лелѣять, работать на нихъ, не спать изъ-за нихъ ночей отъ тревоги, — и въ одинъ прекрасный день получить за все, за все въ отплату, въ награду — неблагодарность!
— Если это всегда, со всѣми отцами, — значитъ, это законъ жизни! Его же не прейдеши.
— Слушай же ты! Выросшій щенокъ! Вотъ тебѣ мое проклятіе!
Я не помнилъ себя, что говорилъ.
— Вотъ мое проклятіе! Придетъ день, придетъ часъ, — и какъ я теперь къ тебѣ, какъ мой покойный отецъ ко мнѣ, такъ и ты обратишься къ твоему сыну. Съ тѣми же словами. И твой сынъ отплатитъ тебѣ за меня. Онъ скажетъ тебѣ: «Не твое дѣло!» И это будетъ местью за меня.
Сынъ улыбнулся смѣло и вызывающе:
— Ну, и пусть! Пусть скажетъ: «Не твое дѣло!» Я отвѣчу ему: «Да, ты правъ. Это, дѣйствительно, не мое дѣло!»
Слезы душили меня.
— Нѣтъ, врешь, врешь, мальчишка! Тогда старый, со слезами въ горлѣ, ты не отвѣтишь этого… ты не отвѣтишь… не отвѣтишь… Ты тоже заплачешь…
Сынъ кинулся передо мной на колѣни.
— Папа… Папа…
Я отвернулся и ушелъ.
Мнѣ надо было проходить черезъ комнату моей старухи.
— Что вышло? — обезпокоилась она.
— Пойди къ твоему сыну! — крикнулъ я ей.
Она пожала плечами:
— Не говори глупостей!
Но неужели сынъ правъ?
И то, что мы называемъ «неблагодарностью дѣтей», есть только непреложный законъ жизни?
Примѣчанія
править- ↑ фр.